19 марта 2024  06:23 Добро пожаловать к нам на сайт!

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 33 июнь 2013 г.

Проза

Вадим Михайлов


МАЛЕНЬКАЯ ЧЁРНАЯ ДЫРА

Композиция глюков.


Мы видим жизни постоянный ход,
И это сходство будущего с прошлым
С успехом позволяет говорить
О вероятье будущих событий.
Их и в помине нет ещё пока,
Но семена и корни их в наличьи.

В. Шекспир

…Черные дыры - это не конечная стадия
существования небесных светил. А особые
зоны, элементы далекого будущего, откуда
время движется в прошлое, в нашу сторону…
«Нью сайентист»


Он молчал, когда к нему обращались.
А люди думали, что он онемевший от отчаяния интеллигент и жалели его и даже подавали милостыню...
В Силфите было небезопасно ходить по улицам да ещё с таким русским лицом.
Старая войлочная шапочка и усы, конечно же, делала его похожим на пожилого низурга, но акцент выдавал – он так и не научился различать некоторые вариации низургских звуков, которые для русского уха просто «че», «це», «ка», а в низургской речи имеют три разновидности и меняют смысл слов часто до неприличия.
Поэтому он молчал, когда к нему обращались. А люди думали, что он онемевший от отчаяния интеллигент.
Он приехал в Силфит, чтобы найти свою детскую… отроческую… юношескую… словом - первую любовь. Девушку с чужим для этих мест именем Алиса.
А она вышла на балкон, чтобы полить цветы, и её убила шальная пуля.
Он ещё не знал этого и торопился, будто это было их первое свидание…
В это утро улицы города выглядели безлюдными. Было ощущение сна или белой петербургской ночи. Но это был юг.
- Силфит... Силфит... Ты всегда в моих снах… - прошептал он, ступив на бетонную платформу вокзала.
Едва Ноговицын вышел из душного, дурно пахнущего вагона «Куку-Силфит», им овладело чувство вернувшейся молодости. Он ещё не знал и не хотел знать, что любимые не бессмертны, что любимые тоже стареют и умирают.
Он не был в Низургии тридцать лет.
Он шел по улице, ведущей от вокзала к цирку, без цели, просто так, потому что ноги несли его словно под гору. Куда? Ноговицын в эти первые часы не отдавал себе отчёта - просто шел и дышал. И смотрел. Он не знал ещё… Он не знал ещё предупреждений поэта – никогда не возвращайся в прежние места!
Сквозь новый облик города проступал прежний Силфит. Прежние деревья. Прежние старомодные мраморные фонтанчики для утоления жажды… Хетемский замок… Крепость Алакиран... Фуникулер… Всё, как и прежде…
Стайки нимфеток – словно сошедших с картин Д. Иватсирэ. При всеобщем унынии и бедности народа девушки сохраняли франтоватость и красоту, и оживлённость. Он были, как бабочки или цветы… Веселыми стайками возникали в мрачноватом пейзаже. Они вызывали улыбку и доброжелательность в душе Ноговицына.
На проспекте Илеватсура прогуливались вооружённые парни с нарочито мужественными лицами. Для них жизнь на грани войны была праздником, карнавалом.
Здесь всегда любили мистерии. Здесь всегда любили театр.
История страны для каждого из них была, как один бесконечный спектакль, и они помнили все её эпизоды, и каждый выбирал себе роль и примерял её на себя, и репетировал перед другими, как перед зеркалом, в ожидании завтра, в ожидании новых поворотов судьбы и неотвратимости рока.
Но «завтра» всегда оказывалось «вчера». И они не могли вырваться из заколдованного круга любви к своему прошлому.
Потому лучшие в империи постановки греков и Шекспира можно было увидеть именно здесь, в Низургии, или в Низургистане, как назвали эту страну тюрки.
Здесь даже уличным артистам подвластен был пафос античного театра и настоящие слёзы и настоящая кровь.
Однажды во время представления шекспировской пьесы был застрелен актёр, исполнявший роль Яго.
Когда убийцу выволокли из театра, он кричал:
- Я буду убивать его, пока он не перестанет творить зло!..
- Пока не вычеркну его из этой пьесы! – сказал бы я, но он не знал таких слов.
И вдруг - бесшумный взрыв в груди, испуг, жар и озноб.
Место было знакомое. Здесь, за углом, где трамвай делает крутой поворот, жила Алиса.
Конечно, время изменяет нашу внешность и внешность любимых нами, но Ноговицын ещё не знал, что душа со временем тоже стареет и меняется, шокируя нас своими неожиданными превращениями.
Он приехал в Низургию, чтобы найти свою юношескую любовь. Девушку с чужим для этих мест именем Алиса.
А она вышла на балкон, чтобы полить цветы, и её убила шальная пуля.
Он не знал ещё…
Ноговицын пропустил трамвай и бегом пересек улицу.
Но там не было знакомого дома.
Дома там больше не было.
В его памяти возникло переплетение железных цветов на парадных дверях. Окна с геранью. Он услышал скрежет замка. Легкую улыбку и голубые глаза увидел он через тридцать лет...
Он пытался вспомнить лицо … Но не мог - облик распадалась в памяти на множество фрагментов, как стёклышки в калейдоскопе. А когда он силой памяти и воображения связывал их в цельный образ – она вдруг отворачивалась, и он видел только небрежно заплетенную золотую косу…
Теперь перед его глазами вместо дома был сквер - клумбы увядших цветов и скамья для отдыха. На скамье спал человек, укрытый газетами.
Ноговицын хотел пройти мимо, не тревожа бездомного сна, но человек проснулся от хруста битого кирпича под его ботинками.
- Эй!
Старый, небольшого роста, с обветренным красноватым лицом бродяги, он сбросил газеты и опустил ноги на землю. Он кашлял. И чихал… И смотрел на Ноговицына.
- Закурить не найдётся, земляк?
- Не курю.
- Спаси глотком вина.
- Вот, возьми, - Ноговицын протянул ему стольник Российской Федерации.- Выпей в духане за моё здоровье! Скажи, брат, где дом, который стоял здесь тридцать лет назад?..
- Откуда ты, земляк?
- Из Петербурга.
- Откуда? – старик нахохлился, готов был к ссоре. – Из Питсбурга? Ты америкос?
- Из Ленинграда, - поправился Ноговицын.
Он понимал, что для этого русского человека в названии родного города было нечто большее, чем сочетание букв.
- Ну, это другое дело.
Старик смотрел на него испытующе, губы его напряглись, готовы были продолжать допрос, но он вдруг махнул рукой и бухнулся на колени.
- Ты что?! Ты что?! – испугался Ноговицын.- Передо мной?! За что?
Он пытался поднять его, схватив подмышки, но старик оказался неожиданно тяжёлым.
- Уй! Уй! - захрипел он. – Я не перед тобой. Уй! Я перед Ленинградом… Я ни перед кем на колени. Никогда! Но перед Ленинградом! Я там родился… Днем я здесь. А ночью там… Во сне…
- Так почему ты здесь? Почему не вернулся?
- Куда? – старик смотрел на Ноговицына ненавидящими глазами.- Куда? У меня там никого не осталось… Эти хоть меня подкармливают. Люди здесь добрые… А там - никого…
Ноговицын присел на скамью, поднял газету, пробежал глазами заголовки.
В республике шел опрос жителей – кто из политических деятелей настоящего и прошлого достоин стать лицом, символом, независимой Низургии.
Общество разделилось на множество партий, и каждая хотела навязать стране своё имя.
Ноговицын увидел знакомые фамилии прежних партийных функционеров, диссидентов, одного футболиста, двух борцов… Ему самому казалось, что сегодняшняя Низургия похожа на поэта, князя Илившатараба - красивого, благородного, хромого, преданного всеми скоро как два века назад…
Ноговицын тут же подумал, что его родина, современная Россия, воплощена в одном имени - Ельцин. Нравится ли это кому-то или не правится. Ельцин и всё тут. Пьяный, непредсказуемый… Сентиментальный. И мстительный.
- Скажи, ты помнишь, здесь стоял дом?.. – спросил Ноговицын у старика. -Кирпичный…
- Да.
- Цветы железные на дверях и на окнах…
- Да… Да… Помню… Девушка красивая… Анфиса…
- Алиса… Где она?
Старик махнул рукой, будто отмахнулся от пчелы.
- Там…
- Где?
- Там… Там…
Незадолго до его приезда Алиса вышла на балкон полить цветы, и её убила шальная пуля.
Сегодня был девятый день. Сегодня её поминали.
На столах стояли граненые стаканы и графинчики с аракой. Тёплые круглые лепешки светились на темной столешнице, как планеты.
Лепешки пахли далёким голодным детством.
Арака приятно обожгла язык и горло.
«Ты виноградник, сейчас расцветающий…» - так поют в Низургии, прощаясь с усопшим.
Ноговицыну вдруг привиделась на этом длинном столе чёрная блестящая крышка гроба с золотистым светящимся католическим крестом, а по бокам – белые и черные клавиши.
А прямо перед ним – в этой черной ладье, на белой шелковой перине, среди цветов, лежала она - Алиса. Глаза были закрыты. Не было этой невыносимой синевы, которая влекла его, мальчика, днём и ночью к порогу её дома. Не было этой свежей голубизны, которая наполняла его сердце радостью. Губы были сомкнуты озабоченно и упорно. А цветы были живые, и лепесток розы был неуместен между воротом белой строгой сорочки и холодной, но ещё светящейся кожей.
Он услышал тихую музыку… Мелодию, которая иногда возникала в его душе... Которую он никак не мог записать... Не мог запомнить… Но она, эта мелодия, возникала в нём, когда он был один… На ледниках… Или на берегу тихой северной реки… Или в такие одинокие моменты жизни, как было теперь…
Белые клавиши были неподвижны, но звуки продолжали возникать, то усиливаясь, то замирая.
Эта усопшая женщина не имела никакого отношения к его любви. Любовь существовала отдельно от неё. В прошлом. В настоящем. И будущем… Отдельно от них. Пока они жили. Но, может быть, и после их смерти…
Нереализованные чувства, как души абортированных детей, блуждают по свету и пытаются реализоваться в других людях, но несут печать обреченности… Так он думал, не я.
Её лицо ещё сохраняло следы каждодневных бытовых забот и волнений, которые заслонили их общее прошлое. Кто был он для неё? Какой образ угас в ней, когда кусочек металла, чуть больше косточки пшата, поставил точку в её длинном жизненном сериале? Этого уже никто не узнает.
Может быть, атмосфера «того света» состоит из радостных воспоминаний о любви?..
Может быть, любовь, как и совесть, это посещение Бога?..
А мы не верим и отдаёмся суете сует… Отдаемся мимолетным желаниям, забывая о любви…
Ноговицын вдруг с ужасом подумал, что душа человека часто покидает тело раньше физической смерти, и на многие годы там, в реальном теле, поселяются бродяги и воры, которые жгут костры и непотребствуют в покинутых покоях… Или дом стоит пустой, нежилой и холодный, как раковины на пляжах или умершие кораллы. Он знал о таких случаях, даже среди очень больших и значительных людей, которым искусственно продлевали жизнь тела. Но всё было напрасно - душа, давно покинула своё жилище, уступив место бездушию и безумию…
Ноговицын всматривался в лицо её внучки. Сквозь тяжёлые и чужие восточные черты, проглядывала голубизна весеннего неба и польская лёгкая отвага. Эта трансформация была неожиданна, как вспышка спички в ночи, в тёмной комнате… Лишь мгновение девочка была похожа на мать.
- Не умерла! Жива! Посмотри, она жива! – закричал мальчик, всё ещё живший в нём.
Девочка сердито опустила глаза, неправильно оценив его радость.
И снова – восточное лицо и вековая скорбь её народа в голубых радужках... Кровь… Кровь… Насилие… Распятие за приверженность вере отцов…
Ноговицын молча обнял убитого горем вдовца и вышел на улицу.
Он снова бродил по городу. Но теперь Силфит был чужим и неуютным.
Ноговицын вспомнил, как друг его студенческих лет, Маруг, когда-то сказал ему: «Лицо города – это лица моих друзей… Уедешь ты, и на этом лице будет не доставать уха или глаза»…
Ноговицын не встретил ни одного знакомого лица… Он решил завтра же с первым поездом уехать в Укаб или Мутабу, а оттуда уж как-то добираться домой, в Санкт-Петербург.
Всё равно люблю Низургию! До боли люблю, -думал он.- Их обращение. Их этикет. Тонкость. Даже их пошлость… Она меня не так раздражает, как наша отечественная пошлость… Может, потому, что наша пошлость это прежде всего моя личная пошлость, и мне стыдно и отвратительно, и стыд превращается в досаду и гнев на себя и страну. А им прощаю, потому что чужие… Может быть…
Однако, следовало подумать о ночлеге.
Все гостиницы были заняты беженцами из разных районов республики, где восстали местные диаспоры и оставаться там низургам было небезопасно.
Все вдруг вспомнили давние обиды и мстили друг другу жестоко.
Ноговицын попытался найти школьного товарища, чтобы заснуть под крышей. Но соседи сказали, что он умер три года назад. Других приятелей искать он не решился. Бродил по вечерним улицам, пока были силы. Присел на ступеньки какого-то двухэтажного дома.
У него кружилась голова. Ему показалось, что пошел снег. Светящийся, рождественский… Таял на тёплом асфальте. Из- под снежинок просачивалась ночь.
…Он подозревал, что умирает.
Страха не было. Он с детства знал, что это должно случиться когда-нибудь. Он механически фиксировал картины жизни, проходившие в прихотливом монтаже... Поверх воспоминаний… Поверх онемения кистей рук… Поверх затухающих ударов сердца…
…Его разбудил крик. Кричала женщина не здесь, в Низургии, а в Петербурге, под окнами его дома. Кричала отчаянно, и, хотя слов было не разобрать, в переплетении тембров не было призыва о помощи, был только ужас.
- Юраааа! Юра!
Этот крик поразил его, наполнил страхом. Он с трудом поднялся с постели. Подошел к окну. Было оглушительно тихо, только большие металлические скрепки, на которых крепились шторы, зябко отозвались.
В колодце питерского двора не видно было звезд – там, как всегда, был бездонный провал. Ни одно окно не горело. Ни одно окно не зажглось. Горожане экономили электроэнергию и берегли нервы.
Рассветало в сумраке обморока... Снова был Петербург… Ленинград… Но струящийся, словно подводный.
Ноговицын вышел на Большую Гороховую. И увидел золотой луч, спускавшийся с неба на землю. Он возник в сером небе. И расширяясь, терялся в центре города, в окружении выстроившихся на плацу домов.
- Я хочу завершить… - подумал он. – Хочу рассчитаться с прошлым, чтобы оно не тревожило меня больше… И начать новую жизнь. Спокойную… И без воспоминаний...
Он покинул улицу и вернулся домой.
Долго рылся в письменном столе, разбирая старые письма и документы перед тем, как сжечь их или выбросить на свалку. Он ещё не решил, что делать с этими бессмысленными словами и образами, которые когда-то волновали его.
Сжечь! Сжечь всё! И забыть!
Он нашел стопку пыльных писем и записей на случайных листках…
Сидел, читая их, пленяясь звуками чужого языка, уходя в воспоминания, которые вдруг перестают быть похожими на реальность, но становятся реальнее этого дождя, этого приторного коричневого чая, этого черного засохшего мяса…
… Ну, нет сил с тобой не разговаривать! А кто такие обезьянки? Мне очень интересна эта теория, думаю, подкрепленная практикой. И, главное, кто такие котята? Какие они? А?..
…Обезьянки… Ну, такой тип… характер такой… Они крепко держатся за шерсть матери-судьбы, которая прыгает с ветки на ветку, в лесу жизни. Крепче держись, а то упадёшь! Это их жизнь…
… Я обезьянка?
… Ну, выходит так… Красивая обезьянка… Котята, другие, они бегают, где хотят, ничего не боятся… Кошка всегда рядом… Она всегда защитит. Красиво?..
…Ты котенок?
.. Выходит, так…
…Знаешь… Я совсем запуталась. Я не сплю и не ем… Я с тобой разговариваю днем и ночью, не пишу, нет, просто сама с собой (с тобой), беседую себе, рассуждаю обо всем на свете…
Он не помнил этих текстов. Но они волновали его, вселяли надежду, потому что эти слова будут ещё в его жизни, они из будущего… Или из далёкого забытого прошлого… Не всё ли равно?
Сжечь! Сжечь всё! Обидно, если эти листы, эти завитки букв, пропитанные живым чувством, будут гнить с нечистотами на свалке в Мясном Бору. Хотя, возможно, они достойны этого, как морок, мракобесие, трата энергии на бесполезное парение душевное…
-Не парься, - сказал он себе. – Это грех!
Он включил компьютер. Стал очищать его память от никому не нужных теперь слов.
Наткнулся на текст, который был записан несколько лет назад в этот же день.
…Ужасное время! В девять ещё темно. В четыре уже темно. А между девятью и четырьмя - то ли рассвет, то ли закат. Иногда из-за домов - солнце, низкое, ниже видел только в Апатитах. Мучают мысли о том, что магнитные полюса меняют своё местонахождение, и вообще меняются местами. Как добро и зло. Мой старый медный компас, очень старый, упорно показывает север на юге…
… Вчера маленький мальчик на аллее возле поющего куста оглянулся на взрослых и сказал: «О! Как много деревьев!». До сих пор не пойму, почему у него сложилась такая фраза. Никогда не был в лесу? Или для поддержания светского разговора?..
…Погода странная... То ли туман, то ли дождь. То ли сверху, то ли снизу. Нужно срочно ехать в Низургию, на чем приведется... Разыскать друзей детства. Растопить камин. Сидеть и смотреть на огонь... Пить вино, не торопясь. Вспоминать прошедшую жизнь. Может быть, настало время…
Ему показалось, что он проваливается во времени, в тёмную бездну.
Для человечества прошел месяц, для него – один миг.
И это был уже не Петербург, а Силфит…
Было или не было, но так случилось… Так начинаются все низургские сказки.
Комната была большая с высокими потолками.
На полу меж окон лежал неоконченный гобелен – синий крест на красно-черном поле. Клубки шерстяной пряжи…
Он увидел, как над ним склонилось лицо, ясное, плавно очерченное, испускающее свет. Похожее на лик царицы Рамат на фресках пещерного города Яиздра… Глаза, смотрящие не вовне, а вовнутрь, в себя…
- Я здесь! Не бойся!
Ноговицын не сразу понял, что она слепая, но спокойная радость и уверенность, что начинается совсем другая, новая , жизнь, в которой можно будет не делать ошибок, что всё в мире идёт теперь правильно и хорошо, в свете этого доброго лица…
Эта уверенность была знаком его выздоровления. Он пробовал приподняться, но был слишком слаб.
- Русский проснулся, - сказала Рамат молодому , усатому, человеку.
- Как ты узнала?
- У него совсем другое дыхание! Жуки! Мне кажется, он открыл глаза…
- Да, он открыл глаза… Эй, руссо, ты живой? - спросил Усатый.
Он потрогал лоб Ноговицына, и тот увидел на запястье холёной бледной руки рядом с золотой запонкой золотую же змейку, тонкой старинной работы. Змейка обвивала запястье три раза…
- Ну, и, слава Богу! Теперь мы можем сдать его в консульство. Ты можешь говорить?.. Кто ты?
- Я?.. – Русский задумался.
- Пусть поживет у нас, пока не поправится окончательно, - сказала слепая девушка. – Ты знаешь, я так привыкла к нему… Пока он болел… Он как будто мой ребёнок…
- Не говори глупости, Рамат. Мы найдём тебе достойного мужчину… мужа… Из хорошей семьи… Родишь сына. И забудешь… И будешь смеяться, вспоминая этого старика…
Она не ответила, только лицо стало упрямым
Она склонилась над Ноговицыным.
Он почувствовал её дыхание, словно бабочка летала над щекой и над его губами.
– Эй, как тебя зовут, руссо? Ты слышишь меня? Как тебя зовут?
Он рассматривал её и по зрачкам неподвижным понял, что она слепая.
- Юрий… Меня зовут Юрий.
- Несчастный русский… - сказала она.
- Я - Жуки… Жукиил, - сказал Усатый.- Он тыкал большим пальцем себе в грудь, будто разговаривал с дикарём. - Жукиил… А это моя сестра Рамат. Она нашла тебя в канаве у нашего дома… Она твоя спасительница… При тебе не было документов…
- Где она? – Ноговицын искал её, блуждал по комнате глазами, но девушка исчезла, растворилась в голубом утреннем свете.
- Руссо, ты умеешь играть в шахматы? – спросил Жуки, когда Ноговицын достаточно окреп..
- Умею.
- Хорошо умеешь?
- Однажды даже проиграл чемпиону мира.
- О! Это кому же?! – спросил недоверчиво Жуки.
- Сало Флору… Правда, в сеансе одновременной игры. Нас было сто человек. А он один… - Где она?! – спросил Ноговицын.
- Кто?
Вошла Рамат. Принесла завтрак – чай, лаваш и кусочек сыра.
- Давай сыграем на деньги? – предложил Жуки.
- У меня нет денег, - сказал Ноговицын.
- Потом отдашь, когда будут… А пока поработаешь на нас. Будешь мыть посуду, чистить картошку… Стирать… Прибирать в доме. Согласен?
Ноговицын кивнул.
Рамат прислушивалась к восклицаниям брата и к ударам шахматных фигур о доску.
Она слышала доску, и каждая фигура для неё имела свой звук там, на каждой клетке доски. Она с детства играла в шахматы с братом и даже выиграла однажды первенство республики среди незрячих шахматисток…
В комнату вошел князь Гиги. Он был тощ и нервен. Молча наблюдал за игрой. Что-то бормотал неодобрительно. Ушел.
Ноговицын проиграл три партии подряд. Жуки был очень доволен.
Он похлопал Ноговицына по плечу.
- Ничего, я научу тебя играть в шахматы. Быстрее вставай на ноги. Будешь пока мыть посуду.
- Я слышал уже… - сказал Ноговицын. – Вы говорили…
- Я назначу тебе хорошую зарплату… Расплатишься… - сказал Жуки.
И ушел.
