Культура № 23
Дмитрий Мережковский
Иисус неизвестный
Том второй Часть I
СЛУЖЕНИЕ ГОСПОДНЕ
I - XIV
СЛУЖЕНИЕ ГОСПОДНЕ
I - XIV
1 КАНА ГАЛИЛЕЙСКАЯ
I
"Время исполнилось, и приблизилось царство небесное; покайтесь (обратитесь) и веруйте в Блаженную весть" (Мк. 1, 15), -- начал Иисус проповедовать, сойдя в Галилею с Иудейской нагорной пустыни, где искушаем был дьяволом, а в Иерусалиме, дня за три до смерти, кончил так:
Царство небесное подобно человеку царю, который сделал брачный пир для сына своего.
И послал рабов своих звать званых на брачный пир; и не захотели прийти (Мт. 22, 2--3).
Вспомнил ли Иисус в эти последние дни Свои тот первый день, когда пришел к людям с Блаженною Вестью о Царстве Божьем? Если первое и последнее, начало и конец, есть главное во всяком деле, то, судя по такому концу и такому началу, главное в деле Господнем есть Царство Божие, брачный пир, где Мать Земля -- невеста, а Сын Человеческий -- жених.
II
Брачный пир у синоптиков -- в слове, а в IV Евангелии, -- в деле, в "чуде-знамении".
В Кане Галилейской положил Иисус начало знамениям, и явил славу Свою (Ио. 2, 11) Тотчас после Вифавары-Вифании, первого явления славы, -- второе, -- Кана Галилейская; после крещения в воде -- претворение воды в вино. Это связано с тем не только внешне, по времени, но и внутренне, по смыслу; то противополагается этому: пост и пир, скорбь и радость, вода и вино, закон и свобода. Сам Иисус противополагает Себя Иоанну Крестителю: до Иоанна -- закон и пророки, а после него, царство Божие благовествуется (Лк. 16, 16).
Но кому уподоблю род сей? Детям подобен он, которые, сидя на площади, перекликаются: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам надгробные песни, и вы не рыдали. Ибо пришел Иоанн -- не ест, не пьет; и говорят: "В нем бес". Сын человеческий пришел, -- ест и пьет, и говорят: "Вот обжора и пьяница"(Mt. 11, 16--19).
Последних двух кощунственно-грубых слов смягчать не следует: знает, конечно, Господь, что делает, когда вспоминает их, с какой, должно быть, грустной и к человеческой глупости милосердной усмешкой!
"Лучше бы этого пьяного чуда не было вовсе в Евангелии", -- думают о Кане трезвые, так называемые нравственные, люди, "сухие" от вина, но не от крови, которую лили на войне, как воду, вчера и будут лить завтра. То же могли бы и подумать и многие из нынешних как будто христиан, будь они поискреннее перед собой и читай Евангелие менее слепыми от привычки глазами. И надо правду сказать: "пьяное чудо" как будто нарочно рассказано так, чтоб это подумали "трезвые".
III
В брачной горнице для "очищения иудейского", омовения рук и ног перед трапезой, шесть водоносов, огромных каменных чанов, по три меры воды в каждом (Ио. 1, 6). Греческая мера жидкости, метрет, иудейская -- бат (bath), -- около 40 литров1: в каждом чану-водоносе три-четыре меры -- от 80 до 120 литров; в шести -- от 500 до 700. Слуги наполняют их водою "доверху", "до края" (Ио. 2, 7): помнит рассказчик и эту подробность, видимо радуясь всему, что усиливает впечатление полноты и щедрости дара.
Свадебные пиры длились, по тогдашнему иудейскому обычаю, не менее трех, а иногда и семи дней. Судя по огромному количеству воды в шести чанах, достаточному для омовения множества гостей, дом -- большой и богатый; должно быть, и запас вина обильный. Если же истощился он весь, и так неожиданно, что для пришедших с Иисусом новых гостей вина не хватило (а нового негде было, вероятно, купить в маленьком городке-селении), то значит, все эти дни пили очень много.
Худшее вино (слабейшее) подают, когда люди напьются, а ты хорошее (крепчайшее) сберег доселе (Ио. 2, 10), --
шутит с женихом, как будто чересчур весело-пьяно, архитриклин, начальник слуг (столько их в доме, что нужен начальник: тоже признак богатого дома). Значит, и в тот день, когда приходит на пир Иисус, гости уже напились; и вот, шесть новых, полных до края, чанов -- по-нашему, бочек, чтоб не прекращался пир.
Этого "пьяного чуда" никогда не поймут трезвые, но, может быть, поймут такие святые, Господним вином упоенные, как Франциск Ассизский и Серафим Саровский.
Духа Бог дает не мерою (Ио. 3, 2). Приняли же мы все от полноты Его... благодать на благодать (Ио. 1, 16), --
радость на радость, щедрость на щедрость, или, как сказали бы те, на Канском пиру упоенные, -- "меру на меру".
Да, надо самому опьянеть, чтобы понять это пьяное чудо.
IV
Вспомним иудейских прозелитов, эллинов, пришедших к Иисусу за шесть дней до Голгофы и услышавших слова Его о святейшей тайне Елевзинских мистерий:
если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно;
если же умрет, то принесет много плода (Ио. 12, 24).
Вспомним, что простонародный греческий язык, на котором написано Евангелие, так называемый "общий", есть язык мистерий, "объединяющих род человеческий", по слову Претекстата2, язык первых двух объединителей, бога Диониса и Александра Великого; вспомним, что Павел, апостол язычников, а за ним и вся Церковь до наших дней называет величайшие святыни свои тем же словом, какое произносилось в Елевзинском святилище: mysteria. Вспомним все это, и мы, может быть, поймем, почему в самом эллинском, "общем", koine, и всемирном из четырех Евангелий, Кана Галилейская, первая вечеря Господня, с претворением воды в вино, так же как последняя -- с Евхаристией, претворением вина в Кровь, суть два наиболее всемирных "чуда-знамения", в которых Иисус, объединив род человеческий, действительно "явил славу Свою".
V
Смешивать Христа с Дионисом -- грубое кощунство и невежество. Но если, по глубокому слову Августина, "то, что мы называем христианством, было всегда, от начала мира, до явления Христа во плоти"3, то в Дионисовых таинствах достигнута, может быть, высшая, и ко Христу ближайшая, точка в дохристианском человечестве. В этом смысле, все язычество есть вечная Кана Галилейская, уныло-веселое пиршество, где люди, сколько ни пьют, не могут опьянеть, потому что вина не хватает, или вино претворяется в воду. "Нет у них вина" (Ио. 2, 3), -- жалуется Господу Мать Земля милосердная, как Дева Мария, матерь Иисуса. Вина нет у них и не будет, до пришествия Господа.
Жаждут люди, уже за много веков до Каны Галилейской, истинного чуда, претворяющего воду в вино, и чудесами ложными не утоляется жажда.
В хоре Еврипидовых "Вакханок", кличет Вакх: "Эвое!" и земля вместо воды в родниках, источает вино.
Тирсом в скалу ударяет мэнада, -- льется вода;
в землю вонзает свой тирс, -- брыжжет вино4.
Но верит ли сам Еврипид в это Вакхово чудо, так же как Плиний Натуралист в чудо на о. Андросе, в источнике Дионисова храма, где в январские ноны, по римскому календарю, а по христианскому, в тот самый день, когда вспоминалась в древней церкви, вместе с Богоявлением, Кана Галилейская, -- вода претворялась в вино?5
VI
Воду в вино претворяет Господь на первой вечере, явной, в Кане Галилейской, а на последней, Тайной, -- претворит вино в кровь.
Я есмь истинная лоза, а Отец Мой -- виноградарь. -- Сие сказал Я вам... да радость ваша будет совершенна (Ио. 15, 1, 11).
Что это за радость, и почему обе двери Евангелия, вход и выход, затканы одной виноградной лозой, с одинаково рдеющими гроздьями, -- этого никогда не поймут человечески трезвые -- те, кто главного чего-то о себе, о мире и Боге не знают; это поймут только божественно-пьяные, потому что знают они или узнают когда-нибудь, что не утоляющее жажды, слабое и грубое, земным вином опьянение, есть только вещее подобие, знамение, иного, иным вином опьянения, всеутоляющего.
Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я -- в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего (Ио. 15, 5).
Знают они, или когда-нибудь узнают, что надо человеку "выйти из себя", чтобы войти в Бога; душу свою "потерять", "погубить", чтобы "найти", "спасти". В этой-то высшей точке и прикасается тень к телу, Дионис -- ко Христу.
Вышел из себя, (Мк. 3, 21), -- скажут о Нем, единственно-божественно-пьяном, трезвые, тем же словом, как о посвященных в Дионисовы таинства.
Трепет объял их и ужас-восторг, (Мк. 16, 8), -- скажет Марк-Петр о женах, "пришедших весьма рано, при восходе солнца", ко гробу воскресшего Господа (Мк. 16, 2). Если бы не этот "восторг", "исступление", "выхождение из себя", Экстаз, то не узнали бы они, не увидели, что Христос воскрес.
VII
"Землю целуй и ненасытимо люби... ищи восторга и исступления сего... и не стыдись; дорожи им, ибо оно есть дар Божий, великий, да и не многим дается, а избранным", -- завещает старец Зосима Алеше Карамазову6, и в чудном, у старцева гроба, видении вспомнит Алеша эти слова.
"Кана Галилейская... первое, милое чудо! Радость людскую, а не горе посетил Христос... Чудо сотворив в первый раз, радости людской помог... Но кто это? Почему раздвигается комната?.. Кто встает?.."
Встал лежащий во гробе, подошел к Алеше.
-- "Тоже, милый, тоже зван, -- раздается над ним тихий голос. -- Веселимся, пьем вино радости новой... Видишь ли Солнце наше?"
-- "Боюсь... не смею глядеть..."
-- "Не бойся. Страшен величием... но милостив к нам бесконечно, нам из любви уподобился, и веселится, воду в вино превращает, чтоб не пресеклась радость гостей... новых ждет, новых зовет, и уже на веки веков. Вот и вино несут новое".
"Что-то горело в сердце Алеши... Слезы восторга -- (исступления, экстаза) -- рвались из души его. Руки простер, вскрикнул, проснулся... Опять гроб, и тихое чтение Евангелия. Алеша глядел на гроб, на закрытого, недвижимого, протянутого в гробу, мертвеца... Только что слышал он голос его, голос этот еще раздавался в ушах его. Он еще прислушивался, ждал... Но вдруг вышел из кельи... Полная восторга душа его жаждала свободы. -- Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих, сияющих звезд. -- Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною. -- Алеша стоял, -- смотрел, и вдруг, как подкошенный, повергся на землю. -- Целовал ее, плача, рыдая... и исступленно клялся любить ее во веки веков. -- "Землю облей слезами радости твоей и люби сии слезы твои", -- прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал, в восторге своем, даже и об этих звездах, которые сияли ему, и "не стыдился исступления сего". Нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих как будто разом сошлись в душе его, она трепетала, соприкасаясь с мирами иными", -- с таким же "восторгом-ужасом", как души тех жен у гроба Господня7.
Вот что значит: от чуда опьянеть -- чудо понять, чудо совершить, -- претворить воду в вино.
VIII
"Было это или не было?" -- чтобы об этом спросить Алешу и, услышав ответ его: "Было! Кто-то посетил мою душу в тот час", -- все-таки решить: "галлюцинация", -- каким надо быть лакеем Смердяковым, хотя бы и ученым, премудрым, во всеоружии "Критики чистого разума"! Но, кажется, надо быть лакеем во сто крат большим, чтобы спросить ев. Иоанна: "было это или не было?"
"Все про неправду написано", "голый вымысел", -- кто так решил и на этом успокоился, тот очень плохо знает историю, а души человеческой не знает совсем. Как же не понимают левые критики, что для такого "вымысла" надо быть не ев. Иоанном, все равно, учеником ли, "которого любил Иисус", или неизвестным Иоанном Пресвитером, а противоестественной помесью утонченного скептика II века с грубым циником XX века? т. е. баснословнейшей из всех химер.
Нет, Кана Галилейская -- не "вымысел". Что-то произошло в ней действительно, из чего родился евангельский рассказ. Что же именно? Этого мы, разумеется, никогда не узнаем с точностью. Главное, что здесь затрудняет исследование, есть общее свойство всех исторических свидетельств IV Евангелия. Мастер, никем не превзойденный, в том, что живописцы называют "светотенью", "chiaroscuro", смешивает Иоанн свет ярчайший с глубочайшею тенью, в таких неуловимых для глаза переливах-слияниях, что чем больше мы вглядываемся в них, тем меньше знаем, действительно или призрачно то, что мы видим.
Рано, когда еще было темно, приходит Мария Магдалина ко гробу (Ио. 20, 1).
Во всем IV Евангелии такая темнота раннего утра.
В винчьевской живописи происходит нечто подобное. Может быть, в Моне Лизе живой мы не узнали бы той, что на портрете, из чего, однако, не следует, что не было живой: так, из того, что мы не узнаем исторической Каны Галилейской в Евангельской, не следует вовсе, что исторической не было.
Два порядка смешивает или нарочно соединяет Иоанн, -- Историю и Мистерию, так что все его свидетельство -- полуистория, полумистерия; смешивает, или нарочно соединяет, явь с пророческим сном, с тем, что он называет "знамением", а мы называем "символом", "подобием", -- так что все у него, -- как полуявь, полусон. Это надо помнить, чтобы понять, что произошло в Кане Галилейской.
IX
Скрытое в свидетельстве Иоанна, исторически-твердое тело осязается лучше всего в таких для нас невообразимых, ненаходимых чертах, как эта:
нет у них вина, --
говорит Мать, а Сын отвечает:
что Мне до тебя, женщина? (Ио. 2, 3--4).
Сколько бы ни сглаживали этой режущей остроты, -- не сгладят. ("Что Мне и тебе, женщина?" -- хотя и буквальный, но, по смыслу и по множеству других примеров на тогдашнем простонародном греческом языке, неверный перевод.) Слово это надо принять, как оно есть: вслушаться ухом, не оглохшим от двухтысячелетней привычки, в эту, для нас "фальшивую ноту", как бы от железа по стеклу скрежещущий звук, -- так, как будто мы слышим его в первый, а не в тысячный раз; надо "удивиться-ужаснуться" ему до конца, -- и может быть, мы поймем, что, если в нашей человеческой музыке нужны диссонансы для высшей гармонии, для высшего лада -- разлады, то и в музыке божественной, Евангелии, -- тоже.
Только что услышав в Вифаваре-Вифании глас Матери своей Небесной, Духа: "Ты -- Сын Мой возлюбленный: в сей день Я родила Тебя", -- не мог бы сказать Иисус земной матери: "Мать", так же как земному отцу: "Отец"; мог -- только Небесной Матери и Отцу Небесному8.
Вот почему и в слове любви нежнейшей, какая только была на земле, когда, вися на кресте, Сын глазами укажет матери на любимого ученика, брата Своего нареченного, -- Он не назовет ее "матерью".
Женщина! вот сын твой (Ио. 19, 26).
Мог ли бы Он так назвать ее, если бы не знал, что и ей открыта эта святейшая тайна сердца Его -- любовь, соединяющая Их обоих, земную и Небесную?
Вот в какую глубину сердца Господня мы заглядываем сквозь "светотень" Иоанна, как сквозь темную ясность вод -- в их глубину бездонную; вот для какой божественной гармонии нужен этот диссонанс человеческий.
Тайно пил Иоанн из сердца Господня, --
Ex illo pectore in secreto bibebat, --
скажет бл. Августин9. Только возлежавший у сердца Его -- мог пить из него так, как пчелы пьют мед из цветов. "Женщина", вместо "матери", -- горькая, на языке человеческом, полынь, а на языке ангельском -- сладчайший мед сердца Господня.
X
Ранним, еще темным утром, когда особенно крепок и сладок сон, мать будит спящего Сына, потому что знает, что час Его пришел, Царства Божьего солнце встает, брачный пир готов, а спящий не хочет проснуться, молит не будить: "Что Мне до тебя, женщина?" Но когда говорит: "Час Мой еще не пришел", -- знает, что уже пришел.
Отче! избавь Меня от часа сего (Ио. 12, 27), --
скажет и Отцу Небесному, в тот канун последнего дня, так же, как в этот -- первого, говорит матери земной. Если говорит ей о часе Своем, то, верно, потому, что знает и она, что это за час для Него. Это видно уже из того, что она велит слугам:
Что бы Он вам ни сказал, то сделайте (Ио. 2, 5).
Знает ли мать, что не только вода претворится в вино, но и вино в кровь? И если знает, то для этого ли будит спящего, торопит Его, как бы своими руками толкает на это?
Кажется, видишь два эти сближенных, таких друг на друга похожих лица, Сына и Матери; кажется, слышишь таинственный сговор, почти без слов, только в быстро обмененных взорах. И опять "светотень" бездонных глубин, лада небесного земной разлад, диссонанс божественной гармонии; полынь человеческая -- ангельский мед.
Если бы мы больше знали Неизвестного, любили Нелюбимого, то может быть, поняли бы, что все равно, был или не был в Кане Галилейской тот, кого мы называем "евангелистом Иоанном", -- он как будто своими глазами видел, своими ушами слышал все; возлежал у сердца Господня и "тайно из этого сердца пил".
XI
Первая, исторически подлинная канва Иоаннова свидетельства о Кане Галилейской -- вероятно, очень древнее, простодушно-простонародное сказание или, не будем бояться слов, "легенда" только что ко Христу обратившихся прозелитов-эллинов (их здесь, в Галилее "языческой", множество), посвященных в Дионисовы таинства и еще кое-что помнящих о чуде, для них уже не истинном, неутоляющем -- претворении воды в вино, кровь лозную (Дионис -- Лоза). Очень вероятно, что и в этой легенде мы могли бы прощупать исторически твердое тело.
Кана Галилейская, в отличие от всех других, вне Галилеи, соседних местечек, под тем же именем "Кана" (эта географическая точность -- лишний признак не "голого вымысла"), кажется, нынешнее селение Kephar Kenna, в пяти километрах к северо-востоку от Назарета, на пути в Капернаум, есть место действия, а время -- первый день служения Господня, или канун этого дня10. Нет причины сомневаться в исторической точности этих двух свидетельств.
Идучи из Капернаума в Назарет, Иисус действительно мог зайти в Кану и быть зван на брачный пир, вместе с матерью и перешедшими к Нему от Иоанна Крестителя учениками, что подтверждается и другим свидетельством IV Евангелия:
после того (Каны Галилейской) пришел Он в Капернаум, Сам и матерь Его... и ученики (Ио. 10, 2--12).
