В этом году исполнилось бы 65 лет замечательному русскому поэту Лидии Степановой. Чем больше проходит времени, тем становится очевиднее, какой это был высокий, чистый и талантливый человек и как не хватает её нашей литературе, её точного, её ясного слова – классического изначально.
Лидия Степанова родилась в России, в небольшом городке Луга. Потом жила в Ленинграде, училась в Москве, в Литературном институте им. Горького. Любовь привела её в Казахстан, где и вышли главные книги Степановой: «Слушая сказку» (1977), «Земное лоно» (1981), «Вначале было...» (1989), «В каком-то из этих миров...» (2004, посмертное издание), а первый сборник – «Два лёгких крыла» – появился в «Лениздате» в 1976 году, и уже тогда Вячеслав Кузнецов угадал в Л.Степановой настоящего и неординарного поэта. В предисловии к её тоненькой книжице он писал: «...Стихи Лидии покоряют своей окрылённостью, лирической свежестью, затаённой глубиной. В них нет ничего вычурного или рассудочного. Взволнованность и удивительная простота этих строк проистекает от гармонии жизни, в которую автор безоглядно влюблён и которую сумел воплотить в слове».
Лида много переводила казахских авторов – и поэзию, и прозу, и неизменно переводы эти были блестящими и до сих пор остаются образцами переводческого мастерства.
На новой родине, в Казахстане, её творчество тоже не прошло незамеченным. Видный казахский писатель Куандык Шангитбаев говорил о ней: «Лидия Степанова обладает завидной способностью извлекать поэзию из любого предмета, из любой ситуации. Её стихам свойственна своя особенная грация, в них непринуждённо сливается непосредственность и открытость с глубокой сдержанностью. Самый сильный порыв признания умеряется, как бы прячется в наивную и вместе с тем затейливую метафору, а готовая лечь на бумагу любая глубокомысленность почти всегда приглушается иронической интонацией».
Никогда уже Лидия Степанова не напишет новых стихов, не удивится и не удивит нас ярким словом других поэтов. Но то, что она успела сказать, навсегда останется с нами

Материал подготовлен отв. редактором отдела поэзии :Жанной Бурковской


Стихи Лидии Степановой

***
Смотри вослед, смотри,
пока не скроет
меня причудливый изгиб дорог.
Хочу, чтобы ненастною порою
твой взгляд меня от грусти уберёг.
И в час, когда над уходящим летом
взметнётся сноп закатного огня,
хочу, чтобы, пронизанные светом,
глаза твои смотрели на меня.

И, отправляясь в дальнюю дорогу,
я оглянусь – не раз, не два, не три...
А ты всё время пристально и строго
вослед смотри.

***
Зачем мне сказали, когда родилась?
Жила бы, про возраст не зная, –
меж миром и мною, наверно бы, связь
была совершенно иная.
Не знала бы, сколько ещё проживу
и есть ли конец?
И начало?
С улыбкой встречала бы в мае траву
и осень без грусти встречала.
Ни дней бы не знала,
ни лет, ни веков,
отличие века – от часа,
отличие древних, как мир, стариков
от школьников первого класса.
И где-нибудь в поле, на тёмной меже,
спросила б у тонкой травинки:
«Скажи мне, живу я ещё иль уже
покоюсь в российском суглинке?»

Нет! Это прекрасно,
что мне двадцать шесть,
что семьдесят будет не скоро,
что точка отсчёта во времени есть,
другая же – скрыта от взора!
Что небо послало в раздолье полей
стрелу грозового разряда –
и замыслы зелени зреют в земле
наброском осеннего сада.


ТВОРЧЕСТВО

В тот самый час,
когда вино хмельное
иссякло,
и окончился хао́с,
и голубь голубой к ковчегу Ноя
оливковую веточку принёс,
тогда Творец откинулся устало,
измученный потоками дождя,
и с облака сошёл, как с пьедестала,
и трубку закурил,
а погодя
он пальцами, на солнце золотыми,
делил все эти воды, как ничьи,
небрежно,
словно строчку запятыми,
на реки,
на озёра,
на ручьи.

***
Наедине с собой кто не искал,
как выхода из замкнутого круга,
в серебряной поверхности зеркал
себе и собеседника, и друга?

Не с зеркалом беседуя, не с ним –
с самим собой всё глубже,
всё неспешней,
покуда самый взгляд не стал двойным:
одновременно внутренним и внешним...

Ну что ж, сам-друг, не опуская век,
продолжим поединок наш упорный.
Ты, слава богу, светлый человек:
в том смысле, что не страшный и не чёрный.

Я тростью на есенинский манер
не запущу в тебя и для потехи.
А всё же, отчего ослеп Гомер,
когда смотрел на медные доспехи?

