Что есть Истина № 23
История
Степан Рацевич
Глазами журналиста и актера
154. Казачинск-Енисейск-Дудинка.
Неистово печет июльское солнце. Жара, как на юге. Температура свыше 30 градусов. Даже не чувствуется речная прохлада. Так и хочется раздеться донага и прыгнуть с борта «Александра Невского» в прохладную прозрачную воду Енисея.
На палубе негде скрыться от палящего горячего солнца. А тут еще сажа от густого, черного дыма летящая на сидящих на палубе пассажиров. Отапливаемый каменным угле, допотопный пароход дымит нещадно на всю округу.
Внизу, в каютах ещё хуже. Жар от работающих на полном ходу двигателей проникает во все щели и съедает остатки кислорода, попадающие вниз с палубы. Жара всех разморила, двигаются как сонные мухи. Зато неугомонные ребятишки носятся сверху вниз и обратно крича, смеясь и плача одновременно.
Наконец нашел более-менее комфортное местечко на носу рядом с якорями. Дыма здесь нет, прохладнее, чем где-либо, да и вид на Енисей и его крутые берега здесь открывается чудесный.
Правый берег реки пологий. По нему тянутся бесконечные болотистые пожни с нечастыми постройками в виде сараев и стогами сена. Левобережье высокое, с отвесными песчаными берегами, очень живописно. Встречаются деревни, близко к берегу подходит тайга, а иногда и дорога, по которой в клубах пыли то и дело проскакивают грузовики.
Первая остановка – Маклаково. Большой рабочий поселок. На самом берегу многочисленные строения, баржи на стапелях, мастерские – это местная судоверфь по ремонту и изготовлению деревянных судов для перевозки грузов.
Чем дальше плывем, тем шире становится Енисей. Повстречались с теплоходом «Орджоникидзе» из Дудинки, с многочисленными пассажирами на борту. Обменялись приветственными гудками, пассажиры дружно махали платками и головными уборами.
Наконец за одним из поворотов на высоком левом берегу показались строения города Енисейска, одного из самых древних сибирских городов, основанного в 1618 году и расположенного в 347 километрах от Красноярска.
В старину город имел название – Енисейский острог. И неспроста. Сюда по каторжному тракту зимой и летом, пешком и на подводах гнали политических заключенных из Красноярска. Часть оставалась в четырехэтажной тюрьме на окраине Енисейска, остальные продолжали этап в направлении Туруханска, Курейки, Игарки.
Уже издали виднеются маковки многочисленных церквей. Чем ближе подплываем к Енисейску, тем явственнее среди густой зелени проглядывают двухэтажные строения, сохранившиеся с дореволюционного периода. В этих особняках жило богатое купечество, в одном из них была резиденция губернатора. До Советской власти Енисейск был губернским городом, столицей Енисейской губернии, вел крупную торговлю пушниной, рыбой, лесом, проводя многомиллионные сделки с купцами из Петербурга и Москвы.
По приезде в Енисейск мой первый визит, как ты правильно догадался, мой дорогой читатель, состоялся в местное отделение МГБ, где предъявил единственный имеющийся у меня на руках документ – справку, что я ссыльный и по распоряжению Красноярского краевого МГБ направляюсь в город Норильск.
Справку у меня взяли и предупредили, что смогу уехать не раньше чем через два – три дня, когда придет пароход «Иосиф Сталин». А пока каждое утро я обязан приходить и отмечаться. Здесь, кстати, мне помогут приобрести проездной билет, за мои деньги естественно. Уехать из Енисейска на Крайний север чрезвычайно трудно. Теплоходы из Красноярска приходят переполненными.
На трое суток снял угол у старушки на окраине города и весь следующий день посвятил ознакомлению с достопримечательностями бывшей столицы.
Но по-существу знакомиться было не с чем. Маленький, типично уездный городишко своим неприглядным видом производил грустное впечатление. В сухую погоду небо заволакивают облака пыли, поднимаемой как транспортом, так и людьми. Все время на зубах скрипит песок с привкусом тины, выбрасываемой волнами реки на берег. А в дождливую погоду ноги не вытащить из разжиженной глиняной почвы. Более менее привлекательна центральная улица с рядами городских учреждений и несколькими магазинами. Кстати, магазины оказались полупустыми. Кроме рядов консервов, на прилавках ничего не обнаружил. За хлебом стояла огромная очередь и ещё было неизвестно, когда его доставят. Наследие енисейских купцов – каменные здания, сохранились в удовлетворительном состоянии.
Стоит лишь свернуть в первый попавшийся переулок, как оказываешься среди полуразвалин, старых, годами не ремонтируемых деревянных домов. А некоторые из них достойны того, чтобы их сохранить. И хотя табличек «Охраняется государством» на них не висит, но следовало бы их уберечь как памятники русского деревянного зодчества. На многих окнах сохранились оригинальные тяжелые ставни, а поверх их замысловатой деревянной резьбы наличники. У каждой избы высокий забор с тесовыми воротами и массивной калиткой. Строили наши предки навеки, но и досмотр на этим наследством нужен, а не бесхозяйственность и наплевательское отношение к столь ценному добру.
Заглянул я и на кладбище, такое же старое, как сам город и почти заброшенное. На месте упокоения именитых купцов огромные памятники с витиеватыми надписями, схоронившиеся за покрытой ржавчиной железными оградами. Ни к одному памятнику не подойти. Все заросло сплошным кустарником и деревьями.
Невдалеке от кладбища высоченная тюрьма, которую можно увидеть с любого места в городе. Зато сидящим в ней ничего не видно. Окна закрыты снизу вверх деревянными козырьками так, что в лучшем случае видно только небо. Долго глядел на эту махину, думал о тех, кто за её решетками... По себе знаю, как невесело ждать в тюрьме своей дальнейшей участи...
На следующий день было воскресенье, поэтому решил сходить на службу исповедоваться и причаститься. Квартирная хозяйка рассказала, что до революции здесь был монастырь и семь церквей. Сейчас действующей осталась только одна.
Утром пришел в каменный полупустой храм. Бедность во всем: масляная краска на стенах облупилась, потолок настолько почернел, что невозможно разглядеть роспись, медные подсвечники и паникадила поблекли, хоругви обветшали. Давно не мытые окна с трудом пропускали свет.
В храме сумрачно и царит полумрак. Электрического освещения нет, храм освещен только проникающим из окон светом и мерцанием свечей. Десяток старых богомолок, одетых в темные одежды с темными же платками на головах. Из мужчин я один.
Старенький попик едва слышно произносит молитвы, жиденькими фальшивыми голосами несколько старушек поют за хор на клиросе.
Небольшая очередь на исповедь быстро растаяла. Священник, по всей видимости, исполняющий обязанности всех священнослужителей, оглядывая свои сумрачные владения, накинул мне на голову подрясник и шепотом, скороговоркой прочитал молитву.
Причастие проходило еще более сумбурно. Неизвестно какой давности вино и хлеб были в темном кубке, но проглотить все это мне пришлось.
Впечатление от посещения церкви осталось такое, будто побывал в монастыре, в бедной женской обители, расположенной в далеком скиту...
Просветленный, вышел из церкви и направился в чайную, удовлетворять теперь физические потребности в виде обеда. После еды решил пройтись вдоль берега Енисея.
По отвесной деревянной лестнице спустился с крутого берега вниз к пристани. На речном рейде царит будничное оживление: снуют буксиры, грузятся лесом огромные баржи, у причалов с помощью паровых лебедок и железного лихтера разгружают кирпич, а с деревянной баржи грузчики на плечах выносят пятидесятикилограммовые мешки с цементом.
Чуть выше порта среди огромных валунов ледникового периода сидят рыбаки-любители. В небольшой лодке, привязанной цепью к деревянным мосткам, сидит рыбак в старом плаще и широкополой шляпе и в больших роговых очках. У него две удочки и он внимательно следит за поплавками.
Что-то знакомое почудилось мне в фигуре молчаливого рыболова. Чтобы получше его разглядеть, я подошел поближе и узнал в нем бывшего нарвитянина Николая Васильевича Устюжантнова-Семухина, с которым не раз выступал на концертах в Нарве.
В 1919-20-х годах Устюжанинов эмигрировал из Советской России и застрял в Нарве. Он был неплохим доктором-массажистом, но работать официально по специальности не мог, так как никакого гражданства не имел. Хотя у него и был нансеновский паспорт, но в буржуазной Эстонии он был лишен права заниматься врачебной деятельностью. Нелегально принимал больных и заодно подрабатывал на сцене, выступая в качестве чтеца-декламатора произведений Зощенко, Романова, Чехова и других прозаиков. Часто принимал участие в благотворительных концертах в Нарвском Русском общественном собрании.
В середине двадцатых годов Устюжанинов переезжает на постоянное жительство в Таллин. Его приглашает нас сцену Русского театра антрепренер Проников, но со своей основной профессией он не расстается и скоро становится довольно известным как отличный массажист. Слухи о нем доходят до К. Пятса, который страдал ревматизмом и Пятс приглашает Устюжанинова в качестве домашнего доктора. Когда Пятс стал президентом, Устюжанинов остался при нем.
Когда я негромко его окликнул, он поднял голову и стал внимательно, как и на поплавки до этого, меня разглядывать поверх своих очков. Он долго всматривался, не узнавая меня, как вдруг узнал и закричал:
- Степочка Рацевич?! Вот это называется здорово! Где встретились! На Сибирской земле, за тридевять земель от Эстонии!
Он бросил удочки. Выпрыгнул из лодки и сжал меня в своих объятиях. Горячие объятия, в конце концов, сменились многочасовой беседой на берегу многоводного Енисея. Спустились теплые сумерки. Река засверкала огоньками стоявших на рейде судов. А мы продолжали сидеть на корме лодки и казалось, что беседе нашей не будет конца, так много надо было сказать друг другу, так много друзей, знакомых и обстоятельств связывало нас, да и «как мы дошли до жизни такой», тоже надо было выяснить.
- За какие прегрешения, Николай Васильевич, вы попали за решетку и теперь пребываете в Енисейске? – был мой первый вопрос.
- Странный вопрос, - отвечал Устюжанинов, - конечно за «близость» к президенту Эстонской Республики Константину Яковлевичу Пятсу. Мне приписывались черт знает какие политические преступления, вплоть до того, что я состоял негласным осведомителем президента по антисоветским делам... Хороший был человек – Пятс. Вспоминаю его добрым словом. Ко мне относился очень хорошо. Приняв процедуру, всегда просил что-нибудь почитать ему, рассказать какой-нибудь анекдот. Любил слушать рассказы Зощенко, Чехова... А ведь ты знаешь, когда я в ударе, то и слезу на веселом месте могу вышибить из слушателя.
Устюжанинов усмехнулся, но, помрачнев от невеселых воспоминаний, нахмурился:
- В общем, вкатили мне 58 статью на десять лет, а после лагеря отправили в ссылку в Енисейск.
В Енисейске жизнь Устюжанинова сложилась неудачно. Во многом конечно повинен его неуживчивый характер, свободолюбие и себялюбие. Не признавая советов и добрых пожеланий, он со всеми перессорился и поэтому нигде долго не задерживался. Успел он повздорить и с главным врачом местной поликлиники. Недолго оставался актером и чтецом в Енисейском Доме культуры. К нему относились снисходительно, почитая талант и даже приплачивали, что было явлением очень редким. Но и здесь он не смог ужиться, покинул самодеятельный коллектив.
По жизни в Енисейске познакомился с вдовой, у которой рос восьмилетний сын. Мальчик возненавидел отчима, целыми днями скитался по городу, лишь бы не оставаться дома. Жаловался матери, что терпит от дяди Коли, так он называл Устюжанинова, побои и оскорбления.
На следующее утро, в день моего отъезда, Устюжанинов пригласил меня к себе, угостил вяленой рыбой и чаем. Своими глазами увидел ненормальную обстановку, царившую у него в доме.
Когда мы с ним прощались на пристани, от всей души пожелал ему семейного и бытового благополучия, а также найти себе новую квартиру...
Попасть на следовавший из Красноярска в Дудинку теплоход «Иосиф Сталин» было не так просто. Над окошечком кассы на пристани висело объявление, извещавшее, что из-за отсутствия мест на теплоходе продажа билетов производится не будет. Только благодаря вмешательству сотрудника местного МГБ мне удалось купить билет третьего класса. В Енисейске около тридцати пассажиров остались без билетов.
Пассажиры третьего класса размещались в трюме, который был переполнен. Лежали на полу, на столах, на скамейках. В первую ночь попробовал лечь на пол в коридоре, где расположены каюты первого и второго класса. Дежурный матрос бесцеремонно разбудил, выбросил мои вещи на лестницу и пригрозил, что если осмелюсь еще раз здесь расположиться, высадить на ближайшей пристани.
В поисках пристанища облюбовал себе место на полу возле входа на теплоход. Было тепло, благо стена машинного отделения находилась рядом и меня не тревожили до тех пор, пока не причаливали к какой-либо пристани. Тогда приходилось вставать, убирать вещи, чтобы освободить проход для пассажиров и груза.
О горячей пищи приходилось только мечтать. Обеды получали только пассажиры первого – второго класса, нам «третьеклассникам» оставались остатки с «барского стола». Питались, в основном, бутербродами и черствым хлебом, запивая все это кипятком.
В поездке быстро завязываются знакомства, да еще в такой, когда условия заставляют искать попутчиков, для облегчения существования. Так и здесь. Через некоторое время я познакомился с двумя пассажирами из третьего класса, также ссыльными и следующими по распоряжению Красноярского МГБ в Норильск. Это были инженер Семенов из Ленинграда и авиаконструктор Радкевич из Москвы, которые после отбытия основного срока по 58-й статье были вновь арестованы и отправлены в ссылку. Договорились держаться вместе и сообща действовать при приезде в Норильск.
Наш теплоход медленно, но верно приближался к Полярному кругу. Заметно понизилась температура. Дул встречный, холодный северный ветер. По небу бежали низкие дождевые тучи. Енисей раздался вширь. Если плыли ближе к одному берегу, второго видно не было. Местами ширина реки достигала 2-3 километров. Неспокоен стал Енисей. Заиграла высокая волна. От её ударов дрожал корпус теплохода, а когда на поворотах подпадали под боковую волну, изрядно качало, как будто плыли не по реке, а по бурному морю.
Все разительнее менялся ландшафт береговой полосы. Появилась типичная для севера Сибири равнинная тундра со слабопересеченным рельефом и лишь на междуречных пространствах встречались невысокие холмы с пологими склонами, на которых изредка виднелись небольшие рыбацкие поселки.
В тундре не увидишь настоящего дерева. Невысокие, с изогнутыми стволами, чахлые лиственницы ютятся только по долинам впадающих в Енисей речек. Отсутствие лесов и обилие низкорослых кустарников – вот наиболее характерные черты растительного покрова тундровой зоны.
Эти особенности растительности обусловлены весьма суровыми условиями природной среды, и, в первую очередь, холодным климатом сибирской тундры. Большую часть года тундровые равнины покрыты белой пеленой снежного покрова. Холодная, с частыми пургами, зима продолжается здесь не менее восьми месяцев. Лето в тундре короткое, не более двух-трех месяцев, прохладно и дождливое, со среднемесячной температурой, не превышающей 10 градусов Цельсия.
По речным долинам и защищенным от ветра склонам располагаются заросли тундровых кустарников. Здесь растут карликовая береза, полярная ива и северная ольха. Высота их невелика, не более 30-50 см., а корни не идут глубже 15-20 см., так как ниже залегает вечная мерзлота.
А Енисей продолжает раскрывать нам свои просторы. Возвышеннее стал правый берег. Наконец на этом берегу показался расположенный на расстоянии 2500 км. от Красноярска, город Туруханск. – районный центр Туруханского края.
В дореволюционное время название сему поселению было - село Монастырское. И служило оно местом поселения политических заключенных. Сейчас в нем с местными рыбаками соседствуют наши ссыльные.
В 1913 году сюда был сослан и поживший здесь до первых дней революции Яков Свердлов. В том же 1913 году в соседнем поселке Костино отбывал ссылку Иосиф Сталин, которого впоследствии переправили на левый берег Енисея в поселок Курейка.
У Туруханской пристани стояли недолго, выгружали муку, соль, сахар. На берег высыпало все население «города», поглазеть на пароход и его пассажиров. Для многих населенных пунктов, расположенных на берегу Енисея, прибытие парохода явление планетарного масштаба. Оно скрашивает однотонные, однообразные, серые будни. Пароход, как окно в мир, та тонкая ниточка, которая связывает их с цивилизацией и с Родиной. Так и в Туруханске – бледные, худые дети, не по детски спокойные и молчаливые, бедно одетые бабы и мужики. За их спинами теснились их убогие жилища. Бегали и лаяли собаки. Другой живности видно не было. На всех нас Туруханск произвел довольно грустное впечатление.
Проплыли еще 100 километров и теперь уже на левом берегу причалили к поселку Курейка, известному по продолжительному здесь пребыванию Сталина.
Через рупор капитан теплохода объявил пассажирам, что в Курейке будем стоять полчаса и за это время желающие смогут сойти на берег и посетить дом-музей Сталина.
Народ дружно высыпал на берег, чтобы хоть немного размяться и заодно посетить предлагаемый музей. К ним присоединился и я.
После продолжительных дождей, предшествовавших нашему прибытию, Курейка утопала в страшной грязи. С трудом можно было пробраться вдоль заборов, цепляясь за частокол. Ноги при этом по щиколотку уходили в жидкое глинистое месиво.
Вот и цель нашего путешествия. Над деревенской избой, самой обыкновенной, похожей на остальные, в которой жил Сталин, чтобы сохранить её навечно для потомков, возведен огромный архитектурный навес. Ярким пятном он дисгармонирует с окружающей бедностью и убогостью ландшафта.
Спустя семь лет, в 1957 году, когда я снова проезжал Курейку, возвращаясь из ссылки в Нарву, обратил внимание, что при стоянке капитан теплохода уже никому не предлагал совершить экскурсию в дом-музей. Злые языки утверждали, что после 1953 года музей закрыли навсегда, а на его дверях вывесили объявление с двусмысленной надписью: «Музей закрыт на ремонт».
Последний город на Енисее перед Дудинкой – порт Игарка. Расположенный в 675 километрах от впадения реки в Карское море, порт является важным экономическим центром на Крайнем Севере. Игарка заложена в 1929-30-х годах для вывоза за границу неисчерпаемых запасов леса Красноярского края. Сюда сплавляются тысячи и тысячи кубометров древесины. Лесопильные заводы города готовят высокосортный пиломатериал. В период навигации Игарский порт заполнен лесовозами иностранных государств. Производится круглосуточная погрузка, так как возможность застрять на обратном пути во льдах Карского моря весьма велика.
Наш теплоход прежде, чем причалить к пристани вынужден был лавировать между корпусами иностранных судов, стоящих на речном рейде. Я видел суда под флагами Англии, Норвегии, ФРГ, Бельгии, Франции, Швеции, которые имели водоизмещение от 8 до 25 тысяч тонн. Почти 50-ти метровой глубины фарватер позволяет судам любого водоизмещения заходить в порт Игарки.
На всех погрузочно-разгрузочных работах, биржах, лесопильных заводах работают заключенные и ссыльные. Это основная рабочая сила. Есть вольнонаемные, составляющие инженерно-технические кадры. В прошлом почти все они были репрессированы, прошли лагеря и по окончании срока, прельстившись высокими заработками, северными надбавками, остались здесь, обзавелись квартирами и семьями. И только в отпускное время, обычно зимой, уезжают на материк отдохнуть от вьюг и метелей.
Воспользовавшись длительной стоянкой, наша группа из трех человек решила прогуляться по Игарке и познакомиться с достопримечательностями города.
В отличие от Туруханска и Курейки в Игарке чистота. Все улицы и тротуары покрыты деревянными настилами, отходами производства. С прогулки вернулись, не запачкав ботинок, что было для нас необычно и странно.
Город сравнительно молод. Еще в 1928 году Игарка, тогда еще маленький поселок, насчитывал 43 жителя, а к 1950 году в нем трудилось несколько тысяч человек.
По расписанию утром следующего дня теплоход прибывал в Дудинку. Оставалось пройти 225 километров. Когда отплывали, то обратили внимание на лагерные вышки, что свидетельствовало о наличии большого количества заключенных в лагерных подразделениях.
По пути встречали спешившие за пиломатериалами в Игарку иностранные суда. Они приветствовали нас гудками, наш теплоход отвечал тем же. Капитаны приветствовали друг друга фирменными фуражками.
По фарватеру плыли ближе к правому берегу, левого берега не было видно, настолько широк стал Енисей.
С верхней палубы невооруженным глазом хорошо различалась правобережная равнинная тундра, местами холмистая, с небольшими озерцами, окаймленными низкорослым тундровым кустарником. На расстоянии многих километров вглубь тундры и по берегу не было жилья, что свидетельствовало об отсутствии здесь человека.
Миновали правый приток Енисея – реку Усть-Хантайку с расположенным на её берегах рыболовецким станом. Отсюда начинается огромный Дудинский район, раскинувшийся на много сотен километров в окружности.
Проплыли мимо двух больших деревень: Потапово и Никольское. Расположенные на отвесном берегу высотой 10 – 12 метров, они гордо парят над водами реки и им не страшны никакие паводки, являющиеся бедствием для более низко расположенных поселений.
Наконец появляется Дудинский порт и город на высоком правом берегу пестрит деревянным постройками. У самой поверхности вдоль причалов передвигаются механические краны, длинными своими сочленениями поднимая из трюмов на берег и опуская обратно грузы.
Столица Таймырского национального округа–город Дудинка насчитывает трехсотлетнюю историю.
В летописи Сибири отмечается, что «в лето 1666 года мангазейский воевода Родион Михайлович Павлов отправил в Пясину (район Авамско-Хетского зимовья, что северо-восточнее Дудинки) четыре лодки стрельцов для сбора ясака (натуральная подать в 16-18 веках собираемая главным образом ценными мехами-соболями, бобрами, куницами). Отряд под началом пятидесятника Ивана Сорокина поднялся по Тазу до верховьев, перетащил лодки волоком в бассейн Турухана и сплыл в Енисей»
Осталось и донесение Сорокина, в котором он сообщает в Мангазею, что ставит зимовье «с нагорней край (на горе) Енисея пониже верхныя Дудины реки»...
По имени притока Енисея-реки Дудины город стал называться Дудинка.
Известный полярный исследователь О.Ю.Шмидт вспоминает, что период становления советской власти в Дудинке осложнялся тем, что здесь хозяйничали ставленники Колчака.
Временный комитет общественной безопасности, провозгласивший себя органом Советской власти в Дудинке и разоруживший колчаковскую милицию, 12 января 1920 года обратился к населению края с воззванием, в котором, между прочим, говорилось: «Граждане! Село Дудинка находится в тяжелых условиях из-за отдаленности от центра и малонаселенности. Шайка попавших в Дудинку белогвардейцев может принести жителям большие неприятности. Поэтому призываем вас слиться с нами в работе по самообороне Дудинки до установления нормального положения в Сибири!»...
По словам того же Шмидта, Дудинка еще в 1935 году не была портом и в 100 километрах к востоку ещё не было никакого Норильска. Население Дудинки составляло тогда 1274 человека.
А сейчас в Дудинке с населением свыше 30 тысяч человек, за 100 дней навигации швартуются сотни речных, морских и океанских судов, снабжающих жителей Таймырского полуострова всем необходимым на долгую полярную зиму – дудинцев, норильчан, а также оленеводов, охотников, геологов, рыбаков. На этих же судах кобальт, медь, никель, каменный уголь, всем, чем богат Таймыр, отправляется в центральные промышленные районы СССР.
Дудинка занимает отличную позицию на высоком обрывистом берегу и можно быть спокойным за судьбы её жителей в случае буйного разлива Енисея в пору весеннего паводка. С реки видны прилепившиеся друг к другу, словно ласточкины гнезда, засыпные домики-балки, построенные в хаотическом беспорядке без каких-либо планов и проектов. Не без основания эта часть города получила меткое название – Шанхай.
Не пустили в Норильск
Сойдя на берег, мы втроем направились в Дудинский отдел МГБ. Не без труда обнаружили его в стареньком двухэтажном особнячке, первый этаж которого занимала городская милиция, а второй был отведен следователям и МГБ.
Через пару часов в Норильск отправлялся узкоколейный пассажирский поезд, поэтому мы спешили оформить все бумаги побыстрей. Но из-за отсутствия начальника МГБ дело застопорилось. Где-то через час начальник Дудинского МГБ подполковник Барышев появился и принял нас. Первое впечатление он произвел неплохое. Разговаривал вежливо, корректно с нами беседовал. Поинтересовался, как мы доехали, не утомились ли длинной дорогой, спрашивал, где собираемся работать в Норильске. В деликатной форме попросил показать наши направления, выданные Красноярским краевым отделом МГБ. Повертев их в руках, Барышев спрятал направления в ящик своего письменного стола и, вставая, сказал, чтобы завтра в это-же время мы пришли в отдел за получением разрешения на въезд в Норильск.
- Значит, мы не попадем сегодня на поезд и придется в Дудинке задержаться на двое суток до следующего поезда? – спросили мы.
- Ничего особенного, - благодушно проговорил Барышев, - погуляйте по Дудинке, познакомитесь с городом, пройдите к Енисею. Погода хорошая, прогуляться одно удовольствие...
Он вышел из-за стола и мягким приглашающим жестом указал на дверь.
Мы вышли в полной растерянности. Где ночевать, где питаться не знал никто из нас. Зашли в единственную в городе гостиницу. Нам сказали, что свободных номеров нет. Посоветовали обратиться в Дом колхозника – может там есть свободные места. Мы обратились и нам повезло. В этот день приезжих оказалось не много и три места в комнате на десять человек нам выделили.
Недалеко от Дома колхозника оказалась столовая, в которой мы решили пообедать. Пока подошла наша очередь, пока освободилось три места рядом, прошло порядочно времени.
От увиденного нами в столовой захватывало дух. Хотя на стенах висели плакаты, строго запрещающие приносить и распивать спиртные напитки, все пили. Пили в прямом смысле, используя первое, второе и третье не как продукты утоления голода, а как закуску. Причем пили не что-нибудь а чистый спирт. Это для нас явилось большой новостью. Да и действительно, не везти же сюда за тридевять земель, водку. Спирт поглощается в огромных количествах, в особенности зимой, чтобы не чувствовать мороза и «не дать холоду войти вовнутрь». Зато здесь немало инвалидов на костылях, с отрезанными кистями рук и ног, потерявшими их в результате обморожения в пьяном виде. А сколько замерзает в снегу! Многих находят уже весной, когда сходит снег.
Официантку удивило, что мы заказали обед без вина. Здесь это не принято.
На первое мы заказали гороховый суп с сушеным картофелем. На второе к котлетам предложили на выбор вермишель или гречневую кашу. Никакой зелени в столовой не было. Завоз в Дудинку лука, капусты и огурцов происходит обычно во второй половине сентября. Еще позже доставляется картофель.
Зато в Дудинке процветает спекуляция свежей зеленью, яйцами и некоторыми молочными продуктами, доставляемыми частниками пароходами из Красноярска, а также районов, расположенных южнее Полярного круга. В этом мы смогли убедиться, когда пришли на базар-барахолку. Продуктов предлагалось мало, зато в изобилии была одежда, обувь, мебель, бижутерия, инструмент и всякие безделушки, отслужившие свой век и никому не нужные. Но нас, в первую очередь, интересовали продукты питания. Цены на них были конечно запредельные. Так один небольшой огурец стоил в пределах 3-4 рублей. Свежие помидоры продавались по 4 рубля за штуку. Ведро свежего картофеля стоило 50-60 рублей. У одной торговки лежал на блюдечке свежий творог, не больше 3-4 столовых ложек, и спрашивала она за него 10 рублей.
Во все времена торгашество было присуще Дудинке и его до сих пор не искоренила Советская власть.
До революции местное население жестоко эксплуатировалось приезжими купцами-спекулянтами. Ненцы, долгане, нганасаны, эвенки, занимавшиеся охотой, рыбным промыслом, оленеводством, находились в их цепких руках. В обмен на хлеб, сахар, соль табак, спирт приходилось расплачиваться дорогостоящими шкурками чернобурой лисицы, белого песца, редкостным мехом горностая, а также, а также такими ценными видами рыбы. Как сибирский осетр, стерлядь, нельма, чир, муксун, таймень.
В Дудинке почти отсутствует коренное население. Подавляющее большинство жителей составляют бывшие заключенные, отбывшие срок наказания и оставшиеся здесь работать; ссыльные со своими семьями, а также командированные на Крайний Север на трехлетний срок. О последних скажу особо.
Чаще всего это молодежь, получившая специальное образование - молодые специалисты: врачи, учителя, административные работники органов управления и судов, экономисты, работники культуры и просвещения. По приезду в Дудинку они поступают в распоряжение Дудинского райисполкома и распределяются в больницы, школы, судебные учреждения, конторы района и города. Материально им живется трудно, ставки мало, чем отличаются от материковых, хотя жизнь здесь несравнимо дороже.
Поэтому многие командированные всеми правдами и неправдами пытаются перейти на работу в Дудинский порт Норильского горно-обогатительного комбината, где зарплата на 25-30 процентов выше. Кроме того, работники порта при найме по договору пользуются выгодными привилегиями: через каждые полгода получают 10-ти процентную надбавку к зарплате; за счет комбината могут привезти свою семью; раз в три года пользуются правом бесплатного проезда в оба конца в отпуск, а по истечении срока договора за счет комбината вместе с семьей уезжают на родину и комбинат полностью оплачивает расходы на провоз багажа.
