29 марта 2024  13:10 Добро пожаловать к нам на сайт!
ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 29 июнь 2012 г.
Проза
Вадим Михайлов
Послевкусие страстей или привратности мнимой жизни
(Продолжение, начало в 27 номере)

5.

Чтобы избавиться от лишнего веса, Ульяна бегала трусцой в Парке.
На последней стометровке она усилила темп бега.
На берегу пруда собиралась толпа. Что-то случилось.
Влекомая неудержимым любопытством, Ульяна заспешила к месту происшествия.
Она была в спортивном костюме и кроссовках.
Лицо раскраснелось от утреннего бега.
Служитель лодочной станции подтаскивал к мосткам лодку. В лодке лежал неживой мужчина. Штаны его были расстегнуты. На щеке застыла капелька крови.
Ульяна вглядывалась в это, ещё сохраняющее живой облик, лицо.
Грубая тёмная кожа алкоголика и обжоры.
Уже прибыл милицейский уазик.
Место происшествия оцепили.
Молоденький кривоногий лейтенант поднес ладонь к козырьку.
- Девушка, отойдите, здесь не положено посторонним...
Дождик кончился. Обыватели складывали яркие зонты, и мир принимал свой серо-зеленый будничный вид.
По липовой аллее удалялась женщина в красном платье и чёрных перчатках до локтей.
Ульяна обогнала ее.
Оглянулась.
Женщина – эффектная брюнетка с длинными пышными волосами.
- Вы видели?! Ужас!.. – Ульяна кивнула в сторону лодочной станции.
Женщина пожала плечами.
- Подумаешь! Каждую секунду на Земле кого-то убивают…
- Ещё скажите, что каждый день крокодилы съедают одного человека… - запальчиво возразила Ульяна. - Но я здесь живу! – взволнованно продолжала она. – Это мой парк. Я люблю его.
- Любите?! А я ненавижу, – сказала незнакомка. - И город ваш ненавижу… И этот ваш Парк Любви… Вы курите?
- В принципе нет… Разве что за компанию… А вы не боитесь гулять здесь? Если так ненавидите всех…
- Боюсь… – Она улыбнулась.
У новой знакомой Ульяны был низкий и красивый голос.
Чем-то они были друг другу симпатичны. Сели на мокрую скамейку, подстелив продуктовые пакеты. Женщина угостила Ульяну сигаретой. Сигарета была длинная, тонкая, настоящая дамская.
Вдали, в конце аллеи, виден был пруд. Движение людей и машин. Мимо них, нарушая все правила движения, проехал микроавтобус.
- Повезли, - сказала Ульяна со знанием дела. - Труповозка.
Женщина коротко посмотрела вслед машине. Отвернулась.
- Чем ты занимаешься? – Она оценила привлекательность Ульяны. – Надеюсь, не проститутка?
- Нет, я работаю в кино.
Женщина хрипло, по-мужски, рассмеялась, глядя вслед труповозке.
- Разве наше кино ещё живо?
Аллея, по которой они шли, упиралась в шумный проспект. Парк кончился.
Женщина села в потрёпанную иномарку.
Ульяна обратила внимание - у иномарки была выразительная вмятина на крыле рядом с фонарем.

Этот Парк Любви, вольный и одичавший, начинался пустым пьедесталом, оставшимся после развенчания какого-то вождя.
Даже теперь, несмотря на лёгкий весенний дождь, пьедестал использовали в качестве стола местные любители выпить - закусить на природе. Размокшие газеты, наброшенные на головы и плечи, некрасиво соперничали с яркими зонтами прогуливающихся горожан. И тут же рядом сидел в позе лотос ярлык Будды с лицом безмятежного, счастливого олигофрена.
В парке толпились прекрасные липы, подножия их устилали лопухи.
Были пруды и лодочная станция. Но темные аллеи и глухие тропинки, уже теснили новые, долговязые, дома. Там был памятник Зое Космодемьянской и рядовому Матросову, и великой балерине Улановой. И ещё один непонятный – два страстно целующихся мужика, по соседству с которыми собирались нетрадиционалы…
А под двухметровым слоем почвы – пепел двухсот тысяч захороненных здесь в блокаду ленинградцев.

Сапожник Хамур, носатый скворец, выглядывал из своей будки.
На жестяной пластинке с грамматическими ошибками сообщалось, что здесь можно делать мелкий ремонт обуви – приладить отлетевший каблук, купить шнурки, приклеить, пришить и так далее…
- Здравствуйте, Хамур. Кроссовка разорвалась. Почините?
- Почему нет! Ты садись, я быстро сделаю.
Руки ремесленника двигались неторопливо, но точно. Ульяна заметила, как ловко он прокалывал дырочки шилом, чтобы наложить шов и восстановить целостность обуви.
Шило было старинное с деревянной темно-коричневой ручкой.
- Хамур, у вас везде глаза и уши…
- Говори прямо. Что хочешь?
- Там… в лодке…
- И это знаю… Мужчина средних лет… На щеке кровь… Штаны расстёгнуты… Знаю…
- Здесь все проходят… Вы всех видите…
- Не всех… В парке ещё десять выходов и пятнадцать дырок в ограде…
- Кто мог убить?
- Дэвочка, мой совет тебе - не лезь в эту грязь… Пусть убивают друг друга, если хотят… Есть мирные люди. Ну, вроде, как овцы… А есть волки… И чтобы овечка была цела, ей надо дома сидеть и писать сценарии… про волков…
Ульяна молча натянула кроссовку.
- Сколько я вам должна?
- Для тебя бесплатно.
На арке у входа поверх официальной была надпись неформальная - «Парк Любви».
А внизу было строгое предупреждение, что выгуливать собак и въезжать на автотранспорте запрещено. Запрещено также было купаться в пруду в нетрезвом виде…
Сапожник Хамур прощально помахал рукой, вздохнул и продолжил свою работу. Он был пожилой, грузный человек и потому тяжело вздыхал, прилаживая к женскому сапогу отвалившийся каблук. Черты его лица были крупны и благородны, а большие светлые глаза всезнающи. Он был хизбом, представителем небольшого народа, жившего когда-то на Ближнем Востоке, а потом почти полностью уничтоженного соседями. Его предки приехали в этот город больше века назад, спасаясь от тотальной резни, которая время от времени там случается. Теперь хизбы отличаются от местных коренных жителей не столько чертами лица, сколь энергией и темпераментом, выражением глаз и манерой разговора. Ходили слухи, что они равно задабривают и Господа и сатану, надеясь избежать с ними вражды, а поклоняются павлину. Потому их можно часто видеть в зоопарке у клетки с этой красивой птицей…
…Гасли утренние оранжевые фонари.
Маленькая серенькая «Ока» ловко маневрировала в потоке уличного транспорта.
Перед глазами Ульяны качалась игрушечная собачка, а рядом с фотографии иронично и ранимо смотрел Виктор Цой.
Город этот чудесным образом соединял в себе стремление императора Петра Великого быть не хуже Европы и желание коммунистов как-то расселить людей, хлынувших сюда из провинции в надежде найти здесь в голодные годы еду, работу и счастье...
Город состоял из старинной части, где был центр, дворцы и соборы, а по окраинам спальные районы, выразившие вкусы и возможности правителей – сталинские, хрущёвские, брежневские и ельцинские дома, содержавшие в себе общежития и коммунальные квартиры.

У станции метро, с амбициозным название Космическая, расположился бедный аналог Блошиного рынка. На тротуаре на клеенках и половиках разложены были ножи, вилки, розетки, напильники, старая обувь и различный, необходимый в доме инструмент.
Ульяна выбрала шило, самодельное с истёртой и замасленной деревянной ручкой… Долго рассматривала его.
- Сколько хотите?
- Пятьдесят.
Ульяна отдала полтинник и спрятала шило в хозяйственную сумку.

Дома она долго плескалась в ванной, а потом позвонила Платону.
- Почему я сегодня не видела тебя в парке? – спросила она.
- Я не совсем хорошо себя чувствую.
- Что с тобой?
- Плохо спал… Глаза плохо видят…
- Придти?
- Не надо. У меня насморк.
- У тебя хоть еда есть?
- Зеленая фасоль и орехи.
- Я всё же приду. Скучаю…
- Прихвати бутылочку каберне…
- Сегодня в нашем парке убили мужика… …
- Да, я прочел в Интернете...
- Шилом в висок…
- Да, я в курсе. Сейчас в новостях…
- Он лежал в лодке…
- Включи сотку. Кто-то скинул ролик. Там ты…
- Ну, да!
- Ты… Смотришь на убитого…
На экране была Ульяна. В спортивном костюме и кроссовках…
Оператор радовался удаче, неоправданно долго крупно снимал известную поэтессу.
Её лицо, разгорячённое утренним бегом, выражало любопытство и отвращение.
Служитель лодочной станции подтаскивал к мосткам лодку. В лодке лежал труп мужчины…
- А с кем это ты уходишь по аллее? – спросил Платон.
- Женщина… Мы познакомились там… Ненавидит всех…
- Опять к тебе лесбиянки клеятся?.. Где ты была так долго? Я звонил…
- Не ревнуй… Я была в милиции… Показала удостоверение. Сказала, что мы с тобой пишем сценарий… Собрала адреса женщин, подвергшихся насилию… Которые могли мстить мужчинам… Поговорила с ними…
- И каков результат? – оторвался от компьютера Платон.
- Половина из них могли убить… А другая половина готова терпеть всё…
Платон долго молчал.
- Я сейчас перешлю тебе все материалы… - сказала она.- Потом, когда придёшь, поговорим…
- Убийца в Парке – мужчина!- сказал Платон. - Женщина никогда бы не додумалась – шилом в висок… Это мужчина... мужская придумка…
- Нет, женщина! Я даже подозреваю, кто…
- Кто?
- Может быть…. Это женщина в красном платье… та, с которой я встретилась, когда нашли труп в лодке. У неё глаза убийцы…
- Для сценария неплохо. В реальной жизни опасно верить чувствам.
- А ты не мешай мне, не отвергай сразу… Сначала она вызвала у меня сочувствие… Даже симпатию… А теперь…
Ульяна задумалась. Рассматривала шило, пробовала его на остроту.
– …Применение силы всегда присутствуют в отношениях мужчины и женщины. – сказала Ульяна. - Это элементы древней любовной игры. Один мой сокурсник, поэт, спрашивал меня: - «Где граница дозволенного насилия? Где граница естественного, разрешенного природой, насилия? Я беру женщину силой, потому что хочу доставить ей такое же удовольствие, какое испытываю сам. Все порядочные женщины сопротивляются сначала, а потом входят во вкус и благодарны мне...» Но одно дело – игра, а другое - унижение насилием… Вот посмотри, что я намыла.
Она стала передавать по ЭП клипы, на которых были запечатлены интервью.

