Часть третья

КАК СТАЛИН СТАЛ ГЛАВОЙ ГОСУДАРСТВА

Глава 9

В ТЕРНОВОМ ВЕНКЕ РЕВОЛЮЦИЙ

Бытует мнение (и широко бытует), что Сталин выдвинулся на главные позиции в партии лишь после 1923 года, с помощью хитроумных аппаратных интриг, а роль его в революции и гражданской войне ничтожна, чуть ли не на уровне мелких поручений. В общем-то, эта версия первоначально тоже пошла от Троцкого: «самая выдающаяся посредственность»—лейтмотив всего, что он писал о Сталине. Подумать только, какое количество мифов восходит именно к этому источнику. Не зря говорят в народе: «Ври, ври, что-нибудь да останется».

Из мифологии:
В 1917 году с целью скомпрометировать большевиков усиленно распространялся слух о том, что, возвращаясь из эмиграции через Германию, Ленин якобы взял у немцев деньги на развитие революционного движения. По расчетам немцев, оно должно было привести к ослаблению воюющей с ними России. Этот слух был очень опасен для Ленина, потому что в обработанном пропагандой обывательском сознании господствовали идеи оборончества. В конце весны 1917 года Ленину стало известно, что газеты Петрограда собираются широко публиковать версию о немецких деньгах. Все нити этой акции оказались в руках председателя Петросовета Николая Чхеидзе. Договориться лидеру большевиков с лидером меньшевиков было почти невозможно. Тогда Ленин остановил свое внимание на Сталине, который мог найти контакт с Чхеидзе по национально-земляческому принципу. И действительно, Сталин сумел уговорить Чхеидзе остановить публикацию. Столь ценная услуга Сталина, а также его приобщенность к информации, которая могла иметь для Ленина неблагоприятные последствия, придали незначительной в глазах людей того времени фигуре некоторый авторитет.

Из свидетельств современников:
«Этот деятель — одна из центральнейших фигур большевистской партии... почему это так, сказать не берусь: влияния сред высоких, далеких от народа, чуждых гласности, безответственных сфер так прихотливы! Но, во всяком случае, по поводу роли Сталина приходится недоумевать. Большевистская партия при низком уровне ее «офицерского корпуса», в массе невежественного и случайного, обладает целым рядом крупнейших фигур и достойных вождей среди «генералитета». Сталин же за время своей скромной деятельности в Исполнительном комитете производил — не на одного меня — впечатление серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно. Больше о нем, собственно, нечего сказать»50.
(Н. Суханов, меньшевик, бывший член Исполкома Петросовета)
Суханов, наверное, прав — учитывая, что такое был тогдашний ЦИК и кто в нем заседал. Это было что-то вроде Законодательного собрания Санкт-Петербурга, и заседали в нем выборные депутаты. Исполнительный комитет, в котором насчитывается больше трехсот депутатов — с ума сойти! Какая работа, кроме митингового крика, возможна в таком органе? Да и вообще политики того времени судили о масштабе фигуры по статьям да ораторским талантам. Грубо говоря, чем громче глотка, тем выше авторитет. Для чего нужен был ЦИК Сталину? Вероятно, для того же, для чего нужно Законодательное собрание Санкт-Петербурга его нынешним депутатам, — для солидности, для депутатского иммунитета, для того, чтобы мешать правительству. Но как можно серьезно относиться к «работе» в этом, с позволения сказать, органе?
Что же касается Суханова, то он как меньшевик и не м
ог знать, чем на самом деле был занят тот или иной человек в партии большевиков. Однако его оценка и другие подобные ей позволили потом всерьез утверждать, что Сталин очень незначительно влиял на события того времени.
Впрочем, кто у нас читал Суханова? Зато многие читали Волкогонова, который утверждал: Сталин в 1917 году оставался в тени, что «было результатом не только его социальной пассивности, но и уготованной ему роли исполнителя, для которой у него были несомненные данные. Сталин был не способен в переломные, бурные месяцы подняться над обыденностью». Красиво сказано, но насколько достоверно? Волкогонов ведь со Сталиным в штабном вагоне водку не пил, чтобы так храбро рассуждать, что он мог, а чего не мог. Да и Суханов тоже не пил — так, встречались иной раз в Совете. (Интересно, кстати, а что понимает г-н Волкогонов под «обыденностью» в жизни профессионального революционера, будничной, обыденной работой которого как раз и является перевод обыденности в «переломное» и «бурное» состояние? Сталин ведь и в спокойное время не штаны на совещаниях просиживал.)
С другой стороны, и «Краткий курс» лукавит, утверждая, что Сталин — ближайший помощник и сподвижник Ленина, что он непосредственно руководит всем делом подготовки восстания. Тут можно процитировать одно из самых известных сталинских высказываний: «Не так все это было...».
В первую очередь все было не так потому, что и «Краткий курс», и все последующие историки, как прокоммунистические, так и демократические, воспитанные все на том же «Кратком курсе», равно давали историю Февральской революции и последовавших за ней событий через видение большевиков, так, словно эта партия была той осью, вокруг которой вертелся мир. «В то время как большевики готовились к дальнейшему развертыванию революции, Временное правительство» делало то-то и то-то, говорит «Краткий курс». А между тем это была маломощная и абсолютно невлиятельная группа, которой посчастливилось сделать несколько верных ходов и приобрести определенное влияние, — при другом раскладе информация о них осталась бы лишь в самых подробных справочниках. А затем, в «момент X», когда все более-менее трезвомыслящие люди растерялись, большевики в силу своей теоретической «отмороженности» ничем не смутились. История разворачивалась вроде бы по их теории (а если не совершенно по ней, так ведь теорию можно и подправить, что и было, кстати, проделано в августе!), и они просто воплотили свои разработки, вот и все! Хотя, конечно, безумная была авантюра, если бы они остановились и задумались, то, пожалуй, испугались бы — но они не останавливались и не задумывались, вот в чем вся штука-то!
Возвращаясь же к товарищу Сталину и его роли в событиях 1917 года и вглядываясь внимательно и непредвзято в эти события, видишь, что самое удивительное — то, что «Краткий курс» не преувеличивает роль этого человека в возвеличении партии большевиков от группки смешных радикалов до владык огромной страны, а наоборот, скорее преуменьшает, прячет его за спину Ленина, между тем как факты говорят о другом...
...Итак, Петроград, начало марта 1917 года, охваченная революционным безумием страна. Митинги, ораторы, бесконечные речи, народ ликует, полная свобода партий, слова, всего, чего угодно — гуляй не хочу! Ну, народ-то — он всегда готов погулять, был бы повод, голому собраться — только подпоясаться. А вот кто оказался не готов к долгожданной революции, так это как раз большевики. Не связанные с масонством, не представленные в кругах высокопоставленных заговорщиков, они оказались чужими на этом празднике жизни, несмотря на то, что еще без малого двадцать лет назад выкинули лозунг свержения самодержавия. Революция оказалась для них внезапной и застала партию в состоянии полного раздрая.
Одни члены ЦК находились за границей, другие — в далекой ссылке. В Петрограде всем руководили трое молодых членов нелегального Русского бюро ЦК - Залуцкий, Молотов и Шляпников. Молотов потом рассказывал о том, как партия большевиков встретила революцию:
«Когда разыгрались события 26 февраля, мы с Залуцким... пошли на нашу явку на Выборгской стороне узнать, как все-таки обстоит дело. А третьего нашего компаньона, Шляпникова, нет. Сказали, что он, вероятно, у Горького. Отправились к Горькому. Это поздно, ночью уж, наверное, 27 числа. Стрельба на улицах, стреляют со всех сторон. Стоим с Залуцким в прихожей у Горького. Он вышел — вот тут я его впервые и увидел.
Мы: "Что у вас слышно? Не был ли у вас Шляпников?"
Он: "Сейчас уже заседает Петроградский совет рабочих депутатов", — говорит, окая.
"А где заседает?"
"В Таврическом дворце. Шляпников может быть сейчас там. Приходил ко мне и ушел".51
Ну мы пришли в Таврический, вызвали Керенского, он был председателем Совета — представились ему: "Мы от ЦК большевиков, хотим участвовать в заседании". Он провел нас в президиум...
27 февраля Керенский ввел меня в Петроградский совет, когда он только создавался. Там большевиков было мало-мало»52.
Так большевики ворвались в революцию, едва не опоздав к отправлению поезда. Молодые, неопытные политики - Молотову, например, тогда было всего двадцать семь лет! — первые шаги они сделали в точном соответствии с инструкциями своих «швейцарских теоретиков». Предложения большевиков, которые они внесли в Совет, были: не оказывать никакой поддержки Временному правительству (должгожданному «демократическому правительству»!), запретить выпуск газет, не поддерживающих революцию (при только что обретенной свободе слова!). Оба предложения, естественно, не прошли, лишь испортили большевикам репутацию, заставив относиться к ним как к людям несерьезным и «недемократичным». Ленин, правда, потом эту деятельность одобрил...
Но, что было более продуктивно, Молотов сразу же начал налаживать выпуск ранее запрещенной «Правды». В первых номерах газеты бюро опять же требовало свержения «буржуазного» Временного правительства и немедленной передачи власти Советам. Все это — начало марта.
12 марта вернулись первые ссыльные из Сибири — депутат Госдумы Муранов, Сталин, Каменев. Прямо с вокзала Сталин отправился к Аллилуевым, явился к ним - все в том же распадающемся от ветхости костюме, в котором четыре года назад отправился в ссылку, с ручной корзинкой, где помещался весь его багаж. Был необычно для себя словоохотлив, показывал в лицах захлебывающихся от высоких речей станционных ораторов. Аня Аллилуева отметила главную перемену в старом друге их семьи: «Он стал веселый»...
Вернувшихся поначалу встретили настороженно: кто такие, с чем пришли? Сразу допустили в бюро лишь Муранова, Каменеву, припомнив прошлые грехи, отказали. Сталина приняли с совещательным голосом, ссылаясь на «некоторые личные черты», не иначе как пресловутый «сталинский деспотизм», который, как шило в мешке, не утаишь. Очень уж он всегда уверенно и солидно держался. Сталин спорить и возмущаться не стал, а просто начал работать —уже 13 марта вошел в состав редакции «Правды», а 14 марта вышла его первая статья. Если с «теоретическими» работами у него действительно были сложности, не умел он всерьез обсуждать архитектуру воздушных замков, то теперь Сталин был на коне, публикуя статью за статьей по тактическим вопросам революции. (Первая называлась: «О Советах рабочих и солдатских депутатов». Названия некоторых других: «Об условиях победы русской революции», «На пути к министерским портфелям», «О войне», «Землю — крестьянам», «К итогам муниципальных выборов в Петрограде» и т. п.).
Уже через два дня Сталин мягко, но непоколебимо вывел Молотова из состава редакции, взяв газету в свои руки, а 15-го числа вошел в Президиум бюро ЦК —для того чтобы полностью переломить отношение к себе, ему понадобилось всего три дня. И с тех пор до начала апреля он фактически был первым лицом в партии.
Под его влиянием политика газеты изменилась, стала более трезвой и реалистичной. Прекратились смешившие всех призывы к немедленному свержению Временного правительства, замененные нормальным политическим тезисом о «давлении на правительство». В недолгие времена «защиты ленинизма», которые имели место быть в конце 1980-х годов, Сталина обвиняли в том, что он подверг цензуре Ленина. И правильно обвиняли, действительно, подверг — не стал печатать ленинские «Письма из далека», мотивируя это тем, что Ленин находится за границей, ситуации не знает, а после приезда в Россию его взгляды, мол, могут измениться, поэтому лучше подождать... Знал бы это Ильич — он-то был уверен, что каждое его слово является руководящим указанием для соратников! Свою позицию Сталин высказал на Всероссийском совещании большевиков в конце марта, и была она, как и будет в дальнейшем, максимально гибкой и примирительной: «Поскольку Временное правительство закрепляет шаги революции, постольку поддержка, поскольку же оно контрреволюционное — поддержка Временного правительства неприемлема». Позиция была очень разумной, и большинство совещания ее поддержало, но времени на реализацию этого тезиса уже не оставалось — 3 апреля в Петроград приехали Ленин и другие заграничные лидеры большевиков.
Ленин не дал себе труда оглядеться, и взгляды его не изменились — едва сойдя с поезда, он сразу же провозгласил лозунг «Вся власть Советам!». К немедленному свержению Временного правительства он, правда, не призывал, но лишь потому, что в Советах большевики были представлены чрезвычайно слабо и, перейди к Советам власть, его партии достались бы лишь крошки от пирога.
«Разъяснение массам, что Совет рабочих депутатов есть единственно возможная форма революционного правительства и что поэтому нашей задачей, пока это правительство поддается влиянию буржуазии, может явиться лишь терпеливое, систематическое, настойчивое, приспособляющееся особенно к практическим потребностям масс, разъяснение ошибок их тактики. Пока мы в меньшинстве, мы ведем работу критики и выяснения ошибок, проповедуя в то же время необходимость перехода всей государственной власти к Советам рабочих депутатов...» В переводе с политического на общечеловеческий язык это означало, что пока Советы не большевистские, их будут критиковать по всем параметрам, а как только они станут большевистскими — то вся власть Советам! Ничего не скажешь, откровенно!
Левое крыло партии поддержало Ленина, но многие выступили и против него. Критиковал «Апрельские тезисы» и Сталин, однако уже к середине апреля он перешел на ленинскую точку зрения. Действительно ли он изменил свои взгляды? Верится в это слабо, ибо его позиция была куда разумнее ленинской, да и в дальнейшем он постоянно противодействовал Ильичу -только, в отличие от других соратников, в споры не вступал, а просто мягко торпедировал руководящие указания вождя. Скорее всего причин такого «соглашательства» было две. Во-первых, существовало такое понятие, как партийная дисциплина, которую никто не отменял, и не стоило первым лицам в партии подавать остальным дурной пример. А во-вторых и в главных, ленинские тезисы ничего не меняли в повседневной работе. Как сильный практик, Сталин, конечно, не мог не видеть всей авантюрности ленинского плана... но был ли смысл его обсуждать? Партия большевиков была настолько слаба, ее влияние так ничтожно, а перспектива большинства в Советах настолько призрачна, что стоило ли ради шкуры не только неубитого, но даже не выслеженного медведя вносить в партию разногласия, тем более что спорщиков и без того хватало? Кстати, на апрельской конференции был избран новый ЦК, из девяти членов, в который вошел и Сталин.
То есть, даже с учетом вернувшейся эмигрантской верхушки, он входил в первую партийную десятку — вот тебе и «серое пятно».
А тем временем правительство заговорщиков, продержавшись у власти менее двух месяцев, вошло в свой первый кризис. Народ четко и определенно ждал от него шагов по выходу России из опостылевшей всем войны. Вместо этого 18 апреля министр иностранных дел Временного правительства Милюков заявил союзникам о «всенародном стремлении довести мировую войну до решительной победы и намерении Временного правительства вполне соблюдать обязательства, принятые по отношению к нашим союзникам». Несколько дней потребовалось на то, чтобы это заявление дошло до народа и было им осознано. После чего последовал взрыв. Уже 20—21 апреля (3—4 мая) 1917 года состоялась большая антивоенная демонстрация, в которой участвовало не менее 100 тысяч человек. 2 мая 1917 года Милюков и Гучков были выведены из состава правительства. Образовалось новое Временное правительство, коалиционное, в которое наряду с либералами всякого толка вошли и представители наиболее влиятельных левых партий — меньшевиков и эсеров.