Самое же для нас драгоценное в возможном исторически подлинном ядре сказания, это не внешнее, а внутреннее: земная, простая, простым людям доступная, так же физически, как вино их виноградников, пьянящая радость первого дня Господня. "Тихие люди земли", амгаарецы, чистые сердцем, нищие духом, первые увидели что-то в лице рабби Иешуа, поняли в Нем что-то если не умом, то сердцем, от чего обрадовались так, что "вышли из себя"; поняли -- увидели чудо Экстаза, претворяющее воду в вино.
XII
Чудо для них, а для нас что?
Десять евангельских стихов о Кане Галилейской -- десять загадок -- "светотеней". Иоанн слишком хорошо знает синоптиков (в этом никто из критиков не сомневается), чтобы забыть об Искушении. "Камень сделай хлебом", "воду сделай вином" -- два одинаковых чуда; если то отверг Господь, как искушение дьявола, то мог ли принять это, как волю Отца?
Кажется, выйти из этого противоречия нельзя иначе, как предположив два, для двух чудес, порядка: для камней-хлебов -- Историю, для воды-вина -- Мистерию. Сам евангелист называет Кану не "чудом", teras, а "знамением", sêmeïon, так же, как все "чудеса" Господни. Здесь-то, может быть, и ключ ко всему.
Между "чудом", в собственном смысле, и "чудом-знамением" -- существенная разница. Только вне человека совершается то, а это -- и вне, и внутри. Чудо есть нарушение законов естественных; знамение может им и не быть. Всякое явление, когда просвечивает сквозь него то, что за ним, становится "чудом-знамением".
Все преходящее
Есть только знак, --
знамение, символ. В толще внешнего опыта, опытом внутренним истонченное, опрозраченное место, как бы узником в стене процарапанная щель; кем-то из того мира в этот поданный знак-мановение; как бы сполох зарницы в ночи -- вот что такое "чудо-знамение". Всякое естественное, под свет такого сполоха попавшее явление может сделаться, в этом смысле, "чудом".
XIII
Чудо объяснять "малым разумом", rationalismus vulgaris, значит радовать глупых, старых бесов, огорчать мудрых детей, Ангелов. Чудо -- как живое сердце: объяснить его значит обнажить, убить.
Слишком легко догадаться, что "нет у них вина", значит: "вина сейчас не будет". Не сразу же все истощилось, кое-что могло сохраниться в нескольких из шести огромных водоносов-чанов, или других, подобных им, сосудах. Так же легко догадаться, что "наполните сосуды водою" может значить: "долейте", "дополните", и что гости, уж конечно, не только вином упоенные, пили бы и это разбавленное вино, как цельное. Но все такие догадки малого разума идут мимо евангельского чуда-знамения.
В мертвых ли сосудах претворяется вода в вино, или в живых сердцах? Спрашивать об этом могут лишь такие несчастные, трезвые, как мы, но не Господним вином упоенные.
XIV
"В лозах претворяет воду в вино Тот же, Кто претворил ее в водоносах Каны Галилейской; но мы тому чуду не удивляемся, потому что привыкли к нему", -- учит бл. Августин, объясняя чудо, уж конечно, не от "малого разума"11.
Солнце мира, сердце Господне, везде и всегда претворяет воду в вино, вино в кровь. Мертвое в живое претворяющая сила, чей слабый отблеск мы называем "Эволюцией", есть вечная тайна Сына в Отце, Логоса в Космосе. Тайна эта и открылась людям в Кане Галилейской, в первый день Господень и, может быть, откроется в последний:
сказываю вам, что не буду пить от плода виноградного, доколе не придет царствие Божие (Лк. 22, 18).
Люди пьянеют и от маленьких радостей; как же могли не опьянеть от величайшей, какая только была на земле, -- от Блаженной Вести о наступающем Царстве Божьем?
XV
Как мы ни "сухи", трезвы, но если бы сам Господь сел за нашу трапезу, то, может быть, и наша вода превратилась бы в вино, и мы уже не спросили бы, где совершилось это "чудо-знамение", в мертвых ли сосудах или в живых сердцах.
Кое-кто из нас все еще помнит, с каким радостным ужасом, подходя в детстве к чаше с Дарами, чувствовал он, что хлеб сей -- воистину Тело, вино сие -- воистину Кровь. С кем это было в детстве, с тем будет и в смерти; тот, может быть, услышит над собою тихий голос:
-- Видишь ли Солнце наше? С нами веселится, воду в вино претворяет, чтоб не пресеклась радость гостей уже во веки веков.
Услышит -- проснется от смертного сна и увидит в Кане Галилейской первый день Господень.
2
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ГОСПОДЕНЬ
I
Раннею весною, кажется, в первые мартовские дни 16 года правления кесаря Тиберия, 28 или 29 года нашей эры, бывший строительных и плотничьих дел мастер, будущий рабби Иешуа сошел из горного городка Назарета в рыбачий поселок, "Село Наума", Кафар-Наум, на Геннисаретском озере. Это событие в жизни человека Иисуса не менее исторически достоверно, чем то, что Он родился в Назарете (или Вифлееме) и умер в Иерусалиме.
Услышав же, что Иоанн (Креститель) отдан под стражу, Иисус удалился в Галилею.
И, покинув Назарет, пришел и поселился в Капернауме Приморском (Приозерном), --
сообщает Матфей (4, 12--13); несколько иначе -- Лука, вспоминающий первый день Господень не в Капернауме, а в Назарете.
В Назару пришел, где был воспитан, и пошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу и встал, чтобы читать (Писание).
Следует рассказ, чей общий смысл таков: тридцать лет молчал Иисус, таясь от назареян так, что никому из них не приходило в голову, с кем они имеют дело; когда же, наконец, заговорил, то сначала удивились:
не Иосифов ли это сын?
даже восхитились, едва ли, впрочем, смыслом речи, слишком для них темным, а скорее тем, как Он ее говорил; но потом, от одного намека, что Мессия может быть послан не только к народу Божьему, Израилю, но и к язычникам -- "псам", пришли в такую ярость, что
повели Его на вершину горы, где построен был город их, чтобы свергнуть вниз (Лк. 4, 16--30), --
убить. Чудом только спасся Иисус: в толпе оказались, должно быть, разумные люди, которые защитили Его и помогли Ему бежать.
II
В этом свидетельстве или, не будем бояться слов, "апокрифе" Луки слишком для нас очевидны исторические неточности: город Назарет построен не на вершине, а по склону горы, и кручи такой, чтобы, сбросив с нее человека, убить насмерть, нет вовсе близ города, а уводить Иисуса далеко незачем было разъяренной толпе: тут же, на месте, могла Его побить камнями, по иудейскому обычаю. К тому же Марк (6, 1--6) и Матфей (13, 54--58) относят проповедь Иисуса в Назарете не к первым дням служения Господня, а к гораздо позднейшему времени. Но если, вопреки всем этим внешним неточностям, в свидетельстве Луки есть внутренняя правда о каком-то прошлом или будущем, окончательном отрыве Иисуса от родной земли, --
истинно говорю вам: никакой пророк не принимается в своем отечестве (Лк. 4, 24), --
то здесь, в III Евангелии, освещается свидетельство 1-го новым светом: "покинул Назарет", значит "бежал" из него; и "поселился в Капернауме", значит: "переселился" в него, что подтверждается и IV Евангелием:
сам (Иисус) пришел в Капернаум, и матерь Его, и братья Его, и ученики Его (Ио. 2, 12).
А если так, то, бежав из Назарета, понял, вероятно, Иисус, как легко эта колыбель Его могла сделаться гробом; первый к людям шаг Его мог быть и последним; в первый же день Свой понял, что дни Его сочтены.
Прибыл в Свой город (Капернаум), --
скажет Матфей об одном из многих скитаний Господних (9, 1). Но и этот город -- не Его, а чужой; второе отечество, не лучше первого. Сын человеческий будет вечным изгнанником, бродягой на больших дорогах, "не имеющим, где приклонить голову", более на земле бездомным, чем степные шакалы и птицы небесные.
III
Не "пришел", а "сошел", "спустился" из Назарета в Капернаум, -- с точностью изображают Иоанн и Лука (2, 12; 4, 31), как это часто делают евангелисты, одной чертой целое событие в жизни человека Иисуса, внешней и внутренней1.
"Прямо с неба сошел в Капернаум", -- скажет Маркион Докет2: с неба тридцатилетнего Назаретского молчания, тайны, тишины. Это историческое сошествие Сына человеческого в Капернаум соответствует вечному сошествию Сына Божьего на землю.
Геннисаретское озеро находится часах в десяти пешего пути к северо-востоку от Назарета. Путнику, идущему, как, вероятно, шел Иисус, по плоскогорью Туран (Turan), над Арбеельским ущельем (Arbeel), вдруг открывается, глубоко внизу, между темных базальтовых скал, длинное, узкое, в зеленеющих, весенних берегах, воздушно-голубое, в желтеющих, осенних, -- воздушно-зеленое озеро, как бы на землю сошедшее небо3.
Если бывал Иисус в этих местах и раньше, когда ходил с отцом Своим, плотником Иосифом, на отхожие промыслы, то все же теперь, вероятно, смотрел на озеро так, как будто видел его в первый раз в жизни: только теперь узнал, что волю Отца исполнит, возвестит людям царство Божие, -- здесь.
IV
"Геннисаретская область -- красоты неописанной, -- вспоминает Иосиф Флавий. -- Так плодородна здешняя земля и воздух так благорастворен, что различнейшие злаки, от северного орешника до южных пальм, вместе растут: все времена года как бы соперничают здесь. Смоквы и виноград, рядом со всеми другими плодами, зреют в течение десяти месяцев"4.
Кажется, здесь, как нигде на земле, люди могли бы услышать Блаженную Весть:
все готово, приходите на брачный пир (Мт. 22, 4).
Место святейшее, где царство Божие с неба на землю сошло, -- подобно лицу человека Иисуса, -- простое-простое, обыкновенное, как все места земли, и необычайное, единственное, какого больше нет нигде на земле. Та же ясность, мир, тишина, что в Назарете; но там -- как бы восходящая к небу земля, а здесь -- как бы на землю нисходящее небо. Две колыбели: одна -- Царя, другая -- царства. Две заглавных картинки к Евангелию, чудом до наших дней уцелевшие, не писцом на пергаменте, а Богом на земле написанные: та, к детству Господню, -- Назарет, и эта, к царству Божию, -- Геннисаретское озеро.
V
Все еще, в наши дни, так же, как в первый день Господень, золотистая дымка окутывает озеро, подобно "славе Божьей", золоту старинных икон; так же паруса рыбачьих лодок белеют по голубому озеру, острые, как крылья чаек, и тесные стада пеликанов, белых и розовых, движутся по воде островками плавучими, а черные цапли-кормораны, стоя на прибрежных камнях, выслеживают в прозрачной воде рыбу и падают за нею в воду стремительно; так же, сидя в лодках у берега, чинят сети рыбаки, как чинили их сыновья Зеведеевы, когда призвал их Господь, или моют их, как Петр, и потом развешивают на кольях сушиться. Все еще озерные заводи у Капернаума, где воды Семиключья (Heptapygon), семи горячих целебных источников, изливаются в озеро, привлекая вкусом и теплотою такое множество рыб, что здесь можно ловить их руками, -- напоминают чудесный лов Петра, когда сеть у него прорывалась от, множества рыб, и две наполненных ею лодки начинали тонуть (Лк. 5, 6--7). Все еще запах теплой воды и рыбы смешан в летние полдни с благоуханием лимонных и апельсиновых цветов в прибрежных садах Вифсаиды, где чащи олеандровых кустов свешивают розовые, в голубую воду, цветы. Все еще под ногою путника, идущего по берегу озера, хрустит, как под ногою Господа, на мелком черном песке, множество белых известковых ракушек7. А на берегу заливов, кажется, только что стояла полукругом толпа, слушая внятно, по воде, доносившийся голос учившего с лодки, рабби Иешуа. И в бурные ночи, на озере, пенистые гребни волн, освещенные луною сквозь тучи, все еще кажутся белой одеждой идущего по воде Господа.
VI
Здешняя земля Киннезар-Киннерет посвящена была, с незапамятной древности, богу Киниру-Адонису, умирающему в земле и воскресающему, хлебному семени8. Память о боге заглохла в людях, но так же и здесь, как на холмах Назарета, рдели у ног Иисуса цветы анемонов -- "Адонисова Кровь"; так же плакала киннора, унылая, как шум ночного ветра в озерных камышах, пастушья свирель умирающего бога Кинира:
воззрят на того, Кого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают о сыне единородном, и скорбеть, как скорбят о первенце (Зах. 12,10).
Знала как будто здешняя земля, Кто будет по ней ходить. И если во всякой земной красоте -- печаль неземная, то здесь, как нигде; словно чей-то тихий зов, сердце надрывающая жалоба во всем:
брачный пир готов, и никто не пришел.
VII
Путь Иисуса от Арбеельских теснин шел через равнину Геннезара на прибрежное селение Магдалу, а оттуда -- на Капернаум, по берегу озера, где горы подступают к нему, иногда почти отвесными кручами, так близко, что для дороги остается лишь узкое место; здесь должна она была проходить, во дни Господни, так же как в наши: люди могут доныне целовать на ней следы от ног Его, неизгладимые9.
Был канун субботы, когда, по закону Моисееву, начинается покой субботний, тотчас по заходе солнца; час дня -- предвечерний, судя по тому, что рыбаки на озере еще закидывали сети. Западный берег, где шел Иисус, был уже в тени, а противоположный, с рдеющей, как раскаленное железо, кручей Гадары, -- весь еще в солнце. К югу, за Магдалой, прямо из голубой воды встающие, как водяные цветы, розовели белые башни Тивериады, только что отстроенной столицы Ирода Антипы, и золотая кровля дворца его горела, как жар углей. А дальше к югу, вытекающие из озера, сквозь Тарихейское ущелье, воды Иордана осиянны были заходящим солнцем, как славой Господней10.
VIII
Идучи же у моря Галилейского, (Иисус) увидел Симона и Андрея, брата его, закидывавших сети в море, ибо они были рыбаки (Мк. 1, 16).
Вот первого дня Господня первый миг. Здесь начинается для нас свидетельство Петра-очевидца: его глазами видеть, его ушами слышать Иисуса мы будем от этого мига до того, когда вознесется он с горы Елеонской.
Симонову лодку увидел Иисус, не доходя до Капернаума, может быть, у обильного рыбой, Семиключья, где, вероятно, по близости от берега, так же как это делают и в наши дни рыбаки на Геннисаретском озере, Симон с братом своим, Андреем, закидывали сети, или прямо с лодки, или стоя по пояс в воде, на мелком месте11.
В первом же слове: "идучи мимо", сказанном с точки зрения не самого Иисуса, а рыбаков, сидящих в лодке или стоящих в воде и видящих, как Он идет по берегу, -- слышится сквозь голос Марка голос Петра, так же, как в рыбачьем слове "закидывать кругом, с обеих сторон"; что закидывают, не сказано, потому что всякий рыбак знает, что речь идет о сетях. Круглый невод нынешних геннисаретских рыбаков, shabake, точно так же, вероятно, как во дни Петра, наматывается на левую руку; потом, схватив правою висящий с руки, свинцовым грузом отягченный конец сети, разматывают ее быстро и раскидывают по воде. Оба брата -- за работой, Симон с одной стороны, Андрей -- с другой. Все описано одной чертой, с такой же чудесной точностью, как в наших светописных, движущихся снимках. Неочевидец не мог бы так описать.
IX
И сказал им Иисус: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков.
И тотчас, бросив свои сети, они пошли за Ним (Мк. 1, 17--18).
Вспомнив свидетельства двух Евангелий, IV-го о том, что Симон и Андрей, бывшие ученики Крестителя, перешли от него к Иисусу (1, 40--42) и III-го, что молва о новом Пророке из Назарета уже распространилась по всей Галилее (4, 14), мы поймем, что все произошло, может быть, не так внезапно, как изображает, по своему обыкновению, Марк: целый ряд постепенных, внутренних опытов, сгущает он и сосредоточивает в одно мгновенное действие той исходящей от Иисуса "движущей силы", dynamis, которая Симону, так же, как всем, кто испытывает ее на себе, кажется чудом, и действительно, как всякий религиозно-первичный опыт, касание к мирам иным, -- чудесна. -- "Будешь отныне ловцом человеков" (Лк. 5, 10), -- словом этим озаряются, как молнией, все грядущие судьбы Верховного Апостола и кидается обратный свет на тот вечно для него памятный миг, когда, стоя в воде, полуголый, с намотанной на руку сетью, и вглядываясь пристально в лицо стоящего на берегу рабби Иешуа, услышал он таинственный зов. Миг тот сделался вечностью не только для него, но и для всего христианского человечества: был, есть и будет Петр, до конца времен, ловец человеческих душ13.
X
И, пройдя оттуда немного, увидел Он Иакова Заведеева и Иоанна, брата его, тоже в лодке, чинящих сети.
И тотчас позвал их. И, оставив отца своего, Заведея, в лодке с наемниками, пошли за Ним (Мк. 1, 19--20).
Чинят к будущему лову большие, для больших глубин, сети целая картина опять в одной мгновенной черте. Зовом неизвестного Прохожего пораженные, как молнией, оба сына покидают старого отца своего, даже не простившись. Все это опять так сокращенно, стремительно, в духе Маркова-Петрова "тотчас", и так "чудесно", удивительно, что нельзя и в этом не видеть преднамеренной или невольной, историческую действительность упрощающей, "стилизации", как в слишком явном соответствии двух почти одинаковых призваний: лодка, сети, два брата-рыбака, зов Господень, внезапность решения, -- все повторяется, как в песенном ладе припев, или созвучие в музыке.
XI
И входят в Кафарнаум (Мк. 1, 21).
Больше всех городов мира, "до неба вознесшийся, до ада низвергнутый", Kaphar Nahum, рыбачье "сельцо Наума", -- судя по найденным камням в развалинах от основания древнейшей городской стены, в виде четырехугольника, в 1000 шагов длины, 500 ширины, -- маленький, как бы игрушечный городок15. Только благодаря его положению на самой границе областей двух Тетрархов, братьев Иродов, Антипы и Филиппа, а также на большой, идущей по северному берегу озера, военно-торговой дороге из Иерусалима в Дамаск, есть в городке таможня, telonium, где взимаются пошлины с переходящих через границу или переплывающих в лодках с того берега, Десятиградия; есть и военный, с римским центурионом, постой16.