МАГДАЛИНА

Как трудно и страшно сгибаться коленям,
когда, поднимаясь по скользким ступеням,
идёшь, как на суд, в это зарево дня –
оттуда, из самого грешного ада,
где пела полночная дура-цикада,
кощунственным пеньем рассудок пьяня.
Душа уж готова сама устремиться
к орудиям пыток, в костры инквизиций,
и горек миндаль в запоздалом цвету,
и жаждешь ты казни египетской, лютой,
один на один с этой страшной минутой,
когда милосердие невмоготу.

ГОРЕ

Где-то была она ночью сегодня?
Где-то была?
Может, плыла по морям преисподней,
в лодке плыла?

Или стояла в оконном квадрате
на чердаке?
Жёлтые губы... смятое платье...
Ключик в руке...

Всё сожжено, и на всём расстоянье –
пепел и тишь...
...Просто ты спишь на скрипучем диване,
просто – ты спишь.

Как ни хочу твоей раны любовью
разбередить,
всё же придётся – припасть к изголовью
и... разбудить.

***
Ну, что случилось? Что такое?
Под вечер заберусь под кров,
но мне и там не даст покоя
боязнь каких-то катастроф.

Встают виденья, от которых
вконец кружится голова,
и я в окно смотрю на горы,
как на живые существа.

Да разве б я так духом пала,
прикрыв ладонями зрачки!
Да что мне смерти и обвалы
и что подземные толчки!

Спокойно б от земли-старушки
ждала любых её затей,
когда б не эти
на подушке
головки русые детей.

РУБАИ

***
Был лёгким стих, вдруг легковесным стал,
Разъела лесть чеканных строк металл,
Набит кошель фальшивою монетой,
И в нём отныне весь твой капитал.

***
Часами можешь ты сидеть, чудак,
Над грудой обесцененных бумаг.
В одеждах царских бродишь самозванцем,
Душою нищ и бренным телом наг.

***
Нектара нет в засушенном цветке,
Поэзия – не пёс на поводке.
Вовек не уживётся вольный сокол
С запечными сверчками на шестке.

***
Пусть и топор бессилен, и пила
Словесные разрушить купола,
Но есть такая травка – камнеломка,
Она уже твой замок оплела.

УТРО

Ещё совсем по-птичьи даль дремала,
головушку засунув под крыло,
ещё гадал в ночи Иван Купала,
какое бремя на душу легло.

Отсвечивая сталью воронёной,
ещё речной дымился перекат...
А я уже нашла тот потаённый,
лежащий до востребованья клад.

И было всё: река, и лес, и утро –
как в памятном родительском дому
умельцами расписанная утварь –
всё по руке, по сердцу, по уму.

И где-то в небе, высоко-высоко,
куда со звоном всасывалась мгла,
перерастало щебетанье в клёкот,
в незримый шелест орлего крыла.

***
...А ты мне счастья пожелал,
прощаясь в августовский полдень.
Губами веточку жевал,
и пальцы стыли на щеколде.

Тяжёлым яблокам с ветвей
уже сорваться было впору.
Внизу вертлявый муравей
сновал по жёлтому забору.

Пчела промчалась мимо нас,
как будто бы над дымоходом
взлетела искра...
Целый час
гудело всё и пахло мёдом.

Зачем простились мы с тобой
так солнечно, так неоглядно,
что даже нынешняя боль
не может нас позвать обратно.

Но навсегда в теченье дней
под этим светлым небосводом
ты связан в памяти моей
с калиткой, яблоком и мёдом.

***
Я когда-то сюда
приходила тайком
поглядеть в никуда,
помечтать ни о ком.
На каком языке,
с кем вела разговор,
в дальнем том далеке,
что увидел мой взор?
Только свет, что блестел
в пустоте, в темноте,
как роса на листе,
как слеза на кресте.

***
Стихиям доверясь, забыв о рассудке,
и, крылья почуяв, с рассветным туманом
взлечу к облакам,
что, как дикие утки,
над круглой планетой
плывут караваном.
Леса и озёра,
и поле с оврагом
к себе не притянешь одним только взором.
Падение вниз –
это древняя тяга
к дремучим лесам
и прохладным озёрам.
Падение вниз –
миг блаженства и муки! –
на мягкие травы,
к берёзоньке в ноги,
чтоб к ней протянуть уж не крылья,
а руки,
к такой белоствольной
у пыльной дороги!
Чтоб, слушая сказку пастушеской дудки,
напиться воды с предосенним дурманом
и вверх поглядеть...
Словно дикие утки,
плывут облака золотым караваном.


ЗВЕЗДА

Когда, уйдя за облака,
была я от звезды близка, –
а мчал меня туда Пегас, –
внезапно свет её погас.

Но он погас не потому,
что срок такой пришёл ему,
не потому, что высший рок
звезде назначил этот срок...

Звезда горит во мне, она
до той поры гореть вольна,
покуда я не изменю
её вечернему огню.

***

Лужайка и откос.
И вот – долой оковы! –
ручей к реке прирос,
как стебель черенковый.

Беги, танцуй, теки!
Да здравствует несходство!
К спокойствию реки
привито сумасбродство.