А партия большевиков в то время действительно была слишком слабой, чтобы на что-то серьезно влиять. Плеханов, один из отцов русской социал-демократии, зло смеялся над «Апрельскими тезисами», да и не он один смеялся тогда над большевиками: «Аи, моська, знать она сильна!». В марте партия насчитывала всего лишь около 24 тысяч человек по всей стране. Правда, ее численность быстро росла — уже в конце апреля в ней было около 100 тысяч человек, но росли и другие партии, так что, несмотря на численный рост, влияние ее увеличивалось не так уж сильно. В июне на I съезде Советов, где большевики составляли около 10% делегатов (при том, что принадлежали к какой-либо из политических партий около 80% всех делегатов), заявление Ленина о том, что большевистская партия готова взять власть, встретили хохотом, и если в состав ЦИКа было избрано 58 большевиков (18%), то едва ли в этом заслуга Ильича. В числе избранных в ЦИК большевиков был и Сталин, в результате чего он получил депутатскую неприкосновенность, впервые в жизни став недосягаемым для полиции. Но подавляющее большинство Советов по-прежнему шло за эсерами и меньшевиками.
Надо полагать, что в ЦИК Сталин действительно был «серым пятном», ибо его деятельность была сосредоточена где угодно, но только не в Таврическом дворце. Сложная, постоянно меняющаяся ситуация все время ставила множество конкретных вопросов, для решения которых требовались здравый смысл и практический опыт. Пассажиры пломбированного вагона, теоретики, плохо знавшие Россию, этими качествами обладали слабо, и основная организационная и техническая работа ложилась на плечи совсем небольшого круга людей.
В это время большевики сделали несколько правильных ходов. В частности, оставив митинги любителям болтовни, они сосредоточились на работе в профсоюзах и фабрично-заводских комитетах, которые еще в 1909 году Сталин называл «основными бастионами партии». Расчет был точным: фабзавкомы фактически объявляли себя параллельной властью на предприятиях, устанавливали контроль над производством, зарплатой, наймом и увольнением, их авторитет среди рабочих был велик, и, как следствие, росло на заводах и влияние большевиков.
Росло большевистское влияние и в армии, где начали повсеместно создаваться военные организации. Большое влияние имела фронтовая газета «Окопная правда» — тем более что большевики были не связаны никакими правительственными обязательствами и однозначно выступали за выход России из войны, которая давно всем осточертела.
30 мая - 3 июня 1917 года прошла Петроградская конференция фабзавкомов, на которой в отличие от состоявшегося сразу же вслед за ней съезда Советов три четверти делегатов были настроены пробольшевистски.
...Итак, 3 июня открылся I съезд Советов и продолжался три недели —до 24 июня. 18 июня 1917 года у могилы жертв революции большевики провели колоссальную демонстрацию, на которую собралось около 400 тысяч человек. Основным ее лозунгом было «Долой войну!», но были и другие: «Долой десять министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!». Количество собравшихся говорило о резко возросшем влиянии большевиков. Теперь их уже нельзя было не принимать всерьез. Партия росла, она выдвигала популярные лозунги, в том числе антивоенные, и становилась опасна для властей.
По горькой иронии судьбы как раз в этот самый день, 18 июня, на фронте началось наступление. Учитывая состояние армии и ситуацию со снарядами и патронами, можно было не сомневаться в том, что оно провалится. И оно действительно провалилось. Власть, едва опомнившаяся от первого кризиса, вошла в новый виток штопора. Впрочем, можно было попытаться переложить вину с больной головы на не очень больную, что и было незамедлительно сделано — большевиков обвинили в разложении армии. Да, они действительно настойчиво и систематически занимались разложением армии, но не они были первыми в этой работе. Всей их деятельности было далеко до последствий, вызванных знаменитым «Приказом № 1» Временного правительства, которым его автор, популярный адвокат Соколов, начал разложение армии, призвав выбирать комитеты от нижних чинов для контроля за командирами и посеяв семена недоверия к офицерам. Большевики лишь воспользовались плодами его законотворчества. Но не будет же правительство бить себя по голове!
Власти явно пора было принимать меры к этим зарвавшимся радикалам — но нужен был повод, и он не замедлил появиться. В конце июня весть о поражении докатилась до Петрограда. Примерно тогда же Временное правительство решило для некоторой нормализации обстановки в столице расформировать и отправить на фронт несколько пробольшевистски настроенных частей Петроградского гарнизона. Точнее, крайне лево настроенных, ибо трудно сказать, насколько они были большевистскими — параллельно там вели агитацию и братки-анархисты, призывавшие к немедленному свержению правительства. Если Ленина смущало хотя бы отсутствие большинства в Советах, то эту публику не смущало вообще ничего. И когда 3 июля три министра-кадета подали в отставку, в пулеметном полку решили — все, ура, правительство рушится! Пулеметчики мгновенно разослали делегатов в другие части и на заводы и потребовали от РСДРП(б) немедленного выступления — мы вам сочувствуем, так выполняйте наши наказы!
Вот только этого сейчас и не хватало! Точно оценивая свои силы, совещание ЦК, ПК и Военной организации большевиков приняло решение — выступление не поддерживать.(По счастью, в этом совещании не принимал участие Ленин, а то вообще неизвестно, чем бы все кончилось.) Но части-то считаются большевистскими! Значит, именно партия должна как-то разруливать ситуацию, и переговоры с ЦИК, с мятежниками, со всеми на свете были поручены самому трезвому, умеренному и выдержанному дипломату из большевистской верхушки — Сталину. Он должен был одновременно удерживать солдат от стрельбы, не допустить кровопролития со стороны правительства, успокаивать ЦИК, предупреждать провокации... А события выходили из-под контроля — толпа не подчинялась уже и большевикам, она не подчинялась никому. По счастью, удалось переключить выступление с немедленного захвата власти на проведение мирной демонстрации под лозунгом «Вся власть Советам!», в которой приняло участие около полумиллиона человек, — Временное правительство к тому времени изрядно всем надоело. Демонстрация прошла на удивление мирно, кроме случайной стрельбы и небольших провокаций, никаких эксцессов не было — а ведь могли полгорода разнести, представляете себе, что такое пятьсот тысяч возбужденных демонстрантов!
ЦК принял решение о прекращении уличных выступлений, однако это было легче решить, чем сделать — народу понравилось выступать. А тем временем назрел и новый скандал. Одновременно в столицу пришло два сообщения: паническое известие о прорыве фронта немцами и материалы о том, что Ленин получал деньги от германского генерального штаба. Ленину было глубоко безразлично, от кого получать деньги на революцию — от немцев, от чертей, или же от марсиан, — но объясняться по этому поводу было не время и не место. Сталину удалось решить вопрос по-кавказски, то есть с помощью личных связей. Председатель ЦИК меньшевик Чхеидзе был его старым знакомым, и грузин грузину помог — Чхеидзе обзвонил редакции газет и попросил не публиковать компромат на Ленина. Авторитет председателя ЦИК был велик, и маневр почти удался — материал напечатала лишь одна маленькая газетка «Живое слово», которой кто-то поверил, кто-то не поверил, — но скандала не получилось.
Итак, вооруженного выступления не состоялось, скандал с разоблачением тоже провалился, однако для повода хватило и того, что было. 5 июля ЦИК дал министрам-социалистам полномочия «для борьбы с анархией», а также объявил в городе военное положение и организовал военный штаб, в который вошли меньшевики и эсеры. Большевикам, на которых возложили ответственность за беспорядки, были предъявлены довольно жесткие условия — они должны очистить дворец Кшесинской, большевистски настроенному гарнизону Петропавловки следует разоружиться. Сталин снова ведет переговоры — с ЦИК, с гарнизоном, который он уговаривает сдаться без боя, чтобы избежать кровопролития. «Вы сдаетесь не правительству, вы сдаетесь Советам» - этот аргумент убедил матросов, и они сложили оружие. Одновременно ему пришлось сдерживать пыл военного представителя ЦИК эсера Кузьмина, которому тоже очень хотелось активных действий. Если бы военный отряд Советов вступил в бой с гарнизоном и пролилась кровь, это дало бы повод правительству применить к большевикам силу и разгромить партию. А если бы на помощь гарнизону пришли другие антиправительственно настроенные части? В то время у правительства было еще достаточно власти, чтобы вызвать войска с фронта и разом покончить как с Советами, так и с большевиками.
Несмотря на то что инцидент завершился мирно, к партии большевиков принимались жесткие меры. 6 июля был проведен обыск в особняке Кшесинской, устроен погром в типографии «Труд», где печатались большевистские и профсоюзные материалы. В городе было фактически объявлено осадное положение, началось разоружение (или по крайней мере попытки оного) рабочих, солдат, матросов. Были арестованы многие большевистские руководители. 7 июля отдан приказ об аресте Ленина.
Сталин укрыл Ильича в квартире Аллилуевых, где жил в то время. Там, на квартире, разгорелась и знаменитая дискуссия — являться ли Ленину в суд. Ногин, памятуя, должно быть, дореволюционные процессы, предложил пойти в суд и «обличить» там Временное правительство. На что Ленин, которого совсем не тянуло на подвиг самопожертвования, заявил: «Гласного суда не будет», а трезвый реалист Сталин мрачно добавил: «Юнкера до тюрьмы не доведут, убьют по дороге». В итоге решено было отправить Ленина подальше от Петрограда. Сталин собственными руками сбрил знаменитую ленинскую бородку, Ильичу надели на голову кепку, накинули аллилуевское пальто до пят, после чего Сталин и Аллилуев проводили его до вокзала и отправили в Разлив. Можно было вздохнуть свободно: Ильич вне опасности. Кстати, без него и как-то спокойней...
Приказа об аресте Сталина не отдавали, поскольку арестовывать его было не за что — у всех в памяти он остался миротворцем. Можно сказать, что именно благодаря его восточной хитрости партия вышла из июльских событий относительно целой и боеспособной. Более того, обретя ореол гонимой, она стала приобретать все больше сторонников, так что в августе большевиков уже насчитывалось около 240 тысяч — среди новичков, кстати, было немало людей, покинувших ряды других левых партий. Впрочем, «друзья-социалисты» эсеры и меньшевики этого не знали, считая, что большевики разбиты и как политическая сила уничтожены. И никто как-то не стремился их в этом заблуждении разубеждать...
Итак, Ленин и Зиновьев в Разливе, Каменев в тюрьме. Кто остался во главе партии? На VI, подпольном съезде РСДРП(б) с отчетным докладом и докладом о политическом положении в стране, которые по рангу должен был читать лидер, выступил Сталин — вот и судите, кто главный. Рассорившись с ЦИК, большевики сняли лозунг «Вся власть Советам!», отчего ситуация стала совершенно сюрреалистической: долой правительство, но неизвестно в чью пользу. В пользу партии большевиков? А как же Маркс? Еще одной темой дискуссии на съезде стал теоретический вопрос: возможно ли перерастание буржуазной революции в социалистическую и построение социализма в России раньше, чем на Западе? Преображенский, например, предлагал в резолюции о завоевании власти указать, что направить страну по социалистическому пути можно будет только при наличии пролетарской революции на Западе. По этому поводу ему возразил Сталин, попутно открыв новое направление марксизма. «Не исключена возможность, — говорил он, — что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму... Надо откинуть отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь. Существует марксизм догматический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего». Что-что, а убеждать он умел. Естественно, эти чисто теоретические нюансы не повлияли бы на реальную работу, которая определялась далеко не теориями, но лучше, чтобы никто в момент принятия решения не кричал над ухом: «Это не по Марксу!» А «творческий марксизм» был просто гениальной находкой — он позволял в будущем подвести обоснование подо что угодно.
На том же съезде была утверждена экономическая программа большевиков: конфискация помещичьей земли и национализация всей земли в стране, национализация банков и крупной промышленности, рабочий контроль над производством и распределением. Едва ли кто-либо задумывался над тем, как она будет реализовываться, ибо перспектива взятия власти большевиками всерьез и надолго была такой же призрачной, как и прежде. Но зато эта сверхпопулистская программа позволяла приобрести новых сторонников, особенно в деревне.
И кроме прочего, на съезде в партию вошла небольшая группа так называемых «межрайонцев», сформировавшаяся в 1913 году и состоявшая из меньшевиков и бывших большевиков, в свое время вышедших из партии. По своим взглядам группа занимала промежуточное положение между большевиками и меньшевиками и наконец в августе 1917 года, сделала окончательный выбор. Некоторые члены этой группы впоследствии стали видными большевиками — такие, как Володарский или Урицкий. Лидером «межрайонцев» в ту пору был видный меньшевик Лев Бронштейн, известный под партийным псевдонимом Троцкий.
Между тем выпустившие джинна из бутылки либералы-заговорщики оказались бессильны загнать его обратно. Страна быстро входила во вкус революции, которая повсеместно перерастала в классический русский бунт. Народ развлекался как умел: в городах толпы громили присутственные места, в деревнях крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Рабочие больше занимались выяснением отношений с администрацией, чем работой. В довершение «демократизации» Керенский, будучи министром юстиции, провел амнистию — и уголовники, получив мощное подкрепление, терроризировали города, а стихийно возникавшие отряды самозащиты, принимавшие за уголовников всех, кто казался им подозрительным, терроризировали население не хуже «птенцов Керенского», как тут же прозвал амнистированных народ. Фронт разваливался на глазах, солдатики, захватив оружие, повалили по домам — командование ответило военно-полевыми судами и расстрелами. 3 августа главнокомандующий генерал Корнилов потребовал введения смертной казни не только на фронте, но и в тылу — грозный признак надвигающейся военной диктатуры.
Как обычно в смутные времена, началась стремительная инфляция. Объем промышленного производства сократился почти на 40%. Но это еще полбеды, а беда грозила с другой стороны: под угрозой остановки оказался железнодорожный транспорт. Давно пора было наводить в стране порядок — хватит, повеселились! — но именно на это Временное правительство оказалось не способным. Оно все больше напоминало неумелого седока на взбесившейся лошади, вопрос был лишь об одном — когда седок упадет.
Первым в конце августа принялся за «наведение порядка» генерал Корнилов, которого поддерживали имущие слои общества, уставшие от революции, и союзники. Едва ли эти планы можно назвать «заговором», как сейчас принять квалифицировать действия генерала. По крайней мере те, кто взял власть в феврале, были заговорщиками куда в большей степени — не стоит забывать, что Корнилов был, как-никак, главнокомандующим. Тем более что свой план — двинуть войска на Петроград, захватить город и установить военную диктатуру — он предварительно согласовал с Керенским, который, правда, в последний момент предал своего союзника, отмежевавшись от его действий.
25 августа Корнилов двинул на Петроград 3-й конный корпус под командованием генерала Крымова. Этого было явно недостаточно, генерал недооценил противника. Против наступавших были мобилизованы красногвардейцы, члены профсоюзов, приведены в боевую готовность революционные воинские части. На защиту Петрограда прибыло несколько тысяч кронштадтцев. В наступавшие на Петроград войска послали умелых агитаторов. В результате всех этих действий корниловская попытка наведения порядка провалилась. Генерал Крымов застрелился, генералы Корнилов, Деникин и Лукомский были арестованы — правда, вскоре Керенский, верный себе в своей непоследовательности, их освободил.
