ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 33 июнь 2013 г.

Проза

Зинаида Кирк

Скaрaбей

Продолжение, начало в 28 номере

Глава 1

Незаметно пролетел сорок шестой год

В сорок седьмом стало полегче – все начало как-то определяться. К тому же отменили карточки, а тут и рубль подорожал в десять раз – надписи на ценниках выглядели теперь уже не так страшно.

Муж Сони Семен работал в порту, и ему дали две комнаты в коммуналке на улице Баранова. Туда семья и переселилась с маленьким Яшей. Яшу обожала вся семья. Мальчик был исключительно способный: в четыре года он уже свободно читал, и Владимир начал заниматься с ним языками. Яша с легкостью учил и английский, и немецкий. Но больше всего он любил «играть в цифры». К пяти годам он считал до тысячи и обратно, постоянно что-то складывал и вычитал. Однажды Соня показала ему деление и умножение, и он после первых же примеров стал все делать сам. В семье уже говорили: «Не стала Сонечка Ковалевской, будет Яшенька Лобачевским». В пятьдесят четвертом Яша пошел в школу.

Страна уже год как жила без Сталина. Тогда, весной пятьдесят третьего, на мгновение замерев - кто-то от горя, но многие и от облегчения, - народ сделал выдох и как будто сбросил с себя тяжкий груз тридцати лет «царствования» тирана. И скоро по всей стране пошли люди в серых фуфайках, с деревянными чемоданчиками да с вещмешками за плечами - возвращались из лагерей те, кто выжил в мясорубке борьбы «за светлое будущее и мировой коммунизм». Они шли отрешенные, удивляясь всему, что видели вокруг, понимая, что многому надо будет учиться заново, да и вообще придется начинать жизнь сначала. А нередко возвращаться им вообще было не к кому: семьи разрушены, дети сменили фамилии... Но, как ни странно, эти люди, прошедшие все круги земного ада, не были озлоблены. Горнило несчастья, в котором они побывали, научило их главному – способности прощать. Прощать, при этом не забывая...

А города принимали их в свои объятия. И обновленная, переставшая бояться Одесса веселилась вовсю. Теперь анекдоты, которые раньше опасались рассказывать даже шепотом, кричали друг другу с балкона на балкон. На Дерибасовской сменился стиль одежды. Женщины укоротили юбки и начали краситься ярко и броско. Молодые люди стали носить брюки-дудочки и пестрые галстуки. На толкучках то, что раньше пряталось, выкладывали на обозрение публики, а та жаждала купить всего побольше и подешевле. Жизнь кипела и на улицах, и во дворах. Летом по воскресеньям накрывались общие столы, и все соседи выносили кто что мог: винегреты, картошку с селедкой, огурцы. А еще помидоры - огромные, какие растут только в Одессе. Конечно же, и рыбу «фиш», - какой одесский стол без рыбы «фиш»? И как же все это было вкусно! Вокруг взрослых крутились дети. Самые младшие тихонько сидели возле мам, вслушиваясь в непонятные беседы, а те, кто постарше, хватали кусок хлеба с чем-нибудь и неслись в парк или на бульвар, где у них были свои компании. Там играли на гитарах, там завязывались уже ранние романы. Начиналась такая история и у младшей дочери Владимира и Розы.

С самого младенчества Леночка была ребенком веселым и живым. Она все схватывала и запоминала с лету. Но, в отличие от старшей сестры, увлеклась не точными науками, а чтением романов. И очень полюбила стихи, особенно про любовь и страдания. Вставала Леночка хоть и рано, но легко. И сразу же начинала крутиться перед зеркалом и что-то напевать. Обычно она долго разглядывала свое отражение, а потом спрашивала того, кто оказывался рядом: «А я красивая?» Отвечая ребенку утвердительно, взрослые не грешили против истины. Чуть рыжеватая, с большими карими, слегка раскосыми, широко поставленными глазами, над которыми раскинулись крылышки бровей, с мамиными ямочками на щеках, Леночка была чудо как хороша. И ее детская еще фигурка тоже обещала в будущем изящество и грацию. К пятому классу в Леночку были влюблены все мальчишки школы.

По понятным соображениям девочку отдали не в ту школу, где работали ее отец и старшая сестра, а в другую. Школа эта находилась совсем рядом с домом. Там и произошел забавный случай. Однажды, еще в первом классе, в конце учебного года в школу пришла комиссия из ГорОНО. Целью проверки было выяснение интеллектуального развития детей, а также их взглядов на выбор будущей профессии. В классе, где училась Леночка, появились члены комиссии - солидная дама бальзаковского возраста и пожилой интеллигентный мужчина. Всем детям задавали один и тот же вопрос: «Кем ты хочешь стать в будущем?» Конечно же, все мальчишки хотели стать летчиками или капитанами кораблей, а девочки – врачами или учителями. Все тянули руки, чтобы рассказать о своей мечте. И только Леночка и ее сосед по парте сидели спокойно.

Солидная дама, заметив, что двое не участвует в общем волнующем обсуждении, подумала, что они просто стесняются, особенно – девочка. Решив подбодрить ребенка, она подошла к Леночке и положила ей на головку ладонь.

- А ты кем хочешь быть? – спросила она.

Леночка дернулась, освобождаясь от руки, - она носила большие банты и не любила, когда их трогают. Встав за партой, как полагается воспитанной девочке, и немного подумав, она, глядя в глаза даме, уверенно сказала:

- Я буду красивой!

Класс сразу притих. Ребята, да и взрослые не поняли, что значит такое утверждение.

- Как-как, деточка? - ласково переспросила дама.

Леночка удивленно посмотрела на непонятливую тетю и повторила:

– Я - буду красивой...

Дама озадаченно замолчала, а ее пожилой коллега чуть улыбнулся и, отвлекая класс от непонятной «профессии», стал рассказывать, как же хорошо и почетно быть моряками, летчиками и учителями...

Соседа по парте этой странной ученицы дама расспрашивать уже не стала.

А вечером к Владимиру и Розе пришла Леночкина классная руководительница и рассказала о том, что произошло на уроке, а также и после него. Оказывается, уже в учительской дама из ГорОНО с возмущением заявила, что у Леночки просматривается чуждая нашим детям идеология. Она хотела развить свою мысль и дальше, но ей возразил ее спутник, заметив, что нельзя говорить о чуждой идеологии применительно к ребенку, которому нет еще восьми лет. И потом, девочка же не сказала, что будет пользоваться своей красотой во вред государству? (Тут молоденькая учительница сама улыбнулась.) А дальше он заметил, что в этой семье не может быть чуждой идеологии, поскольку отец девочки прошел всю войну, был разведчиком, имеет правительственные награды. Он захватил в плен немецкого генерала. К тому же он - тоже педагог... В итоге в журнале проверок был оставлен хороший отзыв о классе и записано, что дети «в основном правильно понимают свои задачи», а «классный руководитель ориентирует учащихся в нужном направлении». Напоследок «роношная дама» все же взяла наставительный тон и сказала, что, кто бы ни был отец девочки, с ним надо провести разъяснительную беседу...

Попрощавшись с учительницей, Владимир и Роза усадили Леночку за стол и стали ей объяснять, что быть красивой - это не работа. Работа - это когда что-то делаешь. Выслушав все это, дочка подумала и сказала: «А я буду делать. Я выйду замуж». Ее оставили в покое, решив, что она еще слишком мала, чтобы рассуждать на серьезные темы.

Леночка отправилась спать. И, засыпая, размышляла о том, что занимало ее в тот вечер гораздо больше.

Когда она возвращалась после уроков домой со своим соседом по парте, Сашкой, то спросила его:

- А ты кем будешь?

Тот помолчал и ответил:

- Я буду играть в карты.

Леночка видела в своей жизни только одни карты - контурные. Их, готовясь к занятиям, раскрашивала Соня. Как в них играть, Леночка не знала. И потому решила, что Сашка будет раскрашивать такие же.

В пятьдесят пятом Леночке исполнилось тринадцать. Красивее ее в их районе девочки не было. Для местных пацанов она была просто королевой, они подчинялись любым ее желаниям и со всех ног бросались выполнять просьбы. Но Леночка видела только Сашку. С тех самых пор, как их посадили за одну парту, других мальчиков для нее не существовало. И Сашка тоже был верен своей подружке.

Первый раз они поцеловались летом, на каникулах, после окончания шестого класса. Стоя под акацией, аромат которой как-то по-особенному смешивался в тот вечер с запахом моря и дурманил голову, Сашка неловко взял лицо Леночки в ладони и прижался к ее губам. Леночка тихонько отстранила его и, обняв за шею, приоткрыв полные Сашкины губы своими, стала нежно его целовать. Другого парня она и не хотела. Раньше Леночка не целовалась никогда, но теоретически знала уже об отношениях мужчины и женщины все, поэтому теперь она стала учить целоваться своего друга так, будто делала это всю жизнь. Летом Леночка жила у Сони. И здесь, подальше от материнского глаза, могла целоваться с Сашкой хоть всю ночь.

Соня время от времени выходила на общий для всего дома балкон:

- Лена, ты где?

- Я здесь! - отвечала Леночка из-под акаций. - Не волнуйся.

Успокоенная Соня уходила в дом, и они с Сашкой продолжали целоваться до опьянения. Под утро они решили, что, как только закончат школу - поженятся.

Училась Леночка ни шатко ни валко. Науки ее не прельщали, зато она знала все последние течения в мире моды. И не пропускала ни одного показа в Одесском доме моделей, билеты туда неизвестно каким путем доставал ей верный рыцарь Сашка. Да ее этот путь и не интересовал. А Сашка часто повторял ей: «Подожди, вот закончим бурсу, я тебя как королеву одену. Вся Дерибасовская отпадет!» И Леночка принимала это как должное. Она всегда считала себя королевой, так почему бы ей не одеваться соответственно?

В десятом классе Сашка стал дарить ей маленькие, но довольно дорогие подарки: тоненькое золотое колечко, золотую цепочку с небольшим медальоном, в который он вставил свою фотографию... Когда он принес золотые сережечки, сделанные в виде капелек, Леночка наконец спросила:

- Сашка, ты что, воруешь?

Вопрос прозвучал спокойно и скорее с любопытством, чем с осуждением.

- Ты чего, Ленок?! – поразился Сашка. - Я в карты выигрываю. Знаешь как здорово получается! Я со взрослыми мужиками режусь. На равных. Они сначала смеялись: дескать, пацан... А я еще с семи лет решил: буду игроком. Я раз видел, как мой двоюродный братан кучу бабок выиграл всего за два часа! Он меня и играм научил. Знаешь как я умею? Смотри!

Он достал с кармана новую колоду карт, разорвал обертку и начал выделывать перед подругой манипуляции, какие та видела однажды только в цирке.

– Ох ты! - восхищалась Леночка. – Ну ты даешь... А ты всегда будешь выигрывать? - засомневалась вдруг она.

Сашка на минуту задумался.

- Нет, не всегда, - сказал он. - Но ты не боись, я всегда буду отыгрываться, если что...

Им не хотелось думать о плохом, и, рассмеявшись, они снова стали целоваться. Встреча происходила на чердаке. Здесь у них был тайник, в который Леночка прятала свои сокровища. Она прекрасно понимала, что родители этих подарков не поймут. Мало того, что накажут, так еще и заставят вернуть. Или, того хуже, начнут выяснять их происхождение. Потому Сашка и сделал этот тайник - в балке чердачного перекрытия. Само собой, знали о нем только они двое.

А семейная жизнь Сони не задавалась. Семен, как фронтовик, еще в сорок седьмом поступил в судоремонтный техникум. Но его знаний для учебы не хватало: он завалил две сессии, был отчислен и новых попыток начать учиться не делал. Устроившись в порт такелажником, он так и продолжал там работать. Похоже, работа его вполне устраивала. Но для Сони это стало трагедией. Образованная, начитанная, она хотела, чтобы и муж соответствовал ее уровню. Первое время она приносила домой книжные новинки, журналы, и они вместе читали. Вернее, читала Соня, а Семен слушал. Но когда родился Яша, Соня уже почти все время уделяла малышу, и совместные чтения прекратились. Если же она и начинала иногда что-нибудь читать или рассказывать, муж тут же засыпал. А в последнее время Соня с горечью видела, как Семен после работы все чаще садится с мужиками во дворе и забивает «козла». Многие мужчины «позволяли» своим женам тянуть на себе весь дом на том простом основании, что сами они - воевали. Но ведь после войны, слава Богу, прошло уже тринадцать лет...

Соня замкнулась в себе, отношения ее с мужем становились все прохладнее. Они уже редко спали вместе. И даже когда Семен, обычно подвыпив, претендовал на исполнение женой супружеских обязанностей, она лишь молча подчинялась, оставаясь холодной, как кукла, и думая только о том, чтобы все поскорей закончилось. После рождения Яши Соня не беременела, и потому решила, что детей у нее больше не будет. «Ну и хорошо, – даже как-то облегченно думала она, - Яшка требует уйму внимания, и если будет маленькая, - Соня мечтала когда-то о девочке, - я не смогу уже уделять ей должное время. Да и Сеня... Какой он папа...»

Все больше и больше Соня осознавала, что, выйдя замуж за Семена, совершила ошибку. Но поправить уже ничего было нельзя. Развод в еврейской семье - скандал. Да и причин никто не поймет. Соня жила теперь, стараясь забыть, что она - еще молодая женщина, и может любить и быть любимой. Поэтому перестала прислушиваться к себе. И однажды не обратила внимания, что вовремя не пришли «женские дни». Когда же она поняла это, плоду было около двух месяцев. Поначалу Соня испугалась: не может быть, откуда?! Потом, подумав и вспомнив, когда Семен воспользовался своими правами мужа в последний раз, она поняла, что все сроки - сходятся. Значит, она носит ребенка. И почему-то Соня ни секунды не сомневалась, что это - девочка.

С этого момента уже будущий ребенок стал все больше занимать ее мысли. И, в общем, она могла себе это позволить: Яшка уже подрос, в октябре пятьдесят пятого ему исполнилось девять, и он все больше времени проводил у Владимира и Розы. А летом они втроем даже съездили в Ленинград.

Как раз наступила пора белых ночей, и город, отстроенный уже после войны, был загадочно красив и полон тайны. Яшка спать отказывался. Совсем. Они жили в гостинице у Пяти углов, до Невского – рукой подать. Проснувшись однажды среди ночи, Роза не нашла в кровати внука. В тревоге они с Владимиром выскочили из номера.

Несмотря на такое время, улицы Ленинграда были полны людей. Огладываясь по сторонам, не желая поднимать паники, они пошли по Владимирскому проспекту в сторону Невского. И через сто метров увидели Яшку: тот шел по противоположной стороне, возвращаясь к гостинице. В руке он держал букет сирени.

Увидев своих, он махнул рукой и, подбежав, протянул Розе цветы:

- Ба, это тебе, купил на Невском. - Он поцеловал ее в щеку. И вдруг глаза его загорелись: – Деда, Ба! Я решил. Я буду жить в этом городе!

Возвращаясь в Одессу, он уже точно знал, куда будет поступать после школы.

* * *

В конце августа пятьдесят восьмого года отмечали пятидесятипятилетие Владимира. Пятьдесят лет отметить не получилось: за две недели до этого у него случился сердечный приступ. Владимир уже давно отмечал ту дату рождения, что получил когда-то вместе с метрикой от доктора Любарского, и это не было так уж особенно против истины: его настоящий день рождения опережал официальный на две недели. Как раз накануне настоящего пятидесятилетия он понервничал. И вот получил «подарок»... Обошлось без инфаркта, но в больнице он пролежал около трех недель. Все это время родные места себе не находили. Роза практически жила в больнице. Все обошлось, Володя выздоровел. От ГорОНО ему дали путевку в санаторий Лермонтовский - лучший в Союзе по кардиологии. И, главное, он находился в Одессе.

От его главного корпуса, стоявшего на холме, фасадом к морю, открывался чудесный вид на необъятные морские дали. Внизу, под обрывом, простирался пляж Лонжерона, а над обрывом стояли скамьи. Владимир с Розой облюбовали одну из них – ту, рядом с которой рос большой куст сирени. Он был посажен уже давно, еще до первой войны. Куст никто не обрезал, и его ветви, наклонившись над спинкой скамьи, образовали живую беседку. Сидя здесь и глядя в синюю даль, Владимир не раз думал, что его уже не тянет, как в молодости, устремиться за море, в далекую Англию. Ему нравились покой и простор этого города, ставшего ему родным. И еще он думал, что уже прожита бо$льшая часть жизни. Жизни, сложившейся из двух таких разных половин.

Однажды он сказал Розе:

- Возможно, и наши дети, и внук так и не узнают правду обо мне. Даже о фотографии Мозеса пришлось сказать, что это – карточка на память, что я просто помог английскому летчику в Берлине. Думаю, сейчас - не время рассказывать им обо всем. Это только смутит их души и перевернет жизнь. Неизвестно, в какую сторону. У Сони так и не зажила ее сердечная рана, жизнь для нее потеряла свои цвета... Леночка... За нее я боюсь. Она - не Соня. Вроде бы и открыта, и делится всем, но чувствую: у нее – своя, непонятная мне жизнь и свои цели. Где-то мы ее упустили... Она не верит, что мы ее поймем, и потому не открывает нам душу. И читает вроде много, но всё - о красивой жизни. Боюсь, не сможет она пережить трудностей, если те встанут на ее пути. Но дай Бог, чтобы их было как можно меньше... А вот кому больше всего может повредить мое прошлое, если оно откроется, так это Яшке. Возможно, из него вырастет настоящий математик. Но если они... - Владимир неопределенно кивнул куда-то в сторону. - Если они узнают обо мне, то не видать ему института. Тогда пропадет парень... Поэтому, моя любимая, дорогая моя подруга, мы - будем молчать. Но тот, кто из нас останется на этом свете последним, должен написать обо всем. Думаю, время все-таки изменит страну, и тогда пусть наши дети и внуки узнают правду. Может, они даже смогут поехать в Англию. И семья наконец объединится...

Так, сидя на скамейке над морем и глядя, как cолнце уходит на покой, они и решили. Вскоре Владимир выписался из больницы, и жизнь покатилась по накатанной колее: работа, дочери, Яшка, дом.

Еще в марте пятьдесят шестого у Сони родилась девочка. Ребенок пришел в этот мир легко. И врач, принимавший у Сони роды, пожелал, чтобы жизнь девочки сложилась так же, как малышка родилась. Дочку назвали Ирочкой.

С первой же минуты Соня почувствовала, что готова отдать дочери всю свою любовь. Порой, занимаясь малышкой, она ловила себя на мысли, что к сыну такой любви никогда не испытывала. Ей становилось тогда не по себе, но она успокаивала себя тем, что мальчикам в жизни устроиться гораздо легче. Впрочем, считала Соня, мужчинам легче всегда... Мужчины у нее ассоциировались теперь только с мужем Семеном. А память о ее чувстве к другому Сёме стала теперь совсем зыбкой, и она уже сомневалась, была ли вообще в ее жизни та любовь.

На пятьдесят пять лет Владимира собралась вся семья. Был и жених Леночки Александр. Пришли коллеги по работе, соседи. В общем, народу набралось много. Стоял уже конец августа. Окна были распахнуты в сад, и ароматы цветов и листьев, вобравших за долгое лето тепло солнца, плыли в комнаты и кружили головы не меньше вина. Гости охотно и вкусно ели, пили и нахваливали Розу. И поздравляли Владимира, желали ему здоровья, а всей семье - счастья. Разошлись за полночь. Соня собралась к себе, и Лена отпросилась ночевать к ней, потому что в том же дворе жил и Сашка. Яша остался с Владимиром и Розой. Его уложили спать, прибрались. И уже собирались идти отдыхать, когда послышался тихий стук в дверь.

«Видно, не заметили звонка», - подумал Владимир и пошел открывать.

На пороге стоял незнакомый молодой мужчина.

- Простите, что поздно, - тихо сказал он. Слова прозвучали очень правильно, и Владимир сразу понял, что перед ним - иностранец. Он пригласил незнакомца пройти в дом.

В прихожую вышла встревоженная Роза.

- Простите за поздний визит, – снова заговорил незнакомец, - но я не мог прийти, пока у вас были люди. Я ненадолго...

Отказавшись пройти в комнаты, он достал из кармана письмо и небольшой бархатный футляр.

- Это вам из Англии. - Он отдал все Владимиру. – И это - тоже... - Он снял с руки дорогие швейцарские часы. - Я буду здесь через три дня. Если вы захотите что-то передать, - подготовьте, пожалуйста. Я зайду так же поздно, и очень ненадолго.

Сказав все это, незнакомец попрощался и ушел, а Владимир и Роза остались в полном недоумении.

Закрыв за незнакомцем дверь, они вышли в сад. Из окон на землю падали квадраты света, в небе висела полная луна.

- Это - от Мозеса? - спросила Роза.

Владимир опустился на скамейку, дрожащей рукой вскрыл конверт и достал письмо. Оно было написано по-английски. Вместе с ним оказалась вложена фотография: две женщины сидят в креслах, к одной из них, молодой, прижался мальчик лет девяти. За креслами стоят двое мужчин. Все четверо улыбаются... Сердце Владимира толкнулось в груди: он сразу узнал на фотографии Зою - это она, прекрасная в своей зрелости, сидела рядом с молодой женщиной.

- А это, наверное, жена Мозеса, - сказала Роза. Самого Мозеса она узнала по фотографии, которая все эти годы стояла у них в спальне. - Значит, это их сын и твой внук, - продолжила Роза. - А это Питер? - спросила она, указав на немолодого мужчину, стоявшего за спиной Зои и положившего руки ей на плечи.

Владимир ничего не говорил. Он сидел молча, и Роза стала уже опасаться, как бы у него опять не случился приступ. Она пошла в комнату за лекарством, а когда вернулась в сад, то увидела, что муж прижимает к губам фотографию, и слезы градом катятся у него по щекам и рукам. Роза впервые видела, как Владимир плачет, и сердце ее сжалось. Она почувствовала, что готова окутать его своей любовью и принять на себя его боль. За всю их уже долгую жизнь она ни разу не пожалела, что вышла за него замуж. Владимир был красив и теперь, в свои пятьдесят пять. Она знала, что ей завидовали многие женщины. Раньше, особенно после войны, иные готовы были стать просто его любовницами, без всяких обязательств. И она могла их понять. Но никогда, ни на минутку, даже в мыслях не заподозрила она своего мужа в измене. А с годами их любовь, пройдя через все испытания, стала еще глубже и сильней. Страсти, конечно, поутихли, но и теперь, в нечастые уже минуты близости, Роза чувствовала, что муж растворяется в ней полностью, и тогда она опять становилась юной девушкой, впервые познавшей его в то далекое и такое счастливое их лето...

Но вот сейчас, когда Володя целовал фотографию, словно воскресившую на миг его далекое прошлое, она, при всей охватившей ее любви, впервые ощутила укол ревности. Легкий такой укольчик, как булавкой, но - глубоко в сердце. Конечно, ведь на этой фотографии была Зоя...

Владимир почувствовал присутствие жены, поднял на нее глаза и все понял. Он всегда понимал ее без слов. Притянув к себе Розу, он усадил ее на колени, как делал это всю жизнь, когда хотел успокоить, и окунул лицо в ее волосы.

- Ты даже и не думай! – прошептал он. – Слышишь? Родная моя! Это - слезы по моей молодости. И по моим сыну и внуку, которых я никогда не увижу. Но я принял решение остаться здесь еще в двадцать четвертом году, и никогда, ни на одну минуту об этом не пожалел... А сейчас давай прочтем письмо.

Они вошли в дом, и Володя стал читать письмо, сразу переводя его на русский.

{Дорогой отец, – писал Мозес, - у нас возникла возможность послать тебе это письмо с нашей фотографией, и наши небольшие подарки. Мы надеемся, что вы живете там же, и ты получишь их к своему дню рождения. Мы все поздравляем тебя и желаем здоровья. И тебе, и твоей жене, и твоим детям. Зоя рассказала, что один ребенок у тебя должен быть точно. А на фотографии - твой внук Владимир Диамант. Мы назвали его в честь тебя. Ему скоро девять лет. Он - рядом с моей женой, ее зовут Силия, или Сил. Она тебя тоже очень любит, хотя и не видела. Я думаю, что Питера и Зою ты узнал. Особенно Зою, ведь она не изменилась и все такая же красавица. Я работаю в компании Питера, мы ювелиры. И я сам сделал дизайн и изготовил набор, который мы дарим Розе.

Мы очень просим тебя написать нам письмо и, если у тебя есть возможность, прислать фотографию всех вас. Человек, который принес все это, должен сказать вам, когда он будет возвращаться, чтобы ты смог передать ему письмо.

Мы все крепко целуем и любим тебя, Розу и твоих детей. Как бы я хотел познакомиться со своим братом или сестрой! Но Бог милостив, и если не мы, то, может быть, наши дети когда-нибудь встретятся, и семья вновь соединится...}

Дальше писала Зоя. Она уже давно прекрасно говорила и писала по-английски. Роза, решив, что это предназначалось только Володе, вышла.

{Дорогой мой, - писала Зоя, - я думаю, что это последнее письмо, которое я тебе пишу, поэтому пусть Роза меня не ревнует. Но я хочу теперь сказать, что всю свою жизнь я любила только тебя. И когда я буду уходить, моей последней мыслью будет мысль о тебе. Спасибо тебе за все! Спасибо за то, что дал мне возможность воспитать твоего сына, а теперь – воспитывать твоего внука. Я думаю, вы с Розой живете в том же доме доктора Любарского. Прошу тебя, выйди в сад, под нашу яблоню, если она еще жива, и выпей в твой день рождения бокал вина за наше прошлое. И вспомни, хотя бы на одну секундочку, шальную Зойку, которая благословляет тот день, когда твоя семья появились в воротах бывшего особняка твоей мамы.

Будь счастлив, мой родной, и живи долго. Я посылаю тебе часы. Носи их в память о Зое...}

Владимир взял часы и, приблизив их к глазам, долго смотрел на торопливый бег секундной стрелки. «Вот так и жизни пробежали, - подумал он. – И моя, и Зойкина. Как две стрелки по разным циферблатам...»

Вздохнув, Владимир отложил часы, взял футляр и позвал Розу.