На экране перед Платоном возникла девушка лет двадцати, худенькая, грустная.
- Я училась в спортивной школе… Художественная гимнастика. Мечтала стать чемпионкой… Приехала в ваш город… Не смогла никуда устроиться. Возвращаться домой было стыдно… Спала, где придётся… на вокзале… в подвалах… Вот, взяли на работу… Стриптизёршей… Ну, обычное дело… Хозяин с приятелем… Насильно… Пока не решила, как буду жить дальше…
-Ты можешь убить человека?
- Человека?
- Насильника.
- Не знаю. Может быть… Нет, не смогу... Зачем убивать?.. Если это моя судьба… Всё равно в мире ничего не изменишь…
- Как ты относишься к сексу.
- Я с детства мечтаю о близости с любимым человеком… Но он не торопится появиться.
- А если бы он взял тебя силой?
- Лишь бы он пришел…

Во втором клипе красивая женщина зрелых лет.
- …Да… Это было два года назад… Я шла вечером домой… После работы… Проходными дворами. Подросток попросил сигарету… Вроде нормальный паренек… Я сказала : «Тебе рано ещё». Он улыбнулся и отошел… Через несколько дней они выследили меня… Подстерегли на лестнице нашего дома… Удар по голове… Я в отключке… Ну и всё… Всей компанией… Их было человек восемь… Убить? Нет… Это ведь дети… Это наши дети…

Третий клип был снят в комнате свиданий женской исправительной колонии.
Заключенная говорила порывисто, захлёбываясь от желания высказаться.
- Ему нравилось брать меня силой… И, как ему вздумается… Потом избивал… Но я убила его не из-за этого… За другое… Он путался с каждой шлюхой… Он говорил, потерпи… Скоро я постарею… Простатит, аденома… Но, пока не перетрахаю весь этот вонючий город, не успокоюсь. Потерпи… Да, я убила его… И не жалею…

Молодая женщина с коляской рассказывала, посмеиваясь.
- Меня… Охранник нашей школы… Силой… Я никому не сказала… Но с тех пор ношу вот это… Убью… Если кто…Видите? Вроде свернутая газетка, а это ножны для перышка. Не надо даже показывать… Они знают, чуют, кто даст отпор, а кто покорится… Я не покорюсь… Я убью. И они это знают…

- Я хочу распутать этот клубок, - сказала Ульяна. - Понять мотивы… Меня притягивает и тревожит эта история…
- Зачем это тебе? – возразил Платон. - Давай лучше напишем сценарий. Есть название «Женщина в красном, мужчина в голубом». Как тебе? Я уже придумал первый эпизод и финал…
- Да, - сказала она.- Мы будем ломать голову, как поярче это показать… Снимут кино. Насильники будут плакать, сопереживая, а после сеанса пойдут творить то же самое… Нет, я хочу реально вмешаться… Хочу распутать этот клубок…
Он подозревал, что эта ненависть её возникла не на пустом месте.
Он подозревал, что ей пришлось самой испытать подобное унижение, и она мстила…


…Был поздний вечер.
В темных аллеях Парка Любви метались какие-то тени, может, просто кусты шевелились от ветра.
Худощавый, чахоточного вида молодой человек лениво слонялся по парку в поисках приключений.
Пустые лодки жались к причалу.
Стая одичалых собак протрусила по дорожке.
Ульяна миновала группу подростков, устроившихся вокруг небольшого костра.
Огонек сигареты- косячка переходил из рук в руки.
Подростки смотрели ей вслед. Как будто все взгляды соединились в один.
Она попала в другую реальность. В своё детство, в котором не было Платона…
Ей стало по-настоящему страшно. Она хотела повернуть назад, туда, на освещенную улицу, где еще шли к своим домам люди, где проносились машины, но пути назад не было.
За ней увязался этот, чахоточный… Он был в модном прикиде, но с неистребимой печатью пребывания в местах заключения.
- Эй! Посмотри, что у меня есть!
Он показал ей нож.
Ульяна вернулась к костру, присела на ящик.
Парень не осмелился подойти. Понял, что здесь опасно. Эти волчата ненавидели зеков и бомжей. Его затопчут здесь и бросят в пруд.
Он постоял в отдалении. Пошел дальше.
Какая-то женщина в темо-красном платье одиноко сидела на скамейке. Блондинка, челка до бровей, длинные пряди белых волос вдоль щек, до плеч. Искательница приключений. Курила. Слушала соловья.
Чахоточный увидел женщину.
Сел на другой конец скамейки. Тоже закурил.
Поглядывал на соседку. Ёрзал, дёргался, подвигался к ней.
Женщина усмехнулась. Загасила окурок мужским движением.
- Не скучно одной? – спросил парень.
- Нет, не скучно.
- А что так сидеть? В чём смысл?
- Я соловья слушаю.
- На то он птица, чтобы петь. А люди должны петь друг другу. Давай споём «Сиреневый туман»… В два голоса… Хочешь конфетку?
- Нет.
- А ты ела когда-нибудь ананасы в шампанском? – спросил он вдруг.
- Нет, и не хочу, - ответила она. – Ты бы шел, мальчик, домой… Не ищи приключений на свою ж...
- А ром пила?
- Пила.
- Ну и как?
- Гадость.. Шел бы ты домой, мальчик…
- Эх… не любопытный ты человек! А я любопытный! Ничего с собой поделать не могу. Охота попробовать ананасы в шампанском! У нас на зоне был такой один. Все посмотреть хотел, как на запретке крысы в колючке застревают…
- Посмотрел?
- А как же! Посмотрел. Только рассказать никому не успел – две пули. И обе в башке.
- Понятно.
- Хороша сказка на ночь?
Парень подсел к ней совсем близко. Попробовал обнять.
- Не надо, - спокойно сказала женщина. – Не надо. Пойду-ка я спать.
- Со мной?
Она отстранилась. Встала. Удалялась.
Парень кинулся за ней.
- Ах ты, сука! Брезгаешь? Белая кость! Ах ты, грязная сука! Зарежу!
Он привычно заводил себя, чтобы достичь истерики, когда всё можно.
Женщина обернулась с улыбкой.
Увидела нож.
- Ну, давай, смелее!
Парень бросился к ней.
Но женщина сама обняла его.
Некоторое время они стояли неподвижно.
Парень закашлялся, застонал, опустился на землю. Подёргался. И затих.
Женщина наклонилась над ним. Расстегнула рубашку. Грудь вся в зековских наколках. Маленький амулет на веревочке – человеческий зуб. Жёлтый, но целый. А дырочка просверлена бормашиной.
Женщина забрала амулет... А нож забросила далеко в пруд… Сверкнул… Булькнул… Исчез… И нет его…

…Ульяна исподволь присматривалась к лицам ребят, сидевшим у костра.
Обычные школьники . И лица их были обычные. Но в улыбках была дурь. Опасность была в этих детских лицах.
Она встала и медленно пошла от костра.
Сначала за ней увязался один парнишка, потом другой, как пьяный, пошел за ней… Третий… Все они шли за ней…
Костёр догорал в одиночестве.

Парни шли молча, не окликая, просто шли, дожидаясь, когда она углубится в темные пределы Парка.
Мужская высокая фигура обозначилась впереди.
Мужчина бодро и спортивно шел к ближним домам.
Ульяна догнала его..
- Извините… Я боюсь… Можно я возьму вас под руку?
Мужик резко оттолкнул её и бросился бежать.
Подростки осмелели, шли, посмеиваясь, подталкивая, ободряя друг друга.
Они окружали её, как волки олениху.
Ульяна прижалась к стволу какого-то дерева. Наверно, это был каштан. Пышные пирамидки цветов белели у нее над головой. Она встала в боевую стойку. Но почему-то это выглядело жалко.
… Они уклонялись от ее ударов. Видимо, тоже учились единоборствам. Они смеялись. Ударили по голове чем-то тяжелым. Ульяна упала.
Шакалята дрались за право быть первым.
Тишину Парка Любви разорвал вопль, полный животного страха и тоски.
Женщина в красном платье сидела на скамейке возле черного пруда. Слушала соловья. Насторожилась, пытаясь определить, откуда крик.
Крик повторился.
Женщина вскочила в стремительном и легком движении…

… Детские руки распинали Ульяну на траве.
- Скорее!...Скорее!...
- Ну, держи!...
- Кусается!...
- Пацаны!... Идет кто-то!...
Замерли.
По аллее медленно, грозно, неотвратимо приближалась женщина в красном…
Встала под фонарем.
Вспыхнуло пятно красного платья.
- Это она!.. В красном! – пискнул испуганный, детский голос. – Убийца!
Молодые насильники, объятые ужасом, бросились врассыпную. Они бежали, падая и перепрыгивая через упавших. Только кусты затрещали. Рассыпалась стая.
Женщина склонилась над Ульяной.
- Ну, всё, всё… Не плачь…
Ульяна вглядывалась в приблизившееся лицо.
Они узнали друг друга.
- Ты?- спросила спасительница.- Зачем ты здесь?
- Я искала вас.- Ульяна медленно поднялась с травы.- Я давно ищу вас!.. Не уходите!..
Но женщина неожиданно исчезла…
Ульяна шла напрямик к своему дому. Она оглядывалась. Ей казалось, что, прячась за деревья, кто-то тайно сопровождает её.
И это было правдой.
Женщина в красном наблюдала за ней издали, не приближаясь
На улице ночные прохожие оглядывались, видя Ульяну... Убыстряли шаг… Никому и в голову не пришло – помочь… Спросить… Помочь… Все мимо…


…Ульяна лечила синяк под глазом примочками. Смотрела в зеркало…
В дверь отчаянно стучал Платон.
- Уля! Ульяна!! Открой! Немедленно открой! Я разобью дверь!
- Прекрати истерику!- жёстко приказала она. – Я хочу спать.
Она села за компьютер и записала свой вариант сцены. Потом позвонила.
- Приходи… Вроде бы получается. Давай поработаем… Сценарий о насилии. Близнецы – брат и сестра. Брат вернулся из Чечни, чтобы похоронить сестру, которую изнасиловали и убили в Парке Любви. Днем он работает мясником в магазине, а ночью надевает платье сестры и ходит по Парку… Иногда ему приходится убивать. Все насильники были убиты ударом шила в висок…

- А кто это тебя так разукрасил? – спросил Платон, задерживаясь в дверях.
- Упала во время пробежки, - солгала она.
…Она вспомнила, как в одном из южных городов, она вдруг лишилась работы в газете из-за того, что в отчёте ЦК уменьшила на порядок показатели прироста продукции сельского хозяйства. Она понимала и любила слова и была безразлична к цифрам. Её сразу же выпихнули из общежития…
Она ходила по ночным душным и опасным улицам. Подвалы и чердаки были опасны. И набережные были опасны. И парки были опасны. И даже отделения милиции были опасны, опаснее чердаков и подвалов. За ней шли несколько молодых кавказцев. Как те подростки… Как волки… И всё закончилось бы групповухой, если бы не «добрая» женщина, которая открыла перед ней калитку своего двора на берегу Терека. Её «доброта» была корыстной. У неё в доме был слабоумный сын, у которого уже начали расти усы, которому нужна была женщина. Он жалобно смотрел в глаза матери и спрашивал беспрерывно. - Мам, так как это? Ещё раз научи… Мам, как это надо делать?.. Мам… Мам… Как это? Ещё раз научи!..
Когда она была в том мрачном городе, Платон проезжал через него каждую весну в горы и возвращался осенью, когда закрывались альпийские маршруты. Они могли познакомиться на два-три года раньше в кафе или просто на улице. Он мог её спасти от тех унижений, которые ей пришлось испытать там.
Она отвечала ему:
– Тебе досталась бы тогда другая женщина. Слава Богу, что мы не встретились тогда. Я была – жестокая, надменная, приносящая мужчинам несчастье. Жизнь смиряла меня. Ломала мою гордыню… Хорошо, что мы встретились не тогда… Я могла погубить тебя… Ты бы не выдержал моей жестокой любви… Ты бы умер…
…Платон заканчивал бритье перед большим овальным зеркалом. Внимательно смотрел на себя. Человек в зеркале нравился ему.
Ульяна стояла в дверях комнаты, наблюдала.
- Не смотри на меня с таким укором, - сказал Фолтин. – Ты ведь знаешь, у меня деловое свидание на Ленфильме… С Посудниковым… По поводу новой работы…
- Знаю, - ответила она спокойно.
- Хочешь, поедем вместе?
- Нет, не хочу. Возвращайся скорей.
Время от времени его посещали романтические влечения. Ульяна принимала их, как болезнь. Как атавизм, потому что и её иногда охватывало волнение при виде красивого юноши. Она понимала это, как неисполнившийся вариант судьбы…
- Милая, ты ведь знаешь, что я люблю только тебя, и другая любовь невозможна. Но мне постоянно по моей работе приходится общаться с прекрасными женщинами, провоцировать их на любовь, на ненависть, на дружбу! Ты знаешь, что никто никогда не посмеет, не сможет соперничать с тобой! Я люблю только тебя. И они знают это и не претендуют. Они забывают режиссера после премьеры… до следующей совместной картины. У них свои семьи, свои любовники, свои мужья, свои отцы…
Она никогда не задавала ему рискованных вопросов, потому что знала, он ответит правду и, кто знает, придётся снова расставаться.
Он не спрашивал её, потому что знал, что она никогда не скажет ему всей правды.
Так они думали, любя, но не понимая друг друга.
- Возьми такси… И не забудь ключи… Удачи.
Она захлопнула за ним дверь.
Он знал, что она сейчас плачет от гнева и ревности, и от того, что плачет. Слёзы унижали её, но она ничего не могла поделать с собой. Она боялась потерять его. Боялась измены, которую трудно, которую невозможно будет простить, если любишь. А если очень сильно любишь, всё равно простишь.