Наконец-то сбылась и мечта Ленина о большевистских Советах. Впрочем, Советы всю дорогу постепенно большевизировались, поскольку депутатов постоянно переизбирали и на место эсеров и меньшевиков приходили большевики. Но теперь произошел прорыв. 30 августа было разгромлено корниловское выступление, а уже 31 августа Петроградский Совет и 5 сентября Московский переходят на сторону большевиков, по какому поводу снова был возрожден лозунг «Вся власть Советам!».
Мятеж принес еще один неожиданный результат: напуганные «братья-социалисты» из Советов стали освобождать арестованных большевиков и даже возвращать им оружие, позволяли создавать красногвардейские отряды — в конце концов, будущие Корниловы были их общим врагом и в случае военного переворота все качались бы на соседних столбах. В результате большевики не только создали боевые дружины, но и, реализуя опять же сталинские идеи, вощли в союз с левыми эсерами и меньшевиками, благо непримиримый Ленин был в Финляндии.
Правительство, во главе которого теперь стоял Керенский, давно уже никем и ничем не руководило. В сентябре 1917 года английский писатель и по совместительству разведчик Уильям Сомерсет Моэм — кстати, в Петрограде он отнюдь не собирал материал для очередной книги, а выполнял задание английской разведки — писал: «Керенский... произносил бесконечные речи. Был момент, когда возникла опасность того, что немцы двинутся на Петроград. Керенский произносил речи. Нехватка продовольствия становилась все более угрожающей, приближалась зима и не было топлива. Керенский произносил речи. Ленин скрывался в Петрограде, говорили, что Керенский знает, где он находится, но не осмеливается его арестовать. Он произносил речи»53.
Последней попыткой навести хоть какое-то подобие порядка стало созванное 12 сентября 1917 года Всероссийское демократическое совещание, в котором приняли участие представители социалистических партий, Советов, профсоюзов, земств, торгово-промышленных кругов и воинских частей. Совещанием был избран Предпарламент (Временный совет республики), который рабочие тут же окрестили «предбанником». Но это уже были судороги агонизирующей власти. Страна стремительно катилась к полному хаосу.
...Моэм ошибался — Ленин в то время находился в Гельсингфорсе, бомбардируя ЦК требованиями о немедленном восстании, в обоснование которых приводил совершенно убийственные теоретические аргументы о наличии «объективных и субъективных условий», об «активном большинстве революционных элементов» и даже о начале «военных восстаний» в Германии, которых там и в помине не было. «Условия» и «элементы» были налицо, это все видели, вот только совсем непонятно было, чего эти «элементы» хотят, за кем они пойдут и кого громить будут, так что перед тем как делать революцию, стоило бы сначала этот вопрос выяснить. Наиболее трезвые головы предлагали подождать с захватом власти до съезда Советов, который должен был собраться в конце октября и мог дать новой власти хотя бы видимость легитимности, тогда как Демократическое совещание никогда в жизни не пошло бы на такой шаг. Но Ленин был непреклонен. Он требовал немедленно создать повстанческие отряды, арестовать генеральный штаб и правительство. Демократическое совещание следовало разогнать и арестовать его членов, то есть разом испортить отношения с профсоюзами, земствами, а особенно с армией, поскольку большая часть делегатов была с фронта. Впрочем, доказывать что-либо Ленину было бесполезно, он не слышал никаких аргументов — еще бы, настал его звездный час, пик всей его жизни! И он продолжал настаивать, требовать: «Ждать съезда Советов — игра в формальность, позорная игра в формальность... Ждать — преступление перед революцией».
Большевистская верхушка на сердитые письма Ильича реагировала по-разному. Зиновьев и Каменев злились и спорили с Лениным. Троцкий немедленно выдвинул собственный альтернативный план действий. Сталин же, не вступая в споры, попросту саботировал планы вождя, предложив... передать его директивы на рассмотрение в партийные организации! План гениальный: абсолютно правильный с точки зрения партийной этики и стопроцентно саботажный. Интересно, рискнет кто-либо утверждать, что в то время партией руководил Ленин, а Сталин был его «верным помощником»?
В 1920 году, на праздновании 50-летия Ленина, Сталин не без иронии вспоминал это время: «Нам казалось, что все овражки, ямы и ухабы на нашем пути нам, практикам, виднее. Но Ильич велик, он не боится ни ям, ни ухабов, ни оврагов на своем пути54, он не боится опасностей и говорит: "Встань и иди прямо к цели". Мы же, практики, считали, что невыгодно тогда было так действовать, что надо было обойти все преграды, чтобы взять быка за рога. И, несмотря на все требования Ильича, мы не послушались его, пошли дальше по пути укрепления Советов и довели дело до съезда Советов 25 октября, до успешного восстания. Ильич был уже тогда в Петрограде. Улыбаясь и хитро глядя на нас, он сказал: "Да, вы, пожалуй, были правы"... Товарищ Ленин не боялся признавать свои ошибки». Трудно сказать, насколько сладко было от таких поздравлений товарищу Ленину...
В общем, пока Ильич не вернулся в Питер, в деле подготовки революции так ничего и не стронулось. Но в октябре, когда он приехал по-прежнему с не изменившимся ни на йоту требованием вооруженного восстания большинство ЦК поддержало его. В самом деле — до открытия съезда остается десять дней, когда же и начинать, как не теперь? 16 октября была принята резолюция о подготовке вооруженного восстания. 19 членов ЦК проголосовали за, четверо воздержались и двое выступили против — Зиновьев и Каменев. Что последовало за этим, хорошо известно. Каменев в знак протеста вышел из состава ЦК, а на следующий день они с Зиновьевым опубликовали в газете «Новая жизнь» письмо к ЦК — фактически печатный донос на большевистскую верхушку, в котором не говорили прямо, но давали понять, какие планы лелеют большевики. Разъяренный Ленин обозвал их штрейкбрехерами, изменниками и предложил исключить из партии. Почему же их не исключили? А потому, что Ильич не нашел поддержки в ЦК, более того, Сталин дал возможность Зиновьеву опубликовать свой материал, направленный против Ленина, в газете «Рабочий путь», которую он редактировал, несмотря на то что был с позицией Зиновьева не согласен. Ну и кто после этого деспот?
Нет, все было далеко не просто. Сталин не мог не видеть, что правы-то Зиновьев с Каменевым - условий для выступления с целью захвата власти не было. Более того, их и быть не могло — объективных условий для взятия власти радикальной партией, ибо радикальные партии создаются не для захвата власти. Это прекрасно понимали меньшевики и эсеры, оттого-то и стремились к коалиционному правительству, понимали это также и старые оппозиционеры Зиновьев и Каменев. Радикальная партия может говорить о власти, может идти к ней, она кормится вокруг стремления к власти - но она никогда ее не берет. Захват власти такой партией не имеет ничего общего с объективностью, это всегда безумная авантюра... но ведь во главе партии большевиков как раз и стоял безумный авантюрист! Достаточно взглянуть на портрет, увидеть этот азартный блеск прищуренных глаз, этот жестокий тонкогубый рот... В американских мультфильмах есть такой любимый персонаж — ученый, готовый уничтожить ради своих экспериментов весь мир. Этот высоколобый теоретик готов был ради экспериментальной проверки своих теорий рискнуть всем — и страной, и собственной жизнью.
Да, но ситуация и требовала от большевиков рискнуть всем. Выбора у них не оставалось. Ясно было, что революция уже перешла все границы, что Россию надо замирять и что это замирение будет кровавым, кто бы его ни |проводил — генерал ли Алексеев с фронтовыми частями, немцы ли или кто-нибудь еще. И в любом случае, большевикам вместе с другими революционными партиями была одна дорога — к стенке. И одна альтернатива: если не хочешь, чтобы тебя замиряли, замиряй сам. Вот этого противники выступления не понимали. Но это прекрасно понимал, не мог не понимать Сталин. Нет, уверенности в успехе не было, но ситуация вынуждала поставить на карту все. И кроме того, Сталин никогда не был политиком-оппозиционером — он, несмотря на всю многолетнюю политическую работу, все-таки оставался Кобой — романтическим героем, беззаветным борцом за царство справедливости, и никогда еще он не был так близко к воплощению своей детской мечты.
Итак, 16 октября был сформирован Военно-революционный комитет, задачей которого стала техническая подготовка восстания. Ленин в него не вошел. Членами ВРК стали Бубнов, Дзержинский, Свердлов, Сталин, Урицкий — все сильные организаторы-практики, и ни одного теоретика.
Временное правительство также принимало свои меры. 19 октября в Петроград были вызваны войска с фронта. По улицам стали разъезжать усиленные патрули. Существовал даже план: за день до открытия II съезда Советов атаковать и занять Смольный, руководящий центр большевиков. Но все получилось не так, как ожидалось. На заседании Петросовета Троцкий в ораторском запале ляпнул о конкретном сроке начала восстания, в результате чего срок перенесли на день, что, кстати, было и удобнее — поставить съезд перед уже совершившимся фактом.
Где же был в это время Сталин? Рано утром 24 октября, в половине шестого утра, юнкера и милиционеры захватили редакцию газеты «Рабочий путь». Они разбили стереотипы, конфисковали готовые номера, опечатали типографию. Вскоре после восьми часов в Смольном собрался ЦК, приняв решение: отправить в типографию охрану и заняться выпуском газеты. Редактора газеты Сталина на этом заседании не было - не дожидаясь постановления, он уже всем этим и так занимался. В 11 часов утра вышел номер газеты. Кстати, тот, кто имеет представление о силе прессы, согласится, что редактор газеты в такое время — один из важнейших постов.
24 октября ночью в Смольный прибыл Ленин. Всю ночь к Смольному подтягивались революционные солдаты, матросы, красногвардейцы. 25 октября (7 ноября) были заняты вокзалы, почта, телеграф, министерства, государственный банк. В тот же день опубликовано обращение большевиков «К гражданам России», в котором говорилось, что Временное правительство низложено и государственная власть перешла в руки Советов. Но все пока что было не совсем так, потому что оставался еще Зимний дворец, в котором сидело теперь уже чисто номинальное правительство. Но Зимний, хотя бы для проформы, надо было взять.
Глава 11
«ПЯТНАДЦАТЫЙ НАРКОМ»
Да, большевикам на удивление легко удался их переворот. И то сказать, за восемь месяцев у власти либералы сумели довести страну до совершенно феноменального хаоса, в котором уже никто и ничем не управлял. Власть, как перезрелое яблоко, готова была упасть в первые подставленные ладони. И пока другие политические силы предавались дискуссиям, рефлексии и прочим интеллигентским изыскам, большевики, приложив, право же, совсем небольшие усилия по захвату почты, телеграфа и телефона, сорвали яблочко и представили его съезду Советов. Пролетарская революция, о необходимости которой так много говорили большевики, паче всякого чаяния совершилась! И съезд, триумф большевиков на котором стал еще более абсолютным после торжественного ухода с него меньшевиков, бундовцев и правых эсеров, заклеймивших события как «военный переворот» (покажите мне среди новой власти хоть одного военного!), радостно объявил о переходе власти в руки Советов.
Первые шаги были абсолютно логичны. В ту же ночь съезд Советов принял Декрет о мире, предложив воюющим странам заключить перемирие и начать переговоры. Еще одним декретом стал Декрет о земле, по которому навсегда отменялось право частной собственности на землю и она передавалась в общенародную собственность, а также национализировались недра, леса, воды. Осталась «мелочь» — реализовать эти сверхпопулистские декреты, для чего требовалось всего лишь удержать власть и навести в стране порядок. В первое никто не верил, а как совершить второе, никто не имел представления.
Едва получив власть, съезд тут же вручил ее большевикам, сформировав правительство, состоящее сплошь из них одних. Правительство новой власти должно было иметь и новое название — но какое? Как это решалось, вспоминает Троцкий:
«Летучее заседание в углу комнаты.
— Как назвать? — рассуждает вслух Ленин. — Только не министрами — гнусное, истрепанное название.
— Можно бы комиссарами, — предлагаю я... Нельзя ли "народные"?
— Совет народных комиссаров? — подхватывает Ленин. — Это превосходно: ужасно пахнет революцией!».
Председателем Совета Народных Комиссаров, первым в списке, шел Ленин, а последним по счету, пятнадцатым — наркомом по делам национальностей — Сталин. Правда, в этом составе Совнарком просуществовал совсем недолго, поскольку тут же снова начались притихшие было на неделю внутрипартийные разборки. Вскоре часть партийной верхушки во главе с теми же «вечными парламентариями» Зиновьевым и Каменевым потребовала включения в состав правительства представителей от меньшевиков и эсеров. Получив ту реакцию, какой и следовало ожидать — не для того «братьев-социалистов» скидывали, чтобы тут же приглашать обратно, — 17 ноября они, вместе с Рыковым и Милютиным, объявили о своем выходе из состава ЦК, и те же Рыков, Милютин и их сторонники Ногин, Теодорович, Шляпников, Рязанов, Юренев, Ларин вышли из Совнаркома. Взамен туда вошли четверо левых эсеров, справедливо потребовавших, чтобы их также допустили к власти, поскольку революцию они делали вместе с большевиками. Впрочем, все равно властные структуры создавались экспериментальным путем, поскольку большевики не имели никакого опыта управления чем бы то ни было — впрочем, ситуация была настолько уникальна, что едва ли чей-либо опыт им бы и пригодился. Они продвигались шаг за шагом, от одной насущной задачи к другой, и очень быстро трезвели и умнели, утрачивая теории и иллюзии. Уже в марте 1918 года Ленин заявил: «Да, мы увидим международную мировую революцию, но пока это очень хорошая сказка, очень красивая сказка... серьезному революционеру свойственно ли верить в сказки?»
Но несмотря на отсутствие опыта, большевики все-таки не собирались сдаваться. 29 ноября ЦК создал бюро для решения самых важных, не терпящих отлагательства вопросов — партия стала над властью. Тех, что вошли в это бюро, прозванное неофициально «четверкой», и следует считать первыми лицами в партии большевиков, а теперь и во всей стране. Их имена: Ленин, Свердлов, Троцкий, Сталин. Это к вопросу о роли Сталина в революции.
Но в Совнаркоме Сталину достался пятнадцатый по счету (и по значению) наркомат — по делам национальностей (правда, на него по партийной линии тут же навешали кучу других обязанностей). Признанный (и единственный!) теоретик партии по национальному вопросу, он был и единственной подходящей кандидатурой. Хотя, может быть, и не той, что виделась Ленину на этом посту, ибо целью создания этой структуры было, как позднее, уже в 1923 году, написал Ленин (несколько по другому поводу, но эта формула вполне подходит) — «защитить инородцев от истиннорусского держиморды». Сталин, с его явной любовью к русскому народу, не очень-то годился для такой «защиты», лучше было бы назначить в такой наркомат кого-нибудь порусофобистее — но кого? Русского? Были среди русских русофобы, Ильич из них первый, но не для того наркомат создавали, чтобы им командовал «держиморда» из коренной нации. Латыша или поляка? Это уж слишком вызывающе, поляков в России тысячу лет терпеть не могли. Еврея? Тут же скажут, что «жиды воду мутят», хотя в этом случае мутили воду совсем не «жиды». Кто в первую очередь требовал защиты от «держиморды». Если читатель еще сам не догадался, подскажу, какой комитет был создан первым номером. Польский, однако, и, чуть позднее, литовский. Лишь почти два месяца спустя, в январе, появились еше четыре комитета: мусульманский, еврейский и почему-то белорусский и армянский.