- Вы не играйте больше в шахматы с моим братом, - сказала Рамат,- Он в пятнадцать лет был чемпионом Низургии.
- Рамат…
- Я слушаю тебя.
-Принеси мне, мне, пожалуйста, стакан красного вина с мёдом.
- Саперави?
- Да. Это лучшее лекарство. Только разогрей.
- Сейчас… Юрий… Сильно разогреть?
- Немного.
- Минуту.
Она исчезла и вскоре появилась с кувшином и глиняной пиалой. Пиала была коричневая сверху, а внутри была темнозеленая эмаль. Потому вино казалось не красным, а черным. Впрочем, здесь принято называть вино, полученное из красного винограда, именно так - черным вином.
Ноговицы пил и чувствовал, как силы возвращаются к нему. Недаром красное вино называют кровью Бога.
- Рамат, а почему Жуки не играет сейчас в турнирах? Почему в Низургии так много талантливых шахматистов, а потом куда они деваются?
- Они играют только на деньги… Нарды, шахматы, карты… А теперь ещё мода у очень богатых людей – брать в секретари шахматиста. Не надо компьютера. Мало того, что они хранят информацию, они ещё могут дать дельный совет. И выдают прогноз и варианты… У Жуки есть ученики. Он преподаёт теорию шахмат в элитной школе…
Ноговицын с самого начала инстинктивно понял одну важную в его теперешнем положении истину. В доме, где он оказался фактически на положении раба, нужно жить по законам этой семьи. Двигаться в их ритме… Говорить, как они… Правила их жизни сделать своим законом. Их привычки – своими привычками…
Это не было хитростью. Он понимал, что судьба насильственно вклинила его в эту семью, они спасли его от смерти, и, в благодарность, чтобы не усугублять неудобств, не создавать мучительного напряжения и столкновений, нужно, хотя бы внешне, не отличаться от них…
Он вспомнил полузабытый им язык низургов. Он даже стал улыбаться, как улыбалась Рамат. А когда, через два месяца, увидел на её лице свою улыбку, понял, что переусердствовал. Они завладели его душей. А он поселился в их душах.
Рамат чувствовала себя опустошенной и разбитой, если Ноговицын надолго уходил из дома, если она не слышала его шагов и его голоса, если не ощущала его рядом хотя бы раз в течении дня.
А он, как ни старался отвлечься делами, думал только о ней, о её словах, даже самых незначительных, самых обыденных. Он искал в них подтверждения своих мечтаний о какой-то высокой, необыкновенной любви, подобной той, что подарила великому Гете судьба на склоне лет. Хотя и отгонял насмешливо такие мысли.
Жуки улыбался, обнажая красивые крупные зубы. Он действительно был похож на жука. Может быть, из-за своих свирепых, чёрных, усов и приземистой фигуры.
- Скажите, уважаемый, сколько стоит эта птичка? – учтиво спросил он пожилого крестьянина.
Курица была нужна ему, чтобы приготовить сациви.
- А что вы можете предложить за неё, сударь? Это последняя курица вчерашней жизни…
Крестьянин улыбался хитро. Подбрасывал хохлатку, правой рукой, держал её за связанные лапки, а левой расправлял ей крылья, как бы побуждая к полету. Разжигая аппетит покупателя.
– Откуда вы привезли её, почтенный?
Жуки оглянулся.
Рынок, некогда радовавший глаз обилием мяса, птицы, фруктов, теперь однообразно зеленел пучками щавеля, кресс-салата и черемши. Возможно, крестьянин был прав - это была последняя курица вчерашней жизни.
Жуки раскрыл кожаный бумажник.
Он физически ощущал взгляды окружавших его людей.
Крестьянин покачал головой.
- Нет, брат, у меня этих картинок дома целый мешок.
Он мог бы заплатить долларами, но пожалел. Снял с указательного пальца старинный перстень с большим рубином.
- А это?
- Это можно. Жизнь человека коротка, сынок, золото вечно.
Крестьянин рассматривал перстень. Под черной войлочной шапочкой -каштановая радужка, белки, пронизанные красными сосудиками.
- Старинная вещь… Достойная вещь… Старинная… Ченч!..
Жуки потянулся за покупкой.
Его холодные пальцы погрузились в мягкие дебри рыжих перьев и пуха.
Ощутили ещё живое и горячее птичье тепло...
Птица действительно была большая, зрелая, но не старая, а такая, как надо…
Сердце её испуганно билось. …
У человека такое тепло возникает от болезни… А это – такое спокойное, такое… Тепло жизни…
Он вспомнил горячий лоб матери. Вспомнил, каким жаром пылала её фланелевая ночная рубашка, брошенная в кресло. Как долго она остывала…
Мама! Мама! Где ты? Прости меня!
Он остановился на улице, пропуская танк.
Грохнул выстрел.
Открылся люк. И раздался знакомый, здоровый, хохот.
Хвича украл танк с российского полигона. Пробрался ночью, украл танк и укатил в горы. И жил в этом танке в горах. Изредка наведывался в город, когда были дела.
Он появлялся в своём танке на столичных улицах, пугая мирных обывателей.
Ему было тесно и неудобно в этой бронированной коробке. Он был почти двухметрового роста – соразмерный и статный. Только живот, который мог поглотить бурдюк вина, нарушал эту соразмерность…
Он увидел на улице своего дальнего родственника. Надо сказать, что в этой стране все были дальними родственниками.
Хвича выстрелил из пушки. И захохотал, увидев, как Жуки вздрогнул и присел на асфальт.
Курица закудахтала от страха. Она ещё до рождения знала, что родилась для услады гурманов, но не готова была смириться с тем, что жизнь её прошла так быстро и бессмысленно, и её конец близок.
Что было в её жизни? Крики петуха на рассвете… Его грубые приставания… Каждодневные потуги снести яйцо. Обучение цыплят. Страх перед рыжим котом на земле. Страх перед коршуном в небе... И люди… загадочные существа, которые кормили её и других кур и петухов и которые несли в себе страшную тайну бытия и смерти. Тайну адского огня. Ну, на самом деле, тайну кухни, шампура или сковородки.
Жуки опустил руку в сумку и погладил курицу.
Тепло существа, живого, крылатого, но разучившегося летать, заставило его улыбнуться.
Но ему показалось, что на ощупь покупка была меньше, чем он ожидал… Он подумал, что ошибся, что ему хотелось видеть её большой, а это была курица из западных провинций, а там они не такие крупные, но вкуснее восточных…
У Жуки было отличное настроение. Это особенное, присущее его народу чувство - предвкушение негромкого семейного праздника. Славное вино. Натуральный виноградный сок. Без присадок, без консервантов… Мясо. Ореховая подливка. Вкус кукурузной лепешки. Надежда на благополучие и мир. Доброжелательные взгляды. Знакомые с детства, идущие из глубины веков, тосты. Тепло близких сердцу людей.
Да, он был похож на жука. Его так и называли Жуки. (Ударение на первом слоге). Он был напорист и прямолинеен в движениях. Он был сутул и широкоплеч. От этой сутулости, плечи казались ещё шире. Он гордился своим мощным и в то же время благородных форм подбородком, доставшимся ему по наследству от именитых предков, упоминавшихся в исторических документах на шелковой бумаге и пергаменте… В царских свитах… В войсках и посольствах… На протяжении последних восьмисот лет... Он был похож на жука, но сердце было нежное и отзывчивое, как в детстве, потому что его любили в детстве и лелеяли, как последнего мужчину в их славной фамилии. Впрочем, здесь вообще принято любить и лелеять детей. И те отвечают родителям верностью и любовью до конца дней своих.
Всё это тысячелетие судьба покровительствовала мужчинам его рода… Женщины рождались редко и быстро умирали. Да, мужчины не были красавцами. И силачами тоже не были они, но обладали талантом политического ясновидения и точно знали, когда и на какую лошадь ставить, к какой партии и когда примкнуть. И когда без скандала выйти из игры, и затаиться на годы в смутное время, чтобы, когда наступит стабильность и процветание, выйти и занять достойное место в правящей элите...
Этот перстень был не самой почетной и дорогой реликвией в их доме. Жуки с радостью избавился от него, и как бы, вырвал страницу из летописи рода. Перстень подарил одному из его предков персидский шах за храбрость в битвах с крестоносцами.
На местные купюры он всё же купил кое-что – орехи, чеснок, зелень и приправы...
Днем, человеческое это жилище, дом, честно и старательно служило людям, своим хозяевам.
Если было холодно, камин с тремя заслонками - от дыма, для сохранения тепла, и декоративной, в виде смутного, чугунного, циферблата часов, на котором на веки вечные застыли стрелки, вернее, стрелы, устремленные в пространство, - так вот камин этот тихо, приветливо, ласково, испускал свое тепло.
Столы предоставляли свои плоскости для утренних трудов человека, для его бумаг, книг, для его чернильниц, а когда-то, два века тому назад, для его гусиных перьев.
И для обедов предоставляли свои плоскости грузные, старинные, столы, для посуды, отягощенной едой, для кувшинов с вином, потому что хозяева этого дома любили хорошее вино. И кувшины долго хранили аромат этого вина, свою кувшинную душу…
И были еще кровати, которые звали – ну, отдохни, бедняга, не притворяйся более сильным, чем ты есть на самом деле, посмотри какой-нибудь глупый, неприличный, сон, всхрапни, посопи носом…
И была еще лестница, вверх- вниз, но кому интересно вниз, всем хочется вверх, и она, скрипучая, с шаткими, ненадежными перилами, шептала – вверх, верх, до первых облаков, до последнего неба, вверх…
Ах, лестница! Кому какая… На сеновал, на захламленный остатками какой-то прежней жизни, чердак, на эшафот, а эта всего-то навсего на мансарду. А там, из окна, красные крыши, зеленые холмы предгорий, и сияющие горы…
Но это днем...
А ночью, когда сон выключал из обихода людей, дом давал себе волю. Он предавался воспоминаниям…
И возвращались прежние жители. Влекомые памятью, которая одна только и осталась, когда истлела плоть, тоска по этому дому, металась невидимым, влажным, как дыхание, облачком…
Они, прежние жители, проникали сквозь поры старых стен, сквозь запертые двери, в щели закрытых окон. Проникали и безмолвно, невидимо, жили в любимом своем доме. Поселялись в старинных кувшинах, чашках, расшитых золотом подушках.
Но особенно привлекали их куклы. Их накопилось много за два столетия мирной жизни. Куклы жили в особой комнате, ключи от которой были у Рамат… В куклах тоже можно было поселиться и жить, продолжая человеческие отношения.
Лаяли под окнами Харика и Шарика, иногда собаки, иногда люди. Матерью Харики и Шарики была песня о двух колхозных собаках, которые развалили колхоз.
Вскормленные песней, они выросли и вырвались с темного двора своего рождения и бегали вольные и бездомные.
Перед рассветом они замолкли. Сидели терпеливо перед крыльцом. И были похожи на людей.
Жуки подошел к камину. Потрогал изразцы. Камин был теплый. Жуки повесил на веревку белую, только что выстиранную рубашку.
Мужчине недостойно носить сорочку с грязными воротником и манжетами. Мужчине недостойно ходить в грязной обуви. Это он знал на генетическом уровне. Волосок на лацкане пиджака или пятнышко на штанах были непереносимы, как сопля на подбородке.
Жуки бросил в огонь скамеечку для ног и толстую старую книгу.
Придирчиво рассматривал свои остроносые туфли. Прошелся по ним бархоткой.
Было холодно. Он протянул руки к огню и произнес безмолвно первые слова молитвы.
- Отче наш…
Кто-то царапал когтями дверь.
Жуки пытался сосредоточиться, оградить своё сердце от этих назойливых поскребываний, но душа металась, боялась смотреть в небо, когда кто-то здесь, на земле, отвлекал её, пытался проникнуть в её раковину, в его дом.
- Эй, кто там? Входите, - закричал он. - Извольте войти…
Дверь отворилась, и показалась собачья морда. Это был Харика, жалкий и наглый, уличный пес.
Он стоял у дверей. Скулил.
Жуки с детства, втайне, изучал язык собак. Пытался выяснить для себя, насколько возможны контакты между людьми и другими Божьими тварями. Он понял одно – общение человека с животными возможно только на основе полного доверия.
- Контакты людей почти всегда поединки… - Размышлял Жуки, - Хитрые единоборства… И у животных то же самое. Обман… Соревнование хитрованов и льстецов.
В детстве он наблюдал за дворовым котом. Кот любил охотиться на голубей и, мучительно долго, терзая свои голосовые связки, учился, и в конце концов, выучился ворковать по-голубинному.
Кот ворковал, затаившись в траве, да так сладко, что голуби падали с неба прямо в его когтистые объятья.
Кот хватал голубку и уносил её в подвал, чтобы в одиночестве насладиться тёплым птичьим мясом. Оно жестковато, но так пленительно пахнет свежей кровью...
Животные и птицы иногда идут на общение, но только если уверены, что собеседник лишен вероломства. В этом мире все страдают от дефицита душевного общения. Тоскуют по доверию и дружбе.
Нужно быть терпеливым и спокойным. Добиваться доверия. Ждать, не раздражаясь. Ждать. Ждать. Ждать. Зато, какая радость видеть, как спадает маска тупости и рабства, присвоенная нами нашим братьям меньшим, и сквозь шерсть видишь лицо равного тебе существа.. А в глазах – такая нежность и благодарность, какие редко встретишь у человека.
- Харика?! Не бойся! Можно! Можно! Входи. Погреемся вместе… - сказал Жуки. - Я рад тебе! Что-то холодно сегодня…
Харика заскулил. Ему нравилось скулить в последние годы.
Он не был уверен, что Господь слышит его скулёж, но надеялся.
Харика прилёг у камина. Ткнулся в мордой в тёплые топанцы Жуки.
- Ха! Ты разве… Разве ты жив? – Жуки дотронулся до мягкого загривка.
- Как видишь… - улыбнулся пёс.
- Ведь тебя пристрелили вчера...
- Все было, брат…
- Очень прошу, не называй меня, пожалуйста, братом, - сказал Жуки, - а то я от радости залаю.
- Да, сударь, да… Я забыл, с кем говорю, сударь… - почтительно ответил пёс.
- А почему ты один сегодня? Где твой друг Шарика!
- Он ушел в горы, когда началась облава на собак. Решил стать волком. Он сказал мне на прощанье, лучше умереть волком в горах, чем бездомной собакой в городе…
- Так и сказал?
- Так и сказал, браа… Не найдется ли у вас, почтенный, куска докторской колбасы для гостя?.. Как в прежние добрые времена…
- Шутишь, пес!- ответствовал Жуки. – Откуда у нас докторская колбаса!
- Мой покойный отец учил меня – главное, не будь жмотом! Хочешь выглядеть породистым – веди себя, как дворянин…
Жуки вывернул карманы.
- Смотри, одна мелочь… У меня сегодня даже корочки хлеба нет.
- А это что? – спросил Харика, увидев в руках Жуки пачку долларов.
- Эти деньги дал мне отец, чтобы выкупить вещи…
- Не понял. Какие вещи?
- А что тут понимать! Чтобы выжить в эти трудные времена, нам пришлось продать много дорогих сердцу вещей… А теперь отец получил бонус и хочет все эти вещи вернуть, чтобы у нас всё было, как раньше…
- Какие мудрые у нас с тобой отцы! Если бы мы слушали их наставления, жизнь сложилась бы по-другому. Вот мой отец, Харика - Старший, говорил мне – не попрошайничай, не бойся ничего, никому не доверяй. Доверишься, убьют. Испугаешься – сдохнешь с голоду. Будешь попрошайничать, вести себя, как нищий, останешься нищим до конца жизни… И ещё, царство ему небесное, если у тебя две монетки, одну отдай Ашоту, даже если лапы твои чисты, как у щенка. Ашот защитит тебя и от чужой собаки, и от чужого человека. Он не просто чистильщик сапог – он страж нашего квартала… тайный страж нашей собачьей жизни…
- Ашота убили вчера, - сказал Жуки..
- Кто?!
- Откуда мне знать. Стреляли из проезжающей машины.
- Из белого Мерседеса? – спросил Харика.
- Вроде бы. Не помню цвета, но не красный, и не синий…
- Что за жизнь! Сегодня опять кого-нибудь ограбят или убьют... Почему вы не запираете двери?
- Бесполезно, - ответил Жуки. - Если захотят, стену взорвут, а на кирпич мне денег не собрать…
Жуки подошел к окну. В сумраке раннего утра увидел тихую улочку. Там всё ещё царил девятнадцатый век. Кирпичные дома, не выше четырех этажей… Столетние акации и чинары.
Курдианка подметала тротуар. Она выделялась на сером асфальте ярким пятном – желто-красно- зелено – черным.
В доме напротив окна то освещались мимолетно, то гасли...
Всё было так, будто и не прошли годы и десятилетия. И ветерок так же холодил кожу. И хотелось верить, что сегодня случится что-то очень хорошее и радостное…
- Смотри, Харика, у Осеба кто-то с фонариком ходит… - сказал Жуки. - Видно, опять воры…
- Пошли, сударь, полаем для очистки совести, - предложил пёс.
- А пулю в зад не хочешь?! – грустно пошутил Жуки. - Нет, уж…
Он задёрнул штору, чтобы не думать о бандитах и ворах. Их слишком много развелось в городе.
Образы, возникавшие в его душе и принимавшие в голове форму слов, вытеснялись страхом и лёгким голодом, который последние годы беспокоил его постоянно. И ещё - воспоминания о женщинах, приносивших ему всегда ощущение счастья.
- Хоть для приличия, издалека полаю… - сказал Харика.
- Иди, полай. А я помолчу, мне так привычнее, - сказал Жуки.
Жуки озабоченно осматривал свои брюки. Их пора было отдавать в итальянскую химчистку.
Страх, голод и женщины – управляли его жизнью, мешали сосредоточиться, думать и молиться… И ещё – боязнь быть смешным… Недостойным. Но это тоже был страх… Если голод можно было утолить, а знакомая балерина Зуля всегда была рада его внезапным бурным посещениям, то страх, как он ни хорохорился, был неутолим. Особенно после смерти госпожи Нино, его матери…
Теперь он смотрел по утрам на отца и страшился, что скоро потеряет его, а с ним уйдёт и весь привычный уклад жизни.
Кто ты на самом деле? - спрашивал он себя. - Управляющий делами отца? Шофер? Секретарь отца? Преподаватель теории шахмат?
Когда отца не станет, ему придётся доказывать всем вокруг, что он умеет что-то делать конкретно и грамотно, кроме как играть в шахматы и нарды на деньги. Это тебе не чинить розетки, или менять масло в их Ягуаре… Придётся думать о том, как дорог бензин и всё остальное…
Харика высунул морду в полуоткрытую дверь и зарычал. Прочистил горло первым «гав-гав» и залаял по-деревенски, будто и не угрожал, но жаловался на судьбу.
- Осеб был очень хороший человек, - сказала Харика, проялавшись.
- Да, - отозвался Жуки. - Мы дружили с ним с детского садика... Когда тебя ещё не было на свете. Когда к нам в гости приходил твой дед. Его звали…
- Боб… Боб Илившакибоб…
- Да, вспомнил… Точно… Бобик… Простое собачье имя…
Жуки подошел к окну и осторожно приоткрыл штору.
В доме напротив четыре окна квартиры Осеба были тёмными, и свет фонарика больше не вспыхивал там.
- Ушли, - сказал Жуки. - Ничего не нашли и ушли…
- Как он там? Осеб… – спросил Харика. – На чужбине… Небось тоскует по родине?
- Нормально… У него всё нормально, - сказал Жуки. - У него вилла на берегу Женевского озера. Он смотрит на горы и печатает на машинке. Нет, наверняка купил себе хороший компьютер, а машинку выбросил…
Жуки представил себе Женевское озеро, по картинке в глянцевом журнале. Что-то вроде озера Ацир, только больше и вода зеленая. И крыши другие – тоже красные, как в Силфите, но не железные, а черепичные...
Когда Осеб уезжал в Швейцарию, Жуки спросил его, достойно ли покидать Родину в такой трудный, прямо скажем, судьбоносный момент.
Осеб рассмеялся в ответ.
-Мы добыли для вас свободу, - сказал он, – теперь устраивайте жизнь по вашему разумению. А я честно заработал себе право жить в нормальном, цивилизованном мире, для которого мы разрушили империю... Живите и размножайтесь!..
- Что ж, логично, - сказал Харика, почесав задней правой лапой левое ухо. – Логично… Интересно, он вспоминает нас?
- Конечно, Осеб только и думает о нас – мы его любимые персонажи. Благодаря ему, мир узнал, что есть Низургия и ты, и я…
- А Илеватсур?..
- Что ты, Харика! Кто сейчас читает Илеватсура! Моя бабушка знала его наизусть… Я помню только, что у всех на языке. Зато книги Бесо читают даже в Сомали… Там, правда, мало кто умеет читать…
- А почему вы тоже н уедете, сударь, куда-нибудь на Женевское озеро?
- Наверное, по дурости… Хочу жить в этом доме… Говорить на родном языке… Хочу видеть эти горы… родные лица… твою собачью морду… слушать твои дурацкие рассказы…
Харика обиделся, отвернулся, клацал зубами, делал вид, что ищет блох.
- Ну, давай, рассказывай! Как ты остался жить после того, как издох?
- Не смейтесь, господин Жуки. Я не люблю, когда люди смеются. Ваш смех похож на плач… на рыдание… И часто предвещает несчастье.
- Ну, ладно, не обижайся, я молчу. Я, правда, плачу. Эти книги не хотят гореть. Только дымят. Я слушаю тебя, затаив дыхание…
- Да, я издох… Но сегодня утром… - сказал задумчиво Харика и заскулил от острой жалости к себе.
- Какая прелесть!
Жуки послюнявил палец и потрогал утюг, нагрелся ли. Стал гладить рубашку.
- Только у нас, в Низургии, могут так красиво врать!
- Не веришь, бррра… - возмутился Харика. - Не верите, сударь?
- Верю, верю… - Подбадривал его Жуки. – Не обижайся, я пошутил. Рассказывай…