6.

…Марина Николаевна стояла у окна и смотрела на улицу.
Однокомнатную эту квартирку купили ей сын, подающий надежды молодой кинорежиссер Платон Фолтин и его жена Ульяна Курдюмова.
За окном был город – уже не Ленинград, но ещё не Петербург.
Раньше Петербург жил тайной жизнью в душе Ленинграда. Теперь Ленинград затаился, продолжая жить в душе Петербурга… Два сердца, две головы, две сути российского символа власти… И даже две составляющие нашей души.
Обставлена комната была вещами, напоминавшими о наследстве, о модах и нуждах семьи.
Швейная машинка Зингер…
Старинный сундучок для путешествий фирмы МиллерЪ и Ко.
Большой мрачный шкаф темного дерева с желтоватым зеркалом.
Фисгармония.
Круглый стол под шелковым абажуром.
Кресла и диван в льняных чехлах.
Телевизор Рекорд.
Венские стулья.
Фотопортреты.
На кухне – небольшой обеденный стол, табуретки, буфет и холодильник Саратов.
Дверь на кухню была без стекла, и ситцевую занавеску покачивал сквознячок.
Звуки улицы долетали сюда слегка приглушенные двойными рамами.
Прячась за шторой, Марина Николаевна смотрела на улицу. И крик отчаянья замирал в ней.
Крик еще сотрясал каждую клеточку её старого тела.
Она видела, как смеясь, убегали подростки…
Она с детства боялась молодых волчат…. не любила. Боялась жестоких ватаг подростковых. Она многое чего не понимала. Но боялась непонятного. Или вот ещё. Не знала, зачем родилась. Может быть, чтобы родить сына Платошу. Гордилась им, но пугалась его взглядов, отличавшихся от официальных, газетных, общепринятых.
Боялась – арестуют, убьют или навечно – в Сибирь. В рудники урановые.
Холодновато веселый... Вечно озабоченный непонятно чем... Чужой…
Зачем родила, если чужой?
Зачем она сама родилась на свет?
Зачем всё это было?
Она, как и вся наша Россия, потеряла веру, но не обрела знания, и даже не пыталась понять, что же с ней происходит. Она не умела думать… Пусть другие думают и решают в этой непонятной жизни. Так уж повелось.
Мальчишки её детства давно погибли на войне или стали стариками и, наверное, редко вспоминают тот далёкий осенний день. И не помнят девочку, игравшую у тесовых ворот родительского дома.
Девочка пеленала куклу, которую сама смастерила из соломы.
Она пеленала куклу и пела колыбельную песенку, наследство, оставшееся в ней от дооктябрьских времен.
Спи, моя радость, усни…

Дверной звонок вернул её в восьмидесятые годы двадцатого века.
Звонок был электрический и очень резкий.
Опираясь на палку, она приблизилась к двери.

-. Кто там?
-. Я.
-. Кто?
-. Сын.
-. Какой сын?
-. Твой сын. Открой.
-. Сы-ын?
-. Да. Открой, мама, это я, Платон…
Она, не торопясь, выстраивала последовательность движений, необходимых, чтобы дверь открылась. Отодвигала задвижки, проворачивала ключи, снимала цепочку.
-. Здравствуй. – Платон поцеловал её в пухлую щёку. - А ты думала кто?
-. Я жду… Я всё ещё жду… - сказала она.
-. Кого? – спросил он.
-. Не притворяйся… Ты знаешь… И тоже ждёшь…
-. Кого?
-. Отца твоего… Алёшу…
Алексей Николаевич Фолтин погиб на Курской дуге во время второй мировой войны полстолетия назад. И они действительно надеялись на чудо его возвращения. Но время было спрессовано однообразием событий и забот. А потом Россия понеслась, не сдерживаясь…Меняла курс на сто восемьдесят градусов… И люди то ли менялись, то ли обретали свой настоящий облик… Но становились другими… И только старики не могли измениться… Жили прежними, послевоенными идеалами и надеждами…
Он погладил ласково корешки книг, которые помогли ему выжить, которые сделали его изгоем и уродом, но сохранили нечто, якобы несущественное, якобы украшение, но стержень стальной… Платон... Боккаччо… Данте… Поэты двора Маргариты Наварской… Жизнеопиания Цезарей... Мифы Древней Греции… Достоевский… Чаадаев… Толстой… И много других книг… И других имен…
- Купи мне кресло, Платон. Это дерется. Возьми деньги. Там, в тумбочке. В красной коробочке…
-. Вернусь из командировки и куплю. Не надо мне денег…
-. Привык транжирить… Пся крев… Сколько тебе еще, чтобы машину выкупить?
-. Немного.
-. Сколько?
-. Две тысячи…
-. Рублей?
-. Долларов. Вчера была премьера. Скоро деньги будут.
- Ты? Разбогатеешь?! Не смеши.
Она деликатно отделила от форельной тушки золотистый кусочек.
-. Фу, невкусно. Гадость.


…Он шел к машине и думал о матери. Она умерла несколько лет назад. …Когда он был у неё за неделю до её смерти, у них случился такой разговор.
-. Ты опять много пьешь? – спросила Марина Николаевна.
-. Что ты! Мне некогда стоять в очередях. Если раз в неделю глоток шампанского…
-. Я всегда боялась, что ты сопьешься. Слишком нежный.
-. Мама… Я тороплюсь.
-. Ну, разве так разговаривают с матерью?!
-. Такое время, мама. Обменялись информацией и разбежались.
-. А я каждую минуту хочу говорить с тобой… У меня кроме тебя никого нет.
-. Ну говори, говори. А то у тебя, как у Лермонтова, получается: «Без Вас хочу сказать вам много», а прихожу – только упреки, ногти-когти, сходи-принеси. Помнишь Мишу Смирнова?
-. А как же, мы с ним попали в аварию в Сухуми. Вот до сих пор шрам. – Она тронула бровь.
-. Он умер недавно. Так был похож на свою прапрабабушку. Это ведь ей Лермонтов посвятил стихи: «Все было бы смешно, когда бы не было так грустно»… Смотри – таракан! Рыжий!
-. Ну и что?
-. Надо попрыскать карбофосом.
-. Зачем? Кому он мешает?
-. Один-то ничего, а как расплодятся… Я вчера был у Кананыкина – бегают, шуршат по газетам, по чашкам, поднял сапог в прихожей, они из-под него россыпью.
-. Ну, как там Серафим?
-. Ничего. Ходит в парк, играет в шахматы.
-. Сколько ему?
-. Восемьдесят семь.
-. А я скоро умру?
-. Сказала тоже! Ты прекрасно выглядишь.
-. Посмотри, какие зубы.
-. Отличные зубы, а память все равно надо тренировать.
-. Зачем?
-. Чтобы помнить.
-. Что помнить?! Войны, страхи, недостатки, нужду?.. А теперь молодые везде – и в автобусе, и в очереди – говорят: это вы, старики, довели страну, вы во всем виноваты…
-. Неужели так и говорят?
-. Так, и еще похуже. А мы ведь головы не поднимали, тащили телегу… Страну тащили… Только-только начали жить по-человечески, а жизнь кончается. Эх, не хочу вспоминать.
-. А ты вспоминай хорошее, что же плохое одно? Ведь и хорошее было. Солнышко. Люди. Мирное время. Любовь.
-. Все прошло.
-. Но в памяти-то… В памяти осталось.
-. В памяти только обида и горечь… Одиночество… А ты даже не хочешь поговорить со мной...
Он прослеживал весь путь их отношений с того времени, как помнил себя. Запахи и родное тепло. Обожествление женщины, из утробы которой он вывалился в этот мир… Молоком которой он был вскормлен, чтобы полюбить потом другую женщину и другую, волчью, пищу – мясо. Первые разочарования в матери, как носительницы закона доброты и справедливости. Первые протесты против пошлости жизни, против компромиссов, на которые ей приходилась идти, чтобы спасти его от нищеты, голода и одичания и не растерять благородства рода…
Всё было бы просто и разумно, если бы она, как многие в то страшное время, если бы она отреклась от принципов завещанных предками. Если бы она приучала его к хищному коварству - единственному универсальному инструменту выживания! Если бы она научила его грубому матерному языку, на котором изъясняются все деловые и начальственные люди. Язык этот скверный – пароль, почетное клеймо, знак принадлежности к опричнине! К преступной элите…
Если бы… Он не относился бы к ней свысока, как к падшему ангелу. Научила, а сама не соблюла… Дура несчастная…
Если бы привила она ему немного цинизма! Он бы простил ей её падение и глупость, её теперешнюю растерянность и теперешнюю старческую тупость и беспамятство простил, потому что циники и грешники по сути своей добрее правильных людей, гордящихся своей чистотой. Грешники знают не только сладость, но и муки греха. И не лишены сострадания и сочувствия к другим людям.
Если бы она не дала ему это дурацкое имя – Платон! Ещё в школе все – и учителя и ученики и даже директор. Говорили ему: - Платон мне дорог, но.
А потом и женщины и друзья.
Платон мне дорог, но комфорт дороже
Платон мне дорог, но независимость дороже.
Платоша. Платончик.
И только мать: – Платон мне дорог. Платон мне дорог. Он зацепочка жизни моей. И зачем мне истина?
Марина Николаевна упорно, не по своим силам, не по силам духа своего, боролась с любыми проявлениями хитрости, компромисса и пошлости в своих детях.
Она вдруг принимала вид обиженной девочки, когда Платон говорил или делал что-то недостойное. И это беспомощное, огорченное и растерянное, красивое, но глуповатое лицо, а теперь ещё тем более старое лицо, безумной старухи вызывало в нем раскаянье и стыд. До сих пор стыдился он, когда она с укором смотрела на него в его снах даже после своей смерти …
Платон подозревал, что старческое безумие наступает у тех, кто, увлеченный заботами реального мира, пренебрегал заботой о своей душе, заботой о гармонии своего внутреннего мира, кто забывал обихаживать сад души, через который, возможно, проходит путь в иную жизнь. Его мать так ничего и не узнала о себе за прожитые на земле годы. И когда, наконец, время заставило её оглянуться, увидела не сад, но свалку и распад...
Когда ей было обихаживать этот мнимый сад?! Лелеять иллюзию… До того ли ей было! Одной, после гибели мужа, в то голодное послевоенное время, нужно было выкормить и воспитать детей … Господь зачтёт ей это… А сад?.. Сад души?..
Сад станет частью тайги…