В тесно-тенистых, соленой рыбой насквозь пропахших улочках, где прохожий ступает осторожно, чтобы не запутаться в разложенных по земле сетях и о рыбью чешую не поскользнуться, рыбачьи домики построены из темных, таких же, как все окрестные холмы и горы, базальтовых плит. Только одна синагога, воздвигнутая римским сотником ("он любит народ наш и построил нам синагогу", -- скажут Иисусу иудейские старейшины Капернаума, Лк. 7, 5), вся из белого, подобно мрамору, известняка, высится над кучей темных домиков, сияющая белизной, далеко видная с озера. Нежные венцы колонн и архитравы ионического ордера, а также львы, орлы, кентавры и боги-дети с цветочными вязями, а может быть, и с Вакховыми гроздьями, в украшающих стены ваяньях, -- все напоминает эллинский храм, -- как бы уже предвестье того всемирного, "общего", koinê, греческого языка, на котором будет написано Евангелие17.
Внутренность Капернаумской синагоги -- такая же, как Назаретской, только побольше и побогаче все: две колоннады, нижняя коринфского, верхняя дорического ордера; голые белые стены; простые деревянные скамьи для молящихся; каменный помост, arona, с "Ковчегом Завета", двухстворчатым шкапиком, где хранятся свитки Закона. Двери главного входа обращены, как всегда, к Иерусалиму; здесь -- прямо на озеро, воздушно-голубое, как небо, в чешуе солнечных искр, чьи отражения ходят по белым стенам волнистыми полосами.
Камни, может быть, от крылечных ступеней главного хода в синагогу найдены в нынешних Тель-Гумских развалинах: если так, то и здесь, как на той приозерной дороге, люди все еще могут целовать следы Иисусовых ног.
XII
И тотчас, в день субботний, войдя в синагогу, учил (Мк. 1, 21).
В этом излюбленном Марковом "тотчас" уцелела белая нитка шва, соединяющего два дня: будний, пятницу, до захода солнца, и праздничный, субботу, -- в один, -- первый день Господень.
Как учит Иисус, мы, может быть, узнаем из свидетельства Луки о Назаретской проповеди.
Встал (взошел на арону) читать.
Подали же ему книгу (свиток) пророка Исайи; и, раскрыв (развив свиток), нашел Он место, где было написано: "Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал меня исцелять сокрушенных сердцем, возвещать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу: проповедовать лето Господне, блаженное".
И, закрыв книгу (свивши свиток) и отдав ее служителю, сел; и глаза всех в синагоге были устремлены на Него (Лк. 4, 16--20).
Только повторив Исаиино пророчество, умолк; но, должно быть, так повторил, что все поняли, что оно действительно исполнилось на Нем; поняли, или только казалось им, что поняли, и те первые, на земле услышанные, слова Господни:
Ныне время исполнилось, приблизилось царство Божие; обратитесь же и веруйте в Блаженную Весть (Мк. 1, 15).
Или, как скажет потом, уже в последние дни служения:
все готово: приходите на брачный пир (Мт. 22, 4).
Что еще говорил Иисус в тот первый день, Марк-Петр странно забыл, или не считал нужным вспоминать, может быть, потому, что главное для него не слова Иисуса, а Он Сам. Кажется, Петр вспоминает только, как один из толпы, то, что с нею чувствовал.
Крайне изумлялись учению Его, ибо Он учил их, как власть имеющий, а не так, как (учат) книжники (Мк. 1, 22).
С книжниками сравнивать Господа едва ли могло прийти в голову кому-либо из первохристианской общины; но очень вероятно, что те, капернаумские слушатели Его, чувствовали именно так, что могли сделать это сравнение19; так же ведь и мы, через двадцать веков, чувствуем, или могли бы почувствовать если бы услышали слова Его первый раз в жизни: самые живые, некнижные, и потому самые властные из всех человеческих слов; все мы -- "книжники" "ученые"; Учитель -- Он один.
XIII
И тотчас (вдруг) появился в синагоге их человек в духе нечистом и завопил, говоря: "Что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий!"
Духи, существа из того же нездешнего мира, откуда и Он, раньше людей и лучше их знают, кто Он такой. Но слыша, как впервые на земле исповедуется Сын Божий устами бесов, что должен был чувствовать Сын человеческий?
И запретил ему Иисус грозно: "Молчи и выйди из него!"
И забив его в судорогах, и закричав криком великим, вышел из него дух нечистый. И все ужаснулись (Мк. 1, 23--27).
Замерли, должно быть, от ужаса, и сделалась такая тишина, что, казалось, можно было слышать, как на белой стене с играющими, от водной ряби, солнечными зайчиками, трепещут, звенят у залетевшей в открытую дверь водяной стрекозы, стеклянные крылышки.
"Что это? что за новое учение со властью, что и духам нечистым повелевает, и слушаются Его?" (Мк. 1, 27), --
пронесся вдруг шепотный говор в толпе. Что это, кто это, -- еще не знают, но уже чувствуют, что этого никогда не было в мире, и удивляются -- ужасаются опять так, как мы, через двадцать веков, могли бы ужаснуться -- удивиться, не внешнему чуду, а внутренней, чудеса рождающей силе -- "новому учению со властью".
XIV
Дальше, в каждом слове Марка, живой голос Петра-очевидца так внятен, что, не меняя почти ни одного слова в Евангельском подлиннике, можно бы продолжать от первого лица:
Тотчас же, выйдя из синагоги, мы с Андреем, Иаковом и Иоанном, пришли в мой дом, где теща моя лежала больная. И тотчас говорим Ему о ней.
И Он, подойдя к ней и взяв ее за руку с силой, поднял. И тотчас горячка оставила ее. И она служила нам (за вечерью).
Что такое эта "горячка", мы хорошенько не знаем. Может быть, болотная лихорадка, частая во всей Геннисарской низине, у Кафарнаумских же лагун, особенно; или перемежающаяся, чьи приступы сами проходят. Очень вероятно, что и чудотворная, от Господа исходящая "сила" ("с силой взял ее за руку") помогла больной. Но ведь и для многих тогдашних равви-целителей вылечить приступ лихорадки -- пустое дело. Кажется, Симонова теща получила бессмертье в Евангелии, как мошка в янтаре нетленная, только потому, что слишком хотелось Петру увековечить первый день Господень, весь до последней черты. Эти-то именно, не нужные никому, никем, кроме очевидца, незапоминаемые черточки и внушают нам, может быть, наибольшую веру в исторически подлинное, вопреки всем возможным внешним "стилизациям", внутреннее, в Марковом свидетельстве, ядро.
XV
В сумерки же, когда уже солнце зашло, начали приносить к Нему всех больных и (приводить) бесноватых.
Солнечного захода, конца Субботы, только и ждали, чтобы начать "работу" -- ношение больных.
И собрался к дверям дома весь город.
И исцелил Он многих, страдавших разными болезнями, и многих бесов изгнал, и не позволял бесам говорить, что знают Его (Мк. 1, 32--34).
Так было в первый день; так же будет и во все дни Господни: сколько бы ни исцелял больных, все идут к Нему, да идут..
...Сходится народ, так, что им невозможно было и хлеба есть (Мк. 3, 20).
Тысячи людей столпились так, что давили друг друга (Лк. 12, 1).
Все, имевшие язвы, кидались на Него, чтобы прикоснуться к Нему, и духи нечистые, когда видели Его, падали перед Ним и кричали: "Ты -- Сын Божий!"
Он же запрещал им грозно, чтоб не разглашали о Нем (Мк. 3, 9--12).
Так кончилась Капернаумская Суббота, первый день Господень, и наступила ночь.
XVI
Утром же рано весьма, когда еще было темно, Он встал, вышел (из Симонова дома), пошел в пустынное место и молился там. Симон же и те, кто с Ним, искали Его.
И, найдя Его, говорят Ему: "Все ищут Тебя".
Он же говорит им: "Пойдем и в другие ближние города и селения, чтобы Мне и там возвещать, ибо Я на то и вышел" (Мк. 1, 35--38).
Кажется, все просто; но, пристальнее вглядевшись в эту простоту, как бы гладкую поверхность вод, мы, может быть, увидим проходящую по ней, едва для глаза уловимую, рябь от чего-то движущегося под водою, огромного.
В первых же словах, где с такою точностью указано время: "утром весьма рано, когда еще было темно", чувствуется удивление, с каким все в доме, проснувшись, видят, что рабби Иешуа нет: никому не сказавшись, потихоньку ушел, бежал, -- куда и зачем, никто не знает. Но больше, чем удивление, -- тревога слышится в слове, или, точнее, в смысле его: "поспешили, кинулись Его искать"21. В трех же словах Симона: "Все ищут Тебя", -- слишком внятен вопрос или недоумение: "Отчего Ты бежал?" -- чтоб Иисус мог его не услышать. Слышит, но не отвечает, потому что вовсе, конечно, не ответ: "Пойдем и в другие города", а уклонение, нежелание или невозможность ответить. Симон, вероятно, так и не понял тогда; не поймет и потом, вспоминая об этом: тайну бегства Господня, как принял, так и передал нам, нераскрытую.
Чтобы тайну эту увидеть еще яснее, стоит лишь сравнить два Марковых стиха, этот, 38-й: "Пойдем и в другие города", и следующий, 45-й:
Явно уже не мог войти в город, но находился вне, в местах пустынных.
Что было в Капернауме, то будет и во всех городах: только что входит в город, -- чувствует, что не может в нем оставаться, должен уходить, бежать. Так в первые дни служения, так и во все, до последнего: к людям идет, и от людей уходит, бежит. Как бы две равные силы борются в Нем, -- притяжение к людям, и от людей отталкивание.
Только вся жизнь Иисуса, все Евангелие, если бы мы поняли его, как следует, могли бы ответить на вопрос, что это значит.
XVII
"Братьями" называет Сын Божий сынов человеческих (Ио. 20,17), любит людей, как никто никогда не любил, и знает, как никто никогда не знал, что есть между людьми нелюди, между сущими -- несущие, в пшенице плевелы, "сыны дьявола", "человекообразные", неразличимо с людьми смешанные, между ними снующие, липкой паутиной все оплетающие пауки. Видит их, как никто никогда не видел, больше всего -- в человеческих толпах.
Вышедши, увидел множество людей и сжалился над ними, потому что они были, как овцы, не имеющие пастыря (Мк. 6, 34).
Сжалился над ними и в те Капернаумские сумерки, когда у двери Симонова дома собралось такое множество народа, что "люди давили друг друга", как овцы, сбегаясь к Пастырю. В первый раз вошел тогда в это неразличимо-смешанное, человечье-овечье -- паучье -- стадо; вошел и устрашился, Бесстрашный, -- бежал. Изгнан людьми из Назарета; из Капернаума Сам бежит от людей: это бегство страшнее того.
О, род неверный и развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? (Мт. 17, 17), --
скажет и Он, терпеливейший.
О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать! (Лк. 24, 25), -
это, может быть, уже и тогда, в Капернауме, предчувствовал.
Видя, не видят, и слыша, не слышат... ибо огрубело сердце людей сих (Мт. 13, 13, 15).
Грубостью человеческой ранено, может быть, сердце Господне уже и тогда. Примет все раны потом, но от этой первой бежит. Слышал, может быть, уже и тогда сквозь клики бесов: "Ты -- Сын Божий", -- "бес в Тебе" (Ио. 8, 53).
Око человеческое -- выгнутое, вогнутое, исковерканное дьяволом зеркало: глянул в него Сын человеческий, увидел Себя и бежал.
Тошно Сыну Божьему с людьми: "Изблюю Тебя из уст Моих", -- мог бы Он сказать всему человечеству (Откр. 3, 16).
Лазарь, друг наш, уснул. Но я иду разбудить его (Ио. И, 11), --
мог бы и это сказать человечеству; но, прежде чем разбудить его, услышит:
Господи! уже смердит (Ио. 11, 39).
XVIII
"Имя Его -- Прокаженный", "nomen ejus Leprosus"; а другое имя -- "Облачный", скажет о Мессии, может быть, под влиянием христианства, поздний Талмуд22. Кажется, в этих двух именах нечаянно вскрыто таинственнейшее противоречие сердца Господня: противоборство двух сил -- притяжения к людям и от людей отталкивания. "Облачный" -- Белый, Чистый, Солнечный, -- белизною в лазури неба Сияющий как облако, -- с неба на землю сойдет к Иову прокаженному -- всему человечеству; ляжет с ним на гноище, обнимет, телом к телу, устами к устам припадет.
Взял на Себя наши немощи и наши болезни понес (Ис. 53, 4), --
нашу проказу. Но, прежде чем сделать это, увидит Себя в нас, Нечистого -- Чистый, Прокаженного -- Облачный, и, в страхе, бежит от нас -- от Себя.
Отче! спаси Меня от часа сего, --
с этим словом, бежит.
Но на сей час Я и пришел, --
с этим -- возвращается (Ио. 12, 27).
О, если бы мы больше знали Неизвестного, любили Нелюбимого, то поняли бы, может быть, отчего Он всегда к нам идет и всегда уходит, бежит!
XIX
Только два дня Господня -- этот первый, в Капернауме, и тот, последний, в Иерусалиме, мы знаем, целиком; все же остальные -- лишь в дробях, в отдельных точках времени. Между этими двумя днями -- вся исторически явная жизнь Иисуса: их поняв, поймем всю Его жизнь.
Двадцать четыре стиха Маркова-Петрова свидетельства о Капернаумской субботе -- двадцать четыре часа суток Господних. Вспомним порядок часов: идучи у моря Галилейского, видит рыбаков, зовет их; входит в Капернаум, учит в синагоге; исцеляет бесноватого; идет в Симонов дом, исцеляет тещу его, возлежит за вечерей; идет, по заходе солнца, к дверям дома, где собрался весь город; исцеляет больных; ночью возвращается в дом; рано утром уходит, бежит.
Шаг за шагом, час за часом, -- сутки рабби Иешуа; все в ярчайшем свете истории, в личных воспоминаниях очевидца Петра; его ушами слышим, его глазами видим, и можем быть покойны: этот не обманет, не забудет; вспомнит, как никто никогда не вспоминал; скажет правду, как никто никогда не говорил, потому что любит, как никто никогда не любил. И двух тысяч лет как не бывало: все -- как вчера -- сегодня.
Есть ли что-нибудь подобное в истории? И разве не чудо, что с большею ясностью, чем какой-либо из величайших дней человечества, чем, может быть, наш собственный вчерашний день, мы помним, видим, или могли бы вспомнить, увидеть, первый день Господень?
3
БЛАЖЕНСТВА
I
"Блаженны нищие духом"...
Небо нагорное сине;
Верески смольным духом
Дышат в блаженной пустыне.
Бедные люди смиренны;
Слушают, не разумея,
Кто это, сердце не спросит.
Ветер с холмов Галилеи
Пух одуванчиков носит.
"Блаженны нищие духом"...
Кто это, люди не знают,
Но одуванчики пухом
Ноги Ему осыпают1.
II
Если четыре, от четырех Евангелий на лицо Иисуса падающих света нами угаданы верно2: в I Евангелии -- слово Его, во II -- дело, в III -- чувство, в IV -- воля; то у Иоанна, в Кане Галилейской, начало служения Господня есть то, чего Иисус хочет: претворить воду в вино, закон в свободу; у Луки, в Назарете, то, что Иисус чувствует: в едва не удавшейся попытке назареян убить Его, свергнув с горы, -- необходимость смерти Голгофской; у Марка, в Капернауме, то, что Иисус делает: явление "силы", от Него исходящей, в исцелении больных; а у Матфея, на горе Блаженств, то, что Иисус говорит: Блаженная весть о царстве Божием.
Кана Галилейская, Назарет, Капернаум, Гора Блаженств, -- может быть, вовсе не четыре первых дня Господня, а один, только разно понятый и увиденный под четырьмя светами: у Матфея -- утренним, у Марка -- полуденным, у Луки -- вечерним, у Иоанна -- ночным, звездным.
Кажется, у одного Марка дана история в личном воспоминании Петра, очевидца, о Капернаумской субботе, а у остальных трех евангелистов -- история, смешанная с тем, в чем "непосвященные", неверующие, видят только "легенду", "апокриф", а верующие, "посвященные", узнают мистерию -- религиозный опыт, внутренний, не менее действительный, чем опыт внешний, исторический, ибо то, что было, есть и будет в вечности, не менее действительно, чем то, что было однажды, во времени.
Если в трех свидетельствах -- Иоанна, Луки, Марка -- история с мистерией сплавлена на огнях разной степени жара, с разною степенью крепости, то крепчайший и нерасторжимейший сплав их дан у Матфея. Очень вероятно, что та самая проповедь, которую мы называем Нагорною, действительно была произнесена Иисусом, в первый или один из первых дней служения, и сохранилась, с большей или меньшей степенью точности, в памяти ближайших к Нему учеников: вот история. Но более чем вероятно, что Блаженства -- главное для нас, так же как для самого Иисуса, в этой проповеди, -- суть подлиннейший и внутреннейший опыт Его: вот мистерия. Эти-то два металла и сплавлены Матфеем на огне жарчайшем в крепчайший сплав, так что они уже не два, а одно; то, что было однажды во времени, в истории, есть и то, что было и будет в вечности, в мистерии: первый день Господень есть уже наступившее царство Божие.
III
Следовало за Ним множество народа из Галилеи, и Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и из-за Иордана.
Увидев же народ, Он взошел на гору (Мт. 4, 25; 5, 1).
Если это свидетельство Матфея относится к первому дню, или вообще к первым дням служения Господня, то очень вероятно, что такое множество народа, следующего за только что начавшим проповедь и вчера еще никому не известным рабби Иешуа, есть преувеличение обобщающей и сокращающей стилизации, -- не история, а мистерия. Очень вероятно также, что и в свидетельстве Луки, относящем Нагорную проповедь уже к позднейшим дням -- к избранию Двенадцати, -- такое же преувеличение.
...На гору взошел Он помолиться в те дни и пробыл всю ночь в молитве к Богу.
Когда же настал день, призвал учеников Своих и избрал из них двенадцать, наименовав их Апостолами...
И сошедши с ними (с горы), стал на ровном месте, и множество учеников Его (было с Ним), и много народа из всей Иудеи, и Иерусалима, и приморских мест, Тирских и Сидонских, которые пришли послушать Его и исцелиться от болезней своих, также и страждущие от нечистых духов; и (все они) исцелялись.
И весь народ искал прикасаться к Нему, потому что от Него исходила сила, и исцеляла всех (Лк. 6, 12--13, 17--19).
Судя по свидетельству Марка о Капернаумском бегстве Иисуса после первого дня служения: "Нашедши Его, говорят Ему: все ищут Тебя" (1, 25--27) и о таких же, во все дни служения повторяющихся бегствах: "Находился вне, в местах пустынных, и приходили к Нему отовсюду" (1, 45), -- судя по этому свидетельству, народ, ищущий Господа, и в этот день Нагорной проповеди, идет к Нему на гору, а Он, после ночной молитвы, должно быть, по восхождении солнца, сходит к народу с горы и встречается с ним "на ровном месте", (Лк. 6, 17), вероятно, на горной площади или плоском выступе горы, где собираются вокруг Него не тысячные толпы со всей Палестины, как в преувеличении Матфея и Луки, а лишь немногие сотни капернаумских жителей.