Они открыли крышку. В футляре, на черном бархате, лежали серьги и кольцо. Казалось, они взяты из лучших мировых коллекций. Великолепные изумруды в обрамлении бриллиантов были заключены в тончайшей работы золотые оправы. Камни были обработаны так, что луч света, попадая в них, словно запутывался в гранях, и начинало казаться, что в средине каждого горит маленький костер, искры которого вот-вот брызнут наружу.

Владимир и Роза любовались этой сверкающей красотой и понимали: ее – еще очень не скоро можно будет открыть окружающим. Но Володя сможет носить часы. Они - почти такие же, как те, что он привез из Германии. Все привыкли, что он их носит, и замены никто не заметит.

- Когда Яша поступит в институт, я отдам ему свои, - сказал Владимир. - А это все надо спрятать. Придет время, и кто-нибудь будет это носить. Положи к Скарабею, - попросил он Розу. И, налив вина, вышел в сад под старую яблоню.

- Будь счастлива, Зойка, - тихо сказал он. - Прости меня за боль. И спасибо тебе за всё...

И он выпил вино со слезами пополам.

У Владимира была фотография семьи - месяц назад он сфотографировался вместе со всеми. Эту фотографию - вместе с письмом, которое он написал сыну, - и забрал навестивший их через три дня, опять поздно вечером, незнакомец.

Глава 2

Яшке повезло. Неизвестно, что сталось бы с его любовью и способностями к математике, но, видно, было над ним какое-то покровительство высших сил. Осенью пятьдесят восьмого его классным руководителем стал учитель математики Александр Иванович. Этот пожилой уже человек не просто любил свой предмет. У каждого учителя в школе была своя кличка, и не всегда уважительная. Александра же Ивановича уже давно, еще до войны, прозвали Пифагором. И неудивительно: как и для древнегреческого ученого, математика для него была наукой, пронизывающей все мироздание, универсальным ключом к великим тайнам. И это отношение он старался передать своим ученикам. Когда он впервые пришел в класс, в котором занимался Яшка, первые слова его урока были: «Все, что окружает нас на Земле, весь космос и вся Вселенная – все живет по законам математики...»

Предмет свой он читал как поэму. При этом одной из главных черт его характера был добрый юмор. Однажды дежурная по классу, после звонка на урок, влетела в кабинет математики с криком:

- Пифагор идет! Тихо!

Все замерли, потому что Александр Иванович появился уже в дверях и, конечно, слышал, как назвала его дежурная.

– Благодарю вас, друзья мои, за такое достойное имя, - улыбнувшись, сказал он притихшему классу. - Назвать любого математика Пифагором - все равно что назвать литератора Пушкиным. Право, я того не стою…

И на этом же уроке он рассказал своим ученикам о жизни и открытиях Пифагора.

Яшка Александра Ивановича обожал. Учитель был одного возраста с его дедом, так же прошел войну, был тяжело ранен. Ходил он с палочкой, но держался прямо, с достоинством, и под его не новым уже, но безукоризненно выглаженным костюмом всегда была белая, как свежий снег, рубашка.

Учеников он называл только на «вы». Никогда не кричал, не жаловался на них директору школы и не вызывал их родителей.

Александр Иванович вел в школе математический кружок, и Яшка, конечно же, стал его посещать. И сразу почувствовал, это – его стихия. А потом были первые победы на олимпиадах – сначала школьных, потом районных. Однажды, перед очередной олимпиадой, уже городской, Александр Иванович дал Яшке попробовать решить заковыристую задачку.

Яшка долго сидел над решением, перепробовал с десяток вариантов, но задача не решалась никак. В школе уже зажгли свет, и в класс несколько раз заглянула уборщица. А ошибка все не находилась. Наконец Яшка не выдержал и с отчаянием отодвинул тетрадь:

- Не могу! Тупой, наверно.

Александр Иванович сел рядом с ним за парту, приобнял за плечи:

- Яков, друг мой, запомните: гений - это только десятая часть таланта, а девять десятых - труда. И плюс к тому - огромное терпение. Вы - счастливчик. Как говорила моя бабушка, вас при рождении ангел поцеловал в макушку. Но вы должны знать, что занятие наукой - это в основном тернии. Розы бывают крайне редко, да и то - когда мы уже проходим бо$льшую часть жизни. И все же истинный ученый работает не ради роз, а ради преодоления терниев. И еще одно... Всегда надо уметь возвращаться назад и анализировать свои ошибки. И в решении задач, и в жизни. Ведь жизнь – это всегда решение задач, хоть и не всегда математических. Теперь смотрите…

И он указал ученику на ошибку, сделанную еще в первом варианте решения и переходившую во все последующие.

Ту олимпиаду Яшка выиграл блестяще. Первую городскую грамоту он гордо повесил на стене в своей комнате.

В воскресенье пришли Владимир и Роза. Соня накрыла стол, и вся семья с радостью поздравляла Яшку с новой победой. Яшка был счастлив.

Соня сидела рядом и держала на руках Ирочку. Яшка ласково прислонился к ним и погладил сестричку по головке. Он ее очень любил.

Семен, уже хорошо выпивший, увидев это, усмехнулся.

- Вот видишь, Яшка, - сказал он, - в жизни человека главное - семья. А семью - содержать надо. Одевать, кормить. А ты все хочешь стать ученым. На что? Что ты будешь получать в своей науке? Видел я одного такого очумелого ученого. Он совсем тронулся на своих металлах и сплавах, чего-то там в них добавляя и улучшая. Сутками на работе пропадал! Я как-то спросил его, сколько же он получает за свою работу. Он назвал мне свою зарплату, и я долго смеялся. Да я получаю в два раза больше! И никаких институтов не заканчивал. А ты? Будешь чего-то там открывать, решать, ломать день и ночь мозги, а семье приносить вместо денег – грамотки? Вон смотри, сколько их уже у тебя, а что на них купить можно? Шиш! - Семен нетрезво рассмеялся, встал и вышел.

Владимир и Роза грустно переглянулись, а Соня встала и молча ушла в другую комнату, закрыв за собой дверь. Так часто бывало, когда Семен начинал философствовать, как он говорил, «за жизнь».

Яшка вопросительно посмотрел на деда, и Владимир, притянув его к себе, поцеловал его в макушку:

- Пойдем-ка, внук, ночевать к нам.

- Да, Яшенька, - поддержала и Роза, - пошли. А я скажу Соне, что ты возьмешь свои учебники и завтра пойдешь в школу прямо от нас.

Яшка с облегчением вздохнул и отправился вместе с дедом и бабушкой к ним домой.

Владимира и Розу он по-настоящему обожал. Особенно Владимира. Иногда он спрашивал себя, отчего дед ему - ближе, чем отец? Он сознавал, что до конца разобраться в этом вопросе не может, но понимал главное: с дедом у него – очень много общего. Владимир всегда говорил с ним как со взрослым человеком. Даже слово «внук» дед произносил как-то особенно, и в нем слышались любовь и надежда Владимира на своего потомка. Яков знал, что дед всегда откровенно и правдиво ответит ему на любой вопрос. А если на какой-то сразу и не ответит, то скажет: «Потерпи немного, придет время, и я тебе все объясню». И Яшка спокойно ждал, веря деду, что ответ - будет. Так всегда и получалось.

Особенно любил Яшка, когда Владимир рассказывал о войне. О том, как ходил он со своими товарищами в разведку, как брали «языков». Как удалось им взять в плен немецкого генерала. И как, уже в День Победы, погиб его командир и друг Александр Вятко. Когда Владимир рассказывал об этом, на глазах его блестели слезы, и Яшка чувствовал, что в сердце деда до сих пор живет боль от потери друга.

Однажды учительница литературы Нина Петровна, которую Яшка любил почти так же, как и Александра Ивановича, глядя в окно, где уже вовсю бушевала весна, сказала: «Я долго думала, какую предложить вам тему для сочинения. Друзья, пусть это будет тема “Моя лучшая весна”...»

Яшка посидел, подумал, а затем начал так: «Я думаю, что моя лучшая весна - еще впереди. Но я хочу написать о лучшей весне моего деда. Это была весна 1945 года в Берлине...» И дальше он рассказал в сочинении все, что слышал от Владимира о войне и о Победе.

Яшка не просто любил деда, он доверял ему во всем. Владимир был для него последней инстанцией в поисках истины. В тот нескладный вечер, сидя с Владимиром в майском саду, под цветущей яблоней, Яшка спросил:

- Дед, а отец правду сказал о деньгах?

Владимир внимательно посмотрел на своего уже подросшего внука:

- Понимаешь, Яков... Жизнь дала человечеству деньги для того, чтобы оно могло оценивать результаты своего труда. Но, увы! Как и многие другие изобретения, деньги приобрели и другую, темную сторону. Они стали источником зависти, борьбы, даже смерти. Поэтому, сами по себе, деньги счастья не приносят. И в то же время история знает сотни примеров, когда счастливы были люди, порой голодающие, не имеющие где приклонить голову. Они были счастливы своими творениями. Счастливы тем, что они создавали и оставляли для других. Их имена - сохраняются веками. И их будут помнить, пока на Земле будет существовать жизнь. Они - творцы. К таким людям принадлежат и ученые, принадлежат твои любимые математики. И если тебе в жизни придется делать выбор между деньгами и истинным творчеством - выбирай творчество. И будешь счастлив. Ведь счастье - это состояние души, а его за деньги – не купить. Вот мы с тобой сидим сейчас в саду замечательного человека, доктора Любарского. Медицина была его страстью. Свою работу он любил, как Ромео - свою Джульетту. Он ни разу не изменил клятве Гиппократа, данной им еще в прошлом веке. Он спасал людей, не раздумывая, получит ли за это деньги. Он был счастлив уже тем, что спас еще одну жизнь. Его и сейчас помнят в Одессе, и деды рассказывают о нем своим внукам. Я бы хотел, дорогой мой, чтобы и ты был счастлив своим делом - тем, которым будешь заниматься. Это ведь огромная удача, если в жизни человек может делать то, что любит...

Яков решил, что серьезно подумает над словами деда, но ему уже давно не давал покоя еще один вопрос. И сейчас он решился его задать:

- Дед, скажи... А почему мама вышла замуж за отца? Они ведь такие разные. И она не любит его, я знаю...

Владимир не торопился отвечать, и некоторое время в вечерней тишине слышно было только пение цикад. В этот момент Роза, которая подошла и услышала вопрос Яшки, крепко обняла внука.

- Война, мой родной, - сказала она с горечью. – Война. Она, проклятая, перечеркнула жизни людей. А многих просто не стало на этой земле... Может быть, когда-нибудь мы об этом поговорим. А сейчас, Яша, я скажу тебе, что своего отца ты должен любить и жалеть. Если бы не война, он мог бы тоже учиться, как и ты, и кто знает... Ну ладно, пошли в дом, спать пора. Завтра деду рано на работу, а тебе - в школу.

Яшка встал, крепко обнял Розу и Владимира:

- Бабуль, деда, я выйду замуж только по любви.

- Мужчины в основном женятся, - смеясь, сказал Владимир.

И они, счастливые, пошли в дом.

* * *

Вся жизнь Владимира и Розы вращалась теперь вокруг детей и внуков.

Леночка закончила школу и на следующий же день заявила родителям, что выходит замуж за Сашку. Все уговоры матери и доводы отца были бесполезны. Ей хотелось свободы. До этого они не воспринимали до конца всерьез отношений их дочери и ее школьного друга. Они знали о семье Сашки только то, что отец его не пришел с войны, а мать работает на трикотажной фабрике. Ничего определенного они о ней не слышали. Теперь, осознав, что, если они не согласятся, дочь уйдет сама, и тогда они ее потеряют, Владимир и Роза решили пойти к матери своего будущего зятя.

В доме Сашки было очень чисто. И бедно. Все вокруг жили практически одинаково скромно, но здесь, от этой чистоты, бедность словно выпирала еще больше. И буквально кричала о жизни этой семьи.

Мать Сашки работала в две смены и сына видела только урывками. Конечно, она им не занималась - даже в школе не знали, как она выглядит, знали только, что зовут ее Любовь Дмитриевна. И Сашка научился решать свои проблемы сам. С малых лет. Мать он любил и жалел. Иногда, когда Сашка был еще совсем маленьким, она просила своего племянника, который рос вообще без отца и матери, с бабкой, повести сына в зоопарк или цирк - она понимала, как хочется Сашке похвастаться перед пацанами, рассказать, где он был и что видел. Зажатая в тиски нужды, пытаясь накормить и одеть сына так, чтобы не хуже, чем у людей, Люба, рискуя попасть в тюрьму, иногда, в ночную смену, выносила с фабрики куски трикотажа. Так поступали многие женщины. Начальство знало, но закрывало на это глаза, пока кто-нибудь не попадался. А попадались те, кто не делился на проходной с охраной. Трикотаж выходил из ткацкой машины эластичной трубкой. Отрез такой трубки надевали на себя под платье. Потом - еще один кусок, для охраны. Зайдя на проходной в комнату для досмотра, работницы поднимали платья, и охранники, сняв верхний кусок трикотажа, отпускали их.

Дома у Любы стояла старая машинка «Зингер». Знакомый механик с фабрики, за ласку, приспособил к ней старый, списанный, но отремонтированный им же оверлок. Теперь Люба, придя со смены и приготовив для Сашки еду, допоздна сидела за машинкой и строчила или купальные костюмы, или водолазки. В зависимости от сезона. В воскресенье она отдавала нашитое перекупщикам на толчке. Так подрабатывали многие. Правда, Любины изделия покупали охотнее: она и тесемочкой их украсит, и цветочек где-нибудь пришьет. В общем, крутилась Люба, как собачка в колесе на Привозе. Сашка все это видел и понимал: если жить так, как мать, то из нищеты не вылезти никогда. Но он и не собирался всю жизнь жить на копейки. А главное, он думал: «Не будет денег - не будет и Ленки». А тогда ему вообще ничего станет не нужно. И когда он, еще мальчишкой, увидел, как его двоюродный брат Петр выиграл в карты уйму денег сразу, он сам взял колоду и никогда уже ее не оставлял.

При всем при том Сашка много читал. И, в отличие от своей подружки, обожавшей сентиментальные романы, читал серьезные вещи. Однажды ему попался «Игрок» Достоевского, и он понял: это - его путь. Печальный финал романа его не волновал. «Он был лох! - подумал Сашка, закрыв последнюю страницу книги. - Нельзя ставить на кон все. Надо откладывать. «НЗ», неприкосновенный запас. Как на войне. У меня все будет по-другому».

И он стал готовиться к этой своей войне. К войне с жизнью, с несправедливой судьбой, с нищетой. С тринадцати лет его уже воспринимали в картежных кругах серьезно. В пятнадцать – уже не все рисковали садиться с ним за стол. Он презирал всякий мухлёж, играл честно. И часто выигрывал.

Однажды, на одной из квартир, где собирались играть в преферанс серьезные люди, и где его к столу не пустили, он познакомился с вором в законе по кличке Влад Вертинский. Эту кличку дали вору за особенную любовь к песням Александра Вертинского. У Влада была полная коллекция записей знаменитого шансонье. Под звуки его песен он плакал, ласкал своих любовниц, его песни он напевал, убивая своих соперников по делам воровским. В Сашке он сразу угадал дар большого игрока. В тот вечер он был в хорошем выигрыше и в отличном настроении. Обняв, как бы по-отечески, Сашку за плечи, он с сожалением посетовал:

- Вам бы, мой юный друг, в серьезную страну. Где игра не преследуется. Где всем можно заниматься по закону. Вы бы стали там миллионером...

Сказав так, вор вздохнул, опрокинул в рот рюмку «Камю», сморщился, закусил лимончиком и вышел. А Сашка с того дня решил, что любыми путями вырвется из Союза. Конечно же, с Ленкой.

В тот же вечер он все рассказал своей верной подруге. И та поняла, что именно об этом она и мечтала, но даже себе боялась в своих мечтах признаться. У них начали созревать разные планы. Но надо было ждать окончания школы... И вот - школа позади.

...Родители Лены обсуждали с мамой Сашки их свадьбу и через каждые несколько минут, обращаясь к детям, призывали их подумать и подождать. Леночка даже не реагировала, все переговоры взял на себя Сашка. Он видел, как тяжело матери соглашаться с тем, что все расходы примут на себя родители невесты. На чердаке, в их тайнике, уже лежала приличная сумма денег, но он понимал, что их нельзя передать родителям от себя. На следующий день Сашка попросил брата Петра, который был в курсе всех его дел, сказать, что это он делает молодоженам подарок.

Сам Петр работал в порту грузчиком. Для вида. Устроиться на эту работу со стороны было практически невозможно, на нее брали только родственников или друзей. Грузчики «имели все, что они грузили и переносили», то есть всегда могли отщипнуть себе долю от товара, и было это немало. Круговая порука обеспечивала возможность не быть пойманными, и, как на трикотажной фабрике, все делились с охраной. Петр пообещал тетке, что устроит Сашку в порт, и Люба перестала волноваться о том, как они будут жить, когда Леночка переберется к ним после свадьбы.

А у Сашки возникла еще одна идея. Он подумал, что, работая в порту, вполне можно подготовить побег за границу. В какую страну? Он решил, что подойдет любая западная. Ведь Влад Вертинский сказал, что на Западе везде официально разрешены игорные дома. Значит, можно очень быстро разбогатеть. И накануне свадьбы он рассказал все это своей невесте.

Свадьба прошла нешумно, собрались только свои. Роза приготовила праздничный стол, Владимир купил много цветов. А Люба пошила Леночке платье - по фасону, который та срисовала в Доме моделей. В этом платье невеста и впрямь стала похожа на сказочную принцессу. Сашка посмотрел на свою юную жену с восторгом и мысленно поклялся, что сделает ее настоящей принцессой. Всем было ясно, что молодые друг друга любят. Им кричали «горько!», и они с удовольствием целовались. Гости веселились, и только у Сони, тихо сидевшей в конце стола, в глазах стояли слезы. Она и радовалась за младшую сестренку, и завидовала ей. Долго засиживаться гости не стали и оставили молодых одних. К великой их радости.

После свадьбы прошло три месяца, и Леночка поняла, что беременна. С одной стороны, она очень хотела ребеночка, но с другой - это могло помешать их планам. Прежде всего она сообщила новость Сашке.

- Класс! - пришел в восторг молодой муж. - Родишь за границей. Надо ускорить побег. Да и меня возьмут в армию уже в следующий призыв. Но я уже нашел людей... Как только будет уходить в море корабль с их человеком, они мне скажут, и мы - сбежим. Бабок, чтоб им заплатить, у нас достаточно. С собой возьмем «рыжьё». Я хорошо сыграл в последний раз – взял браслет и колье. А тебе еще купим, не боись! - И он стал целовать свою глупую жену, ради которой мог, если бы это понадобилось, отдать жизнь. Он настолько поверил, что им удастся убежать, что почти не задумывался над вопросом «Как?», и уж совсем не задумывался над вопросом «Куда?».

Помочь ему согласился новый грузчик Василь. Сашка уже раньше видел его несколько раз - на квартирах, где собирались игроки. Теперь Василь появился в порту. Работая как-то в ночную смену, Сашка решился и рассказал ему, что хочет мотануть вместе с женой за кордон. И готов заплатить за помощь хорошие деньги. Василь видел, как играет и сколько выигрывает Сашка, и для него даже один такой выигрыш был целым состоянием. Сам Василь жил вместе с отцом, постепенно спивавшимся инвалидом войны, и матерью - забитой, затравленной женщиной, редко поднимавшей глаза от пола и постоянно занятой возней с младшими детьми. Василь уже возненавидел свой дом, свою семью и всех людей вообще. А всякого, кто был в чем-то удачлив, он считал прямым виновником собственных несчастий. Его навязчивой мечтой стало сорвать где-нибудь куш и удрать из дома навсегда. Роста он был небольшого, здоровьем не отличался и, чтобы защитить себя в случае чего, всегда носил с собой отточенную финку. Вот этому-то напарнику Сашка и рассказал все. А узнав, что Леночка беременна, прямо спросил, как скоро тот сможет помочь им свалить за границу.

- Ну ты везу-унчик, Сашок! - радостно блестя глазами, протянул Василь. - Как раз через два дня отбывает судно с лесом на Кубу. С заходом в Италию и Францию. На нем – мой человек. Я поговорю с ним. Но ты понимаешь... Я гарантирую человеку бабки. И потому хочу их видеть. И свою долю - тоже.

Сашка, ни минуты не колеблясь, договорился с Василем, что завтра же, в ночную смену, принесет ему показать все деньги, и они их сосчитают вместе. Дома он сказал Леночке, чтобы та готовилась: послезавтра их спрячут на судне, и они покинут Одессу. Отправляясь вечером в порт, он взял из тайника около десяти тысяч рублей – все, выигранное им, начиная еще со школьной скамьи.

С Василем они встретились в обеденный перерыв, в конце причалов за складами. Ночью здесь никого не было, и тусклая лампочка лишь слабо освещала пространство между двумя контейнерами. Они сели на какие-то ящики. Сашка достал деньги и начал их пересчитывать, передавая Василю, чтобы тот пересчитал тоже.

- Ну, все правильно, - сказал наконец Василь.

Сашка протянул руку, и вдруг Василь, вместо того чтобы возвратить деньги, положил их себе во внутренний карман робы.

- Эй, бабки верни! – повысил голос Сашка. - Получишь, когда на судне будем. Я сам передам твоему человеку, а он - тебе.

- Слушай, Сашок, какая разница? К тому же мой человек хочет увидеть бабки до того, как...

Сашка не стал слушать. Осознав, что Василь его «кидает», он бросился вперед.

И налетел на финку.

Ноги сразу стали ватными. Удивленно глянув сначала на Василя, потом на закапавшую из живота кровь, Сашка начал медленно оседать на грязный настил причала.

А Василь выдернул финку из раны и нанес еще один удар. Потом подтащил живого еще Сашку к краю причала и, столкнув в воду, пошел к месту работы.

Искать Сашку начали уже под утро. Спрашивали и Василя, но тот сказал, что после обеденного перерыва напарника не видел, и ушел домой. Тело Сашки выловили, когда солнце уже взошло, - его течением подтянуло к старым сваям, и оно застряло между ними.

Василь из города исчез. Подозревая в убийстве, его искали, но так и не нашли.

А у Лены произошел нервный срыв, а потом - выкидыш. Врачи долго боролись за ее жизнь, а когда главная опасность миновала, сказали Розе, что у дочери вряд ли еще будут дети. В заботах о Лене объединилась вся семья. За ней ухаживали, как за маленькой, но она, все прекрасно понимая, душою не отзывалась ни на что. Она как будто замерзла. Она совсем не плакала. И все смотрела перед собой пустым взглядом. Только когда ее касалась своими ручонками маленькая Ирочка, Лена печально улыбалась. Из-за чего погиб Сашка, она не рассказала даже родителям. И те продолжали винить себя за то, что недоглядели за дочерью.

Но постепенно Лена пришла в себя. Вернулась в ее глаза жизнь, появился на лице румянец. И однажды утром она сказала родителям, что хочет поступать в медицинское училище в Первомайском, под Ноколаевом, готовящее медиков на суда загранплавания. Владимир и Соня с радостью стали помогать ей готовиться к экзаменам, и Леночка ушла в учебу с головой. На следующий год успешно выдержала огромный конкурс и поступила на факультет среднего медперсонала.

За всеми этими волнениями забыли о Яшке. Может быть, потому, что он и сам не требовал к себе внимания. За все время учебы он не получил ни одной четверки. Победитель многих математических олимпиад, Яшка шел к золотой медали. Ему исполнилось уже четырнадцать, он вытянулся, занятия теннисом, который он обожал, сделали его фигуру гибкой и стройной. Внешне он стал очень похож на Владимира, да и характером - тоже. Всегда умеющий держаться достойно, приветливый, с хорошим вкусом, Яков уже давно привлекал внимание женской половины школы. Но с девочками у него были только дружеские отношения.

Подрастала понемногу и маленькая Ирочка. И бывает же так: Семен вдруг забыл своих товарищей по домино и полностью окунулся в домашнюю жизнь.

В общем, все стало постепенно налаживаться, и жизнь снова двинулась своими тропами. Правда, одни тропы вели вверх, а другие - уже и вниз.

* * *

В шестьдесят третьем Лена, успешно закончив медицинское училище, прошла отборочный конкурс и поступила работать на пассажирское судно. Этот корабль, большой и современный, предназначен был в основном для зарубежных гостей, а также советской и партийной знати. Ходил он по Черному и Средиземному морям, совершал круизы вокруг Европы. И в первый же день своего пребывания на судне Леночка поняла, что ей придется выбирать. Среди мужского состава команды. Матросы, само собою, в счет не шли, но и без них претендентов хватало. Включая ее непосредственного начальника, судового врача Анатолия Ивановича. Но выбирать ей не пришлось.

Когда корабль вышел в море, капитан по традиции устроил банкет. Были приглашены все пассажиры, в этот вечер они стали гостями капитана.

Гуляли широко. Между дарами морей – черной икрой в больших креманках, тонко нарезанной севрюгой, красным лососем - стояли грузинские вина, шампанское, ледяная «Столичная». Говорили много и цветисто. Как обычно, за столом капитана сидели первые лица команды, включая судового врача. Но на этот раз капитан, Тарас Денисович, сразу пригласил и новую медсестру - явно как «свою даму». «Для бедной Тани все были жребии равны...» - пронеслось в голове у Леночки. И когда после окончания банкета Тарас Денисович - так, словно происходило нечто само собой разумеющееся, - повел ее в свою каюту, она пошла спокойно, словно поступала так всю жизнь. Но сразу же дала понять капитану, кто будет в их отношениях хозяин. И она была так молода, так хороша, что Тарас Денисович, смеясь, согласился на все будущие капризы своей юной повелительницы. На берегу, само собою, морского волка ждали жена и уже взрослые дети.

Так и пошло. Когда судно возвращалось из круиза и швартовалось у причала Одесского порта, Леночка обожала наблюдать, как по трапу, тяжело дыша, поднимается супруга ее любовника и как он, улыбаясь и изображая восторг от встречи, целует ее и, приобняв за место, где когда-то была талия, ведет в свою каюту, в которой каждый уголок помнит о другой женщине. Тогда она шла к себе и начинала разбираться с подарками, которые надарил ей капитан в разных портах. Ее такое положение дел совершенно устраивало. Пускать же к себе в душу она, после гибели Сашки, не хотела никого.

