Ей открывалось таинство начала, сокрытое в древних звуках ее рода.

Перед ее взором вставали первые представители зарождающегося народа, которые когда-то перешли обледеневшие снежные степи и создали первые звуки и тоны своего языка.

Азиадэ провела своим маленьким пальцем по линиям письменности и медленно прочитала:

 

«Моему брату Гюль-Текину было всего шестнадцать лет, и посмотрите, что он сделал! Он вступил в битву с людьми с косами и победил их. Он ринулся в бой, и его воинственная рука настигла врага — Онг Тутука, правившего пятьюдесятью тысячами людей».

 

Резко прозвенел звонок. Азиадэ подняла голову и потерла уставшие глаза. Она сидела в маленьком читальном зале семинария, а вокруг доносились перешептывания синологов, приглушенные гортанные голоса арабистов и тихие движения губ египтологов, проглатывающих согласные и открывающих все тайны долины Нила, вплоть до загадки правильного произношения слова Осирис.

Азиадэ поднялась и посмотрела на расписание.

— Первые Османы, — прочитала она. — Лекционный зал 8: доцент доктор Майер.

У входа в лекционный зал ей встретился венгр, доктор Журмай, который восторженно рассказал ей о только что открытом туранизме в финно-угорских агглютинациях.

Азиадэ рассеянно слушала его. Она всего один раз в жизни видела живого финно-угра. Это был полный блондин — стюард из Гельсинфорса, от которого пахло ромом, и который постоянно сквернословил. Странно было думать, что его род происходил из тех же далеких степей, откуда когда-то появились первые османы, перекочевавшие потом на Запад.

— Это аорист, — сказал венгр. — Вы понимаете — аорист.

Азиадэ понимала. Она вошла в аудиторию. Синолог Гётц склонился над какой-то бумагой и объяснял татарину Рахметуллах значение иероглифа «тю-ке». Он красиво выводил изогнутые линии и говорил приглушенным голосом:

— Понимаете, коллега, в данном случае главное — не значение, а сам звук. У китайцев нет буквы «р», так что иероглиф «тю-ке» означает «тюрке».

Рахметуллах сидел с открытым ртом, и, морща лоб, раздраженно смотрел маленькими глазками на иероглиф, который не имел значения.

Моложавый, но абсолютно седой Майер производил впечатление очень несчастного человека, наверное потому, что еще не стал даже профессором. Он обладал поразительной способностью говорить на всех восточных языках со швабским акцентом. Он посвятил лекцию рассказу о золотых алтайских горах, откуда произошел народ, о великом герое — Огуз-хане, сыне Кара-хана, давшем народу армию, и об Эртогруле, прародителе Османов, который с четырьмястами сорока четырьмя всадниками выступил против греков и основал империю Османов.

— У Эртогрула было трое сыновей, — говорил Майер со своим швабским акцентом, — Осман, Гедусальп и Сураяты Саведжи. Первый из них и является, собственно говоря, создателем движения, исследованием которого мы здесь занимаемся.

На этом лекция окончилась, так как прозвенел звонок.

Азиадэ сбежала по лестнице вниз и спряталась в библиотеке, как улитка в своем домике. Она взяла с полки первую попавшуюся толстую книгу и с удивлением прочитала:«Кугатку-Билик» — «Блаженные знания». «Уйгурская этика второго столетия».

Она раскрыла книгу.

— Страница пятьдесят два, стих пятнадцать, — загадала она и, трепеща от суеверного любопытства, стала расшифровывать таинственные уйгурские предложения. Шрифт был очень неясный, формы незнакомы. Давно уже прозвенел звонок, но Азиадэ, погруженная в тайны прошлого, не обратила на это никакого внимания. Наконец она смогла прочитать:

«Все, что дается тебе, приходит и уходит, остаются лишь блаженные знания. Все, сущее в мире исчезает и заканчивается. Остается только написанное, остальное утекает».

Мысль, несомненно, была очень высокой, однако не имела ни малейшего отношения к тому, что волновало Азиадэ. Склонив голову, она печально посмотрела на свой перевод, чувствуя себя человеком, с трудом откупорившим бутылку, которая оказалась пустой. Азиадэ сложила листок, осмотрелась и с радостью обнаружила, что она в комнате одна.

Нет, твердо решила она, так больше продолжаться не может. Каждый день Хаса приезжает за ней на машине к дому, отвозит в университет, ездит с ней на прогулки в Грюневальд, дарит цветы и как бы между прочим намекает на радости семейной жизни. Иногда она позволяет ему погладить ей руку, а то и прикоснуться губами ко лбу.

Азиадэ сердито посмотрела на длинные ряды книжных полок. Все могло бы быть по-другому, если бы она согласно их обычаям, скрывала лицо под чадрой. Доктор Хаса никогда не увидел бы ее, жизнь текла бы в своем обычном русле, и ей не пришлось бы размышлять о таинстве любви вместо того, чтобы исследовать туранские префиксы.

Она задумчиво поскребла ногтем темное дерево столешницы. Наверное, они совершили большую ошибку, покинув родину. Но этого захотел ее отец — и теперь, на ее голову обрушилась любовь к чужому человеку, который чувствует, думает и действует совсем не так, как на ее родине.

Азиадэ глубоко вздохнула. Ей было очень стыдно, она искренне презирала себя. Хаса буквально преследует ее, и нет никакой возможности вырваться из замкнутого круга его слов, взглядов, жестов.

Азиадэ прошлась вдоль книжных полок. Лысый администратор у двери, перебиравший каталог, вопросительно посмотрел на нее. Она притворилась, что ищет книгу, и пробежала взглядом по «Грамматике суахили» и «Введению в среднеперсидский».

«Выйти замуж», — в отчаянии подумала девушка и вернулась на свое место.

Она рассеянно рисовала на лежащем перед ней листе головы демонов, различные геометрические фигуры и неизвестные окончания неведомых слов. Потом отложила карандаш и с удивлением обнаружила, что на листе красивым арабским почерком выведено «Принц Абдул Керим».

Она покачала головой, написала то же самое латинскими буквами, потом перечеркнула все и вывела по-турецки «Его высочество принц Абдул Керим». Значит, все это время она думала только об исчезнувшем принце.

Она никогда не видела принца, но представляла себе его, проплывая в лодке мимо дворца на Босфоре. У него, наверное, светлая кожа, длинный османский нос с горбинкой, грустные глаза и крепко сжатые губы. Может быть, он меланхоличен, как султан Абдул Азиз, а может, хитрый, слабый и жестокосердный, как Абдул Гамид. Может, он живет в изнуряющей скуке, и взор его затуманен, как у мечтательного и спокойного Мехмет Рашид. Она ничего о нем не знала, кроме того, что этот принц, живущий во дворце на Босфоре, предназначен ей в мужья и что никого, кроме него, она не имела права любить. Тем не менее, она влюбилась в длинноногого варвара с улыбающимися глазами. Принц исчез, он тоже никогда не видел ее, может, даже никогда о ней и не слышал. Скорее всего, руки его были мягкими и ухоженными, а в сердце таилась тихая жажда покоя, забытья, смерти, как у покойного Юсуф Изеддина. Последние представители османского рода не могли похвастаться особой статью. Хаса был здоровей, крепче и так близок.

Азиадэ стало грустно из-за принца, который уже не был принцем и никогда ее не видел. Она взяла простой карандаш и нарисовала вокруг его имени красивый волнистый орнамент, приписала: «Азиадэ просто глупая гусыня», и ей вдруг показалось, что вся ее жизнь это сплошной запутанный сон. Медленным движением она убрала волосы с лица, потом решительно достала из портфеля листок бумаги и, тщательно обдумывая каждое слово, вывела:

«Его Королевскому Высочеству принцу Абдул Керим-Эфенди».

Она долго рассматривала заглавие, все больше убеждаясь, что она такая же ненормальная, как и последние Османы, потом продолжила:

«Ваше Королевское Высочество! Вы никогда меня не видели и вряд ли даже помните мое имя. Его Величество, наш великий император и покровитель всех правоверных, однажды постановил, что я, с великой милости Господа, должна буду переселиться во дворец Вашего Высочества и стать Вашей покорной рабой и верной женой.

Я очень несчастна, Ваше Высочество, тем, что Бог не позволил этому свершиться. Теперь я живу в Берлине и посещаю Дом знаний, где изучаю историю священных предков Вашего Высочества. Мне очень грустно, так как я бесконечно одинока. Я больше не ношу чадру, и все мужчины могут меня видеть. Покарайте меня, о Всемогущий! Но женщине без чадры очень трудно не поддаться соблазну. Припадаю к Вашим священным стопам и молю Вас: возьмите меня к себе, где бы Вы ни были, чтобы я могла Вам служить и дышать с Вами одним воздухом. Если Вы пожелаете, я буду Вашей служанкой; вечерами, после работы буду массировать Вам ноги. Если Вам приходится водить такси по узким улицам в незнакомом городе, я буду давать Вам в дорогу термос с горячим кофе и ждать Вас на стоянках, чтобы помахать Вам рукой. Если же Ваше Высочество навсегда откажет мне в этой милости, тогда молю Вас отречься от меня, чтобы я чувствовала себя свободной и бросилась в пропасть, которую называют любовью, и куда попадают все женщины, не носящие чадру. Потому что я молода, Ваше Высочество, и мое воспитание в отцовском доме еще не завершилось, когда мы лишились этого дома. Поэтому я слаба и у меня нет ни терпения, ни достаточного самообладания, которыми должны обладать женщины. Я часто думаю о Вас, о Вашем дворце и о деревьях, которые росли в Вашем саду и мимо которых я проезжала когда-то, мечтая, что когда-нибудь смогу отдохнуть в их тени. Не сердитесь на меня, Ваше Высочество, ибо я Ваша раба, связанная долгом принадлежать Вам, как приказал мне наш Император и Господин».

Азиадэ подписалась, вложила письмо в конверт, потом опять достала его и, покраснев, дописала:

«Если же Ваше Высочество откажет мне в ответе, то боюсь я приму это как знак Вашей немилости, окончательной немилости, которая толкнет меня в объятия другой любви».

Она заклеила конверт и нерешительно взглянула на него. Никто не знал, где пребывает принц. Она написала:

«Правительству Турецкой республики. Лично в руки изгнанному принцу Абдул Кериму. Очень важно! Просьба переслать!»

Не было никакой надежды, что письмо дойдет до адресата. Она вышла из библиотеки, а лысый библиотекарь одобрительно и с уважением, посмотрел ей вслед.

«Какая прилежная студентка, — подумал он. — Интересно пишет ли она диссертацию? Наука не должна лишаться таких людей».

Тем временем Азиадэ пошла по Доротеенштрассе. Хаса помахал ей. Она села в машину и Хаса опять заговорил о том, как было бы прекрасно поехать в свадебное путешествие в Италию на машине.

— Остановите-ка здесь, — попросила Азиадэ.

Она подошла к почтовому ящику и опустила в него письмо. Вернувшись в машину и свободно облокотившись на спинку сиденья, она несколько небрежно сказала:

— В Италию? Вы полагаете? Это было бы здорово.

Потом молча стала смотреть в окно. Она очень любила Хасу.

Ахмед паша сидел в кафе «Ватан» и думал о том, что он уже не властен над своей жизнью.

Индус за стойкой меланхолично перебирал четки, Смарагд, кельнер из Бухары, разносил кофе, а черкес Орхан бей рассуждал о неисповедимости путей Господних.

— Религия этого не запрещает, — сказал Смарагд.

В кафе «Ватан» не принято было что-то скрывать.

— Да, — грустно согласился паша, — религия этого не запрещает.

Жрец из секты Ахмедия подошел к нему и, поглаживая бороду, загадочно произнес:

— Все в одном и один во всем. Через единение плоти к единению крови.

Он отпил шербет и предложил паше сигарету.

Индийский профессор отложил четки и мрачно сказал:

— Господь устами Пророка провозгласил: «Лучше верный раб, чем неверный пес».

— Это касается только язычников, — перебил его Смарагд. — Имам Бухары написал к этому толкование.

Все замолчали, а черкес скрылся в соседней комнате.

— Он, собственно говоря, никакой ни неверный, а просто свободомыслящий, — промолвил паша.

Он печально кивнул и индус участливо сказал:

— Как верно вы рассуждаете, Ваше превосходительство. К тому же, он богат.

В кафе вошел полный сириец, и пророчески изрек:

— Что есть деньги? Пыль у престола Всевышнего. Где миллионы Абдул Гамида? Разве они спасли его трон? Один святой из пустыни Неджд сказал…

Но он не договорил, потому что Смарагд поставил перед ним кофе, а профессор с грустным равнодушием повторил:

— Как вы верно рассуждаете!

Текли минуты. Паша поднял свой сухой, смуглый палец и заказал еще один кофе. Озабоченно всматриваясь в пустоту, он подумал, что если двоюродный брат из Кабула не пришлет ему в ближайшее время денег, то все-таки придется пойти работать консультантом в какую-нибудь ковровую лавку.

Тихий шепот прервал тишину кафе. Один марокканец рассказывал Смарагду:

— …. и тогда он выхватил свою саблю и заколол тысячу неверных. Весь Риф был на его стороне. Все жители Кабула. Он станет халифом и тогда пробьет час всех неверных.