IV
Время года, кажется, ранняя весна, конец марта, начало апреля3; место -- над Капернаумским Семиключьем, на горных высотах к северо-западу от Геннисаретского озера. Тамошние жители помнят до наших дней три стоявших на одной из этих высот, теперь уже срубленных, дерева -- два теребинта и один ююб (jujube). Судя по их арабскому имени el-mebarakat, "Благословенные", "Блаженные", а также по слову, тоже арабскому, der makir, вероятно, от греческого Блаженство, уцелевшему на одной из найденных здесь циклопических глыб, должно быть, от развалин очень древней базилики, -- судя по этим двум признакам, древнейшее предание искало горы Блаженств в этих местах4.
Здесь, в горной пустыне, между темных базальтовых скал, стелются бледные луга асфоделей, бессмертных цветов смерти; зыблются над ними на высоких стеблях, в чьей древесине скрыл похищенный с неба огонь Прометей, огненно-желтые зонтики ферулы (ferula); рдеют анемоны брызнувшими каплями крови по темной зелени вересков, те же, что некогда рдели у ног Пастушка Назаретского; и великолепный гладиол, gladiolus atroviolaceus, ярко-красный и черно-фиолетовый, может быть, евангельская "лилия", арамейская schoschanna5, напоминает пурпур царей:
Посмотрите на лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но, говорю вам, что и Соломон, в славе своей, не одевался так, как всякая из них (Мт. 6, 28--29).
В воздухе, более редком и свежем на этих горных высотах, чем в душной котловине озера, тянущий с гор холодок, и запах утренней гари в тумане, и углубляющее тишину, невидимых в небе жаворонков пенье, и кукованье кукушки, сладко унылое, как на чужбине память о родине, -- все могло здесь напоминать Иисусу родные холмы Назарета6.
Солнце уже всходило из-за голых и рдяных, как раскаленное железо, вершин Галаада, а озеро, все еще тенистое в глубокой, между гор, котловине, спало, как дитя в колыбели. Небо и горы отражались в зеркале вод с такой четкостью, что если долго смотреть на них, то казались те, отраженные, настоящими. И пустынно было все, и торжественно безмолвно на земле и на небе, как в приготовленном к брачному пиру и ожидающем гостей, чертоге жениха:
Все готово; приходите на брачный пир.
V
И когда сел, приступили к Нему ученики Его.
Сидя, а не стоя, учит всегда, -- в тишине и спокойствии.
И открыв уста Свои, учил их (Мт. 5, 1--2).
И подняв глаза Свои на учеников, говорил (Лк. 6, 20).
Молча сперва сидит, опустив глаза, и весь народ, тоже молча, смотрит на Него, ждет, чтоб Он поднял глаза, открыл уста. Небо и земля, и преисподняя, ждут. Миру навеки запомнились эти сомкнутые в молчанье уста, опущенные глаза Господни.
Чтобы видеть и слышать Сидящего, все народное множество тоже сидит, вероятно, по склону горы, так что, глядя на Него снизу вверх, видит лицо Его в небе, окруженное лучами восходящего солнца, как славой Господней.
Проповедь "Нагорная", -- верно поняло христианство с первых веков: горнее слово, с неба на землю сходящее, самое небесное из всех на земле сказанных слов.
Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное.
Блаженны плачущие, ибо утешатся.
Блаженны кроткие, ибо наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо насытятся.
Блаженны милостивые, ибо помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо узрят Бога.
Блаженны миротворцы, ибо наречены будут сынами Божьими.
Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное (Мт. 5, 3--10).
VI
Музыки более небесной, чем эта, никогда еще не было и, вероятно, никогда уже не будет на земле; с этим каждый легко согласится, верующий и неверующий одинаково, -- все, кто обладает хотя бы в малейшей мере тем, что можно бы назвать "музыкальным слухом сердца". Люди ко всему привыкают, но к этому, кажется, никогда не привыкнут: сколько бы ни слушали, все вновь и вновь удивляются, как будто слышат в первый раз, и все не могут этим насытиться.
В медленно-глубоких гулах океана бьется великое сердце земли: так и в этих "Блаженны, блаженны", бьется сердце Божие, и отвечает ему сердце человеческое: "Истинно, истинно, так!"
"Лето Господне блаженное" наступило в мире. Где-то, высоко над миром, должно быть в раю, Божья гроза пронеслась, и льется с горы солнечный ливень Блаженств, водопадом громокипящим и опьяняющим.
Музыку Блаженств слышат все, но того, что за нею, -- величайшего в мире дела, -- спасения мира, -- почти никто, кроме святых, уже или еще не слышит.
VII
Блаженны богатые, имеющие, beaati possidentes, -- вот дело мира, то, на чем он стоит; "блаженны нищие" (не духом, а просто "нищие", как верно, кажется, понял Лука), -- вот "безделье" -- то, от чего рушится мир. Слуги Мамоновы -- Марксовы (новый Мамон -- "Капитал"), -- все равно, сегодняшние ли, уже успевшие награбить богачи-буржуи, или еще не успевшие, завтрашние богачи-пролетарии, -- могут, в лучшем случае, только плечами пожать и усмехнуться на эту беспомощно-детскую мечту, а в худшем, только что дело дошло бы до их шкуры, истребили бы "блаженных нищих", как злейших врагов сегодняшнего государства или завтрашней революции.
Если же верно понял Матфей: "блаженны нищие духом", то для детей мира сего это еще нелепее. "Духом богатые, мудрые блаженны", -- мир и на этом стоит; "блаженны нищие духом", "слабоумные", "безумные", -- и от этого рушится мир.
Знает ли это Господь? Знает, конечно; потому и говорит:
Если не обратитесь, не войдете в Царство Небесное (Мт. 18, 3).
В этом-то именно слове: "обратитесь", "обернетесь", "перевернетесь", "опрокинетесь", -- ключ ко всему в Блаженствах.
В слове Господнем, не вошедшем в Евангелие, "незаписанном", agraphon, -- тот же ключ:
Так сказал Господь в тайне: если вы не сделаете ваше правое левым и ваше левое правым, ваше верхнее нижним и ваше нижнее верхним... то не войдете в Царство Мое.
Dominus in mysterio dixerat: si non feceritis dextram sicut sinistram et quae sursum sicut deorsum, non cognoscetis regnum Dei.
Это и значит: "В царство Мое не войдете, Блаженств не познаете, если не обратитесь, не перевернетесь, не опрокинетесь". Первое же слово Господне, сказанное миру: "покайтесь", "опомнитесь", значит: перемените все ваши мысли, все ваши чувства, всю вашу волю; выйдите из этого мира, из трех измерений, и войдите в тот мир, в измерение четвертое, где нижнее становится верхним, и верхнее -- нижним, правое -- левым, и левое -- правым; где все наоборот. Только "перевернувшись", "опрокинувшись", только "вниз головой", к ужасу всех, как будто твердо на ногах стоящих, "здравомыслящих", можно войти, влететь, упасть, из этого мира в тот, из царства человеческого в царство Божье, из печали земной в блаженство небесное.
VIII
Царство Божие есть опрокинутый мир, --
скажет рабби Иозий Бен-Леви, иудейский книжник, может быть, один из тех, кто, по слову Господню, "недалек от царства Божия" (Мт. 12, 34), во всяком случае, ближе к нему всех нынешних -- бывших христиан. Мир опрокинутый, перевернутый, есть Царство Божие; это и значит: царству человеческому обратно Царство Божие; там все наоборот.
Будут последние первыми, и первые последними (Мт. 20, 16).
Что высоко у людей, то мерзость пред Богом (Лк. 16, 15).
Душу свою сберегший потеряет ее, а потерявший... сбережет (Мт. 10, 39).
В самом языке Иисуса, сотканном из таких антитез, -- кажущихся противоречий, действительных противоположностей, -- слышится как бы до-временная, в вечности усвоенная привычка, лад и строй души нечеловеческие, -- музыка, доносящаяся в этот мир из того, где все обратно подобно этому, -- все наоборот.
Горе богатым -- блаженны нищие; горе пресыщенным -- блаженны алчущие; горе смеющимся -- блаженны плачущие; горе любимым -- блаженны ненавидимые: ряд Блаженств -- ряд переворотов, полетов вниз головой, радостно-ужасающих. В небе перевернутая, опрокинутая, как предмет отраженный в зеркале вод, всякая тяжесть земная становится легкостью, всякая печаль -- блаженством; и наоборот: здешняя легкость становится нездешнею тяжестью, земное блаженство -- небесной печалью.
IX
Здесь еще, на земле, восторжествует праведник, а злодей будет наказан. Царство Божие есть просветленный, возвышенный, очищенный Богом, но все еще стоящий, как стоял всегда, неопрокинутый мир: в это верят Псалмы; Иов уже не верит:
Пытке невинных посмеивается (Бог). -- В руки нечестивых отдана земля; лица судей земных Бог закрывает. Если не Он, то кто же? (Иов. 9, 23--24).
Видит и слепой -- зрячий Эдип, что "лучше всего человеку совсем не родиться, а родившись, умереть поскорей".
Иисус -- Иов-Эдип обратный: больше их страдает и лучше их знает "власть тьмы", царящую над миром; но знает и то, чего не знают они: зло для них бесконечно, а Он видит, что "близко, при дверях", Конец (Мк. 13, 29); мир во зле стоит для них, а для Него опрокинут; царства Божия не знают они, а Он знает, как никто никогда не знал, потому что Он сам -- Царь. Вот почему те несчастны, а Он блажен.
Сын превращает Отчий закон в свободу.
Слышали вы, что сказано древним? А Я говорю вам (Мт. 5, 21--22), --
по-арамейски wa-ana amar lekhon, -- вот рычаг, которым опрокидывает мир Иисус. Сказано древним в законе, а Он говорит в свободе. Добрых Бог награждает, злых казнит, в законе; а в свободе:
солнцу Своему повелевает Отец ваш небесный всходить над злыми и добрыми, и дождь посылает на праведных и неправедных (Мт. 5, 45).
Добрых от злых отделяет закон; свобода соединяет их. Только добрых спасает закон; добрых и злых спасает свобода. Слуги царевы, посланные звать гостей на брачный пир, --
выйдя на дороги, всех собрали, кого только нашли, и злых, и добрых; и наполнился брачный пир возлежащими. Царь же, войдя посмотреть возлежащих, увидел там человека в одежде небрачной...
И сказал царь слугам: "...бросьте его во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов". Ибо много званых, но мало избранных (Мт. 22, 10--14).
Кто этот человек в небрачной одежде? Злой? Нет, злые с добрыми здесь неразличимо смешаны. Кажется, "небрачный", значит, не "обратившийся", не "перевернувшийся", не перешедший из этого мира в тот, не "блаженный", не "избранный".
X
"Выбрал Он себе в Апостолы самых грешных людей, сверх всякой меры греха", -- скажет Послание Варнавы, от времен Мужей Апостольских10. Судя по тому, что самим Иисусом Иуда назван будет "диаволом" (Ио. 6,70), а Петр "сатаною" (Мк. 8, 33), так оно и есть. "Выбрал Себе в ученики негодяев отъявленных", -- скажет Цельз, разумеется, ничего не понимая и злобно преувеличивая, но спросит, кажется, с искренним недоумением: "почему такое предпочтение грешников?"11. С тем же недоумением могли бы спросить об этом все, от Канта до Сократа, учителя "нравственности".
Мытари и блудницы впереди вас (праведников) идут в царство Божие (Мт. 20, 16), --
скажет Господь. Мытари, telonai, по Талмуду, -- "те же разбойники.
И к злодеям причтен (Мк. 15, 28), --
будет Сам Иисус. В сонме блудниц и мытарей, Он -- "злодей" среди злодеев, "отверженный" среди отверженных, "проклятый" среди проклятых.
Этот народ -- невежда в законе; проклят он (Ио. 7, 49), --
скажут люди закона о всех идущих за Иисусом, "беззаконником". Проклят "темный народ", am haarez, -- вот это-то "проклятье" и будет Благословением, Блаженством, по закону "опрокинутого мира" -- царства Божия.
XI
Равенство в законе -- безличность; личность в свободе -- неравенство: будет и этим рычагом опрокинут мир.
Кто имеет, тому дано будет, и приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет (Мт. 12, 12), --
вот для меры сил человеческих невыносимая, возмутительная, душу переворачивающая, несправедливость, неравенство, -- как бы нарочно в лицо всей человеческой справедливости брошенный вызов.
В этом смысле, не только вся Нагорная проповедь, все учение Христа, но и вся Его жизнь, -- не что иное, как опрокинутый закон. Мир будет спасен величайшим из всех злодеяний -- Богоубийством Голгофским: Крест -- всех опрокинутых законов, перевернутых справедливостей венец.
Сколько бы ни доказывал Кант, что христианство есть "учение нравственное", прежде всего, -- с тем же, если не с большим, правом могут доказывать другие, что христианство "безнравственно". Главное во всякой и в собственной Кантовой этике -- "категорический императив" долга, а в Нагорной проповеди тот же императив опрокинут. Нет, уж если говорить о нравственности, то все религии, от Моисеева Закона до Ислама, все философии, от Сократовой до Кантовой, подводят более широкое и твердое, потому что более общедоступное, в меру человеческих сил осуществимое, основание под нравственность, нежели христианство, с его нечеловеческой безмерностью, таинственной "превратностью", уходом из трех измерений в четвертое, где "все наоборот". Самое шаткое из всех равновесий, конус, поставленный на острие, -- вот что такое христианство. Дорого обошлось оно людям, -- не слишком ли дорого? Но, прежде чем это решить, надо бы подумать: можно ли было меньшей ценой спасти погибающий мир?
XII
Детскую игрушку, ваньку-встаньку, напоминает человек, с тою лишь разницей, что у того человечка, игрушечного, свинцовый груз -- в ногах, а у настоящего -- в голове. Ваньку-встаньку нельзя опрокинуть, все подымается на ноги, а человека нельзя поднять, -- все падает, как пал Адам, согрешив. Первородный грех и есть этот, к низу тянущий обратного ваньку-встаньку, свинцовый груз. Падшего в людях Адама поднять не может никакой закон, никакой императив, никакая нравственность. Чтоб это сделать, надо переместить в человеке центр тяжести. Это и делает Нагорная проповедь.
Не собирайте себе сокровищ на земле... но собирайте себе сокровища на небе...
Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мт. 6, 19--21).
Радуйтесь в тот день и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах (Лк. 6, 22--23).
Сердце человека -- истинное сокровище, -- тянущий груз, уже не свинцовый, а золотой, -- переместится, и обратный ванька-встанька, падший Адам, встанет на ноги. Если царство Божие есть "опрокинутый мир", то и обратно, мир есть опрокинутое царство Божие. Снова опрокинуть раз уже опрокинутое, перевернуть перевернутое, -- это и значит восстановить, выпрямить, поднять падший, оживить мертвый, спасти погибающий мир.
Это бесконечно просто, и не трудно, а невозможно людям, кроме одного Человека -- Иисуса; этого не только никогда никто не делал, но и никому никогда не приходило в голову, что это вообще можно сделать.
XIII
Горе наше в том, что, за две тысячи лет, мы так привыкли к словам Его (как будто можно к ним привыкнуть, если только услышать их раз), что уже оглохли, ослепли к ним окончательно: твердим их, как таблицу умножения, бессмысленно. Но если б мы могли чуть-чуть отвыкнуть от них и вдруг услышать их так, как будто они сказаны не за две тысячи лет, а вчера-сегодня, то, может быть, мы удивились бы, ужаснулись; поняли бы вдруг, что это самые неимоверные, невыносимые, невозможные для нас, "безумные", как дважды два пять, самые нечеловеческие из всех человеческих слов13. И всего неимовернее, может быть, то, что Он говорит их так просто. В каждом слове Его опрокинут мир, с такою же бездонно тихою ясностью, как в совершенно гладком зеркале вод -- отраженные в них берега. Самое тяжкое, темное, страшное для нас Он говорит как самое простое, ясное, легкое. "Кто потеряет душу свою, тот сбережет ее". Многие, может быть, и до Него это предчувствовали, как блаженно-ужасающую тайну, но Он первый это сказал так, как всем понятную и очевидную истину, как дважды два четыре, но в мире не трех, а четырех измерений. В том-то именно и главная особенность Его, что глубочайшее и сокровеннейшее, опрокидывающее мир с неодолимою силою, говорит Он так просто, легко и естественно, как будто не может быть иначе, и это всем известно, а Он только напоминает забытое, открывает то, что у всех людей таится в душе14.
Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 26), -
эти раздирающие наше сердце слова Он говорит так тихо и ласково, как и мать не говорит с ребенком. Но мы должны помнить, как все это неимоверно, неслыханно, перевернуто, обратно или даже "превратно": да, лучше это считать губительно-превратным, "демоническим", чем к этому привыкнуть, как мы привыкли. Те, кто ненавидит Его, ближе к Нему и правее тех, кто лишь терпит Его и считает Нагорную проповедь "отчасти полезною" -- "учением нравственным прежде всего".
XIV
"Кто не возненавидит отца своего и матери"... Хочется, не дослушав, бежать от страха, но, может быть, потому именно, что не дослушал. Если это кажется "возмутительным", "противоестественным", то, может быть, потому, что принято, как новая заповедь, закон, повеление: "возненавидь". Но ведь это вовсе не так. Верно понятые слова Его страшно освобождают нас, а не порабощают; ставят перед нами цели, задачи, а не законы15. Требует ли Он чего-нибудь, повелевает ли, принуждает ли? Нет, только сообщает опыт, непреложно ясный хотя и не нашему, а иному, как будто опрокинутому, а на самом деле, может быть, восстановленному, здравому смыслу, где все наоборот смыслу нашему, мнимо-здравому, больному, искаженному.
Столь непонятное, страшное для нас, в Его неиспытанной нами любви, небесно-земной, a?apê, становится простым, легким и радостным в нашей любви, только земной, -- эросе. "Люби врага твоего". Если в плотской любви один любит, а другой ненавидит, то любящий любит и врага, и это так естественно, что ему не надо говорить: "Люби". -- "И оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей" (Мт. 19, 5), -- столь же естественно.
Сделавшие опыт Его любви знают, что, любя Его, нельзя не оставить, не возненавидеть, если для Него это нужно, отца и матери, и не прилепиться к Нему так же естественно, легко и радостно, как любящий прилепляется к возлюбленной.
Нет, вовсе не говорит Он: "оставь", "возненавидь"; Он только говорит: "возненавидишь", "оставишь". Вовсе ничего для Себя от человека не требует, а только соблазняет его, пленяет Собой, влюбляет в Себя; не повелевает ничего, а лишь открывает, что было, есть и будет в человеке, или может быть всегда, -- скрытое в нем и всегда готовое открыться Блаженство.