Временами, среди благополучия и успеха Платона охватывало чувство тревоги. Как будто кто-то должен придти к нему и потребовать возвращения долга. Эти смутные сны без диалогов, но с перемещениями в неизвестных пейзажах и городах конца девятнадцатого века, посещали его, забывались, и снова заставляли просыпаться в три часа ночи. Он пытался восстановить цепь сновиденческих событий. Это было похоже на детское его чувство вины, нарушение какого-то подсознательного закона, когда он предавался детскому блуду или брал деньги из ящика отцова стола.
Он спрашивал своих знакомых, нет ли у них такой напасти, когда просыпаешься среди ночи и замираешь от страха. Оказалось, что многие просыпаются в это время и тревожатся смутным сознанием вины, в которой никогда никому не признаются. А афонские монахи молятся в это время. Они тоже тревожатся по ночам. И в других конфессиях то же самое. Ульяна тоже просыпалась в это предрассветное время. Он видел, как загорались, а потом гасли и снова загорались её окна. Он видел, как она в ярости бродит по квартире и пьет снотворное.
В нем возникло беспокойство, будто дорогая фарфоровая чашка, поставлена была небрежно в опасной близости от края, от обрыва, пропасти, от края стола, и любое неловкое движение и даже дуновение ветерка могли подтолкнуть её к полёту вниз, на жёсткий тёмный паркет, где уже белели в его воображении осколки. Ему отчаянно, мучительно, будто во сне, хотелось уберечь её - последнюю зацепку детских мечтаний, последнюю чашку из довоенного и дореволюционного сервиза.
С её уходом наступит другая ненастоящая жизнь, хотя все будут его уверять, что это и есть жизнь – рождение, обретения, потери.
Платон увидел этот праздничный стол. Кинулся к нему, чтобы уберечь любимую чашку от непроизвольного падения.
Убрать! Задвинуть! Спрятать! Защитить в ярмарке праздничного стола. Туда, поближе к середине, к фаянсовому блюду с иссиня черным виноградом, к зеленой бутылке шартреза…
Одна женщина, простая, которая приходила раз в неделю прибирать его квартиру, сказала, что тоже просыпается ночью и думает о смерти. Зачем, мол, родились, если умрем и в чем смысл рождения?
- Смысл нашего рождения, чтобы жить. Жизнь – это такое удовольствие! - Он хотел сказать: «Жизнь – это такая сладкая мука!» , а сказал «удовольствие»,чтобы не огорчать её, и улыбнулся добродушной подкупающей улыбкой.
В глазах женщины он прочел сомнение .
Он сам сомневался. Но в глубине души был уверен, что смысл рождения в том, чтобы, родившись невинным - пройти все искушения и испытания – всю грязь отрочества, юности, зрелого возраста и придти к последнему порогу чистым и просветлённым для нового рождения человеком… Понимал и забывал в суете… В постоянной работе над превращением реальной жизни в сюжет, в мнимую жизнь. И материалом для него были реальные люди. И прежде всего он сам.
Он коллекционировал характеры, хотя не знал, почему именно эти, а никакие другие, запоминались и тревожили его воображение. Он думал, что это издержка профессии. Но понимал - всё только профессией не объяснить.
В интернете он нашел несколько теорий, объясняющих наши пристрастия, но не мог остановиться ни на одной и решил, что все теории отражают лишь часть истины, и, хотя они противоречили друг другу, в жизни для всех всегда хватало аргументов…
Платон чувствовал, что все запоминаемые им лица роднит, какая-то предыстория их и его жизни. Что сочетание лиц, как сочетания букв, складываются в слово или даже фразу, имеющую смысл и относящуюся к откровениям. Но, как ни старался, не мог разгадать полностью этого смысла и не знал точно, когда этот смысл, наконец, раскроется ему.
Запомнив лицо в толпе, он продолжал рассматривать его, влюбляясь, подпадая под власть его, стараясь понять. Он дорожил им, словно это была награда, желанный подарок за его внимание, проявленное к незнакомым людям. Он осваивал этот таинственный алфавит. Запоминал и старался разгадать эти иероглифы. Но только ощущение сопричастности давалось ему. Он никак не мог добраться ясной и определённой фразы, хотя чувствовал интуитивно её.
Однако на съемочной площадке иногда удавалось ему так подобрать мистический букет, сочетание лиц, слов и жестов, что эпизод перерастал первую реальную правдивость и… И тогда - мороз по коже. Глас хлада тонка…
… Похищенный им в толпе образ занимал достойное место в галерее портретов, в которую не имел доступа никто, кроме него.
Женщина коротко взглянула на него.
Она не была ухоженной женщиной, но притягивала его. Хотя излучала откровенную враждебность к нему, к его попытке познакомиться.
Она мельком окинула его взглядом. И было в этом взгляде небрежное презрение.
- Лиза! Лиза! Лиза! – донёсся до него крик из будущего. Голос был знакомый. Его голос, измененный временем.
Это имя никогда раньше не всплывало в его жизни. Оно не вызывало чувственных ассоциаций. Он за всю свою жизнь не был знаком ни с одной Елизаветой.
Он обогнал её в привокзальной толпе.
Успел запечатлеть в памяти.
Многолетняя работа в кино, вынашивание сценариев для фильмов и сериалов обострили в нём эту способность - просматривать, придумывать и осуществлять сразу несколько вариантов развития сюжета, варианты жизни персонажа-человека и человека-персонажа и выбирать тот, с которым ему было интересно работать, который больше волновал его.
Платон не был самодостаточной личностью, он дополнялся всеми, кто окружал его, кого он выбирал в своё окружение. Люди были дороги и интересны ему. Ему было интересно знать, как он живёт в них, и как они живут в нём. Какой образ принимают он в их душах.
Мы в глазах людей отражаемся самым неожиданным для нас образом. Близкие, любящие и знающие нас инстинктивно стараются сгладить это несовпадение, но в глубине души видят нас, как им видится… Не как мы видим себя. И не так, как хочется нам…
Он успел увидеть и запечатлеть в своей памяти лицо этой незнакомой женщины, обгоняя её в привокзальной толпе. И теперь владел её лицом. Он свободно и привычно вытаскивал из этого образа разные сценарии её жизни. И лицо это владело им.
В его отношении к ней не было физиологии. Были намеки на тайну и душевное родство. Был карнавал различных воплощений образа в реальной жизни или в текстах.
Её мужчины…
Её первая любовь…
Её дети…
Её предки по материнской и отцовской линии…
Он был причастен ко всем этим родившимся и умершим на земле людям. Теперь живущим в ней.
Они представлялись ему смутно, размыто, призрачно… Они волновали его. Навязывали свои проблемы и своё представление о мире, в котором мы живем и умираем. И немногим дано понять, зачем всё это.
Птица поёт.
Собака ищет.
Человек смотрит внимательно и стремится понять.
Это начало перемен в реальном мире. Начала будущих революций и войн…
Платон не расставался с похитившим его лицом, носил его с собой, как любимую игрушку… как амулет…
А потом прятал его, зарывал в памяти, как клад, хоронил его в себе, как зерно…
Но работа застывала, если не было истории, анекдота, за который можно было бы зацепиться, вызвать из памяти несколько характеров, заставить их любить и ненавидеть.
Или никак не хотела появляться на мониторе первая страница. И текст, который он выстукал на клавиатуре, был мертвым, хотя и содержал в себе информацию и был изящно выстроен и выразительно написан…
Он тосковал и мучился желанием увидеть скорее эту магическую первую страницу, в которой были бы заложены интонация, стиль, даже освещение и музыка будущего фильма. Увидеть её, как благословение на работу свыше. Там могло и не быть слов о музыке или цвете, там не было ещё истории и сюжета, не было характеров, не было героя. И в то же время они уже существовали там, в этом окне... Оставалось только заглянуть в него… Или выглянуть из…
Он с замиранием сердца ждал этого мгновения. Ждал, как прихода возлюбленной. Ждал чуть менее остро, чем рождения своего реального ребенка. Ждал, когда в этом окне появится живое существо, которое будет волновать его и мучить днём и ночью, пока не напишется последняя страница. И неважно, заплатят ему за это или не заплатят.
Потом, чтобы выжить – платить за квартиру, покупать еду и одежду, он будет облагораживать оплачиваемые работы деталями и атмосферой этой работы, этой мнимой и в то же время настоящей жизни… Разменивать золото на медные пятачки.

… Стоя в переполненном вагоне метро, он продолжал перебирать варианты возможной жизни зацепившей его женщины. Именно женщины. И нет в этом ничего удивительного. Среди гениальных портретов в музеях доминируют женские портреты. В балете тоже – главные партии женские. Женщины тоньше и душевно богаче мужчин… Они интереснее мужчин, даже, если обладают мужским характером.
Выбранная им женщина вряд ли догадывалась о причинах её сегодняшних проблем. Потому что редко кто, рассматривая по утрам в зеркале своё отражение, когда чистит зубы, мало кто думает о связи времен. Обычно человек озабочен только тем, как он выглядит, как оценят его сослуживцы, когда он придёт на работу. И редко кто задумывается о неразорвавшихся снарядах и драгоценных камнях, спрятанных нашими предками в нас, в глубинах нашего сознания… в гумусе ушедшего времени.
Наши корни, определяют наши поступки и нашу судьбу, не меньше, чем звёзды, но в союзе с ними,- подумал Платон.
Портрет её он будет хранить в себе до поры до времени, пока он, этот образ, не потребует для себя новой жизни, пока не вырвется из плена его галереи в активную, хотя и мнимую жизнь, жизнь персонажа, главного или второстепенного героя. Это как получится…
Он хотел бы снимать её в своей картине, но знал, что из десяти тысяч натурщиц, непрофессиональных актрис, только одна сможет выдержать жизнь на экране. Хотя из десяти тысяч женщин, каждая способна талантливо имитировать любовь. А вот мужчину Господь создал не способным к имитации любви. Можно притворно вызвать натуральные слёзы, но имитировать желание или покраснеть притворно мужчинам не дано.
Платон знал, что мастерство и искусство фальсификации в кинематографе всегда важнее истины и смысла…
Потому что те, кто ищет истину, идут в монахи, но не в кино…

…Раньше такие женщины не привлекали его. На них лежал запрет.
Не внешний запрет – долг - муж, больной ребенок, старая мать, требующая ухода… Внешний запрет только разжигал в нем желание, обострял драматургию…
В этой женщине был внутренний запрет - вериги духовные… Добровольное умерщвление плоти и желаний…
Она была, как прекрасный ирис меж страниц книги… Ещё не вполне высохший, хранящий аромат лета…
Он улыбнулся сравнению, был такой грех – любил цветисто размышлять, играть словами. Но тут же устыдился.
Потом он увидел её в ленфильмовской массовке. Узнал, что она работает в банке, что зовут её Елизавета Леонидовна Пантыкина. Предложил ей попробоваться на эпизод.
И она была утверждена на главную женскую роль.
- - -
В неподвижном воздухе висела холодная морось. Он утерся концом шарфа.
- Я не замечаю, что сам погружаюсь в пошлость, как в болото, - подумал Платон. - Мне хочется говорить пошлые афоризмы, придумывать пошлые стихи, как бы издеваясь над кем-то. Такая сладость бессильного постмодернизма. И это делаются моей сущностью… Я пошлый мужик! Только Ульяна спасает меня… Я не слышал от неё никогда ни одного пошлого слова, она не написала ни одной пошлой строчки! Она всегда гневается, если замечает во мне эту напасть…Не злодейство губит нас, не Люцифер, но пошлость, мелкие бесы иронии и самолюбования. Злодейство вызывает героизм, а пошлость – это тяжёлое похмелье от юношеской романтики и максимализма - требует ещё большей пошлости, чтобы заглушить мерзкий привкус разложения.
И только нищие духом свободны от этой заразы.