А Владимир и Роза были довольны, что у дочери теперь - приличная работа, что она часто бывает за рубежом, видит мир, может себя обеспечить. И нередко, ночью, говорили между собой, что, Бог даст, и Леночка встретит свою любовь и будет счастлива.

Во время недолгих пребываний в родном городе Леночка жила у свекрови Любы. Та в невестке души не чаяла, и Леночка тоже отвечала ей добром и заботой. Но после смерти сына Люба резко сдала - еще не старая женщина, она превратилась в глубокую старуху. Как-то, в очередной свой приезд, Лена не застала Любу дома. Соседи сказали, что ту увезла скорая. Не забежав даже к родителям, Лена кинулась в больницу. Люба была уже без сознания. Через три часа она умерла. Так порвалась последняя живая ниточка, связывавшая Леночку с памятью о Сашке... Переехать снова к родителям она категорически отказалась. Может быть, охраняя свою свободу. В первую очередь - свободу относиться к жизни не так, как они.

А Яков уже заканчивал школу. О том, что он идет на золотую медаль, знали уже все. И в том, что он ее получит, сомнений практически не было. Но на медаль претендовал также еще один парень, с которым Яшка дружил с первого класса - Исаак Лившиц, или, как его называли попросту, Исса. Даже внешне он был полной противоположностью Якову - худой, бледнокожий, с копной черных как сажа волос. Правда, глаза у него тоже были голубые, и не просто голубые – пронзительно-синие, как море на большой глубине. Остроумного, слегка циничного, всегда чему-то усмехающегося Исаака постоянно окружали сходившие по нему с ума девчонки. Но и в учебе он мог дать фору любому. Кроме, разве что, Якова. Правда, склонен он был больше к гуманитарным наукам.

Оба эти парня восхищали и удивляли не только свою школу, но и райотдел народного образования. Два гения, да не то что в одной школе - в одном классе! И, что не очень радовало начальство, оба - евреи. Это было несколько чересчур. Тем более что оба шли на золотые медали. Только если для Яшки это было естественно, и, в общем, к медали как таковой он не стремился, то для Иссы получение ее стало делом жизни.

Воспитывала Исаака одна мать, вдова умершего от ран уже после войны военного летчика. Ида Лившиц была в свое время королевой Пересыпи, и местные парни избивали любого чужака, пытавшегося приударить за их Идой. Но высокий статный летчик Михаил Лившиц покорил даже их. И не раз бывало так, что несколько местных пацанов следовали на расстоянии за Идой и Михаилом, охраняя их от своих же уркаганов. А потом началась война, и Михаил ушел на фронт. Он получил тяжелое ранение и оправиться от него так до конца и не смог.

Он умер сразу после рождения Исаака. С тех пор Ида сама тянула на себе и дом, и сына. Работала она буфетчицей в ресторане на Дерибасовской, поэтому недостатка в продуктах они не ощущали. Но Исаак работу матери не переносил. Он ненавидел и мужчин, которые иногда подвозили ее на машинах домой, ненавидел колбасу из ресторанного буфета. И мечтал окончить школу с золотой медалью, закончить потом университет и забрать мать с работы. Понятно, что для Иды сын был светом в окошке.

С Яшкой они были неразлучны с первого класса. Даже соперничали, но – без всякой зависти и ревности. И поступать они собирались теперь в разные вузы. Яков, навсегда влюбившись в Ленинград, хотел идти только на мехмат ЛГУ. Исса же - на юрфак Одесского университета.

И все было бы реально, но портила ситуацию одна, давняя уже, история. Однажды, еще в седьмом классе, Исса, который менял свои симпатии, как дерево меняет листья, придя в школу после каникул, встретился взглядами с новенькой девочкой. Звали ее Танечка. Она появилась в их классе только в этом году. Ее папа работал в райкоме партии, и после повышения его в должности они перебрались в новый дом. Танечка тоже перешла в новую школу и попала в класс, где учились Яшка и Исса.

Все остальные девочки сразу перестали для Иссы существовать. Он три месяца добивался благосклонности Танечки, и, наконец, на одном из школьных вечеров они в первый раз поцеловались. Произошло это в пустом классе, при погашенном свете. Но они не полностью закрыли дверь. Когда проводились вечера, директриса школы всегда лично проверяла все помещения. Ходила она с проверкой и в тот вечер. Дернув притворенную дверь класса, где, уже как безумные, целовались Исса и Танечка, она резко ее распахнула - как раз в тот момент, когда Исса одной рукой обнимал девушку, а другой тихонько задирал ей юбочку, поглаживая стройные ножки. Директриса, закоренелая старая дева, увидев это, издала крик раненной рыси. Через минуту прибежали и другие учителя, и она им живописала, каким развратом занимались здесь Исса и Танечка.

На девочку было жалко смотреть. Пылая от стыда, она оттолкнула соблазнителя и в истерике выбежала из класса. Скандал ожидался огромный, и юного ловеласа, пожалуй, как минимум исключили бы из комсомола. Но вмешался папа Танечки. Он не хотел, чтобы оказалось запятнано имя его дочери, и скандал погасили, а девочку перевели в другую школу.

После этого директриса вызвала Исаака в кабинет и прямо ему заявила, что даже если у него будут по всем предметам не пятерки, а десятки, - про золотую медаль он все равно может забыть. Так в итоге и получилось. К тому времени директриса уже умудрилась выйти замуж. За преподавателя физкультуры. На физкультуре Исаака и завалили: он якобы не смог сдать норму ГТО. Ему поставили одну четверку, и он получил серебряную медаль. С его «пятой графой» университет, где на доске объявлений одесские остряки написали: «Все места проданы!» - был недоступен, попытка поступления на юридический была обречена на неудачу изначально. Так и получилось: его «срезали» на письменной работе по литературе.

Яков, экзамены которого в Ленинградском университете начинались на месяц позже, задержался в Одессе, чтобы поддержать друга. И когда тому поставили по сочинению тройку, - возмутился. Он пошел в приемную комиссию и потребовал показать сочинение Исаака. Для себя он никогда бы такого не сделал.

- А вы, молодой человек, успешно сдали экзамены? - спросил председатель комиссии.

- Я поступаю в Ленинградский университет... – недоуменно ответил Яков.

- А-а... – протянул председатель. - Так поберегите силы для собственных экзаменов. Думаю, у вас проблем будет не меньше.

Исаак забрал документы из университета и подал в Корабелку.

А Яков стал собираться в Ленинград. Соня с ним поехать не могла, и сопровождать его решил Владимир.

Ранним утром, уже в последних числах июля, они прибыли в Ленинград, на Витебский вокзал.

Город встретил их редкой для него ясной погодой.

Поезд втянулся под навес вокзала, и из вагонов тут же повалил уставший от долгого сидения и лежания народ. Одесситов было видно и слышно сразу. Они высыпали на перрон с шутками и смехом и тут же начинали перекликаться с друзьями, детьми, мужьями и женами. Возле вагона, из которого вышли Яков с Владимиром, стояла, уперев руки в бока, яркая женщина в разрисованной огромными ромашками соломенной шляпе, в пестром, как оперение тропических птиц, шелковом платье и с веером в руках.

- Эй, носильник! Потаскун! - крикнула она и попыталась ухватить пробегавшего мимо носильщика. - Иди сюда, будешь иметь меня первой! Я хорошо заплачу!

Все, кто слышал этот призыв одесской мадам, грохнули хохотом.

Носильщик, возможно, тоже был из Одессы.

– Ах, мадмуазель, - расплылся он в улыбке, - я бы с удовольствием, но боюсь, что первым - уже не получится.

Вокруг уже собралась смеющаяся толпа. И среди этих людей, ближе к вагону, Яшка вдруг заметил смущенную всем происходящим девушку. Та подошла к кричащей женщине и стала тихо просить:

- Мам, перестань, слышишь! Зачем нам носильщик? Мы сами доберемся, у нас не много вещей...

- Что ты какое говоришь, Белочка? - возмутилась женщина. - Это чтобы ты таскала на себе груз чемоданов?! Твой папа таки перевернется в гробу! Пожалей папу!

- Мамусь, - настойчиво и тихо продолжала Белла, - я сама понесу чемоданы до такси. Здесь недалеко.

- О майн Готт!! - Женщина артистически схватилась за сердце. – Белла, ты хочешь моей смерти! Как ты, с твоими руками, можешь таскать чемоданы?! Белочка, твои ручки - твое богатство. А может, даже богатство страны, кто знает?!

Наконец женщина договорилась с носильщиком, и они отправились в сторону выхода к стоянке такси.

Яков не выпускал Беллу из виду. Она ему понравилась сразу. И чем-то неуловимо напомнила японскую пианистку, гастролировавшую прошлым летом в Союзе и выступавшую в Одесской филармонии.

Семейство уселось в быстро подъехавшее такси и отбыло, оставив в душе Яши щемящую грусть. Он подумал, что, очевидно, никогда больше не встретится с этой девушкой.

Поселились Владимир с Яковом там же, где и в первый их приезд в Ленинград. Над городом еще не погасли последние отсветы белых ночей, и, сдав днем документы в приемную комиссию университета, вечером они отправились на прогулку. Они молча шли вдоль канала Грибоедова, потом через Марсово Поле, по набережной Невы к Зимнему дворцу, и каждый из них думал о своем.

«Почему я, такой дурак, не взял телефон Беллы? - думал Яшка. - Сейчас она шла бы рядом, и мы бы говорили. Говорили или просто молчали. В этом городе хорошо и просто молчать рядом с такой девушкой...»

А Владимир смотрел на парки, на дворцы, на храмы. И вспоминал, как его отец описывал ему этот Город таким, каким он был в начале века, вспоминал его рассказы. Как Майкл и его друг гуляли здесь на мальчишнике перед тем, как друг отца женился. И как потом они поехали в Одессу на свадьбу друга, где отец встретил красавицу Сару, будущую мать брата Исаака и его самого, Владимира...

«Боже мой, - думал Владимир, - все пронеслось, как один день! Где та жизнь в Англии? Где дом, друзья и первая любовь? Где отец, мать и брат? Смерть унесла их в другой мир, а я - уже давно привык к другой стране. И даже полюбил ее. И ношу не свою фамилию - не ту, что была дана мне при рождении. Если бы кто-то сейчас крикнул: «Володя Диамант!» - я бы, наверное, не сразу понял, что зовут – меня. Но как бы я хотел, чтобы тогда, когда придет мой час, на камне над моей могилой выбили мою настоящую фамилию...»

Владимира давно мучило желание рассказать все Якову. Он был уверен, что именно внук сможет все верно понять и до поры сохранить тайну.

Золотым медалистам экзамены сдавать не требовалось, они должны были лишь проходить собеседование по профилирующим предметам. Но в шестьдесят четвертом году «урожай» на золотые медали в стране был богатый, и в университете приняли решение: провести по основным предметам устные экзамены.

Якову предстояло сдавать математику, и он не волновался: этот предмет для него был, что скрипка для Паганини. Поэтому, придя на экзамен, он спокойно подошел к преподавательскому столу, чтобы взять билет в числе первых. Он хотел побыстрее «отстреляться» и отправиться гулять по этому чудному городу, уже вошедшему в его сердце – Исаакиевским собором, Петропавловским шпилем, Адмиралтейским корабликом...

Экзамен принимала солидная, интеллигентного вида дама.

Яков подошел к ее столу, и она взяла его экзаменационный листок.

- Ямпольский, Одесса, - прочла она громко. И с внимательной иронией посмотрела на Якова. - Нет, - остановила она его потянувшуюся за билетом руку. - Товарищ Ямпольский, у вас такие характеристики... Золотая медаль, победы в нескольких математических олимпиадах... Гений! - Ее глаза смотрели на Яшу уже с недоброй усмешкой. - Посему садитесь и решите мне для начала эти задачки. - И она протянула Якову задачи из учебника Сканави.

Яшка все понял. Быстро «отстреляться» - не получится. Но он не позволит им выкинуть его из вуза, как выкинули Исаака, - только потому, что его предки восходят к Моисею. «Мы еще поглядим...» - сказал он себе.

Задачки он решил за двадцать минут. И вежливым жестом подвинул исписанные формулами листки даме.

Та не удивилась. И снова внимательно посмотрела на Якова:

- Ну что ж, интересное решение. Давайте поговорим с вами на другую тему. Какие числа мы называем простыми?

Яшка выстрелил ответ сразу.

- Так... Теперь докажите, что простых чисел - бесконечно много.

Яков удивился: они с Исааком знали это еще в седьмом классе. Он легко вывел доказательства. И, предваряя вопрос явно пристрастной дамы, тут же изложил, где простые числа используют.

Та снова внимательно посмотрела на юношу и, похоже, начала выходить из себя:

- А как вы думаете, Яков Семенович, конечно ли количество пар простых чисел?

Яшка хотел уже что-то возразить, но его опередил преподаватель, беседовавший рядом с другим экзаменующимся.

- Простите, коллега, - тихо сказал он, - но вопрос a priori некорректен.

- Хорошо, снимем этот вопрос. Тогда...

И она сражалась с Яшкой еще два часа. Уже покинул аудиторию последний абитуриент, а она, похоже, все не могла смириться с тем, что этот мальчишка, приехавший из какой-то там Одессы, все не сдается.

- А как вы думаете, гений, - спросила она, почти не скрывая злости, - можно ли любое четное число представить как сумму двух простых?

Яшка тоже понял, что остается только идти ва-банк, и, глядя в глаза своей мучительнице, с усмешкой ответил:

- Это не проще доказательств теоремы Ферма. Что, займемся этим?

Экзаменаторша вспыхнула, как попавшая в костер спичка. Она уже открыла было рот, чтобы резко отчитать Яшку, но вдруг от дверей раздался мужской голос:

- Я думаю, юноша доказал, что вполне достоин поступления в наш вуз. Давайте же отпустим его, пусть лучше готовится к этому важному событию...

Яшка тогда не понял, что это зашел в аудиторию декан факультета, и так никогда и не узнал, что его попросил об этом преподаватель, сделавший замечание по поводу количества пар простых чисел.

За дверями аудитории Якова встретил дед. Его лицо посерело от переживаний. Рядом стояли двое парней. Они сдавали экзамен вместе с Яшкой и видели попытки математички доказать, что на «пять» - знает только Бог, на «четыре» – она, а все остальные - в лучшем случае на тройку. Они крепко пожали Яше руку:

- Молоток пацан! Сражался, как лев! Будем дружить.

Яшка покраснел от удовольствия. Это было первое его признание будущими однокурсниками. К тому же - ребятами из Ленинграда, которые вполне могли бы относиться к провинциалам с иронией.

А Владимир обнял внука за плечи, и они пошли на ближайшую почту - звонить домой, чтобы рассказать все Розе. Они шли, и Владимир с горечью подумал, что Якову предстоит теперь всю жизнь доказывать свое право на то, на что другие имеют право от рождения. Доказывать только потому, что у него – не такая фамилия. И все же... И все же Владимир был рад: внук выдержал эту проверку на прочность, а значит – выдержит и другие. С этой уверенностью Владимир и вернулся в Одессу.

Глава 3

В шестьдесят шестом удача улыбнулась наконец и Леночке. Вообще-то, она уже не была прежней наивной девочкой, со смешными надеждами убежать на Запад. Теперь это была уже взрослая, красивая и умная женщина. Ждущая своего случая. И такой случай пришел к ней в виде солиста оперы из ГДР. Берлинский театр оперы и балета заключил контракт с Одесским пароходством на весь сезон, и артисты театра давали концерты во время круизов корабля. Однажды солист оперы Клаус Вальтер поранил руку и пошел в судовой медпункт. И, конечно, увидел Леночку. Эта красивая женщина привлекла его внимание уже давно. Но теперь он мог говорить с ней, не привлекая внимания никого из команды. Пока происходила обработка и перевязка раны, Клаус вдыхал аромат ее легких духов и чувствовал, как кружится его голова. И едва удерживался от того, чтобы не провести ладонью по ткани коротенького белого халатика, плотно облегавшего ее хорошенькую фигурку. К тому же он убедился, что девушка прекрасно говорит по-немецки.

Клаус был покорен совершенно. И Леночка пошла ему навстречу...

Они старались не показывать перед командой и артистами театра своих отношений. Но что можно скрыть на корабле? Капитан, конечно, попробовал заявить Леночке свои на нее права. Но Леночка тут же напомнила морскому волку, что на берегу у него - жена и дети. Капитан не стал поднимать скандала, он подумал, что круиз скоро закончится, и «певун», как он насмешливо называл Клауса, уберется к себе в ГДР. Но он ошибся. К концу сезона Клаус сделал Лене предложение. И она тут же согласилась. Ее мечта о том, чтобы покинуть страну, начала обретать наконец реальные очертания.

Клаусу было сорок лет. Женился он лет пятнадцать назад, но брак не удался. Детей у них с женой тоже не было, и они уже лет шесть жили каждый своей жизнью. Развод никому из них до сих пор не был нужен, но они давно договорились не препятствовать друг другу в случае необходимости.

Через месяц Клаус развелся, а еще через два они с Леночкой поженились. В Одессе.

Владимир и Роза возражать не стали - дочь давно жила своей жизнью.

Только после того как Лена познакомила их со своим будущим мужем, Роза спросила ее:

- Ты его любишь?

Лена долго стояла и молча глядела в темное окно. И наконец произнесла:

- Он меня любит. Этой любви будет достаточно для нас обоих.

Роза обняла дочь, и они долго так стояли, тихо плача. Роза поняла, что Леночка всю свою жизнь будет любить только Сашку. И подумала, что, как и она сама, ее дочь - однолюбка. Но и Лена уже давно знала это. Когда ей становилось совсем противно на душе, когда она готова была растерзать себя за связь с капитаном, она, обращаясь к морю, звала Сашку и изливала ему свою тоску. И просила у него прощения за все. Тогда ей становилось легче, как будто Сашка отпускал ей ее грехи.

После свадьбы Клаус должен был уехать из Одессы, у него заканчивалась виза. А Лена осталась оформлять себе документы на выезд. Кроме огромного числа бумаг, включая разрешение от родителей, нужны были справки из домоуправления, из библиотеки, из поликлиники, из бухгалтерии пароходства. И еще с десяток документов. Не поддавалось объяснению, зачем все это надо ОВиРу. Но неприятнее всего было то, что потребовали еще и характеристику с места работы. Лена долго добивалась у инспекторши, зачем нужна такая характеристика. Внятно объяснить та не смогла, а когда Леночка что-то съязвила по этому поводу, пригрозила, что гражданка Вальтер (Лена взяла фамилию мужа) может вообще не получить разрешения на выезд.

- С них станется, - сказала Лене ее школьная еще подружка Надя. - Наплюй. Пойди к капитану. Думаю, он должен написать тебе такую характеристику, чтобы тебя с ней в разведку могли взять.

После брака Лены с гражданином зарубежной страны ее немедленно сняли с загранрейсов. А на каботажные она сама не согласилась. Да и работать ей теперь было незачем. Дождавшись прихода корабля в порт, подготовив уже отпечатанные экземпляры характеристики, она пошла к капитану.

Ей не повезло. Рейс прошел неудачно, и капитан встретил ее в плохом настроении - тем более плохом, что он не мог простить ей такой подлой измены, как он сразу ей заявил.

На столе в каюте стояла бутылка коньяка. Наполовину пустая. Морской волк уже был на взводе. И распалялся все больше.

- Ты - подлая тварь! – выбрасывал он в лицо Лене слова вместе со слюной. – И никакой характеристики я тебе не подпишу. После всего, что я для тебя сделал, ты променяла меня на этого жалкого певуна! И только ради того, чтобы сбежать из страны. Так вот - хрен тебе!

Она понимала, что если поддаться теперь эмоциям и высказать этому борову, которого она терпела все эти годы, кто он есть и чего стоит на самом деле, то действительно придется застрять в Союзе надолго. Мысленно попросив прощения у Клауса, она взяла капитана за руку.

- Успокойся, - тихо сказала она своим густым, певучим голосом. – Давай поговорим... – И она заставила себя улыбнуться.

Пораженный капитан, по-прежнему мечтавший о ней ночами, схватил ее в объятия и начал страстно целовать.

Закончилось все, как и обычно в таких случаях. Успокоенный и удовлетворенный капитан, допив остатки коньяка, провалился в сон, пробормотав только, что подумает насчет характеристики.

Но Лена чувствовала, что добром он ее не отпустит. И решилась. Порывшись в карманах своего бывшего хозяина, она взяла ключи от сейфа и, достав печать, прихлопнула ею все три экземпляра заранее заготовленных характеристик.

Дождавшись, когда капитан проснется, она дала ему подписать один из них. Она молча выдержала все, что орал разгневанный моряк.

- Я заявлю на тебя в милицию! Ты - воровка. Ты выкрала печать!

- Тогда давай вместе пойдем в милицию, а потом и к особистам пароходства. И ты объяснишь там, как можно было взять печать в твоей каюте, из твоего сейфа. А заодно объяснишь это своей драгоценной. Не знаю, что ждет меня, но знаю, что ждет тебя...

Капитан готов был разорвать ее на паруса.

– Сука! Ну и сука ты!

Он размашисто подписал характеристику и в сердцах швырнул ручку на стол:

- Пошла вон, шалава!

- С этой шалавой ты два года спал. И ублажал ее, как она того хотела, - бросила Лена и вышла из каюты.

Она спустилась с корабля с чувством облегчения: подниматься сюда ей никогда больше не придется. Через месяц она вылетела в Берлин, где ее уже с нетерпением ждал Клаус.

Соня, провожавшая ее вместе со всей семьей, плакала. И просила:

- Ленка, меня - не надо, но Ирку мою ты должна отсюда забрать! Слышишь?!

Ирочке еще только исполнилось десять лет. Лена обожала свою племянницу и обещала, что не забудет ни Ирочку, ни Соню, ни их всех.

Все время, пока Лена готовилась к отъезду, Владимир мучился вопросом: раскрыть ей тайну семьи или нет? Он не знал, как младшая дочь может на его рассказ отреагировать и что может потом сделать. Лена была непредсказуема, и потому могла навредить не только себе, но и Соне, и Ирочке, а главное, - Яшке. И Владимир решил ничего ей не говорить.

Лена уехала, и он как-то сразу почувствовал, что сдает. Нет, он по-прежнему продолжал работать в школе, но силы уходили от него с каждым месяцем. И ничего вроде бы не болело. Но по утрам все чаще случались головокружения, пропадал аппетит. В такие дни - это больше всего тревожило Розу - он стал, как когда-то, уходить к морю. Он подолгу оставался там, а придя домой, мог до конца дня молчать. И думать о чем-то своем. Рядом с ним постоянно находилась теперь только Роза. Соня жила своей жизнью, Ирочка - при ней, а младшая дочь и внук... Леночка, осуществив наконец свою давнюю мечту, вряд ли склонна была оглядываться назад. Поэтому Владимир все чаще думал о Якове.

* * *

Студенческая жизнь Яшки складывалась удачно. На втором курсе о нем уже говорили как о серьезном математике. И учеба давалась ему легко. В свободное же время он окунался в жизнь Ленинграда. Театры, концерты, выставки... Умы молодежи будоражили поэты - Евтушенко, Вознесенский, студенты прорывались на их поэтические вечера в Техноложке и с замиранием сердца слушали новые стихи своих кумиров.

В каждой комнате общежития звучали песни Владимира Высоцкого. Их пели под гитару на вечеринках и у костров в походах, в студенческих стройотрядах. Неимоверными усилиями доставали билеты на кинофестивали, а потом до хрипоты спорили, доказывая, какой артист - самый лучший. И, конечно же, ходили в знаменитое кафе на углу Невского и Владимирского - «Сайгон», где собиралась вся молодая богема города. Где варили лучший кофе и где можно было встретить самых классных и талантливых девчонок. После «Сайгона», закрутившись с компанией, юные математики шли на какую-нибудь квартиру - к тому приятелю, у кого не было дома «предков». И там, уже до утра, продолжали спорить, петь, пить вино и любить своих подруг. Девочки были современные, «без пережитков». Они легко сходились и легко расходились, меняя партнеров, иногда оказывавшихся близкими друзьями. Никто ни на кого не обижался, жизнь была легка и прекрасна. И будущее казалось широкой солнечной дорогой: никто из них не сомневались, что все они станут известными и счастливыми.

Как-то, на зимних каникулах, дверь Яшкиной комнаты в общежитии широко распахнулась.

- Примешь другана?! – прозвучал знакомый голос.

На пороге стоял Исса.

Яков с радостью бросился к нему. Они долго хлопали друг друга по спине и тискали в объятиях. Потом Яшка познакомил Исаака со студентами в своей комнате. Быстро накрыли на стол, и на нем сразу явилась куча всяких одесских вкусностей. Позвали девчонок, открыли знаменитое одесское «Биле Мицне», и через полчаса все уже были влюблены в Исаака и слушали его, открыв рты.

Когда друзья вышли перекурить, Исса сказал:

Старик, а я привез тебе отдельный привет. От Ритуси. Надеюсь, ты ее еще помнишь?

Щеки Якова покрылись румянцем. Мог ли он забыть Риту? Свою первую женщину! Такую ласковую и терпеливую. Такую добрую и такую красивую...

Их знакомство произошло, когда Яков перешел в девятый класс. Как-то летом, после пляжа, Исса, который уже давно спал с девчонками и потому потешался над невинностью друга, позвал его в одну компанию. Они пришли в чистенький, аккуратненький домик на Молдаванке. В комнате, куда они вошли, находились две молодые женщины. Тут же, в углу, гостеприимно раскинулась широкая тахта.

- Ритуся, - сказал Яшка, обращаясь к одной из женщин, высокой блондинке, - представляю тебе своего друга Якова, последнего девственника Одессы. Ты уж исправь этот недостаток...

Бедный Яшка от стыда готов был залезть под тахту.

Исаак еще что-то говорил, но Рита уже не обращала на его слова внимания. Она быстро накрыла на стол, все сели, выпили по рюмке холодной «Столичной», поболтали, и Исаак, забрав подругу Риты, ушел к ней домой. Рита стала убирать со стола, а Яшка смущенно сидел, не зная как быть.