— Как вы верно рассуждаете, — восторженно проговорил Смарагд, наливая кофе.

Из соседней комнаты послышался голос черкеса.

— Проходите, брат мой, паша будет очень рад.

Он вошел, ведя за руку полного, бородатого мужчину с мрачным и в то же время ребяческим взглядом.

— Ваше превосходительство, — торжественно произнес черкес, — разрешите представить вам господина Аль-Соколовича, купца из Сараево.

Босниец поклонился. Он явно был рад возможности поговорить с настоящим пашой.

— Из Сараево? — переспросил паша, зашевелив бровями. — Это очень известный город.

— Совершенно верно, Ваше превосходительство, — радостно подтвердил купец.

— Я надеюсь, что ваш благородный народ живет по законам веры.

— Воистину так и есть, Ваше превосходительство. Что есть люди без Бога? — вздохнул Аль-Соколович, словно сознавая всю тщетность человеческую пред ликом господним и стал рассказывать о школах и мечетях Сараево, о временах турецкого господства и об отце паши, который командовал армией и имел свою резиденцию в Боснии.

— В мире о нас мало знают, — говорил он, — а наш народ смирный и богобоязненный. У нас есть ученые, имамы и мечети, и даже люди, совершившие паломничество в Мекку. Может быть, паша хотел бы съездить в Сараево?

— Может быть, — проговорил Ахмед паша, теребя кончики усов и задумчиво глядя вдаль.

— А вы знаете в Сараево семью Хасановичей?

— Их много, мой господин.

— Я имею в виду тех, что разделились на две ветви. Некоторые из них живут сейчас в Вене.

Купец радостно и в то же время смущенно закивал.

— Что поделать, Ваше превосходительство. Ни одно стадо не обходится без паршивой овцы. Был такой человек, звали его Мемед бей Хасанович. Ехал он как-то из Сараево в Мостар. Было это во времена правления вашего мудрого батюшки. Человек по имени Хусейнович напал на него в горах или он сам напал на Хусейновича, один Аллах знает. Известно лишь, что один из них так и остался лежать там, и это был Хусейнович. Мы были тогда простым народом, много крови пролилось в наших горах. Три года продолжалась кровная месть, а потом Хасанович взял все, что нажил, жену, сына и отправился в путь. Он переселился в Вену и принял религию неверных. Его сын разбогател, а внук стал ученым. Но Аллах покарал изменников, всем им достались неверные жены.

Купец умолк, а его усы продолжали равномерно и грозно шевелиться. Потом он удалился, широкий и круглый, как комок земли.

Оставшись один, паша молча и задумчиво курил.

— А все это потому, — заговорил он вдруг, обращаясь к профессору, — все это потому, что у моего отца в Боснии, не было нормальной полиции. Будь там порядок, никакой Хусейнович не посмел бы напасть на Хасановича, и все было бы в порядке. А теперь внуки должны отвечать за грехи предков. Но все равно, я не могу благословить ее.

Профессор склонился к нему:

— Будь я на вашем месте, Ваше превосходительство, я бы тоже хотел сказать «нет», но не решился бы сделать этого.

— Почему?

— Отказывают только, когда не могут придумать ничего лучшего. Вы же не знаете ничего лучшего, паша?

— Все может сложиться по — другому.

— Это хорошо, паша, когда двое людей любят друг друга.

— В наши времена, профессор, никто не любил до брака.

— В наши времена, паша, женщины ходили в чадре.

— Вы правы, профессор, я хочу посмотреть, что он за человек.

Он встал и вышел из кафе. Индийский профессор смотрел ему вслед, а меланхоличный Смарагд, записал:

— Пять сегодняшних чашек кофе и восемнадцать старых — итого двадцать пять.

— Двадцать три, Смарагд, — поправил его профессор, он ведь был образованным человеком.

— Двадцать три, — записал Смарагд и с грустью произнес: — Такая красивая ханум. Может ли она быть счастлива с неверным?

— О таких вещах не говорят, Смарагд. Стамбульская ханум может все, даже быть счастливой.

Он молча зазвенел чашками, довольный тем, что у него нет дочери, которая ходит без чадры и влюбляется в посторонних мужчин…

Эмпайр Стейт Билдинг на Пятой авеню в Нью-Йорке. Сто два этажа и закрытая терраса на крыше, с крутящимся паркетным полом, с джаз-бандом, группой танцовщиц и стеклянными стенами, за которыми тянулся Манхэттен. Джон Ролланд сидел за столиком у окна. Паркетный пол вращался, и девушки в бешеном ритме вскидывали вверх ноги.

— Один мартини, — сказал Джон Ролланд, не отрывая глаз от ножек танцовщиц. — Сухой, — добавил он и залпом выпил горьковатую ледяную жидкость.

Потом Ролланд встал и пошел по вращающемуся паркету. Там, внизу, у него под ногами жили, любили, работали и спали сто два этажа — целый, поднимающийся вверх город. Он вышел на застекленную веранду. Прямоугольные башни упирались в ночное небо, сияя бесчисленными окнами. В темноте казалось, что освещенные этажи домов висят в воздухе, поддерживаемые какой-то сверхъестественной силой. Пропасти авеню напоминали пересохшие русла рек, а вдали — темное, благоухающее пятно в залитом светом городе — Центральный парк.

Джон Ролланд наклонился вперед. С Риверсайд-драйв, с широкого, мутного Гудзона дул пронзительный ветер. Джон Ролланд долго вглядывался в пропасть улиц, пока на какую-то секунду у него не закружилась голова. «Нет, — подумал он, — нет», — и отступил назад.

— Еще мартини, — сказал он кельнеру и взглянул на свое запястье с голубыми пульсирующими венами. «Нет, может, когда-нибудь, но не сейчас».

Из зала доносились дикие, тоскливые звуки джаза.

Ролланд поправил белый галстук и посмотрел в зеркало, при этом рука с нежностью коснулась нагрудного кармана фрака, где в мягких шелках подкладки хранился его самый надежный бастион в этом мире — две тоненькие книжки — паспорт гражданина Соединенных Штатов, законно выданный на имя Джона Ролланда, и чековая книжка на то же имя в Национальном Чейз Банке Нью-Йорка.

Под защитой этих двух книжек Джон чувствовал себя очень уверенно. Он пил виски, думая о том, что наутро проснется с головной болью, и это происходит уже все последние годы, но он все равно не бросится в бездну авеню. Честолюбие не позволит ему кончить так же, как и его братья, его отец и дед.

— Виски, — заказал он, чувствуя, как проясняются его мысли.

Теперь он точно знал, что неправильно выставлять молодого ученого только после тысячи метров. Молодой человек должен появиться уже на первых двухстах метрах. К тому же крупным планом. Что-то вроде: «Юный исследователь в своей лесной лаборатории. Он побеждает тропическую малярию».

«Отлично, — подумал Джон Ролланд, — главное не забыть об этом утром».

Он поднялся, бросив на стойку доллары, и направился к лифту, бросив взгляд на отразившуюся в зеркале свою тощую фигуру в черном фраке.

Тесная кабинка лифта понеслась вниз, вызвав у Джона привычный свист в ушах. На улице он медленно открыл дверцу своего автомобиля, отжал педаль газа и поехал по темной пустынной Пятой к Центральному парку. Перед парком он съехал и вышел у отеля «Барбизон-Плаза».

Портье протянул ему ключи и конверт. Джон Ролланд посмотрел на портье, и вдруг почувствовал навалившиеся на него усталость и неизмеримую грусть. В номере он переоделся в пижаму, подошел к шкафу, немного постоял в нерешительности, потом налил себе виски и сел за письменный стол. Открывая продолговатый конверт, он думал об отправителе — кинопродюсера Сэме Дуте, которого в действительности зовут Перикл Хептоманидес, однако это было уже очень давно.

«Дорогой Джон, — писал агент, — прилагаю несколько писем, которые пришли на твое имя. В том, что от продюсера, кажется, что-то очень важное. Я думаю, что за свои десять тысяч долларов он вправе требовать, чтобы сцена похищения была снята на Гавайях».

Джон Ролланд с вздохом развернул письмо продюсера, думая при этом о том, что на самом деле, ему следовало писать лирические стихи, а не сценарии, в которых сцены похищения надо снимать на Гавайях. Потом он подумал о продюсере, у которого уже было тысячи метров неиспользованных гавайских съемок и который решил переделать текст только потому, что десять тысяч долларов — это большие деньги.

Перед ним лежала пачка писем со счетами, предложениями, запросами. Все конверты одинаково прямоугольные, с печатью фирмы на лицевой стороне. Только один — квадратный и без печати. Джон Ролланд выудил его из стопки, не подозревая, что за чудо он держит в руках. Тут он сильно покраснел, и голубая жилка выступила у него на лбу, сердце бешено забилось. Он прочитал: «Его императорскому Высочеству, изгнанному принцу Абдул Кериму. Очень важно! Просьба переслать!»

Он швырнул письмо в угол и вскочил с места.

— Идиот, — выругался он, потом подошел к телефону, повертел ручку и стал ждать пока раздастся голос агента.

— Перикл Хептоманидес, — закричал он. — Сколько раз я говорил тебе, что таким письмам место в корзине.

Пьяный продюсер залепетал на иностранном, но абсолютно понятном обоим языке, что-то вроде «Ваше Высочество».

— Идиот, — крикнул Джон Ролланд и бросил трубку.

Он раздраженно расхаживал по комнате взад-вперед, искоса поглядывая на письмо. Потом решительно вскрыл его и стал читать красиво выведенные турецкие строчки, недоуменно качая головой.

«Анбари, — думал он, — был такой министр. У него есть дочка. Ах да! Кажется, об этом был разговор».

Он закрыл глаза и на секунду погрузился в иной, давно уже канувший в небытие мир. Потом снова покачал головой и сел за письменный стол. Он писал по-турецки, справа налево, странным образом напоминая при этом больную обезьяну. Он выглядел подавленным, его нос выступал вперед, как у хищной птицы. Он писал:

«Дорогая Азиадэ! Я больше не тот, кем был раньше, и желаю Вам, чтобы Вы тоже перестали быть той, кем были раньше. Наш господин и император обвенчал нас с вами, но это было в другой жизни. Ваша совесть может быть чиста, потому что меня больше нет. Так что, Вы абсолютно свободны. Не все то грех, что им называют. Но я, может быть, и заблуждаюсь, потому что я больше не я. Вы изучаете жизнь моих предков и все-таки тоскуете по мне. Это удивляет меня. Сделайте милость, считайте, что меня больше нет. Если же мне суждено когда-нибудь снова появиться, я позову Вас, но лучше Вам на это не надеяться. Будьте счастливы.

Не подписываюсь, потому что меня не существует».

Ролланд запечатал конверт и опустил его в почтовый ящик на этаже.

— Очень удобно, — проговорил он при этом, и не ясно было, что конкретно он имел в виду — близость почтового ящика или незнакомую девушку, которую зовут Азиадэ и которая изучает жизнь его предков.

Потом он разделся и лег в постель. Но перед этим, чувствуя подкрадывающуюся боль, быстро выпил еще один виски.

«Гавайи, две тысячи метров. Да».

— Да, — произнес Ахмед паша и обнял доктора Хасу. — Вы кажетесь мне хорошим человеком. Я отдаю вам свою дочь, хотя она была предназначена другому. Да поможет вам Аллах быть ему верным слугой, это не так просто. Подарите ей много детей, это ее обрадует. Я хорошо воспитал ее, и она знает, как себя вести. Оттолкните ее, если это не так.

Он еще раз обнял Хасу, незаметно всхлипнув при этом.

Счастливый Хаса смущенно смотрел на него.

Азиадэ лежала на спине. Когда Хаса, напоминающий ей большого, беззащитного ребенка, склонился над ней, и она ощутила запах его кожи, его дыхание. Ее большие серые глаза были полны желания и страха. Губы Хасы приближались, становясь все больше и больше. Они касались губ Азиадэ, ее лица и продолжали неудержимо расти, и ей уже казалось, что все ее тело исчезает в тонкой расщелине его губ. Его руки скользили по ее шее, рукам, и тело ее отвечало на его ласки. Она отвернула лицо.

— Азиадэ, — прошептал Хаса, обняв ее, и она, обхватив его голову обеими руками, прижалась пылающей щекой к его лбу. Теперь его тело было совсем близко. Он осыпал ее поцелуями, она слышала его дыхание, и ей вдруг показалось, что она перенеслась в какой-то другой, незнакомый ей мир, где все воспринимается острее и ярче, чем в реальном мире. Хаса, как могущественный колдун, обладающий некоей таинственной силой, повелевал ею, а она была не в состоянии ему противостоять. Она чувствовала прикосновение его крепких рук и вдруг резко приподнялась, уткнувшись головой ему в грудь.

— Хватит, — серьезно сказала она и облегченно вздохнула.

Хаса встал и смущенно посмотрел на Азиадэ. Он и сам не знал, как оказался на диване, так неприлично близко к этим серым глазам, которые, сейчас неодобрительно улыбаясь, смотрели на него. Зато Азиадэ — знала. Мурлыча какую-то непонятную, нудную песню, она опустила подбородок на колени и посмотрела на Хасу снизу вверх. Она ведь появилась на свет в сладких водах Стамбула, она знает толк в любви, ее формах и проявлениях.