На главной улице Дудинки – Советской, сконцентрированы государственные, районные и городские учреждения, размещающиеся в сплошь одно и двухэтажных деревянных зданиях. Улица Советская протянулась через всю Дудинку с севера на юг параллельно течению Енисея. В сторону от Советской улицы ведут маленькие улочки, переулки, тупички, застроенные многочисленными, уходящими в гору и в сторону тундры домиками-балками частников. Характерно, что нигде не видно палисадников и деревьев. Вокруг домов пробивается жиденькая травка.
Прогуливаясь вдоль Енисея, мы приблизились к порту, куда нас естественно не пустили. Но то, что мы увидели с высокого берега, привело нас в изумление.
Во всю длину сотен метров причалов лентой вытянулись деревянные баржи, самоходные суда, лихтеры, теплоходы. Полным ходом шла разгрузка и погрузка судов с помощью электрических, паровых кранов и вручную. Сотни грузчиков-заключенных на спинах переносили мешки и ящики. Маневрировали узкоколейные паровозы с вагонами. Стоял грохот и свист, клубы пара вырывались непонятно откуда и вся эта суета создавала соответствующий настрой, наводящий на грустные размышления о бренности бытия. А порт ворочался и тужился, пытаясь уложиться в отведенные ему природой три месяца и пропустить через себя максимально возможное количество грузов.
За грузовым портом, приблизительно в километре, на притоке Енисея, реке Дудинке, горбатился пирамидами бревен лесной порт, принимавший плоты с верховьев обеих рек и готовивший стройматериал для шахт и строек Норильска.
Не могли мы не обратить внимание на два вновь строящихся на берегу деревянных дома. В одном приступили к кладке бревен первого этажа, строительство второго только начиналось: в углубленной на 50 сантиметров площадке бурили шурфы для закладки в них деревянных свай, заменяющих фундамент. В первом доме, где возводился первый этаж, отчетливо просматривалось полтора десятка свай, которые служили основанием зданию. Мне рассказали/, что все крупные здания в Дудинке строят на сваях. То есть ни под одним из них нет фундамента в нашем обыденном понимании. Еще более разительный тому пример в Норильске, где сваи заменяют фундаменты огромных многоэтажных кирпичных зданий.
Почему сваи применяют вместо фундамента? Причина и ответ в природно-климатических условиях Крайнего Севера, в вечной мерзлоте, которая находится на незначительной глубине слоя почвы, в которой отрицательная температура постоянна. На это своеобразное явление впервые обратили внимание первые исследователи Крайнего Севера - землепроходцы. Вынимая грунт для постройки острожков (вид жилищ) или копая грунт, они на небольшой глубине даже в жаркую летнюю пору встречали твердую мерзлую почву. Например. В Усть-Порту, расположенном чуть севернее Дудинки, мощность слоя вечной мерзлоты достигает 325 метров. Вечная мерзлота осложняет всякое строительство. При выемке грунта, даже в жаркую летнюю пору необходимо предварительно оттаивать мерзлую почву, а сильно увлажненный талый грунт обычно представляет собой вязкий и липкий плывун. При строительстве зданий приходится считаться с угрозой вспучивания их фундаментов и с неравномерной просадкой, так как во время эксплуатации нарушается температурный режим мерзлоты.
В твердой, мерзлой земле строятся складские помещения для хранения скоропортящихся продуктов, заменяя холодильные установки. Масло, мясо, дичь, колбасы, жиры доставляются на Крайний Север в навигационный период и перегружаются в такие само-морозильные склады, где сохраняются в первозданном состоянии на протяжении длительного периода.
Мне не раз приходилось присутствовать на Дудинском кладбище во время похорон. Здесь нет необходимости, как обычно, копать могилу до двух метров. Достаточно одного метра, чтобы погрузить тело в вечную мерзлоту. При перезахоронении не раз убеждались. Что тела умерших в течение многих лет хорошо сохраняются.
-------------------------------------------------«»-------------------------------------------
На следующий день в условленный час явились в отдел МГБ. Барышева словно подменили. Он сидел мрачный в своем кабинете, на наше приветствие не ответил, сесть не предложил, разговаривал грубо.
- Ехать в Норильск не нужно, - с порога отрубил он, - остаетесь работать в Дудинке. Сейчас отправляйтесь в отдел кадров порта. Когда устроитесь на работу придете, доложите о результатах. Понятно?
- Нет, не понятно, - в резкой форме ответил авиаконструктор Радкевич, находчивый, энергичный человек, взявший на себя руководство нашей маленькой группой. – На каком основании вы лишаете нас права ехать в Норильск? Мы имеем направления вышестоящего органа МГБ, которые никто пока не отменял. Поэтому потрудитесь вернуть наши направления, чтобы мы смогли завтра ехать в Норильск!..
Глаза Барышева вспыхнули недобрыми огоньками. По лицу разлились красные пятна. Он, по-видимому, не ожидал такого резкого выпада от ссыльных.
- А я говорю, что вы останетесь в Дудинке и никуда не поедете! Мне лучше знать, где вам жить и работать! А со своим начальством я разберусь сам, без вашей помощи. Так что прекратим эти бесполезные прения и ступайте в порт.
Что оставалось делать нам, бесправным ссыльным. Кому и куда жаловаться на самоуправство Дудинского чекиста?
- А может он действительно получил указания из Красноярска? Ведь не будет же он действовать вопреки распоряжению свыше. Он же не враг себе, - вслух подумал я и остальные со мной согласились, тем более что других вариантов у нас не было.
Отдел кадров Дудинского порта помещался на той же Советской улице. Как везде и всегда к кадровику была очередь. Первым пошел Радкевич. Побыв всего несколько минут в кабинете, он вышел расстроенных чувствах:
- Ничего себе, предложил трудиться по специальности, - не без сарказма проговорил Радкевич, - предложил отправиться на общие работы! Пусть сам идет!
За Радкевичем отправился Семенов. И его постигла та же участь
Наступила моя очередь. С внутренним трепетом входил в кабинет. За столом в форме капитана внутренних войск МГБ сидел моложавый мужчина приятной наружности, уткнувшийся в бумаги. Не поднимая головы, он спросил:
- По какому делу?
- Пришел наниматься на работу, - ответил я.
- Специальность?
Я рассказал ему, что работал в театре, занимался художественной самодеятельностью. Капитан меня перебил, сказав, что в порту театра нет, художественной самодеятельности тоже, поэтому не плохо было бы пойти мне на общие работы.
Тут я вспомнил, что в кармане пиджака у меня храниться заблаговременно выписанная характеристика, выданная мне при увольнении их Казачинского промкомбината.
В ней, между прочим, говорилось: «...Выдана настоящая Рацевичу Степану Владимировичу в том, что он, состоя с 15 июня 1950 года работником Казачинского Райпромкомбината в должности цехового учетчика с работой справлялся, добросовестно и аккуратно выполнял все поручения администрации. С работы уволился 29 июля 1950 года в связи с переводом на жительство в г. Норильск...»
Капитан внимательно прочитал бумажку, посмотрел на меня испытывающим взглядом и проговорил:
- Есть вакансия кладовщика. Оклад 900 рублей. Пойдете к начальнику торга порта т. Иванову. Вот направление.
Радостный выскочил от кадровика и, пообещав товарищам все рассказать вечером, помчался к Иванову. К моему счастью, Иванов оказался на месте.
- Вы работали когда-нибудь в торговых организациях? – спросил Иванов, когда я вручил ему направление.
- Откровенно говоря, нет.
- Считать на счетах умеете.
- Могу.
Пододвинув ко мне счеты, Иванов попросил произвести сложение и вычитание. Я произвел. Тогда он попросил сделать умножение и деление. Я сознался, что этих действий на счетах произвести не сумею, но обещал научиться в кратчайшие сроки.
Глядя мне в глаза, Иванов на обороте направления поставил резолюцию, что берет меня на работу, но обещал проверить мои способности при первой же встрече в рабочем порядке.
С этой бумажкой я поспешил обратно в отдел кадров, чтобы оформиться окончательно на работу. Назавтра я должен был придти в бухгалтерию торга за получением инструкций и определением фронта работ.
Я не чувствовал под собой ног от охватившей меня радости. После 225 рублей оклада в Казачинске, получать 900 рублей – это ли не счастье, так неожиданно свалившееся мне на голову.
По дороге в отдел кадров я уже прикидывал, как устрою свою жизнь в Дудинке. В первую очередь подыщу угол или если повезет, отдельную комнату. Стану копить деньги на дорогу Рае и Алексею и уже на следующую навигацию, выпишу их из Нарвы. Сегодня же вечером напишу письмо, поделюсь своей радостью.
В таком радужном настроении я вошел в приемную начальника отдела кадров. Посетителей, к моему счастью, не было и я сразу же прошел в кабинет. Взяв моё направление с визой начальника торга, начальник отдела кадров порвал её на мелкие кусочки и заявил:
- Только что звонил подполковник Барышев. Он возражает против вашего назначения.
- Но как же так, - растеряно заметил я, - сам полковник послал нас сюда, чтобы устроиться на работу и после этого придти к нему и доложить.
- Ничего не знаю. Я выполняю приказ... Обращайтесь в отдел МГБ.
Позже между мной и подполковником Барышевым произошел следующий диалог:
- Почему вы, гражданин подполковник, не согласны с моим назначением кладовщиком в порту?
- Кто вам сказал, что не согласен?
- Начальник отдела кадров!
- Он этого сказать не мог. Мне совершенно безразлично, где и в какой должности вы будете работать.
- На моих глазах он разорвал направление и объяснил свой поступок вашим указанием.
- Это недоразумение. Завтра все выяснится и сможете работать. Приходите ко мне завтра.
Когда вечером я рассказал о своих злоключениях соратникам по несчастью, они нисколько не удивились, а только подтвердили, что мы ссыльные не люди в глазах местного начальства, а скот, который нужно направлять только на самую тяжелую и грязную работу.
На следующий день меня принял молодой лейтенант, сославшись на перегруженность работы начальника, который не имеет возможности со мной говорить
Я ожидал, что он направит меня в отдел кадров порта, но случилось другое, так как лейтенант относительно меня имел другие указания.
- Где ваши вещи? – неожиданно спросил он.
- В Доме колхозника, а что?
- Отправляйтесь за ними и возвращайтесь обратно.
- Зачем?
- Через два часа на катере поедете в один из рыболовецких колхозов!
- А что я буду делать в колхозе?
- Как что, работать по своей специальности!
- С кем? С рыбаками или рыбками я буду ставить спектакли?
- Оставьте ваши остроты при себе! Я говорю совершенно серьезно. В 24 часа вы должны покинуть Дудинку. Это распоряжение подполковника Барышева. Извольте беспрекословно выполнять его приказ. В противном случае вас под конвоем отправят по месту назначения!
Меня до глубины души возмутило такое своеволие и медленно, чтобы удержать эмоции и остаться спокойным, ответил:
- Позвольте теперь высказаться мне. На каком основании меня собираются вывезти из Дудинки? Чем я провинился? У подполковника Барышева в столе лежит моё направление в Норильск. В нем ничего не написано, чтобы я ехал в рыболовецкий колхоз. Решение подполковника Барышева считаю незаконным и сегодня же напишу жалобу в прокуратуру СССР, а копию отошлю в Красноярское управление МГБ. С вещами можете меня не ждать. Добровольно в колхоз не поеду и можете сказать об этом подполковнику Барышеву.
С этими словами я покинул кабинет и вышел на улицу.
Мной овладело состояние глубокой депрессии, я почувствовал полную безнадежность своего положения. Пусть даже я напишу письмо, пусть даже я его отправлю, хотя это уже под вопросом, потому что вся почта просматривается сотрудниками МГБ. Когда будет ответ? И будет-ли вообще. А подполковник Барышев здесь, рядом и может вершить относительно нас, ссыльных, все, что взбредет в голову. Где, у кого искать защиту от противозаконных действий чекистов типа Барышева & К? Пройдя дважды через горнило НКВД и МГБ, испытав на себе неограниченную власть этого учреждения, возглавляемого порой безответственными, своенравными современными Тит Титычами, я пришел к выводу, что «с волками жить – по волчьи выть». Нельзя обнаруживать слабость, давать понять, что ты их боишься. Только давая отпор можно как-то отстоять себя от посягательств на собственную личность.
Точно также мыслил и Радкевич, который вместе с Семеновым поджидал меня в Доме колхозника. Их также в это утро вызывали в МГБ. Радкевич обязан был на следующее утро явиться на аэродром, чтобы полететь в Авамский район в 700 километрах северо-восточнее Дудинки, Семенову сказали, что его отправят на катере в деревню Потапово, южнее Дудинки.
Рассказ Радкевича о визите в отдел МГБ развеял мое грустное настроение. Я от души смеялся, слушая остроумное повествование Радкевича. как он разговаривал с чекистами. Сначала он прикинулся дурачком, разыграв из себя наивного простачка, принимающего всё за чистую монету и ничего не понимающего, чего от него хотят. Чекистам долго пришлось разъяснять Радкевичу, что значит летать самолетом. Потом он категорически отказался летать потому, что доктора запрещают ему подниматься в воздух любыми способами, потому что он может в воздухе просто умереть. И все это было на полном серьезе. Ведь чекисты не удосужились посмотреть, что Радкевич авиаконструктор и разбирается в самолетах на несколько порядков лучше их всех вместе взятых. Да и летать авиаконструктору все равно, что сходить в булочную. Потом Радкевич стал ссылаться на отсутствие денег на полет и поэтому просил дать ему сопровождающего, чтобы дойти до Авамского района пешком, если уж им так необходимо, чтобы Радкевич прибыл туда. Наконец вся эта катавасия чекистам надоела, они поняли, что их просто дурят и они, прикрикнув на Радкевича, чтобы он кончал базар и приготовился к полету. Так же как и мне, ему было сказано, что в случае отказа, он будет доставлен под конвоем. Теперь беседа приняла другой характер. Радкевич в самой категорической форме заявил, что Дудинки он не покинет, никуда отсюда не уедет. Город ему нравится, здесь он нашел знакомых, которые обещали помочь ему устроиться на работу. Его нисколько не печалит, что не придется заниматься самолетостроением. Пройдя хорошую школу жизни и освоив в свое время слесарное и токарное дело. Он готов взяться за любую работу: может быть руководителем и рабочим, не боится никаких трудностей, но командовать собой никому не позволит. Лагерь многому научил его и, в первую очередь, ни на кого не надеяться, а рассчитывать только на себя, добиваться правды и справедливости. В ходе беседы, Радкевич не постеснялся рассказать чекистам, как следователь, обвиняя его в шпионаже, пытался выбить из него признание, кому он продал копии секретных чертежей секретного самолета, предлагал сознаться, а иначе грозил расстрелом. Радкевич ответил тогда следователю:
- Расстреливайте! Но последними моими словами под дулом винтовки будут слова: «Никогда предателем не был и умираю за Родину!»
Эти слова вызывали невольное уважение чекистов, хотя они и находились «по разные стороны баррикад».
Пока Радкевич вел свой рассказ, Семенов в грустном состоянии, опустив голову. Сидел на кровати и все время молчал. Я обратился к нему с вопросом, что ему предложили в отделе. Глубоко вздохнув, он рассказал о предстоящей поездке в Потапово:
- Ехать не хочется, но что делать. Все равно плеть обухом не перешибешь, придется отправляться. Сказали, что колхоз богатый, всего вдоволь, буду жить обеспеченно...
Радкевич и я не стали его отговаривать, понимая, что это бесполезно. Семенов по характеру мягкий и уступчивый человек, на своем веку мухи не обидел. Куда ему тягаться с системой, спорить с начальством, кому-либо возражать. У Семенова несколько другой стиль: он не меняет условия, а к ним приспосабливается, как хамелеон, сливается с окружающей средой, за счет чего и выживает.
Оставив своих друзей в Доме колхозника, я вышел на берег Енисея погулять, благо погода была отличная и сентябрьское солнце, словно прощаясь на длинную зимнюю ночь, щедро одаривало последним теплом суровую сибирскую землю.
Со сцены на причалы порта
Итак, я переключился на совершенно новую, незнакомую мне деятельность – двенадцать часов ежедневно на ногах, беготня с одного причала на другой, точное фиксирование прибытия в порт под разгрузку и погрузку разнообразных судов, начиная от самоходных барж, лихтеров, шхун, до буксируемых барж. Составление актов в случае задержки погрузочно-разгрузочных работ: из-за отсутствия вагонов, несвоевременного подхода автомобильного транспорта, неисправности кранов, отсутствия электроэнергии, опоздание с выходом на работу заключенных и так далее. По каждому случаю акт обязаны были подписать капитан судна или шкипер, механики, в ведении которых находились те или иные вышедшие из строя механизмы, ответственные мастера, производившие операции по выгрузке и погрузке, диспетчера. Акты заносились в диспетчерский лист, служили документами для оправдания простоя судов. В конце навигации весь материал поступал в юридический отдел, который предъявлял претензии в судебные органы на предмет взыскания с организаций, учреждений, отдельных лиц, виновных в простое судов.
Во время выгрузки происходили хищения продуктов, винных изделий, промтоваров, виновниками которых обычно были заключенные грузчики. И на такого рода непорядки я обязан был составлять акты с соответствующими подписями, для предъявления в лагерь для взыскания с виновников.
Вспоминаю необычайный случай хищения, поразивший смелостью и находчивостью воров. У причала стояла большая, в 2 тысячи тонн водоизмещением деревянная баржа «Ока». Заключенные выгружали из неё мешки с сахарным песком. Грузчики нахально вспарывали мешки, насыпали песок в карманы, шапки, хлебные мешки. Но этого им показалось мало. Они обратили внимание, что в кормовом помещении баржи, в клети, находился огромный боров, принадлежавший шкиперу баржи.
У грузчиков взыграл аппетит к свежей свиненке. Группа наиболее отчаянных уркачей, всю жизнь промышлявших кражами и грабежами, внимательно стала следить за действиями шкипера. Когда и куда он уходит, как долго отсутствует. Обычно шкипер отлучался в управлении порта и заодно за продуктами около 12 часов дня и отсутствовал около 30 минут. В этот момент и произошла беспрецедентная по своей дерзости и ловкости кража огромного борова весом более 200 килограмм.
Как только шкипер спустился на берег и скрылся за штабелями мешков и ящиков, заключенные взломали клеть и, накинув на шею борова длиннейшую бечевку, столкнули его за борт. Свинья не успела издать и звука, как очутилась на дне Енисея. А дальше сделали так. Свободный конец веревки пустили под корму баржи, извлекли на берег и привязали к одной из свай, на которых был сооружен причал. Теперь только нужно было подождать, когда освободившаяся от груза баржа отчалит от причала. Вся эта операция со свиньей была произведена столь быстро и незаметно, что даже стрелки вооруженной охраны, находившиеся на берегу, ничего не заметил.
В страшном отчаянии метался по барже шкипер, безуспешно разыскивая пропавшее животное, которое исчезло совершенно бесследно. Совершенно не могли помочь ему и стрелки военизированной охраны. Кого можно было обвинять? Десятки грузчиков с самым серьезным видом продолжали выносить на плечах из трюма мешки с сахаром. Шкипер вглядывался в лицо каждого, пытаясь по мимике, или иным каким-нибудь способом найти хотя бы зацепку. Подходил то к одному, то к другому, просил помочь найти воров, обещал крупное вознаграждение тому, кто хотя бы подскажет где искать. Ничего не добившись, он подошел ко мне и пытался склонить меня к тому, чтобы я составил для него акт пропажи. Но я направил его в управление порта, объяснив, что акты составляются только по поучению начальства. Из управления он пришел в окружении толпы чиновников, которые собственными глазами хотели убедиться в столь дерзком ограблении. Приказ на составление акта я так и не получил.
Через два дня из Дудинского порта буксир «Ленин» вывел баржу «Ока» и повел её в связке с другими баржами в Красноярск. А в это время на берегу, вытащенную из воды свинью, быстро разрезали на части и бригадники получили по основательному куску свинины..
---------------------------------------«»----------------------------------------
Двенадцатичасовой рабочий день с пребыванием все время на свежем воздухе в любую погоду выматывал меня настолько, что я буквально валился с ног и мечтал только об отдыхе. За Алексеем первое время в садик ходила Ксения... Когда она отказалась, попросил соседку, старушку Мавру. Вечером, прежде чем лечь спать следовало проверить у Алексея одежду, чулки, что нужно починить, напоить его чаем, самому поужинать. Безумно хотелось спать, но ложиться можно было только тогда, когда все жильцы, вдоволь наболтавшись с Ксенией, начинали укладываться на ночь. Вещи наши хранились в двух чемоданах и одном ящике, которые на замок не закрывались. Каждый день обнаруживал, что кто-то в них копался. Однажды, подняв крышку, обнаружил свою сберегательную книжку, лежавшей сверху, хотя точно помнил, что прятал её на дне чемодана под белье. Без спроса пользовались моей электроплиткой, пережигали спираль и я не мог нагреть себе даже чаю. Приходилось молчать и терпеть. Когда я однажды выразил неудовольствие тем, что кто-то пережигает спираль электроплитки, Ксения заявила, что если мне не нравится, я могу искать себе другую квартиру.
Наконец судьба смилостивилась надо мной. Уехал жилец отдельной комнаты. Ксения сдержала свое слово и уступила мне её за 250 рублей в месяц с моим отоплением и освещением. Вот когда мы с Алексеем почувствовали полную самостоятельность и независимость. В маленькой шестиметровой по площади комнатке мы поставили два столик а и два стула. Алексей спал на ящике с приставленными кс нему стульями. Купили два воза сухих дров. В комнате была своя маленькая плита с небольшим обогревательным щитом, но тепла она давала мало, поэтому почти весь день приходилось обогреваться электроплиткой, жечь электричество. Сквозь маленькое окно, обращенное в сторону соседнего балка едва пробивался свет.
К осени, когда северным морским путем стали приходить крупные морские суда из Архангельска и Ленинграда, работы прибавилось. В мои обязанности стало дополнительно обходить причалы, где были пришвартованы крупные морские суда. Здесь особенно внимательно следили за тем, чтобы не возникало простоев по вине порта., так суммы могли быть огромными.
Во второй половине августа 1952 года Алексей стал выпускником детского сада. С первого сентября он поступал в первый класс школы. С трудом отпросился у начальника, чтобы сходить с сыном в магазин, купить все необходимое для школы, а так же обувь и одежду. Первого сентября Алексей пошел в школу. После уроков, он приходил ко мне на причал и мы вместе обедали в портовой столовой. После обеда он делал уроки в диспетчерской. Остальную часть рабочего дня, сопровождал меня при обходе судов. Захватив под мышку мой портфель, он с важным видом шагал по причалу, вызывая дружный смех грузчиков. Он стал любимцем служащих и рабочих порта. Все его отлично знали, присматривали за ним, когда я уходил на суда или в контору, угощали конфетами. Алексей любил в течение многих часов устраиваться в кабине какой-нибудь машины, доставлявшей грузы с причала на склады. В таких случаях я был за него полностью спокоен.
Первое время Алексей учился в школе прилично. Пятерок не было, но и двойки отсутствовали. Потом потихоньку начал скатываться, в основном, на тройки. Из-за своей непоседливости (в народе говорят: шило в заднице) он не мог надолго сосредотачиваться, не улавливал материала, а напрягаться ему было лень. В тетрадях наблюдалась постоянная грязь, буквы выходили у него вкривь и вкось.
При переходе из первого во второй класс, учительница Смородинова в характеристике написала следующее:
«… Данный ученик поступил в школу семи лет. Мальчик очень живой и подвижный. Этому нужно уделить особое внимание. Очень любопытный, любознательный. Может обманывать старших и учителей и не сознаваться долгое время. На уроках, в перемену подвижен. Материал усваивает хорошо и легко. Читать сам не любит. С товарищами дружен, со старшими вежлив. Воспитывается у неродного отца. Отец за воспитанием следит, на мальчика оказывает большое влияние. Материальные условия удовлетворительные»…
Не любив читать сам, Алексей с удовольствием слушал чтение вслух. Прекрасно запоминал стихи. Помню, когда мы жили в ДК, я готовился к концерту в честь 15-летия со дня смерти А.М.Горького и учил его стихотворение «Фея».
Учил вслух. Алексей лежал на своих нарах наверху, готовясь отойти ко сну. Рая сидела у теплой плиты и чинила белье.
- Папа, – раздалось сверху, - а я знаю стихотворение, которое ты учишь.
- Не болтай глупости. Как ты мог выучить стихотворение, когда я его всего третий раз читаю, да и никто с тобой не занимался.
- Вот ты учил, а я запомнил.
- Ладно, поворачивайся на правый бок и спи.
- Папочка, ну как ты не понимаешь? Хочешь, я прочитаю.
- Тебе что говорят, закрывай глаза, кончай разговоры.
В наш разговор вмешалась Рая:
- Пусть почитает. Еще не так поздно, успеет выспаться.
Ободренный поддержкой матери, Алексей вмиг спустился вниз, встал в позу чтеца на нашей постели и начал декламировать:
В лесу над рекой жила фея
В реке она часто купалась
Но раз позабыв осторожность
В рыбацкие сети попалась
Её рыбаки испугались
Но был с ними юноша Марко…
На этом месте Алексей словно споткнулся, остановился и не стал читать дальше. Я был в полной уверенности, что он текст забыл:
- А еще бахвалился, - сказал я, - сознайся, что не знаешь!
- Нет, знаю, - с долей обиды произнес Алексей, - помню все стихотворение. Только мне стыдно читать дальше. Папа ты прочитай немножко дальше, а я потом сам…
Нам все стало понятно. Ребенка обуял ложный стыд за последующие две строки:
Схватил он красавицу фею
И стал целовать её жарко.
Не успел я прочесть эти строчки, как Алексей подхватил текст дальше и без запинки довел его до конца.
Прошло время, Алексей повзрослел, стал большим мальчиком и когда читал «Фею» перед нашими гостями, то обязательно, умышленно в этом месте останавливался, как бы заставляя меня вступить, что я с удовольствием и делал.
-----------------------------------------------«»------------------------------------------
Закончилась навигация 1952 года. Опустели запорошенные снегом причалы, но грузовые операции на берегу продолжаются. Предстоит многое с берега увезти, что не успели сделать за навигационный период. Ожидают порожняка строительные материалы, машины, их запасные части, накрытые брезентом мешки с цементом, солью, бочки с техническими маслами, ящики со стеклами и так далее. Все это за зиму переправят узкоколейкой в Норильск.
У меня сократились рабочие часы. Нет надобности трудиться двенадцать часов в сутки. Я уже не оператор. Получил повышение в должности и стал временно исполняющим обязанности коммерческого ревизора с окладом 1250 рублей в месяц. Подбиваю итоги навигационного периода, выясняю, по каким актам можно требовать денежной компенсации, с кого взыскивать за простои судов, железнодорожного и автомобильного транспорта.
Свободного времени стало больше. После четырех часов дня я уже дома, могу уделить внимание Алексею, слежу за выполнением его домашних заданий, по вечерам, перед сном совершаем с ним прогулки на свежем воздухе.
Осенью Ксения приобрела поросенка. До наступления морозов держала его на улице, в сарае, стенки которого для тепла были обиты толстым слоем войлока, а к потолку была подвешена мощная лампа, которая давала свет и одновременно тепло. Кроме того, свинья опоросилась четырьмя поросятами. Морозы по ночам стали нешуточные и Ксения решила перевести свинью с поросятами в дом. Не считаясь с квартирантами, Ксения перевела свинью с четырьмя поросятами в свою комнату, где как я уже рассказывал, стояли четыре кровати, из которых три были заняты посторонними людьми. Она вынесла из комнаты стоявший посредине четырех угольный стол, а на его месте поместила загон со свиньей и четырьмя поросятами. В квартире стоял страшный смрад, всю ночь свинья хрюкала, не давая возможность людям спать. Одна из квартиранток, девушка-счетовод, не выдержала и высказала Ксении свое возмущение. В тот же день Ксения выгнала её вон. В то же время, опасаясь, что так она потеряет всех квартирантов большой комнаты, Ксения решила выжить меня с Алексеем из отдельной комнаты, превратив её в свинарник.
Как-то вечером, когда я вернулся с работы, Алексей сидел за столом и решал задачи, В комнату, не постучав, вошла возбужденная Ксения и начала на меня кричать, что ей до зарезу нужна моя комната, что держать она меня больше не собирается, так как я мало плачу, коридор не мою, после себя оставляю грязь и чтобы я через три дня освободил помещение. Когда я сказал, что готов платить больше, она не пошла на уступки, заявив, что моя комната ей нужна для свиньи и её приплода.
Спорить с Ксенией было совершенно бесполезно. Напрасно я стал доказывать, что в зимнюю пору она не имеет права выгонять квартирантов, тем более с ребенком. Она еще пуще раскричалась на меня, пригрозив, что если я добровольно не уеду, она сорвет висячий замок и выбросит на улицу мои вещи.
Опять начались поиски жилья. Прошло трое суток, а я так ничего и не нашел. Попросил Ксению подождать еще несколько дней. Хотя неохотно, но она все же согласилась.
В один из дней, вернувшись домой после поисков жилья позже обычного, я почувствовал в комнате запах гари. Алексей стал уверять, что это пахнет от плиты, которую я истопил, уходя на работу. Я огляделся и обнаружил отсутствие занавесок на окне. Стал допытываться, куда они делись. Алексей делал вид, что не знает. Тогда я открыл дверцу плиты и обнаружил там обгоревшие куски занавесок. Алексею ничего не оставалось, как признаться в содеянном. А дело было так. Алексей делал уроки, когда внезапно пропало электричество. Он зажег свечку, с помощью которой стал искать упавший под стол карандаш. От свечки вспыхнули занавески. К счастью, он не растерялся, сорвал занавески на пол, затоптал, предотвратив таким образом пожар. А чтобы ничего видно не было, запихал полу сгоревшие занавески в печку.