- Какая гадость! – подумал Платон, пробираясь по Невскому в плотном потоке людей.
Однако, стоило ему придти домой, в его холостяцкую однокомнатную квартирку, принять горячий душ, выпить стакан тёплого каберне с мёдом, и рядом с этим – влажным, зябким и зыбким существованием, возникал другой мир, а в нём было солнце, горы и море, похищенные им лица и уверенность, что впереди вечность, вечная жизнь, полная приключений, и, конечно, любовь, страсти, интриги, интимные композиции, любовные танцы и ритуалы... Игры…
- Стоп! Стоп! – закричал он беззвучно.
Всё среднее кино пошло. Среднее не может быть не пошлым. Пошлость единственная возможность удержаться в кино и на телевидении. Пошлость спасательный круг от мук совести и любви. Пошлость единственная возможность быть равным среди пошляков, которые сегодня правят миром.
Запутанные истории, придуманных им персонажей, которые отдалённо напоминали знакомых и родных, и даже его самого, а иногда вообще никого не напоминали, а беззастенчиво и беззаконно врывались в его внутренний мир, неведомо зачем и откуда, как неучтенные метеоры, тоже рождались из сумрака его неутолённых страстей… Из желания обладать… Из обид и мести. Из пошлости…
Придуманные им хитроумные сюжеты были мертвы и бессмысленны, если во время работы, здесь и сейчас, в его сердце не было, хотя бы лёгкого флирта, пошлой, но живой игры с любой женщиной, готовой играть с ним... Без страстей не может быть искусства. Вся работа в кино – большая, страстная и увлекательная и, увы, пошлая, игра…

Его жена Ульяна не умела - или не хотела? - играть. Она была знаковой, эпической натурой. Может быть, потому, что так и не научилась считать, и не могла различить правое и левое.
Она отказывалась играть с ним в любовь. Просто любила. И он не мог играть с ней – восхищался и любил. Почитал, как богиню. И желал, как восьмиклассник молодую училку.
У людей, как и у муравьев, существуют касты воинов, рабочих и трутней (обычно наследников больших состояний), не так жёстко, как в муравейнике или в средневековой Индии, но существует.
Платон встречал три или четыре раза в своей жизни женщин, которые соответствовали муравьиным маткам. Женщин, рожденных дать начало новым народам.
Обычно их сопровождает свита мужчин- друзей- оберегателей, которые заботятся о своей госпоже, почитают её, готовы отдать за не жизнь.
Но встречаются матки из разоренных ульев. Такой была Ульяна.
Она была обречена, как русское крестьянство. Она была из разоренного большого улья России.
Она была самодостаточной женщиной. Она могла существовать в тропиках и за полярным кругом и оставалась бы Ульяной, кто бы ни был рядом с ней – каюр, погонщик собак, или каннибал из африканской глубинки, или миллионер в Нью-Йорке. Её нельзя было изменить. Убить можно каждого человека за исключением избранников добра и зла. Ульяну нельзя было изменить или убить. У неё не было выбора быть самой собой или не быть до срока назначенного свыше. И всё же она боялась смерти, потому что не знала, что это такое. В душе её никогда не было спокойно и комфортно – всегда бушевали стихии огня и воды, и в этом было напряжение, не совместимое с нормальной жизнью, но рождавшее в окружающих её людях беспокойство, любовь или ненависть, а в ней самой - стихи.

…Он знал только о первой её любви.
Больной мальчик за забором в кресле.
Но на других её, случайных, мужиках – актёрах, режиссерах, поэтах, академиках лежал запрет, их, как бы, не было. Платон не хотел о них думать. Не желал знать о них ничего.
Эта, теперешняя Ульяна принадлежала только ему.
Она презирала любые игры, кроме покера. Но и в покер перестала играть, как сошлась с Платоном.
Нет, не из-за того, что боялась не совладать со своим азартом и проиграть всё. Она не боялась проигрывать, потому что никогда не признавала своего поражения. Даже проигрывая, она выигрывала, даже страдая, выдыхала радость и уверенность в своих силах и своём предназначении.
Ей было унизительно чувствовать свою зависимость от азарта так же, как была унизительна зависимость от танца и ритуальных поз, зависимость от настроения мужчин, властей и худсоветов, как было унизительно быть одной из тёлок на зеленом лугу... Одной из кобылиц на торжище... Она управляла окружающим её миром спокойно и властно, как и подобает царице.
И всё же азарт иногда охватывал её. Стоило ей взглянуть на экран телевизора, она слёту узнавала зашифрованное слово. И упорно звонила по указанному номеру, чтобы выиграть полторы тысячи рублей.

Беда пришла негаданно. Платон записал на флешку эпизод и пошел показать его Ульяне. Он звонил, но никто не открывал ему. Он искал ключи. Как всегда, они прятались от него в многочисленных карманах его куртки. Наконец, он открыл дверь и увидел Ульяну, лежащую на полу.
- Что с тобой?! – закричал Платон. - Вставай! Дай руку! Что случилось?
Он пытался поднять её.
- Не надо!
- У тебя кровь на плече!.. Покажи!.. Больно?
- Не надо!
Он снова пытался поднять ее.
- Он умер, - прошептала она.
- Кто?
- Митя… Митя умер.
Он вспомнил мальчика из интерната детей-отказников, детей исковерканных полиомеолитом.
… Я хочу родиться деревом, здоровым сильным деревом…
Ей казалось, что он похож на того мальчика за забором. То же кресло. Та же болезнь. То же чувство пронзительной материнской жалости, которое для многих женщин означает любовь.
Она гордилась этим одарённым мальчиком, его стихами.
Она дружила с ним. Одаряла его своими мыслями, своим теплом. Не замечала, а может быть и замечала, но не придавала значения, его отроческой привязанности к ней, когда все отношения с миром и людьми окрашены чувственными фантазиями.
Пока в интернат не пришла Ульяна, у них не было комплекса неполноценности. Они жили привычной для них жизнью больных детей, от которых отказались родители. Они завтракали, обедали, ужинали, ложились спать. Просыпались. Учились. Дружили. Ссорились. Они все были равны. И жизнь поровну давала им ощущение счастья и горя. . Они не были несчастнее здоровых. За стенами интерната был другой мир – интересный, но не касающийся их. Как иностранное кино… У этих маленьких инвалидов были свои реальные радости. Свои надежды. Свои горести, которых здоровым людям не понять. Причины горя и радости были элементарны, как у большинства здоровых людей...Свои лидеры и свои изгои. Только обслуга и экран телевизора соединял их с реальным миром.
Платон вспомнил, как Ульяна просила его придти в интернат и рассказать о съемках
спортивных фильмов.
Его поразили лица этих детей. Красивые, одухотворенные – они жили отдельно от измененных болезнью тел. Как будто этот небольшой зал был аквариумом – только счастливые детские мордочки торчали из воды, а уродливые тела были оптическим обманом...
Платон рассказывал им об опасных трюках. О детях – дублёрах, которые заменяли детей – актеров в съемках с дикими животными, в горах, при подводных съемках…
В одной из первых своих работ Платон хотел, чтобы лента кончалась длинным планом девочки, ведущей по полю тигра. Оператор был на кране, и от лица девочки и усов зверя камера медленно взмывала в небо и фиксировала все происходящее сверху.
И вдруг тигрица остановилась. Ей хотелось играть. Она обняла девочку и упала на спину в траву.
Всех, кто видел это, объял ужас – через секунду всё будет кончено, девочка погибнет, а тигрицу пристрелят.
И только дрессировщик, замечательный, красивый, неповторимо красивый человек - Константин Константиновский спокойно, но четко приказал:
- Расслабься! Не бойся ничего! Не пытайся освободиться!
Девочка так и сделала. Тигрице стало скучно. Она оттолкнула расслабленную, точно она была тряпичная кукла, девочку, а сама стала весело носиться по полю. Потом перепрыгнула через кирпичную ограду и побежала по парку, в котором, пользуясь солнечным днём, загорали горожане. Многие быстро вспомнили, что когда –то были обезьянами, и залезли на деревья. Другие бежали. А некоторые притворились неживыми.
Тигрица подошла к машине режиссера и стала точить об неё когти. Режиссер плакал, эту машину подарила ему великая Анна Ахматова.
Порядок восстановил милиционер. Он не побоялся подойти к зверю. Он схватил тигрицу за ошейник. А когда она зарычала, отпустил ей такую затрещину, что тигрица сразу зауважала его и позволила ему проводить себя до клетки.
Платон говорил, а сам наблюдал за лицами больных детей. В них не было зависти, в них было сопереживание и уверенность, что им всё это доступно… Они смеялись. Болезнь помогла им создать свой мнимый мир, где они были равными здоровым…
Но вторжение Ульяны в этот закрытый лазарет, её чувственность и женское тепло, её мощные мятежные стихи разрушили условное благополучие и стабильность жизни маленьких отказников. Им открылось, что там, за стенами интерната, не спектакль, поставленный для них, а настоящая полноценная, яркая и солнечная, и главное - реальная жизнь, в которой им нет места. Что будущее их блекло и невыразительно, стихи их слабы, примитивны… Что всё напрасно. И непоправимо. И жалко…
Судьба отняла у них здоровье, но не наградила сильным духом, как Хелен Келлер, Ф. Д. Рузвельта, Кустодиева или других не менее обделенных судьбой больных людей, дух которых был крепок, а судьба прекрасна и величественна…
Митя не хотел так жить… Он надеялся, что после смерти проснется деревом, большим здоровым, цветущим клёном или каштаном…
Мы со своими прозрениями, иллюзиями, со своей дерзостью и сакральными тайнами бываем опасны в общении с неподготовленными людьми. Недаром с древности не для всех были доступны тайны и откровения. И это правильно. Мы, люди, вроде и похожи друг на друга, но при том настолько разные, что даже в лесу, собирая грибы, проявляем эту разность. Одни различают среди травы и опавших листьев гриб по цвету. Другие по рисунку, по форме. Некоторые даже по запаху находят делянки грибов… Нам надо знать, что мы разные, и беречь людей от наших знаний, которые могут разрушить гармонию их внутреннего мира. Иногда даже наше тепло может принести вред.
Ульяна была губительна для средних и слабых людей. Она разрушала их. Разрушала спокойное мещанское счастье. Разрушала мелкие планы и расчеты, которые для многих так важны и составляют главное содержание жизни.
Ульяна легко отдавала деньги в долг и забывала о них. В её сознании не хватало места суете. Её сознание было переполнено призраками и приметами приближающейся катастрофы. Она видела за горизонтом сегодняшних дней страшные картины, где прошлое и будущее состязались в жестокости и распаде. Она никогда не говорила никому, даже Платону, об этих страшных видениях, но они незримо присутствовали в пространстве, окружавшем её, наполняя людей тревогой. Трагедия уничтоженной в двадцатом веке русской деревни навсегда осталась в ней, и останется в каждом из нас. Это приговор, и пересмотру он не подлежит. Почти все народы России сохранили своё крестьянство, а мы утратили, разорили, уничтожили. Как будто сами себе отрубили руки и ноги. Или продали печень, сердце, почки… и пропили всё…
Ульяна пролежала неделю в депрессии. Не пила, не ела. Не отвечала на звонки.
Потом, исхудавшая и бледная, пришла к Платону.
Они молча пили вино, и заснули вместе…