(Продолжение следует)
I
"Время исполнилось, и приблизилось царство небесное; покайтесь (обратитесь) и веруйте в Блаженную весть" (Мк. 1, 15), -- начал Иисус проповедовать, сойдя в Галилею с Иудейской нагорной пустыни, где искушаем был дьяволом, а в Иерусалиме, дня за три до смерти, кончил так:
Царство небесное подобно человеку царю, который сделал брачный пир для сына своего.
И послал рабов своих звать званых на брачный пир; и не захотели прийти (Мт. 22, 2--3).
Вспомнил ли Иисус в эти последние дни Свои тот первый день, когда пришел к людям с Блаженною Вестью о Царстве Божьем? Если первое и последнее, начало и конец, есть главное во всяком деле, то, судя по такому концу и такому началу, главное в деле Господнем есть Царство Божие, брачный пир, где Мать Земля -- невеста, а Сын Человеческий -- жених.
II
Брачный пир у синоптиков -- в слове, а в IV Евангелии, -- в деле, в "чуде-знамении".
В Кане Галилейской положил Иисус начало знамениям, и явил славу Свою (Ио. 2, 11) Тотчас после Вифавары-Вифании, первого явления славы, -- второе, -- Кана Галилейская; после крещения в воде -- претворение воды в вино. Это связано с тем не только внешне, по времени, но и внутренне, по смыслу; то противополагается этому: пост и пир, скорбь и радость, вода и вино, закон и свобода. Сам Иисус противополагает Себя Иоанну Крестителю: до Иоанна -- закон и пророки, а после него, царство Божие благовествуется (Лк. 16, 16).
Но кому уподоблю род сей? Детям подобен он, которые, сидя на площади, перекликаются: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам надгробные песни, и вы не рыдали. Ибо пришел Иоанн -- не ест, не пьет; и говорят: "В нем бес". Сын человеческий пришел, -- ест и пьет, и говорят: "Вот обжора и пьяница"(Mt. 11, 16--19).
Последних двух кощунственно-грубых слов смягчать не следует: знает, конечно, Господь, что делает, когда вспоминает их, с какой, должно быть, грустной и к человеческой глупости милосердной усмешкой!
"Лучше бы этого пьяного чуда не было вовсе в Евангелии", -- думают о Кане трезвые, так называемые нравственные, люди, "сухие" от вина, но не от крови, которую лили на войне, как воду, вчера и будут лить завтра. То же могли бы и подумать и многие из нынешних как будто христиан, будь они поискреннее перед собой и читай Евангелие менее слепыми от привычки глазами. И надо правду сказать: "пьяное чудо" как будто нарочно рассказано так, чтоб это подумали "трезвые".
III
В брачной горнице для "очищения иудейского", омовения рук и ног перед трапезой, шесть водоносов, огромных каменных чанов, по три меры воды в каждом (Ио. 1, 6). Греческая мера жидкости, метрет, иудейская -- бат (bath), -- около 40 литров1: в каждом чану-водоносе три-четыре меры -- от 80 до 120 литров; в шести -- от 500 до 700. Слуги наполняют их водою "доверху", "до края" (Ио. 2, 7): помнит рассказчик и эту подробность, видимо радуясь всему, что усиливает впечатление полноты и щедрости дара.
Свадебные пиры длились, по тогдашнему иудейскому обычаю, не менее трех, а иногда и семи дней. Судя по огромному количеству воды в шести чанах, достаточному для омовения множества гостей, дом -- большой и богатый; должно быть, и запас вина обильный. Если же истощился он весь, и так неожиданно, что для пришедших с Иисусом новых гостей вина не хватило (а нового негде было, вероятно, купить в маленьком городке-селении), то значит, все эти дни пили очень много.
Худшее вино (слабейшее) подают, когда люди напьются, а ты хорошее (крепчайшее) сберег доселе (Ио. 2, 10), --
шутит с женихом, как будто чересчур весело-пьяно, архитриклин, начальник слуг (столько их в доме, что нужен начальник: тоже признак богатого дома). Значит, и в тот день, когда приходит на пир Иисус, гости уже напились; и вот, шесть новых, полных до края, чанов -- по-нашему, бочек, чтоб не прекращался пир.
Этого "пьяного чуда" никогда не поймут трезвые, но, может быть, поймут такие святые, Господним вином упоенные, как Франциск Ассизский и Серафим Саровский.
Духа Бог дает не мерою (Ио. 3, 2). Приняли же мы все от полноты Его... благодать на благодать (Ио. 1, 16), --
радость на радость, щедрость на щедрость, или, как сказали бы те, на Канском пиру упоенные, -- "меру на меру".
Да, надо самому опьянеть, чтобы понять это пьяное чудо.
IV
Вспомним иудейских прозелитов, эллинов, пришедших к Иисусу за шесть дней до Голгофы и услышавших слова Его о святейшей тайне Елевзинских мистерий:
если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно;
если же умрет, то принесет много плода (Ио. 12, 24).
Вспомним, что простонародный греческий язык, на котором написано Евангелие, так называемый "общий", есть язык мистерий, "объединяющих род человеческий", по слову Претекстата2, язык первых двух объединителей, бога Диониса и Александра Великого; вспомним, что Павел, апостол язычников, а за ним и вся Церковь до наших дней называет величайшие святыни свои тем же словом, какое произносилось в Елевзинском святилище: mysteria. Вспомним все это, и мы, может быть, поймем, почему в самом эллинском, "общем", koine, и всемирном из четырех Евангелий, Кана Галилейская, первая вечеря Господня, с претворением воды в вино, так же как последняя -- с Евхаристией, претворением вина в Кровь, суть два наиболее всемирных "чуда-знамения", в которых Иисус, объединив род человеческий, действительно "явил славу Свою".
V
Смешивать Христа с Дионисом -- грубое кощунство и невежество. Но если, по глубокому слову Августина, "то, что мы называем христианством, было всегда, от начала мира, до явления Христа во плоти"3, то в Дионисовых таинствах достигнута, может быть, высшая, и ко Христу ближайшая, точка в дохристианском человечестве. В этом смысле, все язычество есть вечная Кана Галилейская, уныло-веселое пиршество, где люди, сколько ни пьют, не могут опьянеть, потому что вина не хватает, или вино претворяется в воду. "Нет у них вина" (Ио. 2, 3), -- жалуется Господу Мать Земля милосердная, как Дева Мария, матерь Иисуса. Вина нет у них и не будет, до пришествия Господа.
Жаждут люди, уже за много веков до Каны Галилейской, истинного чуда, претворяющего воду в вино, и чудесами ложными не утоляется жажда.
В хоре Еврипидовых "Вакханок", кличет Вакх: "Эвое!" и земля вместо воды в родниках, источает вино.
Тирсом в скалу ударяет мэнада, -- льется вода;
в землю вонзает свой тирс, -- брыжжет вино4.
Но верит ли сам Еврипид в это Вакхово чудо, так же как Плиний Натуралист в чудо на о. Андросе, в источнике Дионисова храма, где в январские ноны, по римскому календарю, а по христианскому, в тот самый день, когда вспоминалась в древней церкви, вместе с Богоявлением, Кана Галилейская, -- вода претворялась в вино?5
VI
Воду в вино претворяет Господь на первой вечере, явной, в Кане Галилейской, а на последней, Тайной, -- претворит вино в кровь.
Я есмь истинная лоза, а Отец Мой -- виноградарь. -- Сие сказал Я вам... да радость ваша будет совершенна (Ио. 15, 1, 11).
Что это за радость, и почему обе двери Евангелия, вход и выход, затканы одной виноградной лозой, с одинаково рдеющими гроздьями, -- этого никогда не поймут человечески трезвые -- те, кто главного чего-то о себе, о мире и Боге не знают; это поймут только божественно-пьяные, потому что знают они или узнают когда-нибудь, что не утоляющее жажды, слабое и грубое, земным вином опьянение, есть только вещее подобие, знамение, иного, иным вином опьянения, всеутоляющего.
Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я -- в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего (Ио. 15, 5).
Знают они, или когда-нибудь узнают, что надо человеку "выйти из себя", чтобы войти в Бога; душу свою "потерять", "погубить", чтобы "найти", "спасти". В этой-то высшей точке и прикасается тень к телу, Дионис -- ко Христу.
Вышел из себя, (Мк. 3, 21), -- скажут о Нем, единственно-божественно-пьяном, трезвые, тем же словом, как о посвященных в Дионисовы таинства.
Трепет объял их и ужас-восторг, (Мк. 16, 8), -- скажет Марк-Петр о женах, "пришедших весьма рано, при восходе солнца", ко гробу воскресшего Господа (Мк. 16, 2). Если бы не этот "восторг", "исступление", "выхождение из себя", Экстаз, то не узнали бы они, не увидели, что Христос воскрес.
VII
"Землю целуй и ненасытимо люби... ищи восторга и исступления сего... и не стыдись; дорожи им, ибо оно есть дар Божий, великий, да и не многим дается, а избранным", -- завещает старец Зосима Алеше Карамазову6, и в чудном, у старцева гроба, видении вспомнит Алеша эти слова.
"Кана Галилейская... первое, милое чудо! Радость людскую, а не горе посетил Христос... Чудо сотворив в первый раз, радости людской помог... Но кто это? Почему раздвигается комната?.. Кто встает?.."
Встал лежащий во гробе, подошел к Алеше.
-- "Тоже, милый, тоже зван, -- раздается над ним тихий голос. -- Веселимся, пьем вино радости новой... Видишь ли Солнце наше?"
-- "Боюсь... не смею глядеть..."
-- "Не бойся. Страшен величием... но милостив к нам бесконечно, нам из любви уподобился, и веселится, воду в вино превращает, чтоб не пресеклась радость гостей... новых ждет, новых зовет, и уже на веки веков. Вот и вино несут новое".
"Что-то горело в сердце Алеши... Слезы восторга -- (исступления, экстаза) -- рвались из души его. Руки простер, вскрикнул, проснулся... Опять гроб, и тихое чтение Евангелия. Алеша глядел на гроб, на закрытого, недвижимого, протянутого в гробу, мертвеца... Только что слышал он голос его, голос этот еще раздавался в ушах его. Он еще прислушивался, ждал... Но вдруг вышел из кельи... Полная восторга душа его жаждала свободы. -- Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих, сияющих звезд. -- Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною. -- Алеша стоял, -- смотрел, и вдруг, как подкошенный, повергся на землю. -- Целовал ее, плача, рыдая... и исступленно клялся любить ее во веки веков. -- "Землю облей слезами радости твоей и люби сии слезы твои", -- прозвенело в душе его. О чем плакал он? О, он плакал, в восторге своем, даже и об этих звездах, которые сияли ему, и "не стыдился исступления сего". Нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих как будто разом сошлись в душе его, она трепетала, соприкасаясь с мирами иными", -- с таким же "восторгом-ужасом", как души тех жен у гроба Господня7.
Вот что значит: от чуда опьянеть -- чудо понять, чудо совершить, -- претворить воду в вино.
VIII
"Было это или не было?" -- чтобы об этом спросить Алешу и, услышав ответ его: "Было! Кто-то посетил мою душу в тот час", -- все-таки решить: "галлюцинация", -- каким надо быть лакеем Смердяковым, хотя бы и ученым, премудрым, во всеоружии "Критики чистого разума"! Но, кажется, надо быть лакеем во сто крат большим, чтобы спросить ев. Иоанна: "было это или не было?"
"Все про неправду написано", "голый вымысел", -- кто так решил и на этом успокоился, тот очень плохо знает историю, а души человеческой не знает совсем. Как же не понимают левые критики, что для такого "вымысла" надо быть не ев. Иоанном, все равно, учеником ли, "которого любил Иисус", или неизвестным Иоанном Пресвитером, а противоестественной помесью утонченного скептика II века с грубым циником XX века? т. е. баснословнейшей из всех химер.
Нет, Кана Галилейская -- не "вымысел". Что-то произошло в ней действительно, из чего родился евангельский рассказ. Что же именно? Этого мы, разумеется, никогда не узнаем с точностью. Главное, что здесь затрудняет исследование, есть общее свойство всех исторических свидетельств IV Евангелия. Мастер, никем не превзойденный, в том, что живописцы называют "светотенью", "chiaroscuro", смешивает Иоанн свет ярчайший с глубочайшею тенью, в таких неуловимых для глаза переливах-слияниях, что чем больше мы вглядываемся в них, тем меньше знаем, действительно или призрачно то, что мы видим.
Рано, когда еще было темно, приходит Мария Магдалина ко гробу (Ио. 20, 1).
Во всем IV Евангелии такая темнота раннего утра.
В винчьевской живописи происходит нечто подобное. Может быть, в Моне Лизе живой мы не узнали бы той, что на портрете, из чего, однако, не следует, что не было живой: так, из того, что мы не узнаем исторической Каны Галилейской в Евангельской, не следует вовсе, что исторической не было.
Два порядка смешивает или нарочно соединяет Иоанн, -- Историю и Мистерию, так что все его свидетельство -- полуистория, полумистерия; смешивает, или нарочно соединяет, явь с пророческим сном, с тем, что он называет "знамением", а мы называем "символом", "подобием", -- так что все у него, -- как полуявь, полусон. Это надо помнить, чтобы понять, что произошло в Кане Галилейской.
IX
Скрытое в свидетельстве Иоанна, исторически-твердое тело осязается лучше всего в таких для нас невообразимых, ненаходимых чертах, как эта:
нет у них вина, --
говорит Мать, а Сын отвечает:
что Мне до тебя, женщина? (Ио. 2, 3--4).
Сколько бы ни сглаживали этой режущей остроты, -- не сгладят. ("Что Мне и тебе, женщина?" -- хотя и буквальный, но, по смыслу и по множеству других примеров на тогдашнем простонародном греческом языке, неверный перевод.) Слово это надо принять, как оно есть: вслушаться ухом, не оглохшим от двухтысячелетней привычки, в эту, для нас "фальшивую ноту", как бы от железа по стеклу скрежещущий звук, -- так, как будто мы слышим его в первый, а не в тысячный раз; надо "удивиться-ужаснуться" ему до конца, -- и может быть, мы поймем, что, если в нашей человеческой музыке нужны диссонансы для высшей гармонии, для высшего лада -- разлады, то и в музыке божественной, Евангелии, -- тоже.
Только что услышав в Вифаваре-Вифании глас Матери своей Небесной, Духа: "Ты -- Сын Мой возлюбленный: в сей день Я родила Тебя", -- не мог бы сказать Иисус земной матери: "Мать", так же как земному отцу: "Отец"; мог -- только Небесной Матери и Отцу Небесному8.
Вот почему и в слове любви нежнейшей, какая только была на земле, когда, вися на кресте, Сын глазами укажет матери на любимого ученика, брата Своего нареченного, -- Он не назовет ее "матерью".
Женщина! вот сын твой (Ио. 19, 26).
Мог ли бы Он так назвать ее, если бы не знал, что и ей открыта эта святейшая тайна сердца Его -- любовь, соединяющая Их обоих, земную и Небесную?
Вот в какую глубину сердца Господня мы заглядываем сквозь "светотень" Иоанна, как сквозь темную ясность вод -- в их глубину бездонную; вот для какой божественной гармонии нужен этот диссонанс человеческий.
Тайно пил Иоанн из сердца Господня, --
Ex illo pectore in secreto bibebat, --
скажет бл. Августин9. Только возлежавший у сердца Его -- мог пить из него так, как пчелы пьют мед из цветов. "Женщина", вместо "матери", -- горькая, на языке человеческом, полынь, а на языке ангельском -- сладчайший мед сердца Господня.
X
Ранним, еще темным утром, когда особенно крепок и сладок сон, мать будит спящего Сына, потому что знает, что час Его пришел, Царства Божьего солнце встает, брачный пир готов, а спящий не хочет проснуться, молит не будить: "Что Мне до тебя, женщина?" Но когда говорит: "Час Мой еще не пришел", -- знает, что уже пришел.
Отче! избавь Меня от часа сего (Ио. 12, 27), --
скажет и Отцу Небесному, в тот канун последнего дня, так же, как в этот -- первого, говорит матери земной. Если говорит ей о часе Своем, то, верно, потому, что знает и она, что это за час для Него. Это видно уже из того, что она велит слугам:
Что бы Он вам ни сказал, то сделайте (Ио. 2, 5).
Знает ли мать, что не только вода претворится в вино, но и вино в кровь? И если знает, то для этого ли будит спящего, торопит Его, как бы своими руками толкает на это?
Кажется, видишь два эти сближенных, таких друг на друга похожих лица, Сына и Матери; кажется, слышишь таинственный сговор, почти без слов, только в быстро обмененных взорах. И опять "светотень" бездонных глубин, лада небесного земной разлад, диссонанс божественной гармонии; полынь человеческая -- ангельский мед.
Если бы мы больше знали Неизвестного, любили Нелюбимого, то может быть, поняли бы, что все равно, был или не был в Кане Галилейской тот, кого мы называем "евангелистом Иоанном", -- он как будто своими глазами видел, своими ушами слышал все; возлежал у сердца Господня и "тайно из этого сердца пил".
XI
Первая, исторически подлинная канва Иоаннова свидетельства о Кане Галилейской -- вероятно, очень древнее, простодушно-простонародное сказание или, не будем бояться слов, "легенда" только что ко Христу обратившихся прозелитов-эллинов (их здесь, в Галилее "языческой", множество), посвященных в Дионисовы таинства и еще кое-что помнящих о чуде, для них уже не истинном, неутоляющем -- претворении воды в вино, кровь лозную (Дионис -- Лоза). Очень вероятно, что и в этой легенде мы могли бы прощупать исторически твердое тело.
Кана Галилейская, в отличие от всех других, вне Галилеи, соседних местечек, под тем же именем "Кана" (эта географическая точность -- лишний признак не "голого вымысла"), кажется, нынешнее селение Kephar Kenna, в пяти километрах к северо-востоку от Назарета, на пути в Капернаум, есть место действия, а время -- первый день служения Господня, или канун этого дня10. Нет причины сомневаться в исторической точности этих двух свидетельств.
Идучи из Капернаума в Назарет, Иисус действительно мог зайти в Кану и быть зван на брачный пир, вместе с матерью и перешедшими к Нему от Иоанна Крестителя учениками, что подтверждается и другим свидетельством IV Евангелия:
после того (Каны Галилейской) пришел Он в Капернаум, Сам и матерь Его... и ученики (Ио. 10, 2--12).
Самое же для нас драгоценное в возможном исторически подлинном ядре сказания, это не внешнее, а внутреннее: земная, простая, простым людям доступная, так же физически, как вино их виноградников, пьянящая радость первого дня Господня. "Тихие люди земли", амгаарецы, чистые сердцем, нищие духом, первые увидели что-то в лице рабби Иешуа, поняли в Нем что-то если не умом, то сердцем, от чего обрадовались так, что "вышли из себя"; поняли -- увидели чудо Экстаза, претворяющее воду в вино.