Другой спешит ручей
из тьмы густого леса,
где листья – от лучей
надёжная завеса.
Он делится с рекой
секретом тёмной чащи,
недаром он такой
таинственно журчащий.

Мелодия без слов,
дрожанье светлых пятен...
Реке язык ручьёв,
как шум листвы, понятен.

И тонут облака
в воде светло-зелёной,
и кажется река
стволом поющей кроны.

ЯЗЫК ЛЕСА

Приглядитесь-ка:
в сосновой чаще,
где гуляет предзакатный ветер,
из хвоинок, на песке лежащих,
получилась буквица – мыслете.

Словно бы доносятся из кроны,
говорящей с ветром легкокрылым,
голоса Моравии зелёной –
разговор Мефодия с Кириллом.

***

Не поняли, и это –
странный случай,
он миллионов странностей странней.
Видать, я пригоршню родных созвучий
рассыпала в заморской стороне?
Когда б меня не поняли арабы,
всему виною были б толмачи:
они бы пели вслед за мной,
а я бы
впивала знойной Африки лучи.

Но здесь – мне ничего не нужно, кроме
быть понятой на языке родном,
чтоб я, свой взгляд остановив на доме,
могла сказать, как все, что это – дом
и что земля – земля, а не иное –
в цветах, в снегу, в прожилках ли дорог...
Непонятой быть – чувство неземное,
ведь уплывает почва из-под ног.
С предметами родство своё и сходство
теряют непонятные слова,
и горькое мерещится сиротство,
в то время как и мать ещё жива...
Кому сказать, как разговора жажду
и пониманья, больше ничего.
«Кому повем печаль мою?..» – однажды
сказал поэт –
и поняли его!

***
И жизнь приесться может, говорят.
Придёт пора – и равнодушным взором
устало погляжу на всё подряд:
на солнце, на луну над косогором.

Покажутся нелепостью сплошной
все строчки, надиктованные музой,
и память, что сама себе обузой,
подёрнется туманной пеленой.

Угаснет вера в чувства и слова.
Лишённым смысла, грош цена теперь им.
А может, мне,
пока душа жива,
решиться на свиданье с отчим краем?

Приеду – и отступит пустота,
прикинув, что непобедим противник,
в тот миг, когда с отцовского креста
скупую песнь протенькает крапивник.

ОТЕЦ И МАТЬ

Родители в жизни ругались,
мирились,
и разными были,
и в чём-то похожи,
и мне остаётся гадать:
отчего же
ни разу мне порознь
они не приснились?
Друг друга смогли
отыскать и во мраке,
и снова бок о бок,
как прежде, зажили...
Знать, умные люди недаром
твердили:
на небе
земные свершаются браки.
И мне не придётся
в просторах Вселенной
изведать однажды
печаль раздвоенья –
я попросту буду
держать направленье
в тот край отдалённый,
где Павел с Еленой.

***

Давно ли, от грешного тела
избавившись, стала чиста,
и вот уж опять восхотела
взглянуть на родные места.
Себе ли сказала с укором,
Гадая по струйкам дымов:
– Жила я, не помню, в котором,
в каком-то из этих домов.

Нетленной ли думать о тленье,
и всё же: взгляни на кресты:
не в этом ли тихом селенье
оставила плоть свою ты?
За вздохом печаль неземная
почудилась в шелесте крыл:
– Как будто бы здесь... Но не знаю,
в которой из этих могил.

И вот, неземное созданье,
я там уже вижу свой след,
где странницами в мирозданье
вращаются десять планет.
Скажи мне, коль слов не забыла,
иль крыльями прошелести,
какую из них ты любила?
– Какую-то из десяти...

А это что там? Да ведь это
уже не планеты – миры!
Как скинии, полные света,
как вставшие в поле шатры!
Сумеешь ли ты разглядеть их,
беспамятства скинув покров?..
– Жила я в каком-то из этих,
в каком-то... из этих... миров...

***

Не бросила... Зачем же мне бросать!
Покуда жизнь не всю перелистала,
могу ль сказать, что от стихов устала?
Я просто перестала их писать...

* * *

А в каждом дому хоть один человек, но живёт.
Иду вдоль деревни, и люди стоят у ворот.
Приветы, вопросы о том, как учусь и живу,
А я отвечаю, рюкзак опустив на траву.
И дальше иду, и опять прерывается шаг.
И те же вопросы, и брошен на землю рюкзак.
У нового дома, где пёс на завалинку лёг,
Опять разговоры, рюкзак отдыхает у ног.
И так постепенно с начала деревни в конец,
К последнему дому, в котором живёт мой отец.
Его обнимаю – и виснет рюкзак на спине.
К чему тут слова: всё известно ему обо мне.

* * *

У тех, кто молится ночами,
Глаза становятся – очами,
Двумя осколками небес,
Где всё: и радость, и рыданье,
И ужас крестного страданья –
Того, Кто в третий день воскрес.