Смерть Сталина
Январь 1953 года прошел под знаком крупных сокращений в Дудинском речном порту. Увольняли инженерно-технический персонал, сокращали управленческий аппарат. Ликвидировали и мою должность. Мой непосредственный начальник, Леопольд Моисеевич Вишневский посоветовал перейти из грузового в лесной отдел, где, по его словам, наиболее стабильное положение со штатами и нет опасности попасть под сокращение.
Моим новым начальником стал ссыльный грузин Арчил Васильевич Геденашвилли, высокий тучный мужчина лет около пятидесяти, в обычной обстановке веселый жизнерадостный человек, любивший своих подчиненных называть на ты. Совершенно другим, крикливым, раздражительным становился Арчил, как его все называли за глаза, если происходили какие-нибудь непорядки на работе. Он разносил подчиненного на месте и его зычный голос раздавался далеко от места погрузки вагонов. В эти моменты к нему лучше было не подходить, обругает отборным матом и если подчиненный ещё и служащий, то пообещает сразу же уволить. Как быстро он выходил из себя, также быстро отходил, моментально забывая о своих угрозах.
- Много платыт нэ могу, - с ярко выраженным грузинским акцентом говорил он мне, когда принимал на работу, - будэшь работать старшим рубщиком, получать 750 рублэй в мэсяц, за ночные часы полагаэтся надбавка. Твоэ дэло замэрять лэс во врэмя погрузки в вагоны. Станэшь харошим рубщыком, подыщэм что-нэбудь получшэ, получэшь дэнэг по большэ...
Хотя официально я работал рубщиком, но вагонов не замерял, делал другую работу: выписывал бригадам наряд-задания, составлял ежедневные сводки погрузки вагонов, писал отчеты и т.д.
Лесная биржа занимала огромную территорию за чертой города на берегу Енисея при впадении в него реки Дудинки. Огромными, могучими бастионами высились бесконечные штабеля бревен, накатанных в период навигации и подготовленных к отгрузке в железнодорожные вагоны. Поверх штабелей были настланы деревянные эстакады, по которым извлеченные из воды бревна затаскивались на берег и складировались в штабеля. Территорию биржи вдоль и поперек прорезали железнодорожные ветки. Лесной отдел порта имел свой лесопильный завод, работавший в две-три смены.
Как только вскрывался Енисей и до самых последних дней навигации, мощные буксиры подтаскивали с верховьев реки огромные в полкилометра плоты, имевшие по нескольку десятков тысяч кубометров древесины. Здесь был пиловочник, строевой лес, рудостойка, все необходимое для строек на Крайнем Севере, для шахт Норильска.
До 1953-54 годов рабочий контингент составляли исключительно заключенные, они же были бригадирами, мужчины и женщины, осужденные по бытовым и политическим статьям, 1500 – 2000 человек в смену, часть из которых трудилась на лесопильном заводе.
По-разному относились к своим обязанностям работяги - заключенные. Бытовики (воры, грабители, мошенники, насильники и т.д.) филонили, исчезали с места работы, скрывались в штабелях, играли в карты, пили, работали как попало, поэтому часто норму не выполняли. И в то же время примеры трудолюбия показывали политические заключенные. Приятно было смотреть на их работу. Если они грузили вагоны, то никогда не поступали рекламации о их недогрузе, о том, что по дороге вагон развалился. Складирование в штабеля отличалось аккуратностью, словом начальнику смены не приходилось краснеть перед руководством за работу тех, кто отбывал наказание по 58-й статье.
Морозное утро 6 марта 1953 года. Ветра нет, зато страшный холод. Термометр показывает минус 38 гр. по Цельсию. Над горизонтом выплывает красный шар солнца. Работяги, занятые извлечением из подо льда толщиной около двух метров, оставшихся с осени в воде бревен,, через каждые 15-20 минут забегают в балок-обогревалку. К раскаленной до красна печки не протолкаться, сплошной стеной стоят чающие обогреться. В балок заходит мастер Литвинов, тоже ссыльный, любитель пошутить и побалагурить. На этот раз он серьезен. «А ну-ка, ребятки , пустите меня сесть к печке, чуточку согреться , а я вам расскажу нечто такое, что заставит каждого из вас призадуматься!..»
Без слов все расступились, дали место Литвинову.
- Так вот, слушайте... Вчера в 9 часов 50 минут вечера умер товарищ Сталин!...
В балке повисла настороженная тишина. Все знали из газет и радио-передач о болезни Сталина. Никто не осмелился вслух комментировать это известие, все кто сидел и кто стоял молчали, словно воды в рот набрали. Да и как тут было проявлять эмоции. Чувства великой потери, как говорили на Большой земле, здесь никто не испытывал, скорее наоборот, сдерживать приходилось радость. Радость, что наконец-то, возможно, эта тирания кончится, сократят срока, а, может быть и амнистируют, хотя эта надежда теплилась где-то глубоко, глубоко в подсознании. Мне казалось, что смерть Сталина должна внести коррективы в политическую жизнь страны и не может не изменить внутреннее положение государства, в частности оно должно напрямую коснуться нашего брата – ссыльных и заключенных, осужденных по 58-й статье. Вопрос только в какую сторону, либо еще крепче завернут гайки, а может будет послабление. Всем хотелось верить в лучшее и хотя никто в балке так ничего о смерти Сталина не сказал, глаза у людей заблестели, выдавая сдерживаемое волнение.
Перекур продолжался до прихода начальника участка погрузочных работ Тишечкина. Не любили его работяги за придирчивый характер, грубость, старание выслужиться перед начальством. Прозванный удавом, Тишечкин, также ссыльный, отбывавший срок по политической статье, в прошлом член партии, отличался большой работоспособностью, с педантичной точностью выполнял указания свыше и горе тому, кто осмеливался не подчиниться его распоряжению. С его приходом балок мгновенно опустел. По лицу Тишечкина можно было определить, что он чем-то недоволен, поэтому никто не хотел испытывать на себе его гнев. В балке остались Литвинов и я. Передав Тишечкину сводку вчерашней погрузки леса в вагоны, я засобирался выйти на производство, но он меня задержал, передав слышанную от Литвинова весть о смерти Сталина. Между нами произошел короткий разговор о приемнике Сталина. «Не сомневаюсь, что им станет Маленков, - сказал Тишечкин, - А, в общем, поживем, увидим!..».
Внутриполитические события в стране менялись с калейдоскопической быстротой. Не успели похоронить Сталина, как всплыло дело сталинского сатрапа Берии, в руках которого находилось НКВД.
Ему и его ближайшему окружению были предъявлены обвинения в тягчайших государственных преступлениях: измена Родине, предательство, пребывание на службе в иностранной разведке. Кроме того, Берии инкриминировали уничтожение лучших советских людей, выдающихся военоначальников, партийных руководителей, погибших в лагерях. Суд признал их виновными и приговорил к смертной казни. Хотя все мы прекрасно понимали, что, используя методы дознания, которые применялись кo многим из нас, можно было получить любое признание, смерть этого ненавистного человека для многих была как бальзам на сердце. Но в тоже время это внесло сумятицу в умы заключенных и ссыльных. Никто больше не сомневался, что должны произойти большие перемены в сторону облегчения жизни политических заключенных, должна измениться судьба ссыльных.
Так оно и случилось. Заключенные рассказывали, что в лагеря приезжают комиссии, занятые перепроверкой дел осужденных. Ежедневно вызывают на допросы, поднимают старые дела. Члены комиссии внимательны в поисках истины, просят не стесняться рассказывать правду, успокаивают, что бояться не надо, говорить следует все как было.
Отменили явку ссыльных на обязательную отметку два раза в месяц. Прошел слух, что ссыльные в ближайшее время получат паспорта и смогут беспрепятственно передвигаться по территории Советского Союза, иными словами с них будет снята ссылка и они смогут жить где угодно, за исключением Москвы, Ленинграда и некоторых областных городов.
Я тонул в Енисее.
Весной 1953 года мы все еще оставались у Ксении. Она согласилась, что с открытием навигации мне легче будет отыскать комнату. В конце мая на Енисее начался бурный ледоход. Опять все население любовалось интересным зрелищем. Придя с работы, я занялся приготовлением ужина, совершенно не задумываясь над тем, где Алексей, решив, что он, как и все, на берегу. Вернулись квартиранты Ксении, я спросил у них, не видели ли они Алексея, никто ничего не мог сказать о нем.
Продолжительное отсутствие Алексея меня серьезно обеспокоило, я решил пойти его искать. Оделся, выключил свет, взялся за ручку двери и тут услышал, как отрылась входная дверь, прозвучали шаги в коридоре и на пороге комнаты появился Алексей, бледный, смущенный и не раздевающийся. Это было на него не похоже. Обычно он врывался, сбрасывал где попало одежду, за что ему не раз попадало, и бросался к столу, так как отсутствием аппетита он не страдал. Я никак не мог понять произошедшей в нем перемены, его затянувшегося молчания.
- Ну, где ты пропадаешь? Я уж собрался идти тебя искать. Раздевайся, мой руки, будем ужинать.
На мои слова он никак не реагировал. Опустив голову продолжал стоять возле дверей. Я чувствовал, что он вот-вот расплачется.
- Ну что с тобой? Раздевайся, давай я тебе помогу.
С этими словами я взялся за его пальто и почувствовал, что оно насквозь мокрое. Такая же мокрая была шапка, куртка, брюки, белье...
- Что с тобой случилось, почему ты весь мокрый?
- Не ругай меня, папа, я тонул в Енисее...
Больше ни о чем я его не спрашивал. Быстро раздел до гола и уложил в постель под теплое одеяло. Он все время жаловался, что ему холодно. Я одеколоном стал энергично и сильно растирать его тело так, что вскоре оно стало красным. Заставил его выпить две чашки горячего чая и тогда уже накормил, не разрешая подняться с постели. Смерил температуру, она оказалась нормальной. Наевшись, согревшись и почувствовав, что все страшное позади, Алексей разговорился и поведал мне про свои похождения.
Вместе с соседскими мальчишками после школы, а это было в начале первого, Алеша побежал смотреть ледоход на Енисее. Возле пустых причалов работяги набросали досок, чтобы удобнее было сходить с берега на лед, чем ребятишки и воспользовались. Бригады рабочих уходили ближе к открытой воде, чтобы извлекать изо льда вмороженные и оттаявшие бревна, а пацаны суетились возле берега среди торосов и образовавшихся небольших полыней. В одной из них плавало несколько бревен, притащенных видимо рабочими. Они плавали плотно прижатые друг к другу и создавалось впечатление, что что-то связывало их между собой, что они образуют плот. А кто из мальчишек не мечтает поплавать на настоящем плоту. Вот Алексей и прыгнул на одну из сушин. Естественно бревна разошлись, пропуская инородное тело и плавно сошлись у него над головой. Он не помнит, куда подевались мальчишки, с которыми он шел. Помнит только, как крутилось бревно у него под руками, заставляя все время погружаться под вращающееся дерево. Не долго продолжалась бы это борьба, не услышав его крики один из рабочих, возвращавшихся на берег. Подцепив Алексея длинным багром, он, как бревно, выкинул его на лед и отвел в бригадный балок, где они все обогревались. Там была снята вся его одежда, отжата и положена сушиться на печь. Часа, через три-четыре, когда рабочий день закончился, ему приказано было как можно быстрее добираться домой, что он и сделал, ожидая основательной трёпки. А теперь, чувствуя, что все самое неприятное позади, он заливался, пересказывая свои ощущения, не очень-то задумываясь над тем, чем это все могло бы кончиться.
На следующее утро, Алексей, как ни в чем не бывало, отправился в школу. Утром я проверил температуру, она оказалась в норме. Я отпросился у Тишечкина пораньше с работы, чтобы заглянуть к Алексею в школу.
В Емельяново.
В школе у меня произошел большой и серьезный разговор с классной руководительницей Алеши о его дальнейшей судьбе. Я просил её совета, как быть дальше. Скоро откроется навигация, работать предстоит по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Мальчик остается один без присмотра, предоставленный собственной участи. Классная руководительница, Смородинова, серьезно задумалась над моим вопросом и ответила так:
- Мы не раз на педсоветах говорили о вашем сыне, обсуждали трудности, которые приходится вам испытывать в воспитании мальчика. Сам по себе мальчик не плохой, сметливый, рассудительный, но очень подвижный и непоседливый. За таким, как говориться, нужен «глаз да глаз». Если за ним не следить, может свихнуться. Во всяком случае, за ним требуется неустанное наблюдение. Мой совет вам: отправить мальчика на материк к родственникам. Вернется мать, привезете его обратно...
Когда же я сказал ей, что кроме престарелой бабушки на материке у нас никого нет, Смородина предложила незамедлительно отправить ребенка в детский дом, опять же временно, пока жена не освободится. Она сама берется оформить его отъезд, но только просит приобрести самое необходимое для отъезда: пальто, обувь, спортивный костюм, белье.
Начались приготовления и с одним из первых пароходов Алексей, в сопровождении сотрудника Дудинского комитета народного образования уезжал в Красноярск, а оттуда в поселок Емельяново, где ему предстояло жить и учиться. С тяжелым чувством я с ним расставался, понимая, что делаю это вопреки воли Раи, но с другой стороны сознавал, что после случая на Енисее, обязан сделать все, чтобы обезопасить его жизнь.
Осенью получил письмо из Емельяново. Алеша писал, что здоров, учится во втором классе и приложил свои рисунки: какие-то дома, заборы, кошки-собаки.
Сообщения от Раи
Приблизительно в эту же пору на мое имя в Дом Культуры было прислано нелегальное письмо от Раи из Красноярской пересыльной тюрьмы. Намеками она сообщала, что имеет двадцатипятилетний срок. И тем не менее в каждой строчке её коротенького письма, да какое там письма - записочки, чувствовался оптимизм. Она верила, что мы скоро увидимся и все будет хорошо. Спрашивала про Алешу, его и мое здоровье, просила написать о нашем житье-бытье. Но также просила не торопиться с ответом, так как пробудет в Красноярске недолго, скоро ждет этапа, а там уже сообщит свой постоянный адрес.
Два дорогих мне письма растрогали и взволновали. Если за Алексея я теперь был совершенно спокоен, то весточка от Раи заставила глубоко задуматься. Страшная цифра – 25 лет – не выходила из головы, напоминала, что с Раей произошло что-то серьезное, коли вынесен столь суровый судебный приговор. Значит прежнее дело вновь пересмотрено, найдены какие-то новые данные, которые не фигурировали в старом деле, послужившие основанием для возбуждения нового дела. Вряд ли она могла себя скомпрометировать за период времени освобождения из лагеря в 1947 году до момента второго ареста.
За короткое время сменил три квартиры. Попадал, как говорится, «из огня да в полымя». Наконец нашел маленькую отдельную комнатку в доме жены бухгалтера Гильды Дути-Вартанян. В должности машинистки она работала на Лесном. Её муж, Василий Максимович Тихонравов, из грузин. отличался мягким, покладистым характером, был у неё, как говорится «под каблуком», своего мнения не высказывал, всецело подчиняясь жене. Дом их охраняла огромная овчарка по кличке Рекс. Мы с ним быстро подружились.
А Дудинке упорно ходили слухи об ожидаемых переменах в судьбе всех без исключения политических заключенных и даже тех, кто отбывал сроки по 58 статье. Поступали вести с материка о реабилитации партийных работников, которые во времена сталинских репрессий подвергались преследованиям, были судимы и даже казнены.
Тихонравов доверительно сообщил мне, что подал заявление прокурору СССР о пересмотре своего дела, что так же поступили многие ссыльные, проживающие в Дудинке, рекомендуют мне сделать то же самое. Я отмахнулся, заявив, что ни в чем не виновен и не собираюсь унижаться всякого рода просьбами. Пусть разбираются сами, виновен я или нет.
Тихонравов одним из первых в обмен на удостоверение ссыльного получил паспорт. Недели через три вызвали и меня в МГБ, вручили паспортину. Долго его разглядывал и обратил внимание на приписку о том, что паспорт выдан на основании «положения о паспортах». Эта коротенькая фраза говорила о многом. Во-первых, о том, что я негласно остаюсь под неусыпным контролем органов государственной безопасности. Во-вторых, не везде имею право проживать. Запрещается жить в Москве и Ленинграде, краевых и областных центрах, местах. прилегающих к государственной границе.
От Раи пришло второе, тоже нелегальное, письмо. На этот раз из Норильска, куда её этапом привезли по Енисею из Красноярска через Дудинку. Между нами завязалась переписка. Я ей подробно описал, что заставило меня отправить Алексея в детдом. По тону и содержанию ответного письма я понял, что это сообщение её глубоко огорчило. Успокоение внесли письма Алексея и его картинки, которые я вкладывал в конверты, адресованные в Норильск.
Очередная навигация внесла изменения в мое служебное положение. Начальник труда и зарплаты Николай Павлович Бойко, в прошлом судимый по 58-й статье, возымел ко мне симпатию и стал агитировать перейти в его группу нормировщиков Лесного отдела, посулив более высокий оклад и в перспективе более выгодное во всех отношениях положение на работе. Бойко убедил моего непосредственного начальника, что я ему крайне необходим. Вместо 750 рублей ранее, на новой должности я стал получать 1400 рублей в месяц и, кроме того, дополнительно за каждый отработанный выходной 25 рублей.
Из писем Раи узнаю про большие изменения в жизни заключенных в Норильске. В лагерях беспрерывно работают комиссии по пересмотру дел осужденных по политическим статьям. Значительно ослаблен режим содержания заключенных. Нет ограничений в переписке. Разрешается свидание супругов в специально отведенном помещении на территории лагеря. Рая больше не на тяжелых общих работах. Её перевели в КВЧ (культурно-воспитательная часть), она на хорошем счету у начальства, принимает активное участие в самодеятельности и поэтому быстро добивается разрешения на встречу со мной в Норильске.
С окончанием навигации у меня больше свободного времени. Поэтому решил использовать это время для поездки к Рае в Норильск. Как пригодился полученный мной летом паспорт! Без него в Норильск не попасть. В поезде постоянно проверяются документы и если попадаются ссыльные, у которых паспорта отсутствуют, их задерживают, отправляют обратно в Дудинку, штрафуют и даже могут осудить.
Норильск - Ленинград в миниатюре.
Со мной основательный по весу чемодан и рюкзак, наполненные всякими яствами, о которых мечтает каждый заключенный. Везу мясные и рыбные консервы, масло, колбасу, сгущенное молоко, сласти. Сам не так давно отбывал заключение, знаю, что значит лагернику после жидкой баланды и постной каши оскоромится маслом, угоститься бутербродом с колбасой, попить чаю со сгущенным молоком.
За окном вагона сплошная белесая тундра. Ни одного деревца. Кое-где в оврагах сквозь снег пробивается чахлый кустарник. Куда не кинь взгляд одна лишь снежная равнина, которой нет конца и края. Иногда, очень редко, встречаются станции. Пока едем в самую светлую пору - около 12 часов дня. Скоро опустятся сумерки, тогда сквозь вагонные стекла ничего не увидишь.
Станционные строения – маленькие домики, затерявшиеся в глуши тундры, где кроме начальника и стрелочника ни живой души. Один запасной путь. Кое-где стоят запорошенные снегом вагоны. Электричества нет, на станции освещение керосиновыми лампами. Чуть мерцают желтые огоньки семафора и на стрелках.
Моментами создается впечатление, будто поезд вползает в деревянный туннель. Это по обеим сторонам железнодорожного пути высокие в три метра высотой деревянные заборы, сберегающие пути от снежных заносов. Их возвели в тех местах, где особенно ретиво гуляет ветер и где на забор наметает буквально горы снега. Проводница рассказывает, что в особенно ветреные зимы приостанавливается железнодорожное движение. С заносами не справляются многочисленные механизмы и на помощь призываются заключенные из расположенных вблизи лагерей.
Пересекаем множество речек, оврагов разных размеров по переброшенным через них мостам. За окном быстро темнеет. Становится совершенно темно, а ведь прошло всего два часа и сейчас чуть больше двух. Такой порой может показаться, что на земле кроме холода и темноты не бывает ни, весны, ни лета, ни осени. Все пространство безраздельно сковано холодом и разлитой темнотой.
Часа через три светлеет. Но не из-за того, что над землей поднялось солнце или вместе со звездами показалась луна. Нет. Вдоль железнодорожных путей замелькали огромные светильники на высоких столбах, возвестившие о приближении Норильска. Зажглись яркими огнями окна заводских построек, обогатительных фабрик, контор, складов. Появились вышки с прожекторами и бараки заключенных, опоясанные рядами проволочных заграждений
Колеса вагонов застучали на стрелках, разбежались в разные стороны запасные пути, на которых сгрудились составы с лесом, углем, мазутом и еще чем-то в блестящих цистернах.
Мы приближались к конечному пункту нашего пути, городу большого будущего, горнодобывающему центру Заполярья – Норильску, с его неиссякаемыми запасами каменного угля отличного качества, с шахтами по добыче меди, никеля, олова, алюминия, богатыми залежами урана, золота, платины.
Расположенный на 69-м градусе северной широты, Норильск около 300 дней в году не может освободиться от снежного покрова, 90 дней из-за горизонта не появляется солнце, 270 дней свистят разгулявшиеся на омертвелых просторах свирепые ветры, свыше 100 дней морозы держатся в пределах минус 30 градусов Цельсия. А бывают и такие морозы, когда технические нормативы разрешают использовать механизмы только в половину технической нагрузки, потому что сталь теряет свои прочностные характеристики и начинает крошиться.
Подъезжаем к пассажирской станции Норильск. Море света. По электроосвещению город может сравниться с Москвой и Ленинградом. При таком свете можно читать книгу даже с мелким шрифтом.
После грязной, полутемной, неблагоустроенной Дудинки Норильск кажется элегантным, культурным северным центром. На ярко освещенной привокзальной площади выстроились в ряд такси. Один за одном подходят автобусы. Здесь кольцевая остановка. На вокзале чисто, тепло, светло, много встречающей поезд публики. Такое скопление людей неудивительно. В то время, когда я приехал в Норильск, в городе насчитывалось свыше 150 тысяч жителей, а в 1935 году на его месте находился неприметный поселок охотников и оленеводов, не обозначенный ни на одной карте.
Строился город по проектам ленинградских архитекторов, при их непосредственном участии. Огромные многоэтажные каменные здания напоминают новые микрорайоны Ленинграда. Центр Норильска очень похож на въезд в Ленинград со стороны Нарвского шоссе. Широкие асфальтированные улицы. Квартиры со всеми удобствами: паровое отопление, газ, ванна, горячая и холодная вода. Несколько домов культуры, библиотеки, плавательные бассейны, современный кинотеатр, самый северный в мире драматический театр. Много школ, техникум, музыкальное училище.
Если я, как нарвитянин, могу сказать про свой город, что он, согласно легенде, построен на трех китах, то Норильск возведен как ни один город в Советском Союзе на вечной мерзлоте. На это основание нельзя было выкладывать фундаменты под здания. Мерзлота под фундаментами тает и такое здание рано или поздно разрушится из-за неравномерной просадки фундамента. Поэтом все фундаменты зданий в Норильске покоятся на сваях, сотнях, тысячах свай, забитых и пробуренных в вечной мерзлоте. Статистика говорит, что их в городе более 50 тысяч.
Приезжего Норильск поражал масштабностью, строгостью линий, размахом строительства красивых каменных зданий в 5-6 этажей, приятным архитектурным рисунком. В отличие от Дудинки, архитекторы избегали строить дома-времянки, справедливо считая это бессмысленной и дорогостоящей затеей, так как их все равно придется заменять новыми зданиями. В первых этажах зданий помещались магазины.
Мой приезд в Норильск совпал с наступлением отчаянных морозов с легким ветром. Вокзальный термометр показывал минус 45 градусов. Не без труда влезаю в переполненный автобус. Кондуктор обещает предупредить, когда мне надо будет выходить.
Зона женского лагеря, в котором содержится Рая, находится почти в центре города. На вахте продолжительная задержка. Предъявляю паспорт, объясняю, кто я такой и с какой целью прибыл из Дудинки. Дежурный по телефону созванивается с начальством, просит подождать, так как начальник лагеря отсутствует, а без него никто разрешить свидание не может. Довольно долго сижу на вахте, жду. Наконец приходит посыльный и ведет меня на территорию лагеря к начальнику.
В кабинете начальника лагеря все начинается сначала. Предъявляю паспорт, снова все объясняю. Начальник обращает внимание на несоответствие наших с Раей фамилий и сомневается, являюсь ли я мужем. Вынужден пуститься в пространные объяснения. Ссылаюсь на то, что моя ссылка и её арест помешали нам зарегистрироваться. В наш разговор вмешивается начальник КВЧ Ермаков, у которого Рая в подчинении. Он дает о ней лучшую характеристику. Просит начальника лагеря не препятствовать нашему свиданию и дать разрешение. Тут же в кабинете я пишу заявление. Наконец, согласие на трехчасовое свидание получено. Начальник лагеря объясняет, что в следующий раз, если я приеду на свидание, будет готова отдельная комната, в которой можно будет провести три дня вместе.
И действительно, когда я приехал через пару месяцев в Норильск, мы встретились в специально отведенной для свиданий комнате в здании конторы. Я получил разрешение в ней жить три дня и все дни быть вместе с Раей.
В маленькой комнате для свиданий стояла кровать, стол, несколько стульев. Комната отапливалась плитой. В углу предусмотрительно лежал уголь. Топить приходилось много. Угловая комната быстро остывала. На плите мы готовили еду. По утрам Рая на некоторое время уходила в КВЧ, а я в это время ходил за продуктами в магазины.
Торговые помещения магазинов в Норильске, расположенные на первых этажах жилых многоэтажных зданий, просторны с огромными витринами за зеркальными стеклами. Ассортимент товаров в продуктовых магазинах явно не соответствовал их оборудованию. Многие полки пустовали. Недоставало молочных продуктов, колбасных изделий, свежих овощей и фруктов. Все это в ограниченных количествах поставлялось на самолетах, но для такого города этого явно не хватало. Скромный выбор был и в промтоварных магазинах.
Заходил в столовые и рестораны. Поневоле возникало сравнение не в пользу Дудинки. Места общественного питания в Норильске характерны культурой обслуживания. Посетители ведут себя прилично, соблюдается чистота, не слышно пьяных выкриков.
Приятно было посидеть в просторном, уютном кинотеатре, так не похожем на Дудинский кино-сарай. Воспользовавшись удобным случаем пребывания в Норильске, познакомился со всеми достопримечательностями города, зашел в огромный спортивный зал, оборудованный по последнему слову техники, поинтересовался библиотекой и читальным залом, был в двух профсоюзных Домах Культуры. Разрешили мне ознакомиться с работой и Дворца пионеров
Во время этих визитов с чувством сожаления вспоминал свой приезд в Дудинку и отказ начальника МГБ Барышева, разрешить проезд в Норильск. Сколько творческих возможностей было упущено, как можно было бы плодотворно трудиться на ниве просвещения и искусства, а не терять годы жизни впустую.
Неистово печет июльское солнце. Жара, как на юге. Температура свыше 30 градусов. Даже не чувствуется речная прохлада. Так и хочется раздеться донага и прыгнуть с борта «Александра Невского» в прохладную прозрачную воду Енисея.
На палубе негде скрыться от палящего горячего солнца. А тут еще сажа от густого, черного дыма летящая на сидящих на палубе пассажиров. Отапливаемый каменным угле, допотопный пароход дымит нещадно на всю округу.
Внизу, в каютах ещё хуже. Жар от работающих на полном ходу двигателей проникает во все щели и съедает остатки кислорода, попадающие вниз с палубы. Жара всех разморила, двигаются как сонные мухи. Зато неугомонные ребятишки носятся сверху вниз и обратно крича, смеясь и плача одновременно.
Наконец нашел более-менее комфортное местечко на носу рядом с якорями. Дыма здесь нет, прохладнее, чем где-либо, да и вид на Енисей и его крутые берега здесь открывается чудесный.
Правый берег реки пологий. По нему тянутся бесконечные болотистые пожни с нечастыми постройками в виде сараев и стогами сена. Левобережье высокое, с отвесными песчаными берегами, очень живописно. Встречаются деревни, близко к берегу подходит тайга, а иногда и дорога, по которой в клубах пыли то и дело проскакивают грузовики.
Первая остановка – Маклаково. Большой рабочий поселок. На самом берегу многочисленные строения, баржи на стапелях, мастерские – это местная судоверфь по ремонту и изготовлению деревянных судов для перевозки грузов.
Чем дальше плывем, тем шире становится Енисей. Повстречались с теплоходом «Орджоникидзе» из Дудинки, с многочисленными пассажирами на борту. Обменялись приветственными гудками, пассажиры дружно махали платками и головными уборами.
Наконец за одним из поворотов на высоком левом берегу показались строения города Енисейска, одного из самых древних сибирских городов, основанного в 1618 году и расположенного в 347 километрах от Красноярска.
В старину город имел название – Енисейский острог. И неспроста. Сюда по каторжному тракту зимой и летом, пешком и на подводах гнали политических заключенных из Красноярска. Часть оставалась в четырехэтажной тюрьме на окраине Енисейска, остальные продолжали этап в направлении Туруханска, Курейки, Игарки.
Уже издали виднеются маковки многочисленных церквей. Чем ближе подплываем к Енисейску, тем явственнее среди густой зелени проглядывают двухэтажные строения, сохранившиеся с дореволюционного периода. В этих особняках жило богатое купечество, в одном из них была резиденция губернатора. До Советской власти Енисейск был губернским городом, столицей Енисейской губернии, вел крупную торговлю пушниной, рыбой, лесом, проводя многомиллионные сделки с купцами из Петербурга и Москвы.