Платон проснулся и увидел Ульяну. Она сидела в кресле, поджав под себя ноги и
укрывшись курткой.. Лицо её было спокойно. Она кивнула ему, но смотрела мимо него, будто сквозь стены. Она любила сидеть с ногами в этом кресле и сочинять стихи. И никто, даже Платон, не осмеливался потревожить её в это время.
Она никогда не бормотала и не записывала стихов, прежде чем не добивалась
совершенства образа и чистоты звучания внутри себя. Просто сидела и смотрела сквозь стены. Она была одна…

Ему самому не чужды были эти запредельные путешествия… Он понимал, что оба они тоже неизлечимо больные дети… Они только выглядели взрослыми и здоровыми, но, на самом деле, были больны и до смерти оставались детьми. Больные, брошенные дети… Лишенные спасительного чувства корысти. И только припадки вдохновения. Озарения. Миражи… Сначала отдельно. Потом, иногда, допуская другого в свой странный мир, который пугал их матерей, пугал и вызывал ненависть у знакомых и незнакомых людей. И только соединившись, прилепившись друг к другу, они почувствовали безопасность, понимание и доверие. И полюбили болезнь, сблизившую их.
Они обрели ту счастливую способность, о которой мечтает нормальный мужчина и нормальная женщина - естественно и счастливо жить в любимом человеке, не ущемляя своей индивидуальности, своих привычек, своих командировок в свой мнимый мир… Не мешая внутренней работе другого… Мечтают многие, но немногие находят и сохраняют.
Может быть, потому у них так и не наступил тот таинственный мистический момент, когда хорошенький барашек любви превращается в баранину…
До их встречи, пока они не встретили друг друга, жизнь их протекала нормально. Они были сообразительнее и активнее сверстников, и маститые писатели покровительствовали им. Они рано начали печататься. Хорошо и быстро складывали стихи, легко писали очерки и рассказы, имитируя модные западные стили. Знали, что нужно и чего ждут от них. Жизнь была успешна. Но Платон всегда чувствовал, что это как бы успешность и как бы жизнь. Всё было как бы… не по-настоящему… Как бы талантливо… Стихи и рассказы эти были контрафактной продукцией. Эти палёные стихи и рассказы редакции принимали с охотой и хорошо платили. Напечатав один рассказ или одно стихотворение, можно было спокойно жить месяц. Но ощущение палености, хотя такого слова ещё не было, оставалось. А потом они встретились, и стало стыдно, потому что, если любишь, друг перед другом стыдно за вторичность, за ложь, за лёгкий успех, за паразитизм, за пошлость…
Однако не всё было так просто. Ульяна выросла на Севере России в крестьянской семье и почитала традиции северорусского крестьянства, как самое дорогое наследство. А Платон с детства мечтал о военной карьере и любимым местом его младенческих игр была не песочница, не огород, а учебный стол-полигон, где среди бутафорских гор и холмов текли стеклянные реки и сверкали стеклянные озера, и стояли миниатюрные – не больше его детского мизинца – дома и церкви. И маленькие танки ползли по бездорожью. И такие же миниатюрные орудия и пулеметы извергали невидимый огонь. И солдатики – красные и синие стреляли друг в друга и бились в рукопашную за эти дома, церкви, холмы и реки…
Они с детства были приучены к разной пище, разному поведению за столом. Даже говорили они по-разному, хотя и на одном языке.
Вначале чужие обычаи вызывали у них любопытство и восхищение, но потом приходила досада и ожесточенное неприятие всего чужого. И только Пушкин примирял их. И Пастернак примирял их. И Достоевский… И Лев Николаевич Толстой. И вся наша великая литература. И Блок вызывал слёзы, когда они читали его. Ну, и конечно – общая работа соединяла их.
Он ткал полотно.
Она вышивала на нем узоры…
Кинопроза сложная и увлекательная игра. За эту игру им платили. И они жили на эти деньги и играли, потому что были профессиональными игроками.
Если даже сценарий или стихи ложились в стол, они не считали это поражением. Они знали – делать, осуществлять, важнее, чем пристраивать и продавать…


…Навязчивый сон с избушкой на берегу большой реки стал началом сценария. Сон этот, записанный в память нобука, превращался в реальную жизнь со своей логикой характеров и деталей…

…ЗАТРЕЩАЛИ СУХИЕ ВЕТКИ.
ПЛАТОН ПОБЕЖАЛ ЗА СТРАННЫМ, СТРЕМИТЕЛЬНЫМ СУЩЕСТВОМ.
ОН ПОДНЯЛ КАМЕНЬ И БРОСИЛ В ТЕМНОТУ. ПОТОМ ЕЩЕ ОДИН, И ЕЩЕ…
РАЗДАЛСЯ ПОЛНЫЙ УЖАСА И БОЛИ ДЕТСКИЙ КРИК. ПЛАТОН КИНУЛСЯ К КУСТАМ.
- ГОСПОДИ!.. ГОСПОДИ!..
РАЗДВИНУЛ КУСТЫ.
В РЕЗКОМ ЛУЧЕ ФОНАРИКА УВИДЕЛ ОН ДЕВОЧКУ. ЛОХМАТАЯ, В ДРАНОМ СВИТЕРЕ. ОНА СМОТРЕЛА НА ПЛАТОНА ЗЛОБНЫМИ И ИСПУГАННЫМИ, КАК У ЗВЕРЕНКА, ГЛАЗАМИ. ЗАЖМУРИЛАСЬ ОТ СВЕТА…

- ЖИВА? – ЗАКРИЧАЛ ПЛАТОН. - ЭЙ, ТЫ ЖИВА? ВСТАВАЙ! ДАЙ РУКУ!
- НЕ НАДО! – УСЛЫШАЛ ОН.
- У ТЕБЯ КРОВЬ НА ПЛЕЧЕ!.. ПОКАЖИ!.. БОЛЬНО?
- НЕ НАДО!
ОН ПЫТАЛСЯ ПОДНЯТЬ ЕЕ С ЗЕМЛИ, ВЫТАЩИТЬ ИЗ ПЕРЕПЛЕТЕНИЙ ТАВОЛГИ.
ВДРУГ ОНА УКУСИЛА ЕГО.
ОН ВЫРУГАЛСЯ.
- БОЛЬНО? – ЗЛОРАДНО ЗАСМЕЯЛАСЬ ДЕВОЧКА.
- ТЕРПИМО, - СУХО ОТВЕТИЛ ОН. – ВЫЛЕЗАЙ… ПОШЛИ В ДОМ…
- НЕ НАДО, - СКАЗАЛА ДЕВОЧКА.
- ТЫ КТО?.. КАК ЗОВУТ?
- НЕ НАДО.
- НЕ НАДО, ТАК НЕ НАДО… УТРОМ РАЗБЕРЕМСЯ.
ДЕВОЧКЕ БЫЛО НА ВИД ЛЕТ ДВЕНАДЦАТЬ - ТРИНАДЦАТЬ. ХУДУЩАЯ, ДЛИННОНОГАЯ, В ДРАНЫХ ШТАНАХ И СВИТЕРЕ.
УЛЬЯНА ОСМАТРИВАЛА ЕЕ ПЛЕЧО. РАНА БЫЛА НЕБОЛЬШАЯ.
- ПОТЕРПИ, - СКАЗАЛА УЛЬЯНА. - НИЧЕГО СТРАШНОГО… ПЛАТОН!... ТАМ ЙОД В АПТЕЧКЕ.
УЛЬЯНА ОБРАБАТЫВАЛА РАНУ ПРИВЫЧНО, ПРОФЕССИОНАЛЬНО.
ДЕВОЧКА ТЕРПЕЛА МОЛЧА, НО КОГДА ПОДНЕСЛИ К ПЛЕЧУ ВАТКУ С ЙОДОМ, ОНА ВДРУГ ЗАПЛАКАЛА И ЗАКРИЧАЛА.
- НЕ НАДО! НЕ НАДО!
- НУ, ВОТ И ВСЕ, - СКАЗАЛА УЛЬЯНА. - МОЛОДЕЦ… ЕСТЬ ХОЧЕШЬ?
ДЕВОЧКА ЖАДНО ЕЛА БУТЕРБРОД.
- ХВАТИТ, - УЛЬЯНА УБРАЛА ПИЩУ. – ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ СРАЗУ ТАК МНОГО. ЗАВТРА НАЕШЬСЯ ДОСЫТА…
ДЕВОЧКА С СОЖАЛЕНИЕМ СМОТРЕЛА, КАК ИСЧЕЗАЕТ В БОЛЬШОЙ ЖЕСТЯНОЙ КОРОБКЕ ИЗ-ПОД ПЕЧЕНЬЯ, КОЛБАСА И ХЛЕБ.
ОТВЕРНУЛАСЬ.
- КАК ТЕБЯ ЗОВУТ? – СПРОСИЛА УЛЬЯНА.
ДЕВОЧКА НЕ ОТВЕТИЛА, ТОЛЬКО ЗЫРКНУЛА ГЛАЗАМИ В ЕЁ СТОРОНУ.
- ОТКУДА ТЫ?
ОНА МОЛЧАЛА.
- ЛАДНО, УТРОМ РАЗБЕРЕМСЯ, - СКАЗАЛА УЛЬЯНА. - РАЗДЕВАЙСЯ И ЛОЖИСЬ СПАТЬ.
- НЕ БУДУ РАЗДЕВАТЬСЯ.
- НУ, КАК ХОЧЕШЬ. – УЛЬЯНА ЗАСТЕЛИЛА ТОПЧАН.
ДЕВОЧКА УКРЫЛАСЬ С ГОЛОВОЙ ОДЕЯЛОМ И ЗАТИХЛА.
- ПРОСТИ МЕНЯ, ДЕВОЧКА, - СКАЗАЛ ПЛАТОН. – Я ДУМАЛ, ТЫ - РЫСЬ.
ДЕВОЧКА ВЫСУНУЛА ИЗ-ПОД ОДЕЯЛА МОРДАШКУ.
- СПИ.
УЛЬЯНА ПРИМОСТИЛАСЬ РЯДОМ, ТИХО ПОГЛАДИЛА ЕЁ ПО ГОЛОВЕ.
- НЕ НАДО, - СКАЗАЛА ДЕВОЧКА И ЗАКРЫЛА ГЛАЗА.
- СПИ.
СЛЁЗЫ ВЫСЫХАЛИ НА ОБВЕТРЕННЫХ ЩЕКАХ.
ПЛАТОН РАЗЛИЛ ПО КРУЖКАМ ОСТАТКИ ШАМПАНСКОГО.
- ВОТ ВИДИШЬ, БОГ ПОСЛАЛ НАМ ГОСТЬЮ, - СКАЗАЛ ПЛАТОН. – ЭТО ХОРОШИЙ ЗНАК.
УЛЬЯНА ПОКАЧАЛА ГОЛОВОЙ. И БЫЛО В ЭТОМ ЖЕСТЕ СОМНЕНИЕ В ТОМ, ЧТО ЭТО ХОРОШИЙ ЗНАК.
- ТЫ ЧУТЬ НЕ УБИЛ ЕЁ.
- НО ВЕДЬ НЕ УБИЛ. ЗНАЧИТ, НЕ ДОЛЖЕН БЫЛ УБИТЬ. ЭТО СУДЬБА… БУДЬ ЗДОРОВА!
ДЕВОЧКА ОТВЕРНУЛАСЬ К СТЕНЕ.
ОНИ ЧОКНУЛИСЬ, И АЛЮМИНИЕВЫЕ КРУЖКИ ОТВЕТИЛИ ГЛУХО.
- А Я, И ПРАВДА, ВЕДЬ МОГ УБИТЬ ЕЁ! – СКАЗАЛА ПЛАТОН.
ДЕВОЧКА ВДРУГ ЗАСТОНАЛА И ЗАПЛАКАЛА.
- Я НЕ ХОТЕЛА, ЧТОБЫ ОН УМЕР… Я НЕ ХОТЕЛА… - БОРМОТАЛА ОНА.
УЛЬЯНА ПОЛОЖИЛА ЛАДОНЬ НА ЛОБ ДЕВОЧКИ.
- ДА ОНА ГОРИТ ВСЯ!..
- НЕ ОТДАВАЙТЕ МЕНЯ В ДЕТДОМ, - СКАЗАЛА ДЕВОЧКА, САДЯСЬ НА КРОВАТИ. – ОТПУСТИТЕ, Я УЙДУ САМА. НЕ ХОЧУ В ДЕТДОМ! НЕ ХОЧУ В МИЛИЦИЮ!
- ЛАДНО. ЛАДНО. ПОЖИВИ У НАС, ПОКА НЕ ПОПРАВИШЬСЯ. А ТАМ ВИДНО БУДЕТ… - СКАЗАЛА УЛЬЯНА. - - ЛАДНО, СПИ, СПИ, ДЕВОЧКА.
- А ВЫ ТОЧНО НЕ СДАДИТЕ МЕНЯ В МИЛИЦИЮ?
- ДА С ЧЕГО ТЫ ВЗЯЛА? В МИЛИЦИЮ! ТЫ ХОЧЕШЬ У НАС ЖИТЬ?
- ХОЧУ.
- НУ, ВОТ И ЖИВИ.
- Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ВЫ ВЗЯЛИ ЕЩЁ МОИХ БРАТЬЕВ – ВАНЮ И МАХМУДКУ.
- НУ, ТАК ВОТ СРАЗУ! – УДИВИЛСЯ ПЛАТОН.
- ДА, СРАЗУ! Я БЕЗ НИХ ЖИТЬ НЕ МОГУ.
- ИШЬ, ТЫ!
ВСПЫХНУЛА ПОД ПОТОЛКОМ ЛАМПОЧКА. ЗАМИГАЛА, ПОГАСЛА И СНОВА ЗАЖГЛАСЬ.
- СВЕТ ДАЛИ… - УДИВИЛАСЬ УЛЬЯНА.
- ВОТ ВИДИШЬ, ЖИЗНЬ НАЛАЖИВАЕТСЯ… - ОТВЕТИЛ ОН.