12.
Вошла Рамат. Она села в кресло и тоже приготовилась слушать. На вид ей было не больше двадцати.
- Приветствую вас, прекрасная госпожа!.. – заскулил Харика. - Почему у вас такой грустный вид, госпожа?
Рамат молча положила ему на голову руку.
- Госпожа, почешите мне, пожалуйста, за ухом… Ага, вот так…
Харика скулил от наслаждения. Он был влюблён в Рамат и верил, что когда-нибудь, когда она станет собакой, они встретятся. Он в душе был индуист и верил в переселение душ. Но опасался говорить об этом людям. Потому что низурги - христиане, и им запрещено верить в переселение душ.
Жуки гладил свою белую рубаху и слушал жалобы собаки.
Он внимательно осматривал свой костюм. Смахнул пыль щёткой.
- Продолжай, пёс.
Харика обиженно молчал.
Он не любил это слово «пёс», к нему прилипло так много некрасивых историй. И «собака» не лучше. Он даже мысленно сочинял письмо в Организацию Объединенных наций, чтобы эти слова были запрещены, как нецензурные, а введено новое имя «Радыч» – рычащее - домашнее-четырехлапое…
Но желание рассказывать было сильнее обиды.
- Моя душа… - Он завыл… - Моя душа отлетела, и я видел, как с меня содрали шкуру, как жарили мое мясо на углях, как ели и смеялись… и острили… Говорили, что собака не хуже свиньи… А моя душа летала над моим телом. Там было много разных птиц – они ждали своей доли… А я? Чего ждал я, несчастный пес, не исполнивший своего предназначения?! Я хотел крикнуть этим людям, что собака не хуже, а лучше свиньи… Но тогда бы они съели всех собак. Но если бы я крикнул, что собака хуже свиньи, я унизил перед людьми свой род…
- Постой, о каком предназначении ты говоришь?
- У каждого из нас, мужчин, три предназначения – лаять, кусаться и заселять мир собачьими детьми.
- Так что же стало с тобой? - спросила Рамат.
- …В полночь сверкнула молния, и кости мои потянулись друг к другу, и куски мяса из утробы птиц и людей вылетели со страшной силой и скоростью и прилипли к моим костям, и шкура моя мягко опустилась на них, и всё хорошо срослось и ожило. И я снова увидел этот прекрасный мир моими собачьими глазами … И залаял от радости…
- В другой стране ты стал бы поэтом… - сказал Жуки. - Красиво врёшь!
- Я хотел бы стать не поэтом, а проповедником, - скромно сказал Харика. - Но, сударь, в других странах своих собак хватает…