По приезде в Енисейск мой первый визит, как ты правильно догадался, мой дорогой читатель, состоялся в местное отделение МГБ, где предъявил единственный имеющийся у меня на руках документ – справку, что я ссыльный и по распоряжению Красноярского краевого МГБ направляюсь в город Норильск.
Справку у меня взяли и предупредили, что смогу уехать не раньше чем через два – три дня, когда придет пароход «Иосиф Сталин». А пока каждое утро я обязан приходить и отмечаться. Здесь, кстати, мне помогут приобрести проездной билет, за мои деньги естественно. Уехать из Енисейска на Крайний север чрезвычайно трудно. Теплоходы из Красноярска приходят переполненными.
На трое суток снял угол у старушки на окраине города и весь следующий день посвятил ознакомлению с достопримечательностями бывшей столицы.
Но по-существу знакомиться было не с чем. Маленький, типично уездный городишко своим неприглядным видом производил грустное впечатление. В сухую погоду небо заволакивают облака пыли, поднимаемой как транспортом, так и людьми. Все время на зубах скрипит песок с привкусом тины, выбрасываемой волнами реки на берег. А в дождливую погоду ноги не вытащить из разжиженной глиняной почвы. Более менее привлекательна центральная улица с рядами городских учреждений и несколькими магазинами. Кстати, магазины оказались полупустыми. Кроме рядов консервов, на прилавках ничего не обнаружил. За хлебом стояла огромная очередь и ещё было неизвестно, когда его доставят. Наследие енисейских купцов – каменные здания, сохранились в удовлетворительном состоянии.
Стоит лишь свернуть в первый попавшийся переулок, как оказываешься среди полуразвалин, старых, годами не ремонтируемых деревянных домов. А некоторые из них достойны того, чтобы их сохранить. И хотя табличек «Охраняется государством» на них не висит, но следовало бы их уберечь как памятники русского деревянного зодчества. На многих окнах сохранились оригинальные тяжелые ставни, а поверх их замысловатой деревянной резьбы наличники. У каждой избы высокий забор с тесовыми воротами и массивной калиткой. Строили наши предки навеки, но и досмотр на этим наследством нужен, а не бесхозяйственность и наплевательское отношение к столь ценному добру.
Заглянул я и на кладбище, такое же старое, как сам город и почти заброшенное. На месте упокоения именитых купцов огромные памятники с витиеватыми надписями, схоронившиеся за покрытой ржавчиной железными оградами. Ни к одному памятнику не подойти. Все заросло сплошным кустарником и деревьями.
Невдалеке от кладбища высоченная тюрьма, которую можно увидеть с любого места в городе. Зато сидящим в ней ничего не видно. Окна закрыты снизу вверх деревянными козырьками так, что в лучшем случае видно только небо. Долго глядел на эту махину, думал о тех, кто за её решетками... По себе знаю, как невесело ждать в тюрьме своей дальнейшей участи...
На следующий день было воскресенье, поэтому решил сходить на службу исповедоваться и причаститься. Квартирная хозяйка рассказала, что до революции здесь был монастырь и семь церквей. Сейчас действующей осталась только одна.
Утром пришел в каменный полупустой храм. Бедность во всем: масляная краска на стенах облупилась, потолок настолько почернел, что невозможно разглядеть роспись, медные подсвечники и паникадила поблекли, хоругви обветшали. Давно не мытые окна с трудом пропускали свет.
В храме сумрачно и царит полумрак. Электрического освещения нет, храм освещен только проникающим из окон светом и мерцанием свечей. Десяток старых богомолок, одетых в темные одежды с темными же платками на головах. Из мужчин я один.
Старенький попик едва слышно произносит молитвы, жиденькими фальшивыми голосами несколько старушек поют за хор на клиросе.
Небольшая очередь на исповедь быстро растаяла. Священник, по всей видимости, исполняющий обязанности всех священнослужителей, оглядывая свои сумрачные владения, накинул мне на голову подрясник и шепотом, скороговоркой прочитал молитву.
Причастие проходило еще более сумбурно. Неизвестно какой давности вино и хлеб были в темном кубке, но проглотить все это мне пришлось.
Впечатление от посещения церкви осталось такое, будто побывал в монастыре, в бедной женской обители, расположенной в далеком скиту...
Просветленный, вышел из церкви и направился в чайную, удовлетворять теперь физические потребности в виде обеда. После еды решил пройтись вдоль берега Енисея.
По отвесной деревянной лестнице спустился с крутого берега вниз к пристани. На речном рейде царит будничное оживление: снуют буксиры, грузятся лесом огромные баржи, у причалов с помощью паровых лебедок и железного лихтера разгружают кирпич, а с деревянной баржи грузчики на плечах выносят пятидесятикилограммовые мешки с цементом.
Чуть выше порта среди огромных валунов ледникового периода сидят рыбаки-любители. В небольшой лодке, привязанной цепью к деревянным мосткам, сидит рыбак в старом плаще и широкополой шляпе и в больших роговых очках. У него две удочки и он внимательно следит за поплавками.
Что-то знакомое почудилось мне в фигуре молчаливого рыболова. Чтобы получше его разглядеть, я подошел поближе и узнал в нем бывшего нарвитянина Николая Васильевича Устюжантнова-Семухина, с которым не раз выступал на концертах в Нарве.
В 1919-20-х годах Устюжанинов эмигрировал из Советской России и застрял в Нарве. Он был неплохим доктором-массажистом, но работать официально по специальности не мог, так как никакого гражданства не имел. Хотя у него и был нансеновский паспорт, но в буржуазной Эстонии он был лишен права заниматься врачебной деятельностью. Нелегально принимал больных и заодно подрабатывал на сцене, выступая в качестве чтеца-декламатора произведений Зощенко, Романова, Чехова и других прозаиков. Часто принимал участие в благотворительных концертах в Нарвском Русском общественном собрании.
В середине двадцатых годов Устюжанинов переезжает на постоянное жительство в Таллин. Его приглашает нас сцену Русского театра антрепренер Проников, но со своей основной профессией он не расстается и скоро становится довольно известным как отличный массажист. Слухи о нем доходят до К. Пятса, который страдал ревматизмом и Пятс приглашает Устюжанинова в качестве домашнего доктора. Когда Пятс стал президентом, Устюжанинов остался при нем.
Когда я негромко его окликнул, он поднял голову и стал внимательно, как и на поплавки до этого, меня разглядывать поверх своих очков. Он долго всматривался, не узнавая меня, как вдруг узнал и закричал:
- Степочка Рацевич?! Вот это называется здорово! Где встретились! На Сибирской земле, за тридевять земель от Эстонии!
Он бросил удочки. Выпрыгнул из лодки и сжал меня в своих объятиях. Горячие объятия, в конце концов, сменились многочасовой беседой на берегу многоводного Енисея. Спустились теплые сумерки. Река засверкала огоньками стоявших на рейде судов. А мы продолжали сидеть на корме лодки и казалось, что беседе нашей не будет конца, так много надо было сказать друг другу, так много друзей, знакомых и обстоятельств связывало нас, да и «как мы дошли до жизни такой», тоже надо было выяснить.
- За какие прегрешения, Николай Васильевич, вы попали за решетку и теперь пребываете в Енисейске? – был мой первый вопрос.
- Странный вопрос, - отвечал Устюжанинов, - конечно за «близость» к президенту Эстонской Республики Константину Яковлевичу Пятсу. Мне приписывались черт знает какие политические преступления, вплоть до того, что я состоял негласным осведомителем президента по антисоветским делам... Хороший был человек – Пятс. Вспоминаю его добрым словом. Ко мне относился очень хорошо. Приняв процедуру, всегда просил что-нибудь почитать ему, рассказать какой-нибудь анекдот. Любил слушать рассказы Зощенко, Чехова... А ведь ты знаешь, когда я в ударе, то и слезу на веселом месте могу вышибить из слушателя.
Устюжанинов усмехнулся, но, помрачнев от невеселых воспоминаний, нахмурился:
- В общем, вкатили мне 58 статью на десять лет, а после лагеря отправили в ссылку в Енисейск.
В Енисейске жизнь Устюжанинова сложилась неудачно. Во многом конечно повинен его неуживчивый характер, свободолюбие и себялюбие. Не признавая советов и добрых пожеланий, он со всеми перессорился и поэтому нигде долго не задерживался. Успел он повздорить и с главным врачом местной поликлиники. Недолго оставался актером и чтецом в Енисейском Доме культуры. К нему относились снисходительно, почитая талант и даже приплачивали, что было явлением очень редким. Но и здесь он не смог ужиться, покинул самодеятельный коллектив.
По жизни в Енисейске познакомился с вдовой, у которой рос восьмилетний сын. Мальчик возненавидел отчима, целыми днями скитался по городу, лишь бы не оставаться дома. Жаловался матери, что терпит от дяди Коли, так он называл Устюжанинова, побои и оскорбления.
На следующее утро, в день моего отъезда, Устюжанинов пригласил меня к себе, угостил вяленой рыбой и чаем. Своими глазами увидел ненормальную обстановку, царившую у него в доме.
Когда мы с ним прощались на пристани, от всей души пожелал ему семейного и бытового благополучия, а также найти себе новую квартиру...
Попасть на следовавший из Красноярска в Дудинку теплоход «Иосиф Сталин» было не так просто. Над окошечком кассы на пристани висело объявление, извещавшее, что из-за отсутствия мест на теплоходе продажа билетов производится не будет. Только благодаря вмешательству сотрудника местного МГБ мне удалось купить билет третьего класса. В Енисейске около тридцати пассажиров остались без билетов.
Пассажиры третьего класса размещались в трюме, который был переполнен. Лежали на полу, на столах, на скамейках. В первую ночь попробовал лечь на пол в коридоре, где расположены каюты первого и второго класса. Дежурный матрос бесцеремонно разбудил, выбросил мои вещи на лестницу и пригрозил, что если осмелюсь еще раз здесь расположиться, высадить на ближайшей пристани.
В поисках пристанища облюбовал себе место на полу возле входа на теплоход. Было тепло, благо стена машинного отделения находилась рядом и меня не тревожили до тех пор, пока не причаливали к какой-либо пристани. Тогда приходилось вставать, убирать вещи, чтобы освободить проход для пассажиров и груза.
О горячей пищи приходилось только мечтать. Обеды получали только пассажиры первого – второго класса, нам «третьеклассникам» оставались остатки с «барского стола». Питались, в основном, бутербродами и черствым хлебом, запивая все это кипятком.
В поездке быстро завязываются знакомства, да еще в такой, когда условия заставляют искать попутчиков, для облегчения существования. Так и здесь. Через некоторое время я познакомился с двумя пассажирами из третьего класса, также ссыльными и следующими по распоряжению Красноярского МГБ в Норильск. Это были инженер Семенов из Ленинграда и авиаконструктор Радкевич из Москвы, которые после отбытия основного срока по 58-й статье были вновь арестованы и отправлены в ссылку. Договорились держаться вместе и сообща действовать при приезде в Норильск.
Наш теплоход медленно, но верно приближался к Полярному кругу. Заметно понизилась температура. Дул встречный, холодный северный ветер. По небу бежали низкие дождевые тучи. Енисей раздался вширь. Если плыли ближе к одному берегу, второго видно не было. Местами ширина реки достигала 2-3 километров. Неспокоен стал Енисей. Заиграла высокая волна. От её ударов дрожал корпус теплохода, а когда на поворотах подпадали под боковую волну, изрядно качало, как будто плыли не по реке, а по бурному морю.
Все разительнее менялся ландшафт береговой полосы. Появилась типичная для севера Сибири равнинная тундра со слабопересеченным рельефом и лишь на междуречных пространствах встречались невысокие холмы с пологими склонами, на которых изредка виднелись небольшие рыбацкие поселки.
В тундре не увидишь настоящего дерева. Невысокие, с изогнутыми стволами, чахлые лиственницы ютятся только по долинам впадающих в Енисей речек. Отсутствие лесов и обилие низкорослых кустарников – вот наиболее характерные черты растительного покрова тундровой зоны.
Эти особенности растительности обусловлены весьма суровыми условиями природной среды, и, в первую очередь, холодным климатом сибирской тундры. Большую часть года тундровые равнины покрыты белой пеленой снежного покрова. Холодная, с частыми пургами, зима продолжается здесь не менее восьми месяцев. Лето в тундре короткое, не более двух-трех месяцев, прохладно и дождливое, со среднемесячной температурой, не превышающей 10 градусов Цельсия.
По речным долинам и защищенным от ветра склонам располагаются заросли тундровых кустарников. Здесь растут карликовая береза, полярная ива и северная ольха. Высота их невелика, не более 30-50 см., а корни не идут глубже 15-20 см., так как ниже залегает вечная мерзлота.
А Енисей продолжает раскрывать нам свои просторы. Возвышеннее стал правый берег. Наконец на этом берегу показался расположенный на расстоянии 2500 км. от Красноярска, город Туруханск. – районный центр Туруханского края.
В дореволюционное время название сему поселению было - село Монастырское. И служило оно местом поселения политических заключенных. Сейчас в нем с местными рыбаками соседствуют наши ссыльные.
В 1913 году сюда был сослан и поживший здесь до первых дней революции Яков Свердлов. В том же 1913 году в соседнем поселке Костино отбывал ссылку Иосиф Сталин, которого впоследствии переправили на левый берег Енисея в поселок Курейка.
У Туруханской пристани стояли недолго, выгружали муку, соль, сахар. На берег высыпало все население «города», поглазеть на пароход и его пассажиров. Для многих населенных пунктов, расположенных на берегу Енисея, прибытие парохода явление планетарного масштаба. Оно скрашивает однотонные, однообразные, серые будни. Пароход, как окно в мир, та тонкая ниточка, которая связывает их с цивилизацией и с Родиной. Так и в Туруханске – бледные, худые дети, не по детски спокойные и молчаливые, бедно одетые бабы и мужики. За их спинами теснились их убогие жилища. Бегали и лаяли собаки. Другой живности видно не было. На всех нас Туруханск произвел довольно грустное впечатление.
Проплыли еще 100 километров и теперь уже на левом берегу причалили к поселку Курейка, известному по продолжительному здесь пребыванию Сталина.
Через рупор капитан теплохода объявил пассажирам, что в Курейке будем стоять полчаса и за это время желающие смогут сойти на берег и посетить дом-музей Сталина.
Народ дружно высыпал на берег, чтобы хоть немного размяться и заодно посетить предлагаемый музей. К ним присоединился и я.
После продолжительных дождей, предшествовавших нашему прибытию, Курейка утопала в страшной грязи. С трудом можно было пробраться вдоль заборов, цепляясь за частокол. Ноги при этом по щиколотку уходили в жидкое глинистое месиво.
Вот и цель нашего путешествия. Над деревенской избой, самой обыкновенной, похожей на остальные, в которой жил Сталин, чтобы сохранить её навечно для потомков, возведен огромный архитектурный навес. Ярким пятном он дисгармонирует с окружающей бедностью и убогостью ландшафта.
Спустя семь лет, в 1957 году, когда я снова проезжал Курейку, возвращаясь из ссылки в Нарву, обратил внимание, что при стоянке капитан теплохода уже никому не предлагал совершить экскурсию в дом-музей. Злые языки утверждали, что после 1953 года музей закрыли навсегда, а на его дверях вывесили объявление с двусмысленной надписью: «Музей закрыт на ремонт».
Последний город на Енисее перед Дудинкой – порт Игарка. Расположенный в 675 километрах от впадения реки в Карское море, порт является важным экономическим центром на Крайнем Севере. Игарка заложена в 1929-30-х годах для вывоза за границу неисчерпаемых запасов леса Красноярского края. Сюда сплавляются тысячи и тысячи кубометров древесины. Лесопильные заводы города готовят высокосортный пиломатериал. В период навигации Игарский порт заполнен лесовозами иностранных государств. Производится круглосуточная погрузка, так как возможность застрять на обратном пути во льдах Карского моря весьма велика.
Наш теплоход прежде, чем причалить к пристани вынужден был лавировать между корпусами иностранных судов, стоящих на речном рейде. Я видел суда под флагами Англии, Норвегии, ФРГ, Бельгии, Франции, Швеции, которые имели водоизмещение от 8 до 25 тысяч тонн. Почти 50-ти метровой глубины фарватер позволяет судам любого водоизмещения заходить в порт Игарки.
На всех погрузочно-разгрузочных работах, биржах, лесопильных заводах работают заключенные и ссыльные. Это основная рабочая сила. Есть вольнонаемные, составляющие инженерно-технические кадры. В прошлом почти все они были репрессированы, прошли лагеря и по окончании срока, прельстившись высокими заработками, северными надбавками, остались здесь, обзавелись квартирами и семьями. И только в отпускное время, обычно зимой, уезжают на материк отдохнуть от вьюг и метелей.
Воспользовавшись длительной стоянкой, наша группа из трех человек решила прогуляться по Игарке и познакомиться с достопримечательностями города.
В отличие от Туруханска и Курейки в Игарке чистота. Все улицы и тротуары покрыты деревянными настилами, отходами производства. С прогулки вернулись, не запачкав ботинок, что было для нас необычно и странно.
Город сравнительно молод. Еще в 1928 году Игарка, тогда еще маленький поселок, насчитывал 43 жителя, а к 1950 году в нем трудилось несколько тысяч человек.
По расписанию утром следующего дня теплоход прибывал в Дудинку. Оставалось пройти 225 километров. Когда отплывали, то обратили внимание на лагерные вышки, что свидетельствовало о наличии большого количества заключенных в лагерных подразделениях.
По пути встречали спешившие за пиломатериалами в Игарку иностранные суда. Они приветствовали нас гудками, наш теплоход отвечал тем же. Капитаны приветствовали друг друга фирменными фуражками.
По фарватеру плыли ближе к правому берегу, левого берега не было видно, настолько широк стал Енисей.
С верхней палубы невооруженным глазом хорошо различалась правобережная равнинная тундра, местами холмистая, с небольшими озерцами, окаймленными низкорослым тундровым кустарником. На расстоянии многих километров вглубь тундры и по берегу не было жилья, что свидетельствовало об отсутствии здесь человека.
Миновали правый приток Енисея – реку Усть-Хантайку с расположенным на её берегах рыболовецким станом. Отсюда начинается огромный Дудинский район, раскинувшийся на много сотен километров в окружности.
Проплыли мимо двух больших деревень: Потапово и Никольское. Расположенные на отвесном берегу высотой 10 – 12 метров, они гордо парят над водами реки и им не страшны никакие паводки, являющиеся бедствием для более низко расположенных поселений.
Наконец появляется Дудинский порт и город на высоком правом берегу пестрит деревянным постройками. У самой поверхности вдоль причалов передвигаются механические краны, длинными своими сочленениями поднимая из трюмов на берег и опуская обратно грузы.
Столица Таймырского национального округа–город Дудинка насчитывает трехсотлетнюю историю.
В летописи Сибири отмечается, что «в лето 1666 года мангазейский воевода Родион Михайлович Павлов отправил в Пясину (район Авамско-Хетского зимовья, что северо-восточнее Дудинки) четыре лодки стрельцов для сбора ясака (натуральная подать в 16-18 веках собираемая главным образом ценными мехами-соболями, бобрами, куницами). Отряд под началом пятидесятника Ивана Сорокина поднялся по Тазу до верховьев, перетащил лодки волоком в бассейн Турухана и сплыл в Енисей»
Осталось и донесение Сорокина, в котором он сообщает в Мангазею, что ставит зимовье «с нагорней край (на горе) Енисея пониже верхныя Дудины реки»...
По имени притока Енисея-реки Дудины город стал называться Дудинка.
Известный полярный исследователь О.Ю.Шмидт вспоминает, что период становления советской власти в Дудинке осложнялся тем, что здесь хозяйничали ставленники Колчака.
Временный комитет общественной безопасности, провозгласивший себя органом Советской власти в Дудинке и разоруживший колчаковскую милицию, 12 января 1920 года обратился к населению края с воззванием, в котором, между прочим, говорилось: «Граждане! Село Дудинка находится в тяжелых условиях из-за отдаленности от центра и малонаселенности. Шайка попавших в Дудинку белогвардейцев может принести жителям большие неприятности. Поэтому призываем вас слиться с нами в работе по самообороне Дудинки до установления нормального положения в Сибири!»...
По словам того же Шмидта, Дудинка еще в 1935 году не была портом и в 100 километрах к востоку ещё не было никакого Норильска. Население Дудинки составляло тогда 1274 человека.
А сейчас в Дудинке с населением свыше 30 тысяч человек, за 100 дней навигации швартуются сотни речных, морских и океанских судов, снабжающих жителей Таймырского полуострова всем необходимым на долгую полярную зиму – дудинцев, норильчан, а также оленеводов, охотников, геологов, рыбаков. На этих же судах кобальт, медь, никель, каменный уголь, всем, чем богат Таймыр, отправляется в центральные промышленные районы СССР.
Дудинка занимает отличную позицию на высоком обрывистом берегу и можно быть спокойным за судьбы её жителей в случае буйного разлива Енисея в пору весеннего паводка. С реки видны прилепившиеся друг к другу, словно ласточкины гнезда, засыпные домики-балки, построенные в хаотическом беспорядке без каких-либо планов и проектов. Не без основания эта часть города получила меткое название – Шанхай.
Не пустили в Норильск
Сойдя на берег, мы втроем направились в Дудинский отдел МГБ. Не без труда обнаружили его в стареньком двухэтажном особнячке, первый этаж которого занимала городская милиция, а второй был отведен следователям и МГБ.
Через пару часов в Норильск отправлялся узкоколейный пассажирский поезд, поэтому мы спешили оформить все бумаги побыстрей. Но из-за отсутствия начальника МГБ дело застопорилось. Где-то через час начальник Дудинского МГБ подполковник Барышев появился и принял нас. Первое впечатление он произвел неплохое. Разговаривал вежливо, корректно с нами беседовал. Поинтересовался, как мы доехали, не утомились ли длинной дорогой, спрашивал, где собираемся работать в Норильске. В деликатной форме попросил показать наши направления, выданные Красноярским краевым отделом МГБ. Повертев их в руках, Барышев спрятал направления в ящик своего письменного стола и, вставая, сказал, чтобы завтра в это-же время мы пришли в отдел за получением разрешения на въезд в Норильск.
- Значит, мы не попадем сегодня на поезд и придется в Дудинке задержаться на двое суток до следующего поезда? – спросили мы.
- Ничего особенного, - благодушно проговорил Барышев, - погуляйте по Дудинке, познакомитесь с городом, пройдите к Енисею. Погода хорошая, прогуляться одно удовольствие...
Он вышел из-за стола и мягким приглашающим жестом указал на дверь.
Мы вышли в полной растерянности. Где ночевать, где питаться не знал никто из нас. Зашли в единственную в городе гостиницу. Нам сказали, что свободных номеров нет. Посоветовали обратиться в Дом колхозника – может там есть свободные места. Мы обратились и нам повезло. В этот день приезжих оказалось не много и три места в комнате на десять человек нам выделили.
Недалеко от Дома колхозника оказалась столовая, в которой мы решили пообедать. Пока подошла наша очередь, пока освободилось три места рядом, прошло порядочно времени.
От увиденного нами в столовой захватывало дух. Хотя на стенах висели плакаты, строго запрещающие приносить и распивать спиртные напитки, все пили. Пили в прямом смысле, используя первое, второе и третье не как продукты утоления голода, а как закуску. Причем пили не что-нибудь а чистый спирт. Это для нас явилось большой новостью. Да и действительно, не везти же сюда за тридевять земель, водку. Спирт поглощается в огромных количествах, в особенности зимой, чтобы не чувствовать мороза и «не дать холоду войти вовнутрь». Зато здесь немало инвалидов на костылях, с отрезанными кистями рук и ног, потерявшими их в результате обморожения в пьяном виде. А сколько замерзает в снегу! Многих находят уже весной, когда сходит снег.
Официантку удивило, что мы заказали обед без вина. Здесь это не принято.
На первое мы заказали гороховый суп с сушеным картофелем. На второе к котлетам предложили на выбор вермишель или гречневую кашу. Никакой зелени в столовой не было. Завоз в Дудинку лука, капусты и огурцов происходит обычно во второй половине сентября. Еще позже доставляется картофель.
Зато в Дудинке процветает спекуляция свежей зеленью, яйцами и некоторыми молочными продуктами, доставляемыми частниками пароходами из Красноярска, а также районов, расположенных южнее Полярного круга. В этом мы смогли убедиться, когда пришли на базар-барахолку. Продуктов предлагалось мало, зато в изобилии была одежда, обувь, мебель, бижутерия, инструмент и всякие безделушки, отслужившие свой век и никому не нужные. Но нас, в первую очередь, интересовали продукты питания. Цены на них были конечно запредельные. Так один небольшой огурец стоил в пределах 3-4 рублей. Свежие помидоры продавались по 4 рубля за штуку. Ведро свежего картофеля стоило 50-60 рублей. У одной торговки лежал на блюдечке свежий творог, не больше 3-4 столовых ложек, и спрашивала она за него 10 рублей.
Во все времена торгашество было присуще Дудинке и его до сих пор не искоренила Советская власть.
До революции местное население жестоко эксплуатировалось приезжими купцами-спекулянтами. Ненцы, долгане, нганасаны, эвенки, занимавшиеся охотой, рыбным промыслом, оленеводством, находились в их цепких руках. В обмен на хлеб, сахар, соль табак, спирт приходилось расплачиваться дорогостоящими шкурками чернобурой лисицы, белого песца, редкостным мехом горностая, а также, а также такими ценными видами рыбы. Как сибирский осетр, стерлядь, нельма, чир, муксун, таймень.
В Дудинке почти отсутствует коренное население. Подавляющее большинство жителей составляют бывшие заключенные, отбывшие срок наказания и оставшиеся здесь работать; ссыльные со своими семьями, а также командированные на Крайний Север на трехлетний срок. О последних скажу особо.
Чаще всего это молодежь, получившая специальное образование - молодые специалисты: врачи, учителя, административные работники органов управления и судов, экономисты, работники культуры и просвещения. По приезду в Дудинку они поступают в распоряжение Дудинского райисполкома и распределяются в больницы, школы, судебные учреждения, конторы района и города. Материально им живется трудно, ставки мало, чем отличаются от материковых, хотя жизнь здесь несравнимо дороже.
Поэтому многие командированные всеми правдами и неправдами пытаются перейти на работу в Дудинский порт Норильского горно-обогатительного комбината, где зарплата на 25-30 процентов выше. Кроме того, работники порта при найме по договору пользуются выгодными привилегиями: через каждые полгода получают 10-ти процентную надбавку к зарплате; за счет комбината могут привезти свою семью; раз в три года пользуются правом бесплатного проезда в оба конца в отпуск, а по истечении срока договора за счет комбината вместе с семьей уезжают на родину и комбинат полностью оплачивает расходы на провоз багажа.
На главной улице Дудинки – Советской, сконцентрированы государственные, районные и городские учреждения, размещающиеся в сплошь одно и двухэтажных деревянных зданиях. Улица Советская протянулась через всю Дудинку с севера на юг параллельно течению Енисея. В сторону от Советской улицы ведут маленькие улочки, переулки, тупички, застроенные многочисленными, уходящими в гору и в сторону тундры домиками-балками частников. Характерно, что нигде не видно палисадников и деревьев. Вокруг домов пробивается жиденькая травка.
Прогуливаясь вдоль Енисея, мы приблизились к порту, куда нас естественно не пустили. Но то, что мы увидели с высокого берега, привело нас в изумление.
Во всю длину сотен метров причалов лентой вытянулись деревянные баржи, самоходные суда, лихтеры, теплоходы. Полным ходом шла разгрузка и погрузка судов с помощью электрических, паровых кранов и вручную. Сотни грузчиков-заключенных на спинах переносили мешки и ящики. Маневрировали узкоколейные паровозы с вагонами. Стоял грохот и свист, клубы пара вырывались непонятно откуда и вся эта суета создавала соответствующий настрой, наводящий на грустные размышления о бренности бытия. А порт ворочался и тужился, пытаясь уложиться в отведенные ему природой три месяца и пропустить через себя максимально возможное количество грузов.
За грузовым портом, приблизительно в километре, на притоке Енисея, реке Дудинке, горбатился пирамидами бревен лесной порт, принимавший плоты с верховьев обеих рек и готовивший стройматериал для шахт и строек Норильска.
Не могли мы не обратить внимание на два вновь строящихся на берегу деревянных дома. В одном приступили к кладке бревен первого этажа, строительство второго только начиналось: в углубленной на 50 сантиметров площадке бурили шурфы для закладки в них деревянных свай, заменяющих фундамент. В первом доме, где возводился первый этаж, отчетливо просматривалось полтора десятка свай, которые служили основанием зданию. Мне рассказали/, что все крупные здания в Дудинке строят на сваях. То есть ни под одним из них нет фундамента в нашем обыденном понимании. Еще более разительный тому пример в Норильске, где сваи заменяют фундаменты огромных многоэтажных кирпичных зданий.
Почему сваи применяют вместо фундамента? Причина и ответ в природно-климатических условиях Крайнего Севера, в вечной мерзлоте, которая находится на незначительной глубине слоя почвы, в которой отрицательная температура постоянна. На это своеобразное явление впервые обратили внимание первые исследователи Крайнего Севера - землепроходцы. Вынимая грунт для постройки острожков (вид жилищ) или копая грунт, они на небольшой глубине даже в жаркую летнюю пору встречали твердую мерзлую почву. Например. В Усть-Порту, расположенном чуть севернее Дудинки, мощность слоя вечной мерзлоты достигает 325 метров. Вечная мерзлота осложняет всякое строительство. При выемке грунта, даже в жаркую летнюю пору необходимо предварительно оттаивать мерзлую почву, а сильно увлажненный талый грунт обычно представляет собой вязкий и липкий плывун. При строительстве зданий приходится считаться с угрозой вспучивания их фундаментов и с неравномерной просадкой, так как во время эксплуатации нарушается температурный режим мерзлоты.