- Ты в шашки играешь? - неожиданно спросила Рита.

- Играю, - удивленно ответил Яшка.

- Вот и отличненько. Сейчас будем играть.

Она достала шахматную доску, но вместо шашек расставила на ней маленькие, с наперсток, рюмочки. Взяв водку, она налила ее в одни рюмочки. А в другие – налила коньяк.

- Те, где водка, - белые, где коньяк – черные шашки. Выбирай, какими будешь играть. Но одно условие: кто выигрывает в очередном ходе - выпивает рюмку. Кто проигрывает - раздевается.

В результате Яшка выпил весь коньяк. А Ритуся разделась до трусиков.

Уже плохо что-либо соображая, расслабившись, Яшка смотрел на роскошное тело молодой женщины, и желание выплескивалось из его пьяных глаз.

...Утром он пришел домой счастливый. Сони и Ирочки не было, они отдыхали на даче. А Сема считал, что сын - уже достаточно взрослый, и, спросив: «Все в порядке?» - удовлетворился утвердительным кивком. Яшка, завалившись в постель, все перебирал мысленно произошедшее, да так и заснул с блаженной улыбкой. Риту он с тех пор боготворил. И провел в ее доме все лето.

В первый день сентября, рано утром, он пришел к ней с цветами и попросил выйти за него замуж.

Рита долго смеялась над предложением юного жениха. Затем, успокоившись и вытерев слезы, сказала:

- Я представляю себе выражение лиц твоих родителей, малыш, когда ты им это заявишь. - Она обняла Яшку: - Твоя будущая невеста еще ходит в школу, а может быть, в старшую группу детского сада. Это будет очень умненькая, интеллигентная, красивенькая еврейская девочка. Чистая, как лесной ручеек. И ты, малыш, первый раз введешь ее в мир любви, и научишь всему, чему учила тебя я. А сейчас давай прощаться, тебе пора в школу...

После того дня Яшка долго не видел Риту. Однажды, через полгода, уже зимой, он встретил ее на Потемкинской лестнице с кавалером в морской форме. Они шли, тесно прижавшись, и, глядя друг другу в глаза, не замечали вокруг никого. Рита подняла правую руку, чтобы поправить сбившийся от ветра капюшон, и на ее пальце мелькнуло обручальное кольцо. Якова охватила светлая печаль. «Счастья тебе, Ритуся!» - мысленно пожелал он.

...Видя, что друг загрустил, Исаак хлопнул его по плечу:

- Рита - классная женщина. Но у нас - все еще впереди. Завтра идем в гости к одной мировой девчонке. Я познакомился с ней в поезде. Студентка консерватории. Квартира на Лермонтовском, предки - в командировке. Обещала привести подругу.

Назавтра, взяв шампанское и цветы, друзья отправились к Светлане - так звали новую знакомую Исаака.

Дверь им открыла другая девушка.

- Света сейчас будет, - сказала она звонким, как колокольчик, голосом. Яшка протянул ей руку для знакомства... И опешил: перед ним стояла Белла - та самая девушка, которую он видел на вокзале в день приезда в Ленинград и которую часто потом вспоминал.

- А мы с вами знакомы, - сказал он. - Помните: «Носильник, потаскун! Иди, будешь иметь меня первой...»?

Белла рассмеялась и покраснела.

Сдав очередную сессию, Яков сделал Белле предложение, и она согласилась стать его женой.

Свадьбу справляли в Одессе. Беллина мама, одесситка неизвестно в каком поколении, настояла, чтобы «свадьба таки гремела на всю Одессу». Сопротивляться было бесполезно, на все возражения Сони она упирала руки в боки и кричала: «У меня таки одна дочка! У меня не целый пансион благородных девиц! И что вы хотите? Чтобы я видала ее замуж, как безродную Козету? Так мой Гриша в гробе перевернется и будет правый! Всё! Я сказала, и мы решили...» И свадьба действительно прошла так, как хотела Беллина мама. Гостей собралось человек пятьдесят. На столах словно открылся филиал одесского Привоза - они пестрели всеми цветами фруктов, овощей, мясных нарезок, салатов и прочих вкусностей. Все это окружало большие блюда с рыбой «фиш» - нафаршированными целиком судаками. Водка, вина лились рекой.

Конечно же, играл «живой» оркестр.

Но главным украшением свадьбы была Белла в свадебном уборе. Ее мама открыла свой сундук и достала оттуда свадебное платье своей матери, полностью сделанное из кружев ручной работы. Когда она сама выходила замуж, то не могла его надеть, - было другое время и другие понятия. Но она дала себе слово, что сохранит его для своей будущей дочери. Даже уезжая в эвакуацию, она взяла его с собой. И вот сейчас она любовалась своей дочерью, на которой платье сидело так, будто сшили его специально для нее.

Все поздравляли молодых, желали им любви и побольше детей. Потом Белла, по просьбе гостей, села за пианино и стала играть, а ее мама подошла к Розе и Владимиру. Они тоже с восхищением смотрели на жену своего любимого внука.

- Беллочка - просто чудо, - сказала Роза. - А платье - как у принцессы. Наверно, старинное? Как вы смогли сохранить кружева?

- Так мой дед купил эти кружева по заказу. У одного очень богатого купца. И, как ни странно, очень честного. Тот действительно привез их из Парижа. Там их вязали в каком-то монастыре. Он привез для невесты моего деда и для своей дочери Сары. Дед рассказывал, что она вышла замуж за какого-то англичанина и уехала к нему на родину. А семью этого купца в восемнадцатом году нашли зарезанной в его же доме.

При этих словах Владимир вздрогнул, а у Розы по коже побежали мурашки.

«Как все связано в этом мире», - подумал Владимир. А когда проводили последних гостей, сказал Розе:

- Ты знаешь, мне снова кажется, что нас по жизни кто-то ведет. Я принял решение, дорогая: мы должны все рассказать Яше. Он - умный мальчик, он все правильно поймет и будет хранить в тайне, пока не настанет время раскрыть все остальным.

Накануне отъезда в Ленинград Яков и Белла пришли проститься с Владимиром и Розой. Владимир позвал Якова в сад.

- Яшенька, - начал он, - наши годы уже не бегут, а летят под горку. Вот и у тебя скоро будут дети. Но твой дед не хочет уйти в мир иной, не рассказав тебе, кто он есть на самом деле и откуда пришел в эту страну...

И Владимир рассказал совершенно пораженному Якову всю историю своей жизни. И о Скарабее - тоже.

- Я рассказал это именно тебе потому, что ты – мужчина. И, я верю, не принесешь несчастья своей семье, открыв все раньше времени, - завершил Владимир. - И еще, мой родной... Я прошу тебя сделать одно: когда это будет возможно - написать на моей могиле мою настоящую фамилию. Нет-нет, я не собираюсь умирать завтра! Но придет время, и все равно надо будет уходить. А тебе - еще жить и жить. Вот так...

Когда они уже прощались, Роза надела на Беллу серьги и кольцо, которые много лет назад привез из Англии незнакомец.

- Беллочка, - сказала она, - я хочу, чтобы ты носила эти украшения. И передала их своей дочери...

Прощались они долго. И Яшка снова и снова крепко обнимал своего любимого деда - словно предчувствуя, что больше его не увидит.

* * *

В Ленинграде молодые обосновались на улице Декабристов, у дальней родственницы Беллы. Та пережила блокаду, но потеряла всех родных. Замуж она больше не вышла, и очень любила Беллу и ее маму. Небольшая квартирка тетушки имела два преимущества. Во-первых, она была отдельная, что для центра Ленинграда являлось редкостью. А во-вторых, в ней, формально однокомнатной, имелась еще одна комната, признанная непригодной для жилья, так как окно ее смотрело почти в стенку соседнего дома. Комната эта была практически темная, свет в ней приходилось зажигать на целый день - и зимой, и летом. Но для Беллы и Яши она была просто дворцовой спальней. А еще в этой комнате стояло пианино.

Молодожены были счастливы. Утром они разбегались – Яков в университет, Белла в консерваторию. А вечером спешили домой и, ужиная, взахлеб делились всем произошедшим за день. Часто приходили друзья, но глуховатой тетушке ночные посиделки студентов не мешали. Оба получали стипендию, Яша – даже повышенную. Пенсия тетушки тоже шла в общий котел. Денег все же часто не хватало, и тогда выручали родные - и мама Беллы, и Роза с Владимиром. Они постоянно присылали то деньги, то продукты, то всякие мелочи для хозяйства, на которые обычно тоже приходится тратить немало.

Через год Белла забеременела. Она мечтала родить дочку, но родился сын. Роды проходили тяжело: мальчик был большой и по срокам - переношенный. Роженицу стимулировали, чтобы вызвать схватки.

Белла мучилась несколько дней, а когда, наконец, родила, у нее поднялась температура и открылось сильное кровотечение. Примчалась Беллина мама, и они вместе с Яковом не отходили от роддома. Наконец вышел врач и сказал, что кровотечение удалось остановить, но Белла вряд ли будет еще иметь детей. Якову сейчас было все равно. Главное, что жена - выжила. Через две недели Беллу с малышом привезли домой. Мальчика назвали Ефимом, в честь деда со стороны мамы. И сразу стали звать просто Фимкой.

Яша уже начал работу над дипломом, и мама Беллы предложила: пока молодые супруги будут оканчивать свои вузы, она заберет внука в Одессу.

Яша и Белла высказались категорически против.

- Ребенка должны воспитывать родители, а не бабушки и дедушки, - заявила молодая мама. - И как ты его будешь воспитывать? Сюсюкать и закармливать кашей?

- Ха! Можно подумать, я тебя плохо воспитала! - возмутилась мама Беллы. - И каша совсем тебя не испортила.

Обидевшись, она уехала. А для Яши и Беллы наступили трудные дни. Тетка уже почти ничего не видела и плохо слышала, ребенка оставить на нее было нельзя. Яша писал диплом и разрывался между университетом и домом, на нем лежала обязанность и обеспечения продуктами. Белла готовила, стирала, убирала, кормила Фимку, смотрела за дряхлеющей теткой, и у нее не было ни времени, ни сил, чтобы сесть потом за инструмент и заниматься.

Однажды, ничего не говоря Яше, она взяла Фимку и пошла в консерваторию - переводиться на заочное отделение.

Наставник долго уговаривал ее не делать этого, но Белла не хотела ни отдавать сына в ясли, ни отправлять к маме в Одессу. Увидев, что Беллу не уговорить, педагог сдался.

- Пусть так, - сказал он. – Но жаль. Большего, чем преподавать в музыкальном училище, вы потом не сможете. А ведь могли стать прекрасной пианисткой...

Узнав о решении жены, Яша возмутился. И начал доказывать ее неправоту.

- Ну зачем нам два гения в семье? - улыбнулась Белла, когда он на минуту замолчал. - Достаточно и тебя одного. - И уже серьезно добавила: - Детей у нас больше не будет. И я не хочу, чтобы Фимка с малых лет рос неврастеником. В шесть утра подниматься сначала в ясли, потом в детский сад! Болеть всем, чем будут болеть дети вокруг. И слушать беседы нянечки с воспитательницей об их личной жизни. Я все это - уже проходила.

- Но ты удачно со всем этим справилась!

- Но я все это ненавидела. И не хочу, чтобы Фимке пришлось пройти это тоже. Во всяком случае, до пяти лет он будет дома. А я пойду работать в музыкальную школу.

На том и порешили. Белла с головой окунулась в домашние заботы, а Яков - в подготовку диплома.

* * *

Летом шестьдесят девятого умер Владимир. Он умер, сидя в саду, на своей любимой скамейке под яблоней. За минуту до своего ухода он поднял глаза и посмотрел на игру солнца в листьях. Пробившиеся сквозь них лучи упали на его лицо, и он ощутил их тепло. А потом он как будто задремал, и ему вдруг показалось, что кто-то к нему притрагивается. Он открыл глаза и увидел Зою. Она, вся пронизанная лучами солнца, словно висела перед ним в воздухе.

- Как ты сюда попала? - удивился Владимир.

Зоя протянула ему руку.

- Пойдем, Володя, - тихо сказала она. - Время пришло...

Он взял ее за руку, и они стали подниматься все выше - к солнцу, облакам, к парящим в небе птицам...

Когда в сад вышла Роза, она увидела, что муж так и сидит неподвижно на скамейке. Но, подойдя, поняла, что он - уже далеко. На траве лежала выпавшая из рук Владимира фотография Мозеса и его семьи.

В эту же минуту в Лондоне отлетела душа Зои.

После смерти Питера, который умер три года назад, она долго болела, и ее начали мучить страшные головные боли. Они накатывались темными волнами, и тогда она никого не узнавала, а только мотала головой, стиснув ее руками, и стонала. Врачи так и не смогли поставить диагноз. Чтобы облегчить ее страдания, ей кололи наркотики, и Зоя засыпала, а когда просыпалась, боли начинались вновь. Это продолжалось целый год. Потом боли вдруг прошли, но она перестала узнавать близких. Она сидела неподвижно, и глаза ее были устремлены в пространство. Она подолгу молчала, а потом вдруг начинала разговаривать с кем-то по-русски. Мозес, благодаря ей, неплохо знал русский и теперь понимал, что она разговаривает иногда с каким-то Вадимом, а иногда - с каким-то доктором. Но чаще всего – и он это тоже понимал - она разговаривала с его отцом, Владимиром. И называла его Володей...

Она почти не притрагивалась к еде. И только когда ее приносил младший Владимир, удивительно похожий на далекого деда, можно сказать, и ее внук, она гладила его по голове и немного ела.

В последние свои дни Зоя уже не возвращалась из прошлого. Однажды утром она не поднялась с постели. Мозес и Сил, пришедшие, чтобы ей помочь, сидели рядом и молчали.

Зоя долго лежала, закрыв глаза. Вдруг они широко открылись, она приподнялась и протянула руку к окну, за которым сияло летнее солнце.

- Пойдем, Володя, - тихо сказала она по-русски. - Время пришло...

И умерла.

Похоронили Зою рядом с Питером.

На похороны пришли все близкие. Рядом с Мозесом, подавленным смертью женщины, заменившей ему мать, стояли его жена Сил и уже двадцатилетний сын Владимир.

А поминальный стол накрыли в старом доме Диамантов – том самом, который купил когда-то дед Мозеса Майкл для своей жены Сары и двоих сыновей-близнецов. Ворота особняка до сих пор украшали изящные металлические башмачки, и над ними красовался вензель из букв «D», «S», и «M» - начальных букв фамилии Диамант и имен Сары и Майкла. Но это было все, что осталось от обувного бизнеса, которым занимались когда-то отцы Владимира и Питера.

Теперь в семье Диамантов процветало ювелирное дело. Мозесу, после того ранения в Берлине, пришлось оставить авиацию – пуля повредила какой-то нерв, и врачи сочли, что летать он больше не может. Продолжить службу на земле? Этого Мозес не мог себе представить. Он очень переживал, что небо для него отныне закрыто. Пытаясь как-то развеяться, он обратился к ювелирному искусству. И неожиданно для себя снова увлекся. Среди его заказчиков были весьма известные люди. Магазины тоже приносили хороший доход. И, главное, сын Владимир, названный в честь настоящего деда, любил и понимал камни так же, как и он сам. За будущее семейного дела Мозес уже не опасался. Тем более что уже ожидалось рождение самого младшего наследника рода Диамантов.

Владимир давно был помолвлен с прекрасной девушкой по имени Дели, и они уже хотели пожениться, но смерть Зои заставила отложить свадьбу.

Владимир и Дели поженились зимой, и вскоре у них родился первенец. Они решили назвать его Майклом. В честь прапрадеда, Майкла Диаманта.

* * *

Роза после смерти Владимира долго не могла прийти в себя. Привыкнув советоваться с ним во всем, обсуждать каждый свой шаг, она совсем растерялась. Она просто не могла поверить, что его - больше нет. Что не посадит он ее на колени, как делал всю жизнь, и не объяснит то, чего она не понимает. Ей часто казалось - он сидит у себя в кабинете, и стоит только открыть дверь, и она поймает его взгляд, он улыбнется ей, подойдет, поцелует...

Первый год Роза ходила на могилу к мужу каждый день - зимой и летом, в любую погоду. Просто приходила и подолгу разговаривала с ним.

Сразу после войны Владимир поправил могилу своих бабушки и деда, устроенную еще его матерью Сарой. Он поставил и каменный памятник. С тех пор на нем значились также имена и даты смерти его родителей и брата, у которых своих могил не было. Куст сирени, посаженный Сарой, разросся, дал новые побеги, и казалось, что могилка стоит как будто в маленьком саду. До последнего времени Владимир и Роза приходили на могилку и смотрели за ней.

Проводить Владимира на кладбище пришло много людей, рядом с его коллегами по работе стояли его ученики последних и давних лет. Речей не говорили, просто вспоминали, каким он был замечательным товарищем и наставником.

Владимир жил и работал просто, в работе своей не революционерствовал. Но, бывало, когда ребят в школе вызывали «на ковер», друзья их обычно спрашивали: «Тебя к кому - к директору или к Михалычу? - Так они называли между собой Владимира. - К Михалычу? Нормально. Он классный мужик».

На учеников Владимир никогда не кричал и не навязывал им всем известные банальные истины. Он выслушивал провинившегося и говорил: «Ну хорошо, а давай теперь представим, как это выглядело со стороны того, кого ты обидел». Или: «Представь, что ты - на месте того, кто на тебя жалуется. Как бы ты сам поступил?» Потом они долго разговаривали, и ученик выходил из кабинета, понимая, что поступил плохо, нечестно. И долго думал потом над этим. И мучился раскаянием. А потом пересматривал свои поступки. Нередко эти ребята становились лучшими учениками, хорошо оканчивали школу и уносили в жизнь уроки, полученные в кабинете Михалыча. Это – когда дело касалось неладов между ребятами. Но бывали ведь и конфликты между учениками и учителями. Тогда Владимир, если видел, что ошибается учитель, разговаривал с ним и старался убедить, что тот должен поговорить с учеником и признать, что был неправ. «Вы поймите, - говорил Владимир учителю, - если вы этого не сделаете, ребенок на всю жизнь решит, что справедливости - нет. И будет так и жить, озлобленный на весь мир, считая, что справедливость, честность, порядочность - только книжные выдумки». И на него самого, за время работы в школе, никто ни разу не пожаловался директору или кому-то еще. Кроме слов, которые он говорил, в его голосе, взгляде всегда было что-то, убеждавшее коллег в его правоте. А они и сами часто приходили к нему со своими проблемами, и он делал тогда все, чтобы помочь. Однажды Роза, после очередной помощи – недавно пришедшему в их школу учителю, - спросила: «Володя, как это у тебя все так получается? Иной, если б его судьба сложилась так, просто озлобился бы. Ты же искренне полюбил эту совсем другую жизнь, совсем других людей. Ты что, забыл Англию, забыл свою счастливую благополучную юность?» Владимир тогда задумался, а потом сказал: «Роза, нельзя жить в доме, если его ненавидишь...»

По просьбе Розы директор школы добился для нее права выбрать место захоронения, и Владимира похоронили рядом с могилой его родных. Но то, что это его родные, знали только Роза и приехавший на похороны Яков. А он переживал смерть деда особенно тяжело. Отношения с отцом, которого не беспокоило отсутствие взаимопонимания с сыном, у Якова всегда были прохладные. Соня же, когда сын еще учился в школе, поняля, что с пути он не собьется, и полностью занялась воспитанием маленькой Ирочки. А когда Яков переехал жить в Ленинград, они еще больше отдалились друг от друга. Владимир и Роза взяли тогда на себя решение всех проблем внука, и Соню с Семеном это полностью устроило. Дед, заменив Якову отца, стал ему и самым близким другом. С детства Яков знал, что может довериться Владимиру во всем, что тот - не отвернется, всегда выслушает и даст правильный совет. И теперь, потеряв его, Яков чувствовал себя осиротевшим.

И еще он думал, что его любимая бабушка теперь осталась совсем одна. Действительно, его тетка Лена, которую Яков воспринимал скорее как сестру, еще со школьных лет жила своей жизнью, теперь же, выйдя замуж за Клауса, уехала за границу насовсем. А сестра Ирочка дедушку и бабушку вообще не воспринимала, они казались ей старыми и неинтересными. Так и вышло, что именно внук стал для Владимира и Розы самым близким человеком. А теперь он знал и тайну деда. И Яков подумал, что хорошо бы, если бы Роза переехала жить в Ленинград.

- Ба, поехали, а? - уговаривал он Розу. - Белка будет рада. Спать будешь в комнате ее тетки... Хорошо заживем!

Но Роза не могла и не хотела уезжать. Уехать – значило уехать от Володи. А она должна была знать, что всегда сможет пойти к нему на могилку и поговорить с ним.

Справили печальные поминки, а на следующий день Роза пошла в синагогу. С самой смерти своего отца Роза не посещала храм Божий. Правда, с Володей они часто разговаривали о вере. Владимир искренне верил в Бога и в то, что душа - бессмертна. И старался объяснить это Розе. Она слушала, но не воспринимала смысл его слов глубоко. Да и говорить на подобные темы можно было только между собой.

Теперь Роза вспомнила, как уже через много лет после войны Владимир сказал ей: «Я всю войну прошел с Богом в сердце». И начала ходить в синагогу. Она вставала наверху, где отведено место для женщин, и тихо молилась. Она просила Бога дать душе Владимира свет и простить ему его грехи. А еще она молилась за детей - за Соню, у которой не сложилась жизнь и которая в обиде теперь на весь свет, за Лену, которая вышла замуж не по любви, а только чтобы уехать подальше, за Ирочку, которая все больше заглядывалась на модные тряпки. Молилась она и за жену своего внука Беллочку - хорошую девочку, которая ради семьи забросила карьеру, и за маленького Фимку - чтобы он вырос таким, как его папа. И особенно молилась она за внука Яшу. И просила Бога послать ему здоровья и счастья. И помочь ему стать большим ученым. Так она молилась. А еще мечтала: может быть, когда-нибудь – кто знает? – Яша поедет за границу, и встретится там со своими родственниками, и расскажет им все-все...

Глава 4

Яков с блеском защитил диплом, и его приняли на работу в НИИ архитектуры и строительства. К сожалению Беллы, он не пошел в аспирантуру: требовал внимания Фимка, болела уже почти ослепшая тетушка Беллы, сама Белла, окончив консерваторию заочно, преподавала, как и предсказал ей ее педагог, в музыкальном училище и, кроме всего, давала частные уроки. Яков не мог позволить себе «сесть на шею» жены. Он устроился на работу, а в университете оформил соискательство.

Жизнь в НИИ, в который пришел работать молодой специалист, ничем не отличалась от жизни в других НИИ. Каждое утро молодые и не очень молодые инженеры начинали в курилке. Обычно к ним присоединялся и женский, немногочисленный в этом НИИ, пол. Те, кто не курил, собирались за чашечкой кофе. Поделившись с сослуживцами всем, что произошло накануне вечером в семьях, порассуждав о вечерней программе ТВ, перемыв косточки отсутствующим, начальству, посплетничав об отношениях «Z» и «Y» и высказав предположения, знают ли об этом их «половины», все расходились по рабочим местам. Несколько часов коллектив трудился. А потом наступало время обеда

Этому НИИ повезло: когда-то здесь разработали проект для одного крупного предприятия общепита. И его руководство, в порядке шефства, организовало в здании института кафе - на условии, что им будет пользоваться и народ со стороны. После того как пообедают сотрудники НИИ. Кафе имело второй вход со стороны улицы, который закрывали, когда открывали внутренние двери для сотрудников института.

Надо признать, кафе было чистеньким, довольно уютным, и готовили в нем вкусно. Поэтому в обед сюда валило все «население» института, и здесь уже встречались те, кто не смог встретиться утром. Все темы перелопачивалось снова. После обеда пили кофе или шли опять в курилки. Теперь уже говорили о планах на сегодняшний вечер. О том, например, что вот позвонил муж и сказал, что сегодня задержится, - партсобрание. «У него уже второе партсобрание на неделе!» - возмущалась жена позвонившего. «А ты спроси, какое имя у этого «партсобрания»», - подсказывала подруга. Или - что звонила жена и напоминала, что нужно купить по дороге домой хлеб. «Интересно, а она что будет делать? Уж и хлеба купить не может!» «Нет, баб баловать нельзя», - комментировал стоявший рядом коллега.

Потом все снова шли работать. За час до окончания рабочего дня, уже не группками, а парами и поодиночке, опять бежали в курилки или пили кофе. В шесть всех как ветром сдувало, оставались только те, кого поджимали сроки сдачи проектов.

В первый же день Яков обратился к своему соседу по рабочей комнате:

- А что, так каждый день работают?

Толян - так назвал себя сотрудник - рассмеялся и хлопнул Якова по плечу:

- Старик, за ту зарплату, что нам платят, мы еще много работаем!

Яша понял, что работа обременять его не будет. Курить - он не курил благодаря деду, привычки регулярно пить кофе у него не было, и, когда все шли в курилку или в кафе, он брался за свою диссертацию. Собственно говоря, с рабочими заданиями он справлялся быстро, так что его занятия диссертацией работе не вредили никак.

Однажды, уже примерно через полгода, он удивился тому, что Толян начал задерживаться после окончания рабочего дня. Яков спросил, в чем дело.

– Да вот, что-то не то, - с досадой отозвался Толян. - Не сходится...

Мельком взглянув на то, что написал сослуживец, Яков линейкой очертил на листе с формулами кружок:

– Вот здесь ошибка! Смотри... – И он быстро набросал правильное решение. - Теперь все сойдется. Дерзай! - Он хлопнул Толяна по плечу, как обычно делал тот, и пошел к выходу.

Толян несколько секунд стоял столбом, а потом побежал вслед за Яковом.

- Слушай, старик! - взмолился он. – Выручи, а? Мне сегодня позарез надо быть в одном месте. Вопрос чести, понимаешь? И завтра утром уже надо сдать этот проклятый расчет. Я ж до утра с ним прокопаюсь, а тебе всего час - и «в дамках». А? Ты ж у нас гений! Я «все за тебя понял», как говорят в Одессе.

- Откуда ты знаешь «за Одессу»? - усмехнулся Яков.