Итак, Сталин стал наркомнацем. О том, насколько важным и актуальным в сложившейся ситуации виделось ему порученное направление работы, говорит сама его деятельность на этом посту. В начале ноября ему откомандировали «опытного» аппаратчика Станислава Пестковского, уже успевшего поработать в ВРК, Наркоминделе и Наркомфине и почему-то нигде не прижившегося. Пестковский нашел «своего» комиссара.
«Товарищ Сталин, — спросил он. — Вы народный комиссар по делам национальностей?
— Я.
— А комиссариат у вас есть?
— Нет.
— Ну, так я вам сделаю комиссариат.
— Что вам для этого нужно?
— Пока только мандат на предмет "оказывания содействия"56».
Сталин выдал ему мандат и снова исчез в лабиринтах Смольного, а Пестковский приступил к организации. Он нашел себе помощника, старого приятеля, вдвоем они поставили в одной из комнат столик, что означало учреждение (третий по счету стол в этой комнате), два стула, написали название на большом листе бумаги, затем создатель наркомата снова отправился за комиссаром.
«— Товарищ Сталин, идите смотреть ваш комиссариат.
Невозмутимый Сталин даже не удивился такому быстрому "устройству" и зашагал за мной по коридору, пока мы не пришли в "комиссариат". Здесь я отрекомендовал ему т. Сенюту, назвав его заведующим канцелярией Нар-комнаца. Сталин согласился, окинул взглядом «комиссариат» и издал какой-то неопределенный звук, выражающий не то одобрение, не то недовольство и отправился обратно в кабинет Ильича»57.
И наркомнац зажил собственной загадочной жизнью. Нарком немного уделял внимания своему ведомству — ему было несколько не до того, он был занят самой разнообразной работой. В ноябре — декабре он возглавлял редколлегию «Правды», комитет, контролировавший работу большевистской печати, комитет, отвечающий за отношения с Украиной, не считая участия в обсуждении множества других дел по своему положению члена «четверки». Когда 23 декабря Ленин ушел в короткий отпуск, за себя он оставил, пропустив первых четырнадцать, именно «пятнадцатого наркома».
Теперь Иосиф отнюдь не был весел, как весной. Тот же Пестковский вспоминает, что «в отличие от других партийных руководителей, которые обычно были говорливы и рассказывали захватывающие истории о том, что происходило в партийном комитете, Сталин был мрачен и замкнут». Эйфория революции для него, трезвомыслящего практика, закончилась раньше, чем для других, а состояние дел отнюдь не настраивало на веселый лад.
Эту зиму можно было бы назвать «зимой утраченных иллюзий», когда взявшие власть большевики начали понимать, что теория — одно, а жизнь — совсем другое. Они действительно начали с реализации множества теоретических положений, от отмены смертной казни до права наций на самоопределение, но из большинства их прекрасных идей ничего не вышло. Жизнь брала свое. Смертную казнь вскоре пришлось восстановить, и еще как восстановить, а декларация права наций на самоопределение уже в ближайшие дни обернулась потерей Финляндии, а в перспективе грозила распадом страны, поскольку все «самостийники» по всей бывшей империи подняли головы. (Впрочем, справедливости ради надо сказать, что без оной декларации произошло бы точно то же самое, окраины отделялись не потому, что им «разрешили», а почуяв слабость центральной власти.) Продолжалась война, продолжалась смута, на страну надвигался голод, и прекрасные идеи построения нового общества как-то забылись за повседневными делами — как бы накормить, защитить и усмирить общество существующее.
Никто не верил в то, что большевикам удастся удержать власть (интересно, а сами большевики в это верили?). 4 ноября газета «Новая жизнь» писала: «Без государственного механизма, без аппарата власти вся деятельность нового правительства похожа на машину без приводных ремней: вертеться — вертится, но работы не производит». По сути,так оно и было. Но большевикам терять было нечего, а приобрести они могли целую страну, так что постепенно они начали налаживать и работу «приводных ремней».
Если декрет о земле надо было всего лишь довести до сведения крестьян — а остальное они сделают сами, то с декретом о мире возникли большие проблемы. Для начала, главнокомандующий генерал Духонин отказался подчиниться приказу Совнаркома и начать переговоры с немцами. Армия окончательно вышла из повиновения, и это был конец новой власти, ибо стоит главкому сейчас двинуть войска на Петроград... И тут Ленину пришел в голову совершенно гениальный ход. Совнарком сместил Духонина с поста главнокомандующего, назначив на его место прапорщика (!) Крыленко, и обратился через головы армейского командования всех уровней, непосредственно к солдатам с призывом «взять дело мира в собственные руки», то есть явочным порядком прекратить осточертевшую войну. Да, главнокомандующий недооценил, что за спиной большевиков стоял декрет о мире, и поплатился за это — он был убит собственными солдатами. Этот раунд большевики выиграли: теперь в той мере, в какой армия вообще способна была повиноваться, она повиновалась Совнаркому.
Но, как ни странно, вопрос о мире вызвал раскол и в самой партии. Далеко не все в ней хотели прекращения войны, ведь главная цель — мировая революция — так и не была достигнута. «Левые коммунисты» (еще более левые, чем Ленин) выдвинули идею «революционной войны». При этом логика у них была совершенно убийственная. Конечно, когда есть армия, когда есть силы, то можно вести «революционную» войну и победить в ней — в чем в свое время преуспели Мао, Фидель Кастро и иже с ними. Но если этих сил нет? Все, в том числе и «левые», прекрасно понимали, что с такой армией, какая имелась у тогдашней России, воевать нельзя. Но, как оказалось, у сторонников «революционной войны» и был расчет на то, что Россия потерпит поражение. Начнется немецкая оккупация, и вот тогда-то, познав на собственном опыте, что такое немецкий сапог, русский мужик начнет «священную войну». Дальше, по теоретическим разработкам «левых», партизанские действия оного мужика нанесут оккупантам такой урон, что это вызовет резкое недовольство населения стран-захватчиков и приведет-таки к долгожданной революции по Марксу. А то неудобно как-то все получается в этой нелепой стране, которая ну никак не хочет жить согласно теории. (Это не красивый лозунг, прикрывающий борьбу за власть, как оно обычно бывает в политике, они на самом деле так думали! С идеей мировой революции большевики распрощались лишь к концу 1920-х годов. Впрочем, политики как таковые с тех пор нисколько не поумнели — обсуждалась ведь одно время в перестроечной России на полном серьезе программа «500 дней».)
Ребяческие идеи «левых коммунистов» хотя бы ограничивались дебатами в Смольном. Троцкий тоже исповедовал похожую теорию — «ни мира, ни войны», то есть мира не подписывать и военных действий тоже не вести. Неизвестно почему он был уверен, что немецкие войска крайне революционно настроены, и такая политика вызовет в Германии и Австрии революции. Все бы ничего, но Троцкий был руководителем мирной делегации в Бресте и имел все возможности реализовывать свои теории на практике. В конце концов он все-таки сорвал переговоры, и 18 февраля немецкие войска начали новое наступление.
О роли Сталина в эти дни косвенно говорят телеграммы, посланные в Брест Троцкому. «Мне бы хотелось посоветоваться сначала со Сталиным, прежде чем ответить на Ваш вопрос... Ленин». «Сейчас приехал Сталин, обсудим с ним и сейчас дадим вам совместный ответ. Ленин». «Передайте Троцкому. Просьба назначить перерыв и выехать в Питер. Ленин. Сталин». Это означает, что в те дни он был вторым лицом в государстве — формально вторым.
А кому какие идеи принадлежали, про то только Ленин со Сталиным знают...
...А наркомат по делам национальностей жил себе своей загадочной жизнью. После переезда в Москву он сначала вообще не получил помещения — что косвенно опять же говорит о том значении, которое придавалось его работе. Потом ему предоставили аж целых два дома, а вскоре наркомат оказался разбросанным по всей Москве. Национальностей в России было много, и комиссии плодились, как известные насекомые на коммунальной кухне. Основное время его работники тратили на бесчисленные дискуссии, что буквально сводило наркома с ума, когда он вырывался на некоторое время к своему ведомству. «Все члены коллегии по национальному вопросу стояли в оппозиции к Сталину, нередко оставляя своего народного комиссара в меньшинстве... — вспоминал Пестковский. — В тех случаях, когда в результате наших бесконечных дискуссий на совещаниях запас его терпения истощался, он вдруг исчезал. Делал он это чрезвычайно ловко. Сказав: "Я на минутку", он исчезал из комнаты и прятался в одном из закоулков Смольного и Кремля. Найти его было почти невозможно. Сначала мы его ждали, а потом расходились. Я оставался один в нашем общем кабинете, терпеливо дожидаясь его возвращения. Но не тут-то было. Обычно в такие минуты раздавался телефонный звонок: это Владимир Ильич требовал Сталина. Когда я отвечал, что Сталин исчез, он мне говорил неизменно: "Срочно найти". Задача была нелегкой. Я отправлялся в длинную прогулку по бесконечным коридорам Смольного и Кремля в поисках Сталина. Находил я его в самых неожиданных-местах. Пару раз я застал его на квартире у матроса Т. Воронцова, где Сталин лежал на диване, курил трубку и обдумывал свои тезисы»58. Троцкий разогнал бы такой наркомат в два счета, Сталин же был беспредельно терпим к чужим взглядам, если они не нарушали политику партии. Если же нарушали, то он пускал в ход «тяжелую артиллерию» — обращался за поддержкой в ЦК - и неизменно побеждал.
Вот когда ему пригодились семинарские навыки обращения с текстами. Как он понимал «самоопределение наций»? 12 декабря 1917 года Сталин писал: «Совет Народных Комиссаров ничего не имеет против того, чтобы украинский народ выделился в независимое государство». И тут же: «Генеральный секретариат играет в самоопределение, прикрывая этой игрой свой союз с Калединым и Родзянко». А 15 января 1918 года на III Всероссийском съезде Советов он говорит: «Все указывает на необходимость толкования принципа самоопределения как права на самоопределение не буржуазии, а трудовых масс. Принцип самоопределения должен быть средством борьбы за социализм и должен быть подчинен принципам социализма». Несколько позже он говорит о «добровольном федерализме», на принципах которого в состав Советской России должны войти все части России царской, вплоть до Польши и Финляндии. И вошли — почти все, кроме тех, которых по причине войны не удалось удержать. В общем, тоже «творческий марксизм» или «творческий ленинизм»... Даже если у Ленина и было иное мнение, он предпочел не спорить с наркомнацем, когда тот играл на своем поле.
...Еще о стиле работы Сталина. Воспоминания Иосифа Прута. В ноябре 1920 года он привез из Владикавказа в Москву письмо Сталину. Нашел наркомат, отыскал дверь с табличкой «Нарком». Ни секретаря, ни кого-либо еще не было. В глубине комнаты — вторая дверь. Он постучал и, получив приглашение, вошел. Нарком сидел за столом.
«— У меня к вам письмо от товарища Кирова, — сказал Прут.
Сталин взял письмо, положил, не распечатывая, на стол:
— Когда приехали?
— Два часа назад.
— Где остановились?
— В третьем доме Моссовета.
— Койку получили? -Да.
— Талоны на продовольствие получили?
— Получил, товарищ нарком.
— Чаю хотите?
— Спасибо, я завтракал»59.
Только после этого Сталин распечатал письмо. Запомним этот случай — пригодится.
Наркоматом по делам национальностей правительственная деятельность Сталина не ограничилась. В январе 1919 года он вместе с Дзержинским отправился на Восточный фронт расследовать причины сдачи Перми. То, что они там увидели, заставило Сталина по новому осмыслить работу аппарата власти. Тот уровень расхлябанности, безответственности, бардака, который обнаружился при знакомстве с работой учреждений, как военных, так и гражданских, зашкаливал за все мыслимые ограничители. Официальные донесения не отражали ничего, кроме фантазий их авторов. Тогда у Сталина родилась идея контроля — он предложил штабам армий иметь «внизу» своих агентов, информирующих о реальном положении дел и надзирающих за точным исполнением приказов. Идея получила развитие. 30 марта 1919 года Сталин был утвержден народным комиссаром государственного контроля — еще один наркомат, с которым было совершенно непонятно, что делать. Организации и реорганизации государственного контроля было отдано немало сил в последующие годы. 30 апреля было создано бюро жалоб и заявлений при наркомате. 5 мая нарком уже выступил с докладом об итогах ревизии советских учреждений. Так Сталин напрямую вступил в борьбу с одним из главных врагов советского строя — многоголовой гидрой беспорядка.
Два наркомата на одну голову — не много ли? Вообще-то много, но Сталину не пришлось так уж вплотную заниматься работой в Москве. Основным его рабочим местом в ближайшие годы был не кремлевский кабинет, а штабной вагон где-нибудь на запасном пути прифронтовой станции.
Глава 13
ЛЕНИН И СТАЛИН
Из мифологии:
«В 1952 году я работал в журнале "Театр ", и автор какой-то публикации принес мне фотографию: Сталин и Молотов сидят на скамейке в Горках. Фотография была удивительно похожа на знаменитую "Ленин и Сталин в Горках ": та же скамейка, те же позы. Я отправился к главному редактору, драматургу Николаю Погодину.
Был закат сталинской эпохи, интенсивно шли аресты. Погодин хмуро и нехотя дал указание:
— Странный монтаж. Надо написать в ЦК или в органы. Часто бывает, что где-то сидит какой-то старой закалки наборщик и протаскивает вредительство...
Причем тут наборщик, я не понял. Фотографию я печатать не стал и никуда ее не переслал.
Сейчас я думаю, что это фото и было оригиналом политической фальсификации: в знак великой дружбы Молотова в свое время заменили на Ленина. А автор статьи просто наткнулся на редкий снимок и, ничего не подозревая, приволок его в журнал.
Бытовой смысл этого анекдота, рассказанного Юрием Боревым, — показать, что на самом деле Ленин и Сталин нисколько не были близки, что Сталин отстоял от вождя на несколько этажей партийной иерархии. Мифологический его смысл — опять же развенчивание Сталина, ибо до самый последних дней, да и сейчас тоже, фигура Ленина - религиозно-харизматическая. «Нет бога, кроме Маркса, и Ильич - пророк его». Удивительная штука - религиозное сознание. Уже и Маркса давно развенчали, и учение его раскритиковано и забыто, а фигура «красного пророка» по-прежнему на пьедестале. Ведь если вдуматься: был ли Сталин близок к Ленину, не был ли... НУ И ЧТО?