В твердой, мерзлой земле строятся складские помещения для хранения скоропортящихся продуктов, заменяя холодильные установки. Масло, мясо, дичь, колбасы, жиры доставляются на Крайний Север в навигационный период и перегружаются в такие само-морозильные склады, где сохраняются в первозданном состоянии на протяжении длительного периода.
Мне не раз приходилось присутствовать на Дудинском кладбище во время похорон. Здесь нет необходимости, как обычно, копать могилу до двух метров. Достаточно одного метра, чтобы погрузить тело в вечную мерзлоту. При перезахоронении не раз убеждались. Что тела умерших в течение многих лет хорошо сохраняются.
-------------------------------------------------«»-------------------------------------------
На следующий день в условленный час явились в отдел МГБ. Барышева словно подменили. Он сидел мрачный в своем кабинете, на наше приветствие не ответил, сесть не предложил, разговаривал грубо.
- Ехать в Норильск не нужно, - с порога отрубил он, - остаетесь работать в Дудинке. Сейчас отправляйтесь в отдел кадров порта. Когда устроитесь на работу придете, доложите о результатах. Понятно?
- Нет, не понятно, - в резкой форме ответил авиаконструктор Радкевич, находчивый, энергичный человек, взявший на себя руководство нашей маленькой группой. – На каком основании вы лишаете нас права ехать в Норильск? Мы имеем направления вышестоящего органа МГБ, которые никто пока не отменял. Поэтому потрудитесь вернуть наши направления, чтобы мы смогли завтра ехать в Норильск!..
Глаза Барышева вспыхнули недобрыми огоньками. По лицу разлились красные пятна. Он, по-видимому, не ожидал такого резкого выпада от ссыльных.
- А я говорю, что вы останетесь в Дудинке и никуда не поедете! Мне лучше знать, где вам жить и работать! А со своим начальством я разберусь сам, без вашей помощи. Так что прекратим эти бесполезные прения и ступайте в порт.
Что оставалось делать нам, бесправным ссыльным. Кому и куда жаловаться на самоуправство Дудинского чекиста?
- А может он действительно получил указания из Красноярска? Ведь не будет же он действовать вопреки распоряжению свыше. Он же не враг себе, - вслух подумал я и остальные со мной согласились, тем более что других вариантов у нас не было.
Отдел кадров Дудинского порта помещался на той же Советской улице. Как везде и всегда к кадровику была очередь. Первым пошел Радкевич. Побыв всего несколько минут в кабинете, он вышел расстроенных чувствах:
- Ничего себе, предложил трудиться по специальности, - не без сарказма проговорил Радкевич, - предложил отправиться на общие работы! Пусть сам идет!
За Радкевичем отправился Семенов. И его постигла та же участь
Наступила моя очередь. С внутренним трепетом входил в кабинет. За столом в форме капитана внутренних войск МГБ сидел моложавый мужчина приятной наружности, уткнувшийся в бумаги. Не поднимая головы, он спросил:
- По какому делу?
- Пришел наниматься на работу, - ответил я.
- Специальность?
Я рассказал ему, что работал в театре, занимался художественной самодеятельностью. Капитан меня перебил, сказав, что в порту театра нет, художественной самодеятельности тоже, поэтому не плохо было бы пойти мне на общие работы.
Тут я вспомнил, что в кармане пиджака у меня храниться заблаговременно выписанная характеристика, выданная мне при увольнении их Казачинского промкомбината.
В ней, между прочим, говорилось: «...Выдана настоящая Рацевичу Степану Владимировичу в том, что он, состоя с 15 июня 1950 года работником Казачинского Райпромкомбината в должности цехового учетчика с работой справлялся, добросовестно и аккуратно выполнял все поручения администрации. С работы уволился 29 июля 1950 года в связи с переводом на жительство в г. Норильск...»
Капитан внимательно прочитал бумажку, посмотрел на меня испытывающим взглядом и проговорил:
- Есть вакансия кладовщика. Оклад 900 рублей. Пойдете к начальнику торга порта т. Иванову. Вот направление.
Радостный выскочил от кадровика и, пообещав товарищам все рассказать вечером, помчался к Иванову. К моему счастью, Иванов оказался на месте.
- Вы работали когда-нибудь в торговых организациях? – спросил Иванов, когда я вручил ему направление.
- Откровенно говоря, нет.
- Считать на счетах умеете.
- Могу.
Пододвинув ко мне счеты, Иванов попросил произвести сложение и вычитание. Я произвел. Тогда он попросил сделать умножение и деление. Я сознался, что этих действий на счетах произвести не сумею, но обещал научиться в кратчайшие сроки.
Глядя мне в глаза, Иванов на обороте направления поставил резолюцию, что берет меня на работу, но обещал проверить мои способности при первой же встрече в рабочем порядке.
С этой бумажкой я поспешил обратно в отдел кадров, чтобы оформиться окончательно на работу. Назавтра я должен был придти в бухгалтерию торга за получением инструкций и определением фронта работ.
Я не чувствовал под собой ног от охватившей меня радости. После 225 рублей оклада в Казачинске, получать 900 рублей – это ли не счастье, так неожиданно свалившееся мне на голову.
По дороге в отдел кадров я уже прикидывал, как устрою свою жизнь в Дудинке. В первую очередь подыщу угол или если повезет, отдельную комнату. Стану копить деньги на дорогу Рае и Алексею и уже на следующую навигацию, выпишу их из Нарвы. Сегодня же вечером напишу письмо, поделюсь своей радостью.
В таком радужном настроении я вошел в приемную начальника отдела кадров. Посетителей, к моему счастью, не было и я сразу же прошел в кабинет. Взяв моё направление с визой начальника торга, начальник отдела кадров порвал её на мелкие кусочки и заявил:
- Только что звонил подполковник Барышев. Он возражает против вашего назначения.
- Но как же так, - растеряно заметил я, - сам полковник послал нас сюда, чтобы устроиться на работу и после этого придти к нему и доложить.
- Ничего не знаю. Я выполняю приказ... Обращайтесь в отдел МГБ.
Позже между мной и подполковником Барышевым произошел следующий диалог:
- Почему вы, гражданин подполковник, не согласны с моим назначением кладовщиком в порту?
- Кто вам сказал, что не согласен?
- Начальник отдела кадров!
- Он этого сказать не мог. Мне совершенно безразлично, где и в какой должности вы будете работать.
- На моих глазах он разорвал направление и объяснил свой поступок вашим указанием.
- Это недоразумение. Завтра все выяснится и сможете работать. Приходите ко мне завтра.
Когда вечером я рассказал о своих злоключениях соратникам по несчастью, они нисколько не удивились, а только подтвердили, что мы ссыльные не люди в глазах местного начальства, а скот, который нужно направлять только на самую тяжелую и грязную работу.
На следующий день меня принял молодой лейтенант, сославшись на перегруженность работы начальника, который не имеет возможности со мной говорить
Я ожидал, что он направит меня в отдел кадров порта, но случилось другое, так как лейтенант относительно меня имел другие указания.
- Где ваши вещи? – неожиданно спросил он.
- В Доме колхозника, а что?
- Отправляйтесь за ними и возвращайтесь обратно.
- Зачем?
- Через два часа на катере поедете в один из рыболовецких колхозов!
- А что я буду делать в колхозе?
- Как что, работать по своей специальности!
- С кем? С рыбаками или рыбками я буду ставить спектакли?
- Оставьте ваши остроты при себе! Я говорю совершенно серьезно. В 24 часа вы должны покинуть Дудинку. Это распоряжение подполковника Барышева. Извольте беспрекословно выполнять его приказ. В противном случае вас под конвоем отправят по месту назначения!
Меня до глубины души возмутило такое своеволие и медленно, чтобы удержать эмоции и остаться спокойным, ответил:
- Позвольте теперь высказаться мне. На каком основании меня собираются вывезти из Дудинки? Чем я провинился? У подполковника Барышева в столе лежит моё направление в Норильск. В нем ничего не написано, чтобы я ехал в рыболовецкий колхоз. Решение подполковника Барышева считаю незаконным и сегодня же напишу жалобу в прокуратуру СССР, а копию отошлю в Красноярское управление МГБ. С вещами можете меня не ждать. Добровольно в колхоз не поеду и можете сказать об этом подполковнику Барышеву.
С этими словами я покинул кабинет и вышел на улицу.
Мной овладело состояние глубокой депрессии, я почувствовал полную безнадежность своего положения. Пусть даже я напишу письмо, пусть даже я его отправлю, хотя это уже под вопросом, потому что вся почта просматривается сотрудниками МГБ. Когда будет ответ? И будет-ли вообще. А подполковник Барышев здесь, рядом и может вершить относительно нас, ссыльных, все, что взбредет в голову. Где, у кого искать защиту от противозаконных действий чекистов типа Барышева & К? Пройдя дважды через горнило НКВД и МГБ, испытав на себе неограниченную власть этого учреждения, возглавляемого порой безответственными, своенравными современными Тит Титычами, я пришел к выводу, что «с волками жить – по волчьи выть». Нельзя обнаруживать слабость, давать понять, что ты их боишься. Только давая отпор можно как-то отстоять себя от посягательств на собственную личность.
Точно также мыслил и Радкевич, который вместе с Семеновым поджидал меня в Доме колхозника. Их также в это утро вызывали в МГБ. Радкевич обязан был на следующее утро явиться на аэродром, чтобы полететь в Авамский район в 700 километрах северо-восточнее Дудинки, Семенову сказали, что его отправят на катере в деревню Потапово, южнее Дудинки.
Рассказ Радкевича о визите в отдел МГБ развеял мое грустное настроение. Я от души смеялся, слушая остроумное повествование Радкевича. как он разговаривал с чекистами. Сначала он прикинулся дурачком, разыграв из себя наивного простачка, принимающего всё за чистую монету и ничего не понимающего, чего от него хотят. Чекистам долго пришлось разъяснять Радкевичу, что значит летать самолетом. Потом он категорически отказался летать потому, что доктора запрещают ему подниматься в воздух любыми способами, потому что он может в воздухе просто умереть. И все это было на полном серьезе. Ведь чекисты не удосужились посмотреть, что Радкевич авиаконструктор и разбирается в самолетах на несколько порядков лучше их всех вместе взятых. Да и летать авиаконструктору все равно, что сходить в булочную. Потом Радкевич стал ссылаться на отсутствие денег на полет и поэтому просил дать ему сопровождающего, чтобы дойти до Авамского района пешком, если уж им так необходимо, чтобы Радкевич прибыл туда. Наконец вся эта катавасия чекистам надоела, они поняли, что их просто дурят и они, прикрикнув на Радкевича, чтобы он кончал базар и приготовился к полету. Так же как и мне, ему было сказано, что в случае отказа, он будет доставлен под конвоем. Теперь беседа приняла другой характер. Радкевич в самой категорической форме заявил, что Дудинки он не покинет, никуда отсюда не уедет. Город ему нравится, здесь он нашел знакомых, которые обещали помочь ему устроиться на работу. Его нисколько не печалит, что не придется заниматься самолетостроением. Пройдя хорошую школу жизни и освоив в свое время слесарное и токарное дело. Он готов взяться за любую работу: может быть руководителем и рабочим, не боится никаких трудностей, но командовать собой никому не позволит. Лагерь многому научил его и, в первую очередь, ни на кого не надеяться, а рассчитывать только на себя, добиваться правды и справедливости. В ходе беседы, Радкевич не постеснялся рассказать чекистам, как следователь, обвиняя его в шпионаже, пытался выбить из него признание, кому он продал копии секретных чертежей секретного самолета, предлагал сознаться, а иначе грозил расстрелом. Радкевич ответил тогда следователю:
- Расстреливайте! Но последними моими словами под дулом винтовки будут слова: «Никогда предателем не был и умираю за Родину!»
Эти слова вызывали невольное уважение чекистов, хотя они и находились «по разные стороны баррикад».
Пока Радкевич вел свой рассказ, Семенов в грустном состоянии, опустив голову. Сидел на кровати и все время молчал. Я обратился к нему с вопросом, что ему предложили в отделе. Глубоко вздохнув, он рассказал о предстоящей поездке в Потапово:
- Ехать не хочется, но что делать. Все равно плеть обухом не перешибешь, придется отправляться. Сказали, что колхоз богатый, всего вдоволь, буду жить обеспеченно...
Радкевич и я не стали его отговаривать, понимая, что это бесполезно. Семенов по характеру мягкий и уступчивый человек, на своем веку мухи не обидел. Куда ему тягаться с системой, спорить с начальством, кому-либо возражать. У Семенова несколько другой стиль: он не меняет условия, а к ним приспосабливается, как хамелеон, сливается с окружающей средой, за счет чего и выживает.
Оставив своих друзей в Доме колхозника, я вышел на берег Енисея погулять, благо погода была отличная и сентябрьское солнце, словно прощаясь на длинную зимнюю ночь, щедро одаривало последним теплом суровую сибирскую землю.
Со сцены на причалы порта
Итак, я переключился на совершенно новую, незнакомую мне деятельность – двенадцать часов ежедневно на ногах, беготня с одного причала на другой, точное фиксирование прибытия в порт под разгрузку и погрузку разнообразных судов, начиная от самоходных барж, лихтеров, шхун, до буксируемых барж. Составление актов в случае задержки погрузочно-разгрузочных работ: из-за отсутствия вагонов, несвоевременного подхода автомобильного транспорта, неисправности кранов, отсутствия электроэнергии, опоздание с выходом на работу заключенных и так далее. По каждому случаю акт обязаны были подписать капитан судна или шкипер, механики, в ведении которых находились те или иные вышедшие из строя механизмы, ответственные мастера, производившие операции по выгрузке и погрузке, диспетчера. Акты заносились в диспетчерский лист, служили документами для оправдания простоя судов. В конце навигации весь материал поступал в юридический отдел, который предъявлял претензии в судебные органы на предмет взыскания с организаций, учреждений, отдельных лиц, виновных в простое судов.
Во время выгрузки происходили хищения продуктов, винных изделий, промтоваров, виновниками которых обычно были заключенные грузчики. И на такого рода непорядки я обязан был составлять акты с соответствующими подписями, для предъявления в лагерь для взыскания с виновников.
Вспоминаю необычайный случай хищения, поразивший смелостью и находчивостью воров. У причала стояла большая, в 2 тысячи тонн водоизмещением деревянная баржа «Ока». Заключенные выгружали из неё мешки с сахарным песком. Грузчики нахально вспарывали мешки, насыпали песок в карманы, шапки, хлебные мешки. Но этого им показалось мало. Они обратили внимание, что в кормовом помещении баржи, в клети, находился огромный боров, принадлежавший шкиперу баржи.
У грузчиков взыграл аппетит к свежей свиненке. Группа наиболее отчаянных уркачей, всю жизнь промышлявших кражами и грабежами, внимательно стала следить за действиями шкипера. Когда и куда он уходит, как долго отсутствует. Обычно шкипер отлучался в управлении порта и заодно за продуктами около 12 часов дня и отсутствовал около 30 минут. В этот момент и произошла беспрецедентная по своей дерзости и ловкости кража огромного борова весом более 200 килограмм.
Как только шкипер спустился на берег и скрылся за штабелями мешков и ящиков, заключенные взломали клеть и, накинув на шею борова длиннейшую бечевку, столкнули его за борт. Свинья не успела издать и звука, как очутилась на дне Енисея. А дальше сделали так. Свободный конец веревки пустили под корму баржи, извлекли на берег и привязали к одной из свай, на которых был сооружен причал. Теперь только нужно было подождать, когда освободившаяся от груза баржа отчалит от причала. Вся эта операция со свиньей была произведена столь быстро и незаметно, что даже стрелки вооруженной охраны, находившиеся на берегу, ничего не заметил.
В страшном отчаянии метался по барже шкипер, безуспешно разыскивая пропавшее животное, которое исчезло совершенно бесследно. Совершенно не могли помочь ему и стрелки военизированной охраны. Кого можно было обвинять? Десятки грузчиков с самым серьезным видом продолжали выносить на плечах из трюма мешки с сахаром. Шкипер вглядывался в лицо каждого, пытаясь по мимике, или иным каким-нибудь способом найти хотя бы зацепку. Подходил то к одному, то к другому, просил помочь найти воров, обещал крупное вознаграждение тому, кто хотя бы подскажет где искать. Ничего не добившись, он подошел ко мне и пытался склонить меня к тому, чтобы я составил для него акт пропажи. Но я направил его в управление порта, объяснив, что акты составляются только по поучению начальства. Из управления он пришел в окружении толпы чиновников, которые собственными глазами хотели убедиться в столь дерзком ограблении. Приказ на составление акта я так и не получил.
Через два дня из Дудинского порта буксир «Ленин» вывел баржу «Ока» и повел её в связке с другими баржами в Красноярск. А в это время на берегу, вытащенную из воды свинью, быстро разрезали на части и бригадники получили по основательному куску свинины..
---------------------------------------«»----------------------------------------
Двенадцатичасовой рабочий день с пребыванием все время на свежем воздухе в любую погоду выматывал меня настолько, что я буквально валился с ног и мечтал только об отдыхе. За Алексеем первое время в садик ходила Ксения... Когда она отказалась, попросил соседку, старушку Мавру. Вечером, прежде чем лечь спать следовало проверить у Алексея одежду, чулки, что нужно починить, напоить его чаем, самому поужинать. Безумно хотелось спать, но ложиться можно было только тогда, когда все жильцы, вдоволь наболтавшись с Ксенией, начинали укладываться на ночь. Вещи наши хранились в двух чемоданах и одном ящике, которые на замок не закрывались. Каждый день обнаруживал, что кто-то в них копался. Однажды, подняв крышку, обнаружил свою сберегательную книжку, лежавшей сверху, хотя точно помнил, что прятал её на дне чемодана под белье. Без спроса пользовались моей электроплиткой, пережигали спираль и я не мог нагреть себе даже чаю. Приходилось молчать и терпеть. Когда я однажды выразил неудовольствие тем, что кто-то пережигает спираль электроплитки, Ксения заявила, что если мне не нравится, я могу искать себе другую квартиру.
Наконец судьба смилостивилась надо мной. Уехал жилец отдельной комнаты. Ксения сдержала свое слово и уступила мне её за 250 рублей в месяц с моим отоплением и освещением. Вот когда мы с Алексеем почувствовали полную самостоятельность и независимость. В маленькой шестиметровой по площади комнатке мы поставили два столик а и два стула. Алексей спал на ящике с приставленными кс нему стульями. Купили два воза сухих дров. В комнате была своя маленькая плита с небольшим обогревательным щитом, но тепла она давала мало, поэтому почти весь день приходилось обогреваться электроплиткой, жечь электричество. Сквозь маленькое окно, обращенное в сторону соседнего балка едва пробивался свет.
К осени, когда северным морским путем стали приходить крупные морские суда из Архангельска и Ленинграда, работы прибавилось. В мои обязанности стало дополнительно обходить причалы, где были пришвартованы крупные морские суда. Здесь особенно внимательно следили за тем, чтобы не возникало простоев по вине порта., так суммы могли быть огромными.
Во второй половине августа 1952 года Алексей стал выпускником детского сада. С первого сентября он поступал в первый класс школы. С трудом отпросился у начальника, чтобы сходить с сыном в магазин, купить все необходимое для школы, а так же обувь и одежду. Первого сентября Алексей пошел в школу. После уроков, он приходил ко мне на причал и мы вместе обедали в портовой столовой. После обеда он делал уроки в диспетчерской. Остальную часть рабочего дня, сопровождал меня при обходе судов. Захватив под мышку мой портфель, он с важным видом шагал по причалу, вызывая дружный смех грузчиков. Он стал любимцем служащих и рабочих порта. Все его отлично знали, присматривали за ним, когда я уходил на суда или в контору, угощали конфетами. Алексей любил в течение многих часов устраиваться в кабине какой-нибудь машины, доставлявшей грузы с причала на склады. В таких случаях я был за него полностью спокоен.
Первое время Алексей учился в школе прилично. Пятерок не было, но и двойки отсутствовали. Потом потихоньку начал скатываться, в основном, на тройки. Из-за своей непоседливости (в народе говорят: шило в заднице) он не мог надолго сосредотачиваться, не улавливал материала, а напрягаться ему было лень. В тетрадях наблюдалась постоянная грязь, буквы выходили у него вкривь и вкось.
При переходе из первого во второй класс, учительница Смородинова в характеристике написала следующее:
«… Данный ученик поступил в школу семи лет. Мальчик очень живой и подвижный. Этому нужно уделить особое внимание. Очень любопытный, любознательный. Может обманывать старших и учителей и не сознаваться долгое время. На уроках, в перемену подвижен. Материал усваивает хорошо и легко. Читать сам не любит. С товарищами дружен, со старшими вежлив. Воспитывается у неродного отца. Отец за воспитанием следит, на мальчика оказывает большое влияние. Материальные условия удовлетворительные»…
Не любив читать сам, Алексей с удовольствием слушал чтение вслух. Прекрасно запоминал стихи. Помню, когда мы жили в ДК, я готовился к концерту в честь 15-летия со дня смерти А.М.Горького и учил его стихотворение «Фея».
Учил вслух. Алексей лежал на своих нарах наверху, готовясь отойти ко сну. Рая сидела у теплой плиты и чинила белье.
- Папа, – раздалось сверху, - а я знаю стихотворение, которое ты учишь.
- Не болтай глупости. Как ты мог выучить стихотворение, когда я его всего третий раз читаю, да и никто с тобой не занимался.
- Вот ты учил, а я запомнил.
- Ладно, поворачивайся на правый бок и спи.
- Папочка, ну как ты не понимаешь? Хочешь, я прочитаю.
- Тебе что говорят, закрывай глаза, кончай разговоры.
В наш разговор вмешалась Рая:
- Пусть почитает. Еще не так поздно, успеет выспаться.
Ободренный поддержкой матери, Алексей вмиг спустился вниз, встал в позу чтеца на нашей постели и начал декламировать:
В лесу над рекой жила фея
В реке она часто купалась
Но раз позабыв осторожность
В рыбацкие сети попалась
Её рыбаки испугались
Но был с ними юноша Марко…
На этом месте Алексей словно споткнулся, остановился и не стал читать дальше. Я был в полной уверенности, что он текст забыл:
- А еще бахвалился, - сказал я, - сознайся, что не знаешь!
- Нет, знаю, - с долей обиды произнес Алексей, - помню все стихотворение. Только мне стыдно читать дальше. Папа ты прочитай немножко дальше, а я потом сам…
Нам все стало понятно. Ребенка обуял ложный стыд за последующие две строки:
Схватил он красавицу фею
И стал целовать её жарко.
Не успел я прочесть эти строчки, как Алексей подхватил текст дальше и без запинки довел его до конца.
Прошло время, Алексей повзрослел, стал большим мальчиком и когда читал «Фею» перед нашими гостями, то обязательно, умышленно в этом месте останавливался, как бы заставляя меня вступить, что я с удовольствием и делал.
-----------------------------------------------«»------------------------------------------
Закончилась навигация 1952 года. Опустели запорошенные снегом причалы, но грузовые операции на берегу продолжаются. Предстоит многое с берега увезти, что не успели сделать за навигационный период. Ожидают порожняка строительные материалы, машины, их запасные части, накрытые брезентом мешки с цементом, солью, бочки с техническими маслами, ящики со стеклами и так далее. Все это за зиму переправят узкоколейкой в Норильск.
У меня сократились рабочие часы. Нет надобности трудиться двенадцать часов в сутки. Я уже не оператор. Получил повышение в должности и стал временно исполняющим обязанности коммерческого ревизора с окладом 1250 рублей в месяц. Подбиваю итоги навигационного периода, выясняю, по каким актам можно требовать денежной компенсации, с кого взыскивать за простои судов, железнодорожного и автомобильного транспорта.
Свободного времени стало больше. После четырех часов дня я уже дома, могу уделить внимание Алексею, слежу за выполнением его домашних заданий, по вечерам, перед сном совершаем с ним прогулки на свежем воздухе.
Осенью Ксения приобрела поросенка. До наступления морозов держала его на улице, в сарае, стенки которого для тепла были обиты толстым слоем войлока, а к потолку была подвешена мощная лампа, которая давала свет и одновременно тепло. Кроме того, свинья опоросилась четырьмя поросятами. Морозы по ночам стали нешуточные и Ксения решила перевести свинью с поросятами в дом. Не считаясь с квартирантами, Ксения перевела свинью с четырьмя поросятами в свою комнату, где как я уже рассказывал, стояли четыре кровати, из которых три были заняты посторонними людьми. Она вынесла из комнаты стоявший посредине четырех угольный стол, а на его месте поместила загон со свиньей и четырьмя поросятами. В квартире стоял страшный смрад, всю ночь свинья хрюкала, не давая возможность людям спать. Одна из квартиранток, девушка-счетовод, не выдержала и высказала Ксении свое возмущение. В тот же день Ксения выгнала её вон. В то же время, опасаясь, что так она потеряет всех квартирантов большой комнаты, Ксения решила выжить меня с Алексеем из отдельной комнаты, превратив её в свинарник.
Как-то вечером, когда я вернулся с работы, Алексей сидел за столом и решал задачи, В комнату, не постучав, вошла возбужденная Ксения и начала на меня кричать, что ей до зарезу нужна моя комната, что держать она меня больше не собирается, так как я мало плачу, коридор не мою, после себя оставляю грязь и чтобы я через три дня освободил помещение. Когда я сказал, что готов платить больше, она не пошла на уступки, заявив, что моя комната ей нужна для свиньи и её приплода.
Спорить с Ксенией было совершенно бесполезно. Напрасно я стал доказывать, что в зимнюю пору она не имеет права выгонять квартирантов, тем более с ребенком. Она еще пуще раскричалась на меня, пригрозив, что если я добровольно не уеду, она сорвет висячий замок и выбросит на улицу мои вещи.
Опять начались поиски жилья. Прошло трое суток, а я так ничего и не нашел. Попросил Ксению подождать еще несколько дней. Хотя неохотно, но она все же согласилась.
В один из дней, вернувшись домой после поисков жилья позже обычного, я почувствовал в комнате запах гари. Алексей стал уверять, что это пахнет от плиты, которую я истопил, уходя на работу. Я огляделся и обнаружил отсутствие занавесок на окне. Стал допытываться, куда они делись. Алексей делал вид, что не знает. Тогда я открыл дверцу плиты и обнаружил там обгоревшие куски занавесок. Алексею ничего не оставалось, как признаться в содеянном. А дело было так. Алексей делал уроки, когда внезапно пропало электричество. Он зажег свечку, с помощью которой стал искать упавший под стол карандаш. От свечки вспыхнули занавески. К счастью, он не растерялся, сорвал занавески на пол, затоптал, предотвратив таким образом пожар. А чтобы ничего видно не было, запихал полу сгоревшие занавески в печку.
Смерть Сталина
Январь 1953 года прошел под знаком крупных сокращений в Дудинском речном порту. Увольняли инженерно-технический персонал, сокращали управленческий аппарат. Ликвидировали и мою должность. Мой непосредственный начальник, Леопольд Моисеевич Вишневский посоветовал перейти из грузового в лесной отдел, где, по его словам, наиболее стабильное положение со штатами и нет опасности попасть под сокращение.
Моим новым начальником стал ссыльный грузин Арчил Васильевич Геденашвилли, высокий тучный мужчина лет около пятидесяти, в обычной обстановке веселый жизнерадостный человек, любивший своих подчиненных называть на ты. Совершенно другим, крикливым, раздражительным становился Арчил, как его все называли за глаза, если происходили какие-нибудь непорядки на работе. Он разносил подчиненного на месте и его зычный голос раздавался далеко от места погрузки вагонов. В эти моменты к нему лучше было не подходить, обругает отборным матом и если подчиненный ещё и служащий, то пообещает сразу же уволить. Как быстро он выходил из себя, также быстро отходил, моментально забывая о своих угрозах.
- Много платыт нэ могу, - с ярко выраженным грузинским акцентом говорил он мне, когда принимал на работу, - будэшь работать старшим рубщиком, получать 750 рублэй в мэсяц, за ночные часы полагаэтся надбавка. Твоэ дэло замэрять лэс во врэмя погрузки в вагоны. Станэшь харошим рубщыком, подыщэм что-нэбудь получшэ, получэшь дэнэг по большэ...
Хотя официально я работал рубщиком, но вагонов не замерял, делал другую работу: выписывал бригадам наряд-задания, составлял ежедневные сводки погрузки вагонов, писал отчеты и т.д.
Лесная биржа занимала огромную территорию за чертой города на берегу Енисея при впадении в него реки Дудинки. Огромными, могучими бастионами высились бесконечные штабеля бревен, накатанных в период навигации и подготовленных к отгрузке в железнодорожные вагоны. Поверх штабелей были настланы деревянные эстакады, по которым извлеченные из воды бревна затаскивались на берег и складировались в штабеля. Территорию биржи вдоль и поперек прорезали железнодорожные ветки. Лесной отдел порта имел свой лесопильный завод, работавший в две-три смены.
Как только вскрывался Енисей и до самых последних дней навигации, мощные буксиры подтаскивали с верховьев реки огромные в полкилометра плоты, имевшие по нескольку десятков тысяч кубометров древесины. Здесь был пиловочник, строевой лес, рудостойка, все необходимое для строек на Крайнем Севере, для шахт Норильска.
До 1953-54 годов рабочий контингент составляли исключительно заключенные, они же были бригадирами, мужчины и женщины, осужденные по бытовым и политическим статьям, 1500 – 2000 человек в смену, часть из которых трудилась на лесопильном заводе.