В комнате Хасы стало совсем темно, он включил маленькую настольную лампу и стал рассказывать Азиадэ о том, что хотел бы поехать в свадебное путешествие в Италию.

— Я не поеду ни в какую Италию, — сказала она, подняв голову. — После свадьбы мы поедем в Сараево.

— В Сараево? Почему именно в Сараево? — искренне удивился Хаса.

— Так, — ответила Азиадэ.

Так оно и будет, потому что глаза у нее серые, а Хаса всего лишь мужчина. Азиадэ потерлась подбородком о колени, с тоской вглядываясь в темноту.

— Моя няня, — проговорила она, и ее зрачки вдруг расширились, — моя няня рассказывала мне что, когда хромой Тимур пересек Сиваш, он собрал самых смелых своих воинов и самых больных из прокаженных и приговорил их к смерти, с тем, чтобы одни не заражали других своей смелостью, а другие — болезнью. Он приказал закопать их живьем. Им привязывали головы между бедер, связывали по десять, бросали в яму и закапывали. Няня рассказывала мне это, чтобы я никогда не была ни слишком смелой, ни слишком беззащитной. Но, боюсь, это мне не помогло.

— Ты будешь мне верна? — спросил Хаса, потому что просто не знал, о чем спрашивать, и потому что у него было прошлое.

Азиадэ подняла голову и гордо ответила:

— Ты можешь взять сто самых красивых мужчин в мире и высадить меня с ними на необитаемый остров. Возвращайся через десять лет, и ты увидишь, что ни один из них мной не овладел. Мужчина и женщина, как две половинки ореха в одной скорлупе, это сказал еще мудрый Саади.

Она с решительным видом села на диван по-турецки.

— Измены происходят только в романах, а не в жизни. Можешь быть уверен, я буду тебе верна.

— Ты так сильно меня любишь? — Хаса был искренне взволнован.

Азиадэ, улыбаясь, наклонила голову:

— О любви не говорят устами, о любви говорят руки, глаза, фата, которая спадает в брачную ночь. Поцелуй не является надгробной надписью — это еще великий Хафиз сказал.

— Одно сказал Саади, другое — Хафиз, а что говорит Азиадэ? — буркнул Хаса.

Азиадэ встала и запрыгала по комнате на одной ножке.

— Азиадэ ничего не говорит. Азиадэ не говорит о любви. Она любит.

Она прошла в угол комнаты, подняла руки и стала на голову так, что ее ноги свечкой вытянулись в воздухе. Пройдя по всей комнате на руках, она, запыхавшись, снова встала на ноги.

— Вот так люблю я тебя, — довольно сказала она, — очень.

— Тебе придется проделать то же самое в Вене на Ринге, когда мои друзья спросят тебя, любишь ли ты меня.

Ресницы Азиадэ дрогнули.

— Ты думаешь, что твои друзья будут спрашивать меня, люблю ли я тебя?

— Я просто уверен в этом.

— Я откушу нос каждому, кто меня об этом спросит, Это никого, кроме нас, не касается.

Она встала перед Хасой, и, взяв его руку, шутливо, с мольбой в голосе попросила:

— Ах, Хаса, разреши мне надеть чадру. Так будет лучше.

Хаса засмеялся. Азиадэ тряхнула его за плечо.

— Нечего смеяться, — сердито сказала она, — тебе достается очень хорошая жена.

Она побежала в переднюю, стала надевать пальто.

По дороге в кафе, где ее ждал Ахмед паша, она крепко сжимала сумочку, в которой лежало письмо от несуществующего изгнанного принца, который не хочет подписываться своим именем.

Она вошла в кафе и села за мраморный столик. Сложив руки на столе, Ахмед паша глядел своими маленькими черными глазками на Азиадэ и что-то говорил, а она думала об изгнанных принцах, о Хасе, об императорском городе Вене, о врата которой разбилась мощь Османов.

— Да, — сказала она, глядя прямо перед собой, — я люблю его, — и упрямо сжала губы.

— Никто не знает, что ему предписано судьбой, — вздохнул паша, — если он завтра потеряет ногу или рассудок, деньги или пыл любви? Что ты тогда будешь делать?

— Я все равно буду любить его и буду ему хорошей женой.

— Случается, что мужчины иногда бывают своенравны или их одолевает грусть. Женщинам нелегко приходится, когда Аллах испытывает их мужей.

Азиадэ немного подумала и заключила:

— Когда он станет невыносимым, я ненадолго запру его, а сама поиграю с его детьми. У него будет много детей, нам никогда не будет скучно.

Паша одобрительно посмотрел на дочь.

«Она умная женщина, — подумал он, — и знает, как себя вести».

— Мужчины легкомысленны, — продолжил отец, — а нынешние мужчины часто не придерживаются обычаев. Немыслимые злодеяния случаются сегодня в семьях. Есть мужчины, которые растрачивают свое семя на других женщин, а не на тех, которые даны им Всевышним.

— Я знаю, — кивнула Азиадэ, — это называется прелюбодеяние. Но с людьми такого не случается. Так ведут себя звери, а Хаса — образованный человек.

Она беззащитно пожала плечами и стала рассеянно разглядывать столик. Ахмед паша откашлялся. У него очень хорошая дочь, но среди людей так много животных, а она так молода, так беззащитна и неопытна.

Азиадэ, как будто прочитала его мысли.

— Мне было пятнадцать лет, когда мы покинули Стамбул, — сказала она, краснея. — Я должна была выйти замуж за принца и была к этому подготовлена. Евнухи поведали мне, что связывает оба пола между собой. Так что я могу равняться с женщинами неверных.

Она гордо подняла голову, лицо ее побледнело. Паша смутился. Аллах свидетель — он недооценивал свою дочь. Хаса не предаст ее. Потом он наморщил лоб, отчего его лицо приобрело решительное выражение.

— Мы воинственный народ, — проговорил он, — нас было всего четыреста сорок четыре человека, когда Эртогрул повел нас в Анатолию. Но мы были храбры и отчаянны, поэтому Аллах дал нам власть над половиной мира. Наши женщины должны быть красивыми, храбрыми и умными, они не имеют права плакать. Не забывай этого. У женщины только одна обязанность — служить мужу и воспитывать детей. Мужчина же имеет еще и другие обязанности — он должен сражаться, чтобы защищать свой дом, и сегодня так же, как и в древности. Поэтому он не может никогда полностью принадлежать женщине. Это нужно знать, чтобы быть счастливой. Но умная женщина и служит, и повелевает, кто рожден властвовать, будет властвовать и под чадрой.

Паша на мгновение умолк, уйдя в свои мысли и воспоминания, а потом уверенно закончил:

— Самое дорогое, что есть у человека — это добродетельная жена. Это сказал еще пророк. Ты меня не опозоришь. Но если на твою голову падет позор, то приходи ко мне, я сам убью тебя. Я не хочу, чтобы это сделал неверный. Помнишь ли ты свою мать?

— Да, отец. Мама стояла у фонтана, и на ней было широкое красное платье, у нее была светлая кожа и кольцо на указательном пальце. Мне было тогда три года. Больше я ничего не помню.

Паша кивнул.

— Твоя мать была хорошей женой. Я отверг трех женщин, пока не нашел ее. Я подарил ей восемь больших бриллиантов и доход от четырех деревень, потому что хорошие жены, это гораздо большая ценность, чем хорошие бриллианты. Она умерла еще до того, как позор пришел на нашу землю. Будь такой, как она, не то твой муж отвергнет тебя.

Азиадэ склонила голову. Ей вспомнились глаза Хасы и его беззащитная фигура в вечерних сумерках.

— Мой муж меня не отвергнет, — заявила она, — если только я сама этого не захочу.

Она засмеялась, и паша не понял, что она имела в виду, потому что он тоже был всего лишь мужчиной, подарившим своей жене восемь бриллиантов и, которые Аллах у него потом отнял. Он смотрел на дочь и думал о том, что через неделю она уйдет от него, правда, не так, как его жена, но тоже уйдет. Он моргнул маленькими черными глазками и почувствовал себя старым и обессиленным. Когда-то был дом с мраморным двором и фонтанами. Когда-то был полковник в ярком мундире и флаги с большим полумесяцем. Были покорные женщины, дворцы и достойные мужчины, с которыми можно было обсуждать государственные вопросы. Была власть над более чем тремя частями земли и почти миллионом людей. Все ушло, а что удалось сберечь, старело или уходило, как, например, блондинка Азиадэ, которая выходит замуж за варвара, или как его сыновья, которые уехали, чтобы защищать дом Османов и не вернулись, и как он сам со своей сутулой походкой и воспоминаниями о сияющем солнце Стамбула и батальоне негров в красной форме по пятницам на площади Ак-Майдан, перед большой мечетью.

— Через одну неделю ты станешь женой, — тихо сказал он и встал.

Азиадэ смотрела на его лицо, которое огорчение испещрило морщинами, и чувствовала себя предательницей.

— Будь хорошей женой, — сказал паша.

Она кивнула и твердо ответила:

— Слушаюсь, Ваше превосходительство.

Отель — «Сербски Краль», кафе — «Русски Цар», город — Белград.

Хаса прогуливался по улице Князя Михаила, а Азиадэ останавливалась у лавочек на площади Теразиа и вела глубокомысленные разговоры с продавцами.

Вечерами они бродили по тихому парку между отелем и рекой Савой или, сидя на застекленной веранде, ели огромных сербских устриц, блюда, сдобренные необычными специями, которые заказывала Азиадэ, и названия которых Хаса не мог даже выговорить. После еды Азиадэ склонялась над маленькой чашечкой кофе, выпивала ее маленькими глотками и смотрела на Хасу с благодарностью и беззаветной преданностью. Потом они проходили по холлу мимо улыбающегося портье, Хаса закрывал за собой дверь, и тело Азиадэ становилось маленьким и беспомощным. Она протягивала ему свои руки, в слабом свете завешенной лампы, Хаса видел ее преданные глаза и по-детски приоткрытый ротик. Он выключал свет, а она стояла перед ним, полная стыда и робкого любопытства. Ночью она просыпалась и спросонья долго что-то щебетала на турецком. Хаса, конечно, ничего не понимал, но угадывал в этом мягком звучании всякие нежности.

Рано утром она, перепрыгнув через Хасу, исчезла в ванной. Хаса последовал за ней. Азиадэ, затаив дыхание, стояла под струей холодного душа. Потом она вытерлась, и, качая головой, посмотрела на Хасу, который, посмеиваясь, плескался в воде.

— Варвар, — счастливо улыбаясь, произнесла она и ушла в комнату.

За завтраком, светловолосая, с размеренными движениями, она походила на настоящую принцессу.

— Что за идея! — сказал Хаса. — Ну кто едет в свадебное путешествие в Белград или Сараево!

Азиадэ не услышала в его тоне недовольства, и поэтому не придала словам мужа значения. Она смотрела на зеленую аллею парка, за которой сверкал в лучах утреннего солнца Дунай, и думала о Сулейман паше, некогда с двумя сотнями людей защищавшим этот город от отрядов Черного Георга и, сражаясь до последнего, пал у стен крепости. Но это было очень давно, задолго до того, как Азиадэ появилась на свет, а Хасе всего этого не понять.

— Это ворота Востока, — сказала она, указывая на человека в феске и в очках, который шел, помахивая тросточкой по улице. — Я просто объезжаю провинции, которые когда-то завоевали, а потом потеряли мои предки.

— Восток, — пренебрежительно сказал Хаса, — кругом антисанитария и средневековые нравы. Никакого прогресса. Лет через сто Восток будет всего лишь географическим понятием.

— Угу — промычала Азиадэ, поигрывая ножиком, — а я все равно, люблю его.

«И это тоже свойственно Востоку», — подумал Хаса.

Позже они гуляли по городу, и Хаса с удовольствием наблюдал, как радуется и улыбается его жена. Она увлекала его за собой в самые темные улочки, заходила в подвальные ресторанчики и везде говорила по-турецки, в полной уверенности, что люди помнят этот язык еще со времен Сулейман паши. На широкой улице, прилегающей к национальному банку, она вдруг остановилась с открытым ртом и растерянно уставилась на небольшое квадратное здание с куполом и маленькой башенкой.

— Мечеть, — восторженно сказала она.

Во дворе мечети у маленького фонтана какой-то старик задумчиво мыл ноги. Азиадэ заговорила с ним по-турецки, мужчина что-то с пренебрежением ответил ей. Азиадэ замолчала и отвернулась.

— Что он сказал? — спросил Хаса.

— Он сказал, что турки забыли Аллаха и женщины ходят без чадры. Пойдем отсюда.

Она отвернулась и быстро пошла к выходу. Хаса последовал за ней. В кафе «Русски цар» Азиадэ с расстроенным видом пила кофе, а Хаса сидел рядом и восхищался ее нежным девичьим профилем.

— Достаточно посмотрели, — сказала она строго, — давай утром уедем в Сараево.

Хаса поигрывал ее маленькими розовыми пальчиками и смотрел в ее улыбающиеся, подернутые поволокой глаза, на слегка укороченную верхнюю губу и ему было абсолютно все равно, где всем этим любоваться — здесь или в Сараево. Азиадэ была для него сказочным существом, желания и поступки которой не поддавались логическому объяснению. Он уже отказался от мысли найти выход из лабиринтов ее мыслей или понять причины внезапно накатывающих на нее приступов веселья или печали.