13.
- Что-то недодумали там, наверху – смерть упразднили, а страдания оставили… - заскулил Харика. - Да, времена, времена, брат.
Жуки поднял кочергу.
- Ещё раз скажешь «брат»…
- Простите, сударь… Это у меня от голода… Я не верю, что в вашем княжеском доме не нашлось бы немного пищи для меня.
- Ищи, пёс. Что найдешь, твоё!
Харика забегал по комнате. Принюхивался.
- Гав! Гав! Ура!
Он нашел большую жёлтую кость.
- Вот это да! – закричал он в восторге.
- Что ты творишь?! – бросился к нему Жуки. - Это кость мамонта. Это артефакт.
- Артефакт не артефакт, но погрызть можно! И пахнет мясом…
- Не может быть!
- Мясо! Свежее мясо! – кричал Харика, обнюхивая кость мамонта.
- Ты с ума сошел, пёс! Не может этого быть.
- Клянусь мамой!
Жуки шагнул к нему, надел очки.
Харика зарычал.
- Ну- ка, покажи, - протянул руку Жуки.
- Не подходите, господин Жуки! Как брата прошу, не подходите. Могу укусить! Я ведь собака, сударь.
Он рвал мясо, а оно всё нарастало и нарастало.
- Ну и косточка волшебная! – ликовал Харика.- Теперь все суки мои! Сколько не ешь, а мясо растёт ещё быстрее, чем успеваешь проглотить… Теперь я не пропаду. На всю жизнь хватит… - Он стонал от восхищения. - Я отрываю кусок, а нарастает ещё больше! Я отрываю, а его всё больше!.. Простите меня, господин Жуки! Простите меня, прекрасная госпожа Рамат! Меня отец учил… И мать учила - уважать людей, которые кормят тебя… Но я не могу! Я ведь собака! Это выше моих сил!.. Не подходите – загрызу!..
Харика подбежал к двери, толкнул её мощной грудью и, убегая, едва не сбил с ног толстяка.
За толстяком два носильщика-курда внесли старинные напольные часы...
- Что с ним?- спросил толстяк, глядя на Харику.
Носильщики поставили часы в угол, справа от камина, где на паркете было обозначено место их постоянной прописки. Ждали вознаграждения.
Жуки поблагодарил их, щедро расплатился лари. Курды ушли.
- Может быть, у него бешенство, госпожа Рамат? - спросил толстяк, опасливо следя за собакой.
- Нет, - сказал Жуки. – он совершенно здоров. Не бойтесь. - и протянул толстяку две стодолларовые бумажки. – Спасибо вам. Но где у нас он мог найти мясо?!
- Что вы сказали? – спросил толстяк, рассматривая деньги на свет.
- Где он мог найти в этом доме мясо? – повторил свой вопрос Жуки.
- Бедный пес… Он, наверное, сошел с ума… - предположил толстяк. - Сейчас многие с ума сходят от голода. Такой умный… такой талантливый… Знаменитый… Хорошо, что не укусил… Всего хорошего вам, господа. Я рад, что вернул вам ваши часы. Хотя я привык к ним… Мир вам, господа.
Он ушел, оставив после себя резкий запах алжирских духов.

14.
- Жуки, - попросила Рамат. – Открой окно. У меня голова закружилась от этого жуткого запаха. - Что происходит, Жуки?
Жуки не ответил. Он смотрел на улицу.
Какие-то странные, грязные, люди в истлевшей одежде там, внизу, смотрели на него. Звук открываемого окна привлёк их внимание. Лица этих людей были зеленоватого оттенка. Кожа клочьями отставала от черепов.
Оттуда шёл смрад, хуже алжирских духов.
Жуки захлопнул окно.
- Я не знаю, сестра, что происходит, но что-то происходит, - сказал он и пошевелил кочергой в камине.
Достал из него подставочку для ног, которую сунул давеча в огонь, совсем целую и неопалённую.
- Ламат, - он так обращался к своей сестре с тех далёких времен, когда она не могла произнести звук «р» , и по-детски изменяла своё имя. – Рамат, смотри-ка, я бросил её в огонь, а она не сгорела.
Жуки залез в камин, достал из него толстый фолиант.
Это было подарочное издание сочинений Сталина в кожаном, тисненым золотом, переплете.
Рамат услыхала шелест страниц.
- Ты сжигаешь нашу библиотеку? – спросила она.
Жуки молча листал книгу.
- Кому всё это нужно теперь! – наконец, сказал он. – Всё было ложь… Всё было тлен… И даже не горит…
Он доставал из камина книги и бросал на пол.
- Кто раскроет теперь их?! Кто прочтет? Кто обрадуется или вознегодует?! Даже язык наш за эти годы стал другим. Вроде наши буквы, наши слова, но всё бессмысленно. И те, кто хвалил власть, и те, кто боролся с ней… Всё тлен… Другая жизнь… Другие ценности… Чем гордились раньше, теперь стыд… Что порицали – доблесть…
Меж тем в залу входили люди, и каждый приносил вещь, прежде купленную и унесенную отсюда. Жуки вспоминал места, где эти вещи стояли десятилетиями и оставили неуничтожимые следы.
Большой портрет их матери, госпожи Нино, работы Дивада Абакака…
Стол красного дерева…
Стулья работы французских мастеров…
Кресло-качалка, любимая игрушка маленького Жуки. Однажды он перевернулся, и шрам на щеке был получен не в драке, как он утверждал, а именно в тот день…
Старинные занавеси…
Абажур…
Скатерть, расшитая золотом…
Всё это Жуки ставил, укреплял, точно на старые свои места, отмеченные темными квадратами. Он щедро расплачивался с гостями.
- Жуки, откуда у нас деньги?- спросила Рамат.
- Отец получил из Америки. От Сороса…
- За что?
- За свою последнюю книгу «Малые и большие нации. Законы расцвета и угасания».
Появился старик академического вида, худой, седой, нервный - отец Жуки, князь и академик.
- Рамат! Рамат! Где Нино? – спрашивал он тихим, истерическим голосом.- Жуки, где Нино? Где моя жена?
- Мама умерла два года тому назад, - сказал Жуки. – Ты опять притворяешься, что забыл…
- Да, притворяюсь, - согласился старик.
- Зачем?
- Мне так легче на душе… Как ты не понимаешь! – укоризненно ответил старик и ушел.