- Старик, я много чего знаю. Неважно... Выручи, а? С меня – «фугас». Ты что пьешь?

- Я пью вино, которое делает моя бабка. Кстати, в Одессе. Ладно, давай помогу...

Яков вернулся в кабинет, позвонил Белле и сказал, что задержится. Ему нравилось работать в позднее время. В помещении – тихо, где-то негромко играет радио, и никто не стоит над душой, не порывается рассказать анекдот, не предлагает попить кофе или перекурить, прекрасно зная, что он - не курит...

Скинув пиджак, Яков весь ушел в расчеты. И не заметил, как дверь кабинета открылась, и кто-то вошел. И только когда вошедший был уже у его стола, Яков ощутил легкий аромат знакомых духов. Такими духами пользовалась Белла.

- Работаете так поздно?

Он поднял глаза.

Рядом со столом стояла женщина. Это была Людмила Николаевна, парторг института.

Яков вскочил и стал надевать пиджак.

- Извините, Людмила Николаевна, - смущенно произнес он. - Я вот тут...

Она жестом успокоила его:

- Да нет, это вы меня извините, я оторвала вас от работы. Просто у нас так редко остаются после шести, что я удивилась, увидев свет в вашей комнате...

Она взяла листы, с которыми работал Яков.

Чуть отстранившись, он смотрел, как она пробегает взглядом строчки пояснительной записки проекта. Нет, он скорее смотрел на нее.

Он заметил и запомнил ее сразу, как только увидел в институте. Да и нельзя было ее не заметить. Высокая кареглазая блондинка с полными чувственными губами и прекрасной фигурой, Людмила Николаевна сразу притягивала к себе взгляды. Одевалась она всегда элегантно и строго, но воротник ее блузки, как бы случайно расстегнутый чуть больше обычного, слегка приоткрывал грудь, и глаза всякого мужчины сами собой утопали в этом небольшом декольте. От нее словно исходила свежесть, какая бывает после летнего дождя.

И сейчас она стояла рядом...

Людмила Николаевна взглянула на первый лист. На нем значилась фамилия исполнителя.

- Простите, - произнесла она тихо, - но мне кажется, что это не ваша фамилия...

- Да нет, - смутился Яков, - просто, понимаете, мне интересно, и я попросил Анатолия дать мне посмотреть...

- Вы не умеете врать... - Людмила Николаевна посмотрела ему прямо в глаза. - Вы не умеете врать, - снова тихо и медленно повторила она. - Но вы хороший товарищ и не хотите подвести сослуживца...

Неожиданно, словно машинально, она положила бумаги на стол, затем встряхнула головой, как бы сбрасывая с себя что-то, и пошла к двери. Яков продолжал стоять у стола.

Вдруг она обернулась:

- Уже поздно. А у меня машина, и я подвезу вас домой. - Она не предлагала подвезти и не спрашивала его согласия. Она утверждала свое решение.

На площадке вблизи института стоял новенький «Москвич».

Людмила Николаевна уверенно запустила мотор, и они влились в поток бегущих по улице огней.

Яков молчал. Такое завершение рабочего дня было совсем неожиданно...

Он не заметил, как они подъехали к его дому.

- А откуда вы знали, где я живу?

Людмила Николаевна рассмеялась:

- Это моя обязанность - знать всё и обо всех. - Она протянула руку и открыла его дверцу. - Доброй ночи...

Обеспокоенной жене Яков, поедая на кухне котлеты, рассказал о Толяне и о расчетах. Но не рассказал о странном появлении парторга. Он не понимал, что бы это могло значить, и хотел сначала во всем разобраться сам.

Измотавшаяся за день Белла, накормив мужа, ушла спать. И едва ее голова коснулась подушки - уснула.

А Яков неподвижно сидел за столом, и перед его глазами продолжало стоять лицо Людмилы Николаевны. И неожиданно для себя он подумал о том, какие у нее зовущие губы.

Белле в эту ночь приснился сон. Снилась ей пустыня, и снилось, что по этой пустыне идут они с Яшей и Фимкой. И вдруг она видит, что за ними ползет змея. Белла боится, что та укусит Фимку, и просит Яшу змею убить. Но он почему-то смеется и говорит, что змея – ручная, и бояться ее не надо. Она не сделает ничего плохого, наоборот, даже сможет защитить от врагов...

* * *

Как-то, в конце июня, когда в отделе ожидали квартальной премии, в комнату, где работал Яков, ворвался начальник отдела с охапкой рулонов ватмана и папок. Он в сердцах бросил бумаги на стол, и все увидели, что это проект, который недавно был подготовлен к сдаче заказчику.

- Поздравляю нас всех! – заявил начальник. - С премией можем распрощаться!

Сотрудники зашумели. Перед сдачей этого проекта все работали, как пионеры на грядках, практически без перекуров и питья кофе. Даже сплетен новых слышно не было. И тут – на тебе!

- А в чем, собственно, дело? - смело спросил Толян.

Начальник резко повернулся к нему:

- А дело, собственно, в вас, товарищ молодой специалист. Вы как рассчитывали свою часть проекта? Судя по вашим расчетам, балконы будут пригодны только для того, чтобы по ним ходили кошки. И то лучше, если б они не ходили, а тихо спали.

Толян густо покраснел и, взяв папку с расчетами, начал, заикаясь, что-то говорить в свое оправдание и заверять, что все переделает.

Начальник махнул на него рукой:

- Пустое, ничего вы не успеете. Сегодня четверг, заказчику сдавать - в понедельник. Вам трех месяцев не хватило, а теперь вы мне здесь вкручиваете, что переделаете за три дня?! - Он устало опустился на стул.

Яков взял у Толяна расчеты и бегло их просмотрел.

- Валентин Григорьевич, - обратился он к начальнику, - я попробую справиться к понедельнику...

Тот посмотрел на него оценивающе:

- Ну что ж, терять все равно нечего. Попробуйте. - И он вышел из комнаты.

Все заговорили хором, стали хвалить и подбадривать Яшу и ругать Толяна.

Тот подошел к Якову:

- Ну, старик! Если выручишь...

- Ты уже должен мне ящик коньяка, - прервал его Яков. - Иди. Главное, не мешай.

В понедельник утром Яков положил на стол начальника отдела новые расчеты. Валентин Григорьевич внимательно их просмотрел, потом встал и крепко пожал Якову руку:

- Рад, что работаете в моем отделе, коллега. Давно не приходили к нам такие молодые специалисты. У вас - отличные перспективы, поверьте мне. Пойду, порадую директора...

В институте все знали, что директор, Иван Сергеевич, и Валентин Григорьевич - старые друзья. Однополчане. И что один из них спас другого во время войны. Поэтому, когда на следующий день Якова вызвали к директору, он не очень удивился.

Иван Сергеевич был высокий, худой, почти лысый. За стеклами больших роговых очков светились умные, чуть с хитринкой глаза.

- Садитесь, молодой человек, - пригласил он Яшу. - Вы ведь работаете у нас уже почти год, а у меня так мало времени, чтобы знакомиться с новыми сотрудниками... Вы, я знаю, соискатель? Какова тема диссертации, позвольте узнать?

- Банаховы пространства. Я еще в университете начал этим заниматься.

- Да-да, интереснейшая тема, - задумчиво произнес Иван Сергеевич. - Банаха называли золотой головой. В сорок первом, во Львове, немцы забрали его в лагерь, где проводились биологические исследования и ставились опыты на людях. Узнав, что Банах – человек высокого интеллекта, фашисты стали разводить на его голове вшей. Цель эксперимента была - выяснить, как влияет интеллект человека на поведение насекомых. Только за одного Банаха фашизм должен быть предан анафеме. А сколько уничтожили таких людей, как он, отбросив этим человечество назад на века...¹² - Директор вздохнул. - Ну-с, не будем о печальном. Вы знаете, голубчик, я ведь тоже пишу диссертацию. Докторскую. Но вот времени... Времени категорически не хватает. Иногда даже проконсультироваться по расчетной части некогда... Вы не согласились бы просмотреть кое-что? - И он достал из ящика стола толстую тетрадь.

Яков взял тетрадь и раскрыл на первой странице.

- Нет-нет, - остановил его Иван Сергеевич, - вы можете взять тетрадь с собой и посмотреть дома. А я теперь спешу, да и вам пора отдыхать.

Директор проводил Якова до дверей и, прощаясь, крепко пожал ему руку.

* * *

Следующие два года остались в памяти Якова как забег на длинную дистанцию. Практически, он писал сразу две диссертации. Правда, начальник отдела старался не загружать его текучкой. В институте сделали ремонт, и теперь сотрудники сидели в комнатах по трое. Но несколько кабинетов было сделано на двоих. В такой кабинет и определили Якова, «поселив» вместе с заместителем начальника отдела. Тот часто отсутствовал, и тогда за хозяина оставался Яков. Для работы это было очень удобно.

Семью он, уходя нередко еще затемно и возвращаясь к полуночи, практически не видел. Фимкой, которому шел уже пятый год, полностью занималась Белла. Сын уже свободно читал и считал до тысячи. Разрываясь между основной работой, учениками и домом, Белла ухитрялась водить мальчишку на детские спектакли в Кировский театр и в Филармонию. Она понимала, что муж пишет сразу две научные работы, и, хоть ее раздражало то, что Яков трудится над диссертацией своего директора, она старалась освободить его от всех домашних дел и не докучала просьбами.

А вот Фимка этого не понимал и требовал отцовского внимания.

В такие минуты Яков брал сына на руки и виновато приговаривал: «Погоди, сын, еще немного. Вот освобожусь, и тогда мы с тобой загуляем». Фимке очень нравилось это слово – «загуляем». Бывало, по воскресеньям, когда не нужно было идти в детский сад, он подходил к Якову и, заглядывая ему в глаза, спрашивал: «Папа, а мы сегодня уже загуляем?» Белла смеялась, и Яков, взяв сына на руки, говорил: «Потерпи еще чуть-чуть...»

Наконец Яков завершил расчетную часть диссертации Ивана Сергеевича, а через два месяца сдал на рецензирование и свою работу. Поправок практически не потребовалось, и защита прошла легко. Якова хвалили и предрекали ему большое будущее.

Защиту отмечали всем отделом. Были приглашены директор и, конечно же, парторг института. Для торжества сняли отдельный зал в ресторане «Москва».

Белла тоже приготовила мужу сюрприз. Мама одной из ее учениц, которую она обучала частным образом, работала заведующей отделом женской одежды в ДЛТ. И перед Восьмым марта сделала подарок Белле. Это было бесподобно красивое платье из Прибалтики. Оно очень шло Белле. Принять его как подарок Белла, конечно, не могла, поэтому она сказала, что отработает стоимость наряда уроками. А вот для Яши, который совсем обносился, деньги на новый костюм прислали Роза и мама Беллы. И через маму той же ученицы достали ему чешский костюм-тройку. Темно-синего цвета, в тонкую светлую полоску. И польскую рубашку с галстуком. Белла принесла старый костюм мужа прямо в ДЛТ, и по нему подобрали новый.

Теперь, уже в новом костюме, Яков засмотрелся на собирающуюся жену. А Белла по такому случаю решила надеть серьги и кольцо, подаренные ей на свадьбу Розой: они очень подходили к ее новому платью. Она надела серьги, и Яков замер: на миг ему показалось, что и серьги, и глаза жены горят одним и тем же огнем. Он подошел к Белле, обнял ее и, вдыхая такой родной запах ее тела, от души сказал, что она - самая красивая женщина в мире.

С официальной частью – поздравлением защитившегося - покончили быстро. И перешли к угощению. А потом начались танцы. Белла пользовалась огромным успехом, ее постоянно приглашали. Она танцевала, смеялась и, краем глаза, снова и снова видела, что муж тоже наблюдает за ней, и в его глазах горит восхищение.

Кружась в очередном вальсе, Белла вновь взглянула на Якова, но не увидела ответного взгляда. Да, муж не смотрел на нее, его взгляд был устремлен совсем в другую сторону. Она проследила это направление и увидела у окна стоящую в стороне от всех красивую блондинку. Та так же неотрывно смотрела на ее мужа.

Сердце Беллы как будто поднялось к горлу, ей стало нечем дышать. Звучала музыка, люди вокруг говорили и смеялись, но для нее это стало вдруг абсолютно безразлично.

Оставив своего кавалера, Белла, никогда не пившая ничего крепче легкого вина, подошла к столу и выпила полную рюмку коньяку.

Она сразу опьянела, но это было уже не важно. Она почти физически ощущала, что все вокруг – стало иным. Оглянувшись, она поднялась на подиум, где играл приглашенный оркестр, и подошла к роялю. Ребята-оркестранты как раз устроили перерыв и отошли к столу, чтобы перекусить.

Белла открыла крышку инструмента и как бы нехотя стала перебирать клавиши. Гул в зале постепенно стих, и внимание всех обратилось к ней.

И тогда она заиграла «Элегию» Рахманинова. Она играла «Элегию» при поступлении в консерваторию. И это было любимое произведение Якова, поэтому именно «Элегию» хотела она сыграть сегодня при всех для своего мужа – как подарок для него. Она отрабатывала ее все последние дни, отослав Фимку к соседке. И вот теперь она ее играла.

...Мягкие глубокие арпеджио, словно сумерки, подкрадывающиеся исподволь, когда еще горят в облаках лучи закатного солнца. Движения ветра, слегка трогающего уже готовую уснуть листву. Вопросы и ожидания, надежды и безответность... Звуки лились из-под пальцев, рассказывали о большой любви и горьком разочаровании.

Вот словно налетел порывом ветер, как будто пытаясь разорвать тенёта судьбы, - налетел и ослаб бессильно, безнадежно И налетел снова, но уже - слабее, готовый сдаться...

Белла играла «Элегию». Но не так, как хотела еще несколько минут назад. Не как счастливая жена. Она играла как женщина, которая любила, и любовь которой встала теперь перед пропастью.

Все затаили дыхание. Для каждого струны - пели о его жизни. О прожитых годах, об их радостях и печалях.

На глазах у многих стояли слезы.

Белла не завершила «Элегию». Пауза, взятая ею после экспрессивной части, затянулась. Она почувствовала, что пальцы словно онемели – они не смогли перейти к начальной, главной теме.

Белла не завершила «Элегию», но это вряд ли кто-нибудь понял. Лишь только затихло пение струн, как все закричали «браво». А Яков подошел к жене и, опустившись на одно колено, поцеловал ей руку.

Белла ничего не сказала мужу. Да и что могла она сказать? Может быть, все ей просто показалось...

Летом, взяв сына, она поехала в Одессу.

Она остановилась у Розы. Однажды вечером, накормив и уложив спать уставшего за день Фимку, они с Розой вышли в сад и сели на скамейку под старой яблоней - той самой, под которой так любил сидеть Владимир.

Роза, любившая Яшу больше всех своих детей, почти так же сильно полюбила и Беллу. И теперь чувствовала своим мудрым сердцем, что на душе у молодой женщины лежит какая-то тяжесть.

Набросив Белле на плечи шаль, чтобы та не простудилась от вечерней прохлады, Роза сказала:

- Ну, рассказывай, родная, что случилось...

Белла так долго носила свои терзания в себе, что теперь, после этих слов, уже не могла сдержаться. Обняв Розу, она горько разрыдалась. Она плакала долго, переставая и начиная опять, пока не выплакала всю боль, что накопилась за прошедшее время. Роза не останавливала ее, только тихонько поглаживала по голове.

Успокоившись, Белла сказала:

- У Яшки есть любовница.

- Откуда ты знаешь? - спокойно спросила Роза.

И Белла рассказала о том, что увидела, когда отмечали защиту Якова. И о своем ощущении крушения прежней жизни.

Роза молчала долго. А потом сказала:

- Женское сердце обмануть сложно. Может, ты и права. Но у мужчин это иногда бывает. И тебе нужно решить для себя, чего ты хочешь. Ты хочешь уйти от Яши и лишить Фимку отца, которого твой сын обожает? А может, ты хочешь отдать Якова этой женщине? Сама, добровольно? И потом плакать по ночам в подушку и клясть саму себя?.. Или же ты хочешь сохранить семью? Сохранить отца ребенку, а себе – мужа? Не самого, кстати, плохого... Я думаю, это у него пройдет. Я уверена, что Яша - тебя любит. И не может жить без Фимки. И вот пред этим та женщина - бессильна. А потом, Беллочка, это все же пока – лишь твои предположения. Точно - ты не знаешь. И мой тебе совет: не надо выяснять. Если выяснишь, и это окажется правдой, тебе просто придется принимать решение. И оно может оказаться не самым мудрым. Поэтому лучше делай пока вид, что все – по-прежнему. И главное - не расспрашивай его об этой женщине. Все образуется, вот увидишь... Ты знаешь, я никогда не думала о том, что мой Володя мог бы мне изменить. У меня просто мысли такой не могло возникнуть. Но, думаю, он мне и не изменял. В Одессе ведь нет тайн. Любая тайна ночи - днем уже известна на Привозе. Изменить он мог только на войне. Но, если уж честно, я поблагодарила бы женщину, которая его тогда обогрела бы и приласкала...

* * *

События, обрушившиеся на Беллу по возвращении в Ленинград, вытеснили из ее головы все прочие заботы и тревоги.

Тихо, во сне, умерла ее старая тетушка. Начались похоронные хлопоты, поиски места для могилы (тетка просила ее не кремировать), тут же очень «кстати» изменили график работы в училище, и с ним пришлось увязывать частные уроки... И вдобавок ко всему заболел Фимка - ему сделали в садике прививку, и у него подскочила температура. Все это изматывало.

Яша старался помогать, как мог. Он добился разрешения похоронить тетку на старом еврейском кладбище, где уже практически никого не хоронили. Белла даже не спрашивала, как ему это удалось, она была рада, что хоть одна проблема решилась. Поправился и Фимка. Но когда все вроде бы утряслось, неожиданно выяснилось, что Яша и Фимка не имеют права на проживание в квартире тетки: их не могут вписать в ордер по той причине, что прописаны все это время они были в общежитии НИИ. Когда Белла и Яков поженились, Белла была прописана у тетки и оформлена как ее опекунша. Яшу к ним не прописали, так как этого не позволяла жилая площадь квартиры: комната, где жили Белла с Яшей, а потом и с Фимкой, была хоть и большая, но признанная нежилой. Яков сначала был прописан в университетском общежитии, а потом его прописали в общежитие НИИ - просто потому, что жить он там не собирался. Когда же родился Фимка, его приписали там, где был прописан Яков. Среди жизненных передряг о прописках они просто забыли. И вот теперь этот вопрос встал во главе всех остальных.

Через неделю после их прихода в райисполком по поводу переоформления ордера к ним явилась комиссия из жилотдела. Пришедшие долго осматривали квартиру, что-то измеряли, записывали. А через две недели Белла и Яков получили письмо, где было сказано, что их квартира признана полностью непригодной для жилья и переводится в нежилой фонд. Видно, кто-то положил на эту жилплощадь глаз... Еще в письме говорилось, что поскольку в квартире осталась прописанной одна Белла, то ей предоставят комнату не меньше двенадцати квадратных метров в коммунальной квартире. К письму был приложен листок с адресами для просмотра.

Прочтя это письмо, Белла села посреди комнаты и разревелась. Она плакала обо всем: и о том, что свалилось на них сейчас, и о том, что у Яшки почти наверняка есть другая баба, и о том, что решение всех проблем ляжет только на ее, Беллины, плечи, потому что ее муж может делать все только по правилам и по закону. А значит, они так и застрянут в коммуналке на всю жизнь...

Пройдя по адресам, они выбрали комнату площадью восемнадцать метров на улице Марата. К счастью, в квартире было еще только трое соседей, и один из них, вернее одна, одинокая женщина, в своей комнате не жила.

В это время в институте Якова произошли кадровые перемещения, и в результате Яков стал заместителем начальника отдела. В зарплате это много не прибавило, зато прибавило в нагрузке. Новый начальник, зная его ответственность и способности, переложил на него практически всю свою работу. Поэтому обустройство семьи на новом месте, хоть Яков и брался за прикручивание и прибивание сразу же, как только приходил домой, заняло месяца два. Белла, распаковывая тюки и коробки, не разгибала спины. И не сразу даже поняла, что сказал ей, придя однажды с работы, муж. А Яков сказал, что ему предложили написать заявление на улучшение жилищных условий.

- Что-что? – переспросила Белла. - На получение квартиры?

- Да, - подтвердил Яков. - Я, конечно, напишу. Но не думаю, что нам дадут. Какие у нас приоритеты пред другими?

И тут Белла взорвалась. Все, что столько времени копилось у нее в душе, вырвалось теперь наружу.

- Приоритеты?! – возмущенно воскликнула она. – Конечно, ведь твой приоритет входит в дверь с надписью «Директор»! А о нас ты забыл?! Ты уже сто лет никуда не ходил с Фимкой, он каждый выходной смотрит на тебя как щенок, который просит, чтобы его вывели погулять! Но ты - весь в работе! Только в результате твоей зарплаты не хватает даже на то, чтобы купить приличное пальто. И я тоже... Я не хочу всю оставшуюся жизнь ходить на общий горшок и мыться под душем в тапочках, чтобы не схватить какой-нибудь заразы! Я уж не говорю о том, что сын растет, и мы должны ждать, когда он уснет, чтобы заняться любовью. Но это теперь так редко случается, что и причиной для битвы за отдельную квартиру быть не может, - едко закончила она.

Яков только вздохнул. Что мог он ответить? И ночью, обняв жену, он сказал ей, что, конечно же, сделает все что сможет.

- Яшка, ну это же не ты виноват, что вокруг - такие идиотские порядки, - примирительно ответила Белла. - Если не ты, то - тебя. У нас же нет слова «купил». Только – «достал». И самый уважаемый человек - тот, кто «сидит» на дефицитах. Даже в филармонии или в Кировском - к кассирам, которые продают билеты, относятся почти как к солистам. Потому что от них зависит, пойдешь ты слушать знаменитость или нет... Значит, надо или принять эту жизнь и ее двойные стандарты, или... Или уезжать отсюда. Как сделала твоя тетя Лена.

* * *

Заявление на получение квартиры Яков написал, быстро собрал все нужные справки, и сдал документы в профсоюзный комитет. Прошло месяца полтора, и наконец он узнал, что через несколько дней состоится заседание институтской жилищной комиссии. Судьбу очередников предстояло решать представителям профкома, парткома и дирекции НИИ. И этот день наконец наступил. Какое решение вынесет комиссия по поводу его заявления, Яков старался не думать, дома о заседании не сказал. Он не знал, что накануне в директорский кабинет вошла Людмила Николаевна.

После обычных приветствий и обмена информацией по текущим делам института она завела разговор о завтрашнем распределении.

- Ох, кляузное этот дело, - вздохнул Иван Сергеевич. – Ведь практически все - очередники, и находятся в одинаково трудном положении. Иначе мы и заявлений не принимаем. Ну что ж, думаю, и распределять будем согласно очереди.

- Безусловно. Это - касательно четырех квартир. Но вы имеете право распределить одну квартиру вне очереди. По степени заинтересованности НИИ в конкретном человеке...

Действительно, по давнему неписаному закону, решить, кому достанется одна из распределяемых квартир, мог лично директор.

Иван Сергеевич внимательно посмотрел на парторга и почесал затылок.

- Я понимаю, о чем... вернее, о ком вы говорите, – сказал он. - Но поймите и меня, дорогая. Если я, своей волей, дам ему квартиру, то слухи, которые уже ходят по институту после моей защиты, как бы подтвердятся, и мои противники непременно этим воспользуются.

Людмила Николаевна, не мигая, посмотрела директору в глаза:

- Иван Сергеевич, я никогда бы не пришла к вам с этим разговором, не будь я уверена в вашей справедливости. Если вы помните, это я посоветовала вам проконсультироваться по вашей диссертации с Яковом Семеновичем... И я помогу вам. Я сама предложу его кандидатуру. Вам останется только ее поддержать...

- Но, насколько я знаю, он не член партии, - заметил директор. - Почему вы за него хлопочете?

- Как раз на днях Яков Семенович подал заявление на вступление в партию, - ответила Людмила Николаевна. - И это - когда началось массовое бегство его соплеменников из страны...

- Ну хорошо, - кивнул Иван Сергеевич. - В конце концов, долг платежом красен. - И чуть улыбнулся: - Добро!

Людмила Николаевна поблагодарила Ивана Сергеевича и направилась к дверям.

- Да, - остановил ее директор, – а вы все-таки не боитесь, что после всего этого ваш... нет, уже наш протеже все же последует примеру своих соплеменников?

- Уверена, что нет. У него дед воевал и здесь похоронен. Его могилу он никогда не оставит.

- Скажите, как... Любовь к отеческим гробам? Он поистине уникален, наш Яков Семенович.

При распределении квартир все прошло гладко. Документы, поданные Яковом, были в порядке, о его работе в НИИ хорошо знали. Тем более что и кандидатуру его, как необходимого сотрудника, предложил парторг, сообщив, что Яков Семенович подал заявление на вступление в ряды КПСС...

Никто из комиссии, конечно, не догадывался, во что обошлось Якову написание этого заявления.

Белла, выслушав объяснения мужа о том, что в парткоме института ему предложили вступить в партию, и что на такое он – точно не пойдет, долго молчала. А когда Фимка уснул, сказала:

- Даже если бы тебе приказали написать заявление, что ты - царь Ирод, ты должен был бы это сделать. А теперь слушай меня внимательно. Если из-за твоих убеждений мы не получим квартиру, я от тебя просто уйду. И вернусь в Одессу, к маме.

Она сказала это абсолютно спокойно, и Яков понял, что так и будет.

Утром он пришел в партком и написал заявление. А вечером сообщил об этом жене. Та вздохнула с облегчением.

В мае семьдесят пятого строители сдали дом, Яков получил ордер, и семья въехала наконец в новую двухкомнатную квартиру.

Глава 5

С начала семидесятых советское правительство разрешило евреям выезд в Израиль - «для воссоединения семей». И волна выездов шла по всему Союзу.