— Хорошо, — сказал он, — поедем в Сараево!

Вернувшись в гостиницу, Азиадэ стала собираться со сноровкой кочевницы, готовящейся к переселению в другой лагерь.

— Имей в виду, — сказала она, — теперь мы едем в чисто мусульманский город, где меня будут уважать, а тебя, возможно, презирать. Ведь я веду праведный образ жизни, а ты отступник, что еще хуже, чем неверный. Но не бойся, я буду тебя защищать, потому что ты — мой муж и я отвечаю за твое благополучие.

— Ладно, — согласился Хаса, на самом деле немного побаивающийся своих грозных двоюродных братьев из Сараево, которые носили фамилию Хасанович и уж точно не питали к нему добрых чувств.

В маленьком, обитом красной тканью купе спального вагона он долго стоял у окна, вглядываясь в расстилающуюся за окном сербскую равнину, поля, проносящиеся мимо станционные здания, с аккуратно побеленными стенами. Худые, истощенные крестьяне на станциях выпрыгивали из вагонов и жадно пили воду.

Азиадэ дотронулась до его плеча, и когда Хаса обернулся, обняла его за шею. Он посмотрел на ее откинутую назад головку и неповторимый разрез глаз и любовался своей женой, маленькой, изящной и необъяснимой, потом бережно поднял ее на руки и уложил на нижнюю полку. Азиадэ позволила ему укрыть себя и, казалось, сразу же уснула.

Сам Хаса поднялся по маленькой стремянке на верхнюю полку купе. Вагон равномерно и плавно покачивало. Он смотрел в окно, наблюдая, как внезапно, из темноты возникали деревья, закрывая на миг узкий серп луны. Снизу послышался шорох.

— Хаса, — тихо позвала Азиадэ, — как ты думаешь, мне следует завтра надеть чадру? Мы же едем в очень религиозный город.

Хаса усмехнулся при мысли о том, что женат на женщине, которая носит чадру.

— Я думаю, что в этом нет необходимости, — сказал он нежно. — Сараево — цивилизованный город.

Азиадэ затихла. От маленькой голубой лампочки над дверью разливался слабый свет. Азиадэ разглядывала кожаную спинку дивана и задумчиво скребла ногтем ее узор.

— Слушай, Хаса, — заговорила она снова, — ты можешь мне объяснить, за что я так тебя люблю?

Хаса был тронут.

— Я не знаю, — сказал он скромно, — наверное, за мой характер.

Азиадэ приподнялась в постели:

— Я полюбила тебя еще до того, как узнала твой характер, — обиженно заявила она. — Ты спишь, Хаса?

— Нет, — сказал Хаса и опустил руку вниз.

Азиадэ взяла его палец и держала его, будто талисман. Она прикоснулась ртом к его ладони, и говорила что-то, будто в телефонную трубку. Хаса не понимал ее, но ощущал мягкое, теплое прикосновение ее губ.

— Азиадэ, — позвал Хаса. — Как это прекрасно — быть женатым!

— Да, — задумчиво ответила Азиадэ, — но учти, я пока еще новичок. Интересно, как будет в Вене?

— В Вене все будет прекрасно! Мы будем жить на Опернринге. У меня чудесная квартира, а оперные певцы и певицы будут приходить к нам лечиться.

— Певицы? — пробурчала Азиадэ. — А я смогу тебе помогать на приеме?

— Ни в коем случае! Ты слишком молода, и это все может вызвать у тебя отвращение. Ты будешь вести светский образ жизни.

— Что это значит?

Хаса сам этого толком не знал.

— Ну, в общем, ездить на машине, принимать гостей и… все будет прекрасно, — сказал он.

Азиадэ молчала. Тьма за окном стала гуще. Вагон плавно покачивался и она, закрыв глаза, думала о Вене и о будущих детях, у которых будут глаза Хасы.

— У нас считалось почетным быть офицерами или чиновниками. Как это получилось, что ты выбрал такую необычную профессию?

— На сегодняшний день быть чиновником гораздо необычнее. Врач очень хорошая профессия. Я помогаю людям.

Это прозвучало патетично и Хаса, традиционно вспомнив при этом, что средняя продолжительность жизни людей в последнее время увеличилась от пятидесяти до пятидесяти пяти лет, почувствовал себя соучастником этого успеха.

Азиадэ ничего не знала о средней продолжительности жизни людей. Хаса был ей непонятен, но она ему полностью доверяла, как машине, которой владеют, не имея понятия о том, как она устроена. Он лежал над ней, и она слышала его тихое дыхание.

— Не спи — воскликнула она, — твоя жена здесь совсем одна. Мы уже в Боснии?

— Наверняка, — сонно ответил он.

Азиадэ вдруг взволнованно вскочила. Она схватилась за лестницу и Хаса увидел сначала ее напряженные пальцы на краю своей койки, потом показалась голова с растрепанными волосами и, наконец, голубая пижама, которая в темноте казалась черной.

Хаса подхватил ее, поднял к себе. Ее обнаженные ноги прокрались к нему под одеяло. Она прижалась к нему и восторженно, почти торжественно произнесла:

— Здесь правил мой дед. — Потом опустила голову на его подушку и не терпящим возражений тоном сказала: — Я останусь с тобой, там, внизу мне страшно.

Она сразу же заснула, а Хаса крепко прижимал ее к себе, чтобы она при поворотах не упала. Так он пролежал час или два, счет времени давно был потерян. Внезапно Азиадэ проснулась и спросонья сказала:

— Иди вниз, Хаса, что это за манеры, лазить по ночам в чужие постели!

Пристыженный, он спустился вниз, лег в постель Азиадэ, еще хранящую ее аромат и уснул.

Когда он проснулся, Азиадэ стояла у открытого окна, далеко высунувшись в прохладный утренний воздух.

— Иди скорей сюда! — позвала она.

Он подошел к окну. Остроконечные скалы были залиты розовым рассветным светом. Поезд шел мимо склона горы. Вокруг высились очень крутые скалы. Внизу, в долине, белые квадратные домики напоминали разбросанные в коробке игрушечные кубики. На небольших холмах возвышались выпуклые купола мечетей. Их минареты вонзались в небо и в лучах утреннего солнца казались сделанными из красного алебастра. Яркие фигуры стояли на маленьких балконах башен со сложенными воронкой руками у рта. Азиадэ была уверена, что слышала голоса, призывающие к молитве, которые, казалось, перекрывали шум поезда.

— Просыпайтесь к молитве, — доносилось с башни. — Молитва важнее, чем сон.

Женщины, укутанные в чадру и в стоптанных башмаках, стояли у края дороги и смотрели вслед поезду. Босоногие дети опускались на траву и молились со всей серьезностью и в то же время, словно играя.

Азиадэ положила руку на плечо Хасы.

— Посмотри! — торжествующе воскликнула она. — Посмотри!

Она показывала на мечети, на развевающиеся одежды мулл, на красное восходящее солнце.

— Теперь ты понимаешь? — спросила она, указывая рукой в сторону долины.

— Что? — спросил Хаса, потому что видел только детей в лохмотьях, маленькие бедные домики и тощих коз на склонах гор.

— Как это прекрасно! — в восторженном экстазе говорила Азиадэ. — Нет ничего прекрасней на свете. Это все построил народ Пророка.

Она отвернулась, прикусив губу. Но Хаса не заметил ее слез. Он фотографировал сказочную долину, беспокоясь о том, достаточно ли света.

— Хаса, — сказала она низким голосом. Щеки ее касались его лица, прижимаясь к небритой верхней губе.

— Хаса, — повторила она, — я целых пять лет тосковала по этому пейзажу, так сильно напоминающему мой дом.

Хаса спрятал фотоаппарат.

— Да, — сказал он, — это, конечно, прекрасно наблюдать мир из окна спального вагона. Он выглядит тогда совсем по-другому, чем в реальности. Но ты у нас романтик и это прекрасно, что ты выпрыгнула к нам прямо из сказок «Тысяча и одной ночи».

Азиадэ сложила свой ручной чемоданчик. Поезд замедлил ход.

— Я всего лишь девушка из Стамбула, ничего больше, — нежным голосом сказала она и накинула на лицо легкую вуаль.

Поезд остановился на вокзале Сараево.

В то время когда поезд, астматически покашливая, приближался к перрону вокзала Сараево, трамвай с большим медведем на гербовом щите остановился на Кантштрассе, перед ковровым магазином Bagdadian & Cie. Ахмед паша, выйдя из трамвая, чуть горбясь, вошел в магазин.

Запах старых ковров, стоявший в помещении, подействовал на него успокаивающе. Он был абсолютно уверен, что сделал правильный выбор, решившись на эту работу, несмотря на свое звание. В конце концов, ему нужно было на что-то жить. Теплые краски ковров наводили на воспоминания о былом, канувшем в небытие мире. В мягких линиях старинных узоров вырисовывались сады, сцены охоты, битвы древних витязей и полные грусти фигуры стройных девушек с удлиненными глазами и узкими лицами.

Ахмед паша сел в задней комнате магазина, перед стопкой старинных ковров.

Он провел рукой по яркой ткани со старинными узорами:

— Керман, — прошептал он и записал цену.

Текинские, кашмирские, кошанские ковры, пестрые орнаменты которых отображали все цветовое великолепие Востока, скользили под его пальцами. Он сосредоточенно записывал их стоимость и набрасывал короткие аннотации, которые помогли бы богатым покупателям-варварам разглядеть в этом изобилии цветов, классические военные сцены из эпоса Фирдоуси. В полдень он снял обувь, разложил прямоугольный молитвенный коврик текинской работы, опустился на колени лицом в сторону города Пророка Мекки и молился долго и усердно. Потом снова сел перед кипой персидских миниатюр и, вооружившись лупой, стал просвещать худощавого торговца:

— Этот узор, мой господин, напоминает школу Ахмеда Фабризи шестнадцатого столетия. Но вы не должны сбивать покупателя с толку. Это не Великий Бахзадэ. Тот любил композицию, уходящую вглубь картины, он рисовал сады, за ними озера, а еще дальше в глубине — оленя. Эта миниатюра принадлежит другому, менее искусному мастеру той же школы.

— Ага, — сказал Багдадиан и записал в каталог: «Узор Бахзадэ. Большая редкость».

Заметив это, Ахмед паша сжал губы и подумал о том, что это и был, очевидно, тот путь, который привел многие народы к богатству и могуществу, в то время, как империя Османов разваливалась. До позднего вечера проработал он в заставленной коврами комнате, а вернувшись домой, обнаружил на столе письмо с почтовым штемпелем Сараево. Ахмед паша дрожащими руками вскрыл конверт. Он узнал о том, что Сараево — богобоязненный город, а Царска-Джамии похожа на голубую мечеть в Стамбуле, а также, что Хаса — самый лучший муж в мире, и что его родственники хорошие люди, которые прекрасно знают, что такое стамбульская принцесса. Далее он прочитал, что нет лучшего состояния в жизни человека, чем замужество и, что нет лучшего места для свадебного путешествия, чем Сараево.

Письмо было коротким, с убегающими вверх строчками.

— Очень хорошо, — сказал паша и сложил письмо.

— Очень хорошо, — произнес Джон Ролланд сидя в полночь на узкой улочке в Гринвич Вилладже на краю сточной канавы и, пытаясь намотать галстук Сэма Дута на свою трость.

— Очень хорошо, — повторил он и попробовал поставить трость на тротуар.

Трость качнулась и упала. Сэм Дут расхохотался и хлопнул Ролланда по плечу. Потом они оба с грустью посмотрели на трость и замолчали. Из-за дверей маленького ресторана творческого анклава Нью-Йорка доносились пронзительные крики. Тусклые фонари висели над входом в кафе, а проходящий по улице полицейский с подозрением посмотрел на двух господ, сидящих в сточной канаве и играющих с палочкой.

Цилиндры господ были сдвинуты на затылок, а один из них приложил левую руку к уху, открыл рот, и дикий вопль пронзил ночную тишину Гринвича Вилладжа.

— Аманамана-а-а-а-ах, — запел он страстно и отчаянно.

Второй довольно улыбнулся и подхватил мелодию:

— Гьяшискйамана-а-а-ах, — запел он, подняв лицо к луне.

После чего они оба обнялись и завыли на луну:

— Ай-дирибе-е-ех, Вай-дириб-е-ех.

Из открывшейся двери ночного бара с ужасом выглянул портье в шитой золотом униформе. Полицейский подошел к мужчинам и ткнул их резиновой дубинкой:

— Эй, вы что вопите?

— Мы поем, сэр, мы очень музыкальны.

У полицейского были красные, водянистые светлые глаза, как океан у берегов зеленой Ирландии.

— Это не пение, а вопли, — заключил он повелительно. — Ступайте лучше домой.

— Друг мой, — возразил один из мужчин, — это индокитайская гамма, и ее звучание, как вы совершенно верно подметили, существенно отличается от ирландской. Но вы не должны к этому так легкомысленно относиться, миллионы людей при звуках этой гаммы, переживают всю палитру человеческих эмоций: от эротических до религиозных.