15.
Жуки любил готовить праздничную трапезу и радовался, предвкушая, как будет хозяйничать на кухне, попросив всех удалиться и не мешать ему импровизировать.
Он надел фартук и очки, и точил топор истёртым бруском.
Предстояла неприятная для Жуки процедура – отсечение куриной головы.
Жуки услыхал жалобный писк. Когда он раскрыл сумку, там вместо курицы сидел желтый пушистый цыплёнок и смотрел на него...
Жуки погладил цыплёнка, прикрыл сумку фартуком и задумался.
Потом осторожно приподнял платок и снова заглянул внутрь сумки.
Теперь там лежало яйцо.
Он подумал, что его развели, как лоха. Это был не крестьянин, а фокусник!
Он мысленно поспешил на рынок, чтобы вернуть перстень и наказать обманщика.
- Кто знает? – сказал крестьянин. – Может, ты съел курицу, а теперь требуешь…
- Я не мог съесть её так быстро…
-Ну-ка, покажи яйцо.
Яйцо было теплое, только что снесенное… К белой скорлупе прилипла рыжая пушинка.
Жуки рассматривал яйцо у окна.
И вдруг оно исчезло с его ладони. Исчезло. Растворилось в сумраке ноябрьского дня. Только пушинка осталась в его ладони, и она взлетела от его дыхания и тоже исчезла…
Естественно, он никуда не пошел, это было бы недостойно человека его положения. Он решил, что приготовит не сациви, а пхали - варёную свёклу с орехами.
Всё складывалось на редкость удачно. В их доме, наконец, воцарился мир. Виной тревог и раздора был странный русский, которого они приютили, а потом никак не могли избавиться от него.
Три месяца назад Рамат пришла взволнованная, после обычной своей прогулки вокруг дома и сказала, что у парадного крыльца, в канаве, лежит человек.
По-видимому, русский...
Волосы мягкие и, наверное, светлые...
И граница волос на щеках и затылке не такая, как у наших…
По-видимому, не простой - мягкие ладони…
Но руки сильные. Подушечки пальцев без мозолей, но жёсткие. Возможно, часто играл на фортепиано..
По-видимому, добрый. У добрых совсем другое ощущение от прикосновения к волосам.
У него жар. Он без сознания… Шрам на щеке…
Шрам на руке. С тыльной стороны. Чуть выше кисти. Возможно, в юности пытался покончить счёты с жизнью…
Грубый шов на рукаве пальто – видимо, сам пытался починить…
На шее серебряный маленький крест – «спаси и сохрани!» православный…
Она взяла руку брата и прижала к своей щеке. Это была просьба.
Христианину надлежит оказывать помощь больному, даже, если он русский…

16.
Русский поправился и остался в их доме. Его звали Ноговицын. Юрий Ноговицын. Помогал по хозяйству. Мыл посуду. Ждал, когда придут деньги из Питера, чтобы уехать…
- Опять грязная чашка, - брезгливо сказал Жуки.
Ноговицын молча собрал посуду и ушел на кухню. Разогрел воду на газовой плите. Развёл моющее средство.
Пришла Рамат. Стояла молча за его спиной.
- Ты прости нас… Прости… Жуки не прав.
- Он прав. Я плохо вымыл посуду.
Пришел Жуки.
- Что вы делаете здесь? Рамат, тебе не стоит здесь находиться.
Ноговицын погасил вспыхнувший, было, гнев. Улыбался, мыл чашку.
Нельзя давать гневу властвовать над собой, - уговаривал он себя. - Нужно переключиться. Ну, да… Чашка. У чашек, как и у людей, есть уши. Только у людей два уха, а у чашки – одно. Это самое уязвимое место – часто отламывается и почти всегда недостаточно чистое…
Они ушли.
Ноговицын взял из корзины старые газеты. Унес в свою каморку.
Читал.
На последней странице его внимание привлекли объявления в траурных рамках.
В Силфите принято было, ещё с царских времен, печатать платные явления о смерти и похоронах близких людей. Он увидел фамилии, которые были знакомы ему по совместной учебе в университете. Вспомнил их, молодых и красивых, полных энергии, желавших стать завоевателями мира, а теперь безвестно похороненных и забытых.
Одно объявление привлекло его внимание. «Семья Ездахот сообщает об отмене панихиды и похорон профессора медицины Поликарпа Геронтьевича Ездахот, ввиду того, что он воскрес и пребывает живым среди живых. Приём больных в обычное время в помещении Медицинского института».
Ноговицын подумал, что это чей-то розыгрыш – анекдот, и в душе осудил автора за озорство и кощунство, но неподвластное воле воображение подкидывало ему различные клипы на тему этого воскрешения.
Он представлял, как это могла быть в реальности, когда дверь его каморки открылась, и вошла Рамат.
Она села на старый сундук и повернула к нему незрячие глаза.
Они молча смотрели друг на друга. Она смотрела внутрь себя и видела его таким, каким не видел его никто, кроме неё.
А он смотрел на неё, любовался и подозревал, и входил в то состояние юношеской радости и доверия, которое предшествует любви.
Были, правда, лёгкая тревога и дискомфорт, как будто в часы вставили зубчатое колесико, немного, совсем чуть-чуть, на микрон, отличающееся от того, что нужно в идеале. Или без одного зубчика…
Слабовидящие и слабослышащие, мало отличаются от нас, – рассуждал Ноговицын, чтобы разобраться в своих чувствах. Чтобы унять волнение, которое охватывало его при одном только имени Рамат. – И те и другие похожие на нас люди… Но если изначально, до рождения , выключен один из каналов, соединяющих человека с реальным миром, меняется вся структура души человека, - думал он. - Интересно, видят ли слепые сны? Как они воспринимают нас – зрячих?
…Каждый раз, когда он видел лицо незрячего человека, он воспринимал его, как спокойное, сосредоточенное и безжалостное. Наверное, такое лицо у судьбы. В противоположность незрячим – лица глухих воспринимались им - чрезмерно оживлёнными, как лица переигрывающих актёров… Это лицо случая, лицо игры случая. А лица косноязычных… Они не лишены были некоторого идиотизма и вызывали смех, потому что, чего уж легче, казалось бы, можно найти в человеческой жизни, чем легко болтать языком и чирикать…
Ноговицын тосковал по пониманию. Он тосковал по взаимопониманию… И его мучила загадочность неподвижного лица Рамат.
- Она не слепая, - говорил он себе. – только она видит не так, как мы…
Рамат редко улыбалась, и он поймал себя, обнаружил в себе желание постоянно видеть её улыбку.
Это стало его мукой. При случае, он старался рассмешить Рамат. И она в благодарность иногда улыбалась ему.

17.
Ноговицын был уверен, что мужчины и женщины, люди и все другие существа не могут никогда понять друг друга, никогда не понимают друг друга, кроме как в элементарных вещах – «Хочу есть. Хочу… Хочу… Хочу!» Вот и всё понимание.
Но по взаимному согласию заключают компромисс, будто понимают. Берут за основу несколько банальных житейских афоризмов, как бы аксиом. Ну, типа – «Путь к сердцу мужчины лежит через желудок». Или – «Женщина всё воспринимает маткой»... Или – «Женщине прежде всего нужны деньги». А потом развивают на их основе свои доказательства и теоремы. Обычно это делается, как предлог, чтобы существовать, не мучаясь проклятыми вопросами душевной близости.
Ведь если есть мужская и женская честность, мужская и женская верность, мужская и женская агрессивность, и весь остальной спектр характера тоже определяется полом, зачем тогда страдать от непонимания, зачем биться головой о стену, думая, что это дверь?! Может быть, главное - быть довольными друг другом? И всё!
Но часть людей, и даже животных, тоскуют по душевному контакту. Кто эти люди? Кто эти животные? Зачем они рождаются? Для чего они нужны друг другу и вообще живому миру? Почему на древних артефактах боги изображались полулюдьми - полуживотными?.. На самом деле, тоска по душевному контакту присуща всему живому…
Ноговицын вспомнил, как однажды в Парке, рядом со своим домом, стал свидетелем съезда владельцев хорьков. Люди привозят этих зверьков раз в месяц сюда, для общения. Их носят за пазухой - живая мордочка вместо галстука. Или водят на поводках, как маленьких собачек. Хорьки очень приветливы, знают своё имя, любознательны, охотно общаются с незнакомыми людьми. Увы, все они кастрированы. Их подвергают этой позорной операции, чтобы лучше пахли и не кусались. Их заводят для видимости душевного контакта и любви. А потом тоже из любви их уродуют, превращая в маленьких евнухов.
Ох, люди, люди! О, сволочи!
Он вспомнил поющее дерево, полное воробьёв и синиц. Они узнавали Ноговицына. И он чувствовал себя не таким одиноким…
В последнее время в Питере стало много людей, которые зимой подкармливают птиц. Приходят с маленькими детьми. Приходят старики и старухи, обделенные вниманием детей.. Приходят деловые мужчины. Приходят бандиты. И даже однажды Ноговицын видел милиционера, который кормил воробья.
Покупают в киоске у входа батон за десять рублей и бросают белые, вкусно пахнущие комочки на землю. Тут же слетались голуби, утки, воробьи, синицы и снегири. А под ногами, под метром привезенной почвы – пепел, прах трёхсот тысяч, умерших от голода…
Люди стали добрее. – подумал он. - И птицы стали подпускать их ближе.
Воробьи так забавно хватали крошки хлеба на лету, опережая ворон и чаек.
Вороны остерегались, не подпускали его близко, хотя узнавали его красную пуховую куртку. Слетались. Шли за ним, смешно подпрыгивая на сильных лапах.
А ворона, которую он нарёк Дарьей, издали узнавала его и пикировала под ноги.
Она брала кусочки булки из рук. Но, была сыта и прятала добычу в снег. Прикрывала сверху веточками и опавшими листьями.
И торопилась догнать Ноговицына на аллее, чтобы гулять рядом с ним.
Она очень любила сыр и панцири креветок. Но ценила бескорыстное общение.
В позе, в наклоне головы, даже в паузе перед тем, как проглотить оранжевый панцирь креветки, было столько оживлённого внимания к Ноговицыну, что его депрессия проходила, и люди, как в детстве, улыбались ему...
Так они гуляли, и Ноговицын рассказывал Дарье разные интересные истории из своей человеческой жизни, и даже насвистывал мелодии из опер, а она смотрела на него правым глазом, потому что на всякий случай шла слева от него.
Она привыкла к тому, что правая рука человека чаще всего бывает неправой, опасной и злой. И если бы его коварная десница вдруг захотела бы причинить ей зло, у неё было бы время улететь.
Пока они так гуляли, вороны из окружения Дарьи грабили её схроны. Дарья иногда задавала им трёпку. Иногда великодушно прощала.
- Она не умрёт с голоду, - думал Ноговицын, - Среди людей у неё много друзей. Люди ценят странные контакты, как лекарство от окамененного бесчувствия.
Один средних лет клерк каждый день после работы угощал её хорошим сыром. Правда, он звал её Каркушей и думал, что дружит с мужской особью. Кто их разберет!
Да, она была чрезвычайно забавна и умна, но Ноговицына немного смущало, что глаза её никогда не меняли своего бесстрастного выражения.
Людей, с такими глазами, Ноговицын остерегался.
Потом Дарья исчезла. И в Парк стало скучно ходить… Другие вороны – были пугливые и тупые… Их интересовала только пища. Они были не интересны…
- Добра и света, даже в декабре, больше, чем мы замечаем, - думал он. - Душа тоскует по свету, по добру и по душевному общению… И находит их даже в декабрьские хмурые и короткие дни…

18.
- Расскажи мне, Юра, - попросила Рамат.
- О чем?
- О своей жизни. Я ведь ничего не знаю о тебе.
- Ну, родился, как все…
Она улыбнулась.
- Здесь родился. В Силфите. Когда мы были одной страной… Первые воспоминания?! Отец прислал с фронта посылку – там был полный мундирчик на меня, даже с погонами, кажется лейтенанта. Я иду с дядей Яшей по улице и очень серьезно отдаю честь всем встречным военным, а их очень много. Все улыбаются и умиляются. Дядя Яша говорит про кого-то – «мудак», я запоминаю и спрашиваю потом: «Мама. Что такое мудак?».
- А что это, Юра?
- Ну, это такое непереводимое русское слово, вроде «чудак», но с презрительным оттенком… Еще в этой посылке был немецкий шоколад, очень горький, помню, мне он не понравился…Кусок земляничного мыла с отчетливыми следами зубов… Это моей старшей сестре очень понравился запах, она подумала, что это такая большая конфета... И, конечно же, салют над Силфитом, над горами… в день Победы. Дивное зрелище... Очень трудно вспоминать, госпожа Рамат. Воспоминания путаются с детскими фотографиями.
- Ты говори… говори… Я слушаю…
- …Мне два года… Я на руках у отца… Он после госпиталя приехал на побывку. Я у него на руках с рюмкой водки в одной руке и длиннющим пером зеленого лука – в другой… Или это только фотография? Водку я тогда, вроде, не пил…
- Дальше.
- Тетя Тося – сестра отца, сразу же устроилась работать завскладом, ушлая была женщина. Там были продукты, которые иногда портились, и их списывали. А как восхитительна ржавая селедка, томленая в прогорклом подсолнечном масле! …Какие-то рулончики оберточной бумаги, на которых мы с сестрой рисовали. И где-то там, война, о которой известно только по сплетням и по хрипучему репродуктору на кухне.
- Что такое репродуктор?
- Это такая большая черная, бумажная тарелка... Отец, как только вошел в дом, подарил мне немецкий штык-кинжал, который я немедленно стал бросать в клеенчатую спинку дивана с криками: «Смерть Гитлеру!». Из спинки сразу полезла морская трава. Меня, на радостях, не наказали…