По-разному относились к своим обязанностям работяги - заключенные. Бытовики (воры, грабители, мошенники, насильники и т.д.) филонили, исчезали с места работы, скрывались в штабелях, играли в карты, пили, работали как попало, поэтому часто норму не выполняли. И в то же время примеры трудолюбия показывали политические заключенные. Приятно было смотреть на их работу. Если они грузили вагоны, то никогда не поступали рекламации о их недогрузе, о том, что по дороге вагон развалился. Складирование в штабеля отличалось аккуратностью, словом начальнику смены не приходилось краснеть перед руководством за работу тех, кто отбывал наказание по 58-й статье.
Морозное утро 6 марта 1953 года. Ветра нет, зато страшный холод. Термометр показывает минус 38 гр. по Цельсию. Над горизонтом выплывает красный шар солнца. Работяги, занятые извлечением из подо льда толщиной около двух метров, оставшихся с осени в воде бревен,, через каждые 15-20 минут забегают в балок-обогревалку. К раскаленной до красна печки не протолкаться, сплошной стеной стоят чающие обогреться. В балок заходит мастер Литвинов, тоже ссыльный, любитель пошутить и побалагурить. На этот раз он серьезен. «А ну-ка, ребятки , пустите меня сесть к печке, чуточку согреться , а я вам расскажу нечто такое, что заставит каждого из вас призадуматься!..»
Без слов все расступились, дали место Литвинову.
- Так вот, слушайте... Вчера в 9 часов 50 минут вечера умер товарищ Сталин!...
В балке повисла настороженная тишина. Все знали из газет и радио-передач о болезни Сталина. Никто не осмелился вслух комментировать это известие, все кто сидел и кто стоял молчали, словно воды в рот набрали. Да и как тут было проявлять эмоции. Чувства великой потери, как говорили на Большой земле, здесь никто не испытывал, скорее наоборот, сдерживать приходилось радость. Радость, что наконец-то, возможно, эта тирания кончится, сократят срока, а, может быть и амнистируют, хотя эта надежда теплилась где-то глубоко, глубоко в подсознании. Мне казалось, что смерть Сталина должна внести коррективы в политическую жизнь страны и не может не изменить внутреннее положение государства, в частности оно должно напрямую коснуться нашего брата – ссыльных и заключенных, осужденных по 58-й статье. Вопрос только в какую сторону, либо еще крепче завернут гайки, а может будет послабление. Всем хотелось верить в лучшее и хотя никто в балке так ничего о смерти Сталина не сказал, глаза у людей заблестели, выдавая сдерживаемое волнение.
Перекур продолжался до прихода начальника участка погрузочных работ Тишечкина. Не любили его работяги за придирчивый характер, грубость, старание выслужиться перед начальством. Прозванный удавом, Тишечкин, также ссыльный, отбывавший срок по политической статье, в прошлом член партии, отличался большой работоспособностью, с педантичной точностью выполнял указания свыше и горе тому, кто осмеливался не подчиниться его распоряжению. С его приходом балок мгновенно опустел. По лицу Тишечкина можно было определить, что он чем-то недоволен, поэтому никто не хотел испытывать на себе его гнев. В балке остались Литвинов и я. Передав Тишечкину сводку вчерашней погрузки леса в вагоны, я засобирался выйти на производство, но он меня задержал, передав слышанную от Литвинова весть о смерти Сталина. Между нами произошел короткий разговор о приемнике Сталина. «Не сомневаюсь, что им станет Маленков, - сказал Тишечкин, - А, в общем, поживем, увидим!..».
Внутриполитические события в стране менялись с калейдоскопической быстротой. Не успели похоронить Сталина, как всплыло дело сталинского сатрапа Берии, в руках которого находилось НКВД.
Ему и его ближайшему окружению были предъявлены обвинения в тягчайших государственных преступлениях: измена Родине, предательство, пребывание на службе в иностранной разведке. Кроме того, Берии инкриминировали уничтожение лучших советских людей, выдающихся военоначальников, партийных руководителей, погибших в лагерях. Суд признал их виновными и приговорил к смертной казни. Хотя все мы прекрасно понимали, что, используя методы дознания, которые применялись кo многим из нас, можно было получить любое признание, смерть этого ненавистного человека для многих была как бальзам на сердце. Но в тоже время это внесло сумятицу в умы заключенных и ссыльных. Никто больше не сомневался, что должны произойти большие перемены в сторону облегчения жизни политических заключенных, должна измениться судьба ссыльных.
Так оно и случилось. Заключенные рассказывали, что в лагеря приезжают комиссии, занятые перепроверкой дел осужденных. Ежедневно вызывают на допросы, поднимают старые дела. Члены комиссии внимательны в поисках истины, просят не стесняться рассказывать правду, успокаивают, что бояться не надо, говорить следует все как было.
Отменили явку ссыльных на обязательную отметку два раза в месяц. Прошел слух, что ссыльные в ближайшее время получат паспорта и смогут беспрепятственно передвигаться по территории Советского Союза, иными словами с них будет снята ссылка и они смогут жить где угодно, за исключением Москвы, Ленинграда и некоторых областных городов.
Я тонул в Енисее.
Весной 1953 года мы все еще оставались у Ксении. Она согласилась, что с открытием навигации мне легче будет отыскать комнату. В конце мая на Енисее начался бурный ледоход. Опять все население любовалось интересным зрелищем. Придя с работы, я занялся приготовлением ужина, совершенно не задумываясь над тем, где Алексей, решив, что он, как и все, на берегу. Вернулись квартиранты Ксении, я спросил у них, не видели ли они Алексея, никто ничего не мог сказать о нем.
Продолжительное отсутствие Алексея меня серьезно обеспокоило, я решил пойти его искать. Оделся, выключил свет, взялся за ручку двери и тут услышал, как отрылась входная дверь, прозвучали шаги в коридоре и на пороге комнаты появился Алексей, бледный, смущенный и не раздевающийся. Это было на него не похоже. Обычно он врывался, сбрасывал где попало одежду, за что ему не раз попадало, и бросался к столу, так как отсутствием аппетита он не страдал. Я никак не мог понять произошедшей в нем перемены, его затянувшегося молчания.
- Ну, где ты пропадаешь? Я уж собрался идти тебя искать. Раздевайся, мой руки, будем ужинать.
На мои слова он никак не реагировал. Опустив голову продолжал стоять возле дверей. Я чувствовал, что он вот-вот расплачется.
- Ну что с тобой? Раздевайся, давай я тебе помогу.
С этими словами я взялся за его пальто и почувствовал, что оно насквозь мокрое. Такая же мокрая была шапка, куртка, брюки, белье...
- Что с тобой случилось, почему ты весь мокрый?
- Не ругай меня, папа, я тонул в Енисее...
Больше ни о чем я его не спрашивал. Быстро раздел до гола и уложил в постель под теплое одеяло. Он все время жаловался, что ему холодно. Я одеколоном стал энергично и сильно растирать его тело так, что вскоре оно стало красным. Заставил его выпить две чашки горячего чая и тогда уже накормил, не разрешая подняться с постели. Смерил температуру, она оказалась нормальной. Наевшись, согревшись и почувствовав, что все страшное позади, Алексей разговорился и поведал мне про свои похождения.
Вместе с соседскими мальчишками после школы, а это было в начале первого, Алеша побежал смотреть ледоход на Енисее. Возле пустых причалов работяги набросали досок, чтобы удобнее было сходить с берега на лед, чем ребятишки и воспользовались. Бригады рабочих уходили ближе к открытой воде, чтобы извлекать изо льда вмороженные и оттаявшие бревна, а пацаны суетились возле берега среди торосов и образовавшихся небольших полыней. В одной из них плавало несколько бревен, притащенных видимо рабочими. Они плавали плотно прижатые друг к другу и создавалось впечатление, что что-то связывало их между собой, что они образуют плот. А кто из мальчишек не мечтает поплавать на настоящем плоту. Вот Алексей и прыгнул на одну из сушин. Естественно бревна разошлись, пропуская инородное тело и плавно сошлись у него над головой. Он не помнит, куда подевались мальчишки, с которыми он шел. Помнит только, как крутилось бревно у него под руками, заставляя все время погружаться под вращающееся дерево. Не долго продолжалась бы это борьба, не услышав его крики один из рабочих, возвращавшихся на берег. Подцепив Алексея длинным багром, он, как бревно, выкинул его на лед и отвел в бригадный балок, где они все обогревались. Там была снята вся его одежда, отжата и положена сушиться на печь. Часа, через три-четыре, когда рабочий день закончился, ему приказано было как можно быстрее добираться домой, что он и сделал, ожидая основательной трёпки. А теперь, чувствуя, что все самое неприятное позади, он заливался, пересказывая свои ощущения, не очень-то задумываясь над тем, чем это все могло бы кончиться.
На следующее утро, Алексей, как ни в чем не бывало, отправился в школу. Утром я проверил температуру, она оказалась в норме. Я отпросился у Тишечкина пораньше с работы, чтобы заглянуть к Алексею в школу.
В Емельяново.
В школе у меня произошел большой и серьезный разговор с классной руководительницей Алеши о его дальнейшей судьбе. Я просил её совета, как быть дальше. Скоро откроется навигация, работать предстоит по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Мальчик остается один без присмотра, предоставленный собственной участи. Классная руководительница, Смородинова, серьезно задумалась над моим вопросом и ответила так:
- Мы не раз на педсоветах говорили о вашем сыне, обсуждали трудности, которые приходится вам испытывать в воспитании мальчика. Сам по себе мальчик не плохой, сметливый, рассудительный, но очень подвижный и непоседливый. За таким, как говориться, нужен «глаз да глаз». Если за ним не следить, может свихнуться. Во всяком случае, за ним требуется неустанное наблюдение. Мой совет вам: отправить мальчика на материк к родственникам. Вернется мать, привезете его обратно...
Когда же я сказал ей, что кроме престарелой бабушки на материке у нас никого нет, Смородина предложила незамедлительно отправить ребенка в детский дом, опять же временно, пока жена не освободится. Она сама берется оформить его отъезд, но только просит приобрести самое необходимое для отъезда: пальто, обувь, спортивный костюм, белье.
Начались приготовления и с одним из первых пароходов Алексей, в сопровождении сотрудника Дудинского комитета народного образования уезжал в Красноярск, а оттуда в поселок Емельяново, где ему предстояло жить и учиться. С тяжелым чувством я с ним расставался, понимая, что делаю это вопреки воли Раи, но с другой стороны сознавал, что после случая на Енисее, обязан сделать все, чтобы обезопасить его жизнь.
Осенью получил письмо из Емельяново. Алеша писал, что здоров, учится во втором классе и приложил свои рисунки: какие-то дома, заборы, кошки-собаки.
Сообщения от Раи
Приблизительно в эту же пору на мое имя в Дом Культуры было прислано нелегальное письмо от Раи из Красноярской пересыльной тюрьмы. Намеками она сообщала, что имеет двадцатипятилетний срок. И тем не менее в каждой строчке её коротенького письма, да какое там письма - записочки, чувствовался оптимизм. Она верила, что мы скоро увидимся и все будет хорошо. Спрашивала про Алешу, его и мое здоровье, просила написать о нашем житье-бытье. Но также просила не торопиться с ответом, так как пробудет в Красноярске недолго, скоро ждет этапа, а там уже сообщит свой постоянный адрес.
Два дорогих мне письма растрогали и взволновали. Если за Алексея я теперь был совершенно спокоен, то весточка от Раи заставила глубоко задуматься. Страшная цифра – 25 лет – не выходила из головы, напоминала, что с Раей произошло что-то серьезное, коли вынесен столь суровый судебный приговор. Значит прежнее дело вновь пересмотрено, найдены какие-то новые данные, которые не фигурировали в старом деле, послужившие основанием для возбуждения нового дела. Вряд ли она могла себя скомпрометировать за период времени освобождения из лагеря в 1947 году до момента второго ареста.
За короткое время сменил три квартиры. Попадал, как говорится, «из огня да в полымя». Наконец нашел маленькую отдельную комнатку в доме жены бухгалтера Гильды Дути-Вартанян. В должности машинистки она работала на Лесном. Её муж, Василий Максимович Тихонравов, из грузин. отличался мягким, покладистым характером, был у неё, как говорится «под каблуком», своего мнения не высказывал, всецело подчиняясь жене. Дом их охраняла огромная овчарка по кличке Рекс. Мы с ним быстро подружились.
А Дудинке упорно ходили слухи об ожидаемых переменах в судьбе всех без исключения политических заключенных и даже тех, кто отбывал сроки по 58 статье. Поступали вести с материка о реабилитации партийных работников, которые во времена сталинских репрессий подвергались преследованиям, были судимы и даже казнены.
Тихонравов доверительно сообщил мне, что подал заявление прокурору СССР о пересмотре своего дела, что так же поступили многие ссыльные, проживающие в Дудинке, рекомендуют мне сделать то же самое. Я отмахнулся, заявив, что ни в чем не виновен и не собираюсь унижаться всякого рода просьбами. Пусть разбираются сами, виновен я или нет.
Тихонравов одним из первых в обмен на удостоверение ссыльного получил паспорт. Недели через три вызвали и меня в МГБ, вручили паспортину. Долго его разглядывал и обратил внимание на приписку о том, что паспорт выдан на основании «положения о паспортах». Эта коротенькая фраза говорила о многом. Во-первых, о том, что я негласно остаюсь под неусыпным контролем органов государственной безопасности. Во-вторых, не везде имею право проживать. Запрещается жить в Москве и Ленинграде, краевых и областных центрах, местах. прилегающих к государственной границе.
От Раи пришло второе, тоже нелегальное, письмо. На этот раз из Норильска, куда её этапом привезли по Енисею из Красноярска через Дудинку. Между нами завязалась переписка. Я ей подробно описал, что заставило меня отправить Алексея в детдом. По тону и содержанию ответного письма я понял, что это сообщение её глубоко огорчило. Успокоение внесли письма Алексея и его картинки, которые я вкладывал в конверты, адресованные в Норильск.
Очередная навигация внесла изменения в мое служебное положение. Начальник труда и зарплаты Николай Павлович Бойко, в прошлом судимый по 58-й статье, возымел ко мне симпатию и стал агитировать перейти в его группу нормировщиков Лесного отдела, посулив более высокий оклад и в перспективе более выгодное во всех отношениях положение на работе. Бойко убедил моего непосредственного начальника, что я ему крайне необходим. Вместо 750 рублей ранее, на новой должности я стал получать 1400 рублей в месяц и, кроме того, дополнительно за каждый отработанный выходной 25 рублей.
Из писем Раи узнаю про большие изменения в жизни заключенных в Норильске. В лагерях беспрерывно работают комиссии по пересмотру дел осужденных по политическим статьям. Значительно ослаблен режим содержания заключенных. Нет ограничений в переписке. Разрешается свидание супругов в специально отведенном помещении на территории лагеря. Рая больше не на тяжелых общих работах. Её перевели в КВЧ (культурно-воспитательная часть), она на хорошем счету у начальства, принимает активное участие в самодеятельности и поэтому быстро добивается разрешения на встречу со мной в Норильске.
С окончанием навигации у меня больше свободного времени. Поэтому решил использовать это время для поездки к Рае в Норильск. Как пригодился полученный мной летом паспорт! Без него в Норильск не попасть. В поезде постоянно проверяются документы и если попадаются ссыльные, у которых паспорта отсутствуют, их задерживают, отправляют обратно в Дудинку, штрафуют и даже могут осудить.
Норильск - Ленинград в миниатюре.
Со мной основательный по весу чемодан и рюкзак, наполненные всякими яствами, о которых мечтает каждый заключенный. Везу мясные и рыбные консервы, масло, колбасу, сгущенное молоко, сласти. Сам не так давно отбывал заключение, знаю, что значит лагернику после жидкой баланды и постной каши оскоромится маслом, угоститься бутербродом с колбасой, попить чаю со сгущенным молоком.
За окном вагона сплошная белесая тундра. Ни одного деревца. Кое-где в оврагах сквозь снег пробивается чахлый кустарник. Куда не кинь взгляд одна лишь снежная равнина, которой нет конца и края. Иногда, очень редко, встречаются станции. Пока едем в самую светлую пору - около 12 часов дня. Скоро опустятся сумерки, тогда сквозь вагонные стекла ничего не увидишь.
Станционные строения – маленькие домики, затерявшиеся в глуши тундры, где кроме начальника и стрелочника ни живой души. Один запасной путь. Кое-где стоят запорошенные снегом вагоны. Электричества нет, на станции освещение керосиновыми лампами. Чуть мерцают желтые огоньки семафора и на стрелках.
Моментами создается впечатление, будто поезд вползает в деревянный туннель. Это по обеим сторонам железнодорожного пути высокие в три метра высотой деревянные заборы, сберегающие пути от снежных заносов. Их возвели в тех местах, где особенно ретиво гуляет ветер и где на забор наметает буквально горы снега. Проводница рассказывает, что в особенно ветреные зимы приостанавливается железнодорожное движение. С заносами не справляются многочисленные механизмы и на помощь призываются заключенные из расположенных вблизи лагерей.
Пересекаем множество речек, оврагов разных размеров по переброшенным через них мостам. За окном быстро темнеет. Становится совершенно темно, а ведь прошло всего два часа и сейчас чуть больше двух. Такой порой может показаться, что на земле кроме холода и темноты не бывает ни, весны, ни лета, ни осени. Все пространство безраздельно сковано холодом и разлитой темнотой.
Часа через три светлеет. Но не из-за того, что над землей поднялось солнце или вместе со звездами показалась луна. Нет. Вдоль железнодорожных путей замелькали огромные светильники на высоких столбах, возвестившие о приближении Норильска. Зажглись яркими огнями окна заводских построек, обогатительных фабрик, контор, складов. Появились вышки с прожекторами и бараки заключенных, опоясанные рядами проволочных заграждений
Колеса вагонов застучали на стрелках, разбежались в разные стороны запасные пути, на которых сгрудились составы с лесом, углем, мазутом и еще чем-то в блестящих цистернах.
Мы приближались к конечному пункту нашего пути, городу большого будущего, горнодобывающему центру Заполярья – Норильску, с его неиссякаемыми запасами каменного угля отличного качества, с шахтами по добыче меди, никеля, олова, алюминия, богатыми залежами урана, золота, платины.
Расположенный на 69-м градусе северной широты, Норильск около 300 дней в году не может освободиться от снежного покрова, 90 дней из-за горизонта не появляется солнце, 270 дней свистят разгулявшиеся на омертвелых просторах свирепые ветры, свыше 100 дней морозы держатся в пределах минус 30 градусов Цельсия. А бывают и такие морозы, когда технические нормативы разрешают использовать механизмы только в половину технической нагрузки, потому что сталь теряет свои прочностные характеристики и начинает крошиться.
Подъезжаем к пассажирской станции Норильск. Море света. По электроосвещению город может сравниться с Москвой и Ленинградом. При таком свете можно читать книгу даже с мелким шрифтом.
После грязной, полутемной, неблагоустроенной Дудинки Норильск кажется элегантным, культурным северным центром. На ярко освещенной привокзальной площади выстроились в ряд такси. Один за одном подходят автобусы. Здесь кольцевая остановка. На вокзале чисто, тепло, светло, много встречающей поезд публики. Такое скопление людей неудивительно. В то время, когда я приехал в Норильск, в городе насчитывалось свыше 150 тысяч жителей, а в 1935 году на его месте находился неприметный поселок охотников и оленеводов, не обозначенный ни на одной карте.
Строился город по проектам ленинградских архитекторов, при их непосредственном участии. Огромные многоэтажные каменные здания напоминают новые микрорайоны Ленинграда. Центр Норильска очень похож на въезд в Ленинград со стороны Нарвского шоссе. Широкие асфальтированные улицы. Квартиры со всеми удобствами: паровое отопление, газ, ванна, горячая и холодная вода. Несколько домов культуры, библиотеки, плавательные бассейны, современный кинотеатр, самый северный в мире драматический театр. Много школ, техникум, музыкальное училище.
Если я, как нарвитянин, могу сказать про свой город, что он, согласно легенде, построен на трех китах, то Норильск возведен как ни один город в Советском Союзе на вечной мерзлоте. На это основание нельзя было выкладывать фундаменты под здания. Мерзлота под фундаментами тает и такое здание рано или поздно разрушится из-за неравномерной просадки фундамента. Поэтом все фундаменты зданий в Норильске покоятся на сваях, сотнях, тысячах свай, забитых и пробуренных в вечной мерзлоте. Статистика говорит, что их в городе более 50 тысяч.
Приезжего Норильск поражал масштабностью, строгостью линий, размахом строительства красивых каменных зданий в 5-6 этажей, приятным архитектурным рисунком. В отличие от Дудинки, архитекторы избегали строить дома-времянки, справедливо считая это бессмысленной и дорогостоящей затеей, так как их все равно придется заменять новыми зданиями. В первых этажах зданий помещались магазины.
Мой приезд в Норильск совпал с наступлением отчаянных морозов с легким ветром. Вокзальный термометр показывал минус 45 градусов. Не без труда влезаю в переполненный автобус. Кондуктор обещает предупредить, когда мне надо будет выходить.
Зона женского лагеря, в котором содержится Рая, находится почти в центре города. На вахте продолжительная задержка. Предъявляю паспорт, объясняю, кто я такой и с какой целью прибыл из Дудинки. Дежурный по телефону созванивается с начальством, просит подождать, так как начальник лагеря отсутствует, а без него никто разрешить свидание не может. Довольно долго сижу на вахте, жду. Наконец приходит посыльный и ведет меня на территорию лагеря к начальнику.
В кабинете начальника лагеря все начинается сначала. Предъявляю паспорт, снова все объясняю. Начальник обращает внимание на несоответствие наших с Раей фамилий и сомневается, являюсь ли я мужем. Вынужден пуститься в пространные объяснения. Ссылаюсь на то, что моя ссылка и её арест помешали нам зарегистрироваться. В наш разговор вмешивается начальник КВЧ Ермаков, у которого Рая в подчинении. Он дает о ней лучшую характеристику. Просит начальника лагеря не препятствовать нашему свиданию и дать разрешение. Тут же в кабинете я пишу заявление. Наконец, согласие на трехчасовое свидание получено. Начальник лагеря объясняет, что в следующий раз, если я приеду на свидание, будет готова отдельная комната, в которой можно будет провести три дня вместе.
И действительно, когда я приехал через пару месяцев в Норильск, мы встретились в специально отведенной для свиданий комнате в здании конторы. Я получил разрешение в ней жить три дня и все дни быть вместе с Раей.
В маленькой комнате для свиданий стояла кровать, стол, несколько стульев. Комната отапливалась плитой. В углу предусмотрительно лежал уголь. Топить приходилось много. Угловая комната быстро остывала. На плите мы готовили еду. По утрам Рая на некоторое время уходила в КВЧ, а я в это время ходил за продуктами в магазины.
Торговые помещения магазинов в Норильске, расположенные на первых этажах жилых многоэтажных зданий, просторны с огромными витринами за зеркальными стеклами. Ассортимент товаров в продуктовых магазинах явно не соответствовал их оборудованию. Многие полки пустовали. Недоставало молочных продуктов, колбасных изделий, свежих овощей и фруктов. Все это в ограниченных количествах поставлялось на самолетах, но для такого города этого явно не хватало. Скромный выбор был и в промтоварных магазинах.
Заходил в столовые и рестораны. Поневоле возникало сравнение не в пользу Дудинки. Места общественного питания в Норильске характерны культурой обслуживания. Посетители ведут себя прилично, соблюдается чистота, не слышно пьяных выкриков.
Приятно было посидеть в просторном, уютном кинотеатре, так не похожем на Дудинский кино-сарай. Воспользовавшись удобным случаем пребывания в Норильске, познакомился со всеми достопримечательностями города, зашел в огромный спортивный зал, оборудованный по последнему слову техники, поинтересовался библиотекой и читальным залом, был в двух профсоюзных Домах Культуры. Разрешили мне ознакомиться с работой и Дворца пионеров
Во время этих визитов с чувством сожаления вспоминал свой приезд в Дудинку и отказ начальника МГБ Барышева, разрешить проезд в Норильск. Сколько творческих возможностей было упущено, как можно было бы плодотворно трудиться на ниве просвещения и искусства, а не терять годы жизни впустую.
Рая в наручниках получает 25 лет.
Вечером, в теплой, но не очень уютной комнате свиданий Норильского женского исправительно-трудового лагеря, делимся впечатлениями, событиями недавнего печально прошлого, внесшего столько изменений в нашу личную жизнь.
Беседу начинаем с Алексея, его судьба особенно волнует Раю. Рассказываю, со всеми подробностями как он поступил в школу, как учился. Как проводил время со сверстниками и, наконец, про случай на Енисее, едва не закончившийся для него трагически. На глазах у Раи слезы. Она внимательно слушает и начинает громче плакать, когда описываю момент отъезда Алексея из Дудинки в Красноярск, для дальнейшего следования в Емельяновский детдом.
Показываю письма Алексея, которые привез с собой из Дудинки. Рая с жадностью и необычайной торопливостью их прочитывает и прячет у себя. Просит, чтобы я рассказал о себе, своих мытарствах после её ареста. Оказывается, уже в лагере, просматривая газеты, она обнаружила статью в газете «Советский Таймыр» в которой критиковалась моя режиссерская работа по постановке спектакля Гоголя «Женитьба». Уже тогда ей стала понятной задача газеты меня ошельмовать, заставить уйти из Дома Культуры, как неблагонадежного, политически опасного руководителя, у которого вдобавок к тому арестована жена, скомпрометировавшая редакцию газеты «Советский Таймыр» своим пребыванием в должности бухгалтера.
Немного успокоившись, Рая передает грустную историю своих скитаний по тюрьмам и о том, как она попала в ИТЛ в Норильске:
«Утром следующего дня после ареста в Дудинке, меня повезли на аэродром. Над городом стелется белый промерзший туман. Мороз заставляет усиленно топить. Ветра нет, воздух разряжен, дышится тяжело. Немногочисленные прохожие, укутанные в овчинные шубы с поднятыми воротниками и закрытыми лицами, не задерживаясь на пустынных улицах, спешат по своим делам.
Летим в холодном транспортном самолете в Красноярск. Хотя на мне валенки, овчинная шубка, никак не согреться, холод пробирает насквозь. На аэродроме в Красноярске к самолету подъезжает «черный ворон» и меня пересаживают в этот гроб на колесах. В нем так же холодно, как и в самолете. Мечтаю только об одном: скорее бы доехать до цели поездки, согреться, выпить хотя бы кипятку.
Везут в дом предварительного заключения. На несколько часов помещают в изолятор, в котором чуть-чуть потеплее, но все равно не согреться. Здесь надзирательница тщательно меня обыскивает, отрезает металлические застежки, крючки, кнопки. Снова сажают в воронок. Едем в другую тюрьму, расположенную на окраине города, поблизости от кладбища. Об этом я узнала позже, когда в мою одиночную камеру стали доноситься звуки траурных мелодий, сопровождавших обряды погребений.
Камера не большая – восемь шагов в длину и четыре в ширину. В ней топчан, тумбочка, стол. Окно заделано массивной решеткой. Снаружи навешен деревянный козырек, через который ничего не видно и не определить, куда окно выходит. В камере относительно тепло. Обогревается стена, видимо это щит печки, расположенной с другой стороны. Режим строгий, как во внутренней тюрьме МГБ. Подъем в 6 утра, отбой в 10 вечера. Делать буквально нечего. Чтение запрещено. Отдыхать днем не разрешается. Надзиратель через глазок следит, чтобы не дремал. Стоит только, сидя на стуле у теплой стенки закрыть глаза, как раздается громкий окрик надзирателя: «Не спать!». Кормежка обычная: баланда и каша. Подспорьем скудного тюремного рациона служили репчатый лук, да топленый свиной жир, взятые с собой из дома.
Три месяца я просидела в этой одиночной камере. Даже своему врагу не пожелаю таких мучений. Кроме неизвестности, ожидающей меня впереди, на психику давили эти траурные мелодии, льющиеся практически каждый день сквозь окно и стены камеры. В этом ограниченном пространстве действительно никчемным становилось земное существование, мелочными все чувства, раздирающие людей на воле, ум отступал на задний план, хотелось превратиться в что-то невесомое и улететь вслед уплывающим траурным звукам куда-то в невообразимую даль, где нет никаких мирских забот, а разлито только одно это трепещущее, вытягивающее душу из тела томление приближающегося конца земного существования. Становилось так жалко себя, что слезы непроизвольно катились из глаз, вызывая изумление ко всему привыкшего надзирателя.
Мое дело рассматривал военный трибунал. За судейским столом председательствующий, два члена суда, прокурор-обвинитель, секретарь. В зале никого, со мной рядом два конвоира. Я так поняла, что трибунал защитника обвиняемому не предлагает.
Зачитав обвинительное заключение, назвав меня изменником Родины и потребовав для меня меру пресечения в виде расстрела, прокурор сел на свое место. Председатель трибунала, задав несколько малосущественных вопросов обвинению, спросил меня, признаю ли я себя виновной.
Еще не осознав полностью ту бездну, в которую меня толкают, я сумбурно стала повторять то, что сидело у меня в памяти и то, что я не раз говорила на следствии. Что действительно состояла в рядах НТСНП (Народно-Трудовой союз нового поколения. Политическая организация русской эмиграции, Народно-Трудовой союз был создан во второй половине 1920-х годов под руководством генерала П.Н. Врангеля, среди национально мыслящей молодежи. Направлен на просвещение молодежи в национальном, христианском и антибольшевистском духе. Члены НТС активно занимались самообразованием, принимали участие в культурно-просветительской деятельности в зарубежье, искали пути проникновения в Россию для создания опорных точек движения на Родине. В годы войны на оккупированных территориях НТС был запрещен немцами. Действовал подпольно, нелегальным образом. Многие члены организации погибли в годы оккупации, будучи расстреляны немцами, иные были арестованы и расстреляны после воины советскими спецслужбами. Санкт-Петербургские епархиальные ведомости. Выпуск 26-27, 2002 год, стр. 207 ), но ничего предосудительного против Советской власти не предпринимала, никакой антисоветской агитации не проводила, а наоборот призывала детей быть патриотами России. Рассказала, что всю жизнь провела в эмиграции, любила Русский народ и его традиции, никогда Родине не изменяла.