— Так, — сказал полицейский угрожающе и достал свой блокнот. — Десять долларов, — заявил он и протянул им квитанцию.

Мужчины заплатили. Один из них встал и помог подняться другому. Обнявшись и ритмично покачиваясь, они пошли в сторону Вашингтон-сквер, и первый шепнул своему другу:

— Дикая страна. Люди здесь грубы и ужасно немузыкальны.

Парочка остановились на безлюдной площади, которую венчала старинная триумфальная арка. Гринвич остался позади. Там играли плохой джаз. То и дело в тусклом свете уличных фонарей появлялись мечтательные юноши с искусственными локонами, нетвердой походкой устремлявшиеся в неизвестном направлении. Иногда по узким неровным улочкам проезжал темный лимузин, из окон которого выглядывали любопытные глаза. Издалека донесся звон разбитого стекла и высокий женский голос закричал:

— Джо, еще один дринк.

— Галата, — сказал Джон Ролланд. — Настоящая Галата. Или Татавла. Мне не разрешалось туда ходить, но, скорее всего, это было что-то похожее. Тебе это лучше знать, Перикл?

Сэм Дут презрительно опустил уголки рта.

— Я никогда не посещал злачных мест вашей столицы и резиденции, — с достоинством ответил он. — И вообще, я родился на Фанаре, резиденции патриархов. Еще при Михаиле Порфирогенетосе, Хептоманидес был патрицием.

— Ты врешь, — укоризненно покачал головой Джон Ролланд. — Ты родом из бандитского квартала Татавла, иначе ты не стал бы отбирать у меня десять процентов дохода.

— Что есть деньги, — отозвался сквозь кашель Дут, — главное душевное спокойствие. Кстати, с других я беру пятнадцать процентов.

Он вытащил из заднего кармана брюк плоскую металлическую флягу и протянул ее Ролланду. Джон пил, откинув голову назад и изумленно глядя на бесконечные этажи небоскребов. Гигантские каменные массивы обступили площадь, лишая ветхую триумфальную арку положенного ей величия. Она была построена еще в те времена, когда набожные пуритане занимали кладбище на Уолл-Стрит, а улицы назывались именами, а не цифрами.

— Голандцы очень легкомысленный и расточительный народ, — сказал Джон Ролланд, возвращая бутылку другу. — Они заплатили индейцам двадцать пять долларов за Манхэттен. Это же огромные деньги.

Сэм Дут посмотрел на могучую бездну домов.

— Надо бы потребовать деньги обратно, — решил он. — Или привлечь индейцев к суду за умышленное заключение нечестной сделки.

Он замолчал и опустил голову на плечо друга.

— Дело не станут рассматривать за давностью срока, — вздохнул он, сам уже не зная, откуда он родом — из бандитского квартал Татавла или со священной горы — Фанара.

Светало. Темные гиганты поблескивали в розоватом серебре.

— Хиун-ху, — сказал вдруг Ролланд со стеклянным взором.

— Хиун-ху, — повторил он. — В Европе их называли — гунны. Был такой народ и одно из его племен китайцы называли тю-ке — тюрки.

Он замолчал. По площади с шумом проехал первый бесформенный зеленый автобус.

— Тю-ке, — продолжил он, — было мощное племя, они воевали против китайцев, которыми правил мудрый Ши-Хуан-Ди. Чтобы защитить свой народ от варваров он построил Великую Китайскую стену. Но и это не помогло, варвары приставили лестницы, перелезли через стену и переняли у них индокитайскую музыкальную гамму.

Джон Ролланд поправил галстук и почувствовал себя готовым к новым приключениям. Над площадью Вашингтона разлились первые лучи бледного солнца.

— Эти дикие звуки, — говорил он дальше, — дикий народ принес к берегам Средиземного моря. Только через годы возник священный дом Османов и дворец Йылдыз на Босфоре.

Сэм Дут посмотрел на своего друга с гордым видом собственника и открывателя.

— Ты настоящий лирик, Джон, — восхищенно воскликнул он. — Можно было бы как-нибудь использовать индокитайскую гамму в фильме на дальневосточный сюжет. Например: «На строительстве Китайской стены». Роскошный костюмированный фильм. Подумай об этом.

— Я подумаю, — снисходительно промолвил Ролланд. — Над песочными холмами восходит солнце, народ Китая строит Великую стену, а у меня раскалывается голова. Я сижу в трусах за пишущей машинкой, а по вечерам пью виски, чтобы воскресить интерес к жизни.

Он поднялся. Сэм Дут поддержал его и посмотрел на узкое, бледное лицо Ролланда. Такими были все они — последние Османы, нелюдимые и властные. Одинокие, мягкие и жестокие одновременно, с нежными руками и необычными фантазиями, которые можно было превратить в доллары при помощи дельного продюсера.

Теперь Сэм Дут точно знал, почему распалась империя, а фильмы Ролланда так хорошо продаются. Фантазеры и мечтатели сидели на троне Османов и правили тремя континентами.

— Пойдем, — сказал Ролланд и положил руку на плечо друга.

— Знаешь — я был пленником во дворце на Босфоре, а теперь я заперт в каменном склепе этого города.

— Чего тебе не хватает, — вздохнул Сэм, — у тебя же есть деньги. Может, тебе съездить куда-нибудь, мир посмотреть. Ты же ничего не видел, кроме Босфора и отеля «Барбизон-Плаза». Я поеду с тобой и буду все организовывать, сам ты не справишься.

Они пошли через площадь. На террасе кафе «Пятое авеню» стояли заспанные официанты. Посетителей еще не было, и зеленые столы напоминали покрытые росой газоны. Они поднялись на террасу и устало плюхнулись в кресла.

— Два кофе, очень крепких, — сказал Ролланд, внезапно абсолютно протрезвев. Затем он склонился к другу и заговорил:

— Действие происходит в Китае. Настоящее показывается через прошлое. Стена является символом самодовольного, надменного и ограниченного мира…

Продюсер благодарно посмотрел на него.

— Хосров паша был очень богатым и могущественным человеком.

Азиадэ стояла во дворе большой мечети и, запрокинув голову, с восторгом разглядывала стройные линии минаретов. Легкая вуаль прикрывала ее лицо.

— Очень могущественным, — повторила она. — Когда он впервые прибыл сюда, то нашел здесь три деревни, которые приказал снести и на их месте воздвиг сарай — дворец — с тех пор этот город называется — Сараево.

Она сидела на мраморных ступеньках входа в мечеть и любовалась фонтанами с арабскими надписями, у которых играли дети. Через двор мечети прошел мулла в белом тюрбане.

Хаса, укрывшись в тени колонн, любовался ногами Азиадэ и голубями на мраморных плитах, которые напомнили ему о Венеции. Тогда все было по-другому: они с Марион гуляли по площади св. Марка, она кормила голубей и клялась ему в вечной верности. Азиадэ не кормила голубей, она спокойно сидела, погруженная в свои мысли и лучи солнца освещали ее лицо.

— Как здесь хорошо, — вздохнула Азиадэ.

Хаса промолчал, продолжая разглядывать ее ноги, туго обтянутые шелковыми чулками бледно-розового цвета. Да — жизнь действительно была прекрасна.

Он прислонился к колонне и подумал о том, что абсолютно правильно поступил женившись на Азиадэ, что вся его жизнь до сих пор, была всего лишь интермедией между школой и приемом больных.

Ему было тридцать лет, и в его жизни был университет Вены, госпитали Европы и Марион. Теперь у него была Азиадэ. Ему захотелось нагнуться к ней и рассказать о том, что некоторые флегмоны возникают, как следствие заболевания задней носовой пазухи и что он собирался делать доклад на эту тему на Медицинском совете. Но он не сделал этого, потому что Азиадэ все равно ничего бы не поняла и поинтересовалась только этимологией слова «флегмона».

Какой-то ветхий, сгорбленный старик вошел в мечеть, разулся и с серьезным задумчивым выражением лица приготовился молиться. Это был совершенно чужой мир, куда Хасе вход был запрещен. Он думал о своих двоюродных братьях, которые приходили к нему в отель, пили с ним чай и разглядывали его, как какого-то экзотического зверя. К Азиадэ же они обращались с особым уважением, шутка ли — дочь настоящего паши! Они болтали без умолка, а Азиадэ с достоинством принимала знаки почтения, оказываемые ей. Она гостила у их жен и вела с ними долгие содержательные беседы о восточной душе. Отсталые женщины угощали ее кофе и с интересом разглядывали, ведь она была дочкой паши и говорила о таких мудрых и непонятных им вещах.

— Все мусульмане — братья, — говорила она гордо. — Наша родина начинается на Балканах и заканчивается в Индии. У всех нас одинаковые обычаи и одинаковые вкусы, поэтому мне так хорошо у вас.

Испуганные женщины молча, с благодарностью слушали и угощали дочь паши кофе.

— Пойдем, — сказала Азиадэ Хасе и поднялась.

Они шли по узким улочкам Сараево, мимо голубых дверей базарных лавок. Маленький ослик, шевеля ушами, рассеянно протопал по площади.

— Мне нравится здесь, — сказала Азиадэ, наблюдая за ослом. — Кажется, люди здесь живут счастливо.

Они вошли в маленькое кафе. На стойке стояли тарелки с оливками и кусочками сыра, надетыми на зубочистки. Хаса с удивлением узнал, что зубочистки применяются вместо вилки, что показалось ему вполне разумным и гигиеничным. Потом он по совету Азиадэ заказал ракию, которую подают в графинах и оттуда же пьют. Он отпил и решил, что это похоже на смесь жидкости для полоскания рта с абсентом.

Азиадэ протыкала оливки палочками и с довольным видом жевала их. Какое удовольствие — вот так беззаботно путешествовать с Хасой по миру, посещать мечети и есть оливки. Этот город казался ей таким родным и милым, а Хаса если и не был офицером или даже чиновником, то уж точно, самым лучшим мужем на свете.

— Твои родственники очень милые люди, — сказала она, сплевывая косточку.

Хаса изумленно посмотрел на нее, дикое семейство Хасановичей казалось ему таким чужим.

— Они почти турки, — ответил он. — Турки же поработили эту землю и оставили здесь неизгладимый азиатский отпечаток.

У Азиадэ глаза округлились от удивления. Она улыбнулась, блеснув своими белоснежными зубами.

— Бедный Хаса, — сказала она, покачав головой. — Турки на самом деле лучше, чем о них думают. Мы не порабощали эту землю. Эта земля сама позвала нас. Причем трижды. При Мухаммеде I, при Мураде II и при Мухаммеде II. Страну раздирали гражданские войны, и король Твртко умолял султана, навести здесь порядок. Это потом уже она стала самой верной и религиозной провинцией империи. Кроме того, мы сделали все, чтобы сделать эту страну цивилизованной, но они сами этого не хотели.

Теперь заулыбался Хаса.

— Всем известно, что турки всегда были против какого-либо прогресса. Это я еще в школе проходил.

Азиадэ прикусила губу.

— Послушай, — сказала она, — одиннадцатого силкаде тысяча двести сорок первого года — по-вашему шестнадцатого июня тысяча восемьсот двадцать шестого года — султан Мурад II решил провести реформы в стране. С этой целью он издал либеральную конституцию, дарующую много свобод — Танзимати Хайрие. Эта Конституция была либеральнее всех других конституций, существовавших в то время. Однако народ Боснии не захотел стать ни свободнее, ни либеральнее. Гусейн ага Берберли поднял восстание против «неверного» падишаха. Он захватил Травник, где находилась в то время резиденция губернатора Боснии маршала Али паши и арестовал его. На Али паше был маршальский мундир, сшитый по последней европейской моде. Фанатичные повстанцы разорвали на нем «греховный» мундир и купали пашу три дня и три ночи, чтобы начисто смыть с него дух Европы. Потом ему выдали древние тюркские одежды, и он должен был дни и ночи молиться, замаливая свои грехи. Теперь скажи, Хаса, кто здесь был более отсталым?

Хаса опустошил графин. Его жена была образованной женщиной, не пристало ему спорить с ней.

— Пошли домой, — скромно сказал он. — Мы всего-навсего варвары и разбираемся только в медицине.

Азиадэ медленно встала и они пошли в отель, а Хаса в глубине души надеялся, что она хоть раз спросит его о том, как удаляют гланды. Но Азиадэ это не интересовало. Хасе стало совсем грустно, видимо, все медицинское было ей чуждо так же, как ему были чужды варварские окончания в экзотических словах. Азиадэ шла рядом с ним, как серьезная, послушная школьница, задумчивая, с приподнятой верхней губой.

В большом, ярко освещенном холле отеля сидели бородатые мужчины с горбатыми носами и жгуче-черными глазами. Семейство Хасановичей приветствовало своего экзотического брата. Хаса заказал кофе, а Азиадэ переводила ему простые вопросы родственников.

— Да, — говорил Хаса, — мне очень нравится здесь. — Или: — Нет, в Вене нет мечетей.

Братья прощебетали что-то непонятное и Азиадэ, улыбаясь, перевела, что они спрашивают — хороший ли Хаса врач?

— Надеюсь, — смущенно сказал Хаса, предположив, что ему придется выписать слабительное какому-нибудь из кузенов.