19.
Ноговицын не мог избавиться от ощущения, что за ними всегда кто-то следит, подслушивает их разговоры. В тишине пауз, когда он вспоминал и пытался придать воспоминаниям приличествующую моменту форму, он слышал поскрипывание паркета, дыхание за дверью…
- А потом?
- Потом отец погиб… И мы бедствовали…
И снова она просила рассказать его о жизни, так не похожей на жизнь традиционных грузинских семей. А ему казалось, что он исповедуется ей. Открывает то, что не открыл бы никому.
Но он не мог избавиться от ощущения постоянного подслушивания, наблюдения за его встречами с Рамат, хотя ей больше не читали нотаций и не упрекали за эти многочасовые беседы с русским. Потому что берегли её и подчинялись её капризам.
- Расскажи, расскажи, как ты жил тогда, до встречи с нами.
- Ну, я говорю, отец привез с фронта много подарков… Я помню – компас, часы, которые не ходили, две картины без рам - уже в наше время их отказались взять на комиссию – «за отсутствием художественной ценности», два мотка алюминиевой проволоки, из которой получались такие славные стрелы… Был еще замечательный пистолет – «Вальтер»… Однажды я взял его в школу и пугал учителей…
Рамат засмеялась.
- В семь лет я пошел в школу. Школы тогда были разделены по половому признаку, так что меня отдали в третью мужскую школу. Лет через пять ходить в школу надоело, и, вместо нее я стал ходить в читальню дворца пионеров. Тогда я прочел очень много, ведь это была уникальная библиотека наместника на Кавказе, времени тоже было очень много… В школе обеспокоились… Пришел классный наставник… Страшно удивился, что я здоров и написал в личное дело, тогда было и такое, нелестную характеристику и что я «ниже средних способностей». Как же я обиделся, прочтя это уже после окончания школы! Ведь алгебру выучил за ночь и сразу после экзамена благополучно забыл.
Он замолчал и просто вспоминал. А она боялась нарушить ход его мыслей. Пыталась вспомнить и понять, то, что он ей рассказывал до того. Для неё это была такая же экзотика, как жизнь аборигенов Тасмании.
…С девочками их соединили уже в восьмом классе. Девицы были одна страшней другой, все очень черные и волосатые. С одной из них у Ноговицына был роман. Но когда он увидел между грудями черную прядку волос и волосатые ореолы вокруг сосков, роман быстро кончился. А так, девочка была хорошенькая,- подумал он.- Если бы не черная прядка… Первая компания. Борис и Славик. Славик очень любил мочиться на тротуаре, поднимавшемся в гору, и кричать: «Юрка! Волга-мать течет!».
- Чего ты замолчал?
- Да, так.
- Расскажи, расскажи ещё…
…Со Славиком и Борисом Ноговицын сошелся на почве любви к джазу. Все трое были способными музыкантами. Они создали первый в Силфите джаз-банд. Вокруг всегда было много девиц. Все хорошенькие, или, по меньшей мере, привлекательные. И все заняты…
- Ну, что же ты молчишь?
- В семнадцать лет я уже прилично играл на фортепьяно, даже хорошо зарабатывал. Я очень хотел стать профессиональным музыкантом. Занимался год, поступил в музучилище, но получил по специальности «четыре». Обвал. Меня устроили в радиокомитет. Я – старший техник аппаратной механического вещания, слежу, чтобы магнитофоны работали хорошо. В студиях были замечательные рояли, поэтому я любил дежурить ночью. При этом имел ставку в филармонии… Но всё равно денег не хватало, надо было – «кормить семью».
- У тебя жена?
- Была… Вернее, были. У меня были четыре жены… Были… Ты осуждаешь меня?
- Что ты! Бедный…
- Сейчас никого… На чём я? Тебе неинтересно…
- Интересно. Расскажи о своих женах.
- Зачем ?
- Чтобы лучше узнать тебя.
- Логично… Первая… Меня взяли в армию. Она обещала ждать. И ждала. После этого я должен был жениться на ней. Она была замечательная. Честная, верная, человек долга. Наверно, я не любил ее. И она меня не любила. Мы были счастливы, когда она встретила одного подонка и влюбилась в него. Я не смог ее спасти…
- А вторая?
- Мы познакомились в поезде. Она была такая милая… Я пожалел ее и ее ребенка. Переехал в Москву. Образовалась семья… Вокруг нее была странная компания – проститутки, наркоманы, воры. Пьяные старики и старухи… Устроился на работу, чтобы содержать семью. На завод «Мосмузрадио».
- Что?! А это ещё что? – испуганно вскрикнула Рамат.
- Это сеть радиомастерских по всей Москве. Я был мастером по ремонту магнитофонов, в частности, мастером по вызовам. Вот тогда-то я узнал Москву – ведь вызовы по всей Москве, а я мастер по ремонту «Днепр-11», и наша мастерская обслуживает всю Москву. Неисправности почти всегда стандартные, приехал, починил, получил свой рубль или три, и на следующий вызов. Словом - была бурная личная и производственная жизнь, но это – отдельная история. Может, хватит?..
- Нет, говори.
- Вскоре я оттуда ушел, понял, что сопьюсь – «рубль или три» хватало на бутылку коньяка и такси до дома, тогда все было дешево. Жена выгнала меня… Немного жил у брата, приходилось ночевать на вокзалах, словом, вспоминать не хочется, тоска сплошная. Поехал в Воркуту – ресторанным пианистом, там, говорили, денег много. Уехал оттуда, бродил по свету…Тебе не надоело?
- Нет. Я хочу понять тебя.
-Понять мужчину через женщин, которых он любил?
- Конечно. А как иначе понять?
- Ты - умная. Итак, я был женат четыре раза.
- Ты уже говорил.
- Прости. Даже рассказывать скучно…
- Третья!
- Это была не женщина…
- Не женщина?!
-Это была гитара! Третья моя жена замечательно играла на гитаре! А я так хотел научиться играть на гитаре!.. Женился… Знаешь, когда мы были абсолютно, немыслимо, счастливы? Когда у нас кончались деньги, и мы играли на улице, чтобы немножко заработать… Она бросала на землю свой бархатный берет, звенели монетки, потом мы долго считали их… На шампанское всегда хватало…Она умерла… Ее сбила машина… Водитель был пьян… Потом я долго был один. И больше ни разу не прикоснулся к струнам гитары... Писал стихи. Печатался… От скуки еще раз женился… Она была… она была училка… Всех воспитывала и всех учила жить… Прекрасная женщина! Макаренко! Песталоцци!.. Она не смогла меня перевоспитать… Так прошла жизнь…
- Мне нравится!
- Моя дурацкая, никчемная, бессмысленная жизнь – нравится?
-Мне нравится, что ты ни про одну из своих жен не сказал ни одного дурного слова!
-Я же любил их! Каждую по - своему, но любил!.. Как можно говорить плохо о тех. кого любил!
- Можно я… посмотрю на тебя? Можно?
- Можно…
-Тогда постой спокойно…
И длинные, прохладные, внимательные ее пальцы побежали по лицу Ноговицына.
- Не хмурься… не бойся… почему здесь шрамик? Упал с велосипеда в детстве?.. Ты не брился сегодня?.. Почему?.. Щеки мокрые?.. Плачешь?.. Какой ты красивый!.. А почему ты приехал сюда?
- Я же говорил тебе… Приехал, чтобы найти свою первую любовь, а она вышла на балкон поливать цветы… Ну и всё! Ты плачешь?
Из её незрячих глаз лились слёзы…
- Плачешь?
- Бедный! Бедный! Бедный! – шептала она. – Если бы я была тогда с тобой!.. И когда ты вернулся из армии… И когда учился играть на гитаре… Всегда, всегда!..
Жуки чувствовал опасность, которая пришла в их дом.
Он торопился отправить Ноговицына в Петербург. Простил долг за проигранные партии. Даже деньги выделил на его отъезд. Лишь бы избавиться от беды.
Но была облава на бродяг. Нелегальных эмигрантов. Ноговицына арестовали. Он бежал. Встретил Хвичу. Тот спрятал его в своём танке.
А потом они поссорились из-за разного понимания исторических фактов, и национальной специфики понимания слов, и Хвича застрелил его.
И похоронил в горах.
Рамат проплакала неделю. Ничего не ела. Не выходила из своей комнаты.
Потом их жизнь снова пошла своим привычным, размеренным, спокойным темпом.


20.
В просторной гостиной сидели трое. Князь Гиги, президент Академии футурологии. Его сын Жуки. И дочь Рамат.
На столе стояли вазы с фруктами. Чёрный кувшин с вином. Старинные хрустальные фужеры.
Лампочки Ильича, то загорались, то гасли.
- Жуки, зажги свечи, - попросил князь.
Жуки открыл свечной ларец, достал три толстые восковые свечи.
Американские спички в пластинках, похожих на гребешок, отсырели и красные их головки разваливались от соприкосновения с коричневой шершавой зажигательной полоской.
- Жуки, - попросил князь, - мне холодно. Разожги камин.
Князь Гиги был худ, сед и обладал холерическим темпераментом. Он вдруг оживлялся и снова впадал в неподвижность.
Жуки спустился в нижние покои, где была кухня и комната прислуги, принес хвороста, поджег газовой зажигалкой.
Огонёк побежал по сухим веточкам, замер, будто не решаясь гореть дальше, но решился, перекинулся на другие ждущие огня растопырки и стал огнем – домашним костром.
И красноватые блики вспыхивали на стенах, освещая старинное оружие и большой портрет Нино, написанный Дивадом Бакаком сразу после германской войны, в середине сороковых годов. С портрета смотрела красивая молодая женщина, разительно похожая на Рамат. Её можно было бы принять за испанку, но в Испании ныне редко можно найти такую утончённую и одухотворённую модель, как в Низургии.

21.
- Налей мне, сынок, вина,- попросил князь Гиги. – И себе тоже. И Рамат…
Жуки поднял черный кувшин с красноватомедным крестом на ручке.
Вино полилось желтозеленой струей в хрустальное ложе. Пенилось. И пузырьки, которым не хотелось с другими рваться вверх, прилипали к стенкам фужера.
- Что ты принес?! – капризно спросил старик.- Вино прокисло.
Жуки налил немного вина в свой фужер. Понюхал. Отпил, не глотая.
- Оно не прокисло, папа. Оно помолодело. Попробуй. Сладкое…
Князь попробовал.
- Да, это не уксус! – воскликнул он. – Это мачари... Молодое вино… Сладкое и шипучее. А ты не перепутал бочки, сынок?
- Нет, папочка, я в этом году не покупал мачари. И никто нам не привозил.
- Жуки, мачари опасно пить старикам. Голова будет болеть утром. Посмотри, что у нас там в дубовом бочонке, в самом углу погреба.
- Да, отец.
Жуки спустился в погреб. Нашел двадцатилитровый бочонок. Выбил пробку.
Вино было янтарножёлтое при свете свечи. Вино из Инархума. При свете солнца оно кажется чуть зеленоватым..,
Он наполнил кувшин и поднялся в гостиную.
Князь Гиги сделал глоток, подержал вино во рту.
Вдруг вздрогнули и стали бить часы. Пробили два… час… двенадцать… и все не могли остановиться - …одиннадцать… десять… и латунный круг маятника качался неостановимо – девять… восемь… посылая волны сильных, плавных звуков… семь… шесть… И что за препятствие было для них мутные стекла и красное дерево корпуса... Маятник качался, и где-то там, в пространстве ответил колокол… И еще один, и еще… Били часы...
Рамат ощупывала руками стрелки. Они замирали на мгновенье, вырывались и продолжали свое механическое, неостановимое, обратное движение.
- Жуки, - сказала она с беспокойством и попыталась прижать стрелки к циферблату,- наши часы…
- Что?
- Идут в обратную сторону.
- Не понимаю.
- А сейчас опять, как прежде…
- Что? О чем вы шепчитесь? – высоким голосом спросил старик.
- Ничего, отец, - успокоил его Жуки.- Рамат показалось…
- Что? Что тебе показалось? Говори быстро.- Он метался взглядом по комнате. – Не скрывайте от меня ничего.
- Ей показалось, что часы наши… тронулись, - сказал Жуки. – Ты слышал?
- Да, вроде пронеслись сутки… - сказал князь Гиги. – Такое бывает… Ладно, сынок, скажи тост.
- Отец. – Жуки встал, задумчиво посмотрел в южный угол комнаты, где стояли часы, потом в стакан с кипящим вином. – Отец… Этим сладким, молодым вином я хочу отметить твоё восьмидесятилетие! Ты молод и полон сил…
Жуки кинул взгляд на отца. Тот сидел, понурив голову, и думал о своём. Вроде, даже не слышал льстивых слов сына. Вроде бы, жевал что-то или просто пробовал, не болят ли зубы.
- …Ты предсказал ещё сорок лет назад все события, которые свершились в мире… Три войны… Пять землетрясений… И теперь твои труды выдвинуты на Нобелевскую премию. Что тебе пожелать, отец?
Князь замахал руками.
- Перестань, умоляю тебя… Я услышу эти пошлости от коллег… Послушайте старика, дети мои бедные.
Он встал. Поднял бокал. Обратился к портрету жены.
- Посмотри, Нино. Мы сидим, пируем без тебя. Осень за окном. А яблоки - зеленые. Посмотри, Нино. Без тебя мир сходит с орбиты, Нино. Без тебя холодно в нашем доме, Нино… Тебе хорошо… Ты там… А как мне жить в этом мире без тебя! Дети, дети мои. Я горжусь вами. Я люблю вас. Но поймите меня, одинокие. Когда лишаешься любимого человека – это всё равно, что расчленить своё тело надвое, или оставить только голову… А всё остальное похоронить. Зачем я живу, если нет тебя, Нино?! Зачем мне слава и удача, Нино? Зачем уважение общества?! Если нет тебя, Нино!