Я это говорила от чистой души, нисколько не лукавя, хотя понимала, что понятие Родины я и трибунал понимаем по-разному. Я считала своей Родиной дореволюционную Россию, Россию в которой сильны были православные традиции в управлении государством и принципы не созвучные с большевистским требованиями. Трибунал же понимал Россию только как большевистскую со всеми вытекающими последствиями. Конечно, для большевистской России я была враг, враг, упорствующий в своих идеологических «заблуждениях», что было для них самым страшным и что преследовалось по высшему разряду.
После короткого совещания суд огласил приговор: двадцать пять лет исправительно-трудовых лагерей. Меня обуял ужас, когда конвоиры надели на меня стальные наручники. Вот когда я поняла, что меня рассматривают как самого опасного, как злейшего преступника Советской власти. Никогда мне не приходилось наяву видеть человека в наручниках, а тут вдруг им оказалась я сама. И за что? За какой грех?. Все таки совесть у меня была спокойна: я никого не убивала, не ограбила, не обидела ни словом ни делом, ни помышлением… Учила детей только хорошему, оберегала их от тлетворного влияния, прививала им навыки нравственного поведения и, что самое главное, воспитывала в духе беспредельной любви к своей Родине.
Объявив пристрастным голосом приговор, председатель суда предложил, если я пожелаю, обжаловать приговор. Секретарь подала мне ручку и лист бумаги, конвоир незамедлительно снял наручники.
Писала теперь уже не помню что, так как была в состоянии глубокой депрессии, незаслуженной обиды, несправедливо причиненной травмы, вероятно, то же самое, что и говорила на суде. Еще просила, как мать, не разлучать с ребенком.
Как и следовало ожидать, обжалование приговора вылилось в простую формальность. Оно осталось безответным.
По дороге в тюрьму попросилась в туалет. Во второй раз сняли наручники, а когда посадили в камеру, их больше не одевали.
173. Капнист.
Женская пересыльная тюрьма Красноярска переполнена осужденными по политическим делам на самые различные сроки заключенными в ИТР. Меня приводят в одну из больших камер, где несколько десятков женщин. Я в таком состоянии, что никого не вижу. Бросаю вещи на каменный пол и сажусь на табуретку у стола
В ушах стоит гул от многочисленных голосов. Мне до них нет дела. Я со своим невыплаканным горем не помню, сколько просидела, опустив голову на руки в печальном раздумье, как вдруг почувствовала, как мои ноги обхватили чьи-то цепкие руки. Поднимаю глаза и вижу, что на коленях передо мной стоит уже немолодая женщина с безумными, заплаканными глазами. Выглядела она страшно. Горе иссушило её фигуру, лицо приняло землистый оттенок, и было изборождено глубокими морщинами. Сквозь слезы в больших глазах просвечивало глубочайшее страдание.
Её я узнала сразу. Это была ссыльная из деревни Казачинск, мать маленькой девочки, не помню её имени, по фамилии Капнист, с которой я познакомилась летом 1950 года, когда приезжала к тебе в гости в Казачинск.
- Это вы? Как вы сюда попали? За что вас арестовали? – засыпала она меня вопросами, и тут же рассказало про свою трагедию.
Капнист имела неосторожность в присутствии свидетелей высказать критические замечания в адрес Сталина. Этого было достаточно, чтобы вызвать её на допрос в МГБ.
Её нужно было вывезти в Красноярск, чтобы заключить в тюрьму, продолжить следствие, а затем и осудить. Но задача осложнялась тем, что она ни на минуту не расставалась со своей маленькой дочкой. Даже когда её вызывали в МГБ, она приходила со своей маленькой дочкой. Чекисты пустились на обман. Они сумели убедить Капнист, что, что её всего лишь на пару часов отвезут в Красноярск, снимут показания, а затем привезут обратно в Казачинск и что за это короткое время с дочкой ничего не случится. Капнист поверила, уложила ребенка спать, а сама села в машину, которая и отвезла её в Красноярск. За критику действий Сталина, которые суд квалифицировал как контрреволюционную агитацию и антисоветскую пропаганду, Капнист получила 10 лет ИТЛ. На пересылке она ждала этап в лагерь. Слушая её печальное повествование о том, что она пережила в разлуке с ребенком, я остро ощутила и свою глубокую материнскую рану. Очень неуравновешенная, с задатками психопатии, Капнист буквально безумствовала в тюрьме, требуя, чтобы к ней привели ребенка. Она часами била в дверь, рыдала, кричала, добиваясь свидания с генеральным прокурором, прокурором местным, начальником тюрьмы и другими официальными лицами. Вся тюремная администрация знала её материнское горе и, попросту говоря, не обращала на неё никакого внимания. Чтобы её успокоить, приносили в камеру бумагу. Она без конца писала в вышестоящие судебные органы жалобы и просьбы, но они, конечно, никуда не отсылались. Отправляясь на этап, я распрощалась с Капнист и больше её никогда не видела.
174. Монашки-старообрядки.
В центре внимания всей камеры были двенадцать женщин, преимущественно среднего возраста, одетых почти одинаково в темные кофты и черные юбки. Их головы были повязаны черными платками, закрывавшими лоб, скулы, подбородок. Необычайной сложилась судьба этих монашек-старообрядок, добровольно покинувших мир житейских страстей и скрывшихся в недрах сибирской тайги невдалеке от Енисея.
Занимаясь тяжелым физическим трудом, пребывая в посте и молитвах, в полном уединении, стараясь никого не видеть и ни с кем не общаться, монашки жили в построенных собственными руками скитах-землянках, питались преимущественно растительной пищей, не употребляя мяса. Лишь иногда ловили рыбу в Енисее. Завели маленький огородик, где сажали картофель, капусту и другие необходимые овощи. Обработали небольшой участок пашни под зерно, заимели даже коровенку.
В 30-ти километрах от них скрывались в лесу старообрядцы мужчины. О существовании старообрядческих скитов никто не знал, кроме крестьян находящихся от них недалеко деревень. Поддерживая, кто чем может старообрядцев, крестьяне крепко держали язык за зубами.
Совершенно случайно проходившая этими местами экспедиция геологов наткнулась на один из скитов. Среди геологов нашлись доносчики. Всех без исключения монахов и монахинь арестовали и заключили в тюрьму.
Власти усмотрели в поступках старообрядцев действия, направленные на подрыв авторитета органов Советской власти. Жить в стране, строящей развитое социалистическое общество и не участвовать в общем трудовом подъеме, было равносильно саботажу и предательству светлых коммунистических идеалов. Всем монахам и монахиням было предъявлено обвинение по пунктам 10-м и 11-м 58-й статьи (антисоветская агитация и пропаганда и контрреволюционная организация). Никого из них, конечно, не оправдали и получили они по 10 лет ИТЛ каждый.
Подошли пасхальные праздники. Монашки готовились достойно встретить Воскресение Христово. Ночью, когда вся тюрьма погрузилась в сон, в нашей камере никто не спал. Настоятельница скита, старая монахиня, проводила богослужение. Остальные монахини составляли хор. В эту ночь вся наша камера горячо молилась. Многие из нас, знавшие песнопения, подпевали хору.
Удивляло лояльное отношение тюремной администрации к религиозному событию, происходившему в камере. В дверной глазок то и дело заглядывали надзиратели. Они не могли не видеть и не слышать, что делалось в камере и, тем не менее, без окриков и предупреждений терпеливо относились к пасхальной службе.
175. Эльвира Мартовна Янсон.
В среде разношерстных людей, разных по возрасту, социальному положению и по умственному развитию обращала на себя внимание высокая, статная женщина, которой на вид было не более 45 лет, а на самом деле далеко за пятьдесят. Правильные черты лица, приятная внешность подчеркивали её благородство, тем более, что вела она себя более чем скромно, стараясь не выделяться, быть незаметной. Запомнились её глаза – большие, серые, очень выразительные, задумчиво-тревожные.
Эльвира Мартовна Янсон, о которой идет речь, в прошлом педагог, жила с мужем-архитектором и сыном учеником гимназии в Таллине. Они остались в оккупированной немцами столице Эстонии. До своего бегства из Прибалтики немцы успели мобилизовать в свою армию их сына. А когда над Таллином опять взвился красный флаг, мужа Эльвиры Мартовны арестовали. Около года он находился под следствием, а затем был приговорен к 10 годам ИТЛ. Через некоторое время Эльвира Мартовна узнала и про своего сына. Он, вместе с немецкими войсками попал в окружение советских войск, был судим за измену Родине, и получил 25-летний срок.
С потерей семьи в дом Эльвира Мартовна пришла нужда. Её уволили из школы, отказывали в интеллигентном труде. Никто не хотел рисковать, иметь на службе человека, у которого муж и сын репрессированы по политическим статьям. Она пошла на тяжелую физическую работу. Из своего скудного заработка ежемесячно отправляла продуктовые посылки мужу и сыну.
В жизни Прибалтийских государств наступил тревожный 1949 год. В марте месяце была осуществлена грандиозная компания по очистке Эстонии, Литвы и Латвии от нежелательных элементов. Шли повальные аресты с последующей высылкой членов семей, кормильцы которых были в свое время арестованы и осуждены к различным срокам исправительно-трудовых работ. Десятками следовали эшелоны, держа направление в отдаленные районы Сибири. Не избежала ареста и высылки и Эльвира Мартовна.
Среди многих тысяч высланных эстонцев, она очутилась в глухом сибирском колхозе. Пришлось ей испытать новые лишения и испытания. В условиях невероятной нужды и постоянного недоедания, она чистила скотные дворы, ухаживала за скотиной. Была и скотницей и дояркой, и кем только ей быть не приходилось. Зачастую и спала здесь же на скотном дворе.
Как-то на праздник собрались женщины её села на посиделки. Пригласили и Эльвиру Мартовну. Здесь она встретилась с ветеринарным врачом, тоже ссыльной эстонкой, со своей малолетней дочерью. Разговор естественно вертелся вокруг покинутой Родины, вспоминали родных, друзей, не зная, остались ли они в Эстонии, или тоже репрессированы. Ветеринарный врач, на память процитировала стихотворение Рабиндраната Тагора, выдающегося индийского ученого, философа и поэта, восстававшего против узурпаторов, притеснявших коренные народы Индии. Стихотворение очень понравилось и её попросили записать его, что она охотно сделала.
В этот момент в комнату вошел уполномоченный МГБ, который осуществлял надзор за высланными эстонцами. Эльвира Мартовна моментально сообразила, какой материал попадет в руки МГБ, если они прочитают это стихотворение, она выхватила бумагу из рук одной из женщин и бросила её в печку. Но оперативник был начеку. Как цербер бросился он к печке и успел вытащить клочок еще не сгоревшей бумаги. Так как действия по сокрытию следов «преступления» наблюдались со стороны Эльвира Мартовна, то её и арестовали. Суд вынес решение: за действия, квалифицированные, как призыв к свержению существующего строя, Эльвира Мартовна Янсон приговаривается к 25 годам исправительно-трудовых работ с отбытием срока в лагерях Сибири и Дальнего Востока.
Я спросила Эльвиру Мартовну, что побудило её совершить такой поступок. Опустив свои лучезарные глаза, она просто, очень скромно, словно разговор шел о каком-то пустяке, сказала:
- Я обязана была так поступить! И на суде я не отрицала, что написала этот текст. Разве могла я допустить, чтобы схватили врача – ведь тогда бы погибла её дочь, а мне теперь все равно: потеряв своих близких, я уже ничем не рискую…
По вечерам, по очереди, по двое, мы садились на покатый подоконник окна камеры, пытаясь рассмотреть в огромном внутреннем дворе выходивших на прогулку заключенных. Однажды мы так же пытались рассмотреть что-нибудь во внутреннем дворе. Но там было тихо и пустынно. Неожиданно волна крика, истошного, нечеловеческого донеслась до наших ушей. Вслед за тем, как будто какие-то гигантские руки схватили чугунные решетки и стали их буйно трясти. Окованные железом двери задрожали под натиском тысяч рук, ударяющих в них. Казалось, что вся тюрьма дрожит, содрогается и вот вот рухнет.
Постепенно крики стали принимать членораздельные звуки и мы стали различать массовое скандирование: «Про-ку-ро-ра! Про-ку-ро-ра! Про-ку-ро-ра!». Волна звуков то нарастала, то ослабевала, но скандирование продолжалось не менее 30 минут.
А во дворе мы заметили суетливое движение надзирателей. Видимо предпринимались меры, чтобы успокоить страсти, давались заверения, что прокурор вот вот явится, поэтому шум также неожиданно, как и начался, стих.
Впоследствии мы узнали, что причиной такого скандала было недовольство уголовников тем, что был посажен в карцер их главарь Сева, отъявленный бандит, сидевший за убийство.
176. В Норильск.
Время шло, вот и завершилась весна. С каждым днем пребывание в тюрьме становилось все невыносимее. Меня трижды переводили в другие камеры. Кто-то исчез, кого-то отправили по этапу, кого-то перевели в другое место. Все меньше оставалось тех, к которым я успела привыкнуть, которые каждый по-своему был интересен и прост. Встречи с новыми людьми наводили скуку. В тюремной библиотеке пробовала брать книги для чтения, но они были настолько малосодержательны и примитивны, что читать их не хотелось.
Все тюремное окружение давило и угнетало. Моментами казалось, что серые тюремные стены высасывают кровь, гнетут и давят так, что хочется кричать, биться головой об стену, чтобы только поскорее вырваться из этого умертвляющего душу и тело дома. Наконец настал такой момент, что я не смогла больше сдерживаться и в отчаянии стала стучать кулаками в дверь, неистово кричать. Перепуганный надзиратель, в чине сержанта, открыл дверь. В состоянии сильнейшей истерии я кричала ему, что не могу больше выдерживать тюремного режима и требую скорейшей отправки на этап. Это ли подействовали, или пришло время, но вскоре меня вызвали с вещами из камеры.
В тюремном дворе нас собрали человек пятьсот – очередной этап. Куда, никто не знал. Ночью нас вывели на пустынные улицы города. Каждая заключенная несла с собой свои вещи. У меня был тяжелый деревянный чемодан, который все время заставлял меня останавливаться передохнуть. Но конвоиры подгоняли, сбоку огрызались злющие псы.
Наконец нас привели в пересыльный лагерь и завели в один из бараков. В такие пересыльные лагеря помещали лиц, которых уже осудили и они ждали своего распределения в лагерь или их собирали в пересыльные лагеря для того, чтобы накопить достаточное количество человек, чтобы сформировать этап в каком-то определенном направлении Большой полупустой барак с двойными сплошными нарами вдоль стен, стал быстро заполняться. Я заняла место на втором ярусе. Кормили нас отвратительно. Выдавали сырой хлеб, который приходилось высушивать. Многие страдали острыми желудочными расстройствами
Через несколько дней наш барак посетила комиссия, состоявшая из представителей лагерной и тюремной администрации. Нас выстроили вдоль нар и комиссия встала перед нами. Их интересовало, как мы устроились на новом месте, каковы у нас бытовые проблемы, есть ли претензии или жалобы. Барак молчал. И лишь после повторного предложения высказаться, вперед вышла высокая молодая эстонка Аста Тофри и с заметным акцентом спросила:
- Почему в лагере так плохо кормят? Еще будучи на воле я прочитала в одной из газет, что в Англии взбунтовались заключенные одной из тюрем, когда им не приготовили утреннего какао!..
На какое-то непродолжительное мгновение воцарилась неловкая тишина. Лица членов комиссии постепенно вытягивались в каком-то обиженном недоумении и возмущении от бестактности заданного вопроса. А мы, в свою очередь, были поражены смелостью эстонки. Мы знали, что задавать подобные вопросы то же самое, что рассказывать анекдоты про партию или Сталина. Они влекут за собой самые серьезные последствия, вплоть до предания суду за дискредитацию Советской власти и за восхваление буржуазного строя.
Но, так как вопрос задала эстонка, мало знакомая с Советским строем, ей сделали снисхождение и один из членов комиссии прочитал нам что-то типа лекции о превосходстве социалистического строя над всеми остальными, о том, что мы, страшные политические преступники, изменники Родины, должны гордиться там, что живем в такой стране и благодарить партию, правительство и лично товарища Сталина за то, что нас еще не расстреляли, а кормят и поят по соответствующим тюремным нормам, которые научно рассчитаны и удовлетворяют требованиям взрослого организма.
Пробыв месяц на пересылке, нас ночью вывели из зоны. Более ста человек шагало в сторону реки Енисей. Из-за темноты, я не могла разглядеть, что это было за судно, в которое нас запихивали. Только опускаясь в трюм все ниже и ниже, поняли, что это баржа. Набили нас, как «сельдей в бочку». В кромешной тьме трюма не было никакой возможности передвигаться. Сидевшие и лежавшие на полу вповалку не могли шевельнуться, стиснутые бортами судна и друг другом. Мы поняли, что баржа отчалила по мерным всплескам воды вдоль бортов и легкому покачиванию, но не было слышно характерной для самоходного судна вибрации от работающего двигателя. Значит, нас или толкали или тянули. Куда мы плыли, вверх ли, вниз ли по течению нам было неведомо. Чувствовали лишь как день сменяется ночью, а ночь днем. Днем в трюме было жарко и душно, ночью ощущалась прохлада. Получали обычный этапный паек: хлеб и соленую рыбу. Обходились без горячей пищи. Время от времени охрана приоткрывала наружные люки и тогда мы могли дышать свежим речным воздухом. Многие женщины болезненно переносили такое плавание. Хоть нам и не сообщали, куда везут, но я догадывалась, что в сторону Дудинки, потому что с каждым днем становилось все холоднее и холоднее, чему я в душе радовалась: все ближе к своим родным мужу и сыну. Так оно и оказалось на самом деле. Через пять суток мы пристали в порту Дудинка. Выгрузка состоялась днем. Тут же у причалов нас построили в колонны по четыре человека и под конвоем повели по улицам Дудинки
Боже! Как мне хотелось увидеть своих. Я внимательно вглядывалась в лица прохожих, надеясь увидеть тебя с Лекой или, в крайнем случае, кого-нибудь из знакомых, чтобы подать о себе знак. Проходя мимо Дома Культуры, глаз не отводила от нашей мансарды. Увы! Никого не встретила, никого не увидела, кому могла бы передать несколько слов о себе…
Пришли в лагерную зону уголовников на окраине Дудинки. К счастью, пробыли в ней недолго. Страшно было смотреть на физиономии бандитов, с вожделением смотревших на нас, женщин. Пробыв в мужской зоне непродолжительное время, нас отконвоировали дальше, теперь уже на вокзал. Подогнали состав из маленьких деревянных вагончиков, набили в них и повезли в Норильск, куда вечером и приехали. Опять выгрузили, под конвоем отвели в 6-е лаготделение Норильского Горного лагеря и разместили в бараках по 120 человек в одном бараке. Сводили в баню, выдали по матрацу, подушке, одеялу и дали отбой. Вымотанные переходами и разомлевшие после бани, мы все моментально уснули, забыв про еду. Накормили нас только на следующее утро, - по миске жидкой, сваренной на воде, каши, 200 граммов хлеба и по кружке горячего чая.
Наш этап состоял преимущественно из украинок-бендерок, имевших длительные сроки и обвинявшихся в измене Родины. Они одинаково отвергали как советскую, так и немецкую власти, были сторонницами самостоятельности Украины и страшно возмущались, когда им приписывали измену Родине.
По прошествии двух дней отдыха, нас разбили по рабочим бригадам. Началась суровая лагерная жизнь, так называемого спец-лагеря, с его строгим режимом, при котором подавляется личность, которую заменяет номер нарисованный несмываемой краской на спине тулупа, а на других предметах туалета мы должны были эти номера пришивать на видном месте. В номерах заключенных Горного лагеря использовались литеры от “А” до “Я”, на каждую литеру приходилось 1000 номеров. Я имела номер Х-376. Боже сохрани было находиться на территории лагеря или выйти на работу, не имея номер за спиной. Это грозило немедленным карцером.
Условиями содержания нам разрешалось отправлять за пределы лагеря одно письмо в год. Исключались свидание с родными. После отбоя в 10 часов вечера, на двери бараков вешались огромные замки, которые дежурные по лагерю открывали только с подъемом в 6 часов утра. Строго запрещалось иметь остро режущие предметы – бритвенные лезвия, перочинные ножички, ножницы, а также иголки, спицы. Дважды в месяц, когда заключенные находились на работе, производился тотальный обыск. Перерывались все вещи и разбрасывались по всему бараку. Пришедшим после тяжелого трудового дня заключенным требовалось несколько часов, чтобы отыскать свой скарб, разбросанный где попало. Серые и грубые надзирательницы своевольничали, требовали безоговорочного выполнения всех своих распоряжений, а чуть что грозили карцером. Самое лучшее было не вступать с ними в пререкания, молчать и терпеливо делать то, что прикажут.
Будили нас в шесть часов утра. К этому времени бараки остывали и было очень холодно. Мылись в еще более холодных коридорах, в которых было чуть теплее, чем на улице.
Кутались во что попало, лишь бы не замерзнуть. На ноги одевали огромные, латанные, перелетанные, валенки. Поверх грязных ватных штанов хоронились в телогрейки и бушлаты. На головы нахлобучивали наподобие «буденовок» ватные стеганые шлемы и, у кого имелись, стеганые платки. Словно закованные в панцирь, мы своим видом напоминали роботов и были малоподвижны.
После незамысловатого скудного завтрака (кусок хлеба, жидкая каша, горячий чай) в половине восьмого утра выстраивались у вахты. Шла проверка, которая иногда затягивалась на час и более. Пересчитывали по два-три раза. Мы буквально замерзали, стоя неподвижно на обдуваемом всеми ветрами плацу. Надзиратели не торопились, им, по-видимому, нравилось нас мучить. Среди их было немало садистов, смаковавших терзания несчастных женщин, многие из которых «доходили»: изнурительная работа и недостаточное питание превращали их в ходячие скелеты.
Наконец открывались ворота. Плотно прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то уберечься от холода, мы шли медленно, не торопясь, на работу. Невероятно хотелось спать. Шагавшие посредине колонны закрывали глаза и дремали на ходу, не обращая внимание на окрики сопровождавших колонну конвоиров. Часа через два, отмерив около пяти километров, добирались до места работы.
Работали на тяжелых изнурительных, земляных работах – рыли огромный котлован под фундамент будущего завода. Часть женщин, с помощью кайл, долбила мерзлую землю, остальные лопатами выбрасывали её наверх, на высоту несколько метров. Особенно мучителен труд был зимой, когда температура понижалась до 40 – 50 градусов по Цельсию.
Как только приходили на место работы, забирались в жарко натопленный балок, садились на скамейки, на табуретки, столы, а то и прямо на пол. Пока бригадиры заполняли наряды и выясняли объем работ, многие засыпали. По наигранно веселому окрику: «Девчата, выходь!» с трудом открывали глаза и неохотно шли в холодную темь в инструменталку, получать инструмент.
Затюкали в мерзлую землю кайла, зазвенели лопаты. И так весь день от темна до темна с коротким просветом в небе, продолжительностью не более двух часов, до 6 часов вечера продолжался наш поистине каторжный труд.
177. Ольга Елисеевна Бенуа.
В начале я кайлила вечную мерзлоту, но, когда заболели руки, стало невмоготу, переключилась на лопату. К концу рабочего дня пальцы превращались в крючки, их было не разжать и лопату не высвободить. Со скрюченными пальцами невозможно было одеваться, помогали более молодые и крепкие девчата, которые застилали за меня постель и убирали барак. Первое время пребывания в Норильском лагере постоянно ощущала чувство голода. Разве при такой тяжелой работе могло хватить 600 грамм хлеба, 300 грамм жидкой каши, миски баланды из зеленых листьев мороженной капусты, что мы получали в обеденную пору и такую же порцию каши, кусочек соленой рыбы и чай на ужин.
И в этой беспросветной жизни блеснул для меня светлый луч участия добрых людей, работавших в культурно-воспитательной части (КВЧ), художницы Ольги Елисеевны Бенуа и её ученицы молоденькой Нины Егоровой. Они обе сыграли исключительную роль в облегчении моей арестантской судьбы.
Верующая христианка, Ольга Елисеевна, всегда жила заботами о своих ближних., особенно тех, кто нуждался в моральной поддержке, кому следовало помочь материально. Как художница КВЧ, она пользовалась некоторыми привилегиями на кухне. Ей всегда давались лишние порции баланды, которыми она делилась с теми, кто голодал, кого надо было поддержать, не дать погибнуть, как в лагере говорят «загнуться».
Помогала несколько раз она и мне. Между нами завязалось знакомство, вскоре перешедшее в дружбу. По вечерам я часто ходила к ней в КВЧ. У нас обнаружились общие интересы, нашлись общие знакомые. Много говорили о литературе, искусстве. Кроме меня к Ольге Елисеевне приходили другие художники, участники художественной самодеятельности. Мне казалось, что в этом царстве боли и насилия я попала в совершенно другой мир, в котором высоко ценились чисто человеческие черты, душевная теплота, ласка и участие.
Как последнюю надежду вырваться из цепких лап изматывающей и убивающей морально и физически трудовой повинности, восприняла я предложение Ольги Елисеевны заняться под её руководством рисованием плакатов, лозунгов, призывов и т.д. На первых порах не обошлось без промахов и затруднений. Писать приходилось на шершавых, не струганных досках, недоброкачественными красками, пользоваться кистями, которые давно следовало выбросить. Только благодаря её помощи и полученными от неё знаниями я вскоре попала художницей на соседний объект и стала работать самостоятельно. Мне предоставили небольшую мастерскую, в которой я неплохо устроилась. Одновременно я участвовала в художественной самодеятельности, декламировала, пела в хоре, играла в небольших пьесах.
Как нельзя лучше здесь мне помогала твоя школа, участие в твоих спектаклях и навыки художественного чтения, которые я от тебя получила.
Перед отчетными концертами мы, участники концерта, получали 5-6 дней для репетиций. В эти дни мы не жили по лагерному распорядку, поэтому могли вдоволь поспать.
Рядом с нашим лагерем была зона каторжников, отделенная забором из колючей проволоки. Общаться с ними мы не могли, но мылись в одной бане и пользовались одной библиотекой. Затрудняюсь сказать, в чем заключалась разница между нашим спец-лагерем и каторжанами. Скорее чисто психологически. По идее, каторжане должны были иметь более длительные сроки заключения и более строгое содержание. Но условия содержания в соседнем лагере было практически такими же, а сроки у них были даже меньше наших, осужденных на 25 лет. Иногда из лагеря каторжан к нам приходила молоденькая украинка Нина Вареник, с которой позднее я познакомилась и подружилась. Её очень любила и Ольга Елисеевна.
Женщины нашего лагеря работали в дневную смену. С вечера до утра заступали в смену каторжники-мужчины. Во время сдачи-приема объекта наши заключенные встречались с каторжанами. За этот короткий период завязывались знакомства, обменивались записками и письмами, умудрялись даже вступать в физическую связь, а потом иметь детей.
Про общение женщин и мужчин было известно лагерному начальству обеих лагерей. Вахтенные надзиратели получали указание строжайше осматривать возвращающихся с работы женщин и в случае нахождения у них писем, немедленно отправлять в карцер. Заключенная Елена Манохина несла письмо своей подруге. Надзиратель это заметил. Чтобы не попасться, Манохина
178. Весна 1953 года.
В феврале 1953 года в газетах и по радио передавалось сообщение о болезни Сталина. Трудно было предположить, что так быстро наступит развязка и в первых числах марта его не станет. В обеденный перерыв, когда девчата обогревались в балке, мы узнали, что Сталин умер. Сидевшая на одной скамье со мной Галина Дробитко, одна из активных участниц нашей художественной самодеятельности, бывший бригадир, вся вспыхнула при этом сообщении. В её глазах заблестел радостный огонек. Она не проронила не слова, даже глаза опустила, чтобы этот блеск никто не увидел. Не проронила ни слова и я. Нельзя было выдавать своих чувств, кроме скоби, которой в нас не было, ибо среди нас могли быть сексоты, готовые донести в любую минуту. Были основания бояться друг друга. Получить второй срок было проще простого, За неосторожно вылетевшее слово поплатились многие. Сексоты в лагере работали отменно.
Днем всех заключенных построили на траурную линейку. И, как ни странно, нашлись плакальщицы, проливавшие крокодильи слезы по «мудрейшему, величайшему вождю человечества». Многие из нас задавали себе вопрос: «Могли ли эти слезы быть искренними?». Ведь каждая из нас знала, что эта внутренняя политика Сталина привела к тому, что Родина превратилась в сплошной концлагерь и что две трети заключенных пребывали в лагерях по дутым политическим делам.
В минуту всеобщего молчания морозный воздух прорезали гудки паровозов, автомобилей и сирен на предприятиях города.
Но время шло своим привычным чередом. В воздухе чувствовалось приближение весны.
179. Забастовка.
Зима упорно отстаивала свои права, не желая уступить свои позиции весне. Продолжали свирепствовать полярные морозы, сопутствуемые бесконечными снежными метелями и пургами. И, тем не менее, все чаще показывалось солнце, яркое, большое, но все еще холодное. Такого красивого, по игре красок, солнца я нигде не видела. При восходе оно переливалось нежно розовыми и мягко голубыми тонами. При заходе багрово-красными и зелеными тонами.