XII
Чудо для них, а для нас что?
Десять евангельских стихов о Кане Галилейской -- десять загадок -- "светотеней". Иоанн слишком хорошо знает синоптиков (в этом никто из критиков не сомневается), чтобы забыть об Искушении. "Камень сделай хлебом", "воду сделай вином" -- два одинаковых чуда; если то отверг Господь, как искушение дьявола, то мог ли принять это, как волю Отца?
Кажется, выйти из этого противоречия нельзя иначе, как предположив два, для двух чудес, порядка: для камней-хлебов -- Историю, для воды-вина -- Мистерию. Сам евангелист называет Кану не "чудом", teras, а "знамением", sêmeïon, так же, как все "чудеса" Господни. Здесь-то, может быть, и ключ ко всему.
Между "чудом", в собственном смысле, и "чудом-знамением" -- существенная разница. Только вне человека совершается то, а это -- и вне, и внутри. Чудо есть нарушение законов естественных; знамение может им и не быть. Всякое явление, когда просвечивает сквозь него то, что за ним, становится "чудом-знамением".
Все преходящее
Есть только знак, --
знамение, символ. В толще внешнего опыта, опытом внутренним истонченное, опрозраченное место, как бы узником в стене процарапанная щель; кем-то из того мира в этот поданный знак-мановение; как бы сполох зарницы в ночи -- вот что такое "чудо-знамение". Всякое естественное, под свет такого сполоха попавшее явление может сделаться, в этом смысле, "чудом".
XIII
Чудо объяснять "малым разумом", rationalismus vulgaris, значит радовать глупых, старых бесов, огорчать мудрых детей, Ангелов. Чудо -- как живое сердце: объяснить его значит обнажить, убить.
Слишком легко догадаться, что "нет у них вина", значит: "вина сейчас не будет". Не сразу же все истощилось, кое-что могло сохраниться в нескольких из шести огромных водоносов-чанов, или других, подобных им, сосудах. Так же легко догадаться, что "наполните сосуды водою" может значить: "долейте", "дополните", и что гости, уж конечно, не только вином упоенные, пили бы и это разбавленное вино, как цельное. Но все такие догадки малого разума идут мимо евангельского чуда-знамения.
В мертвых ли сосудах претворяется вода в вино, или в живых сердцах? Спрашивать об этом могут лишь такие несчастные, трезвые, как мы, но не Господним вином упоенные.
XIV
"В лозах претворяет воду в вино Тот же, Кто претворил ее в водоносах Каны Галилейской; но мы тому чуду не удивляемся, потому что привыкли к нему", -- учит бл. Августин, объясняя чудо, уж конечно, не от "малого разума"11.
Солнце мира, сердце Господне, везде и всегда претворяет воду в вино, вино в кровь. Мертвое в живое претворяющая сила, чей слабый отблеск мы называем "Эволюцией", есть вечная тайна Сына в Отце, Логоса в Космосе. Тайна эта и открылась людям в Кане Галилейской, в первый день Господень и, может быть, откроется в последний:
сказываю вам, что не буду пить от плода виноградного, доколе не придет царствие Божие (Лк. 22, 18).
Люди пьянеют и от маленьких радостей; как же могли не опьянеть от величайшей, какая только была на земле, -- от Блаженной Вести о наступающем Царстве Божьем?
XV
Как мы ни "сухи", трезвы, но если бы сам Господь сел за нашу трапезу, то, может быть, и наша вода превратилась бы в вино, и мы уже не спросили бы, где совершилось это "чудо-знамение", в мертвых ли сосудах или в живых сердцах.
Кое-кто из нас все еще помнит, с каким радостным ужасом, подходя в детстве к чаше с Дарами, чувствовал он, что хлеб сей -- воистину Тело, вино сие -- воистину Кровь. С кем это было в детстве, с тем будет и в смерти; тот, может быть, услышит над собою тихий голос:
-- Видишь ли Солнце наше? С нами веселится, воду в вино претворяет, чтоб не пресеклась радость гостей уже во веки веков.
Услышит -- проснется от смертного сна и увидит в Кане Галилейской первый день Господень.
2
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ГОСПОДЕНЬ
I
Раннею весною, кажется, в первые мартовские дни 16 года правления кесаря Тиберия, 28 или 29 года нашей эры, бывший строительных и плотничьих дел мастер, будущий рабби Иешуа сошел из горного городка Назарета в рыбачий поселок, "Село Наума", Кафар-Наум, на Геннисаретском озере. Это событие в жизни человека Иисуса не менее исторически достоверно, чем то, что Он родился в Назарете (или Вифлееме) и умер в Иерусалиме.
Услышав же, что Иоанн (Креститель) отдан под стражу, Иисус удалился в Галилею.
И, покинув Назарет, пришел и поселился в Капернауме Приморском (Приозерном), --
сообщает Матфей (4, 12--13); несколько иначе -- Лука, вспоминающий первый день Господень не в Капернауме, а в Назарете.
В Назару пришел, где был воспитан, и пошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу и встал, чтобы читать (Писание).
Следует рассказ, чей общий смысл таков: тридцать лет молчал Иисус, таясь от назареян так, что никому из них не приходило в голову, с кем они имеют дело; когда же, наконец, заговорил, то сначала удивились:
не Иосифов ли это сын?
даже восхитились, едва ли, впрочем, смыслом речи, слишком для них темным, а скорее тем, как Он ее говорил; но потом, от одного намека, что Мессия может быть послан не только к народу Божьему, Израилю, но и к язычникам -- "псам", пришли в такую ярость, что
повели Его на вершину горы, где построен был город их, чтобы свергнуть вниз (Лк. 4, 16--30), --
убить. Чудом только спасся Иисус: в толпе оказались, должно быть, разумные люди, которые защитили Его и помогли Ему бежать.
II
В этом свидетельстве или, не будем бояться слов, "апокрифе" Луки слишком для нас очевидны исторические неточности: город Назарет построен не на вершине, а по склону горы, и кручи такой, чтобы, сбросив с нее человека, убить насмерть, нет вовсе близ города, а уводить Иисуса далеко незачем было разъяренной толпе: тут же, на месте, могла Его побить камнями, по иудейскому обычаю. К тому же Марк (6, 1--6) и Матфей (13, 54--58) относят проповедь Иисуса в Назарете не к первым дням служения Господня, а к гораздо позднейшему времени. Но если, вопреки всем этим внешним неточностям, в свидетельстве Луки есть внутренняя правда о каком-то прошлом или будущем, окончательном отрыве Иисуса от родной земли, --
истинно говорю вам: никакой пророк не принимается в своем отечестве (Лк. 4, 24), --
то здесь, в III Евангелии, освещается свидетельство 1-го новым светом: "покинул Назарет", значит "бежал" из него; и "поселился в Капернауме", значит: "переселился" в него, что подтверждается и IV Евангелием:
сам (Иисус) пришел в Капернаум, и матерь Его, и братья Его, и ученики Его (Ио. 2, 12).
А если так, то, бежав из Назарета, понял, вероятно, Иисус, как легко эта колыбель Его могла сделаться гробом; первый к людям шаг Его мог быть и последним; в первый же день Свой понял, что дни Его сочтены.
Прибыл в Свой город (Капернаум), --
скажет Матфей об одном из многих скитаний Господних (9, 1). Но и этот город -- не Его, а чужой; второе отечество, не лучше первого. Сын человеческий будет вечным изгнанником, бродягой на больших дорогах, "не имеющим, где приклонить голову", более на земле бездомным, чем степные шакалы и птицы небесные.
III
Не "пришел", а "сошел", "спустился" из Назарета в Капернаум, -- с точностью изображают Иоанн и Лука (2, 12; 4, 31), как это часто делают евангелисты, одной чертой целое событие в жизни человека Иисуса, внешней и внутренней1.
"Прямо с неба сошел в Капернаум", -- скажет Маркион Докет2: с неба тридцатилетнего Назаретского молчания, тайны, тишины. Это историческое сошествие Сына человеческого в Капернаум соответствует вечному сошествию Сына Божьего на землю.
Геннисаретское озеро находится часах в десяти пешего пути к северо-востоку от Назарета. Путнику, идущему, как, вероятно, шел Иисус, по плоскогорью Туран (Turan), над Арбеельским ущельем (Arbeel), вдруг открывается, глубоко внизу, между темных базальтовых скал, длинное, узкое, в зеленеющих, весенних берегах, воздушно-голубое, в желтеющих, осенних, -- воздушно-зеленое озеро, как бы на землю сошедшее небо3.
Если бывал Иисус в этих местах и раньше, когда ходил с отцом Своим, плотником Иосифом, на отхожие промыслы, то все же теперь, вероятно, смотрел на озеро так, как будто видел его в первый раз в жизни: только теперь узнал, что волю Отца исполнит, возвестит людям царство Божие, -- здесь.
IV
"Геннисаретская область -- красоты неописанной, -- вспоминает Иосиф Флавий. -- Так плодородна здешняя земля и воздух так благорастворен, что различнейшие злаки, от северного орешника до южных пальм, вместе растут: все времена года как бы соперничают здесь. Смоквы и виноград, рядом со всеми другими плодами, зреют в течение десяти месяцев"4.
Кажется, здесь, как нигде на земле, люди могли бы услышать Блаженную Весть:
все готово, приходите на брачный пир (Мт. 22, 4).
Место святейшее, где царство Божие с неба на землю сошло, -- подобно лицу человека Иисуса, -- простое-простое, обыкновенное, как все места земли, и необычайное, единственное, какого больше нет нигде на земле. Та же ясность, мир, тишина, что в Назарете; но там -- как бы восходящая к небу земля, а здесь -- как бы на землю нисходящее небо. Две колыбели: одна -- Царя, другая -- царства. Две заглавных картинки к Евангелию, чудом до наших дней уцелевшие, не писцом на пергаменте, а Богом на земле написанные: та, к детству Господню, -- Назарет, и эта, к царству Божию, -- Геннисаретское озеро.
V
Все еще, в наши дни, так же, как в первый день Господень, золотистая дымка окутывает озеро, подобно "славе Божьей", золоту старинных икон; так же паруса рыбачьих лодок белеют по голубому озеру, острые, как крылья чаек, и тесные стада пеликанов, белых и розовых, движутся по воде островками плавучими, а черные цапли-кормораны, стоя на прибрежных камнях, выслеживают в прозрачной воде рыбу и падают за нею в воду стремительно; так же, сидя в лодках у берега, чинят сети рыбаки, как чинили их сыновья Зеведеевы, когда призвал их Господь, или моют их, как Петр, и потом развешивают на кольях сушиться. Все еще озерные заводи у Капернаума, где воды Семиключья (Heptapygon), семи горячих целебных источников, изливаются в озеро, привлекая вкусом и теплотою такое множество рыб, что здесь можно ловить их руками, -- напоминают чудесный лов Петра, когда сеть у него прорывалась от, множества рыб, и две наполненных ею лодки начинали тонуть (Лк. 5, 6--7). Все еще запах теплой воды и рыбы смешан в летние полдни с благоуханием лимонных и апельсиновых цветов в прибрежных садах Вифсаиды, где чащи олеандровых кустов свешивают розовые, в голубую воду, цветы. Все еще под ногою путника, идущего по берегу озера, хрустит, как под ногою Господа, на мелком черном песке, множество белых известковых ракушек7. А на берегу заливов, кажется, только что стояла полукругом толпа, слушая внятно, по воде, доносившийся голос учившего с лодки, рабби Иешуа. И в бурные ночи, на озере, пенистые гребни волн, освещенные луною сквозь тучи, все еще кажутся белой одеждой идущего по воде Господа.
VI
Здешняя земля Киннезар-Киннерет посвящена была, с незапамятной древности, богу Киниру-Адонису, умирающему в земле и воскресающему, хлебному семени8. Память о боге заглохла в людях, но так же и здесь, как на холмах Назарета, рдели у ног Иисуса цветы анемонов -- "Адонисова Кровь"; так же плакала киннора, унылая, как шум ночного ветра в озерных камышах, пастушья свирель умирающего бога Кинира:
воззрят на того, Кого пронзили, и будут рыдать о Нем, как рыдают о сыне единородном, и скорбеть, как скорбят о первенце (Зах. 12,10).
Знала как будто здешняя земля, Кто будет по ней ходить. И если во всякой земной красоте -- печаль неземная, то здесь, как нигде; словно чей-то тихий зов, сердце надрывающая жалоба во всем:
брачный пир готов, и никто не пришел.
VII
Путь Иисуса от Арбеельских теснин шел через равнину Геннезара на прибрежное селение Магдалу, а оттуда -- на Капернаум, по берегу озера, где горы подступают к нему, иногда почти отвесными кручами, так близко, что для дороги остается лишь узкое место; здесь должна она была проходить, во дни Господни, так же как в наши: люди могут доныне целовать на ней следы от ног Его, неизгладимые9.
Был канун субботы, когда, по закону Моисееву, начинается покой субботний, тотчас по заходе солнца; час дня -- предвечерний, судя по тому, что рыбаки на озере еще закидывали сети. Западный берег, где шел Иисус, был уже в тени, а противоположный, с рдеющей, как раскаленное железо, кручей Гадары, -- весь еще в солнце. К югу, за Магдалой, прямо из голубой воды встающие, как водяные цветы, розовели белые башни Тивериады, только что отстроенной столицы Ирода Антипы, и золотая кровля дворца его горела, как жар углей. А дальше к югу, вытекающие из озера, сквозь Тарихейское ущелье, воды Иордана осиянны были заходящим солнцем, как славой Господней10.
VIII
Идучи же у моря Галилейского, (Иисус) увидел Симона и Андрея, брата его, закидывавших сети в море, ибо они были рыбаки (Мк. 1, 16).
Вот первого дня Господня первый миг. Здесь начинается для нас свидетельство Петра-очевидца: его глазами видеть, его ушами слышать Иисуса мы будем от этого мига до того, когда вознесется он с горы Елеонской.
Симонову лодку увидел Иисус, не доходя до Капернаума, может быть, у обильного рыбой, Семиключья, где, вероятно, по близости от берега, так же как это делают и в наши дни рыбаки на Геннисаретском озере, Симон с братом своим, Андреем, закидывали сети, или прямо с лодки, или стоя по пояс в воде, на мелком месте11.
В первом же слове: "идучи мимо", сказанном с точки зрения не самого Иисуса, а рыбаков, сидящих в лодке или стоящих в воде и видящих, как Он идет по берегу, -- слышится сквозь голос Марка голос Петра, так же, как в рыбачьем слове "закидывать кругом, с обеих сторон"; что закидывают, не сказано, потому что всякий рыбак знает, что речь идет о сетях. Круглый невод нынешних геннисаретских рыбаков, shabake, точно так же, вероятно, как во дни Петра, наматывается на левую руку; потом, схватив правою висящий с руки, свинцовым грузом отягченный конец сети, разматывают ее быстро и раскидывают по воде. Оба брата -- за работой, Симон с одной стороны, Андрей -- с другой. Все описано одной чертой, с такой же чудесной точностью, как в наших светописных, движущихся снимках. Неочевидец не мог бы так описать.
IX
И сказал им Иисус: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков.
И тотчас, бросив свои сети, они пошли за Ним (Мк. 1, 17--18).
Вспомнив свидетельства двух Евангелий, IV-го о том, что Симон и Андрей, бывшие ученики Крестителя, перешли от него к Иисусу (1, 40--42) и III-го, что молва о новом Пророке из Назарета уже распространилась по всей Галилее (4, 14), мы поймем, что все произошло, может быть, не так внезапно, как изображает, по своему обыкновению, Марк: целый ряд постепенных, внутренних опытов, сгущает он и сосредоточивает в одно мгновенное действие той исходящей от Иисуса "движущей силы", dynamis, которая Симону, так же, как всем, кто испытывает ее на себе, кажется чудом, и действительно, как всякий религиозно-первичный опыт, касание к мирам иным, -- чудесна. -- "Будешь отныне ловцом человеков" (Лк. 5, 10), -- словом этим озаряются, как молнией, все грядущие судьбы Верховного Апостола и кидается обратный свет на тот вечно для него памятный миг, когда, стоя в воде, полуголый, с намотанной на руку сетью, и вглядываясь пристально в лицо стоящего на берегу рабби Иешуа, услышал он таинственный зов. Миг тот сделался вечностью не только для него, но и для всего христианского человечества: был, есть и будет Петр, до конца времен, ловец человеческих душ13.
X
И, пройдя оттуда немного, увидел Он Иакова Заведеева и Иоанна, брата его, тоже в лодке, чинящих сети.
И тотчас позвал их. И, оставив отца своего, Заведея, в лодке с наемниками, пошли за Ним (Мк. 1, 19--20).
Чинят к будущему лову большие, для больших глубин, сети целая картина опять в одной мгновенной черте. Зовом неизвестного Прохожего пораженные, как молнией, оба сына покидают старого отца своего, даже не простившись. Все это опять так сокращенно, стремительно, в духе Маркова-Петрова "тотчас", и так "чудесно", удивительно, что нельзя и в этом не видеть преднамеренной или невольной, историческую действительность упрощающей, "стилизации", как в слишком явном соответствии двух почти одинаковых призваний: лодка, сети, два брата-рыбака, зов Господень, внезапность решения, -- все повторяется, как в песенном ладе припев, или созвучие в музыке.
XI
И входят в Кафарнаум (Мк. 1, 21).
Больше всех городов мира, "до неба вознесшийся, до ада низвергнутый", Kaphar Nahum, рыбачье "сельцо Наума", -- судя по найденным камням в развалинах от основания древнейшей городской стены, в виде четырехугольника, в 1000 шагов длины, 500 ширины, -- маленький, как бы игрушечный городок15. Только благодаря его положению на самой границе областей двух Тетрархов, братьев Иродов, Антипы и Филиппа, а также на большой, идущей по северному берегу озера, военно-торговой дороге из Иерусалима в Дамаск, есть в городке таможня, telonium, где взимаются пошлины с переходящих через границу или переплывающих в лодках с того берега, Десятиградия; есть и военный, с римским центурионом, постой16.
В тесно-тенистых, соленой рыбой насквозь пропахших улочках, где прохожий ступает осторожно, чтобы не запутаться в разложенных по земле сетях и о рыбью чешую не поскользнуться, рыбачьи домики построены из темных, таких же, как все окрестные холмы и горы, базальтовых плит. Только одна синагога, воздвигнутая римским сотником ("он любит народ наш и построил нам синагогу", -- скажут Иисусу иудейские старейшины Капернаума, Лк. 7, 5), вся из белого, подобно мрамору, известняка, высится над кучей темных домиков, сияющая белизной, далеко видная с озера. Нежные венцы колонн и архитравы ионического ордера, а также львы, орлы, кентавры и боги-дети с цветочными вязями, а может быть, и с Вакховыми гроздьями, в украшающих стены ваяньях, -- все напоминает эллинский храм, -- как бы уже предвестье того всемирного, "общего", koinê, греческого языка, на котором будет написано Евангелие17.