Из сказок дедушки Никиты:
«Больше всего меня возмущало, да и не только меня, но и других, поведение Кагановича. Это был холуй... Бывало, встанет, горло у него зычное, сам мощный, тучный, и рокочет: "Товарищи, пора нам сказать правду. Вот в партии все говорят: Ленин, ленинизм. А надо говорить так, как оно есть, какая существует ныне действительность. Ленин умер в 1924 году. Сколько лет он проработал ? Что при нем было сделано? И что сделано при Сталине? Сейчас настало время дать всем лозунг не ленинизма, а сталинизма ". Когда он об этом распространялся, мы молчали. Стояла тишина».
(Хрущев. Т. 2. С. 123)
Хрущев пишет о «холуйстве» Кагановича с праведным гневом — да как он смеет говорить такое! Действительно, тогда, когда писались эти строки, подобные обвинения звучали жутко, ибо в стране существовал абсолютный культ Ленина. Но сейчас-то мы от этого культа свободны, надеюсь, и можем прочесть все это непредвзято. И, если читать непредвзято, то видишь то, что не было видно раньше, - то, что КАГАНОВИЧ БЫЛ ПРАВ!
Сталин — самостоятельная фигура нашей истории, и по внимательном изучении фактов видно, что он как государственный деятель несоизмеримо крупнее Ленина. Да, он был, может быть, слабее в теоретической области — но кому сейчас это интересно? Кому вообще интересна эта давно забытая теория и ее адепты? А Россия осталась — та, что в 20-е годы была с сохой, а в 50-е — с атомной бомбой.
Но есть во всем этом один нюанс. Все это видно сейчас, спустя сто лет. Но это было совсем не так для современников, и не так для самого Сталина, усилиями которого в основном и был создан этот ленинский культ. Сталин в молодости боготворил Ильича. Впервые увидев Ленина, он был поражен тем, что тот — маленького роста, ибо для Кобы с его народным сознанием великий человек должен был быть богатырем. Потом, по прошествии времени, он научился относиться к вождю более сдержанно, хорошо видел его ошибки и недостатки — но изменилось ли его личное отношение к Ильичу? И еще один вопрос — а Ленин-то как относился к Сталину?

СТРАННОЕ ПИСЬМО
«...Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности Генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от товарища Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т.д...»
Ленин. Из «Письма к съезду».
В годы начала перестройки, когда Ленин был еще иконой даже для демократов, публикация этого забытого письма произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Как же, САМ ЛЕНИН такое о Сталине написал, да еще предложил снять его с поста генсека, на который сам незадолго до того и назначил! Но, право, давно уже пора перестать относиться к Ленину как к гениальному из гениальных и непогрешимому из непогрешимых, и не надо делать из его слов священное писание. Взысканный монаршей милостью не всегда хорош, а не взысканный не всегда плох. Тем более что сам Ленин как-то раз сказал одному из работников Совнаркома Я. Шатуновскому: «Я плохо разбираюсь в людях, я их не понимаю. Но я этот недостаток за собой знаю и стараюсь советоваться со старыми товарищами, с Надеждой Константиновной и с Марией Ильиничной»68.
Вот так! В идеях разбирался, а в людях — нет, с женой советовался. Должно быть, в этом свойстве надо отчасти искать причину той странной кадровой политики, когда Ленин, например, создал и отстаивал единство заведомо неработоспособного Политбюро и так боялся дать бой Троцкому. А кто понимал в людях, так это Сталин, хотя, может быть, он и не был таким суперменом по части идей.
Удивительно не то, что Ленин назвал грубым Сталина, одного из самых выдержанных и терпимых среди большевистской верхушки, на то есть своя причина, о которой ниже будет сказано. Удивительно другое: почему Ленина вообще это волновало? Да и что значит «груб»? Ну да, он ни в коей мере не был той гоголевской дамой, которая не могла сказать: «Этот стакан воняет», а говорила: «Этот стакан плохо себя ведет». Трудно ожидать чистоплюйства от человека, который всю жизнь общался с кем? С рабочими в ячейках, зеками в тюрьмах, крестьянами в ссылках и красноармейцами, которые в смысле манер были хуже всех. С кем поведешься, от того и наберешься—а чего, спрашивается, можно было набраться от этой публики? Впрочем, и сам Ильич, который провел жизнь среди интеллигенции, в смысле утонченности выражений был далеко не подарок — чего стоит одно употребление в документах любимого ленинского словечка «говно». И хотя он и не имел обыкновения материться, однако припечатать словом мог так, что покруче будет любого мата. Да и вообще в речах и даже документах советские вожди того времени не миндальничали, а уж в пылу дискуссии они могли смешать с этим самым любимым ленинским словечком кого угодно, в том числе и товарища по партии, да и по физиономии иной раз врезать могли, были такие случаи...
Нравы в среде большевиков были еще те, но никого никогда это особенно не смущало. Вот, например, Серго Орджоникидзе. Молотов вспоминает: «На X съезде были выступления против того, чтоб его избрать в ЦК, — он груб, с ним нельзя иметь дело и тому подобное. Ленин выступил в его защиту: «Я его знаю как человека, который предан партии, лично знаю, он у меня за границей был...» Из зала кричат, мол, зачем он рукоприкладством занимается? Ленин отвечает: «Что вы от него требуете? У него такой характер вспыльчивый. Темперамент очень большой, и вы учтите, он плохо слышит на одно ухо»... Это 1921 год, Серго все время на фронтах, время горячее и сам горячий был, и я допускаю, что он мог кому-нибудь дать по затылку». И ни слова осуждения — что, мол, нельзя так... О Сталине кто-нибудь когда-нибудь сказал, что он рукоприкладствует? Он даже не кричал никогда, ни у кого под носом не махал пистолетом...
Что же касается такого свойства, как капризность, то тут абсолютным чемпионом был Троцкий, с которым по этой части не могли соперничать не только большевистские наркомы, но и оперные примадонны. Этот человек был хронически всем недоволен, все ему было «не по размеру». Так, он дважды наотрез, причем, как пишет его биограф И. Дейчер, «категорично и довольно надменно», отказывался от должности заместителя председателя Совнаркома (в то время как Сталин безропотно принимал любое поручение, которое на него взваливали). Не говоря уж о его привычке демонстративно читать романы на заседаниях Политбюро. Да и вообще постоянными личными разборками, демонстративными уходами в отставку в то время блистали все, не исключая и самого Ленина, и Сталин был в этом отношении далеко не самый выдающийся, а уж в партийных дискуссиях соратники вели себя далеко не аристократично. И вдруг то, что у других в обычае, у Сталина стало недостатком. В чем же дело?
Из мифологии:
Камо погиб а 1922 году в Тбилиси при загадочных обстоятельствах. Он был сбит машиной (чуть ли не единственной в городе), когда ехал на велосипеде. Еще в те годы существовало подозрение, что он был устранен Сталиным: Камо хотел пробиться в Горки и освободить Ленина из-под домашнего ареста.
Впрочем, одно свидетельство о сталинской «грубости» имеется, но в глазах Ильича оно стоит всех прочих, вместе взятых. Здесь нам не обойтись без хронологии ленинской болезни. Первый серьезный приступ случился у него в мае 1922 года. Болел Ильич до сентября, потом вернулся к работе, но ненадолго. 25 ноября 1922 года у него наступило ухудшение состояние здоровья, он упал в коридоре своей кремлевской квартиры. Врачи настаивали на покое и постельном режиме, однако Ленин все время его нарушал. Ильича отправили в Горки на отдых, и вернулся он оттуда 12 декабря, но уже 13 декабря ему снова стало хуже, начались кратковременные параличи — все говорило о прогрессирующей серьезной болезни мозга. 16 декабря наступил частичный паралич. Врачи категорически запрещали какую бы то ни было работу, но как заставить Ленина соблюдать их указания? И вот 18 декабря пленум ЦК принял решение: «На т. Сталина возложить персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки». Это и был вышеупомянутый «домашний арест».
Почему именно на Сталина возложили соблюдение «тюремного режима»? Тут можно много порассуждать о его политических талантах, макиавеллиевской хитрости, благодаря которой он выбил себе эту привилегию, но привилегия-то сомнительная, и что-то другие члены Политбюро не горели желанием брать на себя такую ответственность. Почему не Зиновьев — ведь старый соратник, «российский Энгельс»... Но дадим лучше слово очевидцам.
«В последний период Ленин был очень близок со Сталиным, — вспоминал Молотов, — и на квартире Ленин бывал, пожалуй, только у него». Когда Ильича отправили в Горки, Сталин бывал у него чаще, чем все остальные члены Политбюро, вместе взятые. А вот что вспоминает Мария Ильинична Ульянова:
«В. И. очень ценил Сталина. Показательно, что весной 1922 г., когда с В. И. случился первый удар, а также во время второго удара в декабре 1922 г. В. И. вызывал к себе Сталина и обращался к нему с самыми интимными поручениями, поручениями такого рода, что с ними можно обратиться лишь к человеку, которому особенно доверяешь, которого знаешь как истинного революционера, как близкого товарища. И при том Ильич подчеркивал, что хочет говорить именно со Сталиным, а не с кем-либо иным»69.
Но не только близость к Ленину стала причиной такого поручения. Можно было быть абсолютно уверенными: если за режим вождя будет отвечать Сталин, то режим этот будет соблюдаться, чего бы это ни стоило. А цена оказалась высока: роль «надзирателя» испортила его отношения с Лениным, и если Ленину эти отношения были безразличны, то для Сталина все было не так...

Из мифологии:
В середине 1926 года Сталин заставил Марию Ульянову написать на пленум ЦК и ЦКК письмо о том, что в последний период жизни у Ленина не было разногласий со Сталиным и их связывала дружба.
Интересно, как технически Сталин мог заставить сестру вождя сделать такое заявление? Не иначе, пригрозил ей через десять лет, когда устроит репрессии, стереть в лагерную пыль. И так запугал, что она не только на пленуме выступила, но и в своих личных записках сей факт отразила - ведь цитируемый текст был найден в бумагах Марии Ильиничны после ее смерти. Кстати, там были и весьма неприятные для Сталина записи, но никто их не вымарал из документа.
...Но вернемся к соблюдению режима. Естественно, получив такое поручение, Сталин взялся за него с обычными своими беспощадностью и педантизмом. Ильич использовал эти его свойства все время, давая самые сложные поручения, а вот теперь вождю пришлось испытать их на себе. Надо сказать, что ему это очень не понравилось. Ленин настаивал, раздраженно требовал, чтобы ему позволили работать. Он и вообще-то был человеком нервным и вспыльчивым, но в здоровом состоянии умел сдерживаться, а теперь дал себе волю.
И снова слово Марии Ильиничне: «Врачи настаивали, чтобы В. И. не говорили ничего о делах. Опасаться надо было больше всего того, чтобы В. И. не рассказала чего-либо Н. К., которая настолько привыкла делиться всем с ним, что иногда совершенно непроизвольно, не желая того, могла проговориться... и вот однажды, узнав, очевидно, о каком-то разговоре Н. К. с В. И., Сталин вызвал ее к телефону и в довольно резкой форме, рассчитывая, очевидно, что до В. И. это не дойдет, стал указывать ей, чтобы она не говорила с В. И. о делах, а то, мол, он ее в ЦКК потянет. Н. К. этот разговор взволновал чрезвычайно: она была совершенно не похожа сама на себя, рыдала, каталась по полу и пр.».
На самом деле речь шла не о «разговоре» — откуда бы Сталин о том узнал, — а о том, что Крупская разрешила Ленину продиктовать письмо Троцкому. Вот оно, это письмо: «Тов. Троцкий, как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление». Любителей во всем видеть интригу придется разочаровать: письмо касалось не взаимоотношений в Политбюро, а внешней торговли. Но для того чтобы Ленин смог продиктовать это письмо (кстати, стенографистки не было, и его записала сама Крупская), он должен был получить соответствующую информацию, то есть Надежда Константиновна, вопреки запрещению врачей, все-таки говорила с ним о делах. Она, кстати, не была согласна с врачебными предписаниями, в первую очередь потому, что с ними был не согласен Ленин, и как-то раз даже предложила ему смотреть на свое положение как на пребывание в тюрьме. Так что не стоит удивляться, отчего так рассвирепел Сталин.
Молотов рассказывает об этом немножко иначе, но надо учитывать, что с тех пор прошло больше пятидесяти лет... «Сталин провел решение секретариата, чтобы не пускать к Ленину Зиновьева и Каменева, раз врачи запретили. Они пожаловались Крупской. Та возмутилась, сказала Сталину, а Сталин ей ответил: "ЦК решил и врачи считают, что нельзя посещать Ленина". — "Но Ленин сам хочет этого!" — "Если ЦК решит, то мы и вас можем не допустить". И продолжает: «Сталин был раздражен: "Что я должен перед ней на задних лапках ходить? Спать с Лениным еще не значит разбираться в ленинизме!" Мне Сталин сказал примерно так: "Что же, из-за того, что она пользуется тем же нужником, что и Ленин, я должен так же ее ценить и признавать, как Ленина?".
Ну не любил Сталин Крупскую, и все тут! Может быть, раздражала она, может быть, просто не уважал. А собственно, что мы знаем о жене Ленина?
На следующий день Крупская написала жалобу, адресовав ее Каменеву: «Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все тридцать лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова... Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву. - Е. П.), как более близким товарищам В. И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз... Я тоже живая и нервы у меня напряжены до крайности».
Из сказок дедушки Никиты:
«Я сейчас точно не могу припомнить, какой возник повод для ссоры. Вроде бы Сталин прорывался к Ленину, а Надежда Константиновна охраняла Ильича, чтобы его не перегружать и не волновать его, как рекомендовали врачи...»(Хрущев Н. Т. 2. С. 120.)
Это к вопросу о том, как грубо и беспардонно врет Никита Сергеевич. И ведь наверняка его версия пошла в народ, и многие именно по ней судили о том, что, собственно, произошло в Горках.
Итак, что же было дальше? 24 декабря на совместном совещании врачей и оставшейся части Политбюро (кроме Троцкого) был выработан следующий режим: «1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5-10 минут, но это не должно носить характер переписки и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. 2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений». Ответственным за этот режим был опять же Сталин. Едва ли это сильно порадовано Ильича, да и Сталина тоже — но приказ есть приказ.
В тот же день Ленин стал диктовать свое знаменитое «Письмо к съезду», где говорится о «необъятной власти» Сталина, — еще бы, эту власть он смог почувствовать на себе! А 4 января он внезапно потребовал продиктованное 24 декабря письмо и добавил знаменитый отрывок о «грубости» Сталина. Тут может быть только одно объяснение: либо он узнал о конфликте Сталина и Крупской, либо «посоветовался» с ней о характере Сталина. Ну и что та могла по этому поводу сказать?
Однако инцидент, который сам по себе не стоил выеденного яйца, получил еще и дальнейшее продолжение. 5 марта, узнав, наконец, от жены подробности конфликта, Ленин выходит из себя и пишет Сталину письмо: «Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она вам и выразила согласие забыть сказанное (Сталин и Крупская к тому времени помирились. — Е. П.), но, тем не менее, этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения».
Володичева, секретарь Ленина, передала письмо из рук в руки. «Сталин прочел письмо стоя, тут же при мне, лицо его оставалось спокойным. Помолчал, подумал и произнес медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, делая паузы между ними. "Это говорит не Ленин, это говорит его болезнь". (Так вот по какому поводу были произнесены эти слова! А у нас представляют дело так, словно он сказал это о "Письме к съезду"! — Е. П.) И продолжал: "Я не медик, я — политик. Я Сталин. Если бы моя жена, член партии, поступила неправильно и ее наказали бы, я не счел бы себя вправе вмешиваться в это дело. А Крупская — член партии. Но раз Владимир Ильич настаивает, я готов извиниться перед Крупской за грубость"70».