После смерти Сталина ожидаемых перемен к лучшему не произошло. Так же тяжело работали. Питание несколько улучшилось, но свободного времени стало значительно меньше. Возвращались в зону в 8 – 9 часов вечера, количество выходных сократили. Поужинав, сразу же заваливались спать. Так незаметно проскочила скоротечная весна, быстро стаял снег, зазеленела тундра. Пришла летняя пора.
Однажды утром, а это было уже в июне месяце, я спешила за завтраком, чтобы не опоздать на работу и обратила внимание на то, что в зоне царило какое-то тревожное состояние. Кучками собирались женщины, о чем-то шушукались, оглядываясь по сторонам и, по-видимому, их нисколько не заботило, что нужно собираться на работу.
В описываемый мной период невдалеке открыли новый лагерь, в котором содержались мужчины. Как мы впоследствии узнали, это была часть Карагандинского этапа, в основном украинцы-националисты. Наши девушки часто подходили к забору, разделявшему два лагеря, и перекликались с земляками. Проходя мимо ограждения соседнего лагеря, я обратила внимание, что на одном из бараков соседей висит черное полотенце. Такая же черная тряпка была прикреплена к палке, прибитой на крыше одного из наших бараков. «Неужели взбунтовались заключенные?» - подумала я, потому что знала: черный флаг над бараком признак недовольства и возмущения лагерным режимом или еще чем-то. Причем люди, поднявшие этот флаг, готовы пойти на все, ради достижения поставленных целей.
Вскоре в лагере стало известно об объявленной забастовке и голодовке. Открыто шла агитация за присоединение к голодающим и к не выходу на работу. Были случаи, когда бастовавшие насильственно пытались присоединить к себе остальных. Пикеты забастовщиков, дежурившие возле кухни, отбирали у заключенных котелки с пищей и вываливали её на землю.
В этой забастовке участвовала почти половина из трех с половиной тысяч заключенных. На первых порах даже трудно было разобраться в причинах забастовки. Её начали и проводили украинки, державшиеся от нас, русских, в стороне и не желавшие посвящать нас в свои планы. Я продолжала выходить на работу, будучи на распутье, не зная, то-ли присоединяться к забастовщикам, то-ли оставаться на положении штрейкбрехера. С другой стороны нельзя было не понять тех, кто восставал против бесправия и насилия над заключенными. В актированные дни, при 40 градусном морозе, нас выгоняли на работы. Наши протесты не принимались во внимание. Надзиратели издевались во время частых обысков и проверок, заставляя часами стоять неподвижно. Администрация не соблюдала графика выходных дней. По три-четыре недели не давали отдыха, а на морозе мы находились по 12 часов – выходили из зоны в 7 часов утра и возвращались в 8 часов вечера. Изматывала дольняя дорога, когда приходилось месить снег 4-5 километров.
Как-то вечером возвращались в зону. За день немело снега и приходилось идти по глубоко заснеженной тундре. Охранник потребовал идти колонной по четыре. Мы отказались подчиниться, ибо тогда пришлось бы всем идти по пояс в снегу, и продолжали идти гуськом по узенькой тропиночке. Рассвирепевший охранник остановил колонну, состоявшую из нескольких бригад, и скомандовал:
- Всем сидеть!
Мы все опустились на корточки и в таком положении просидели минут тридцать, основательно замерзнув. В конце-концов, раздались выкрики протеста: «Прекратите безобразие! Не издевайтесь над людьми! Вы не имеете права нас мучить! Мы будем жаловаться!»
Так и сейчас. На все уговоры руководства лагеря прекратить голодовку и приступить к работе, украинки отвечали: «Мы требуем приезда комиссии из Москвы! Разговаривать будем только с ней! Ей мы выскажем наши требования!»
Брожение умов в зоне все усиливалось. Лагерь разделился на две части. На выходивших на работу забастовщики смотрели как на предателей. Лагерное начальство всеми способами пыталось по-хорошему уговорить смутьянов. Почти неделю продолжалась неразбериха: кто хотел работал, забастовщики с каждым днем наглели, действовали вызывающе, постоянно угрожали инакомыслящим расправой. Убеждения начальства не помогало. Чтобы избежать печальных эксцессов между двумя группами заключенных, начальство объявило, что все, не поддерживающие забастовщиков, могут перейти в соседний лагерь каторжан и там продолжать работать и спокойно жить. Зону покинуло свыше трехсот человек. Ушла с ними и я, посоветовавшись предварительно с Ольгой Елисеевной и Ниной Егоровой. Поскольку они обе были заняты художественным оформлением зоны, им не было смысла куда-либо уходить.
Соседний лагерь, куда мы перешли, возвышался на холме и из него хорошо была видна наша прежняя зона., отделенная сплошным забором. Выходя на работу, нам виден был мужской лагерь политкаторжан. По-прежнему там развивалось на ветру черное полотнище, свидетельствующее о том, что волнения продолжаются. Не знаю, было ли это совпадение или действовала какая-то организованная сила, но забастовки происходили и в других лагпунктах Норильского горного лагеря, в Воркуте и даже в Германии (Восточная зона)
Итак, я оказалась в лагере каторжан. По существу между нашими лагерями не было никакой разницы. Присмотревшись к их жизни, убедилась, что все было одинаково: те же номера на спинах, закрывающиеся на крепкие засовы двери по ночам, режим быта, условия работы, ограничение в правах. И, тем не менее, пока мы находились на территории каторжного лагеря, на нас словно махнули рукой. Наблюдение за нами отсутствовало, никто не понукал, даже иногда не запирали барак на ночь, что добавляло нам иллюзорного чувства свободы.
Пошла вторая неделя забастовки. Утром, незадолго до выхода на работу со стороны покинутого нами забастовочного лагеря раздались пронзительные крики многих женщин. С сильно бьющимся сердцем стала смотреть через забор, что происходит, почему истошно кричат женщины. Неужели, подумала я в тот момент, началось самое страшное, силовое завершение событий…
Вокруг крайнего барака сплошной цепью, держась плотно друг за друга, стояли женщины, а согнанные в зону солдаты с помощью водяных брандспойтов от стоявших за ними пожарных машин, пытались эту цепь разорвать. И когда это не помогло, солдаты с силой стали разрывать цепь. Вот тогда-то и понесся этот вопль возмущенных женщин над нашими лагерями. Что там произошло, почему женщины выстроились сплошной шеренгой, чего добивались солдаты, я так и не узнала.
Наконец мы получили распоряжение вернуться в свою зону. Одной из первых, кого я там встретила в своем бараке, была смазливая русская девушка Мария Дроздова, занимавшая должность бригадира. С внутренним отвращением и содроганием слушала я её рассказ о том, как с благословения начальства, она учинила суд и расправу над членами своей бригады, участвовавшими в забастовке. Мне просто не верилось, глядя на её пылающие щеки и горящие глаза, что она способна на такие жестокости над людьми только за то, что те добивались справедливого к себе отношения.
Если сравнительно безболезненно и быстро завершилась забастовка в женском лагере, то совершенно в иной форме закончилась забастовка в мужском лагере политкаторжан. Там не обошлось без применения огнестрельного оружия, говорят, были убитые и раненые. Сломить забастовку среди мужчин оказалось не так просто. В её подавлении участвовали воинские части, возглавляемые высшими военными чинами.
Как это бывает, всякая неудача вызывает ответную реакцию. Между нашими украинками произошел раскол. Начались распри, выяснение причин неудачи забастовки. Бастовавшие мужчины никак не могли простить, что их подружки им изменили. Все это вызывало волнение среди заключенных, которое не могло пройти не замеченным лагерным начальством. Мы постоянно видели в зоне каких-то лиц из управления лагерей сопровождавших начальника Горлага генерала Семенова. До мелочей выяснялись обстоятельства произошедших волнений. В начале июля стали наводить лоск на всю территорию лагеря. Приводили в порядок бараки, их ремонтировали, красили. Упорно циркулировали слухи об ожидаемой со дня на день московской комиссии. Проверять состояние нашего лагеря приехал начальник управления лагерей, который удивительно милостиво разговаривал с заключенными, позволял им шутить и даже иронизировал по поводу действий и поступков мелкого лагерного начальства.
Наконец из Москвы прилетела комиссия под руководством председателя — полковника МГБ Кузнецова. В её составе были начальник конвойных войск МВД СССР генерал-лейтенант Сироткин, представители ЦК КПСС Виктор Киселев и Олег Михайлов. Их сопровождали работники Красноярского Краевого управления МГБ, представители управления Норильских лагерей во главе с начальником Горлага генералом Семеновым.
Помню, отличная летняя погода. Было настолько тепло, что комиссию усадили за столы, покрытые красными скатертями, прямо под открытым небом у входа в столовую. Заняли места за столом и представители забастовочного комитета заключенных. В её составе, между прочим, находилась и та самая эстонка Аста Тофри, которая на пересылке в Красноярске обратилась с жалобой к тюремной администрации на плохую кормежку и тогда же намекнула, что в английской тюрьме произошли волнения из-за невыдачи к утреннему завтраку какао. Немалое удивление многих из нас вызвало появление среди членов забастовочного комитета Стефании Коваль, которая три месяца назад навзрыд плакала при сообщении о смерти Сталина.
Комиссия заслушала многочисленные жалобы, пожелания и просьбы заключенных. Наконец они выслушали и требования, предъявленные забастовочным комитетом.
В требованиях указывалось на недопустимость ношения номеров на одежде. Если они были уместны на спинах каторжан в царской России, то при Советской власти, так рьяно отстаивающей права человека, недопустимы подобные знаки унижения людей, которые отбывают свой срок не за убийство, не за то, что бросали бомбы или готовили террористов, а за неосторожно сказанное слово, за участие в организациях, имевших с коммунистической партией другие взгляды и настроения. Вслед за снятием номеров, забастовщики требовали разрешить переписку, свидание с родственниками. Требовали снять с бараков ночные замки, высказывая удивление, почему в лагере нужно создавать по ночам вторую тюрьму.
Большой разговор произошел по длительности рабочего дня. Вместо восьми часов, заключенные вынуждены находиться на работе по двенадцать часов, при этом администрация редко дает выходные дни. Поэтому в требованиях забастовщиков был включен пункт об установлении для заключенных в лагерях общесоюзного рабочего дня продолжительностью 8 часов и раз в неделю выходного дня. Было обращено внимание комиссии, что не везде придерживаются существующего порядка о зачетах. Почему-то на политических заключенных этот порядок не распространяется.
Комиссия выслушала все требования заключенных, попросила оформить все это в письменном виде и подписать их. Забрали листки и уехали. Жизнь в лагере вновь потекла в обычном темпе. Никаких изменений в нашем распорядке не произошло – так же мерзко кормили, так же из последних сил выбивались на тяжелых физических работах без выходных с продолжительностью рабочего дня, устанавливаемого по прихоти начальства. Среди заключенных умиротворения не было. Враждебность групп не только не затихала, но и усиливалась в адрес тех, кто безобразно вел себя по отношению к забастовщиками при возвращении в зону.
Руководство лагеря решило принять меры к пресечению возможных инцидентов. Сначала оно отправило несколько человек, наиболее экстремистки настроенных, в другие подразделения лагеря. Затем более 500 человек, принимавших активное участие в забастовке, были выведены из зоны. На их место к нам подселили каторжанок-политических заключенных.
Позже стало известно, что всех представителей забастовочного комитета, участвовавших в переговорах с московской комиссией, увезли на материк и так рассадили по разным тюрьмам.
Спустя два месяца, после забастовки, произошли перемены, которые, как мы твердо были уверены, произошли из-за перемен во всей внутренней жизни страны после смерти Сталина, казнью Берии и его приспешников и новым курсом по облегчению участи политических заключенных.
Разрешили переписку и свидания с родными, ввели строго ограниченный восьмичасовой рабочий день. Стали давать раз в неделю выходной, сняли замки с бараков и оскорбительные номера с наших спин. Если я смогла легко отпороть пришитые на спине платья и на ватных штанах номер Х-376, то, не смотря на все старания, не удалось смыть масляной краской написанный номер на спине черного дубленого полушубка, который я храню как память о мрачных временах пребывания в Норильске.
Для придания видимости участия заключенных в мероприятиях по демократизации лагерей, уполномоченных от всех лагерей, собрали в норильский драматический театр. Как участник концерта, который планировалось дать делегатам, я присутствовала на этом мероприятии.
Вели нас в театр, как обычно, под конвоем, а когда вошли в зал почувствовали полную свободу. Конвоиры заняли наблюдательные посты у дверей и на улице, вокруг здания, а нас не беспокоили, будто забыли о нашем существовании. В переполненном зале собралось несколько сот человек, мужчин и женщин, представлявших интересы заключенных Норильска и его окрестностей.
Сперва говорил какой-то чекист. Он откровенно признался, что существующий режим в лагерях жесток и не справедлив и что это вина местного начальства, допускающего своеволие и превышение власти. Ни одним словом он не признал вины тех, что занимал высшие посты в органах МГБ и кто не мог не знать, что происходит в лагерях, какие беззакония, ущемление прав, дискриминацию претерпевают заключенные от их подчиненных. В заключение своей речи представитель власти призвал заключенных к спокойствию, рекомендовал создавать в лагерях советы самоуправления заключенных.
Поднимавшиеся на трибуну вслед за официальным докладчиком заключенные, «резали правду-матку», не стесняясь, в открытую, выплескивая на слушателей все, что наболело за долгие годы лишений и издевательств. Из травмированных оскорбленных сердец вырывались стоны отчаяния, рассказы заставляли содрогаться, приводили в ужас от царившего в лагерях бесправия и беспредела. Просто не верилось, что такие порядки существовали в организациях, созданных и подчиненных Советской власти, принципами своего существования определившей законность, право и человечность.
В заключение выступил представитель Госбезопасности, обещавший всем присутствующим в скором времени принять меры по улучшению положения политических заключенных
Затем мы дали концерт, силами художественной самодеятельности Норильского лагеря. Все расходились с хорошим настроением и в ожидании положительных перемен.
В феврале 1953 года в газетах и по радио передавалось сообщение о болезни Сталина. Трудно было предположить, что так быстро наступит развязка и в первых числах марта его не станет. В обеденный перерыв, когда девчата обогревались в балке, мы узнали, что Сталин умер. Сидевшая на одной скамье со мной Галина Дробитко, одна из активных участниц нашей художественной самодеятельности, бывший бригадир, вся вспыхнула при этом сообщении. В её глазах заблестел радостный огонек. Она не проронила не слова, даже глаза опустила, чтобы этот блеск никто не увидел. Не проронила ни слова и я. Нельзя было выдавать своих чувств, кроме скоби, которой в нас не было, ибо среди нас могли быть сексоты, готовые донести в любую минуту. Были основания бояться друг друга. Получить второй срок было проще простого, За неосторожно вылетевшее слово поплатились многие. Сексоты в лагере работали отменно.
Днем всех заключенных построили на траурную линейку. И, как ни странно, нашлись плакальщицы, проливавшие крокодильи слезы по «мудрейшему, величайшему вождю человечества». Многие из нас задавали себе вопрос: «Могли ли эти слезы быть искренними?». Ведь каждая из нас знала, что эта внутренняя политика Сталина привела к тому, что Родина превратилась в сплошной концлагерь и что две трети заключенных пребывали в лагерях по дутым политическим делам.
В минуту всеобщего молчания морозный воздух прорезали гудки паровозов, автомобилей и сирен на предприятиях города.
Но время шло своим привычным чередом. В воздухе чувствовалось приближение весны.
179. Забастовка.
Зима упорно отстаивала свои права, не желая уступить свои позиции весне. Продолжали свирепствовать полярные морозы, сопутствуемые бесконечными снежными метелями и пургами. И, тем не менее, все чаще показывалось солнце, яркое, большое, но все еще холодное. Такого красивого, по игре красок, солнца я нигде не видела. При восходе оно переливалось нежно розовыми и мягко голубыми тонами. При заходе багрово-красными и зелеными тонами.
После смерти Сталина ожидаемых перемен к лучшему не произошло. Так же тяжело работали. Питание несколько улучшилось, но свободного времени стало значительно меньше. Возвращались в зону в 8 – 9 часов вечера, количество выходных сократили. Поужинав, сразу же заваливались спать. Так незаметно проскочила скоротечная весна, быстро стаял снег, зазеленела тундра. Пришла летняя пора.
Однажды утром, а это было уже в июне месяце, я спешила за завтраком, чтобы не опоздать на работу и обратила внимание на то, что в зоне царило какое-то тревожное состояние. Кучками собирались женщины, о чем-то шушукались, оглядываясь по сторонам и, по-видимому, их нисколько не заботило, что нужно собираться на работу.
В описываемый мной период невдалеке открыли новый лагерь, в котором содержались мужчины. Как мы впоследствии узнали, это была часть Карагандинского этапа, в основном украинцы-националисты. Наши девушки часто подходили к забору, разделявшему два лагеря, и перекликались с земляками. Проходя мимо ограждения соседнего лагеря, я обратила внимание, что на одном из бараков соседей висит черное полотенце. Такая же черная тряпка была прикреплена к палке, прибитой на крыше одного из наших бараков. «Неужели взбунтовались заключенные?» - подумала я, потому что знала: черный флаг над бараком признак недовольства и возмущения лагерным режимом или еще чем-то. Причем люди, поднявшие этот флаг, готовы пойти на все, ради достижения поставленных целей.
Вскоре в лагере стало известно об объявленной забастовке и голодовке. Открыто шла агитация за присоединение к голодающим и к не выходу на работу. Были случаи, когда бастовавшие насильственно пытались присоединить к себе остальных. Пикеты забастовщиков, дежурившие возле кухни, отбирали у заключенных котелки с пищей и вываливали её на землю.
В этой забастовке участвовала почти половина из трех с половиной тысяч заключенных. На первых порах даже трудно было разобраться в причинах забастовки. Её начали и проводили украинки, державшиеся от нас, русских, в стороне и не желавшие посвящать нас в свои планы. Я продолжала выходить на работу, будучи на распутье, не зная, то-ли присоединяться к забастовщикам, то-ли оставаться на положении штрейкбрехера. С другой стороны нельзя было не понять тех, кто восставал против бесправия и насилия над заключенными. В актированные дни, при 40 градусном морозе, нас выгоняли на работы. Наши протесты не принимались во внимание. Надзиратели издевались во время частых обысков и проверок, заставляя часами стоять неподвижно. Администрация не соблюдала графика выходных дней. По три-четыре недели не давали отдыха, а на морозе мы находились по 12 часов – выходили из зоны в 7 часов утра и возвращались в 8 часов вечера. Изматывала дольняя дорога, когда приходилось месить снег 4-5 километров.
Как-то вечером возвращались в зону. За день немело снега и приходилось идти по глубоко заснеженной тундре. Охранник потребовал идти колонной по четыре. Мы отказались подчиниться, ибо тогда пришлось бы всем идти по пояс в снегу, и продолжали идти гуськом по узенькой тропиночке. Рассвирепевший охранник остановил колонну, состоявшую из нескольких бригад, и скомандовал:
- Всем сидеть!
Мы все опустились на корточки и в таком положении просидели минут тридцать, основательно замерзнув. В конце-концов, раздались выкрики протеста: «Прекратите безобразие! Не издевайтесь над людьми! Вы не имеете права нас мучить! Мы будем жаловаться!»
Так и сейчас. На все уговоры руководства лагеря прекратить голодовку и приступить к работе, украинки отвечали: «Мы требуем приезда комиссии из Москвы! Разговаривать будем только с ней! Ей мы выскажем наши требования!»
Брожение умов в зоне все усиливалось. Лагерь разделился на две части. На выходивших на работу забастовщики смотрели как на предателей. Лагерное начальство всеми способами пыталось по-хорошему уговорить смутьянов. Почти неделю продолжалась неразбериха: кто хотел работал, забастовщики с каждым днем наглели, действовали вызывающе, постоянно угрожали инакомыслящим расправой. Убеждения начальства не помогало. Чтобы избежать печальных эксцессов между двумя группами заключенных, начальство объявило, что все, не поддерживающие забастовщиков, могут перейти в соседний лагерь каторжан и там продолжать работать и спокойно жить. Зону покинуло свыше трехсот человек. Ушла с ними и я, посоветовавшись предварительно с Ольгой Елисеевной и Ниной Егоровой. Поскольку они обе были заняты художественным оформлением зоны, им не было смысла куда-либо уходить.
Соседний лагерь, куда мы перешли, возвышался на холме и из него хорошо была видна наша прежняя зона., отделенная сплошным забором. Выходя на работу, нам виден был мужской лагерь политкаторжан. По-прежнему там развивалось на ветру черное полотнище, свидетельствующее о том, что волнения продолжаются. Не знаю, было ли это совпадение или действовала какая-то организованная сила, но забастовки происходили и в других лагпунктах Норильского горного лагеря, в Воркуте и даже в Германии (Восточная зона)
Итак, я оказалась в лагере каторжан. По существу между нашими лагерями не было никакой разницы. Присмотревшись к их жизни, убедилась, что все было одинаково: те же номера на спинах, закрывающиеся на крепкие засовы двери по ночам, режим быта, условия работы, ограничение в правах. И, тем не менее, пока мы находились на территории каторжного лагеря, на нас словно махнули рукой. Наблюдение за нами отсутствовало, никто не понукал, даже иногда не запирали барак на ночь, что добавляло нам иллюзорного чувства свободы.
Пошла вторая неделя забастовки. Утром, незадолго до выхода на работу со стороны покинутого нами забастовочного лагеря раздались пронзительные крики многих женщин. С сильно бьющимся сердцем стала смотреть через забор, что происходит, почему истошно кричат женщины. Неужели, подумала я в тот момент, началось самое страшное, силовое завершение событий…
Вокруг крайнего барака сплошной цепью, держась плотно друг за друга, стояли женщины, а согнанные в зону солдаты с помощью водяных брандспойтов от стоявших за ними пожарных машин, пытались эту цепь разорвать. И когда это не помогло, солдаты с силой стали разрывать цепь. Вот тогда-то и понесся этот вопль возмущенных женщин над нашими лагерями. Что там произошло, почему женщины выстроились сплошной шеренгой, чего добивались солдаты, я так и не узнала.
Наконец мы получили распоряжение вернуться в свою зону. Одной из первых, кого я там встретила в своем бараке, была смазливая русская девушка Мария Дроздова, занимавшая должность бригадира. С внутренним отвращением и содроганием слушала я её рассказ о том, как с благословения начальства, она учинила суд и расправу над членами своей бригады, участвовавшими в забастовке. Мне просто не верилось, глядя на её пылающие щеки и горящие глаза, что она способна на такие жестокости над людьми только за то, что те добивались справедливого к себе отношения.
Если сравнительно безболезненно и быстро завершилась забастовка в женском лагере, то совершенно в иной форме закончилась забастовка в мужском лагере политкаторжан. Там не обошлось без применения огнестрельного оружия, говорят, были убитые и раненые. Сломить забастовку среди мужчин оказалось не так просто. В её подавлении участвовали воинские части, возглавляемые высшими военными чинами.
Как это бывает, всякая неудача вызывает ответную реакцию. Между нашими украинками произошел раскол. Начались распри, выяснение причин неудачи забастовки. Бастовавшие мужчины никак не могли простить, что их подружки им изменили. Все это вызывало волнение среди заключенных, которое не могло пройти не замеченным лагерным начальством. Мы постоянно видели в зоне каких-то лиц из управления лагерей сопровождавших начальника Горлага генерала Семенова. До мелочей выяснялись обстоятельства произошедших волнений. В начале июля стали наводить лоск на всю территорию лагеря. Приводили в порядок бараки, их ремонтировали, красили. Упорно циркулировали слухи об ожидаемой со дня на день московской комиссии. Проверять состояние нашего лагеря приехал начальник управления лагерей, который удивительно милостиво разговаривал с заключенными, позволял им шутить и даже иронизировал по поводу действий и поступков мелкого лагерного начальства.
Наконец из Москвы прилетела комиссия под руководством председателя — полковника МГБ Кузнецова. В её составе были начальник конвойных войск МВД СССР генерал-лейтенант Сироткин, представители ЦК КПСС Виктор Киселев и Олег Михайлов. Их сопровождали работники Красноярского Краевого управления МГБ, представители управления Норильских лагерей во главе с начальником Горлага генералом Семеновым.
Помню, отличная летняя погода. Было настолько тепло, что комиссию усадили за столы, покрытые красными скатертями, прямо под открытым небом у входа в столовую. Заняли места за столом и представители забастовочного комитета заключенных. В её составе, между прочим, находилась и та самая эстонка Аста Тофри, которая на пересылке в Красноярске обратилась с жалобой к тюремной администрации на плохую кормежку и тогда же намекнула, что в английской тюрьме произошли волнения из-за невыдачи к утреннему завтраку какао. Немалое удивление многих из нас вызвало появление среди членов забастовочного комитета Стефании Коваль, которая три месяца назад навзрыд плакала при сообщении о смерти Сталина.
Комиссия заслушала многочисленные жалобы, пожелания и просьбы заключенных. Наконец они выслушали и требования, предъявленные забастовочным комитетом.
В требованиях указывалось на недопустимость ношения номеров на одежде. Если они были уместны на спинах каторжан в царской России, то при Советской власти, так рьяно отстаивающей права человека, недопустимы подобные знаки унижения людей, которые отбывают свой срок не за убийство, не за то, что бросали бомбы или готовили террористов, а за неосторожно сказанное слово, за участие в организациях, имевших с коммунистической партией другие взгляды и настроения. Вслед за снятием номеров, забастовщики требовали разрешить переписку, свидание с родственниками. Требовали снять с бараков ночные замки, высказывая удивление, почему в лагере нужно создавать по ночам вторую тюрьму.
Большой разговор произошел по длительности рабочего дня. Вместо восьми часов, заключенные вынуждены находиться на работе по двенадцать часов, при этом администрация редко дает выходные дни. Поэтому в требованиях забастовщиков был включен пункт об установлении для заключенных в лагерях общесоюзного рабочего дня продолжительностью 8 часов и раз в неделю выходного дня. Было обращено внимание комиссии, что не везде придерживаются существующего порядка о зачетах. Почему-то на политических заключенных этот порядок не распространяется.
Комиссия выслушала все требования заключенных, попросила оформить все это в письменном виде и подписать их. Забрали листки и уехали. Жизнь в лагере вновь потекла в обычном темпе. Никаких изменений в нашем распорядке не произошло – так же мерзко кормили, так же из последних сил выбивались на тяжелых физических работах без выходных с продолжительностью рабочего дня, устанавливаемого по прихоти начальства. Среди заключенных умиротворения не было. Враждебность групп не только не затихала, но и усиливалась в адрес тех, кто безобразно вел себя по отношению к забастовщиками при возвращении в зону.
Руководство лагеря решило принять меры к пресечению возможных инцидентов. Сначала оно отправило несколько человек, наиболее экстремистки настроенных, в другие подразделения лагеря. Затем более 500 человек, принимавших активное участие в забастовке, были выведены из зоны. На их место к нам подселили каторжанок-политических заключенных.
Позже стало известно, что всех представителей забастовочного комитета, участвовавших в переговорах с московской комиссией, увезли на материк и так рассадили по разным тюрьмам.
Спустя два месяца, после забастовки, произошли перемены, которые, как мы твердо были уверены, произошли из-за перемен во всей внутренней жизни страны после смерти Сталина, казнью Берии и его приспешников и новым курсом по облегчению участи политических заключенных.
Разрешили переписку и свидания с родными, ввели строго ограниченный восьмичасовой рабочий день. Стали давать раз в неделю выходной, сняли замки с бараков и оскорбительные номера с наших спин. Если я смогла легко отпороть пришитые на спине платья и на ватных штанах номер Х-376, то, не смотря на все старания, не удалось смыть масляной краской написанный номер на спине черного дубленого полушубка, который я храню как память о мрачных временах пребывания в Норильске.
Для придания видимости участия заключенных в мероприятиях по демократизации лагерей, уполномоченных от всех лагерей, собрали в норильский драматический театр. Как участник концерта, который планировалось дать делегатам, я присутствовала на этом мероприятии.
Вели нас в театр, как обычно, под конвоем, а когда вошли в зал почувствовали полную свободу. Конвоиры заняли наблюдательные посты у дверей и на улице, вокруг здания, а нас не беспокоили, будто забыли о нашем существовании. В переполненном зале собралось несколько сот человек, мужчин и женщин, представлявших интересы заключенных Норильска и его окрестностей.
Сперва говорил какой-то чекист. Он откровенно признался, что существующий режим в лагерях жесток и не справедлив и что это вина местного начальства, допускающего своеволие и превышение власти. Ни одним словом он не признал вины тех, что занимал высшие посты в органах МГБ и кто не мог не знать, что происходит в лагерях, какие беззакония, ущемление прав, дискриминацию претерпевают заключенные от их подчиненных. В заключение своей речи представитель власти призвал заключенных к спокойствию, рекомендовал создавать в лагерях советы самоуправления заключенных.
Поднимавшиеся на трибуну вслед за официальным докладчиком заключенные, «резали правду-матку», не стесняясь, в открытую, выплескивая на слушателей все, что наболело за долгие годы лишений и издевательств. Из травмированных оскорбленных сердец вырывались стоны отчаяния, рассказы заставляли содрогаться, приводили в ужас от царившего в лагерях бесправия и беспредела. Просто не верилось, что такие порядки существовали в организациях, созданных и подчиненных Советской власти, принципами своего существования определившей законность, право и человечность.
В заключение выступил представитель Госбезопасности, обещавший всем присутствующим в скором времени принять меры по улучшению положения политических заключенных
Затем мы дали концерт, силами художественной самодеятельности Норильского лагеря. Все расходились с хорошим настроением и в ожидании положительных перемен.