Внутренность Капернаумской синагоги -- такая же, как Назаретской, только побольше и побогаче все: две колоннады, нижняя коринфского, верхняя дорического ордера; голые белые стены; простые деревянные скамьи для молящихся; каменный помост, arona, с "Ковчегом Завета", двухстворчатым шкапиком, где хранятся свитки Закона. Двери главного входа обращены, как всегда, к Иерусалиму; здесь -- прямо на озеро, воздушно-голубое, как небо, в чешуе солнечных искр, чьи отражения ходят по белым стенам волнистыми полосами.
Камни, может быть, от крылечных ступеней главного хода в синагогу найдены в нынешних Тель-Гумских развалинах: если так, то и здесь, как на той приозерной дороге, люди все еще могут целовать следы Иисусовых ног.
XII
И тотчас, в день субботний, войдя в синагогу, учил (Мк. 1, 21).
В этом излюбленном Марковом "тотчас" уцелела белая нитка шва, соединяющего два дня: будний, пятницу, до захода солнца, и праздничный, субботу, -- в один, -- первый день Господень.
Как учит Иисус, мы, может быть, узнаем из свидетельства Луки о Назаретской проповеди.
Встал (взошел на арону) читать.
Подали же ему книгу (свиток) пророка Исайи; и, раскрыв (развив свиток), нашел Он место, где было написано: "Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим и послал меня исцелять сокрушенных сердцем, возвещать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу: проповедовать лето Господне, блаженное".
И, закрыв книгу (свивши свиток) и отдав ее служителю, сел; и глаза всех в синагоге были устремлены на Него (Лк. 4, 16--20).
Только повторив Исаиино пророчество, умолк; но, должно быть, так повторил, что все поняли, что оно действительно исполнилось на Нем; поняли, или только казалось им, что поняли, и те первые, на земле услышанные, слова Господни:
Ныне время исполнилось, приблизилось царство Божие; обратитесь же и веруйте в Блаженную Весть (Мк. 1, 15).
Или, как скажет потом, уже в последние дни служения:
все готово: приходите на брачный пир (Мт. 22, 4).
Что еще говорил Иисус в тот первый день, Марк-Петр странно забыл, или не считал нужным вспоминать, может быть, потому, что главное для него не слова Иисуса, а Он Сам. Кажется, Петр вспоминает только, как один из толпы, то, что с нею чувствовал.
Крайне изумлялись учению Его, ибо Он учил их, как власть имеющий, а не так, как (учат) книжники (Мк. 1, 22).
С книжниками сравнивать Господа едва ли могло прийти в голову кому-либо из первохристианской общины; но очень вероятно, что те, капернаумские слушатели Его, чувствовали именно так, что могли сделать это сравнение19; так же ведь и мы, через двадцать веков, чувствуем, или могли бы почувствовать если бы услышали слова Его первый раз в жизни: самые живые, некнижные, и потому самые властные из всех человеческих слов; все мы -- "книжники" "ученые"; Учитель -- Он один.
XIII
И тотчас (вдруг) появился в синагоге их человек в духе нечистом и завопил, говоря: "Что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий!"
Духи, существа из того же нездешнего мира, откуда и Он, раньше людей и лучше их знают, кто Он такой. Но слыша, как впервые на земле исповедуется Сын Божий устами бесов, что должен был чувствовать Сын человеческий?
И запретил ему Иисус грозно: "Молчи и выйди из него!"
И забив его в судорогах, и закричав криком великим, вышел из него дух нечистый. И все ужаснулись (Мк. 1, 23--27).
Замерли, должно быть, от ужаса, и сделалась такая тишина, что, казалось, можно было слышать, как на белой стене с играющими, от водной ряби, солнечными зайчиками, трепещут, звенят у залетевшей в открытую дверь водяной стрекозы, стеклянные крылышки.
"Что это? что за новое учение со властью, что и духам нечистым повелевает, и слушаются Его?" (Мк. 1, 27), --
пронесся вдруг шепотный говор в толпе. Что это, кто это, -- еще не знают, но уже чувствуют, что этого никогда не было в мире, и удивляются -- ужасаются опять так, как мы, через двадцать веков, могли бы ужаснуться -- удивиться, не внешнему чуду, а внутренней, чудеса рождающей силе -- "новому учению со властью".
XIV
Дальше, в каждом слове Марка, живой голос Петра-очевидца так внятен, что, не меняя почти ни одного слова в Евангельском подлиннике, можно бы продолжать от первого лица:
Тотчас же, выйдя из синагоги, мы с Андреем, Иаковом и Иоанном, пришли в мой дом, где теща моя лежала больная. И тотчас говорим Ему о ней.
И Он, подойдя к ней и взяв ее за руку с силой, поднял. И тотчас горячка оставила ее. И она служила нам (за вечерью).
Что такое эта "горячка", мы хорошенько не знаем. Может быть, болотная лихорадка, частая во всей Геннисарской низине, у Кафарнаумских же лагун, особенно; или перемежающаяся, чьи приступы сами проходят. Очень вероятно, что и чудотворная, от Господа исходящая "сила" ("с силой взял ее за руку") помогла больной. Но ведь и для многих тогдашних равви-целителей вылечить приступ лихорадки -- пустое дело. Кажется, Симонова теща получила бессмертье в Евангелии, как мошка в янтаре нетленная, только потому, что слишком хотелось Петру увековечить первый день Господень, весь до последней черты. Эти-то именно, не нужные никому, никем, кроме очевидца, незапоминаемые черточки и внушают нам, может быть, наибольшую веру в исторически подлинное, вопреки всем возможным внешним "стилизациям", внутреннее, в Марковом свидетельстве, ядро.
XV
В сумерки же, когда уже солнце зашло, начали приносить к Нему всех больных и (приводить) бесноватых.
Солнечного захода, конца Субботы, только и ждали, чтобы начать "работу" -- ношение больных.
И собрался к дверям дома весь город.
И исцелил Он многих, страдавших разными болезнями, и многих бесов изгнал, и не позволял бесам говорить, что знают Его (Мк. 1, 32--34).
Так было в первый день; так же будет и во все дни Господни: сколько бы ни исцелял больных, все идут к Нему, да идут..
...Сходится народ, так, что им невозможно было и хлеба есть (Мк. 3, 20).
Тысячи людей столпились так, что давили друг друга (Лк. 12, 1).
Все, имевшие язвы, кидались на Него, чтобы прикоснуться к Нему, и духи нечистые, когда видели Его, падали перед Ним и кричали: "Ты -- Сын Божий!"
Он же запрещал им грозно, чтоб не разглашали о Нем (Мк. 3, 9--12).
Так кончилась Капернаумская Суббота, первый день Господень, и наступила ночь.
XVI
Утром же рано весьма, когда еще было темно, Он встал, вышел (из Симонова дома), пошел в пустынное место и молился там. Симон же и те, кто с Ним, искали Его.
И, найдя Его, говорят Ему: "Все ищут Тебя".
Он же говорит им: "Пойдем и в другие ближние города и селения, чтобы Мне и там возвещать, ибо Я на то и вышел" (Мк. 1, 35--38).
Кажется, все просто; но, пристальнее вглядевшись в эту простоту, как бы гладкую поверхность вод, мы, может быть, увидим проходящую по ней, едва для глаза уловимую, рябь от чего-то движущегося под водою, огромного.
В первых же словах, где с такою точностью указано время: "утром весьма рано, когда еще было темно", чувствуется удивление, с каким все в доме, проснувшись, видят, что рабби Иешуа нет: никому не сказавшись, потихоньку ушел, бежал, -- куда и зачем, никто не знает. Но больше, чем удивление, -- тревога слышится в слове, или, точнее, в смысле его: "поспешили, кинулись Его искать"21. В трех же словах Симона: "Все ищут Тебя", -- слишком внятен вопрос или недоумение: "Отчего Ты бежал?" -- чтоб Иисус мог его не услышать. Слышит, но не отвечает, потому что вовсе, конечно, не ответ: "Пойдем и в другие города", а уклонение, нежелание или невозможность ответить. Симон, вероятно, так и не понял тогда; не поймет и потом, вспоминая об этом: тайну бегства Господня, как принял, так и передал нам, нераскрытую.
Чтобы тайну эту увидеть еще яснее, стоит лишь сравнить два Марковых стиха, этот, 38-й: "Пойдем и в другие города", и следующий, 45-й:
Явно уже не мог войти в город, но находился вне, в местах пустынных.
Что было в Капернауме, то будет и во всех городах: только что входит в город, -- чувствует, что не может в нем оставаться, должен уходить, бежать. Так в первые дни служения, так и во все, до последнего: к людям идет, и от людей уходит, бежит. Как бы две равные силы борются в Нем, -- притяжение к людям, и от людей отталкивание.
Только вся жизнь Иисуса, все Евангелие, если бы мы поняли его, как следует, могли бы ответить на вопрос, что это значит.
XVII
"Братьями" называет Сын Божий сынов человеческих (Ио. 20,17), любит людей, как никто никогда не любил, и знает, как никто никогда не знал, что есть между людьми нелюди, между сущими -- несущие, в пшенице плевелы, "сыны дьявола", "человекообразные", неразличимо с людьми смешанные, между ними снующие, липкой паутиной все оплетающие пауки. Видит их, как никто никогда не видел, больше всего -- в человеческих толпах.
Вышедши, увидел множество людей и сжалился над ними, потому что они были, как овцы, не имеющие пастыря (Мк. 6, 34).
Сжалился над ними и в те Капернаумские сумерки, когда у двери Симонова дома собралось такое множество народа, что "люди давили друг друга", как овцы, сбегаясь к Пастырю. В первый раз вошел тогда в это неразличимо-смешанное, человечье-овечье -- паучье -- стадо; вошел и устрашился, Бесстрашный, -- бежал. Изгнан людьми из Назарета; из Капернаума Сам бежит от людей: это бегство страшнее того.
О, род неверный и развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? (Мт. 17, 17), --
скажет и Он, терпеливейший.
О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать! (Лк. 24, 25), -
это, может быть, уже и тогда, в Капернауме, предчувствовал.
Видя, не видят, и слыша, не слышат... ибо огрубело сердце людей сих (Мт. 13, 13, 15).
Грубостью человеческой ранено, может быть, сердце Господне уже и тогда. Примет все раны потом, но от этой первой бежит. Слышал, может быть, уже и тогда сквозь клики бесов: "Ты -- Сын Божий", -- "бес в Тебе" (Ио. 8, 53).
Око человеческое -- выгнутое, вогнутое, исковерканное дьяволом зеркало: глянул в него Сын человеческий, увидел Себя и бежал.
Тошно Сыну Божьему с людьми: "Изблюю Тебя из уст Моих", -- мог бы Он сказать всему человечеству (Откр. 3, 16).
Лазарь, друг наш, уснул. Но я иду разбудить его (Ио. И, 11), --
мог бы и это сказать человечеству; но, прежде чем разбудить его, услышит:
Господи! уже смердит (Ио. 11, 39).
XVIII
"Имя Его -- Прокаженный", "nomen ejus Leprosus"; а другое имя -- "Облачный", скажет о Мессии, может быть, под влиянием христианства, поздний Талмуд22. Кажется, в этих двух именах нечаянно вскрыто таинственнейшее противоречие сердца Господня: противоборство двух сил -- притяжения к людям и от людей отталкивания. "Облачный" -- Белый, Чистый, Солнечный, -- белизною в лазури неба Сияющий как облако, -- с неба на землю сойдет к Иову прокаженному -- всему человечеству; ляжет с ним на гноище, обнимет, телом к телу, устами к устам припадет.
Взял на Себя наши немощи и наши болезни понес (Ис. 53, 4), --
нашу проказу. Но, прежде чем сделать это, увидит Себя в нас, Нечистого -- Чистый, Прокаженного -- Облачный, и, в страхе, бежит от нас -- от Себя.
Отче! спаси Меня от часа сего, --
с этим словом, бежит.
Но на сей час Я и пришел, --
с этим -- возвращается (Ио. 12, 27).
О, если бы мы больше знали Неизвестного, любили Нелюбимого, то поняли бы, может быть, отчего Он всегда к нам идет и всегда уходит, бежит!
XIX
Только два дня Господня -- этот первый, в Капернауме, и тот, последний, в Иерусалиме, мы знаем, целиком; все же остальные -- лишь в дробях, в отдельных точках времени. Между этими двумя днями -- вся исторически явная жизнь Иисуса: их поняв, поймем всю Его жизнь.
Двадцать четыре стиха Маркова-Петрова свидетельства о Капернаумской субботе -- двадцать четыре часа суток Господних. Вспомним порядок часов: идучи у моря Галилейского, видит рыбаков, зовет их; входит в Капернаум, учит в синагоге; исцеляет бесноватого; идет в Симонов дом, исцеляет тещу его, возлежит за вечерей; идет, по заходе солнца, к дверям дома, где собрался весь город; исцеляет больных; ночью возвращается в дом; рано утром уходит, бежит.
Шаг за шагом, час за часом, -- сутки рабби Иешуа; все в ярчайшем свете истории, в личных воспоминаниях очевидца Петра; его ушами слышим, его глазами видим, и можем быть покойны: этот не обманет, не забудет; вспомнит, как никто никогда не вспоминал; скажет правду, как никто никогда не говорил, потому что любит, как никто никогда не любил. И двух тысяч лет как не бывало: все -- как вчера -- сегодня.
Есть ли что-нибудь подобное в истории? И разве не чудо, что с большею ясностью, чем какой-либо из величайших дней человечества, чем, может быть, наш собственный вчерашний день, мы помним, видим, или могли бы вспомнить, увидеть, первый день Господень?
3
БЛАЖЕНСТВА
I
"Блаженны нищие духом"...
Небо нагорное сине;
Верески смольным духом
Дышат в блаженной пустыне.
Бедные люди смиренны;
Слушают, не разумея,
Кто это, сердце не спросит.
Ветер с холмов Галилеи
Пух одуванчиков носит.
"Блаженны нищие духом"...
Кто это, люди не знают,
Но одуванчики пухом
Ноги Ему осыпают1.
II
Если четыре, от четырех Евангелий на лицо Иисуса падающих света нами угаданы верно2: в I Евангелии -- слово Его, во II -- дело, в III -- чувство, в IV -- воля; то у Иоанна, в Кане Галилейской, начало служения Господня есть то, чего Иисус хочет: претворить воду в вино, закон в свободу; у Луки, в Назарете, то, что Иисус чувствует: в едва не удавшейся попытке назареян убить Его, свергнув с горы, -- необходимость смерти Голгофской; у Марка, в Капернауме, то, что Иисус делает: явление "силы", от Него исходящей, в исцелении больных; а у Матфея, на горе Блаженств, то, что Иисус говорит: Блаженная весть о царстве Божием.
Кана Галилейская, Назарет, Капернаум, Гора Блаженств, -- может быть, вовсе не четыре первых дня Господня, а один, только разно понятый и увиденный под четырьмя светами: у Матфея -- утренним, у Марка -- полуденным, у Луки -- вечерним, у Иоанна -- ночным, звездным.
Кажется, у одного Марка дана история в личном воспоминании Петра, очевидца, о Капернаумской субботе, а у остальных трех евангелистов -- история, смешанная с тем, в чем "непосвященные", неверующие, видят только "легенду", "апокриф", а верующие, "посвященные", узнают мистерию -- религиозный опыт, внутренний, не менее действительный, чем опыт внешний, исторический, ибо то, что было, есть и будет в вечности, не менее действительно, чем то, что было однажды, во времени.
Если в трех свидетельствах -- Иоанна, Луки, Марка -- история с мистерией сплавлена на огнях разной степени жара, с разною степенью крепости, то крепчайший и нерасторжимейший сплав их дан у Матфея. Очень вероятно, что та самая проповедь, которую мы называем Нагорною, действительно была произнесена Иисусом, в первый или один из первых дней служения, и сохранилась, с большей или меньшей степенью точности, в памяти ближайших к Нему учеников: вот история. Но более чем вероятно, что Блаженства -- главное для нас, так же как для самого Иисуса, в этой проповеди, -- суть подлиннейший и внутреннейший опыт Его: вот мистерия. Эти-то два металла и сплавлены Матфеем на огне жарчайшем в крепчайший сплав, так что они уже не два, а одно; то, что было однажды во времени, в истории, есть и то, что было и будет в вечности, в мистерии: первый день Господень есть уже наступившее царство Божие.
III
Следовало за Ним множество народа из Галилеи, и Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и из-за Иордана.
Увидев же народ, Он взошел на гору (Мт. 4, 25; 5, 1).
Если это свидетельство Матфея относится к первому дню, или вообще к первым дням служения Господня, то очень вероятно, что такое множество народа, следующего за только что начавшим проповедь и вчера еще никому не известным рабби Иешуа, есть преувеличение обобщающей и сокращающей стилизации, -- не история, а мистерия. Очень вероятно также, что и в свидетельстве Луки, относящем Нагорную проповедь уже к позднейшим дням -- к избранию Двенадцати, -- такое же преувеличение.
...На гору взошел Он помолиться в те дни и пробыл всю ночь в молитве к Богу.
Когда же настал день, призвал учеников Своих и избрал из них двенадцать, наименовав их Апостолами...
И сошедши с ними (с горы), стал на ровном месте, и множество учеников Его (было с Ним), и много народа из всей Иудеи, и Иерусалима, и приморских мест, Тирских и Сидонских, которые пришли послушать Его и исцелиться от болезней своих, также и страждущие от нечистых духов; и (все они) исцелялись.
И весь народ искал прикасаться к Нему, потому что от Него исходила сила, и исцеляла всех (Лк. 6, 12--13, 17--19).
Судя по свидетельству Марка о Капернаумском бегстве Иисуса после первого дня служения: "Нашедши Его, говорят Ему: все ищут Тебя" (1, 25--27) и о таких же, во все дни служения повторяющихся бегствах: "Находился вне, в местах пустынных, и приходили к Нему отовсюду" (1, 45), -- судя по этому свидетельству, народ, ищущий Господа, и в этот день Нагорной проповеди, идет к Нему на гору, а Он, после ночной молитвы, должно быть, по восхождении солнца, сходит к народу с горы и встречается с ним "на ровном месте", (Лк. 6, 17), вероятно, на горной площади или плоском выступе горы, где собираются вокруг Него не тысячные толпы со всей Палестины, как в преувеличении Матфея и Луки, а лишь немногие сотни капернаумских жителей.