Конечно же, выезжала Одесса. Выезжали все, кто имел хоть какое-то отношение к слову «еврей». Один еврейский мужчина или одна еврейская женщина могли вывезти порой до двадцати родственников, не только не имеющих к этой национальности прямого отношения, но и совсем недавно вообще ненавидевших всех окружающих евреев - кто за то, что именно они распяли Христа, а кто за то, что они же сделали революцию, и теперь все остальные должны «пожинать ее плоды». Не состоящие в браке еврейские женщины и мужчины были на вес золота. Причем даже еврейские мужчины старались жениться до отъезда, так как было уже доподлинно известно, что {там} бабе выйти замуж - раз плюнуть, а вот найти себе жену приехавшему из России мужчине – пустой номер. Ведь {там} - женщины привыкли, чтобы мужчина обеспечивал их и детей. А что мог дать им наш мужчина? Нет, он, конечно,{мог...} Но этого для замужества было мало. Зато наши женщины {там} расхватывались, как у нас в ГУМе или ДЛТ - импортный дезодорант в конце месяца. Поэтому «в ход пошли» все засидевшиеся невесты. Но и их уже не хватало.

Письма, приходящие {оттуда}, читались часто всем двором, а потом передавались дальше, и, нередко, так и не возвращаясь к тем, кому были написаны. Первое письмо, полученное в одном дворе на улице Чичерина, вызвало у всех, кто его слушал, болевой шок.

«Дорогие мои и любимые, - начиналось письмо, - какие вы счастливые, что не знаете, какие вы несчастные...»

- Ха, несчастные! – даже подскочила соседка Марья Ивановна. - Они - несчастные! Самое хужее несчастье, какое их ждет, – это ждать год разрешения на выезд! Это мы несчастные! Я перевернула в гробу всех своих предков до седьмого колена и не могла найти не только какого-нибудь завалящего еврея, но даже татарина!

- Да, Маша, - отозвался ее сосед Иван Никифорович, - видно, когда татары топтали наших прапрапрабабушек, у твоей родни были только прапрапрадедушки!

- Юморной ты наш! - покосилась на него Марья Ивановна. - Я посмотрю на тебя, когда они все поутекают, а мы останемся - достраивать этот мифический коммунизм, который они же и придумали. Во главе со своим Марксом! Почему у его мамы не случился выкидыш?!

В этом дворе жил и Исаак Лившиц, старый друг Якова Скоро он тоже должен был уехать.

Исаак с женой и сыном занимал шестнадцатиметровую комнату двухкомнатной коммунальной квартиры. В другой комнате жила тоже молодая семья, и даже с двумя детьми. Соседи стояли в очереди на улучшение жилищных условий, и, когда Исса подал заявление на выезд в Израиль, вздохнули облегченно: как бы долго ни пришлось им ждать освобождения комнаты, это все равно произошло бы на целую жизнь раньше, чем получение ими новой квартиры.

Теперь Яков сидел у Иссы и слушал, как тот возмущается своим заводским начальством.

- Представляешь, старик, - говорил Исса, - они просто снова не утвердили мое повышение. Твари! Без моей подписи ни один корабль в док не ставится, но главным инженером они меня не назначают, потому как их не устраивать моя «пятая графа». А голова моя – их устраивает! И все-таки платить мне согласно моей голове – они не хотят. Но главное - вот... - Исса кивнул на своего сына Олежку. - Я хочу, чтобы он рос в стране с нормальными порядками. И чтобы его ценили или не ценили не за его национальность, а за его способности. Вот так!.. А ты-то чего ждешь? - спрашивал он Якова.- {Там} ты через пару лет станешь профессором! И жить будешь соответственно своим мозгам. У тебя же гениальная башка!

- Ну, насколько я помню, у тебя башка не хуже. Так что ты там - быстро поднимешься... А я - никуда не поеду. – Он поднял взгляд на друга. - Здесь - дед лежит. Ты же знаешь, у меня с отцом не было такого взаимопонимания, как с ним. И Роза здесь. Слава Богу, жива. Так что нет, не поеду...

- Да, дед у тебя был классный мужик. Правильный. И Роза - чудная бабка. Да ее и бабкой не назовешь, не берут ее годы - только седая вся, а стать - та же.

- У нее после смерти деда диабет открылся. Она всегда любила вкусно поесть. И теперь накрывает роскошные столы по-прежнему, а сама сидит и жует гречневую кашу. Я обожаю ее. А потом... Перед смертью деда я ему кое-что обещал. Так что не уеду я никуда. И знаешь, что я тебе скажу... Именно тогда, когда у вас {там} все уже будет... Именно тогда... - Он посмотрел другу в глаза. – Тогда тебе до боли в костях захочется вдохнуть запах наших акаций, смешанный с запахом моря. И пойти на Привоз, взять в руки свежую рыбину и увидеть, как солнце играет на ее чешуе. И сбежать по Потемкинской лестнице на бульвар. И пройтись по Дерибасовской, где ходят самые красивые девчонки в мире. И даже – ты можешь улыбаться - еще хоть раз прийти в твою теперешнюю коммуналку. Потому что нет в мире лучшего города, чем наша Одесса. И потому что здесь мы были молоды и счастливы, как можно быть счастливым только в юности...

Они проговорили до утра. Через три дня Яков собрался в Ленинград, - его отпуск заканчивался. Друзья расстались, не зная, увидятся ли когда-нибудь вновь.

* * *

Лена, переехав жить в ГДР, сразу пригласила в гости старшую сестру. И в свой первый приезд в Берлин Соня, от обилия впечатлений, едва не потеряла сознание. То, насколько лучше победителей жили побежденные, сразило ее полностью. В Одессу она вернулась с кучей вещей и решением покинуть Союз при первой же возможности. По законам ГДР, Лена и Клаус не могли перевезти к себе родственников жены, и потому Лена, как только ей удавалось выкроить время, прилетала в Одессу или вызывала к себе в гости сестру, а позже и племянницу. Соня оставила работу: им теперь хватало денег, которые она выручала от продажи вещей, привезенных из Германии. Время от времени она привозила что-нибудь и для Яшиной семьи. Конечно, и для матери. Но в последнее время они совсем отдалились друг от друга. Стали словно чужими. Соня обижалась на Розу за то, что для нее и Владимира Яша стал ближе, чем она сама или Ирочка. И еще она чувствовала, что мать в душе не одобряет ее нынешние занятия.

Соня решила подать заявление на выезд. Ирочка заканчивала школу, Семен так и продолжал работать в порту такелажником. Казалось, им не должны были отказать. Но было одно условие: выезжающие дети не могли оставить родителей, если те - неработающие пенсионеры. Соня должна была взять Розу с собой.

А Розе исполнилось уже семьдесят три. Держалась она молодцом, но ее все больше мучил диабет, и она начала полнеть. Жила Роза все в том же старом доме, где каждый угол дышал воспоминаниями о Владимире, о докторе Любарском. Обо всех счастливых и грустных днях ее уже долгой жизни. Изредка она вынимала из тайника Скарабея и, помня уговор не заглядывать больше в будущее, просто держала его на открытой ладони. И ей казалось, что в это время все ушедшие в мир иной, вместе с Володей, находятся здесь же, рядом. Она словно чувствовала их присутствие, их взгляды. И разговаривала с ними, особенно с мужем. Она советовалась с ним, рассказывала все, что происходило за последнее время. И ей становилось легче.

Когда Соня пришла к ней вместе с Ирочкой и сообщила, что они решили уезжать, Роза отказалась категорически.

- Я хочу быть похороненной рядом с Володей, - сказала она. - И пока жива, его могилы не оставлю.

Все доводы Сони и истерики Ирочки оказались бесполезны, и Соня после этого тяжелого разговора вообще перестала общаться с матерью.

Тем временем, неожиданно для всех, очень быстро получила разрешение на выезд мама Беллы. Незадолго до этого она приехала в Ленинград и сообщила, что подала документы. Яков пожелал ей счастливого пути и объявил, что они с Беллой не поедут никуда. Белла же не сказала ничего: она знала, что муж даже слушать не хочет об отъезде.

Никто не назовет сейчас умника, который составлял тогда список документов, нужных для оформления отъезда. Среди прочих значились разрешения двух видов от родственников. Одно должны были дать детям родители, остающиеся в Союзе, – о том, что не имеют к ним материальных претензий. Это еще можно было понять. Но вот второе разрешение уезжающие родители должны были брать у остающихся детей, причем неважно было, сколько лет уже исполнилось этим детям.

Девица, принимавшая документы в местном ОВиРе, куда первый раз пришла Беллина мама, уже с утра пребывала в раздражении. Впрочем, не трудно было впасть в раздражение от одного вида очереди в три ряда, которую занимали с вечера.

Взяв у Беллиной мамы документы, она стала сверять их со списком.

- Так, - сказала она, наткнувшись на пункт «Разрешение от детей». - А где эта бумага?

- Но моей дочери, слава Богу, уже исполнилось тридцать. И она уже давно отлучена от груди! - Беллина мама разговаривала в своей обычной манере.

Принимавшая документы девица явно не была одесситкой. И чувством юмора тоже не отличалась. Она раздраженно уставилась на посетительницу:

- Какой груди?! Вы должны принести разрешение от вашей дочери. Кстати, она замужем?

- А что, надо справку еще и от зятя, что я не кормлю его грудью? - не успокаивалась Беллина мама.

Лицо девицы пошло красными пятнами - она не могла понять, о чем говорит эта нахальная посетительница.

- Значит, так, - строго сказала она. – Если не принесете справку от дочери в течение... - она посмотрела на календарь, - пяти дней, то ваши документы пойдут в конец очереди.

- Куда пойдут? - не поняла уже Беллина мама.

- Вы что, оглохли?! – взвилась девица. - В конец очереди пойдут! И будете ждать, пока очередь не подойдет снова. Всё, ступайте, - приказала она генеральским тоном.

Беллина мама покинула кабинет, а к девице зашел импозантный коллега. Они закрыли дверь и решили перекурить.

- Ты что такая расстроенная? - спросил зашедший.

И девица пересказала ему весь разговор с последней посетительницей. И стала жаловаться, что эти оголтелые - за день все нервы из нее выматывают. Иногда она даже не понимает, что они говорят.

Коллега ее был одессит. Он понимал, почему она - не понимает. Но девица была молода и хороша собой, и иногда они неплохо проводили время. Он усмехнулся про себя. И посоветовал ей, как наказывать остряков.

- Ты завела три папки? – спросил он.

Девица кивнула. Она уже давно завела три папки, как советовали им на совещании. Одна папка считалась ординарной. Туда складывались заявления, которые проходили обычным порядком. Во вторую папку попадали документы тех, кому, по звонку начальства, следовало дать «зеленый свет». В третью папку отправлялись заявления лиц, которым было отказано в выезде. Или тех, кого решали продержать подольше. Тоже по звонку начальства.

- Ну вот и хорошо. Пусть ее заявление подождет. Положи его в третью папку. - И коллега взял со стола бумаги Беллиной мамы. - Где она у тебя?..

Продолжая курить, та, не глядя, махнула рукой:

- Там, на углу стола. Со звездочкой.

Она как-то не подумала в тот момент, что звездочки у нее - на двух папках. На той, что для задержки, - серебряная, на той, что для ускорения, - золотая. Сверху лежала папка с золотой звездочкой, в нее коллега и положил документы Беллиной мамы.

После праздников, когда мама Беллы должна была принести разрешение от дочки, за которым она и летала в Ленинград, на месте раздражительной девицы сидела уже другая. И когда Беллина мама отдала ей разрешение от дочки на переезд за границу, новая сотрудница быстро нашла поданные уже документы в папке с золотой звездочкой. И мягко сказала:

- Ну всё, гражданочка. Скоро ждите разрешения.

Ошарашенная женщина вышла из ОВиРа молча.

Разрешение на выезд она получила через месяц. Как и всем выезжающим, ей дали двадцать один день на то, чтобы собраться. Чувствуя, что произошла какая-то ошибка, которая может быть исправлена не в ее пользу, Беллина мама собралась за неделю и, попрощавшись со всеми, поскорее уехала. А Якову и Белле послала письмо, в котором написала, что если они все же передумают и решат выезжать, то в Израиле у них уже будет близкая родственница, и в этом случае отказать в отъезде будет трудно.

Однажды, в синагоге, Розу остановил раввин. Он стал расспрашивать ее о здоровье, о детях, о внуках. Потом разговор плавно перешел на отъезд одесситов в Израиль.

- Роза, я знаю, что вы отказались уезжать, - мягко сказал раввин. - И я понимаю ваше желание быть рядом с могилой Володи. Но он - свет душе его - уже Там. - Раввин указал вверх. - А ваши дети - здесь. Здесь ваша внучка, еще совсем юная девочка. Что ее ждет? Я думаю, и Владимир сказал бы вам то же самое. Вы должны помочь своим детям. И потом, вы ведь можете перенести захоронение в Израиль. Тем более что это – из числа того немногого, что разрешили нам власти...

В тот же вечер Роза пошла на могилу к мужу. Она долго разговаривала с ним, прося дать совет, как ей быть. И в ту же ночь ей приснился Владимир. В первый раз с тех пор, как умер. Он сидел в саду на скамейке под старой яблоней, как любил при жизни, и улыбался Розе.

- Володя, так ты живой? - спросила Роза.

- Мы здесь все живые, - ответил Владимир. - И ты тоже скоро будешь с нами...

Проснувшись, Роза приняла решение уезжать. И потом - перезахоронить прах Владимира в Израиле. Она пришла к Соне и сказала, что согласна.

Соня тут же собрала документы и подала заявление на выезд. Сообщила и Якову. Но брать согласие от него ей не пришлось: к тому времени уже не требовали разрешения детей на выезд родителей, если родители выезжали с одним из них, а Ирочка ехала вместе с Соней.

Соня ожидала, что разрешение дадут быстро. Ведь из ее семьи на закрытых предприятиях не работал никто: муж трудился простым такелажником, а Ирочка после школы устроилась секретаршей в областное управление торговли. НИИ Якова тоже закрытым учреждением не являлся. А к пенсионерке Розе претензий быть вообще не могло. Поэтому, сдав документы, в уверенности, что скоро получат разрешение, они стали готовиться к отъезду. Но, видно, кто-то решил иначе. Соня получила отказ.

На следующий день она прорвалась на прием к начальнику ОВиРа и потребовала сказать, на каком основании отказано.

- Мы не обязаны перед вами отчитываться, - ответил начальник. А на слова Сони о том, что все они уже уволились с работы, и им теперь не на что будет жить, так как «отказникам» на работу устроиться практически невозможно, лишь усмехнулся: - Вы нас здесь что, за дураков держите? Вы вывезли в Одессу уже половину Германии! Ваша сестра не даст вам умереть с голоду.

Соня подавала документы еще три раза, но снова и снова получала отказ. Положение складывалось безнадежное.

А в Ленинграде маялась Белла. И то сказать: сначала – прощальное письмо от уезжающей матери, потом – известие о подаче заявления на выезд родителями Якова, да еще вместе с Розой, о которой Яков говорил, что она – уж точно никогда и никуда...

- Яша, я прошу тебя, подумай, что ты делаешь! – в который уже раз взывала она к мужу. - Эту «дверь» долго держать открытой не будут. Они ее скоро захлопнут, как делали уже не раз. И нам надо успеть через нее выскочить! Ладно, пусть о себе и обо мне ты уже давно не думаешь. Но подумай о детях! У Фимки - золотая голова, а кому он здесь будет нужен? Им не нужны умные, им - нужны только послушные! А наша девочка? Ей еще только два года, но если о ней не думаешь ты, то думаю я! Куда она пойдет? Работать на фабрику «Красный фонарь»?

Яков посмотрел на нее удивленно:

- Белочка, не «фонарь», а «октябрь»...

- Не надо поправлять, Яша, я знаю, что «октябрь». Но ты только поговори с дочкой нашей соседки Надежды Петровны, и сразу поймешь, что это таки «Красный фонарь»!

- Белочка, - вздохнул Яков, - я уже все решил. Я - не еду. Я – занимаюсь своим делом, и меня здесь все знают и ценят.

- Да! - взорвалась Белла. – Да, тебя - знают. Знает ваша техничка тетя Дуся, потому что ты приходишь в институт первым. И ваш сторож Иван Кузьмич, потому что ты последним из него уходишь. И, конечно же, тебя ценит этот захребетник, твой директор, за которого ты написал уже тома диссертаций! Он получает звания, премии, награды, а тебе повысил зарплату на целых пятьдесят рублей! И теперь ты уже можешь позволить себе выпить не одну бутылку пива, а две!

- Я не пью пива, ты же знаешь, - спокойно парировал Яков. - И ты несправедлива к Ивану Сергеевичу. Я не писал для него ничего с тех пор, как он стал доктором наук. И потом, идеи в той докторской диссертации – его собственные, я помогал только в расчетной части. И вообще, Белочка, перестань рвать нервы. Я подпишу все бумаги...

В комнату вошел Фимка.

- Мам, если папа не поедет, я не поеду тоже, - посмотрев на родителей, сказал он.

- Да кто тебя спрашивает! - крикнула в сердцах Белла. - Может, еще и ты будешь работать на какого-нибудь начальника бесплатно?!

- Я уже взрослый, - заявил Фимка. - Мне скоро одиннадцать лет, и я могу сам принимать решения.

- Можешь-можешь. Вот и прими. Реши, какие возьмешь с собой штаны. Потому что любимые власти твоего отца разрешают вывозить только одну пару джинсов, а у тебя их - целых две. Значит, ты - буржуй...

Разговор, как, впрочем, и другие, тоже закончился ничем. Белла, выпустив пар, отправилась в комнату.

А Яков остался на кухне. В силу какой-то планировочной аномалии кухня в их квартире имела площадь целых двенадцать метров. А с Беллой они уже давно не спали вместе, и Яков спал здесь на диване. Это было даже удобно: нередко он вскакивал по ночам, подсаживался к столу и писал свои математические выкладки. Потом рвал и писал снова. А иногда открывал форточку и курил в нее, глядя на ночной город.

Сейчас, стоя перед темным окном, он вспомнил все то, что пять лет назад словно зажало его в какие-то тиски, и, по сути, даже лишило выбора. Началось ли это в тот вечер, когда он остался после работы, чтобы заняться расчетами недотепы сотрудника? Или – даже раньше?

Людмила Николаевна... Это было похоже на исподволь пробравшуюся в организм болезнь. Поначалу он даже не думал о ней, и это могло продолжаться, пока он не встречал ее в очередной раз. Но тогда – он вдруг снова чувствовал в себе уже знакомую болезненную вибрацию. Такую же, как в тот вечер, когда она подошла к его рабочему столу. Наверное, именно в тот вечер и была пройдена «точка возвращения». Неожиданным для Якова было, что, начиная с того вечера, его потянуло к ней уже непреодолимо. Он искренно любил свою жену, за время их брака не увлекся ни одной другой женщиной. Но вот Людмила Николаевна... Он еще посмотрел тогда на ее руки, и не смог отвести взгляда: «Какие у нее тонкие пальцы...»

В тот вечер она просто подвезла его домой. А через месяц, когда он задержался, чтобы посмотреть что-то по своей диссертации, в комнате зазвонил местный телефон.

- Яков Семенович, - негромко прозвучал в трубке голос, который он не спутал бы теперь ни с каким другим, - вы уже заканчиваете?

- Да...

- Вы ведь помните, где я ставлю машину? Вам не составит труда подойти к ней через четверть часа?..

Через пятнадцать минут Яков подошел к «Москвичу».

Она появилась через три минуты. Молча открыла машину, скользнула в салон, отщелкнула противоположную дверцу.

Он опустился в кресло.

Людмила Николаевна протянула руку, включила приемник.

Транслировался концерт из московского зала имени Чайковского. Играли Рахманинова. Музыка лилась легко, накатывалась мощными страстными волнами.

От светящейся панели приемника полумрак в салоне казался лишь гуще.

Яков посмотрел на Людмилу Николаевну - и поразился ее глазам. Зрачки расширились, и ему вдруг показалось, что, кроме глаз, на лице ничего нет. И еще он почувствовал, что ему вовсе не важно, что она теперь скажет, но ему хочется окунуться в космическую глубину ее взгляда и затеряться в ней навсегда.

Она потянулась к ключу зажигания, чтобы завести мотор.

- Не надо. Давайте послушаем... – сказал Яков. И, неожиданно для самого себя, положил на ее тонкую кисть руку. - Давайте послушаем, - снова, почему-то совсем тихо, произнес он.

Она медленно повернулась к нему, и он снова увидел эти бездонные глаза.

В следующий миг их губы встретились. Оба на мгновение затаили дыхание - и вдруг, прорвав плотину сдержанности, впились друг в друга.

Уже давно закончилась музыка, а они целовались и целовались, не имея сил перестать.

Первой пришла в себя Людмила Николаевна:

- Мы с ума сошли. Рядом с институтом... Нет, это я сошла с ума... Ты - еще мальчик. Но я... Я с первого дня, как увидела тебя - не могла выбросить из головы. Прости. - Она завела мотор, и они поехали. - Да, - грустно усмехнулась она. - Я - старше тебя, и должна была сдержаться...

– Значит, у нас обоих поехала крыша, - покачал головой Яков. - И я тоже, как увидел тебя, не мог выбросить из головы...

Она остановила машину в тени еще не опавшего клена.

- Значит, это судьба... - сказала она.

И они снова погрузились в бездонный темный омут. Яков совсем потерял голову - весь горя от желания, он начал расстегивать ее блузку.

- Нет, нет... - прерывисто дыша, прошептала она. - Не сейчас... Уже поздно, твоя жена волнуется. Не надо, не надо подозрений...

Слова о жене отрезвили Якова. Он выпрямился в кресле.

- А твой муж разве не будет волноваться? - спросил он с горькой усмешкой.

Людмила Николаевна поправила одежду.

- За меня волноваться некому, - уронила она. - Я никому не подотчетна, малыш. Странно, что наше местное «сарафанное радио» еще не донесло тебе обо мне все.

- Я не включаю это радио. Я не курю и не пью кофе. Так что у них не было возможности. И я хочу, чтобы ты рассказала все сама.

- Обязательно. Когда будет подходящее время. - Она внимательно и нежно смотрела на Якова. – Все, тебе пора.

Яков снова хотел ее поцеловать, но она отстранилась:

- Не будем испытывать судьбу.

Ночью Яков долго не мог заснуть. И думал, что же теперь будет. Неужели он не любит больше Беллу? Не любит ту, что тихо дышит сейчас во сне рядом с ним? Да нет же! Он любит ее, и не только как мать своего ребенка, но и как желанную женщину. Что же есть тогда эта неожиданная страсть? Странно, но почему-то остро вспомнилась ему теперь Рита – женщина, которой отдал он первый свой юношеский пыл, которой готов был отдать всего себя. И он в деталях помнил, как ранним сентябрьским утром явился к ней с цветами, как, получив отказ, весь тот день ничего вокруг себя не слышал и не видел. Когда в его жизни появилась Белла, его отношение к ней – он это почувствовал сразу – было иным. Каким? Может быть, более спокойным?.. И вот теперь, как неожиданно вошедшая в кровь болезнь, – Людмила. Мысленно он уже называл ее просто по имени. Да, она – это совсем другое...

Всю ночь промаявшись этими мыслями, он уснул наконец лишь под утро.

После того вечера они не виделись долго. Первое время он старался застать Людмилу Николаевну в кафе или в коридоре. Несколько раз, оглянувшись, он брался за ручку двери ее кабинета. Но тот всегда оказывался закрыт. И Яков решил оставить все на волю случая. Он понимал, что Людмила - из тех женщин, которые сами строят свои отношения с мужчинами. «В конце концов, - думал он, - она мне ничем не обязана. Она – свободная, красивая, у нее, должно быть, куча поклонников не мне чета. И она - вправе выбирать...» Он говорил себе так и с удивлением замечал, что при одной мысли о «других» мужчинах его охватывает злость.

Перед самым Новым годом в институте объявили субботник. В выходной все сотрудники должны были прийти к десяти часам - мыть, вытирать, подметать и вообще наводить в своих кабинетах порядок. Прийти требовалось всем без исключения, и потому Яков был уверен, что уж сегодня-то они встретятся обязательно. Но Людмила Николаевна не появилась.

Народ на субботнике веселился вовсю. Женщины в брючках, мужчины в спортивных костюмах - атмосфера была самая демократичная. Даже директор института заглядывал в комнаты, шутил и смеялся вместе со всеми.

После субботника собирались чуть-чуть расслабиться: женщины принесли салаты и нарезки, мужчины - коньяк и водочку. Белла тоже дала мужу банки с одесскими домашними заготовками и кусок бело-розового сала прямо из морозилки. Но Якова занимало только одно: где Людмила? Он никого не мог спросить об этом прямо, чтобы не вызвать недоумения и сплетен, и просто ходил, не реагируя на шутки сослуживцев и заигрывания молоденьких девушек-копировщиц.

Наконец кто-то спросил:

- А где это наш парторг? Странно, обычно Людмила Николаевна на таких мероприятиях - впереди планеты всей!

- Так она заболела! - ответили спросившему. - Говорят, даже воспаление легких...

Яков ничего больше слушать не стал. Надо было срочно раздобыть домашний телефон Людмилы. На столе у секретаря директора, под стеклом, он еще раньше видел список с номерами телефонов. «По идее, в нем должны быть домашние телефоны всех руководящих сотрудников», - подумал он. И рванулся в приемную.

На его счастье, там никого не было, видно, секретарша тоже где-то прибиралась. Фамилию Людмилы Николаевны он нашел быстро. Напротив значились два телефонных номера. Один - ее кабинета. Значит, другой - домашний...

Яков снял трубку и набрал этот номер.

К телефону долго не подходили. Наконец глухой голос прошептал:

- Слушаю вас...

- Это я... – Яков почувствовал, что у него сразу перехватило горло. - Я приеду. Сейчас. Говори адрес.

В трубке повисла пауза. Затем Людмила произнесла:

- Пиши...

В рабочей комнате уже накрывали стол. Яков влетел к товарищам, выложил из сумки все, что дала ему с собой Белла.

- Друзья! Я дико извиняюсь, но совсем забыл: я обещал купить пацану игру. Уже два дня. Если не куплю сегодня, он мне не простит.

На ходу надевая куртку, он выскочил из института и поймал первое же такси.

Через полчаса Людмила - в халате, похудевшая, с румянцем от температуры - открыла ему дверь. Он подхватил ее пылающие тело на руки, приник к нему губами, понес в спальню...