Действительно, письмо Ленина жестокое и злое — чего стоит одно язвительное «уважаемый» в начале. А кроме того — Сталин мог этого не знать, но копии были отправлены Зиновьеву и Каменеву.
Сталин, действительно, извинился. 7 марта он пишет: «Т. Ленин! Недель пять назад (? - Е. П.) я имел беседу с т. Надеждой Константиновной, которую я считаю не только Вашей женой, но и моим старым партийным товарищем, и сказал ей (по телефону) приблизительно следующее: "Врачи запретили давать Ильичу политинформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем Вы, Надежда Константиновна, оказывается, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича" и пр. (Не стоит забывать, что у врачей были основания. Новый приступ болезни произошел у Ленина на следующий день после того, как он приступил к работе. — Е. П.).
Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое или непозволительное, предпринятое против Вас, ибо никаких других целей, кроме цели быстрейшего Вашего выздоровления, я не преследовал. Более того, я считаю своим долгом смотреть за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. Кон. подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут да и не могло быть.
Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отношений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя "вина" и чего, собственно, от меня хотят».
Вот, собственно, и все факты. Естественно, люди, поднаторевшие в политике, тут же найдут здесь множество извилистых ходов и сложных интриг. Но дело-то чисто бытовое, и любой человек, хотя бы раз в жизни разбиравший чужой семейный скандал, легко поймет, что произошло. Скорее всего, Сталин, который тоже был человеком горячим, хотя и умел сдерживаться, вышел из себя и... не то что наговорил Крупской лишнего или, как говорят, обматерил ее, но просто поговорил с ней тем тоном, каким он разговаривал, когда злился, — а, как вспоминают, общение с разозлившимся Сталиным было не для слабых нервов. Поэтому-то он и не понимал, в чем его вина, а Крупская «рыдала и каталась по полу».
Вот и ответ на то, откуда взялось беспокойство о «грубости» у человека, который никогда не был озабочен манерами товарищей по партии, даже если они доходили до откровенного мордобоя. Жену обидели!
И напоследок обратимся к воспоминаниям Кагановича. В то время в среде партийцев вся эта история отнюдь не была тайной, хотя бы уже потому, что она была известна Зиновьеву и Каменеву, а через них и прочим. «Мне Сталин однажды сказал по поводу письма Ленина, — вспоминает Каганович: "А что я тут могу сделать? Мне Политбюро поручило следить за тем, чтоб его не загружать, чтоб выполнять указания врачей, не давать ему бумаги, не давать ему газет, а что я мог — нарушить решение Политбюро? Я же не мог! А на меня нападают". Это он с большой горечью говорил мне лично, с большой горечью. С сердечной такой горечью».
«ОТРАВИТЕЛЬ»
В высших партийных кругах Грузии упорно распространялся слух, что Ленин не умер, а покончил жизнь самоубийством, приняв яд, данный ему Сталиным. Слух этот передавался в разный вариантах — то Сталин дал Ленину яд по его настойчивому требованию, чтобы избавить от адских мук, то этот яд Сталин дал Ленину через своего агента врача (называли даже имя). Был и такой вариант — Сталин разыскал для Ленина в Грузии народного целителя, а на самом деле этот целитель не лечил, а залечивал Ленина ядовитыми травами. Интересно, что во всех вариантах слухов неизменно присутствует яд, будто Сталин так и ездил к Ленину с флакончиком яда.
А. Авторханов. Убил ли Сталин Ленина?71
Ленин был человеком вспыльчивым и нервным. Пока все было хорошо, эти качества давали ему тот особый «ленинский» тонус, которым он так прославился. Но стоило вождю заболеть, как эти качества тут же обратились против него. У Ленина было поражение мозга, инсульт — это такая болезнь, при которой нельзя сказать точно, долго ли еще проживет человек и в каком состоянии он будет находиться. Одни люди почти полностью поправляются, у других болезнь идет по нарастающей. Конечно, после первого удара может последовать и второй, но когда — через десять дней или через десять лет, — не скажет никто.
Ленин всегда отличался отменным здоровьем и, как любой здоровый человек, психологически тяжело переносил болезнь. Можно сказать, что идея самоубийства не оставляла его с самого начала заболевания. Впервые он обратился к ней еще в мае 1922 года. Мария Ульянова вспоминает: «Зимой В. И. чувствовал себя плохо. Головные боли, потеря работоспособности сильно беспокоили его. Не знаю когда, но как-то в тот период В. И. сказал Сталину, что он, вероятно, кончит параличом, и взял со Сталина слово, что в этом случае тот поможет ему достать и даст ему цианистого калия. Ст. обещал. Почему В. И. обратился с этой просьбой к Ст.? Потому что он знал его за человека твердого, стального, чуждого всякой сентиментальности».
А теперь попрошу у читателя терпения и извинения за очень длинную цитату. Мария Ильинична рассказывает, как это было:
«30 мая (1922 г. — Е.П.) Владимир Ильич потребовал, чтобы к нему вызвали Сталина... указывал, что Сталин нужен ему для совсем короткого разговора, стал волноваться, и пришлось выполнить его желание. Позвонили Сталину, и через некоторое время он приехал вместе с Бухариным. Сталин прошел в комнату Владимира Ильича, плотно прикрыв за собой, по просьбе Ильича, дверь. Бухарин остался с нами и как-то таинственно сказал: "Я догадываюсь, зачем Владимир Ильич хочет видеть Сталина" (вот ведь язык без костей! — Е. П.). Но о догадке своей он нам на этот раз не рассказал.
Через несколько минут дверь в комнату Владимира Ильича открылась и Сталин, который показался мне несколько расстроенным, вышел. Простившись с нами, оба они — Бухарин и Сталин — направились... к автомобилю. Я пошла проводить их. Они о чем-то разговаривали друг с другом вполголоса, и во дворе Сталин обернулся ко мне и сказал: "Ей (он имел в виду меня) можно сказать, а Наде (Надежде Константиновне) не надо". И Сталин передал мне, что Владимир Ильич вызвал его для того, чтобы напомнить ему обещание, данное раньше, помочь ему вовремя уйти со сцены, если у него будет паралич. "Теперь момент, о котором я вам раньше говорил, — сказал Владимир Ильич, — наступил, у меня паралич и мне нужна Ваша помощь".
Владимир Ильич просил Сталина привезти ему яду. Сталин обещал, поцеловался с Владимиром Ильичом и вышел из его комнаты. Но тут, во время нашего разговора, Сталина взяло сомнение: не понял ли Владимир Ильич его согласия таким образом, что действительно момент покончить счеты с жизнью наступил и надежды на выздоровление больше нет? "Я обещал, чтобы его успокоить, — сказал Сталин, — но если он в самом деле истолкует мои слова в том смысле, что надежды больше нет? И выйдет как бы подтверждение его безнадежности?" (Чуждый всякой сентиментальности? — Е. П.). Обсудив это, мы решили, что Сталину надо еще раз зайти к Владимиру Ильичу и сказать, что он переговорил с врачами и последние заверили его, что положение Владимира Ильича совсем не так безнадежно, болезнь его не неизлечима и что надо с исполнением просьбы Владимира Ильича подождать. Так и было сделано».
После второго удара, который случился в декабре, Ленин снова обратился к Сталину с той же просьбой. Сталин снова обещал, и снова обманул. Однажды в гостях у Горького он рассказал об этом:
«— Ленин понимал, что умирает, — говорил Сталин, — и попросил меня однажды, когда мы были наедине, принести ему цианистого калия.
"Вы самый жестокий человек в партии, — сказал Ленин, — вы можете это сделать".
— Я ему сначала обещал, а потом не решился. Как это я могу дать Ильичу яд. Жалко человека. А потом, разве можно было знать, как пойдет болезнь. Так я и не дал... О просьбе Ленина я тогда же доложил на Политбюро. Ну конечно, все отвергли его просьбу»72.
И действительно, есть записка членам Политбюро, датированная 21 марта 1923 года.
«В субботу 17 марта т. Ульянова (Н. К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном "просьбу Вл. Ильича Сталину" о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мной Н. К. говорила, между прочим, что Вл. Ильич "переживает неимоверные страдания", что "дальше жить так немыслимо", и упорно настаивала "не отказывать Ильичу в его просьбе". Ввиду особой настойчивости Н. К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В. И. дважды вызывал к себе Н. К. во время беседы со мной и с волнением требовал "согласия Сталина"), я не счел возможным ответить отказом, заявив: "Прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование". В. Ильич действительно успокоился. Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича, и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК».
Но сохранилась и еще одна записка, судя по содержанию, первая. Датирована она тем же числом, адресована Зиновьеву и Каменеву. «Только что вызвала меня Надежда Константиновна и сообщила в секретном порядке, что Ильич в "ужасном" состоянии, с ним припадки, "не хочет, не может дольше жить и требует цианистого калия, обязательно". Сообщила, что пробовала дать калий, но "не хватило выдержки", ввиду чего требует "поддержки Сталина"». Что, по мнению Крупской, должен был сделать Сталин? Отравить ее мужа, раз у нее не хватает на это сил?
Записку в Политбюро надо правильно понимать. Почему Сталин вдруг пишет в будущем времени: «У меня не хватит на это сил? Я вынужден отказаться от этой миссии». Смысл прост: он заранее категорически отказывается от возможного «партийного поручения» провести эвтаназию. «Не смогу, не буду! — говорит он. — И не пытайтесь заставить». Действительно, обстоятельства были таковы, что Политбюро вполне могло принять решение ускорить смерть Ленина, и Сталин категорически отказывался быть исполнителем. Что оставалось делать Политбюро, как не отказать Ильичу в его просьбе, — ведь иначе «миссию» пришлось бы выполнить кому-то из них, раз «самый жестокий человек в партии» отказывается. Кому? Каменеву? Зиновьеву? Троцкому?
«Помню, насколько необычным, загадочным, не отвечающим обстоятельствам показалось мне лицо Сталина. Просьба, которую он передавал, имела трагический характер, но на лице его застыла полуулыбка, точно на маске. Несоответствие между выражением лица и речью приходилось наблюдать у него и прежде. А в этот раз оно имело совершенно невыносимый характер», — вспоминал Троцкий. Конечно, тут Сталин промахнулся. Надо было не забыть надеть на лицо похоронное выражение, какое бывает у столоначальника, извещающего о тяжелой болезни директора департамента, — и все было бы в порядке, никто бы не возмутился. Впрочем, тогда Троцкий написал бы о лицемерии — уж как обхаять, он всегда найдет. Казалось бы, записку Сталина Политбюро нельзя понимать двояко — а посмотрите, какой извращенный смысл придал происходящему Троцкий:
«Если у Сталина был замысел помочь работе смерти, то остается вопрос: зачем он сообщил о просьбе Ленина членам Политбюро? Он, во всяком случае, не мог ждать поддержки с их стороны, наоборот, был уверен, что встретит отпор, прежде всего с моей стороны... (Поддержки в чем? Отпор в чем? Да он вообще записку-то читал, или просмотрел бегло между страницами романа? — Е.П.) Поведение Сталина в этом случае кажется загадочным, необъяснимым только на первый взгляд. В тот период Сталин был еще далек от власти. Он мог с основанием опасаться, что впоследствии в теле будет обнаружен яд и что будут искать отравителя. Гораздо осторожнее было при этих условиях сообщить политбюро, что Ленин хочет отравиться. Политбюро решило вопрос о доставке ему яда отрицательно, но Ленин мог получить яд другим путем.
Политбюро отнимало у него возможность выполнить просьбу Ленина (действительную или мнимую) легально. Но в этом не было и нужды. Если Ленин обратился к нему, то не в официальном, а в личном порядке, рассчитывая, что эту услугу Сталин окажет ему охотно. Передать больному яд можно было разными путями через очень надежных людей в окружении. При Ленине были члены охраны, среди них люди Сталина. Могли дать яд при таких условиях, что никто не знал бы о характере передачи, кроме Ленина и его самого».
Не кажется ли вам, что где-то мы такую логику уже встречали? Ну конечно же, это стиль рассуждений когорты «сталиноведов» — Авторханова, Волкогонова и иже с ними. Сначала дать теорию, посыл: «Сталин властолюбив», или «болезненно подозрителен», или «параноик» — а потом в русле этой теории интерпретировать факты. Язык, как известно, без костей, и при известной ловкости объяснить можно все что угодно. Так вот, оказывается, откуда ноги растут — это метод незабвенного товарища Троцкого!
Но кто бы что ни говорил и ни писал, Сталин категорически наотрез отказался быть исполнителем, даже если Политбюро и пойдет навстречу просьбе Ильича, — и Политбюро, естественно, в этой просьбе отказало. Ленин ему этого так и не простил.

Из легенд оппозиции:
После убийства Кирова некая Е. Лермоло оказалась в тюрьме и познакомилась там с арестантом, оказавшимся личным шеф-поваром Ленина. Он проработал при Ильиче больше года, и, по его словам, здоровье вождя начало улучшаться. И вот что было дальше...
«...Незадолго до наступления новогодних праздников — зима была лютая — Надежду Крупскую по какому-то неотложному делу неожиданно вызвали в Москву. Она отсутствовала три дня, и за это время здоровье Ленина резко ухудшилось. Когда Крупская увидела Ленина, она ахнула, так плохо он выглядел. Естественно, был назначен особый уход, и Ленин поправился...
Примерно десять дней спустя Надежду Крупскую снова вызвали в Кремль... На этот раз она отсутствовала дольше, и Ленину снова стало хуже. (А где Мария Ильинична-то была- или она подкуплена Сталиным? - Е.П.) Когда Волков однажды утром принес ему чай, Ленин выглядел очень расстроенным. Он не мог говорить. Он подавал Волкову какие-то знаки, но тот не понимал, что Ленин хочет. Только после длительных расспросов Волков наконец понял, чего Ленин хочет. Он просил Волкова любым путем добраться до Кремля, сказать Крупской, что чувствует себя хуже, попросить ее бросить все дела и вернуться в Горки. Ленин предупредил Волкова не звонить Крупской, а повидаться с ней лично».
Выбраться из Горок Волкову не удалось. И вот что было дальше. «21 января 1924 года, в одиннадцать утра, как обычно, Волков принес Ленину второй завтрак. В комнате никого не было. Как только Волков появился, Ленин сделал попытку приподняться и, протянув обе руки, издал несколько нечленораздельных звуков. Волков бросился к нему, и Ленин сунул ему в руку записку. Едва Волков повернулся, успев спрятать записку, в комнату, по-видимому привлеченный нарушением тишины, ворвался доктор Елистратов, личный терапевт Ленина. С помощью Волкова он уложил Ленина на подушки и ввел ему что-то успокоительное. Ленин утих, глаза у него были полуприкрыты. Больше он их ни разу не открыл.
В записке, начертанной неразборчивыми каракулями, было сказано: "Гаврилушка, меня отравили... Сейчас же поезжай и привези Надю... Скажи Троцкому... Скажи всем, кому сумеешь"73».