Однако те замолчали, смакуя кофе, и задумчиво смотрели на улицу. Потом старший из братьев неожиданно всхлипнул, и по его волосатым щекам покатились слезы. Он вытер их и стал что-то долго и печально рассказывать. Азиадэ напряженно слушала его.

— В этом городе, — перевела она потом, — живет один святой мудрец по имени Али-Кули. Это знаменитый дервиш из братства Бекташи и он очень стар. Люди уважают его и считают святым за то, что он ведет праведный образ жизни.

Азиадэ смолкла, а гость продолжал печально и пространно рассказывать.

— Случилось так, что Аллах обрушил свой гнев на этого святого человека, — продолжала она переводить, — он заболел, а искусство дервишей здесь бессильно. Врачи тоже были у него, но все они были неверные и не смогли ему помочь.

— А что с этим святым? — спросил Хаса с неожиданно пробудившимся интересом.

Гость рассказывал, а Азиадэ с ужасом слушала его.

— Он слепнет, — сказала она тихо и безнадежно. — Он теряет силы и проводит свои дни в мрачном полусне. Он выглядит, как мертвец. Хаса, я думаю, что ты не сможешь помочь ему, Аллах призывает его к себе.

Хаса посмотрел на ее печальные глаза, укороченную розовую верхнюю губу и решительно сказал:

— Я бы хотел осмотреть святого.

Они ехали на машине по неровным улицам на окраину города. Азиадэ держала Хасу за руку.

— Я боюсь, Хаса, — шептала она, — разве можно чем-то помочь человеку, приговоренному Аллахом?

Хаса пожал плечами. Жена считает его варваром.

— Я способен на кое-что, что не дано филологам.

Азиадэ с сомнением посмотрела на него. Она была пропитана недоверием Востока к миру точных наук. Профессия ее мужа, казалась ей такой же несерьезной, как и ее собственная.

Ведь в мире существовало только три достойные мужчины профессии: воин, священник и политик.

У небольшого, выкрашенного белой известкой дома машина остановилась. Во дворе, в тени большого раскидистого дерева сидел старик и перебирал четки. Лицо его было бледным, на мертвецки бледной коже торчали редкие волосы. На голове у него был котелок с арабской надписью. Азиадэ взволнованно прочла древнее изречение братства Бекташи: «Все, что мы имеем, исчезнет, все, кроме Него. Он всемогущ и все зависит от Него».

Мужчины поцеловали руки старика. Он с удивлением поднял на них свои опустевшие глаза. Азиадэ нагнулась к дервишу и тихо сказала:

— Отец! Доверься миру западных наук. Иногда Аллах творит добро руками врача.

Хаса со стороны наблюдал за всей сценой. Он думал об Азиадэ, которая любила его и чье уважение он хотел завоевать. Наконец дервиш кивнул и поднял руку.

— Иди, обследуй его, — сказала Азиадэ нерешительно.

Хаса подошел к старцу. Он задавал вопросы, сбивавшие Азиадэ с толку, и узнал, что больного долго и безрезультатно лечили от почек, диабета и глазных болезней. Он наморщил лоб, узнав, что святой спит восемнадцать часов в сутки. Дервиш разделся и Хаса внимательно осмотрел его высохшее тело.

— Пусть он поднимет руки, — сказал он и увидел, что почти все волосы в подмышечных впадинах выпали.

— Я почти ничего не вижу, — сказал дервиш.

Хаса обследовал его глаза.

— Битемпоральная гемианопсия, — заключил он, и дервишу показалось, что он произносит какие-то магические заклинания.

Хаса замолчал и огляделся. Собравшиеся с надеждой смотрели на него. Старый дервиш оделся и в безучастной полудреме опустился на ковер.

— Я только завтра скажу, смогу ли я ему помочь, — объявил Хаса. — Мне надо подумать.

Азиадэ поднялась. Все ясно, западная наука бессильна там, где говорит Аллах. Святой должен умереть, несмотря на все размышления Хасы, потому что такова воля Аллаха.

— Поехали, — сказал Хаса и взял Азиадэ за руку.

Всю обратную дорогу назад он молчал, погруженный в свои мысли.

Когда они подъезжали к дому, Азиадэ сказала:

— Печально, очень печально. Но воля Аллаха превыше всего.

— Да, — ответил Хаса, — конечно. Позвони, пожалуйста, в местную клинику, мне нужно кое-что у них спросить.

Азиадэ подошла к телефону и набрала номер:

— Звонят от доктора Хасы. Можно ли мне поговорить с директором? Алло, господин директор! Мой муж хотел спросить у вас, способен ли кто-нибудь здесь… одну минуту, господин директор… что, что Хаса? Прошу прощения, это так трудно выговорить… прооперировать опухоль гипофиза? Вряд ли, господин директор? Да, доктор Хаса. Он зайдет к вам.

Хаса бросился к выходу и Азиадэ, запыхавшись, последовала за ним.

Директор в белом халате встретил их лично. Азиадэ переводила их беседу, не имея ни малейшего понятия, что скрывалось за длинными латинскими названиями. Наконец директор кивнул и Хаса благодарно пожал ему руку.

Позже, когда они сидели дома и пили кофе, Хаса был очень взволнован и многословен.

— Ты понимаешь, — говорил он, — это «турецкое седло» — sella turcica. Там располагается железа, которая называется гипофиз. Скорее всего, там образовалась опухоль, это мы завтра проверим на рентгене. Но я более чем уверен в диагнозе. Я прооперирую ее эндоназально, по методу Хирша. На сегодняшний день всего двенадцать целых, четыре десятых из ста таких операций заканчиваются летально. Это одна из самых сложных операций. Ты это понимаешь?

Он взял лист бумаги и нарисовал череп в продольном разрезе.

— Вот, — сказал он, — здесь в седле сидит гипофиз.

Азиадэ внимательно всматривалась в картинку, но ничего не понимала.

— «Турецкое седло»? — испуганно спросила она.

В ответ Хаса подхватил ее на руки и закружил по комнате, повторяя при этом: «Турецкое седло, турецкое седло». Когда он, наконец, отпустил ее, комната продолжала кружиться у нее перед глазами. Она села на ковер и посмотрела на Хасу.

— Боже мой, так вертятся дервиши из братства Мевлеви. И это ты называешь гипофизом?

— Нет, это «турецкое седло».

Хаса стоял перед ней и повелительным тоном говорил:

— С вероятностью восемьдесят восемь целых, шесть десятых процента я смогу помочь твоему дервишу. У него одна из самых редких болезней в мире. Но ты тоже должна мне помочь, в наказание за недоверие. Иначе я не смогу ни с кем объясняться в ходе операции. Ты наденешь белый халат и будешь стоять рядом. Справишься? Боюсь, ты издашь ономатопоэтический звук и упадешь в обморок.

Азиадэ подняла голову.

— Мы все когда-то были воинами, я обязательно справлюсь.

Она встала и погладила его по лицу. Хаса стоял посреди комнаты, такой родной и близкий. Азиадэ посмотрела на его руки, которые могли то, чего не умел никто в Сараево, и робко смутилась.

— Ты и вправду думаешь, что сможешь одолеть это «турецкое седло»?

— Я надеюсь. Если диагноз поставлен верно…

— Аллах бариф, один Бог это знает, — сказала Азиадэ.

Она стояла с испуганным лицом и смотрела перед собой. Ей грезился отряд всадников в пестрых одеждах и широких «турецких седлах», скачущих по степи, а у Хасы в руках копье и его седло расшито золотыми буквами. Он поднимает руку, и копье вонзается в лицо врагу, а над седлом появляется мертвецки бледное лицо и незнакомый голос произносит:

«Все, что мы имеем исчезнет, все кроме Него».

— Аллах бариф, — сказала она и протерла глаза.

Видение исчезло. Хаса мыл руки, и большие, светлые капли воды стекали по его пальцам.

— Раствор кокаина с эпиренаном и затем раствор для инфильтрирования.

В операционной пахло газом и йодом. Лицо безучастно сидевшего в кресле дервиша скрывала стерильная маска с прорезью для носа. Операционная сестра склонилась над столиком инструментов. Азиадэ исправно переводила ей указания Хасы.

Она смотрела на бледные руки дервиша, которые беспомощно лежали на ручках кресла и его сухие запястья постепенно превращались в летние зеленые поля Амасии. По полю скакал султан Орхан, сопровождаемый охотниками за соколами, слугами и визирями.

В левой руке Хасы сверкнул какой-то трубчатый инструмент. Сестра склонилась над пациентом.

— Резекция перегородки по Килиану, — сказал Хаса.

Хаса сделал разрез, и когда на льняную маску брызнула тонкая полоска крови, Азиадэ почувствовала, как ее губы стали сухими и горячими. На белой салфетке выступила деревня Сулидже, и султан Орхан входил в дом основателя братства Бекташ святого Хаджи Бекташа, облаченного в просторные, развевающиеся одежды. Султан Орхан, склонив голову перед святым, просил его благословить собранное им войско. Один из воинов с широкой волосатой грудью подошел к святому и шейх, благословляя, возложил руку, скрытую в широком и длинном рукаве, фетрового плаща на голову воину.

В это время Хаса попросил зеркало для удержания слизистой. Азиадэ перевела, и сестра передала Хасе что-то длинное и блестящее. Хаса молчал, а руки действовали быстро и точно, будто существовали сами по себе, отдельно от хозяина. Одна из медсестер держала ванночку перед лицом тихо беспомощно стонущего дервиша. Веки Азиадэ отяжелели, но ей пришлось широко раскрыть глаза, потому что Хаса попросил тонкий резец и ей нужно было переводить.

Сестра держала маленький молоточек в руках.

— Молоточек, — сказал Хаса.

Маленький молоточек сильно ударил по долоту, и в рану был введен какой-то крючкообразный инструмент. Белая маска вся покрылась кровью, а в ванночке лежали костные осколки.

Хаса отступил назад, и медсестра сняла маску с белого, искаженного от боли лица дервиша.

— Довольно, — сказала Азиадэ и дотронулась плеча Хасы. — Довольно, дай святому спокойно умереть.

Лицо ее покраснело, на лбу выступила голубая жилка.

— Довольно, — повторила она, кинув взгляд на запачканные кровью инструменты.

Хаса на секунду посмотрел на нее отсутствующим и рассеянным взглядом.

— Да, да, — озабоченно пробормотал он, — подготовка закончена, теперь начинается основное. Быстро смените маску. Я сделаю пробную пункцию дуры.

Азиадэ чувствовала себя маленькой беззащитной девочкой. Дервиш сидел в кресле, как в средневековой камере пыток, а Хаса был великим колдуном и мастером по пыткам. Он с такой легкостью трепанировал кости и резал по живому, будто ему было дозволено истязать святых. Лицо дервиша снова исчезло под маской. Азиадэ ощутила соленый привкус на губах, и на миг плотно зажмурилась. В мерцании ее наполненных слезами глаз снова возникли воины, склонившие колени перед святым Хаджи Бекташи. Святой тихо говорил: «Имя вам — янычары, ваши лица светлы, руки победоносны, сабли остры, копья метки. Всегда возвращайтесь с победой и в полном здравии».

Комната поплыла у Азиадэ перед глазами. Узкий скальпель в руках Хасы вдруг изогнулся и задрожал.

— Это киста, — напряженным голосом сказал он.

«Да будет твоя сабля острой, а копье метким», — подумала Азиадэ. Ее маленькие ручки сжались в кулаки, и войско дервишей-янычаров двинулось на Европу. На голове у них были шапки святого Хаджи Бекташи и деревянные ложки вместо кокарды. По ночам они сидели перед котлами с мясом во дворе казармы. Шейх Бекташи в круглой шапке с белой надписью благословлял на битву девяносто девять героических полков.

Азиадэ потерла глаза. Казалось, она уже много часов стоит перед этим окровавленным телом, которое кромсает Хаса, и будет так стоять еще долгие дни и недели, до тех пор, пока он не закончит свое кровавое дело.

Теперь в руках Хасы была какая-то резиновая трубка с балончиком на конце.

— Отсос, — приказал он, нажав на грушу. Святой шевельнул пальцами и громко простонал.

— Вату для дренажного отверстия!

Держа в руках стеклянный сосуд, он вдруг поднял голову и сказал Азиадэ:

— Киста может быть спаяна с основанием третьего желудочка, но инструменты были очень острыми.

Азиадэ кивнула и решила не переводить. Это непонятное предложение было всего лишь выражением душевного состояния Хасы и предназначалось ей одной.

Сестра разматывала тампоны. Азиадэ слышала тяжелое дыхание дервиша. Восемь братьев его ордена некогда молились дни и ночи в казармах янычар, прося Аллаха благословить девяносто девять полков, которые сидели вокруг котлов с мясом и носили шапки святого Хаджи Бекташи. Благословение Господнее лежало на их оружии, пока на воинов и дервишей не обрушился гнев султана Махмуда. Сорок тысяч человек собрал султан на ипподроме Стамбула, и все они были казнены. Ни один человек не избежал гнева властителя. С тех пор священная империя стала слабой и беззащитной. Последние бекташи бежали в дальние горные монастыри, а когда султан вернул им свою милость, они уже были подобны старым беззубым волкам.