Они опомнились, когда уже взошла луна. Яков встал, чтобы собрать с ковра разбросанную одежду, и, нагнувшись, случайно зацепил что-то на прикроватной тумбочке. На ковер упала рамка с фотографией. Он поднял ее и вгляделся в лицо изображенного на ней мужчины. И вздрогнул: на него смотрел он сам, только старше и в форме военного летчика.

- Это мой муж, - спокойно сказала Людмила. - Он был летчиком-испытателем. Погиб пять лет назад. – Она грустно улыбнулась. - Теперь ты, наверно, лучше понимаешь, почему я... Мы безумно любили друг друга, - продолжила она. - После его гибели я не могла смотреть на мужчин. В сравнении с ним все были просто тусклыми тенями. И вдруг появился ты. Его копия... Я долго присматривалась к тебе. Боялась, что окажешься пустым мальчиком с красивым лицом. Но нет, ты - настоящий. Ты умница, талант, ты воспитан, начитан, ты любишь музыку и вообще все, что люблю я... У тебя только один недостаток: ты - женат. И дело даже не в твоей жене. Ее я бы не пожалела... – Она снова улыбнулась, на этот раз чуть жестко. - В этих вопросах жалость - ни при чем. Но у тебя - сын. Чудный мальчишка. Я своих детей иметь не могу. И с детьми - не борются...

- Так что же будем делать? - спросил он словно сам себя.

- Ничего не будем делать. Главное – это твоя семья. Будем встречаться, когда сможем. И только у меня. А в институте мы - просто сотрудники. Да, еще одно... Я знаю, ты можешь начать делать мне подарки: Новый год, Восьмое марта... Поэтому прошу тебя, малыш, - никаких подарков. Я их просто не приму.

- Почему?

- Ты должен содержать семью. Сына. Жену. А получаешь ты пока... – Она вздохнула. - И я не хочу, чтобы ты разрывался между подарками мне и твоим. И мучился проблемами, кому что купить. И кому подороже, а кому подешевле. Мне ничего не надо, я – человек обеспеченный. Можешь иногда приносить цветы. Но нечасто, они ведь тоже недешево стоят. Мне только нужно иногда быть с тобою рядом. Близко. А когда мы не вместе - знать, что ты есть...

Это было перед самым наступлением самьдесят третьего. И теперь Яков вспомнил лето того года.

Беллы в Ленинграде не было - в ее училище начались каникулы, и она, взяв Фимку, полетела в Одессу - к своей маме и Розе, которая уже давно просила привезти ей правнука.

Людмила находилась в отпуске, и Яков последние трое суток ночевал у нее. Поскольку встречались они редко, все эти ночи были наполнены страстью. Так же было и в ту ночь. После душа он вошел в спальню и увидел Людмилу - она стояла у окна и курила. Она была совершенно обнажена. Яков такой раскрепощенности поражался. Она могла подняться с кровати свободно, не стесняясь своей наготы. Она никогда не рожала, и фигура ее сохранила прелесть юности - бархатная кожа без единой складки, длинные стройные ноги, грудь маленькая, крепкая, как у девочки.

Он подошел к окну, обнял ее и рассказал о своем недавнем разговоре с директором института.

Людмила внимательно его выслушала. И сказала:

- Яша, Иван Сергеевич хочет, чтобы ты помог ему с диссертацией. С расчетной частью, конечно. Ему нужна докторская степень. А самому - уже не потянуть. Он неплохой мужик. И для нашего НИИ как директор - незаменим. И он небесталанен, еще до войны подавал большие надежды. Но - война. Начинать после нее заново было трудно. Однако к нам он пришел, уже имея кандидатскую. Но без докторской его может подсидеть какой-нибудь молодой карьерист, и вряд ли это будет лучше для института. Я понимаю, что ты - пока соискатель, но поверь мне: ты - тоже защитишься вовремя и без проблем. И, думаю, быстро сделаешь у нас карьеру.

Услышав эти слова, Яков отстранился:

- Я не буду делать карьеру по блату. Я - знаю свои способности. Я хочу и смогу сделать в науке что-то свое.

Людмила посмотрела на него с улыбкой - как на ершистого мальчишку:

- Ты, похоже, до сих пор веришь, что для того, чтобы сделать карьеру, приносить пользу тому же государству или вообще человечеству, достаточно просто иметь талант? Ты даже не представляешь, сколько таких наивных мальчиков и девочек так и захирели, не раскрыв своих талантов только потому, что их забили бездари! Тех – всегда есть кому продвигать наверх, и они платят за это так, как требуют «благодетели». Или же родственники бездарей сидят так высоко, что из их кабинетов виден Магадан... Ты не равняй себя с ними, у тебя нет их возможностей. – Она ласково взъерошила ему волосы: – Эх, южный воробушек...

Яша долго молчал. Потом посмотрел на нее и глухо спросил:

- Где ты научилась быть такой... - Он помолчал, подбирая слово. - ...Мудрой?

Она горько усмехнулась:

- Учителя были хорошие. Главное, я усвоила: с волками жить - по-волчьи выть. И если ты не хочешь испортить жизнь себе, жене и, главное, сыну, запомни это тоже.

- Я так не смогу, - сказал Яков. - Меня воспитывал дед. Ты не знаешь, какой это был человек. Он говорил: «Лучше отдать свое, чем взять чужое».

- Тогда приготовься отдавать не только свое, но и Фимкино, и Беллино. Правда... Думаю, Белла не позволит тебе это сделать.

...Наступила осень, завершилось время отпусков. В отделе началась напряженная работа. С Людмилой они практически не виделись. Наверное, так было даже к лучшему. Иногда, в редкие часы отдыха, Яков спрашивал себя, как это у него в сердце могут жить две разные женщины, и его поражало, что перед Беллой он даже не испытывает чувства вины. В редкие, из-за своей занятости, минуты близости с ней он испытывал ту же радость, что испытывал, когда они только поженились. Но так же сильно, только по-другому, радовала его близость с Людмилой. Почему? Он снова и снова задавал себе этот вопрос. И решил наконец, что просто каждая из них имеет у него в душе свое пространство, которое не пересекается с пространством другой. Как две параллельные линии. И эти пространства нельзя сравнивать. Нельзя. И все же была для него во всем, связанном с Людмилой, болевая точка, которой он сам старался не касаться, но которая порой начинала болеть. Болеть сильно. Это было внешнее сходство его, Якова, и ее погибшего мужа. «Интересно, - думал он в такие минуты, - если бы я не был так на него похож, обратила бы она на меня внимание? Ведь она для меня – только она, и никто больше. А я для нее кто?» Ответа на этот вопрос он не находил.

И еще... Иногда он словно с разбегу натыкался на ее отношение к жизни. «Как она все это совмещает? – думал он. – Услышав ее на собрании, никто не усомнится в ее вере в партию и строй. А потом она – совсем другой, естественный человек, она даже может восхищаться Солженицыным...» Однажды он спросил, как ей это удается. Она долго молчала, курила. Потом грустно усмехнулась: «Думаешь, было бы лучше, если бы в этой стране оказалось на одну несчастную женщину больше? Здесь не живут, а выживают. Но все-таки вам, мужикам, легче. А мы, бабы, - совсем беззащитны. И я не хотела жить в коммуналке, бегать после работы по магазинам с кошелкой и ругаться с продавцами из-за недовешенной сосиски или гнилой свеклы. Вот так...» И Яков, уже молча, снова подумал, что дед – учил его жить совсем иначе. И еще подумал, что перед ним – какая-то другая женщина, не та, что уже заняла в его сердце свое место. Но неприятная минута прошла, и он снова почувствовал: эта связь – сильнее того, что сейчас могло бы ее нарушить.

Вскоре после того, как Яков с семьей перебрался в комнату на улице Марата, его неожиданно назначили заместителем начальника отдела. Конечно, это не было результатом протекции - как работник он уже давно зарекомендовал себя хорошо, да и кандидатская пришлась кстати. В исполнение новых обязанностей Яков ушел с головой. С Людмилой Николаевной после того вечера, когда отмечали его защиту, он встретился только один раз - когда умерла тетка, и это Людмила помогла получить место на старом еврейском кладбище. Поэтому, когда однажды вечером, уже после окончания рабочего дня, она позвонила и попросила зайти в партком, Яков удивился. Он думал, что она больше не хочет продолжать их встречи, и был готов услышать соответствующие слова. Но разговор пошел о другом.

Усадив Якова за журнальный столик и налив в маленькие стопочки коньяк, Людмила Николаевна спросила:

- Почему ты не сказал мне, что вам негде жить?

- Почему негде? – удивился Яков. - Мы живем, и...

Она жестом прервала его:

- Это не жилье. Это - временная стоянка. И, в конце концов, ты же отец семейства! У тебя растет сын. Вы не можете жить все вместе в одной маленькой комнате.

- Можно подумать, это я придумал коммуналки. Или я сам распределяю квартиры.

- Не передергивай. Я говорю, что ты должен был прийти и заявить, что твоей семье негде жить. И хотя бы встать в очередь на квартиру.

Яков рассмеялся:

– Думаю, даже мой внук не успеет ее получить!

Людмила Николаевна вздохнула:

- Нет, ты не от мира сего, это точно. Ну хорошо, слушай. Институту выделяют пять квартир. В доме, проект которого мы сдали в прошлом году. Так что пиши заявление. Вот список документов и справок, которые ты должен собрать. Принесешь и отдашь профоргу. Всё.

А через несколько дней Людмила Николаевна позвонила Якову и назначила встречу в городе.

Они встретились на Дворцовой набережной, недалеко от Кировского моста.¹³

Разговор был трудным. Она рассказала, как сегодня солгала директору, что Яков подал заявление на вступление в партию. Да, она точно знала, что он этого никогда не сделал бы. Но слово - было сказано. Сказано ею. И от этого могло зависеть теперь не только получение квартиры. И еще она сказала о праве директора распределить одну квартиру по своему усмотрению. А также о том, что Иван Сергеевич уже решил дать квартиру семье Ямпольских. Поскольку считает Якова перспективным сотрудником, остро необходимым институту.

Яков все выслушал и минут пять молчал. А потом сказал, что он может принять за истину, что директор готов дать ему квартиру как ценному специалисту. Но он никогда, ни под каким видом не напишет заявление о вступлении в партию.

- Ни-ко-гда, - подчеркнул он.

- Значит, ты хочешь, чтобы меня уличили во лжи? – пристально посмотрела на него Людмила Николаевна.

- Нет. Просто будем считать, что я это заявление забрал.

Расстались они напряженно.

В тот вечер Яков сообщил Белле о необходимости, ради получения квартиры, вступить в партию. И услышал от жены прямой и однозначный ответ.

На душе у него стало совсем паршиво. Ясно было, что без этого вступления – квартиры семье не видать. И не только в обозримом будущем, но и в необозримом. А без квартиры он потеряет семью. Решимость, с которой Белла сделала свое предупреждение, поначалу его удивила, но – только поначалу. В глубине души он понимал: даже если жена не знает о его институтской «истории», объективно она – права. Мысли о Белле, о сыне, о Людмиле переплелись в его голове, и он чувствовал, что все больше запутывается. Доводы спорили один с другим, а душа брезгливо морщилась от оправданий, выдвигаемых умом.

Белла чем-то занялась на кухне, а Яков тихо оделся и вышел из дома. Еще со времени их жизни у тетушки Беллы, на улице Декабристов, у него был любимый маршрут прогулки по городу. Теперь он о нем вспомнил. И пошел.

По Разъезжей, к Пяти углам, откуда почти двадцать лет назад началось его соединение с этим Городом, потом через Фонтанку – к Садовой. Здесь он сел на трамвай, и вскоре был у Никольского собора. Отсюда до улицы Декабристов – рукой подать. Пройдя вдоль Крюкова канала, он вышел к местам, с которыми его связывало много светлых воспоминаний. Теперь – мимо дома, где жил Блок, мимо Мариинки, мимо дворцов Юсуповых, Демидовых - к Исаакиевской площади.

На город уже опустились сумерки, но громада Исаакия четко вырисовывалась на фоне затянутого облаками неба. И так же отчетлива была фигура всадника, словно неспешно скачущего к собору – нет, не к собору, а вослед своему предку, поднявшему Россию и подмявшему ее недругов. Перед тем великим предком – лежал уже лишь простор Невы.

Яков помнил, как однажды здесь же, перед собором, он разговаривал с приехавшим навестить его дедом. Говорили совершенно откровенно обо всем – и о несуразностях жизни, и о власти. И Владимир сказал тогда: «Все это временно, внук. Власть, которую они утвердили на слезах и крови, не имеет корней. Они ведь сами их вырывали, и я своими глазами видел, как они это делали». Яков спросил тогда деда, что же тот сам защищал во время войны – разве не власть? Владимир помолчал, а потом ответил: «Я и мои товарищи - мы тогда защищали землю, может быть, лучшую в мире, и людей, которые на ней живут. А то, что после войны {те} снова взялись за свои эксперименты, - это стало продолжением несчастья и для земли, и для людей. Но снова скажу: это – временно. Их снесет, как буря сносит прогнившие деревья. Думаю, все это будет и трудно, и больно, но все же - будет. Жаль только, я этого времени не увижу. Но ты и твои дети – вы увидите. Потому что все возвращается на круги своя...»

Еще Яков спросил: если дед так относится к власти, то почему же он сам всегда старался делать все по установленным ею законам? И дед ответил: «Если хочешь принести пользу людям, то нужно жить по тем правилам, по которым живет большинство из них. А если эти правила ломать... Те, первые революционеры, тоже, наверное, хотели сделать как лучше. Но они выдумали себе особые правила. И поставили себя выше всех остальных людей. Они возгордились, а гордость перед людьми – переходит в презрение и ненависть к ним... Поэтому, если хочешь сделать что-то настоящее, - просто хорошо делай дело, которое тебе по душе». Эти слова Владимира Яков запомнил.

Он подошел к гранитному парапету набережной. Вокруг раскинулся, его обнимал Город, вошедший в душу еще со школьных лет - стихами Пушкина, Ахматовой, Мандельштама. Город жил своей особой жизнью, не связанной ни с какими властями и ни с какими их «органами». Да Город и не мог зависеть от властей. Он был создан великим царем. И он сам был царь, и царствовал над временем и людьми. Время текло, люди приходили и исчезали, а Город стоял неколебимо над волнами Невы, и купола его храмов возносились в вечность.

Но Яков теперь должен был решить, как быть здесь и сейчас. И выбрать... «Выбрать?» От неожиданности он даже остановился. Выбрать что?! Он горько рассмеялся. Обе женщины – толкали его к одному и тому же! И обеих совершенно не волновало то, что ему - придется навсегда надеть маску. Они, такие разные, обе готовы были жить двойной жизнью. Белла - в стремлении вить гнездо, чтобы заботиться в нем о своей семье. А Людмила... Он не стал думать дальше. Так поразившее его в первый момент сходство обеих женщин вдруг странным образом его успокоило. Сын... Вот о ком он должен подумать. И если он скажет теперь «да», то – только ради него...

Утром он пришел в партком.

Людмила Николаевна встретила его так, словно и не было вчерашнего нервного разговора и непонятного прощания. И он вдруг понял: она - не сомневалась в его приходе. «Белла не позволит тебе...» - всплыли у него в памяти ее слова.

Она продиктовала текст заявления. А потом сказала:

- Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Но можешь быть спокоен: твое заявление мы для проформы рассмотрим только у себя. Потому что райком твою кандидатуру просто не пропустит. Так что устав партии учить тебе не придется...

На следующий день после получения ордера Яков снова пришел в кабинет парторга. Что он хотел сказать, что услышать? В общем, разговора никакого не произошло. Людмила Николаевна лишь пожелала ему поскорее устроить жизнь семьи на новом месте. И все.

Взглянув на нее, перед тем как покинуть кабинет, Яков все-таки не удержался:

- Скажи, тебе - зачем это было нужно?

- Все мужики – идиоты, - ответила она. И горько улыбнулась: – Я еще должна объяснять? – И она отвернулась к окну.

Яков замер. Потом подошел, взял ее руку, поднес к губам.

– Если бы... - начал он, - если бы я не был женат...

Не оборачиваясь, Людмила Николаевна убрала руку. И выдавила охрипшим вдруг голосом:

- Уходи...

Все это прошло перед мысленным взором Якова, пока тлела сигарета. Он и курить начал именно тогда. Увидев в первый раз на его столе начатую пачку, Белла посмотрела удивленно, но не сказала ничего, словно о чем-то догадалась. За все последующие годы он не услышал от нее ни одного намека, ни малейшего подозрения. Впрочем, беспокоиться ей теперь было не о чем. Сразу после того последнего короткого разговора Людмила Николаевна словно возвела между им и собою невидимую стену. Он чувствовал эту стену, когда, каждый раз неожиданно, встречал ее в институте. Появился ли у нее кто-то другой? Сначала он об этом думал, но потом заботы о семье, начало работы над докторской диссертацией, а вскоре и неожиданное прибавление семейства – все это направило жизнь по новому руслу. И однажды он почувствовал, что в нем словно что-то изменилось. И что в душе его уже утихла боль, а ее место заняла жалость. Да, жалость. К женщине, которая - он это понимал - помогла ему очень во многом, но сама так и не обрела в нем того, что надеялась обрести.

А Белла... Она оставалась вроде бы прежней, но он чувствовал в ней с тех самых пор какую-то перемену. При всем прежнем взаимопонимании он ощущал, что в ее душе словно прикрылась какая-то дверца, и то, что приходило к нему через нее, уже не приходит. Это было почти неуловимо, но это – было. Неужели навсегда?

В эту ночь он пришел в комнату к Белле. Тихонько отвернув одеяло, лег рядом и начал нежно гладить пряди ее роскошных рыжих волос. И ласкать ее бархатное тело. Он словно был царем Соломоном, беззвучно поющим своей любимой Песнь песней.

И Белла отпустила все прежние обиды. Она снова почувствовала себя девочкой, впервые познавшей своего мужчину. И вновь отдалась своему желанию и своему мужу, и он повел ее ввысь, все дальше и дальше - в бесконечность, к звездам...

А потом они долго лежали, сохраняя в себе этот полет.

«Господи, - думала Белла, - да пропади пропадом эта заграница! Останусь. Ну кто еще будет любить меня так, как он! А дети? Они же его обожают. Я битый час могу просить их что-то сделать. И только слышу в ответ: «Сейчас, ма, подожди, ма...» А стоит Яшке тихо попросить то же самое, и они наперегонки летят исполнять. Даже маленькая Ника...»

Она повернулась лицом к мужу и увидела в дверях Нику. Сонная, с распущенными волосами, в длинной ночной сорочке, босая, она стояла, полузакрыв глаза, и хныкала. Нике было уже скоро три года, и она по ночам будила Беллу, чтобы та отвела ее в туалет.

Белла встала, взяла ребенка на руки...

Уложив наконец девочку в постель, она еще долго стояла и смотрела на нее. «Неужели прошло уже почти три года? – подумала Белла. - Как будто только вчера она появилась в нашем доме...»

Белла подошла к окну. На улице вьюга кружила снег и бросала его в темные окна спящих домов. В такую же вот погоду Белла три года назад бежала на очередной урок. В музыкальном училище платили копейки, и она давала частные уроки - в свободное от училища время моталась в разные концы города, где жили ее ученики. В тот день урок у нее был в центре. Родители этой ее ученицы, люди известные и очень занятые, строго расписали каждую минуту жизни семьи и не любили, если преподаватель опаздывал. И Белла тоже старалась приходить вовремя. Но сегодня, как назло, с утра мело, транспорт ходил отвратительно, да еще пришлось задержаться в училище. Глянув на часы и отметив, что она все же почти не опоздала, Белла открыла дверь парадного...

Этот старинный, с просторным холлом внизу, с широкой мраморной лестницей дом только недавно отремонтировали. И отремонтировали бережно: интерьер холла буквально отреставрировали, и даже оставили в нем фонтан - в большой чаше на камушке маленькая девочка с наклоненным кувшинчиком. Конечно, из отверстия кувшинчика должна была бы литься вода, но теперь там торчала смятая пачка из-под сигарет.

Белла отряхнула снег и хотела уже нажать кнопку лифта, как вдруг увидела, что у фонтана стоит детская коляска. И из нее доносится тихий детский плач. Белла подошла к коляске. Внутри нее, завернутый в теплое одеяльце, вложенный в розовый конверт, лежал младенец и, плача, морщился.

Белла опешила. «Какая это идиотка оставила ребенка одного? - зло подумала она и принялась покачивать коляску - в ожидании, что нерадивая мамаша вот-вот появится. – Ну, дура. Это ж надо! Видно, зеленая совсем. Они сейчас - не успеют опериться, а уже рожают. Дети для них - куклы...» Белла уже нервно поглядывала на часы и на лестницу, а ребенок плакал все громче. «Где-то должна быть соска...» Она отвернула уголок одеяльца и увидела бутылочку, а рядом - листок бумаги.

«Это девочка, - прочитала она. - Зовут Вероника. Ей семь дней. Родители ее - здоровые люди без вредных привычек. Возьмите девочку. И не судите меня строго».

Белла сначала не поняла. И еще раз прочла записку.

«Господи, подкидыш!»

Забыв о своей ученице, почти не соображая, что она делает, Белла стянула с себя теплый пуховый платок, завернула им ребенка поверх одеяльца, схватилась за коляску и бросилась вон из подъезда.

Она не помнила, как добралась до метро. В час пик к эскалаторам можно было пробиться разве что на танке. Думая только о ребенке в коляске, не обращая внимания на ругань в свой адрес, Белла добралась наконец до турникетов.

- Ты чё, совсем оборзела?! - выросла перед ней здоровая тетка-дежурная. - Куда прёшь, да ешо с коляской? Назад! - дыша чесноком, кричала она в лицо Беллы.

- Но мне надо срочно, у меня ребеночек новорожденный! – начала объяснять Белла. - Некормленый!

Сзади уже напирала злая толпа.

Вдруг какой-то огромный парень поднял коляску и перенес ее за турникет. И снова бросил в щель монетку:

- Проходите, мамаша, вас сейчас вряд ли поймут...

Поблагодарив парня, Белла взяла на руки ребенка, поставила коляску на тормоз и благополучно спустилась на станцию. В поезде ей уступили место. Вся взмокшая, как мышь, от напряжения и волнения, она добралась домой, когда уже зажглись фонари. Странно, но за все время этого путешествия ребенок даже ни разу не заплакал.

Яков, как всегда, был у письменного стола, и в дверях ее встретил Фимка.

- Мам, это что, кукла? - спросил он, глянув на сверток в коляске.

- Живая кукла. - Белла подняла девочку и понесла ее в спальню.

Фимка пошел за ней:

– Как живая? А где ты ее нашла?

- В подъезде.

- Ну ты даешь, мать! Пап, – позвал Фимка, - иди сюда, мама нашла ребенка!

Но Яков, занятый работай, не отреагировал.

Белла распеленала малышку. Та была уже вся мокренькая. И сразу расплакалась, требуя сухих пеленок и еды. Несколько секунд Белла растерянно стояла над девочкой, вспоминая, где лежат старые Фимкины распашонки и несколько пеленок. Потом быстро перепеленала девочку.

А любознательный сын тем временем залез в коляску и принес бутылочку с питанием. Наевшись, девочка опять уснула.

Фимка все это время не отходил от матери. Наконец и Яков пришел, чтобы поцеловать вернувшуюся жену.

- Пап, смотри! – кинулся к нему Фимка. - У меня появилась сестричка!

- Белочка, где ты взяла ребенка? – тихо поинтересовался Яков.

Он был невозмутим. И Белла достаточно хорошо знала своего законопослушного мужа, чтобы понять: он скажет, что девочку надо сдать в милицию. Но она всю жизнь хотела иметь еще одного ребенка. И именно девочку. После рождения Фимки, которого она рисковала потерять в течение всех девяти месяцев беременности, врачи предрекли ей бесплодие. И не ошиблись. Поэтому теперь, когда Бог послал ей Веронику - она уже мысленно называла ребенка по имени, - Белла решила, что не отдаст ее никому. Что бы ради этого ни пришлось выдержать.

Вздохнув, она рассказала мужу историю находки.

- Ее зовут Вероника. Ника, - закончила Белла.

- Это она сама тебе сказала? - встрял Фимка.

- Вот записка. И я ребенка не отдам.

Яков знал, как сильно хотела жена еще одного ребенка. Он обнял ее:

- Белочка, я все понимаю... Но мы же не сможем ее оформить. Надо сначала сдать ее в милицию - а вдруг ее вообще украли, а потом подбросили? Ты понимаешь, в чем нас могут обвинить?

Белла не хотела отдавать Нику. И придумывала разные доводы, чтобы оставить ребенка у себя. Но вняла наконец разумным уговорам мужа. Они позвонили в милицию и рассказали, что случилось.

Наступила уже полночь, когда к ним пришли участковый и женщина, которую тот представил как инспектора детской комнаты милиции. Белла долго объясняла, где и как нашла ребенка. Потом показала записку и попросила, поскольку было уже поздно, разрешения оставить ребенка до завтра. И поклялась, что утром сама принесет девочку в милицию и все оформит.

Женщина-инспектор явно устала и, уже согласившись, написала на листке свое имя, толефон и адрес, куда нужно будет принести девочку.

- Травиата Ивановна Ямская... - умирая от усталости и от всего свалившегося на нее в этот день, прочла Белла. И не поняла прочитанного. - Простите, как вас зовут?.. - переспросила она.

- Ну я же написала: Травиата. Мои родители были любителями оперы и назвали меня так в честь героини, - проявила инспекторша знание классики.

- Так героиню звали Виолетта! - неожиданно встрял стоявший тут же Фимка. - Это опера называлась «Травиата». Так в то время называли женщин полусвета.

Собравшаяся уже уходить инспекторша словно обо что-то споткнулась.

- Вообще-то, - никак не отреагировав внешне на услышанное замечание, обратилась она к милиционеру, - по закону мы должны девочку забрать и передать ее в Дом малютки. До выяснения обстоятельств... Заверните, пожалуйста, ребенка, - строго сказала она Белле.

Все мольбы оказались бесполезны. Веронику забрали.

Когда за милицией закрылась дверь, Белла села на стул в кухне и разрыдалась.