…ПЛАТОН СИДЕЛ ЗА СТОЛОМ. В НОЧНОЙ ИЗБЕ СТРАННО СВЕТИЛСЯ ГОЛУБОЙ ЭКРАНЧИК НОУТБУКА.
- ЧЕГО НЕ СПИШЬ? - СПРОСИЛА УЛЬЯНА.
- ДА, ВОТ, РЕШИЛ В ДНЕВНИК ЗАПИСАТЬ СЕГОДНЯШНИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ. - ОН ВИНОВАТО УЛЫБНУЛСЯ. - И ОТКУДА ОНА ВЗЯЛАСЬ НА НАШУ ГОЛОВУ! СКОЛЬКО ИХ, НЕСЧАСТНЫХ БЕСПРИЗОРНЫХ БЕГАЕТ СЕЙЧАС ПО РОССИИ!
ДЕВОЧКА ЗАСТОНАЛА ВО СНЕ.

…ПЯТЬ ОДИНАКОВЫХ ДВУХЭТАЖНЫХ БАРАКОВ СТОЯЛИ СРЕДИ ПОЛЯ, КАК В СТРОЮ.
ОСТОВ ГРУЗОВИКА.
СОХНУЩЕЕ РАЗНОЦВЕТНОЕ БЕЛЬЁ.
ОЛЯ ПОДПЕВАЛА СЕБЕ ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ. В ТОЧНОСТИ ПОВТОРЯЛА УХВАТКИ ПОПУЛЯРНОЙ У ТИНЭЙДЖЕРОВ ЗВЕЗДЫ.
ЕЁ МАТЬ, ЗОЙКА, УМИЛЕННО УЛЫБАЯСЬ, СТОЯЛА В ДВЕРЯХ КУХНИ. ДАЖЕ ЖЕВАТЬ ПЕРЕСТАЛА. НЕ ВЫДЕРЖАЛА, ОБНЯЛА И РАСЦЕЛОВАЛА ДОЧЕНЬКУ… СЕБЯ - МОЛОДУЮ… ДЕВОЧКУ…
- КРАСАВИЦА ТЫ МОЯ НЕНАГЛЯДНАЯ! ЗОЛОТЦЕ МОЁ! ВЫРАСТЕШЬ, БУДЕШЬ ЗНАМЕНИТОЙ АРТИСТКОЙ! ВСЕ МУЖИКИ ТВОИ БУДУТ!
ОЛЯ ОПУСТИЛА ГОЛОВУ.
…СУНДУК ПРИЕХАЛ НА ТРАКТОРЕ – КРАСИВЫЙ, ВЕСЕЛЫЙ, ЧУТЬ-ЧУТЬ РАЗОГРЕТЫЙ ВЫПИВКОЙ.
КРАСНЫЙ ТРАКТОР ВЗДРАГИВАЛ И РЫЧАЛ ПЕРЕД КРЫЛЬЦОМ ОДНОГО ИЗ БАРАКОВ. ЖИТЕЛЕЙ В ПОСЕЛКЕ БЫЛО НЕМНОГО. МУЖИК ВОЗИЛСЯ В ОГОРОДЕ. БАБА НЕСЛА НА КОРОМЫСЛЕ ВОДУ ОТ КОЛОНКИ.
ТРАКТОРУ НАДОЕЛО РЫЧАТЬ. ЗАМОЛК.
СУНДУК ВЫСКОЧИЛ ИЗ КАБИНЫ.
- ПРИВЕТ, СУНДУК! - КРИКНУЛ МУЖИК.
В ПАКЕТЕ ЧТО-ТО ЗВЕНЕЛО И БРЯКАЛО.
ЗОЙКА ВИДЕЛА ЕГО ИЗ СВОЕГО ОКНА И УЛЫБАЛАСЬ. ОНА БЫЛА ЖЕНСТВЕННА, МЯГКА И НЕТОРОПЛИВА.
- НЕ НАДО ЕГО, - СЕРЬЁЗНО СКАЗАЛА ДЕВОЧКА ОЛЯ.
- НАДО, - ОТВЕТИЛА МАТЬ. – НАДО… ВЫРАСТЕШЬ, ПОЙМЕШЬ…
- НЕ НАДО.
- НУ, ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ, ДОЧЕНЬКА?! ЛЮБЛЮ МУЖИКОВ. ОСОБЕННО КРАСИВЫХ… ТВОЙ ОТЕЦ ТОЖЕ БЫЛ КРАСИВЫЙ…
- А ГДЕ ОН?
- ОН?.. НА СЕВЕРНОМ ПОЛЮСЕ.
- А ТЫ ГОВОРИЛА – В АМЕРИКЕ.
- МОЖЕТ, И В АМЕРИКЕ.
- И СУНДУК ТОЖЕ УЕДЕТ?
- УЕДЕТ…- ВЗДОХНУЛА ЗОЙКА. - НЕ ДЕРЖАТСЯ ДОЛГО У МЕНЯ МУЖИКИ. Я ВЕДЬ ПО-ПРОСТОМУ С НИМИ. БЕЗ ЗАТЕЙ… ТРАХАЮСЬ И РОЖАЮ… И РОЖАЮ…
НА КРЫЛЬЦЕ СИДЕЛИ ДВА МАЛЬЧИКА, ЧЕРНЯВЫЙ И БЕЛЕНЬКИЙ, САМОЗАБВЕННО РЕЗАЛИСЬ В КАРТЫ. РЫЖИЙ КОТЕНОК СМОТРЕЛ НА НИХ ГОЛУБЫМИ ГЛАЗАМИ.
СУНДУК ПЕРЕШАГНУЛ ЧЕРЕЗ ТУЗА ПИК. ОТШВЫРНУЛ КОТЕНКА ПРИВЫЧНЫМ ФУТБОЛЬНЫМ УДАРОМ.
- КТО ХОЧЕТ АПЕЛЬСИНОВ? - СПРОСИЛ ОН.
МАЛЬЧИШКИ ВСКОЧИЛИ.
- ОЙ, МИТЕНЬКА! – ЗАКРИЧАЛА ЗОЙКА.
СУНДУК ЧМОКНУЛ ЕЁ.
ОХОТНИЧЬИМ НОЖОМ ВСКРЫВАЛ ЖЕЛЕЗНЫЕ КОРОБКИ. ЧЕРНЯВЫЙ МАХМУДКА-АБРЕК И БЕЛОГОЛОВЫЙ ВАНЬКА ДАЙ-ДАЙ ХВАТАЛИ ПИЩУ РУКАМИ.
СУНДУК УЛЫБАЛСЯ. ОН БЫЛ ДОВОЛЕН СОБОЙ. ОН ПРИВЕЗ ДЕТЯМ ЕДУ И ФРУКТЫ. ПРИВЕЗ ВЫПИВКУ ДЛЯ СЕБЯ И ДЛЯ ЗОЙКИ.
- А ВОТ ЭТА ЗЕЛЕНАЯ… ШАРТРЕЗ… ШАР ТРЕЗВ… А ЭТО КРАСНАЯ… СПЕРВА ВРИ... - ШУТИЛ СУНДУК.
- САПЕРАВИ! – ЗАСМЕЯЛАСЬ ЗОЙКА.
- А ЭТО БЕЛАЯ… А ЭТОТ ЧЁРНЫЙ БАЛЬЗАМ… ДЛЯ МУЖСКОЙ СИЛЫ И ДОЛГОЛЕТИЯ… СКОРО И МОЙ СЫНОК БУДЕТ В КАРТЫ ИГРАТЬ С ТВОИМИ... ТЫ БЫ ХОТЬ ПОЛЫ ВЫМЫЛА…
- УСПЕЕТСЯ.
- ВЫПЕЙ СО МНОЙ.
- НЕ ПЬЮ, КОГДА НОШУ… - ТОМНО СКАЗАЛА ЗОЙКА. - ДЛЯ МАЛЕНЬКОГО ВРЕДНО.
- ВРЁШЬ! ПЬЁШЬ.
- НЕ ВРУ.
ОНА ТРОНУЛА СВОЙ ЖИВОТ.
- ДА НУ ТЕБЯ… ТЫ ВСЕГДА БРЮХАТА… СКОЛЬКО ПОМНЮ ТЕБЯ. КАК КОШКА… ВЫПЕЙ СО МНОЙ. ПУСТЬ ПРИВЫКАЕТ.
- Я НЕ ЛЮБЛЮ ВИНО, – КАПРИЗНО СКАЗАЛА ОНА. - Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ …
СУНДУК ОБЕРНУЛСЯ К ОЛЕ.
- БРАТИКА ХОЧЕШЬ?
- НЕ НАДО.
- НУ-КА, СПОЙ НАМ... КАК ЭТО?… НО ПОНИМАЮ ОН МНЕ НУЖЕН… НУЖЕН ЕЩЕ…
- НЕ НАДО!
- ЧТО НЕ НАДО?
- НИЧЕГО НЕ НАДО!
- ЗОЙКА, НАУЧИ ЕЁ ГОВОРИТЬ ЕЩЁ ЧЕГО-НИБУДЬ. А ТО ВСЁ «НЕ НАДО», «НЕ НАДО». ЭТО НЕ ПОЗИЦИЯ. ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН ГОВОРИТЬ – НАДО!
- НЕ НАДО.
- ДУРА! А ЭТИ ТВОИ… ВООБЩЕ… ТЫ БЫ ХОТЬ ГОВОРИТЬ ИХ ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ НАУЧИЛА, - ВОЗМУЩАЛСЯ СУНДУК. НЕ ЗЛО ВОЗМУЩАЛСЯ, БЛАГОДУШНО, ДЛЯ ПОРЯДКА.
ЗОЯ УЛЫБАЛАСЬ БЕЗЗАБОТНО.
- А! САМИ НАУЧАТСЯ… ДА ОНИ УМЕЮТ… СЛОВА ЗНАЮТ… ОНИ С ТОБОЙ НЕ ХОТЯТ… ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ.
БЕЛОГОЛОВЫЙ ВАНЬКА ПОДОШЕЛ К СУНДУКУ. ОН БЫЛ В ОДНОЙ БЕЛОЙ РУБАШОНКЕ, БЕЗ ШТАНОВ. КРЕПКИЙ СМУГЛЫЙ ХРЕНОЧИК ТОРЧАЛ МЕЖДУ МУСКУЛИСТЫХ НОЖЕК.