IV
Время года, кажется, ранняя весна, конец марта, начало апреля3; место -- над Капернаумским Семиключьем, на горных высотах к северо-западу от Геннисаретского озера. Тамошние жители помнят до наших дней три стоявших на одной из этих высот, теперь уже срубленных, дерева -- два теребинта и один ююб (jujube). Судя по их арабскому имени el-mebarakat, "Благословенные", "Блаженные", а также по слову, тоже арабскому, der makir, вероятно, от греческого Блаженство, уцелевшему на одной из найденных здесь циклопических глыб, должно быть, от развалин очень древней базилики, -- судя по этим двум признакам, древнейшее предание искало горы Блаженств в этих местах4.
Здесь, в горной пустыне, между темных базальтовых скал, стелются бледные луга асфоделей, бессмертных цветов смерти; зыблются над ними на высоких стеблях, в чьей древесине скрыл похищенный с неба огонь Прометей, огненно-желтые зонтики ферулы (ferula); рдеют анемоны брызнувшими каплями крови по темной зелени вересков, те же, что некогда рдели у ног Пастушка Назаретского; и великолепный гладиол, gladiolus atroviolaceus, ярко-красный и черно-фиолетовый, может быть, евангельская "лилия", арамейская schoschanna5, напоминает пурпур царей:
Посмотрите на лилии, как они растут: не трудятся, не прядут; но, говорю вам, что и Соломон, в славе своей, не одевался так, как всякая из них (Мт. 6, 28--29).
В воздухе, более редком и свежем на этих горных высотах, чем в душной котловине озера, тянущий с гор холодок, и запах утренней гари в тумане, и углубляющее тишину, невидимых в небе жаворонков пенье, и кукованье кукушки, сладко унылое, как на чужбине память о родине, -- все могло здесь напоминать Иисусу родные холмы Назарета6.
Солнце уже всходило из-за голых и рдяных, как раскаленное железо, вершин Галаада, а озеро, все еще тенистое в глубокой, между гор, котловине, спало, как дитя в колыбели. Небо и горы отражались в зеркале вод с такой четкостью, что если долго смотреть на них, то казались те, отраженные, настоящими. И пустынно было все, и торжественно безмолвно на земле и на небе, как в приготовленном к брачному пиру и ожидающем гостей, чертоге жениха:
Все готово; приходите на брачный пир.
V
И когда сел, приступили к Нему ученики Его.
Сидя, а не стоя, учит всегда, -- в тишине и спокойствии.
И открыв уста Свои, учил их (Мт. 5, 1--2).
И подняв глаза Свои на учеников, говорил (Лк. 6, 20).
Молча сперва сидит, опустив глаза, и весь народ, тоже молча, смотрит на Него, ждет, чтоб Он поднял глаза, открыл уста. Небо и земля, и преисподняя, ждут. Миру навеки запомнились эти сомкнутые в молчанье уста, опущенные глаза Господни.
Чтобы видеть и слышать Сидящего, все народное множество тоже сидит, вероятно, по склону горы, так что, глядя на Него снизу вверх, видит лицо Его в небе, окруженное лучами восходящего солнца, как славой Господней.
Проповедь "Нагорная", -- верно поняло христианство с первых веков: горнее слово, с неба на землю сходящее, самое небесное из всех на земле сказанных слов.
Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное.
Блаженны плачущие, ибо утешатся.
Блаженны кроткие, ибо наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо насытятся.
Блаженны милостивые, ибо помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо узрят Бога.
Блаженны миротворцы, ибо наречены будут сынами Божьими.
Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное (Мт. 5, 3--10).
VI
Музыки более небесной, чем эта, никогда еще не было и, вероятно, никогда уже не будет на земле; с этим каждый легко согласится, верующий и неверующий одинаково, -- все, кто обладает хотя бы в малейшей мере тем, что можно бы назвать "музыкальным слухом сердца". Люди ко всему привыкают, но к этому, кажется, никогда не привыкнут: сколько бы ни слушали, все вновь и вновь удивляются, как будто слышат в первый раз, и все не могут этим насытиться.
В медленно-глубоких гулах океана бьется великое сердце земли: так и в этих "Блаженны, блаженны", бьется сердце Божие, и отвечает ему сердце человеческое: "Истинно, истинно, так!"
"Лето Господне блаженное" наступило в мире. Где-то, высоко над миром, должно быть в раю, Божья гроза пронеслась, и льется с горы солнечный ливень Блаженств, водопадом громокипящим и опьяняющим.
Музыку Блаженств слышат все, но того, что за нею, -- величайшего в мире дела, -- спасения мира, -- почти никто, кроме святых, уже или еще не слышит.
VII
Блаженны богатые, имеющие, beaati possidentes, -- вот дело мира, то, на чем он стоит; "блаженны нищие" (не духом, а просто "нищие", как верно, кажется, понял Лука), -- вот "безделье" -- то, от чего рушится мир. Слуги Мамоновы -- Марксовы (новый Мамон -- "Капитал"), -- все равно, сегодняшние ли, уже успевшие награбить богачи-буржуи, или еще не успевшие, завтрашние богачи-пролетарии, -- могут, в лучшем случае, только плечами пожать и усмехнуться на эту беспомощно-детскую мечту, а в худшем, только что дело дошло бы до их шкуры, истребили бы "блаженных нищих", как злейших врагов сегодняшнего государства или завтрашней революции.
Если же верно понял Матфей: "блаженны нищие духом", то для детей мира сего это еще нелепее. "Духом богатые, мудрые блаженны", -- мир и на этом стоит; "блаженны нищие духом", "слабоумные", "безумные", -- и от этого рушится мир.
Знает ли это Господь? Знает, конечно; потому и говорит:
Если не обратитесь, не войдете в Царство Небесное (Мт. 18, 3).
В этом-то именно слове: "обратитесь", "обернетесь", "перевернетесь", "опрокинетесь", -- ключ ко всему в Блаженствах.
В слове Господнем, не вошедшем в Евангелие, "незаписанном", agraphon, -- тот же ключ:
Так сказал Господь в тайне: если вы не сделаете ваше правое левым и ваше левое правым, ваше верхнее нижним и ваше нижнее верхним... то не войдете в Царство Мое.
Dominus in mysterio dixerat: si non feceritis dextram sicut sinistram et quae sursum sicut deorsum, non cognoscetis regnum Dei.
Это и значит: "В царство Мое не войдете, Блаженств не познаете, если не обратитесь, не перевернетесь, не опрокинетесь". Первое же слово Господне, сказанное миру: "покайтесь", "опомнитесь", значит: перемените все ваши мысли, все ваши чувства, всю вашу волю; выйдите из этого мира, из трех измерений, и войдите в тот мир, в измерение четвертое, где нижнее становится верхним, и верхнее -- нижним, правое -- левым, и левое -- правым; где все наоборот. Только "перевернувшись", "опрокинувшись", только "вниз головой", к ужасу всех, как будто твердо на ногах стоящих, "здравомыслящих", можно войти, влететь, упасть, из этого мира в тот, из царства человеческого в царство Божье, из печали земной в блаженство небесное.
VIII
Царство Божие есть опрокинутый мир, --
скажет рабби Иозий Бен-Леви, иудейский книжник, может быть, один из тех, кто, по слову Господню, "недалек от царства Божия" (Мт. 12, 34), во всяком случае, ближе к нему всех нынешних -- бывших христиан. Мир опрокинутый, перевернутый, есть Царство Божие; это и значит: царству человеческому обратно Царство Божие; там все наоборот.
Будут последние первыми, и первые последними (Мт. 20, 16).
Что высоко у людей, то мерзость пред Богом (Лк. 16, 15).
Душу свою сберегший потеряет ее, а потерявший... сбережет (Мт. 10, 39).
В самом языке Иисуса, сотканном из таких антитез, -- кажущихся противоречий, действительных противоположностей, -- слышится как бы до-временная, в вечности усвоенная привычка, лад и строй души нечеловеческие, -- музыка, доносящаяся в этот мир из того, где все обратно подобно этому, -- все наоборот.
Горе богатым -- блаженны нищие; горе пресыщенным -- блаженны алчущие; горе смеющимся -- блаженны плачущие; горе любимым -- блаженны ненавидимые: ряд Блаженств -- ряд переворотов, полетов вниз головой, радостно-ужасающих. В небе перевернутая, опрокинутая, как предмет отраженный в зеркале вод, всякая тяжесть земная становится легкостью, всякая печаль -- блаженством; и наоборот: здешняя легкость становится нездешнею тяжестью, земное блаженство -- небесной печалью.
IX
Здесь еще, на земле, восторжествует праведник, а злодей будет наказан. Царство Божие есть просветленный, возвышенный, очищенный Богом, но все еще стоящий, как стоял всегда, неопрокинутый мир: в это верят Псалмы; Иов уже не верит:
Пытке невинных посмеивается (Бог). -- В руки нечестивых отдана земля; лица судей земных Бог закрывает. Если не Он, то кто же? (Иов. 9, 23--24).
Видит и слепой -- зрячий Эдип, что "лучше всего человеку совсем не родиться, а родившись, умереть поскорей".
Иисус -- Иов-Эдип обратный: больше их страдает и лучше их знает "власть тьмы", царящую над миром; но знает и то, чего не знают они: зло для них бесконечно, а Он видит, что "близко, при дверях", Конец (Мк. 13, 29); мир во зле стоит для них, а для Него опрокинут; царства Божия не знают они, а Он знает, как никто никогда не знал, потому что Он сам -- Царь. Вот почему те несчастны, а Он блажен.
Сын превращает Отчий закон в свободу.
Слышали вы, что сказано древним? А Я говорю вам (Мт. 5, 21--22), --
по-арамейски wa-ana amar lekhon, -- вот рычаг, которым опрокидывает мир Иисус. Сказано древним в законе, а Он говорит в свободе. Добрых Бог награждает, злых казнит, в законе; а в свободе:
солнцу Своему повелевает Отец ваш небесный всходить над злыми и добрыми, и дождь посылает на праведных и неправедных (Мт. 5, 45).
Добрых от злых отделяет закон; свобода соединяет их. Только добрых спасает закон; добрых и злых спасает свобода. Слуги царевы, посланные звать гостей на брачный пир, --
выйдя на дороги, всех собрали, кого только нашли, и злых, и добрых; и наполнился брачный пир возлежащими. Царь же, войдя посмотреть возлежащих, увидел там человека в одежде небрачной...
И сказал царь слугам: "...бросьте его во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов". Ибо много званых, но мало избранных (Мт. 22, 10--14).
Кто этот человек в небрачной одежде? Злой? Нет, злые с добрыми здесь неразличимо смешаны. Кажется, "небрачный", значит, не "обратившийся", не "перевернувшийся", не перешедший из этого мира в тот, не "блаженный", не "избранный".
X
"Выбрал Он себе в Апостолы самых грешных людей, сверх всякой меры греха", -- скажет Послание Варнавы, от времен Мужей Апостольских10. Судя по тому, что самим Иисусом Иуда назван будет "диаволом" (Ио. 6,70), а Петр "сатаною" (Мк. 8, 33), так оно и есть. "Выбрал Себе в ученики негодяев отъявленных", -- скажет Цельз, разумеется, ничего не понимая и злобно преувеличивая, но спросит, кажется, с искренним недоумением: "почему такое предпочтение грешников?"11. С тем же недоумением могли бы спросить об этом все, от Канта до Сократа, учителя "нравственности".
Мытари и блудницы впереди вас (праведников) идут в царство Божие (Мт. 20, 16), --
скажет Господь. Мытари, telonai, по Талмуду, -- "те же разбойники.
И к злодеям причтен (Мк. 15, 28), --
будет Сам Иисус. В сонме блудниц и мытарей, Он -- "злодей" среди злодеев, "отверженный" среди отверженных, "проклятый" среди проклятых.
Этот народ -- невежда в законе; проклят он (Ио. 7, 49), --
скажут люди закона о всех идущих за Иисусом, "беззаконником". Проклят "темный народ", am haarez, -- вот это-то "проклятье" и будет Благословением, Блаженством, по закону "опрокинутого мира" -- царства Божия.
XI
Равенство в законе -- безличность; личность в свободе -- неравенство: будет и этим рычагом опрокинут мир.
Кто имеет, тому дано будет, и приумножится; а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет (Мт. 12, 12), --
вот для меры сил человеческих невыносимая, возмутительная, душу переворачивающая, несправедливость, неравенство, -- как бы нарочно в лицо всей человеческой справедливости брошенный вызов.
В этом смысле, не только вся Нагорная проповедь, все учение Христа, но и вся Его жизнь, -- не что иное, как опрокинутый закон. Мир будет спасен величайшим из всех злодеяний -- Богоубийством Голгофским: Крест -- всех опрокинутых законов, перевернутых справедливостей венец.
Сколько бы ни доказывал Кант, что христианство есть "учение нравственное", прежде всего, -- с тем же, если не с большим, правом могут доказывать другие, что христианство "безнравственно". Главное во всякой и в собственной Кантовой этике -- "категорический императив" долга, а в Нагорной проповеди тот же императив опрокинут. Нет, уж если говорить о нравственности, то все религии, от Моисеева Закона до Ислама, все философии, от Сократовой до Кантовой, подводят более широкое и твердое, потому что более общедоступное, в меру человеческих сил осуществимое, основание под нравственность, нежели христианство, с его нечеловеческой безмерностью, таинственной "превратностью", уходом из трех измерений в четвертое, где "все наоборот". Самое шаткое из всех равновесий, конус, поставленный на острие, -- вот что такое христианство. Дорого обошлось оно людям, -- не слишком ли дорого? Но, прежде чем это решить, надо бы подумать: можно ли было меньшей ценой спасти погибающий мир?
XII
Детскую игрушку, ваньку-встаньку, напоминает человек, с тою лишь разницей, что у того человечка, игрушечного, свинцовый груз -- в ногах, а у настоящего -- в голове. Ваньку-встаньку нельзя опрокинуть, все подымается на ноги, а человека нельзя поднять, -- все падает, как пал Адам, согрешив. Первородный грех и есть этот, к низу тянущий обратного ваньку-встаньку, свинцовый груз. Падшего в людях Адама поднять не может никакой закон, никакой императив, никакая нравственность. Чтоб это сделать, надо переместить в человеке центр тяжести. Это и делает Нагорная проповедь.
Не собирайте себе сокровищ на земле... но собирайте себе сокровища на небе...
Ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мт. 6, 19--21).
Радуйтесь в тот день и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах (Лк. 6, 22--23).
Сердце человека -- истинное сокровище, -- тянущий груз, уже не свинцовый, а золотой, -- переместится, и обратный ванька-встанька, падший Адам, встанет на ноги. Если царство Божие есть "опрокинутый мир", то и обратно, мир есть опрокинутое царство Божие. Снова опрокинуть раз уже опрокинутое, перевернуть перевернутое, -- это и значит восстановить, выпрямить, поднять падший, оживить мертвый, спасти погибающий мир.
Это бесконечно просто, и не трудно, а невозможно людям, кроме одного Человека -- Иисуса; этого не только никогда никто не делал, но и никому никогда не приходило в голову, что это вообще можно сделать.
XIII
Горе наше в том, что, за две тысячи лет, мы так привыкли к словам Его (как будто можно к ним привыкнуть, если только услышать их раз), что уже оглохли, ослепли к ним окончательно: твердим их, как таблицу умножения, бессмысленно. Но если б мы могли чуть-чуть отвыкнуть от них и вдруг услышать их так, как будто они сказаны не за две тысячи лет, а вчера-сегодня, то, может быть, мы удивились бы, ужаснулись; поняли бы вдруг, что это самые неимоверные, невыносимые, невозможные для нас, "безумные", как дважды два пять, самые нечеловеческие из всех человеческих слов13. И всего неимовернее, может быть, то, что Он говорит их так просто. В каждом слове Его опрокинут мир, с такою же бездонно тихою ясностью, как в совершенно гладком зеркале вод -- отраженные в них берега. Самое тяжкое, темное, страшное для нас Он говорит как самое простое, ясное, легкое. "Кто потеряет душу свою, тот сбережет ее". Многие, может быть, и до Него это предчувствовали, как блаженно-ужасающую тайну, но Он первый это сказал так, как всем понятную и очевидную истину, как дважды два четыре, но в мире не трех, а четырех измерений. В том-то именно и главная особенность Его, что глубочайшее и сокровеннейшее, опрокидывающее мир с неодолимою силою, говорит Он так просто, легко и естественно, как будто не может быть иначе, и это всем известно, а Он только напоминает забытое, открывает то, что у всех людей таится в душе14.
Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 26), -
эти раздирающие наше сердце слова Он говорит так тихо и ласково, как и мать не говорит с ребенком. Но мы должны помнить, как все это неимоверно, неслыханно, перевернуто, обратно или даже "превратно": да, лучше это считать губительно-превратным, "демоническим", чем к этому привыкнуть, как мы привыкли. Те, кто ненавидит Его, ближе к Нему и правее тех, кто лишь терпит Его и считает Нагорную проповедь "отчасти полезною" -- "учением нравственным прежде всего".
XIV
"Кто не возненавидит отца своего и матери"... Хочется, не дослушав, бежать от страха, но, может быть, потому именно, что не дослушал. Если это кажется "возмутительным", "противоестественным", то, может быть, потому, что принято, как новая заповедь, закон, повеление: "возненавидь". Но ведь это вовсе не так. Верно понятые слова Его страшно освобождают нас, а не порабощают; ставят перед нами цели, задачи, а не законы15. Требует ли Он чего-нибудь, повелевает ли, принуждает ли? Нет, только сообщает опыт, непреложно ясный хотя и не нашему, а иному, как будто опрокинутому, а на самом деле, может быть, восстановленному, здравому смыслу, где все наоборот смыслу нашему, мнимо-здравому, больному, искаженному.
Столь непонятное, страшное для нас, в Его неиспытанной нами любви, небесно-земной, a?apê, становится простым, легким и радостным в нашей любви, только земной, -- эросе. "Люби врага твоего". Если в плотской любви один любит, а другой ненавидит, то любящий любит и врага, и это так естественно, что ему не надо говорить: "Люби". -- "И оставит человек отца и мать, и прилепится к жене своей" (Мт. 19, 5), -- столь же естественно.
Сделавшие опыт Его любви знают, что, любя Его, нельзя не оставить, не возненавидеть, если для Него это нужно, отца и матери, и не прилепиться к Нему так же естественно, легко и радостно, как любящий прилепляется к возлюбленной.
Нет, вовсе не говорит Он: "оставь", "возненавидь"; Он только говорит: "возненавидишь", "оставишь". Вовсе ничего для Себя от человека не требует, а только соблазняет его, пленяет Собой, влюбляет в Себя; не повелевает ничего, а лишь открывает, что было, есть и будет в человеке, или может быть всегда, -- скрытое в нем и всегда готовое открыться Блаженство.
(Продолжение следует)