— Ватные тампоны можно удалить через два дня, — сказал Хаса и поднялся. — В первые дни может быть субфебрильная температура, но менингита не должно быть.

Дервиша унесли. Азиадэ шла рядом с ним и смотрела на его бледное лицо. Вернувшись, она вопросительно обратила к мужу покрасневшее лицо с заплаканными глазами. Хаса мыл руки и думал, что вместо кисты могла оказаться интракраниальная опухоль, и что ему на самом деле очень повезло, что кости выемки «седла» были очень хрупкими.

По пути в отель они говорили о своей квартире в Вене, о вечерах в Гринцинге, когда солнце садится, и все торопятся в Винные сады. Они пили кофе в холле отеля, и Азиадэ рассматривала руки Хасы, которые ловко управляли саблями и копьями, так отличающимися от звонкого оружия янычар.

— Он поправится Хаса? — спросила она как бы невзначай, словно ей не было никакого дела до дервиша.

— Если не начнется менингит, то конечно поправится. В противном случае — он умрет.

Голос Хасы звучал холодно и надменно. Азиадэ поежилась и, склонив голову набок, стала рассказывать о своем отце, об университете, о человеческой мудрости, которая способна сделать гораздо больше, чем грубая сила, а перед глазами все еще стояло залитое кровью лицо дервиша. Ужас охватил ее, неужели скальпель Хасы может вернуть несчастному святому зрение и силу. Ведь это кощунство — бросать судьбе такой вызов. Несомненно, темная и кровавая магия Хасы окажется бессильной перед волей Аллаха. Азиадэ хотела бежать отсюда до того, как случится неизбежное, и она окончательно утратит веру в своего мужа.

— Ведь местные врачи смогут продолжить его лечение, — сказала она просящим голосом. — Давай уедем утром в Дубровник. Здесь так жарко, я очень хочу к морю.

Хаса согласился. Он не догадывался, отчего жена вдруг так неожиданно захотела уехать отсюда, но, видя ее просящий взгляд и дрожащие губы, он с радостью представил себе, как хорошо было бы лежать с ней на пляже Дубровника, любуясь голубой далью Адриатики.

Их отъезд больше походил на бегство с места преступления. Две недели Хаса плескался в теплых водах Средиземного моря, а Азиадэ лежала на горячих песках и вглядывалась в море, которое омывает и ее родину.

— Надо бы узнать, как там дела у твоего дервиша, — сказал как-то Хаса с сознанием вины, на что Азиадэ стала вдруг очень разговорчива и предложила экскурсию через горы Черногории в Цетинье.

Они проезжали через Ловцен, и голубая бухта Катарро лежала далеко внизу у их ног, когда машина остановилась на крутом склоне. Больше всего Азиадэ боялась возвращения в Сараево, где их, скорее всего, ожидало известие о том, что святой умер и все старания Хасы были напрасными.

— Мы проедем мимо, — сказала она Хасе, когда они сели в поезд, везший их обратно, — нам не обязательно заезжать в Сараево.

Но когда на горизонте появились минареты Царска Джамии, она вдруг собрала чемодан, схватила Хасу за руку и спрыгнула на перрон.

— Что с тобой, Азиадэ? — спросил Хаса, но жена не ответила.

Они позавтракали в отеле и отправились гулять по улочкам базарного квартала. В турецком кафе напротив Царска Джамии сидел дервиш Али-Кули и курил длинное наргиле. Вокруг него сидели бородатые мужчины с благочестивыми и хитрыми лицами. За одним из столов, попивая кофе из маленьких чашек, сидели Хасановичи.

Дервиш поднялся, подошел к Хасе и низко ему поклонился.

— Женщина! — обратился он к Азиадэ. — Ты — та, что имеет счастье быть женой этого мудреца, переводи!

Он говорил очень торжественно, и Азиадэ затаила дыхание.

— Мудрец, — сказал дервиш — ты вернул моим глазам зрение, моей коже цвет, моему телу силу, моим волосам рост. Я буду молиться, чтобы жизнь твоя была светлой, постель — мягкой, а жена — достойной тебя.

Хаса смущенно поклонился. Бородатые мужчины обступили его. Серьезные и торжественные лица были обращены к нему, а семейство Хасановичей купалось в лучах его славы. Дочь паши и внучка бывшего правителя Боснии была забыта, ее оттеснили к стене сада. Азиадэ была всего лишь женщиной, не способной на таинственное чудо, дарованное рукам Хасы, ей не дано было возвращать глазам зрение, телу — силу, а волосам — рост. Она всего лишь женщина, рожденная для того, чтобы быть покорной рабой своего достойного мужа.

Хаса с трудом вырвался из плотного кольца азиатской благодарности. Смущенно улыбаясь, он схватил Азиадэ за руку, и они вышли из кафе.

Азиадэ, погруженная в свои мысли, молчала всю обратную дорогу. В отеле она заявила Хасе, что хочет купаться, и заперлась в ванной. Она открыла воду, в одежде присела на край ванны, и слезы потекли по ее щекам. Она смотрела, как наполнялась ванна, потом закрыла кран, опустилась на пол и долго и тихо плакала, сама толком не зная, почему. Хаса победил, и ей было больно и одновременно радостно оттого, что она перестала быть дочерью паши, а стала просто женой человека, способного победить смерть.

Она вытерла слезы ладонью. Вода в ванной была прозрачной и испускала пар. Погрузив лицо в теплую поверхность воды, Азиадэ на мгновение задержала дыхание. Да, древний Восток — мертв. Святого из братства Бекташи спасает неверный Хаса, который, таким образом, перестает быть просто человеком, завоевавшим любовь дочери паши. Она поднялась, осушила лицо и на цыпочках вошла в комнату. Хаса лежал, растянувшись на диване, и рассматривал узор на потолке. Ничто не выдавало в нем ни победителя, ни героя. Азиадэ присела рядом с ним и обняла его за голову. Его смуглое лицо было довольным и немного сонным. Она коснулась ресницами его щеки и почувствовала легкий аромат его кожи.

— Хаса, — прошептала она, — ты настоящий герой. Я буду тебя очень сильно любить.

— Да уж, — ответил Хаса сонно, — нелегко было вырваться из этой азиатской толпы, они болтали без умолка.

Он протянул руки и коснулся ее упругого гибкого тела, которое безвольно и жаждуще лежало возле него. Он приблизил ее к себе. Глаза Азиадэ были закрыты, а на губах застыла улыбка.

Хаса жил в большой квартире на втором этаже одного из старинных домов на Ринге.

Две тетки со светлыми молчаливыми глазами на морщинистых лицах, заботились о ней в отсутствие Хасы. Азиадэ завоевала их расположение низким поклоном, которому научилась еще в Стамбуле, когда во время войны готовилась быть представленной эрцгерцогине.

Окна квартиры выходили на широкую улицу и зеленые деревья городского сада. Азиадэ высунулась в окно и вдохнула мягкий воздух Вены, аромат цветов, далеких лесов и зеленых холмов Австрии. Она осматривала квартиру, а тетки, мило улыбаясь, передавали ей ключи от шкафов, антресолей и подвалов.

Хаса ходил по комнатам и радовался, как ребенок, который неожиданно нашел давно потерянную игрушку. Держа Азиадэ за руку, он водил ее по длинной столовой, обставленной темными, обитыми кожей стульями. Потом показал ей салон-эркер, полукруглые наружные стены которого представляли собой сплошные окна, а в центре стояли светлые мягкие кресла. Азиадэ увидела и белый кабинет для приема больных с бесконечным количеством металлических инструментов в стеклянных шкафах. В приемной на столике лежали старые журналы, а на стенах висели фотографии людей, которым, по их собственному заверению, Хаса спас жизнь. Спасенные с гордыми застывшими лицами строго смотрели на Азиадэ.

Дойдя до ванной комнаты, Азиадэ остановилась без сил и увидела в зеркале свое взволнованное и покрасневшее лицо.

— Воды, — попросила она. — Пожалуйста, дай воды. Слишком много мебели сразу.

Хаса налил воды из крана и протянул ей стакан. Она пила медленно и с наслаждением, но лицо ее при этом оставалось серьезным.

— Какая вода! — воскликнула она. — Лучшая после стамбульской. — Потом посмотрела на ничего не понимающего Хасу и пояснила: — Ты же знаешь, мы, турки, не пьем вина. Зато хорошо разбираемся в воде. Мой отец может различить откуда, из какого родника любая вода. Когда мой дед приехал в Боснию, он приказал привезти себе в огромных канистрах воду из Стамбула. А это — лучшая вода в Европе.

Она продолжала пить маленькими глотками, а Хаса думал при этом, что так, должно быть, пили ее дикие предки, добравшись до родников после долгих странствий.

— У нас, — сказала Азиадэ, поставив стакан, — в домах только ковры на полу и диваны вдоль стен. На диванах лежат подушки, а по комнатам расставлены маленькие столики. Мы спим на матрасах, расстеленных на полу. Днем их убирают в стенные шкафы. Зимой для обогрева в комнату приносят печь на углях. Я не привыкла к такому количеству мебели, Хаса, я буду спотыкаться о столы и шкафы. Ну, ничего, показывай дальше.

Проведя ее по анфиладе длинных темных коридоров, Хаса открыл дверь в спальню.

— Здесь, — сказал он гордо.

Азиадэ увидела две стоящие рядом широкие кровати, ширму, диван и столы.

— Здесь значит, — сказала она, смущаясь, и подумала о Марион, которая когда-то лежала здесь и мечтала о других мужчинах.

Хаса закрыл дверь. Он стоял посреди комнаты, смотрел на кровать, на Азиадэ, на маленький круглый столик и на лице его была написана грусть.

Азиадэ коснулась его подбородка, он бросил на нее умоляющий взгляд и крепко прижал к себе, как бы защищаясь от чего-то невидимого, чужого, вдруг возникшего в комнате.

Азиадэ обняла Хасу, чувствуя жалость к этому сильному человеку, столь беспомощному в этом мире недосказанных слов и полувыдуманных чувств. Она погладила его по щеке и подумала, что сделала бы все, чтобы Хаса остался чудотворцем, сильным и умным в этом реальном мире. «Не бойся, — хотела она сказать ему, — я буду тебе верной женой». Но она ничего не сказала, а просто стояла, обняв его за шею, и Хаса видел в ее глазах преданность азиатских женщин.

— Пойдем, — сказала она тихо, — надо распаковывать вещи.

Ночью они лежали на широких кроватях, тесно прижавшись друг к другу, и он, перебирая ее волосы, рассказывал о своих друзьях, о своем любимом кафе, о городском театре с отделанной золотом мраморной лестницей и о жизни, которая начнется, как только они разберут вещи и обживутся.

Азиадэ молча рассматривала лепку на потолке и думала о Марион, которая тоже когда-то смотрела на эту лепку, мечтая при этом о других мужчинах. Она хотела спросить Хасу о Марион, но не решалась. Постель была мягкой и теплой. На Хасе была темная пижама, и он лежал, положив голову ей на колено.

— Останься со мной, Хаса, — сказала она, хотя Хаса и не собирался никуда уходить.

Она приподнялась и посмотрела на него, сияя от счастья.

Хаса улыбался, немного далекий, полный загадочных сил, с помощью которых ему удалось покорить ее. Он притянул ее к себе, и Азиадэ почувствовала себя маленьким ребенком в руках большого волшебника. Она закрыла глаза, ощущая его руки, тело, дыхание, которое стало вдруг теплее и ближе. Приятное чувство страха охватило ею. Стыдливо смущаясь, она открыла глаза. Где-то очень далеко увидела она узор лепки и лицо Хасы, которое вдруг удлинилось, стало серьезным, с прищуренными глазами, увидевшими, казалось, что-то загадочное, страшное.

Хаса уснул, поджав колени под живот, снова по-детски положив голову ей на колени. Азиадэ не спалось, она всматривалась в темноту. Квартира напоминала ей остров, а сама она — чудом спасшуюся с потерпевшего крушение корабля в этом бушующем океане, который люди называют жизнью. Где-то там, снаружи, были какие-то кафе, мужчины и женщины, которые думали, как Хаса, но не были волшебниками, не насиловали свои разум и чувства. Где-то там была Марион, чье место она заняла, и о которой она лишь знала, что та путешествует по миру с чужим мужчиной и заслуживает всех наказаний, которые Аллах уготовил распутным женщинам.

— Хаса, — сказала она, потянув его за волосы. — Хаса.

Он удивленно открыл глаза и спросонья откашлялся.

— Между нами так много воздуха, — прошептала Азиадэ, — подвинься ко мне поближе, Хаса.

— Хорошо, — пробормотал Хаса и снова заснул.

Азиадэ закрыла глаза. Ей хотелось, чтобы эта ночь длилась бесконечно, чтобы Хаса всю жизнь лежал возле нее, как спящий ребенок, и не должен был бы уходить в этот таинственный мир чуждых ей людей, поступков и слов.

Она уснула спокойная, свернувшись в комок, и крепко сжимая лежащую на ее груди руку Хасы, так словно та была волшебным средством против волн океана, омывающего остров.

В кафе на Ринге шуршали газеты. Старый, весь в морщинах метрдотель, узнал Хасу первым. Он поприветствовал его и крикнул официанту:

— «Фиакр» и «Медицинский еженедельник» для господина доктора, как всегда! Вернулись домой? — спросил он, склонившись над мраморным столиком, хотя это было и так очевидно.