Вот ведь удивительно — из века в век, из тысячелетия в тысячелетие этот вид фольклора нисколько не меняется. В свое время красочно и с подробностями рассказывали о чудесном спасении царевича Димитрия, рассказывали, как Годунов отравил дочь Федора Иоанновича, как иноземцы подменили царя Петра и пр., и пр. Двадцатый век породил Гаврилу Волкова и чекиста Штейна. Интересно, какие легенды родятся в двадцать первом?

ЧУЖОЙ
Из легенд оппозиции:
...Однажды, когда к нему пришли жаловаться на Сталина, Ленин с раздражением воскликнул: «Я, конечно, знаю, что Сталин туп и груб, но поймите же, не могу же я как гувернантка, все время следить за ним! У меня есть дела и поважнее!»
Другой раз, в беседе с Ногиным, Ленин выразился еще определеннее: «Несчастье Сталина в том, что он любит простые истины, не понимая того, что очень часто такие истины являются самыми сложными. Кроме того, он все перебарщивает и все пересаливает. Если бы судьба сделала его кашеваром в казарме, Сталин бы каждый день пересаливал бы солдатские щи и каждый день солдаты выливали бы ему эти щи на голову. Впрочем, даже такая экзекуция не сделала бы из Сталина хорошего кухаря74.
Легенды легендами, но все-таки: как Ленин относился к Сталину? Мы очень мало знаем об этом, Ильич был человеком не то чтобы сдержанным, но в некоторых случаях скрытным. Однако кое-какие свидетельства прорываются. Достаточно вспомнить, например, его письмо пятнадцатого года с попытками узнать фамилию Кобы, который к тому времени был первым человеком в России. Это, как выразился в свое время Ленин, «ничтожные мелочи», но очень хорошо характеризующие отношение Ленина и к России вообще, и к Сталину в частности.
А вот свидетельство одного из тех немногих людей, что были непосредственными свидетелями происходящего — Марии Ульяновой. «Раз утром Сталин вызвал меня в кабинет В. И. Он имел очень расстроенный и огорченный вид. "Я сегодня всю ночь не спал", — сказал он мне. "За кого же Ильич меня считает, как он ко мне относится! Как к изменнику какому-то. Я же его всей душой люблю. Скажите ему это как-нибудь". Мне стало жаль Сталина. Мне казалось, что он так искренне огорчен.
Ильич позвал меня зачем-то, и я сказала ему, между прочим, что товарищи ему кланяются. "А", — возразил В.И. "И Сталин просил передать тебе горячий привет, просил сказать, что он так любит тебя". Ильич усмехнулся и промолчал. "Что же, — спросила я, — передать ему и от тебя привет?" "Передай", - ответил Ильич довольно холодно. "Но, Володя, — продолжала я, — он все же умный, Сталин". "Совсем он не умный", — ответил Ильич решительно и поморщившись.
...Как В. И. ни был раздражен Сталиным, одно я могу сказать с полной убежденностью. Слова его о том, что Сталин «вовсе не умен», были сказаны В. И. абсолютно без всякого раздражения. Это было его мнение о нем — определенное и сложившееся, которое он и передал мне».
Живая картина, не правда ли? И свидетельство, которому трудно не доверять. Пусть Ленин был зол на Сталина и за жесткий режим, и за обман с цианистым калием. Но откуда такое пренебрежение? Как объяснить ленинское «самый жестокий человек в партии»? Почему не Троцкий — вот кто прославился совершенно умопомрачительной жестокостью во время войны. А что значит «вовсе не умен?»
Все объясняется очень просто, если вспомнить о такой вещи, как корпоративность. Все-таки Сталин был чужим в партийной верхушке. Они принадлежали к высшим слоям общества, он был выходцем из народа. Они почти всю свою революционную жизнь прожили за границей—он работал в России. Они общались со своим братом-интеллигентом, он — непосредственно с пролетариатом, от имени которого все и творилось. Наконец, они были теоретики, он — практик.
Кстати, и пресловутое «умен — не умен» получает в этом свете совершенно простое объяснение. Молотов, когда Чуев просил его оценить того или иного политического деятеля, неизменно оценивал его лишь с одной точки зрения: сколько тот внес нового в марксистскую теорию. Ясно, что Вячеслав Михайлович не сам это придумал, он просто воспроизвел те критерии, которые в то время существовали. И не стоит забывать, что «внутренняя партия», ее ядро, по-прежнему была организацией, орденом политиков-теоретиков. А Сталин никоим образом к ним не относился, так что, несмотря на все свои практические таланты, был все-таки некоторым образом «человеком второго сорта», как дворецкий, которого ценят, но в гостиную не пустят. Обойтись без него нельзя, но он «вовсе не умен», «груб» и непредсказуем.
Есть яркая иллюстрация к теме «свои — чужие». По этому поводу у Сталина с Лениным произошла очень характерная размолвка, которая, как в капле воды, показывает не просто разницу, а антагонизм этих двух вождей партии большевиков. Снова слово Марии Ульяновой.
«Мне рассказывали, что, узнав о болезни Мартова, В. И. просил Сталина послать ему денег. "Чтобы я стал тратить деньги на врага рабочего дела! Ищите себе для этого другого секретаря", — сказал ему Сталин. В. И. был очень расстроен этим, очень рассержен на Сталина». Естественно, Мартов был для Ленина хоть и врагом в политике, но своим по жизни, по духу. Равно как своим был и Троцкий — как бы вызывающе себя ни вел, что бы ни творил, корпоративная солидарность интеллигентов-революционеров мешала выступить против него. Но у Сталина ее не было — точнее, он был из другой корпорации. Отсюда, кстати, и слова о грубости. Тут можно привести смешной пример из науки о поведении животных. Кошка с собакой дерутся не потому, что они так уж друг друга не любят, — просто у них разная этика. Так, собака машет хвостом, когда она дружелюбно настроена, а кошка — когда собирается напасть, и т.п. И то, что казалось грубостью интеллигенту, не воспринималось в этом качестве простыми людьми. Для образованного человека матерное слово оскорбительно, а заводской цех без мата работать не может. И никто не обижается. Вот и все.
ПОСЛЕДНИЙ ЖЕСТ
Рано утром 21 декабря 1924 года в квартиру Сталина вбежал Бухарин и сообщил: только что позвонила Крупская и сказала, что умер Ленин. Все они тут же отправились в Горки. По воспоминаниям В. Д. Бонч-Бруевича, когда они вошли, Сталин был впереди всех. «Он идет грузно, тяжело, решительно, держа правую руку за бортом своей полувоенной куртки. Лицо его бледно, сурово, сосредоточенно. Порывисто, страстно вдруг подошел Сталин к изголовью. "Прощай, прощай, Владимир Ильич... Прощай!" И он, бледный, схватил обеими руками голову В. И., приподнял, нагнул, почти прижал к своей груди, к своему сердцу и крепко поцеловал его в щеки и в лоб... Махнул рукой и отошел резко, словно отрубил прошлое от настоящего...»75
Многие вещи в политике можно понимать — и понимают! — двояко. Самый свежий пример — взрывы в Москве и Нью-Йорке. Одни придерживаются общепринятой версии: взрывы домов и уничтожение Всемирного торгового центра — террористические акты. Другие, из тех, что не верят ни во что, кроме беспредельности зла в человеке, считают их провокациями спецслужб — ФСБ и ЦРУ — чтобы оправдать в глазах общественного мнения расправу с Чечней и с Афганистаном. И доказывать здесь что-либо бессмысленно, ибо это вопрос веры.
Точно так же и с этим прощанием. Одни будут считать, что это — точно рассчитанная работа на публику, и таких большинство, ибо в глазах народа политики вообще не люди, а вычислительные машины. А кто-то, может быть, и посчитает все это правдой. Конечно, дико предположить, что человек, являющийся без пяти минут главой государства, может делать что-то не напоказ, что он вообще может иметь какие-то чувства, — но жизнь человеческая так разнообразна, и чего только в ней не бывает...
Глава 14
«ГОСУДАРСТВЕННИКИ» И «РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ»: КТО КОГО?

Вернемся теперь, после этого лирического отступления, несколько назад, в 1921 год. Война закончилась, исчезла внешняя вынуждающая сила, сплачивавшая большевиков против смертельной опасности. И сразу же с уменьшением давления проявились разногласия, отложенные «на потом». Собственно партия, или, пользуясь терминологией Оруэлла, «внутренняя партия», проявила отчетливую тенденцию по любому поводу вступать в бесконечные дискуссии, подавая дурной пример партии «внешней». То есть ничего нового-то не происходило, процесс этот шел с самого начала существования партии, в бесконечных дискуссиях проходила вся ее жизнь, не исключая и военного времени, — но во время войны спорили как-то между делом и по не слишком глобальным поводам. А теперь словесная река вырвалась, наконец, из теснины и разлилась на просторе.
Первым вестником нового жизненного этапа — еще, кстати, до окончания войны, стала «дискуссия о профсоюзах». Часть видных большевиков, размышляя о том, как организовать государство после победы в войне, выступила за передачу верховной власти профсоюзам. Троцкий тут же потребовал заодно их чистки и всеобщей милитаризации. (У него был свой интерес, он рассчитывал играть в этих милитаризованных профсоюзах ведущую роль.) Очередной теоретический спор, делов-то! — мало ли глупостей уже предлагали и еще будут предлагать. Охота в такое время заниматься такими проектами!
Но, как без труда догадается хоть немного продвинутый в реальной политике человек, дело-то было совсем не в профсоюзах. Вот ведь интересно — когда в наше время в верхах происходит какое-нибудь новое назначение или изменение, политическое ли, партийное или какое другое, то все правильно понимают происходящее: идет борьба за власть. И спрашивают не кто что предлагает, а кто чью руку держит и в чьей команде шагает. А как речь заходит о двадцатых годах, так словно туман глаза застит. Кто бы об этом времени ни писал, сразу же начинает разбираться, кто что говорил, кто на каких позициях стоял, кто был неправ и в чем именно, и так там, в этом идеологическом болоте, и остается.
На самом деле все было куда проще. Как писал эмигранту Илье Британу кто-то из видных большевиков (подозревали, что Бухарин): «Помните, когда пресловутая дискуссия о профсоюзах угрожала и расколом партии, и заменой Ленина Троцким (в этом была сущность дискуссии, скрытая от непосвященных тряпьем теоретического спора...)»76. Вот именно: тряпье теоретического спора —а суть-то совсем иная, самая банальная борьба за власть была сутью как этой, так и последующих дискуссий. И партийные массы, как мы увидим далее, прекрасно это понимали.
Надо сказать, что время для верхушечных разборок было самое неподходящее. Да, война закончилась — ну и что с того? Семь лет войн и революций отбросили Россию на добрых полстолетия назад. Сельское хозяйство давало 65% продукции от уровня 1913 года, промышленность—всего лишь 10%. Железнодорожный транспорт агонизировал. Недовольные продразверсткой крестьяне поднимали восстание за восстанием. Голод в Поволжье унес миллионы жизней. Положение было хуже некуда, но выходить из него предполагаюсь по-разному.
Психологически тогдашних большевиков можно поделить на «революционеров» и «государственников». Первые — нормальные, чистопородные смутьяны-радикалы — не видели для себя ни малейшего интереса в какой бы то ни было экономической прозе. Возиться с промышленностью, сельским хозяйством и прочей экономической дребеденью им было смертельно скучно, как скучно было бы путешественнику-землепроходцу работать председателем колхоза. Это были по сути своей че гевары, горевшие желанием «раздувать мировой пожар на горе буржуям», нести знамя социалистической революции в Европу, которая почему-то задерживалась с выступлением. Поэтому их совершенно не интересовали никакие экономические проблемы, они хотели одного — продолжать делать революцию.
«Государственники» же — некоторое количество случайно оказавшихся в этой лихой компании нормальных людей — собирались заняться приведением в порядок страны «Мировая революция»? Ну ладно, может быть, но это когда-нибудь потом... Едва ли нашелся бы в то время среди большевиков человек, который не верил бы в мировую революцию, но эти верили в нее как в светлое будущее, а не в то, чем надо заняться срочно и немедленно.
Главой «революционеров» был Троцкий, взгляды которого несколько позже вылились в теорию «перманентной революции», суть которой ясно видна из названия. И вечный бой, покой нам только снится! Победу большевиков в России он считал «недоразумением» и мог примириться с ней лишь как со ступенькой к долгожданной революции на Западе, которую он готов был приближать и разжигать любыми способами, вплоть до вооруженной интервенции. В середине 1930-х годов троцкизм дошел до совершенно безумной теории о том, что в России вообще все «неправильно», что надо вернуть ее в капитализм, «дорастить» до состояния, соответствующего промышленно развитой державе по Марксу, и потом вместе с Западом вести к революции. Но это будет потом. А пока что Троцкий рассматривал мир как «передышку» перед «последним и решительным боем» и проявлял полное отсутствие интереса к какому бы то ни было мирному строительству, тем более что не был в принципе способен ни к какому созидательному труду.
Однако в то время авторитет добывался не созидательным трудом, а митинговыми талантами, и авторитет у Троцкого был чрезвычайно велик. Он опирался на «молодых» партийцев, вступивших в партию в годы гражданской войны. Молодежь сама по себе не любит рутинной работы, зато легко находит «упоение в бою и бездны мрачной на краю», не задумываясь, что другие поколения, может быть, хотят совсем другого. Большинство молодых партийцев не знали, что до 1917 года Троцкий был меньшевиком и главным противником Ленина. Для них он был прежде всего победоносным наркомом, портреты которого висели на каждом углу. Сам же Лев Давидович видел себя, конечно, только на первых ролях. «Я не гожусь для поручений, — писал он впоследствии в автобиографии. — Либо рядом с Лениным, если бы ему удалось поправиться, либо на его месте, если бы болезнь одолела его».
Основным «государственником» в большевистских верхах был Сталин, практический ум которого двигался не от теории к теории, а от задачи к задачи. Если же надо было что-то теоретически обосновать, то он, вооруженный изобретенным им «творческим марксизмом» и семинарским образованием, мог без труда придумать обоснование «по Марксу» для всего, что бы ни происходило в стране.
Посередине же находился Ленин — странный персонаж, кажется, находивший одинаковое удовольствие как в теоретизировании, так и в решении конкретных задач. Он был чистый интеллектуал, мозг которого равно питался как воздушной сладостью идей, так и черным хлебом повседневности. Сей «абсолютный разум», не останавливавшийся ни перед чем ради реализации своих идей, чистопородный теоретик и такой же чистопородный авантюрист, был, однако, тоже малопригоден к практической работе, правда, по другой причине. Пять лет тяжелой работы по управлению государством уложили его в могилу. Сталин же выдержал тридцать пять лет — пять при Ленине и тридцать после него.
Людей, способных к практической работе, в партии было мало, ценились они на вес золота и пахали на них, как на волах. Убедившись, что Сталин справляется с работой в двух наркоматах, значение которых после войны намного выросло, Ленин решил нагрузить его еще одним «маленьким порученьицем» — взвалить на его плечи партию. Пока шла война, до партийных дел у ЦК, что называется, руки не доходили, организационной работой, аппаратом занимался секретариат в меру своего секре-тарско-письмоводительского умения. Собственно, то, что называлось РКП(б), вообще трудно было назвать партией. Ее теоретическую подкованность превосходно передает умилительная сцена из фильма «Чапаев». «Василий Иваныч, ты за большевиков или за коммунистов?» — «Я — за Интернационал!» — «А за какой ты Интернационал, за второй или третий?» — «А за какой Ленин!» Если таков командир, каковы же были у него бойцы?!