22.
Горели восковые свечи.
Но и в их свете было видно – румянец покидал яблоки.
Груши цвета хаки становились зелеными.
Оранжевая пупырчатая кожа мандаринов сглаживалась и зеленела.
Выдержанное вино становилось молодым, мачари, и шипело, как шампанское.
Но движение времени назад было беспорядочно, как отступление разгромленного войска. Каждый бежал, насколько мог быстро, а кто-то ещё пытался задержаться на своей позиции, надеясь, что сумятица эта временная, и что вскоре прозвучит команда «Вперед в будущее!»
Одно яблоко посреди других всё ещё было румяным, но коричневое пятнышко на его глянцевом боку уже сокращалось, приближая его к совершенству.
Кто-то смутный , не вполне определившийся в своём материальном теле, ковырялся в замке входной двери.
Рамат первая услышала эти шаги за окном. Когда мужчины, зрячие, еще не слышали, она - слышала.
Да, там кто-то смутный и не вполне определившийся, ковырялся в замке входной двери.
Она услышала это чирканье ключа. Кто-то пытался проникнуть в недра самодельного механизма, который верно служил им уже не меньше полустолетия, охраняя входную, парадную, дубовую дверь от лихих людей. Детали этого замка были выточены армянским умельцем Гургеном из автомобильной рессоры, но порядком поизносились, и нужно было знание и терпения, чтобы механизм заработал…
Это уже услышал Жуки. А князь Гиги, у которого слух был послабее, почувствовал даже не звук, а вибрацию.
Они слышали – входная дверь открылась и захлопнулась.
Кто-то медленно поднимался по лестнице.
Князь Гиги отпивал вино маленькими глотками и смотрел на дверь. В его глазах не было ни страха, ни любопытства, только усталость от прожитого на земле времени.
В коридоре послышались шаги.
Они смотрели на дверь.
Дверь приоткрылась, словно от сквозняка, но в тёмном тоннеле, открывшемся им, не было никого, кроме тревожной пустоты.
Никто не входил.
- Эй, кто там? – закричал Жуки и шагнул к двери. На всякий случай он вооружился столовым ножом. - Входите! Входите же! Пожалуйста, входите. Гость от Бога…
-Я сейчас, - ответил женский голос. – Сапоги снимаю… На улице такая грязь…
Она говорила по-русски хрипловато, с лёгким акцентом, которым так гордятся местные интеллигенты, долго пожившие в Москве.

23.
И на пороге возникла госпожа Нино.
Мимолетно глянула на себя в зеркало.
Её одежда была ветхой и грязной. Но она выглядела лучше, чем в день смерти.
Гримаса отвращения вдруг вернула её лицу четкость и определенность. А в чёрных, с проседью, волосах князь увидел красную розу, одну из тех прекрасных роз, что принес он на могилу жены неделю назад. Теперь эта роза была свежим бутоном.
-Жуки! - приказала она, - Принеси мой халат! Я хочу принять ванну…И чего вы молчите? Не рады моему возвращению?
- Мы рады, мамочка!- виновато заговорила Рамат,- Мы очень рады… Сейчас я принесу твой халат… Он чистый и выглаженный…
-Хитрушка! – нежно сказала Нино, - Здравствуй, Георгий!... Как же я соскучилась по тебе!..
Двумя руками она гладила седую голову князя.
- О, смотри – один черный волосок остался!
Князь Гиги прижал её к себе.
-Я потом поцелую тебя, когда приму ванну, - сказала она, соскакивая с его колен. – Этот запах земли достал меня.
-У нас нет горячей воды, мама… - запинаясь, сказал Жуки, - У нас только холодная… Если подождёшь, я нагрею…
- Не беда. Любая вода – счастье…
Князь ощутил запах земли, но в этом запахе присутствовало и нечто радостное, подобное мартовскому снежному ветру.
- Я ведь успела, Гоглик, к твоему юбилею! Я спешила…
И ушла.

24.
Они слышали, как в ванной комнате, грохотали ведра и тазы. Слышали стоны и сладострастные вскрики женщины, вернувшейся с того света.
Жуки пощипывал свои тараканьи усы.
- Отец, это что? – спросил он. - Дурной сон? Или правда?
- Ты видишь свои руки?
- Вижу. А ты?
- Я тоже вижу.
- Значит, это не сон, а правда. Во сне человек не видит своих рук.
- Это она,- сказала Рамат. – Это ее запах. Это ее голос. Мне страшно. Это она.
- Ты не рада возвращению матери?- гневно спросил князь.
- Я … я рада, - Рамат прислушивалась к плеску воды в ванной,- Но мне страшно… Мамочка!.. – закричала Рамат. - Там шампунь на полочке!.. Нашла?

25.
Нино плескалась в ванне. Она радовалась ледяной воде.
Там в могиле, даже на элитном участке, было сыро и зябко.
Нельзя сказать, что холодно, но стыло.
Она смеялась и визжала, как щенок, как женщина в объятьях любимого мужчины.
Вода возвращала ей жизнь, радость жизни.
Она смотрела на себя в зеркало.
Ноги были молодые и белые.
Тёмная, мутная, вода старости и смерти стекала с неё в ржавую дыру, образуя грязный водоворот, походивший на заросли лобка молодой крестьянки, не знакомой с ухищрениями парикмахера.
Груди были ещё обвислые, как биллиардные лузы.
Она старалась не замечать их.
Но она чувствовала, как тяжелеют они, и эта тяжесть их была приятна. Но ноги…
Она гладила свои бедра и радовалась гладкой коже. Без вздутий и пупырышек. Шелковистой коже радовалась она.
Она радовалась возвращению на этот свет. Радовалась своему дому, любящему мужу, сыну, дочери.
Но мечтала уже о неожиданных приключениях и похотливых восхищенных взглядах зрелых мужчин и едва пробудившихся для любви мальчиков.
Она была женщиной, и ничто женское не было чуждо ей.
Она воскресла и снова стала, наконец, женщиной, - не прахом, не тленом -женщиной!
И это превращение было не менее страшно и приятно, чем то, далёкое, но не забываемое, её превращение в женщину, когда она, ещё школьница, отдалась своему кузену Ольгерту, так похожему на любимого ею актёра, которого звали Жерар Филипп.
Она была женщина, она уже распрощалась со своей старостью, и верила, что скоро снова и остро почувствует сладость поцелуя...

26.
Она вышла, затягивая на талии пояс махрового халата.
Села на колени мужа, поцеловала его.
Он робко отвечал ей, радуясь и страшась одновременно.
- Ты мне ногу отсидела.
- Гоглик! Ты покрасил волосы? Где твоя прекрасная седина?
Она засмеялась. Села рядом. Залезла с ногами в кресло. Смеялась.
- Не бойся ничего. Время пошло вспять. Скоро мы с тобой станем молодыми. И будем любить друг друга. Каждый день! Любить! Любить!
Князь протянул ей бокал с вином.
Она выпила его жадно, неприлично быстро, словно и не женщина была, а гусар или гастарбайтер из России.
Она радовалась теплу жизни, которое наполняло её.
- С каких это пор в нашем доме вместо вина подают виноградный сок? – спросила она капризно и молодо.
- Жуки, налей маме из того кувшина, что принес.
Нино выпила ещё один бокал.
- Живое вино,- сказала она. – Благодарю Тебя, Господи!
Она взяла одно из яблок, которое не успело позеленеть или превратиться в цветок.
Она откусывала кусочек яблока, и кислосладкий сок пенился у неё на губах.
Она с улыбкой смотрела, как на теле плода зарастают следы её зубов.
- Ну, расскажите, как вы жили без меня?
- У нас всё по-старому, - сказал Жуки,- Лучше ты расскажи…
- Что?
- Ну, как… там?
- Там, как и здесь. Холодно. Экономят энергию. Ссорятся… Но, говорят, я видела не всё. Есть места получше и похуже… И совсем плохие…
- Расскажи… Расскажи…
- Да чего рассказывать… Это вы расскажите…
- Вот, послушай,- сказал Жуки и включил телевизор.
Сначала был темный экран. Помехи…
Потом сквозь грозовые разряды послышался голос диктора.
- …Наш президент, который кончил жизнь самоубийством… Наш президент, которого убили враги… Которого убили друзья… Которого убили случайно… Которого убили неслучайно… Которого похоронили на родине… Которого похоронили на чужбине, не на родине… Которого похоронили в трёх разных гробах… Наш президент жив!.. Президент во главе верных ему войск движется к столице… Он воскрешает убитых друзей и врагов… Восстают из пепла дома и храмы… Мосты и памятники… Он оживляет убитых и съеденных животных… Президент обратился к согражданам с посланием… Президент просит простить его за все испытания, за все тревоги и неудобства, которые он доставил своему народу… Он отдал жизнь за счастье своего народа… Он просит простить его и не держать в сердце зла к воскресшим воинам, убийцам и насильникам… Не пытать и не наказывать их… Потому что всё поправимо, и всё напрасно… Президент прощает свой народ, который сначала избрал его, а потом предал… Дорогие сограждане, сказал Президент, я призываю вас к сдержанности. Призываю всех вас достойно встретить испытания, которые ждут нас в прошлом… Достойно встретим удары судьбы, которые мы уже единожды испытали когда-то… Впереди нас не ожидает ничего хорошего. История показала, что надежда на независимость в этом мире иллюзорна. Мы все зависим друг от друга. Но большие державы зависимы от малых не меньше, а может быть, и больше, чем маленькие от больших. Вспомните умного телёнка, который сосет сразу двух маток…
- Или женщину, которая обирает мужчин… - грустно заметил Жуки.
- Не унывайте! – продолжал вещать диктор. - В конце концов, пройдя через вековые страдания мы вернемся к благословенному и блистательному времени Царицы Рамат и отца её Гроега Третьего…
Госпожа Нино опять взяла яблоко, откусила, и кисло-сладкий сок снова пенился у неё на губах.
И снова с улыбкой смотрела, как на теле плода зарастают следы её зубов.

27.
Она налила себе ещё вина, и теперь пила, смакуя, маленькими глотками.
- У вас всё так быстро меняется, - сказала госпожа Нино.
- И остаётся, как было, - тонко продолжил Жуки.
- Под горой святого Дивада запустили каллайдер, - сообщил князь.
- А это что? – оживилась госпожа Нино. - При мне такого слова не было в нашем языке.
- Это такой громадный ускоритель элементарных частиц, - объяснил Жуки.
- Зачем? – спросила Нино.
- Сначала нам сказали, что это убежище на случай атомной войны с Россией. А потом оказалось, что это громадный ускоритель… Не меньше европейского… И гораздо больше русского.
- Зачем? – снова удивилась госпожа Нино.
- Ну, чтобы не отставать от цивилизованного мира, - сказал Жуки.
- А кроме шуток…
- Чтобы устроить маленькую чёрную дыру, дырочку в пространстве… В которую время потечет из будущего в прошлое. – Князь грустно улыбнулся. - Совсем маааленькую такую черную дырочку…
- Зачем? - в третий раз спросила Нино.
- Ну… чтобы понять, наконец, что такое время, – ответил князь, и в тоне его было неодобрение. – Я пытался протестовать. Но меня не захотели слушать.
- И что же такое время? – спросила Нино.
- Я отвечу тебе, любимая, словами Блаженного Августина, – сказал князь. – А он выразился примерно так. «Я прекрасно понимаю, что такое время, пока не задумываюсь об этом. Но когда задумаюсь, то совсем не могу понять, что же это такое - время…»
- Но зачем, зачем, Гоглик, нам знать, что такое время? Для человека это расстояние от рождения до смерти. Скажи, зачем нам этот каллайдер?
- Чтобы устроить такой ма-аленький - маленький взрыв вселенной. Совсем маленькой вселенной, не больше прыщика на твоей губе… Чтобы понять, как это всё начиналось. Но взрыва, Слава Богу, не получилось.
- Зато образовалась дырочка, - сказал Жуки. - Она только на вид маленькая… Это как пробоина в днище корабля. И в эту маленькую дырочку устремилось время. Оно только на вид невесомое. На самом деле время давит на нас, сильнее, чем вода в глубинах океана…
- И Силфит провалится?… Исчезнет? – в страхе спросила Нино.
- Всё может быть, - сказал князь Гиги.
- Вай ме! – прошептала Нино. – Зачем я вернулась в этот ужасный мир!
- Мама, теперь никто не говорит «Вай ме», теперь принято говорить «вау», - попытался отвлечь её от тревожных мыслей Жуки.
- И наш город провалится? – снова спросила она.
- Провалилось время, - сказал князь Гиги. - Оно потекло назад. Пока только у нас, в Силфите. И потому мы снова вместе. И будем молодеть. Станем молодыми и здоровыми…
- А потом? – спросила Нино.
- Не знаю, что потом, - князь обнял Нино. – По логике станем детьми. Вот почитай.
Князь протянул ей «Вестник Академии наук».
«…Черные дыры - это хранилища времени! Сенсационное сообщение опубликовал в британском журнале «Нью сайентист» американский астрофизик Лоранс Шульман. Существующие во Вселенной так называемые черные дыры являются зонами, где время течет в обратном направлении. Сенсация здесь даже не в обратном ходе времени. В последние годы предположение, что время способно течь вспять, высказывал ряд крупных ученых, работающих с проблемами зарождения и развития Вселенной. Сенсация - в черных дырах, этих мощных гравитационных образованиях. До сих пор они традиционно рассматриваются наукой как остаточные структуры взорвавшихся звезд. Пройдя свой жизненный путь в течение миллиардов лет, звезды взрываются и коллапсируют - сжимаются в предельно малом объеме. Звезда как бы проваливается сама в себя»…
Нино читала и пыталась понять, но всё это не укладывалось в её красивой голове, и она отложила журнал в сторону.
- Ничего не понимаю, - сказала она. – Абракадабра!
- Нет, ты послушай. Вот здесь самое главное. «Черные дыры - это не конечная стадия существования небесных светил. А особые зоны, элементы далекого будущего, откуда время движется в прошлое, в нашу сторону…»
- Значит, всё повторится? – спросила госпожа Нино.
- Да, моя любимая, - сказал князь, обнимая жену.
- И хорошее?.. И плохое тоже? – спросила она с опаской.
- По логике – и хорошее и плохое…
- Но я снова буду молодой и красивой?!
- Да, моя любимая.
- Тогда будь, что будет! – Нино налила себе вина. – Выпьем за маленькую черную дыру! За возвращение из тлена!
- Будь, что будет! – подумала Рамат.
Она радовалась робко, надеялась, что и Ноговицын скоро вернется из царства теней и будет рядом с ней. И будет говорить с ней. А её сердце будет радостно биться, когда их руки случайно или не случайно соприкоснутся.