— Вернулся, — ответил Хаса, — к тому же женатым.

— Поздравляю от всего сердца, господин доктор. Милостивая фрау, наверное, иностранка?

— Да, турчанка.

Метрдотель кивнул так, будто женитьба на турчанке, было делом само собой разумеющимся и принялся обстоятельно рассказывать о том, что его брат служил в Турции и что турки тоже нормальные люди. Он ненадолго отошел и вернулся со стопкой газет.

Хаса рассеянно листал газеты, а за окном над Рингом сияло солнце. Красиво одетые дамы с маленькими собачками прогуливались по улице, самодовольно оглядываясь вокруг себя. Ветви деревьев склонялись над Рингом, а мрачное здание Оперы напоминало крепость.

Тут распахнулись двери и в кафе стали входить люди, которые, заметив Хасу, радостно взмахивали руками и подходили к его столику, чтобы поздороваться.

Хаса отвечал на приветствия, переполненный радостью возвращения. Вот они — люди, которых он называл своим «кругом», и которым судьбой было предназначено окружать его, общаться с ним, приглашать в гости, считать его достаточно милым или просто невыносимым, и прослеживать его жизнь с праздным любопытством зрителей. Это были — гинеколог, доктор Хальм, седовласый Матушек — изобретатель очень известной, но бесполезной диеты; ортопед Захс, который работал в своей клинике только зимой, в лыжный сезон; длинноногий хирург Матес, влюбленный в китайскую живопись, и невролог Курц, заведовавший санаторием и увлеченный каким-то сосудистым заболеванием.

Друзья сидели за столиком, задавали вопросы, которые по сути дела, не очень-то отличались от вопросов обера, и озабоченно качали головами.

— Так значит ты, содомит ты эдакий, женился на ангорской кошке, — с завистью в голосе, произнес кто-то из них.

Хаса кивнул и ему вдруг показалось, что все это уже происходило с ним однажды, в каком-то ином, нереальном мире.

Мраморный столик был заставлен кофейными чашками. Пролившаяся из стакана вода тонкой полоской растеклась по его мраморной поверхности, образуя бухты и озера под чашкой доктора Курца.

Хаса рассказывал им о своем свекре, бывшем паше, который ныне управляет большим ковровым магазином, о необычных науках, которые изучает его жена, и о дворце на Босфоре. Потом, немного смущаясь, дополнил свой рассказ историей о чудесном исцелении всемирно известного дервиша Али-Кули из Сараево.

Стол слушал с восхищением и завистью. Только когда он проронил слова «опухоль гипофиза», лица их прояснились и высказывания приобрели деловой и профессиональный характер.

— Это что! Вот у меня недавно был такой случай, — сказал доктор Курц, умаляя значимость опухоли гипофиза. — Коммерческий советник Дански, приступ нервной икоты. Он икал три дня без остановки. Что тут можно сделать?

Он замолчал и гордо посмотрел по сторонам.

— Подержать голову полчаса под водой, задержав дыхание. Действует безотказно, — сказал хирург с жестокостью, присущей людям его специальности.

— Проглотить лед, — высказал свое мнение ортопед, подумав при этом о ледовом покрытии в лыжный сезон.

— Я попробовал гипноз, — продолжил доктор Курц, — и представьте себе, он просыпается от гипноза и продолжает икать дальше.

— Тебе надо было позвать профессора Заама, — сказал Хаса участливо, — я слышал, что ему известно какое-то верное средство от икоты.

Врачи заговорили одновременно, перебивая друг друга. Курц говорил что-то о психическом шоке, а Матушек страстно и громко заявил:

— Да это же вазомоторное расстройство диафрагмы.

За соседними столиками оглядывались на них. Старый метрдотель стоял у колонны и довольно смотрел на столик врачей. «Ученые споры, — с уважением думал он, — все-таки, у нас — самое лучшее кафе».

— Вам всем надо пройти дополнительные курсы подготовки для медиков-неучей, — сказал гинеколог Хальм. — Вы забыли теорию. Это же простое раздражение диафрагмы. А кто отвечает за иннервацию диафрагмы? Nervus sympathicus. Ага! Слышали ли вы что-нибудь о Lucus cisylbachi? Так то. Тут есть только один…

Он не закончил фразы. Перед их столом возникла блондинка, испуганно смотрящая на спорщиков, на бухты и озера, омывающие чашку доктора Курца.

— Меня зовут Азиадэ, — сказала девушка, и икота коммерческого советника канула в бездну медицинской науки.

Врачи вскочили. Азиадэ пожимала незнакомые мужские руки и украдкой посматривала на смущенно мигающего Хасу. Так значит эти мужчины, чьи руки она сейчас пожимает и на чьи вопросы должна отвечать, и есть те люди, которые представляют загадочный мир Хасы.

— Да, — рассеянно отвечала она, присев за стол. — Вена действительно, очень красивый город.

Врачи с любопытством разглядывали ее и задавали вопросы, на которые Азиадэ терпеливо и подробно отвечала.

Посторонние мужчины улыбались ей, и их лица отражали при этом самые различные эмоции. Они смотрели на Азиадэ, на ее серые глаза, короткую верхнюю губку, беспомощное выражение лица, и мир казался им прекрасным, полным заманчивых тайн и загадок, отличающихся от необъяснимой икоты коммерческого советника Дански.

— По вечерам мы ездим в Хойриген, — сказал доктор Курц, слывший знатоком женской души. — Вы были когда-нибудь в Хойригене, милостивая фрау?

— Нет, но я знаю, что это где-то в Гринциге. На закате, люди собираются в виноградниках и поют там песни.

— Почти правильно, — похвалил Курц, и остальные мужчины одобрительно закивали головами.

Да, они все сегодня собирались ехать в Хойриген, к виноградным садам в пригороде, на эти узкие улочки и старинные маленькие домики, разбросанные на невысоких холмах, освещенных мягким светом луны.

Они поднялись. Скорее домой! Заглянуть в клинику, сделать необходимые звонки пациентам, договориться с женой или подругой, и в путь по ухабистым дорогам к ночной тишине старых виноградников.

— Хорошо, — покорно сказала Азиадэ, — в Хойриген.

Стройная и далекая, стояла она возле Хасы. Он протянул ей руку и повел к выходу под пристальными взглядами посетителей кафе.

— Жгёт, — сказала Азиадэ, двигая плечом.

— Что жгёт?

— Взгляды. Мужчины смотрят на меня так, будто готовы наброситься с поцелуями.

— Может, они на самом деле этого хотят.

— Молчи, — сердито сказала она, топнув ножкой. — Так не говорят со своей женой. Поехали. Поехали в Хойриген.

Накрытые стеклом свечи освещали длинные зеленые столы. Низко склонившиеся ветви деревьев напоминали застывших призраков. По саду ходили девушки в пестрых юбках и разносили кувшины с вином на широких подносах. Мерцающий свет свечей отбрасывал на лица красноватый отблеск. С виноградников тянул легкий, теплый ветерок. Люди сидели за длинными зелеными столами, растворяясь в нарастающем сиянии луны.

Все происходящее, напоминало древний языческий ритуал поклонения человека виноградной лозе.

Кувшины быстро пустели. Столы и деревья плыли перед глазами людей, предметы причудливо изменяли очертания, а на мягкой траве сада кружилась тень вечного Диониса. Отовсюду доносился смех охваченных аттическим весельем людей. Тихий сад постепенно превращался в античный храм, где укрытые стеклом свечи возжигались в знак поклонения невидимым божествам.

Где-то вдалеке тихо и тоскливо пела женщина. Люди слушали, подперев головы руками, и им казалось, что в этом грустном пении звучат их собственные мечты, грезы и желания. Какой-то толстый человек одиноко сидел у дерева, и на лице его отразилась вся земная боль. Он тихо всхлипывал и сам был похож на ветку дерева, всего на одну ночь отделившуюся от ствола, чтобы раствориться в таинстве ночного праздника.

Женщины и мужчины сидели, по-дружески обнявшись. Они пели, а девушки не переставали приносить кувшины со светлым, ароматным вином.

Азиадэ сидела на твердой скамейке между Хасой и Курцем. Врачи и женщины окружали ее, а она никак не могла запомнить их сложных имен. Но даже, не зная имен и не задавая лишних вопросов, она сразу могла определить какому мужчине принадлежит та или иная женщина, кто на кого смотрит глазами собственника, а кто с любопытством постороннего. Она с интересом разглядывала разрумянившиеся лица женщин — блондинок, рыжих, брюнеток, которые, склонившись над столами, подносили ко рту кружки ароматного вина.

— Пейте же, — крикнул кто-то Азиадэ, и она, улыбаясь, покачала головой.

Все они были очень милыми людьми, но пить вина она не могла, а поэтому, пригубив стакан с водой, дружелюбно сказала:

— Я не пью вина. Мне это запрещает религия. Но у вас очень вкусная вода, лучшая в Европе.

Девушка в пестрой юбке положила на стол большие куски колбасы, ветчины и хлеб.

Азиадэ посмотрела на белый жир, розовое мясо и почувствовала легкий шум в ушах.

— Это свинина? — спросила она осторожно, и жующие головы закивали ей в ответ.

От волнения она тяжело задышала. Это был момент, которого она всегда с ужасом ждала. Она знала, что люди в Европе едят свинину, но никогда в жизни не видела живую свинью и не знала вкуса ее мяса. Но в ее жилах, в каждой клетке жил древний и мрачный ужас, ненависть и отвращение к мясу, которое Аллах запретил есть мусульманам.

Она осторожно отломила кусочек хлеба. Блондинка, которая была с доктором Матесом, сочувственно посмотрела на нее:

— Вам, наверное, скучно, сидеть здесь, ничего не пить и не есть?

— Нет-нет, благодарю вас, здесь очень красиво.

Женщина улыбнулась. У нее были светлые волосы и тонкие красные губы.

— У вас много детей? — спросила Азиадэ, желая произвести хорошее впечатление на этих женщин.

Блондинка с недоумением посмотрела на нее:

— Детей? У меня вообще нет детей!

— Ах, — улыбнулась Азиадэ, заметно повеселев. — Вы тоже очень рано вышли замуж?

Женщину очень развеселил вопрос Азиадэ:

— Трижды за десять лет, но за разных мужчин. Я уже два раза разводилась.

Азиадэ смущенно склонила голову и покраснела.

— А-а… — промямлила она, — я понимаю, да, конечно.

Она опустошила стакан с водой и посмотрела на женщину с жалостью — несчастная не может иметь детей.

Нежная девушка, сидевшая рядом с доктором Захсом, улыбаясь посмотрела на нее.

— Попробуйте сыр, — сказала она и протянула Азиадэ один кусок.

Она казалась очень милой и спокойной, но европейских женщин нельзя было спрашивать о детях.

— У вас много забот по дому? — спросила Азиадэ, надеясь, что такой безобидный вопрос никого не может задеть.

— Нет, — ответила девушка, — хозяйство ведет моя мама.

— А-а… ваша мама живет с вами.

Азиадэ одобрительно посмотрела на доктора Захса. Только очень хороший муж может допустить, чтобы свекровь жила с ним в одном доме.

— Нет, мама не живет со мной. Я живу у мамы.

Азиадэ не поняла ее. Может, эти люди были слишком пьяны. Вино может порой творить чудеса.

— И ваш муж допускает это?

Тут все рассмеялись, и началось веселое обсуждение. Азиадэ поняла одно: из четырех разукрашенных и улыбающихся женщин, сидящих за столом, только две были замужем, к тому же не в первый раз.

Рыжая посмотрела на смущенную Азиадэ и наклонилась к ней:

— Ведь совсем не обязательно выходить замуж, чтобы любить, не правда ли?

Азиадэ кивнула. Такое и вправду случается, но разве можно любить друг друга и не хотеть иметь детей? Это же невозможно! Все взрослые люди должны знать это.

Взрослые люди пили. Хаса улыбался, а его рука легла ей на колено. Азиадэ испуганно отпрянула. Ведь этот сад не супружеское ложе, но Хаса, наверное, тоже был пьян. С европейцами это случается, и тогда они не владеют собой.

Четыре незнакомые женщины, у которых было много мужей, но не было детей, шумно смеялись, и Азиадэ вдруг поняла, что замужем они или нет, не имело никакого значения.

— Я сейчас приду, — прошептала она Хасе.

Она шла по саду, вдоль длинных столов, зацепилась по дороге за ветку дерева и почувствовала себя вдруг одинокой и покинутой Аллахом в этом сонмище пьющих неверных.

Она выбралась на тихую улочку. Люди в саду казались ей персонажами кошмарного сна. Таких женщин можно было встретить в дурном квартале Татавла или на пьяных улочках Галаты, но там не было мужчин, которые имели власть над смертью и все же не могли найти себе других женщин. Непонятная боль мучила Азиадэ. Она прошла сквозь длинные ряды припаркованных машин, нашла двухместный автомобиль Хасы и забралась на его мягкое кожаное сиденье. Улица была темной и таинственной, как жизнь этих людей, дружелюбных, но в то же время чужих, словно тени из другого, недоступного ей мира.

 

(Продолжение следует)