- Господи, - причитала она сквозь слезы, - ну почему ты наказал меня сразу двумя умниками? За что?!

- Мам, ну я же правду сказал! - заныл Фимка.

Она схватила его за плечи:

- Если ты еще раз пойдешь в филармонию или в театр, я тебе ноги выдеру! Ты понял? Эрудит закаканный! Из-за тебя несчастный ребенок будет ночевать неизвестно где!.. А ты что стоял, как памятник самому себе?! - напустилась она на Якова. – Хоть бы слово сказал! Всё я! Всегда - я!

Понимая, что у Беллы - истерика, муж и сын не пытались оправдываться.

Бросив в Якова скомканное полотенце, Белла ушла в спальню и долго еще там плакала.

Утром она отпросилась с работы, отправилась в милицию, узнала, куда отвезли ребенка, и уже к десяти утра приехала туда.

Войдя в Дом малютки, Белла была приятно удивлена: стены, выкрашенные в приятные светлые тона, веселенькие занавески на окнах... В самом помещении пахло детской кухней - молоком, кашкой, творожком.

На двери кабинета заведующей значилось: «...Электра Николаевна Васникова».

«Господи, - подумала Белла, - опять классика. Теперь греческая...»

Заведующая, приятная женщина лет тридцати пяти, явно старалась ухаживать за своим лицом и внешностью вообще. Одета она была в хороший деловой костюм.

Белла вошла, и заведующая, кивнув ей, отложила в сторону какой-то список.

Выслушав объяснения и просьбу Беллы, она немного помолчала, а потом начала пространно говорить о том, что у них уже имеется огромная очередь на удочерение или усыновление детей, что это все не так просто. Что особенно ценятся совсем маленькие дети. Потому что они не могут помнить своих настоящих родителей. А эта найденная девочка - явно из приличной семьи: и одеяльце, и пеленки - все говорит о том, что родители ее - не какие-нибудь алкаши. Потому и отдать ее нужно в хорошую, обеспеченную семью... И заведующая покосилась на лежавший в стороне список.

Белла снова попыталась что-то сказать, но заведующая только поморщилась.

- Вы все-таки не понимаете, о чем просите... - со значением сказала она. - Да, нашли девочку вы. Но не нашли бы вы, так нашли бы другие. А у нас, чтобы взять ребенка на воспитание, люди стоят в очереди годами. И я не могу пойти на нарушение закона. Записывайтесь в общую очередь. И когда придет время, сможете удочерить девочку. Если ваши условия позволят... – И она многозначительно посмотрела на Беллу.

Стало ясно, что никакие доводы и мольбы не помогут. Со слезами на глазах Белла отправилась домой. Единственное, чего она добилась, это разрешения приходить и видеть Нику, когда та не будет спать.

Когда расстроенная Белла пришла домой, Яков сидел над своими вечными математическими построениями. Как обычно, словно вчера ничего и не произошло. И это сразило Беллу окончательно.

- Слушай, - срывающимся голосом начала она, - я всю жизнь добивалась для нашей семьи благ. А ты? Хоть один раз ты можешь проявить характер и потребовать, чтобы нам отдали эту девочку?

- Ты несправедлива, Белочка, - спокойно, не отрываясь от своих занятий, возразил муж. - А кто добился этой квартиры?

Белла вспыхнула, как факел, и уже готова была сказать мужу все, что она по этому поводу думает, но вдруг почувствовала: сил у нее ни на что уже больше нет. Махнув рукой, она вышла.

Утром, прокрутив в памяти вчерашний разговор с заведующей, Белла решила, что у нее, чтобы забрать Веронику, остается единственный способ. Достав из шкатулки серьги и кольцо, подаренные на свадьбу Розой, Белла долго смотрела на них. Потом, оставив кольцо в шкатулке, серьги положила в маленькую коробочку и убрала в сумку: «Чтобы уж наверняка...»

Электра Николаевна как раз закончила разговор с каким-то посетителем, тот вышел, и Белла шестым чувством поняла, что он – один из претендентов на удочерение Ники. Она приготовилась к решающему разговору.

Заведующая приняла Беллу благосклонно. Она явно пребывала в хорошем настроении.

- Я очень, очень вам сочувствую, - защебетала она, - но и вы меня поймите! Если я, в нарушение инструкций, пойду вам навстречу, то у меня могут быть большие неприятности, вплоть до увольнения. И что тогда? Работать уборщицей?..

- Да-да, - в тон ей ответила Белла, - вы правы. А вы так молоды и красивы. Какие у вас синие глаза - чудо! Вы знаете... – Она внутренне собралась. - У меня есть серьги... Они как раз подойдут к цвету ваших глаз...

Белла достала коробочку и открыла ее.

В это время заглянувший в окно луч скупого зимнего солнца упал на сережки, и они засияли как огоньки на праздничной елке. И так же засияли глаза заведующей.

- Ой!.. Какая прелесть, - прошелестела она и потянулась к шкатулке. - А можно мне примерить?

Она сняла свою бижутерию и надела серьги.

Оторваться от зеркала она не могла долго. Так, в серьгах, она и возвратилась к столу.

- Но у меня нет таких денег... - Ее глаза смотрели прямо в глаза Белле.

- Электра Николаевна... – Белла вздохнула. - Мы с вами - взрослые люди. И понимаем, что ребенок - бесценен. Когда у вас день рождения?

- Ой, как раз скоро, - то ли сказала правду, то ли соврала заведующая.

- Ну вот... Пусть это будет подарок. От Вероники...

Заведующая сняла наконец серьги и теперь внимательно их рассматривала.

- Это, конечно же, настоящие камни, - сказала она как бы сама себе. - Ваши ведь, - она покосилась на Беллу, - подделок не носят...

Белла вся внутренне сжалась. «Да гори ты на медленном огне! – проносилось у в нее голове. - Я все перенесу, даже если ты прямо сейчас назовешь меня жидовкой. Только отдай Веронику!»

Наконец, убрав серьги в ящик стола, заведующая перешла к делу. И протянула Белле список документов, которые надо было теперь оформить:

- Вы, естественно, понимаете, что, если хоть одного из них не будет, я ничем не смогу помочь. Да, а кто у вас муж? – забеспокоилась вдруг она.

- У нас все в порядке, - с достоинством ответила Белла. - Мой муж - кандидат наук, ученый-математик.

- А! Ну тогда - конечно! У вас все будет гладко. - И заведующая лучезарно улыбнулась. - Девочку можете видеть каждый день. Всего доброго! И поспешите с документами.

Домой Белла прилетела, как на крыльях. И на следующий же день отправилась навестить Нику. Подержав на руках малышку, которая явно ее узнала и обрадовалась, и с сожалением передав кроху дежурной нянечке, Белла решила зайти к Электре Николаевне – нужно было уточнить кое-что по оформлению документов. Но заведующая встретила ее в некотором смущении.

- Я вынуждена огорчить вас... - начала она, отводя глаза от встревоженного взгляда Беллы. - Понимаете... Я - полностью на вашей стороне... Но, к огромному сожалению, не я одна решаю этот вопрос. Увы! А моя начальница... - И заведующая подвинула Белле знакомую коробочку: – Я не смогу взять этот подарок...

Заведующая подняла наконец глаза, и Белла прочла в ее взгляде что угодно, только не отказ.

Не притронувшись к коробочке, она встала:

- Я скоро вернусь.

Через час Белла положила на стол перед заведующей перстень. Поняв по взгляду, что именно этого та и ждала, Белла, оставив все вопросы на потом, вышла из кабинета.

Через месяц Вероника была в своей новой семье.

Глава 6

Осознав, что Яков не согласится уехать из страны, Белла не возобновляла разговоров на эту тему долго, почти год. Но уже несколько месяцев не могла без внутренней дрожи вспомнить о случившемся в начале зимы.

Однажды Фимка пришел домой из школы весь растрепанный, с разбитой губой и бланшем под глазом. На все вопросы Беллы он только шмыгал носом и отвечал односложно: «Ничего... Упал...»

И только Яков, придя с работы, сумел выяснить, в чем дело.

Оказалось, сын подрался с пацанами из параллельного класса. Когда возвращался домой через пустырь. Сначала пацаны сказали, что все евреи – предатели, и их надо вешать, потому что они бегут из страны. Фимка возразил, что вот его семья - остается. Тогда один мальчишка заявил: «Хоть ты и остаешься, а все равно ты – жид. Моя бабушка сказала, что вы - предали Христа. А теперь предаете страну». Тут все и началось. Дрались не на жизнь, а на смерть. Фимка был один, пацанов – четверо. Но их это не остановило. Они вошли в раж, и кто-то - видно, услышав это раньше у себя дома - крикнул: «Бей жидов, спасай Россию!» Неизвестно, чем бы все закончилось, но на пустыре появился взрослый дядечка. Пацаны испугались и убежали.

В ту ночь Фимка так и не смог уснуть. К утру у него подскочила температура, и пришлось вызвать врача. Объяснять, слава Богу, ничего не пришлось: посмотрев на столбик термометра, поднявшийся к тридцати девяти градусам, тот сразу написал освобождение от занятий.

На следующий день Фимка взял за руку подошедшего к его постели отца:

- Как же так, пап?.. Я сказал тем типам, что мой прадед защищал Россию, был на войне разведчиком. А они - только засмеялись. Ты знаешь, у одного из этих пацанов мама – тоже еврейка, она преподает в нашей школе. Так он – кривлялся больше всех. И меня он первым ударил... Почему так, пап? Мы что, здесь не нужны?

Яков тогда только вздохнул. Что мог он ответить сыну? Что есть Россия Пушкина, Толстого, Чайковского, Рахманинова, и есть те, для кого эти имена – пустой звук на уроке, хорошо если не прогулянном? Что Мандельштам – это, по сути, русский поэт, как и Рубинштейн – русский композитор, как Левитан – русский художник? Что Россия и сильна тем, что создавалась талантами всех живущих в ней народов? Что страна, которую защищал Фимкин прадед, – это одно, а утвердившаяся в ней власть, которая и начала насаждать антисемитизм, – совсем другое? И что то, что часто не нужно этой власти, конечно же будет нужно стране? Все это пришлось бы не просто говорить, а серьезно объяснять. Понял бы это Фимка? Или такой разговор оказался бы преждевременным?

Яков снова вздохнул. И положил сыну на плечо руку:

- Нужны. Просто не все это понимают. Как те пацаны. Почему? Мы как-нибудь об этом серьезно поговорим. Всё - не так просто. Хотя... Ты вот сказал о том... об одном из них, который ударил тебя первым. Как ты думаешь, они сами – его уважают?

- Да что ты! – вскинулся Фимка. - К нему и в его классе всерьез не относятся. А он – еще больше шакалит. То перед одним, то перед другим...

- Вот видишь... – Яков грустно покачал головой. – И он - вряд ли даже им так-то уж нужен. Жалко парня... Но каждый – выбирает по себе... Согласен?

Фимка молча кивнул.

Белла потом долго не могла успокоиться. Она готова была ходить с Фимкой в школу, но тот сам резко этому воспротивился. С того времени Белла, если сама не торопилась рано на занятия, стояла у окна, пока идущий в школу сын не скрывался за углом.

А Яков после того случая с Фимкой изменил свой маршрут на работу и домой. Он теперь стал ходить мимо ОВиРа.

В первый раз его поразила длина очереди. «Как их много, – думал он, глядя на стоящих людей. – Как много желающих, нет, жаждущих покинуть страну! Да, у них у всех накопилось много обид и претензий к власти - столько, что хватит помнить и детям, и внукам. Но ведь это - к власти. А они оставляют - страну. Страна – это другое. Это и купол Исаакия, и Адмиралтейская игла, устремленная к плывущим над Невой облакам, и Черная речка, где Пушкин окропил снег своей кровью, оставив нам разгадывать тайну своей дуэли. Это и Летний сад с домиком великого создателя этого города. И это Пискаревское кладбище, где упокоились те, чей подвиг не менее велик, чем подвиг завершивших войну в сорок пятом. А в Одессе? Как смогут они жить без памятника Дюку, без Потемкинской лестницы, без Лонжерона, Аркадии? Без запаха цветущих акаций, смешанного с запахом моря? Ведь они уезжают навсегда! НАВСЕГДА! Какое страшное слово... Все равно что умереть».

Эти мысли мучили Якова, не давали ему покоя. И он проходил мимо ОВиРа снова и снова.

Проходя в очередной раз, он заметил стоявшего в стороне, возле стенки, мужчину. К нему подходили, что-то говорили, а он выдавал какие-то бумаги и что-то объяснял.

Яков подошел ближе. Люди снова подходили, протягивали уже заполненные анкеты, другие документы. Мужчина проверял правильность заполнения, наличие всех документов, и тогда люди передавали ему конверты. Он заглядывал внутрь, кивал, и люди уходили с надеждой на лицах.

Странно, но этот человек показался Якову знакомым. Невысокий рост, одутловатое лицо... Пристально вглядываясь, он попытался вспомнить, где мог его видеть. В это время подошла женщина и, схватив человека за рукав куртки, возмущенно заговорила:

- Послушайте, Блюмкин! Прошло уже почти два месяца. Сколько еще ждать? Вы обещали решить всё максимум за три недели! Я отдала вам все деньги, которые мы с таким трудом насобирали по друзьям и соседям. Нам скоро не на что будет кормить детей, я уже молчу за остальное...

Женщина заводилась все больше. Она уже не говорила, а кричала, и дергала мужчину за рукав так, что, казалось, сейчас вытряхнет его из куртки. На них стали оборачиваться люди в очереди.

Мужчина, пытаясь освободиться, засуетился и потащил женщину в сторону. Они почти скрылись за углом, когда Якова словно толкнуло: «Блюмкин! Конечно, это Блюмкин. Только постарел за двенадцать лет». И он в мельчайших подробностях вспомнил давний зимний вечер.

Он как раз шел с тренировки по боксу, которым тогда еще занимался. Обычно после тренировки он ходил в бассейн, но они только недавно поженились с Беллой, и на этот раз он спешил домой, зная, что сегодня Белла придет раньше и будет волноваться. Сокращая путь, он пошел проходными дворами. И, войдя в подворотню одного дома, буквально наткнулся на двоих парней. Во мраке подворотни, где лампочку так и не ввернули со времен революции, они прижимали к стене отчаянно пытавшуюся вырваться девушку. Один из них держал ее и зажимал ей рот, а второй, задрав пальто, пытался стянуть колготки. И при этом приговаривал:

- Не хотела по-хорошему, так я тебя здесь трахну. Недотрога! Будто весь институт не знает, что ты с первого курса с Димкой…

Договорить он не успел. Рывок Якова заставил его отпустить девушку. Получив по роже, парень отлетел к воротам. Второй попытался полезть в драку, но Яков схватил его за ворот куртки и притиснул к стене:

- Стой, паскуда! Или сверну тебе шнобель, и всю жизнь будешь работать на носовые платки...

Девушка, не веря в свое спасение, всхлипывая, бессильно опустилась на землю.

Крепко держа пойманного парня, Яков оглянулся на второго, но того и след простыл.

- Ничего, - сказал он девушке. - В милиции этот назовет своего «подельника». Поднимайся. Тебя как зовут?

- Анна, - все еще всхлипывая, прошептала девушка.

Отделение милиции было недалеко. Дотащив туда упиравшегося парня, Яков протолкнул его через тугую дверь внутрь.

В жарком помещении пахло, как пахнет, наверное, во всех отделениях мира. За стеклом дежурный капитан потягивал чай из большой, видавшей виды металлической кружки и мирно разговаривал о чем-то со стоявшим по другую сторону старшим лейтенантом.

- Ну вот, я ж говорил тебе, что на моем дежурстве без происшествий не обходится... – заметил он, увидав нежданных посетителей. - И кто есть кто? – обратился он к Якову, сразу определив, кто в этой компании - главный.

Яков кратко и по существу, как еще в школьные годы учил его дед, изложил капитану все обстоятельства случившегося.

Выслушав, капитан вышел из-за перегородки, взял приведенного любителя острых ощущений за шкирку и втолкнул его за решетку пустого в этот вечер «обезьянника». Парень, который поначалу хорохорился, сразу затих, а потом вдруг ухватился за прутья и, сунув между ними лицо, зачастил скороговоркой:

- Да не я это, товарищ капитан! Не я! На фиг она мне сдалась!

- Не ты? – покосился на него дежурный. - Прекрасно. Возьмешь бумагу и ручку и напишешь, кто был вместе с тобой. И кто заставил тебя пойти на изнасилование. Да-да, это будет статья за изнасилование, - заверил он обомлевшего парня. И повернулся к Якову и Анне: - Вы тоже опишите все подробно...

Из милиции они вышли часа через полтора.

Проводив девушку домой - она жила в общежитии, недалеко от дома Якова и Беллы - и выяснив, что Анна учится на третьем курсе Лесотехнической академии, и что приехала она из Сибири, Яков дал ей номер своего телефона и сказал, чтобы она звонила в любое время, когда это может понадобиться.

Рассказав все встревоженно ожидавшей его возвращения Белле, усталый Яков лег спать.

А на следующий день ему позвонила Анна и попросила о встрече.

Они встретились на Невском, и Анна познакомила его со своим женихом.

- Дмитрий, - представился парень. И крепко пожал Якову руку: - Спасибо, что не испугался и помог. Спас. Я вчера не смог проводить ее: сессия... Но теперь - всё! – Он повернулся к девушке. – Всё, я сказал. Вечером без меня - ни шагу!

- Есть, мой телеохранитель! - шутливо отсалютовала девушка, глядя на него с любовью и гордостью.

И, по правде говоря, ей было чем гордиться. Дмитрий был настоящий сибирский богатырь. Высокий, косая сажень в плечах, хорошо сложенный. Белокурый чуб падал на большой открытый лоб и оттенял умные голубые глаза – яркие, как, наверное, ярки звезды в ночном сибирском небе. Было в его облике что-то одновременно и основательное, и добродушное.

Дмитрий был старше Якова лет на пять. Он рассказал, что учится там же, где и Анна. Поступать он хотел давно, но ждал, пока его невеста окончит школу, чтобы они могли учиться вместе. У себя в Сибири он пошел по стопам деда и отца, который погиб на войне, и до поступления уже работал в лесхозе.

Вскоре к ним присоединилась Белла. Они еще долго сидели в кафе. И расстались как давние друзья.

Потом Якова закрутила сессия, дела университета, тренировки. А потом Белла сообщила, что у них будет ребенок, и Яков почти забыл о том происшествии.

Но недели через две, вечером, в их квартире раздался звонок. Тетка открыла дверь, и Яков увидел в дверях хорошо одетого полненького мужчину небольшого роста. Тот назвал себя и попросил разрешения войти. Это и был Блюмкин. Он с достоинством прошел в комнату и, снисходительно-сочувственно оглядев скромное жилище молодоженов, сел на предложенный Яковом стул. Белла поставила перед ним чашку с чаем.

- Яша, - начал гость, - я - папа мальчика, которого вы избили в подворотне. Нет-нет, не того, кого вы привели в милицию. Другого. Который, слава богу, убежал. Но мы вынуждены были вызвать скорую помощь, чтобы наш Аркадий не умер... - И гость тяжело вздохнул.

Уже догадавшись, что к чему, Яков едва удержался, чтобы не рассмеяться.

- Если бы я ударил вашего сына так, как говорите вы, - заметил он, - ему бы никакая скорая не помогла. Слушайте, кончайте рассказывать нам леденящие душу истории, - перешел он на одесскую манеру разговора. – Говорите, зачем пришли? Нам пора отдыхать.

Блюмкин, поняв, что его рассказ о страданиях сына не произвел ожидаемого эффекта, сразу изменил тон:

- Яшенька, Беллочка, ну мы же свои люди! Еврей должен помогать еврею! И вы, Яша, должны забрать свои показания с милиции. – Он отхлебнул из чашки. - Вернее, изменить их. Иначе нашего мальчика, – округлил он глаза как от неподдельного ужаса, - могут осудить на большой срок! Вы поймите... - Его взгляд стал вдруг жестким. - Эта девка сама виновата. Она дразнила Аркашу, а сама спала с этим сибирским медведем! Она провоцировала моего сына! А он мальчик молодой, темпераментный. Он, конечно же, не выдержал! И если вы напишете, что там был только этот Миша Цельман, то Аркадия судить не будут. Вы понимаете?

- Значит, Миша Цельман... - тихо произнес Яков. И почувствовал, что сейчас спустит этого типа с лестницы. - Но он ведь - тоже еврей? Как тогда быть с тем, что мы должны помогать друг другу?

- Ой, я вас умоляю! Не берите в голову! – зачастил Блюмкин. - Я уже договорился с хорошим адвокатом. И с родителями этого Миши - тоже. Они вечно нищие, наделали кучу детей, а кормить нечем. Мишка все равно попался! Годом меньше, годом больше...

Яков вскочил со стула. Не дав Блюмкину договорить, он схватил его за узенькие, но пухлые плечи, выволок в коридор и вытолкал за дверь. Туда же полетели пальто и шапка.

- Выбрось чашку, из которой он пил! - крикнул он испуганной Белле. - Чтоб следа этой гниды не было в нашем доме!

А месяца через два Якову принесли повестку. Его вызывали в суд как свидетеля.

Поскольку рассматриваемое дело касалось студентов одного курса, в качестве свидетелей были вызваны и соученики потерпевшей и обоих обвиняемых. Был среди них и Дмитрий.

На суде адвокат Аркадия Блюмкина пытался доказать, что в подворотне был только Михаил Цельман, как тот и написал в своих новых показаниях, полностью отличавшихся от данных им сразу после задержания. Затем адвокат пытался доказать, что даже если там и был другой человек, то свидетель Ямпольский не мог рассмотреть его хорошо, так как в подворотне не было света. А что касается показаний потерпевшей, так это просто месть: Аркадий Блюмкин не хотел отвечать на ее домогательства. Адвокат утверждал, что обвиняемый Блюмкин должен быть освобожден в связи с полным отсутствием состава преступления...

Яков слушал, и его трясло от отвращения. Он едва сдерживался, чтобы не встать и не высказать судье все, что по этому поводу думает. Но он, как свидетель, уже выступил раньше.

Суд удалился для вынесения решения. Совещание было долгим.

Яков вышел в коридор и увидел стоявшего у окна Дмитрия. «Как же вызвал его секретарь суда? – подумал он вдруг. – Дмитрий... А как его фамилия? Вятко?» И тут его пронзило: «Александр Вятко! Так звали того разведчика, с которым дед прошел войну и который погиб в мае сорок пятого в Берлине! Еще дед рассказывал, что был тот человек бывшим белым офицером. И что вынужден был поэтому переменить свои имя и фамилию. Как и дед... Как же звали его на самом деле? Как? Ну да, Дмитрий Донской! Он же - друг деда Александр Вятко...»

Яков подошел к Дмитрию:

- Дима, скажи, как твое отчество?

- Александрович, - чуть удивился тот. - А что?

Яков улыбнулся: все сходилось.

В это время всех пригласили в зал для объявления приговора.

Видно, деньги не помогли. Осудили обоих. Цельману дали три года, Блюмкину – пять лет.

Из здания суда Яков, Дмитрий и Анна вышли вместе. И глубоко вдохнули морозный воздух. На свежем снегу играло зимнее солнце.

- Спасибо тебе, брат, за Анну! – сжал Дмитрий руку Якова в своей большой крепкой ладони. - И – давай дружить!

- Принято! - ответил Яков.

С тех пор они часто встречались – иногда вдвоем, иногда вместе с Анной и Беллой. Но Яков не торопился рассказывать Дмитрию то, что знал от своего деда. Во-первых, он не был уверен в том, рассказала ли мать Дмитрию, кто был его отец на самом деле. Время было не то, и за такое прошлое, даже отцов, можно было поплатиться. А во-вторых, тогда пришлось бы рассказать и многое другое, что касалось уже только семьи Якова. И касалось тайны, хранителем которой он теперь стал.

Вскоре Дмитрий и Анна поженились и пригласили Якова и Беллу в качестве свидетелей. Яков радовался за друзей: жизнь их пошла прекрасно. Вот только, если Белла была уже на шестом месяце, то Анна никак не могла забеременеть. И говорила об этом Белле с большой печалью. А в остальном – все было хорошо. Получив дипломы, Дмитрий и Анна уехали к себе домой, и из Ленинграда в Зауралье и обратно полетели письма и открытки. Видеться удавалось уже редко...

Все эти воспоминания пронеслись в голове Якова быстро, как на перематываемой киноленте. В это время возвратился на свое место и Блюмкин: похоже, он все-таки смог уболтать женщину, измыслив какую-то уважительную причину задержки решения по ее отъезду.

Взглянув на Якова и, видно, не узнав, он подошел к нему:

- А вас, молодой человек, я вижу здесь уже не раз. Если вы решаете, ехать или нет, так я вам скажу: ехать! И я смогу вам помочь…

- Но вы сами - едете? - спросил Яков.

- А вы как думали?! Конечно, еду! Все едут. Все!

Яков посмотрел ему прямо в глаза:

- Ну, если едете вы, то там, где вы будете, лучше не оказываться. Вы же, как болотный газ, – все отравите вокруг себя. И я не завидую тем, кто будет там рядом с вами...

Оставив Блюмкина стоять с открытым ртом, Яков развернулся и пошел прочь. Теперь он уже точно знал, что не поедет никуда.

Для Беллы же к хлопотам вокруг маленькой Ники прибавилось постоянное беспокойство за Фимку, и порой она с ужасом ловила себя на мысли, что, занимаясь одним ребенком, напрочь забывает о другом. Промучившись с месяц, она прямо сказала Якову, что хочет уехать. Скандалы и уговоры продолжались почти два месяца. Наконец оба, устав от всего этого и понимая, что никто из них своей позиции не изменит, решили разойтись. И Яков дал разрешение Белле на выезд с детьми. Поскольку сам он выезжать отказался, а вскоре и оформил с женой развод, на работе для него все осталось без изменений.

Теперь, как и в тот памятный вечер больше года назад, Белла стояла у окна. Снег не падал, небо было холодным и бездонным. Зябко кутаясь в шаль, Белла посмотрела на спящую Нику. «Нет! Слишком дорого дались мне мои дети, и слишком хороши они для этой жизни. Ехать!» Приняв окончательное решение, она пошла спать.