28.
Сквозь треск послышался голос футбольного комментатора.
-…Наш президент, который кончил жизнь самоубийством… Наш президент, которого убили враги… Которого убили друзья… Которого убили случайно… Которого убили неслучайно… Которого похоронили на родине… Которого похоронили на чужбине… которого похоронили в трёх разных гробах… Наш президент жив!..
С улицы донесся звук выстрела, потом другой, а затем и автоматная очередь. В коридоре послышались тяжёлые шаги. Вошел Хвича, троюродный племянник князя Гиги, увешанный холодным и горячим оружием. Он был высок, широкоплеч, склонен к полноте. Лысина не мешала его косичке, а большой нос утверждал мужественность.
- Радуйтесь! Империя погибла! Империя зла погибла! – закричал он с порога- С победой! Империя пала! Ура! Да здравствует президент!
Меж тем на экране телевизора возникло отчаянное лицо диктора. Он повторял предыдущее сообщения.
- Президент просит простить его за все испытания, за все тревоги и неудобства, которые он доставил своему народу… Он отдал жизнь за счастье своего народа… Он вернулся, чтобы искупить перед народом свою вину. Потому что всё поправимо, и всё напрасно… Президент прощает свой народ, который сначала избрал его, а потом предал… Дорогие сограждане, сказал Президент, я призываю вас к сдержанности. Призываю всех вас достойно встретить испытания, которые ждут нас в прошлом… Достойно встретим удары судьбы, которые мы уже единожды испытали когда-то… Впереди нас не ожидает ничего хорошего. Но в конце пути... Не пугайтесь прошлого, оно не страшнее будущего… Во всяком случае мы знаем о нем больше и сможем подготовиться к выпавшим на долю нашего народа испытаниям…
Снова раздался треск и экран погас…
- Что же это получается? – спросила Нино. - Будущее сочиняет Господь, а прошлое творят люди?
- Как бы не так, - сказал князь Гиги. – Как бы не так! Есть ещё режиссер.
- Кто?
- Лукавый… Он пользуется тем, что время человечества и время каждого из нас не совпадают…
Снова пошли полосы и волны по экрану. И голос диктора, искажённый грозовыми разрядами, снова повторял срочное сообщение.
…Наш президент, который кончил жизнь самоубийством… Наш президент, которого убили враги… Которого убили друзья… Которого убили случайно… Которого убили неслучайно… Которого похоронили на родине… Которого похоронили на чужбине… которого похоронили в трёх разных гробах… Наш президент жив!..
- Ура! Да здравствует президент! – закричал Хвича. – А вы чего не кричите? – спросил он озадаченно.
- А чего кричать? Никто кроме нас не услышит… - сказал разумный Жуки.
И выключил телевизор.
- Если честно, - сказал князь Гиги, - мы были достойны жизни, которой жили до сих пор… Но в прошлом тоже нет надежды.
- Налейте мне вина, - сказал Хвича. – Я хочу сказать тост.
- Говори. – Жуки протянул ему рог.
- . Разрешите мне сказать!.. Я не самый старый и, возможно, не самый умный… И даже, может быть, не самый красивый парень. Не знаю, на что имею право… Но я никому не уступлю права говорить на поминках, на этих замечательных и радостных поминках и дне возрождения одновременно. Пусть наша дорогая тетя Нино услышит в этой ситуации всё то хорошее, что живые слышат редко, только мертвые… Госпожа Нино, у вас были такие ясные и счастливые глаза, когда я продавал фиалки на углу у вашего дома… Как я завидовал господину Гиги, что у него такая красивая и добрая жена…, что он ложится в постель, согретую вами… - Он растроганно всхлипнул и утер слёзы. - Не могу говорить… Я ненавижу старость… Я не знаю, что это такое на самом деле, но чувствую – это нечто отвратительное. Дай нам всем Бог счастье умереть молодыми… И я одобряю политику нашего президента и правительства в вопросах этого самого траханного каллайдера… Я счастлив, что время старости кончилось, и началось новое время, где вы, госпожа Нино, будете снова красивой и молодой, и мужчины нашего города будут сходить с ума от света, исходящего от вас, и видеть вас в своих нечистых, но таких горячих и искренних снах! Прошу всех выпить до дна!
Он поднес рог ко рту, но поперхнулся и вылил вино обратно в кувшин.

29.
…Бой часов еще не затих, когда за окном заиграла шарманка, и две эти механические мелодии сцепились, как шестеренки, потом туда же ввинтилась остро зурна…
Рамат напряглась, прислушиваясь к шагам на улице, а потом в прихожей. Шаги были знакомые, дорогие…
И тут медленно и торжественно вошел Ноговицын.
Он был другой. Он был странный. Он как будто не знал цели своего прихода.
Он ломко замер в дверях, с трудом дотянулся до затылка.
Долго шарился там, под волосами, ковырял пальцами, нашел что-то.
С интересом разглядывал пулю, покатал ее на ладони.
- Кто это? – испуганно спросила госпожа Нино.
- Это русский… русский музыкант, - сказал Жуки. – Мы нашли его больного у наших дверей. Лечили. Он помогает нам по хозяйству.
Ноговицын меж тем поклонился и доверчиво улыбаясь начал свой рассказ.

- Так странно… Зима… А здесь пахнет фиалками… В могиле не так душно, как мы думаем… Земля рыхлая… Вы хотите спросить, видел ли я тоннель и свет в конце тоннеля?.. Вроде бы видел… Только не понял – туннель это или газовая труба. Свет, и трубу, и все, что полагается, видел… И свет в конце трубы видел. Но так и не понял – это было отражение света прошлого или свет будущего… Кто-то взял меня за руку и повел… Я подумал – наконец-то… Так странно… Зима, а пахнет цветами… И свет… Он взял меня за руку и повёл… Но чья-то грубая сила… схватила меня и рывком выбросила сюда… на свалку за мусульманским кладбищем…

- Если можно, - сказал он,- мне бы одежную щетку… Костюм грязный…
Он замолчал и долго разглядывал Хвичу.
- Я хотел догнать тебя, чтобы завершить наш спор… - сказал Ноговицын Хвиче. - Ну, тот, о царе Илкари… Но ты так быстро бежал…
Хвича неловко улыбнулся.
-Я думал, это не ты, брат, а совсем-совсем чужой и неживой призрак.
Рамат, натыкаясь на стулья, пошла к Ноговицыну на голос. Опрокинула китайскую вазу. Прошла равнодушно по бесценным черепкам. Приблизилась, обняла.
- Ты здесь?
- Я здесь.
- Ты здесь?
- Я здесь… здесь…
- Живой?
- Не плачь… Я жив… Видишь?
Он утер слёзы, поцеловал её мокрую щёку. Постоял молча. Потом потрогал свой затылок..
- Даже крови нет… Так обыденно… так естественно… так просто… Никакого затмения. Никакого противостояния планет… И никакой черной луны. Там, на кладбище, выкапывают своих близких и несут в город… Ищут убийц… Чтобы выстрелили и оживили убитых ими… А меня никто не искал. Я сам откопался. Дайте мне зубную щётку. И, если можно, я приму душ, а уж потом сяду за стол…
Ноговицын говорил это, как в трансе, словно видя всё это сейчас сквозь стены старого силфитского дома.
- … Там несчастные убийцы в ужасе прячутся или пытаются убить себя… - продолжал он. - Но все бесполезно. Это судьба. Их ловят и заставляют стрелять…
- А-а… вот оно что… - Хвича ударил себя кулаком по лбу. - То-то я шел и стрелял для храбрости… А из земли поднимались покойники и шли за мной… Поднимался кто-то и шёл…- Он взглянул в окно. - Посмотрите, вся улица полна ожившими трупами… Они целуются и угощают друг друга кислыми помидорами.
- Да, угощают друг друга помидорами, - подтвердил Ноговицын. – Вот я принёс парочку...
- Это начало томатной революции! – Закричал Хвича. - Да здравствуют мёртвые, поднявшиеся из могил!.. Да здравствует большой андронный каллайдер! Да здравствует маленькая черная дыра! Да будет нашей судьбой прошлое!
- Господи, безумие какое! – сказал Жуки и закрыл ладонями уши. – Как будто лозунги ЦК КПСС!
- Больше не будет войн и политических убийств, - сказал Ноговицын. – Будут только воскресения.
- Подождите радоваться, - сказал князь Гиги. - Так было в сорок пятом... В День победы… Возвращались те, на кого пришли похоронки. Но потом всё снова пошло старым путем… Скорее всего, это политический фокус… Сговор политиков с сектой Вуду… Но, может быть,.. Возможно… беззаконие людей породило беззаконие природы… Этот проклятый каллайдер… Это наше стремление быть всегда первыми в мире…
- Не первыми, вторыми, - поправил Хвича. – Первая пусть будет Америка. Зачем нам первыми, нам и вторыми хорошо.
- Я предупреждал на последнем заседании Академии, - продолжал князь Гиги, - что землетрясения неспроста, и наводнения неспроста… Землю зудит… Она живое существо… Она чешется… Она хочет избавиться от паразитов… От нас… Сынок, включи телевизор. Послушаем. Это всё так интересно!
- Хватит политики, - запротестовал Жуки. - Пусть Ноговицын сыграет нам что-нибудь веселенькое.
Ноговицын сел к инструменту. Задумался. Попробовал. Рояль был настроен.
Его руки тосковали по клавишам.
Это была старая музыка, музыка его детства. Глен Миллер. «Серенада Солнечной долины»
Князь Гиги и госпожа Нино влюблено смотрели друг на друга. Лица их молодели.
Ноговицын тоже повернулся к ним. Перестал играть. Улыбался.
- Счастливы, кто не помнит прошлого… - сказал Жуки. – Им не страшно.
- Мы всё помним, - важно сказал Хвича.
А Ноговицын вспомнил время, когда он был молодым и играл со своими друзьями в кафе и ресторанах, и в здравницах в Сухуми, Сочи и Новом Афоне.
… Вот, играю Глена Миллера, – думал Ноговицын. - Говорят Андропов тоже любил джаз. Он даже был похож внешне на Глена Миллера, что породило легенду. Миллер, якобы, не погиб, а бежал в СССР и впоследствии стал Генсеком КПСС. Может и так. А может – фантазии. Иногда верю. Иногда не верю. В нашей жизни всё может быть…
Ноговицын вспомнил вдруг когда-то увиденный им по ТV репортаж. На каком то острове, или островах, мелких… Ресторан… Играет оркестр Глена Миллера. Естественно, по его аранжировкам…
В памяти путалось…
…- Тэкс Беннеке… Был у Миллера такой тенор-саксофонист и певец, он поет в «Серенаде...» «Чаттануга-чуу-чу» - главная партия. Еще на нем такая шапочка, вроде бы от солнца, хотя дело происходит зимой. Причем, он? Не соображу, давно видел. Народу как на барахолке, все туда рвутся. Американцы... Кажется, вспомнил! Некий саксофонист там играл - ну, вылитый Тэкс… А может быть, я это придумал...
Хвича стукнул Ноговицына по спине, прервал его воспоминания.
- Что тебе? – очнулся Ноговицын.
- Ты снова будешь утверждать, что царь Илкар Второй бежал в горы.
- А как будто не так было?
- Наши цари никогда не бежали! – закричал Хвича. - Они уходили… чтобы молиться… И обмануть врага. Пошли на улицу, поговорим.
- Пошли.
Они вышли, и через некоторое время Рамат услыхала выстрел.
Хвича вернулся один.
- Ты убил его? – спросил Жуки.
- Второй раз убиваю, а он всё живой. Пусть заплачет мама его! Сколько этих русских ни убиваешь, они воскресают, как зубы дракона. Но я его убил… Убил, - бахвалился Хвича - И контрольный сделал… для верности… На всякий случай…
- И он снова лежит перед нашим домом? – озаботился Жуки.
- Да, но я отвезу его в горы и там похороню… - Сказал Хвича. -Там, в ущелье… Если снова воскреснет, долго идти придётся…
Они не слышали, как бесшумно, едва касаясь пола своими красными шерстяными носками, вошла Рамат.
Она прислушивалась напряжённо.
Услышав слова о гибели Ноговицына, она закричала:
- Убийца! Убийца!
Она бросилась на кузена, как рысь, разодрала ногтями ему щёку.
Хвича отбивался, смеясь. Размазывал кровь по лицу, смотрел на пальцы и смеялся.
- Он был мне, как брат! Как сын! - кричала Рамат.
- Какой брат?! Какой сын?! Видели мы таких братьев! Как он смотрел на тебя! Старший брат!.. Он хотел тебя, как женщину! Нет больше старшего брата! И ты должна не плакать, а смеяться!..

(Продолжение следует)

Rado Laukar OÜ Solutions