Единство и сплоченность партии были под стать политической грамотности. Однако, пока шла война, рядовому партийцу достаточно было не путать красных и белых — большего от него не требовалось, все сложные дискуссии проходили в «верхах» и его не касались. Но в условиях мирного строительства этого становилось недостаточно, ибо любые спорщики прежде всего апеллировали к массам, совершенно задурив голову рядовому составу. Надо было хоть как-то организовывать ту странную субстанцию, которая именовалась партией большевиков, а как и кому эти авгиевы конюшни можно поручить? И вот в апреле 1922 года, по инициативе Ленина, в партии вводят должность генерального секретаря, на которую избирают Сталина. Кроме него в секретариате работали Молотов и Куйбышев. Это уже были далеко не «письмоводители».
Сейчас много спорят, повысили этим избранием (точнее, назначением — не будем лукавить) статус Сталина или, наоборот, «задвинули» его на незначительную должность в угоду его противникам. Ну, во-первых, он по-прежнему был членом Политбюро, никто его оттуда не убирал, равно как не снимал и с двух его наркоматов. А во-вторых, организационный и технический руководитель партии, при том что партия руководила всем и контролировала все, при хорошей работе мог стать фактическим главой государства — и стал! Если бы он работал спустя рукава, то так и остался бы секретарем, как его предшественники, — но работать спустя рукава Сталин не умел.
Кстати, по замыслу Ленина, этот пост был далеко не техническим. До Сталина Секретариат возглавлял Молотов, и должность его называлась «ответственный секретарь». Молотов вспоминает: «Я встретился с Лениным. Мы с ним побеседовали по ряду вопросов, потом гуляли по Кремлю. Он говорит: "Только я вам советую: вы должны как Секретарь ЦК заниматься политической работой, всю техническую работу — на замов и помощников. Вот был у нас до сих пор Секретарем ЦК Крестинский, так он был управделами, а не Секретарь ЦК! Всякой ерундой занимался, а не политикой!"».
Сталин «ерундой» не занимался. Всем известна фраза Ленина: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть», сказанная всего лишь черед восемь месяцев после этого назначения. Однако этот пост, когда на него избирали Сталина, не предполагал никакой «необъятной» власти — ее не имел Крестинский, не имел Молотов. А Сталин вдруг взял и «сосредоточил»! Надо же, как это ему удалось!
А так же, как и все удавалось, — он просто начал работать. Стал привычно наводить порядок, создавать работоспособный аппарат. В службе информации, в учете и статистике, как и везде в государстве, царил невообразимый хаос, и, по требованию Сталина, секретари обкомов и губкомов стали писать в ЦК закрытые доклады, в которых освещали все стороны жизни своего региона. Конечно, этим должно было заниматься специальное ведомство, но Сталина ведь не назначали наркомом этого ведомства!
Но этого было мало. Он учредил еще и службу информаторов, которые делали то же самое, только неофициально, и, таким образом, получая информацию из разных источников, мог ее перепроверять. Наладил он также и проверку исполнения постановлений. Организовал партийную учебу, ибо образованных людей в партии кое-как хватало, чтобы закрыть посты секретарей губкомов, а с уездными секретарями была уже просто беда. Из них всего 5% имели высшее образование и 8% — среднее, остальные — как придется, в том числе имелись и вовсе неграмотные. Надо было проводить «чистки», ибо к правящей партии кто только не примазывался. Наконец, на всех уровнях партию сотрясали склоки — но тут даже и Генеральный секретарь был бессилен, ибо в этом задавало тон само Политбюро.

«ТРИУМВИРАТ» ПО КРЫЛОВУ: ЛЕБЕДЬ, РАК И ЩУКА
Журналист Юрий Кашук обнаружил во владивостокской газете «Бандит» напечатанные в 1922 году прозорливые стихи некоего Ло-ло:
Я твердо знаю, что мы у цели,
Что неизменны судеб законы,
Что якобинцы друг друга съели,
Как скорпионы.
Безумный Ленин болезнью свален,
Из жизни выбыл, ушел из круга.
Бухарин, Троцкий, Зиновьев, Сталин,
Вали друг друга!
Стихи и вправду прозорливые, но справедливы не только по отношению к якобинцам, а носят характер универсального закона. Достаточно вспомнить, какая кровавая свара разгорелась в XVIII веке вокруг российского престола, или перечитать Марка Твена «Как я баллотировался в губернаторы». Так что если чему и удивляться, то не тому, что внутри Политбюро шла борьба, а тому, что оно вообще могло работать. Состояло Политбюро из пяти человек, поименно: Ленин, Сталин, Троцкий, Зиновьев и Каменев, и было устроено точно по Крылову. Троцкий все рвался в облака — делать мировую революцию, Сталин пятился назад, к утраченному государственному порядку, а Зиновьев и Каменев тянули в ту воду, что толклась в ступе теоретических дискуссий. Пожалуй, только железная воля и авторитет Ленина могли привести эту компанию к хотя бы приблизительно единому знаменателю. И, когда Ленин заболел и отошел от дел, противоречия сразу стали антагонизмом. Реально на роль «наследника Ильича» претендовали трое из четверых: Зиновьев, Троцкий и Сталин.
Если подходить к делу формально-теоретически, то Зиновьев мог считаться «наследником номер один». Он играл ведущую роль в мировом коммунистическом движении, будучи председателем Коминтерна. В течение десяти лет он сопровождал Ленина, даже жил вместе с ним в шалаше в Разливе. То есть это был как бы российский «Энгельс» при российском «Марксе». Но до роли первого лица Григорий Евсеевич недотягивал. В теории он был начетчиком, в жизни человеком слабым и даже внешне неприятным — толстый, с бабьим лицом, визгливым голосом и истеричным характером. Кроме того, он слишком запятнал себя предательством в 1917 году, о чем все помнили, как помнили и о том, что Ленин тогда назвал их с Каменевым проститутками.
Правда, Зиновьев был как бы един в двух лицах: за его спиной стоял Каменев, действительно крупный интеллектуал. Но одного ума для управления государством мало. Каменев тоже был слаб как человек и плох как организатор, да он и не стремился к власти, предпочитая позицию за спиной Зиновьева. А за ними обоими маячила тень ленинградской партийной организации.
Очень колоритно о них вспоминал Молотов. Так, о Зиновьеве: «Он часто выступал. Любил выступать и умел это делать, срывая аплодисменты. В таких случаях они кажутся оратору большим фактором. А оказалось, что он не такой глубокий человек, как, скажем, Сталин или даже Каменев. Так сложилось, что в литературе имена Зиновьева и Каменева идут рядом. Но это совершенно разные люди, хотя Каменев идеологически накачивал Зиновьева. Зиновьев — писучий, говорливый, язык у него, как говорится, без костей. Каменев посолиднее, поглубже и оппортунист последовательный. Зиновьев пел, так сказать, на Каменева, поораторствует, бывало, очень революционно, а потом уже Каменев вступает в бой. Зиновьев был трусоват. Каменев — тот с характером. Он руководил фактически Зиновьевым. Но Зиновьев считался над Каменевым — тот его помощник, советчик. Зиновьев главный...»
Все ж таки едва ли как Зиновьев, так и Каменев действительно хотели быть на первых ролях. Свое отношение к власти они уже достаточно хорошо показали в сентябре 1917-го. Другое дело иметь почет, хорошее место, возможность сколь угодно печатать свои писания, участвовать в дискуссиях, наслаждаясь собственной гениальностью, — и, упаси Марксе, никакой серьезной работы! Ну, и сидели бы себе тихо — кто бы их тронул! Но их подвела страсть к партийным интригам.
Реально самой сильной фигурой в партии кроме Сталина был Троцкий. Будучи меньшевиком, он до 1917 года все время выступал против Ленина и его команды с правых, умеренных позиций. К большевикам Троцкий попал почти случайно, войдя в партию в составе группы «межрайонцев», и, оказавшись в их среде, начал поддерживать Ленина. Потом каким-то загадочным образом стал считаться «левее левых» — но лишь потому, что основным его занятием была критика всего, что исходило от власти, а критиковать Политбюро в начале 1920-х годов выгоднее всего было слева, с позиций «за что боролись?!» Но главным его политическим убеждением, принципом, страстью была жажда власти и жажда самоутверждения. Помните, Волкогонов писал: «Я не знаю ни одного русского революционера, который бы так много, подробно, красочно говорил о себе...».
Авторитет у него был высоким. Участники революции помнили, что именно Троцкий склонил на их сторону петроградский гарнизон, и никогда не подсчитывали его реальный вклад в работу. (Чуев спросил Молотова: «Троцкий большую роль сыграл?» «Большую, — ответил Молотов, — но только агитационную роль. В организационных делах он мало принимал участия, его не приглашали, видимо...».) Во время Гражданской войны он был нар-комвоеном, стоял во главе армии и флота: как стоял — это другой вопрос. Подведомственная ему армия выиграла войну, а чьими усилиями — это, опять же, другой вопрос. Наконец, он был лучшим оратором в партии, да и вообще считался одним из лучших ораторов XX века и имел колоссальную митинговую популярность.
И опять слово Молотову: «Ленин понимал, что с точки зрения осложнения дел в партии и государстве очень разлагающе действовал Троцкий. Опасная фигура. Чувствовалось, что Ленин рад бы был от него избавиться, да не может. А у Троцкого хватало сильных, прямых сторонников, были также и ни то, ни се, но признающие его большой авторитет. Троцкий — человек достаточно умный, способный и пользовался огромным влиянием. Даже Ленин, который вел с ним непримиримую борьбу, вынужден был опубликовать в "Правде", что у него нет разногласий с Троцким по крестьянскому вопросу. Помню, это возмутило Сталина как несоответствующее действительности, и он пришел к Ленину. Ленин отвечает: "А что я могу сделать? У Троцкого в руках армия, которая сплошь из крестьян. У нас в стране разруха, а мы покажем народу, что еще и наверху грыземся!"». Сталин не спорил с Ильичом, но, взяв власть, перестал заигрывать с Троцким, и результат превзошел все ожидания: Лев Давидович, бессильный справиться со своей неуемной жаждой власти, тут же наделал глупостей и, проигрывая бой за боем, в итоге оказался в Мексике на положении эмигранта.
Пока Ленин был работоспособен, он как-то ухитрялся привести эту разношерстную компанию к хотя бы относительному единению. Но в мае 1922 года он тяжело заболел и фактически отошел от руководства страной, ненадолго вернувшись лишь осенью — до следующего приступа. Странное наступило время. Пока вождь был жив и мог, хотя бы гипотетически, поправиться, схватку за власть проводить было попросту неприлично, и в Политбюро царила атмосфера ожидания. Откровеннее всех вел себя несдержанный Троцкий. Он фактически отошел от работы, даже присутствуя на заседаниях Политбюро, не участвовал в обсуждении, а демонстративно читал английский или французский роман, либо же выискивал ошибки и оговорки у других членов Политбюро, чтобы затем обрушиться на них с язвительной критикой. И чем дальше, тем меньше было надежды, что Ленин когда-нибудь вернется в свой кремлевский кабинет.
Итак, как мы уже знаем, в конце декабря — начате января 1923 года Ленин чувствовал себя плохо, был нервным, подозрительным и, находясь в таком состоянии, он обрушился на Сталина. Что любопытно, в компании с Иосифом Виссарионовичем под обстрел ленинского раздражения попал и «великорусский шовинизм». 30 декабря, в день открытия I съезда Советов СССР, Ленин продиктовал письмо о национальных взаимоотношениях, в котором рассуждал о том, «как действительно защитить инородцев от истинно русского держиморды», опять же со шпилькой по адресу Сталина. Письмо было спровоцировано инцидентом в Грузии, главным героем коего стал Серго Орджоникидзе, которого Ленин так защищал незадолго до того.

Из мифологии:
У телеграфиста грузинского ЦК Кобахидзе было пятеро детей, семья ютилась в лачуге. Он обратился за помощью к представителю центра Орджоникидзе — тот отказал. «Твои лошади живут лучше, чем мои дети, —рассердился Кобахидзе. — Ты ишак Сталина!» Орджоникидзе дал ему пощечину».
Насчет «ишака Сталина» и пятерых детей в лачуге история умалчивает. Известно, что Кобахидзе, один из национал-уклонистов, в пылу спора обвинил Орджоникидзе, возглавлявшего краевой комитет ВКП(б), в коррупции. Горячий Серго в ответ дал обидчику по физиономии — а что, еще Ленин, оправдывая его, говорил, что у него «характер вспыльчивый», — вот он и вспылил. Серго вообще подраться любил, он и на Молотова, с которым дружил, тоже как-то в пылу дискуссии кинулся — потом еще Киров их мирил. Из инцидента же с Кобахидзе возникла крупная партийная склока, ее пришлось расследовать Сталину и Дзержинскому, и они, не питая ни малейшей симпатии к грузинским националистам, что называется, «прикрыли» Серго. Кстати, в этом конфликте отчасти и Ленин виноват — надо было ему сразу конкретизировать, кому можно морду бить, а кому нельзя, а то и запутаться недолго: в одном случае Ильич мордобой оправдывает, а в другом — наоборот.
Но что здесь самое замечательное — так это ленинская логика. Грузин грузину врезал, инцидент расследовали грузин и поляк и никакого политического криминала не нашли, кроме обычной распущенности, а из всего этого почему-то получился «великорусский шовинизм». Правда, со Сталиным по части «держиморд» у Ленина были давние счеты, они не сошлись во взглядах на национальную политику СССР. Ленин хотел устроить союз на началах полной автономии, а Сталин продавил федеративный принцип. По поводу чего Ленин утверждал, что самые худшие великорусские шовинисты получаются из «инородцев». Отчасти он прав, по части русофобии не то что грузинам, но даже полякам и украинцам куда как далеко до среднего русского интеллигента. У них нелюбовь к России осознанная и разумная, имеются счеты и претензии, а у нашей «совести нации» она какая-то прямо желудочная.
Этим инцидентом неприятные сюрпризы со стороны Ленина не закончились. В мае 1924 года, за пять дней до открытия XIII съезда партии, Крупская передала в ЦК конверты со всеми работами Ленина, надиктованными в период болезни, сказав, что Ленин просил огласить «Письмо к съезду» после своей смерти на съезде партии. Доказательств этому никаких не было, да и само письмо представляло собой машинописный экземпляр, даже не подписанный. Тем не менее со вдовой вождя спорить не стали, документы приняли, разве что «письмо» не стали читать с трибуны и произвели оглашение по делегациям. Строго говоря, серьезно повредить «Письмо» могло только Сталину, однако предложение Ленина заменить генсека съезд не стал даже обсуждать, и все делегации без исключения высказались за Сталина. Что любопытно, в его защиту горячо и страстно выступил Зиновьев. Тем и закончилась история с завещанием, воскресшая в годы перестройки как сенсация и ни в коей мере не являвшаяся таковой в то время, когда она произошла.