- ДАЙ! – ОН ПОКАЗАЛ ПАЛЬЦЕМ НА АПЕЛЬСИН. – ДАЙ.
- СКАЖИ «ПОЖАЛУЙСТА»!
- ДАЙ! ПОАЛУСТА!
- НУ, МОЛОДЧИНА! НА!
СУНДУК ПОДБРАСЫВАЛ АПЕЛЬСИН. НО КОГДА МАЛЬЧИК ПРОТЯНУЛ РУКУ, ПОЛОЖИЛ ВОЖДЕЛЕННЫЙ ФРУКТ НА СТОЛ, В ПЛАСТМАССОВУЮ ВАЗУ.
ВАНЬКА ОБИДЕЛСЯ И ОТОШЕЛ ОТ НЕГО.
- ГУНО, - СКАЗАЛ ОН.
ПОТОМ ПРИСТРОИЛСЯ НАД МОДНОЙ ОБУВКОЙ СУНДУКА И СПРАВИЛ В НЕЁ МАЛУЮ НУЖДУ.
ЗОЙКА РАСХОХОТАЛАСЬ. ОХ, КАК УМЕЛА ОНА СМЕЯТЬСЯ ЭТА БЕСПУТНАЯ ЗОЙКА!
СУНДУК ВЫРУГАЛСЯ, СХВАТИЛ МАЛЬЧИКА ЗА ШИВОРОТ И СТАЛ ТЫКАТЬ МОРДОЧКОЙ В СОТВОРЕННУЮ ИМ ЛУЖИЦУ.
- ТАК УЧАТ ГРЯЗНЫХ КОТЯТ, - СКАЗАЛ ОН, БРЕЗГЛИВО ВЫТРЯХИВАЯ ДЕТСКУЮ ВЛАГУ ИЗ МОДНОГО БОТИНКА.
СУНДУК ШЛЕПНУЛ НАПОСЛЕДОК ВАНЬКУ, И ТОТ ЗАРЕВЕЛ.
- НЕ НАДО! – ЗАКРИЧАЛА ОЛЯ. - НЕ БЕЙ ЕГО!
- БУДУ… БУДУ БИТЬ… БУДУ ВОСПИТЫВАТЬ!
- Я ТЕБЯ ЗАМОЧУ!
- АХ ТЫ, СУЧКА!
- СУНДУК – ЛОХ, - ЗЛОБНО ЗАПЕЛА ОЛЯ. - ТРУСЫ В ГОРОХ. СИДИТ НА ЛАВКЕ. ЧТОБ ТЫ СДОХ!
СУНДУК В ЯРОСТИ БРОСИЛСЯ ЛОВИТЬ ЕЁ. НО ОЛЯ ЛОВКО БЕГАЛА ВОКРУГ СТОЛА. НЕ ДАВАЛАСЬ. МАЛЬЧИШКИ И ЗОЙКА ХОХОТАЛИ.
ОЛЯ СПОТКНУЛАСЬ О ПОЛОВИК. УПАЛА.
ОНА, КАК РАНЕНЫЙ ЗВЕРЕК, ЗАЛИЗЫВАЛА ЦАРАПИНУ НА КОЛЕНКЕ.
- ЗАМАЖЬ ЙОДОМ, - ПОСОВЕТОВАЛ СУНДУК. - ТЬФУ ТЫ! ЗОЙКА! ПЕРЕСТАНЬ СМЕЯТЬСЯ... ДУРА НЕНОРМАЛЬНАЯ…
ЗАЖИМАЯ ЛАДОНЬЮ РОТ, ЗОЙКА ВЫСКОЧИЛА ИЗ КОМНАТЫ.
ОЛЯ ВСЕ ЛИЗАЛА КОЛЕНКУ И УГРЮМО СМОТРЕЛА НА СУНДУКА.
- НЕНАВИДИШЬ? - СПРОСИЛ ОН. - ЗА ЧТО? ТВОЯ МАМОЧКА — ШЛЮХА. ОНА ЛЮБИТ ЭТО ДЕЛО... И ТЫ ВЫРАСТЕШЬ ТАКОЙ ЖЕ... ДАВАЛКОЙ... КУДА ТЕБЕ ДЕВАТЬСЯ? НА ЧТО ВЫ ВСЕ ГОДНЫ?! ЕЩЕ ГОДИК - И НАЧНЕШЬ…
ОНИ МЕРЯЛИСЬ ВЗГЛЯДАМИ. ЕГО ГЛАЗА БЫЛИ ХОЛОДНЫ И ЖЕСТОКИ, КАК У ХОЛЕНОГО КОТА, НО ВЕРНУЛАСЬ ЗОЙКА, И ЛИЦО ЕГО ПРИОБРЕЛО ДОБРОДУШНЫЙ И БЕСПОМОЩНЫЙ, ПОЧТИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ, ОБРАЗ.
- ОТДОХНЕМ МАЛЕНЬКО, - ОН ПОДТОЛКНУЛ ЗОЙКУ К ДВЕРИ СПАЛЬНИ. – ПОБАЛУЕМСЯ…
- ДА, НУ ТЕБЯ… НОЧИ ТЕБЕ МАЛО…
- МАЛО…
ОНИ СКРЫЛИСЬ В СПАЛЬНЕ, И ОТТУДА СЛЫШАЛИСЬ ЗВУКИ ЛЮБОВНОЙ ВОЗНИ.
ОЛЯ СМАЗЫВАЛА ССАДИНУ ЙОДОМ.
- ЭЙ, ОЛЬКА, ПЕРЕСТАНЬ ДУТЬСЯ! – ЗАКРИЧАЛ ИЗ СПАЛЬНИ СУНДУК. – МИР! ПРИНЕСИ ВИНА. ТЁМНОГО… БАЛЬЗАМА… Я ТЕБЕ НОГТИ КУПЛЮ.
ОЛЯ ВЗЯЛА ПУЗЫРЁК С ЙОДОМ. ПОСМОТРЕЛА НА СВЕТ - МНОГО ЛИ ОСТАЛОСЬ. НАЛИЛА ЙОД В ЧАШКУ, ДОЛИЛА ЧЕРНОГО НОВГОРОДСКОГО БАЛЬЗАМА…
ОНА НЕСЛА ЧАШКУ НА ВЫТЯНУТЫХ РУКАХ. КАК ЖЕРТВЕННУЮ ЧАШУ. БОЯСЬ УРОНИТЬ.
МАЛЫШИ ДОБРАЛИСЬ ДО АПЕЛЬСИНА И ТЕПЕРЬ БОРОЛИСЬ ЗА ПРАВО ОБЛАДАТЬ ИМ ЕДИНОЛИЧНО.
ОЛЯ ОТКРЫЛА ДВЕРЬ В СПАЛЬНЮ.
АПЕЛЬСИН ДОСТАЛСЯ МАХМУДКЕ -АБРЕКУ. ВАНЯ ДАЙ–ДАЙ ЖАЛОБНО СМОТРЕЛ НА ФРУКТ.
МАХМУДКА ЗАСМЕЯЛСЯ И ВОНЗИЛ В АПЕЛЬСИН НОЖ. РАЗРЕЗАЛ ПОПОЛАМ. СЛИЗНУЛ С НОЖА СОК. ПРОТЯНУЛ ПОЛОВИНКУ ВАНЕ.
ОЛЯ ВЫШЛА ИЗ СПАЛЬНИ. СЕЛА ЗА СТОЛ. С ХОЛОДНЫМ ЛЮБОПЫТСТВОМ СМОТРЕЛА НА ДВЕРЬ.
И ПОЯВИЛСЯ ТАМ, В ТЁМНОМ ПРОЁМЕ, СУНДУК. ГОЛЫЙ. В ГЛАЗАХ - МУКА.
БРОСИЛСЯ В ТУАЛЕТ. ДАЖЕ ДВЕРЬ НЕ ЗАКРЫЛ.
БЕЛАЯ РАКОВИНА ЗАЛИЛАСЬ КРОВЬЮ.
СУНДУК УПАЛ.
ОЛЯ СТОЯЛА В ДВЕРЯХ ТУАЛЕТА, СМОТРЕЛА НА НЕГО.
- ОЛЯ! – ПОЗВАЛА ЗОЙКА.
МАЛЬЧИШКИ КИДАЛИСЬ АПЕЛЬСИНОВЫМИ КОРКАМИ. ОНИ ЕЩЕ НЕ ЗНАЛИ, ЧТО ЗНАЧИТ - УБИТЬ...
МЁРТВЫЙ КОТЕНОК ЛЕЖАЛ НА ПОРОГЕ…

- Запишем? – спросил Платон.
- Зачем? – возразила Ульяна. – Я всё помню. Полежим.
…Они лежали, обнявшись, в Питере, в её спальне... Они любили лежать так, крепко обнявшись.
Время текло медленно и неотвратимо, независимо от них, и они не зависели от времени, но зависали в нём, пока были живы… пока в них происходила работа, иногда совсем бесполезная, на первый взгляд, иногда существенная, но работа, каждый день, каждое мгновение - чтобы мозг не ржавел, чтобы сердце не замерзало.
Какие-то варианты их возможных жизней медленно ворочались и сплетались, будто клубок змей в осеннем лесу…
Они долго ожидали эту работу. Никто не хотел субсидировать. Ни фильм, ни сериал. В моде уже двадцать лет были убийства... насилия... расследования...
И вдруг какая-то безумная, но упрямая молодая женщина в небольшой кинофирме решилась. Поверила им. Правда, прежде советовалась с крупным боссом. Тот захотел посмотреть на сценаристов.
Встретились в Туалете у Аркаши. Так, за глаза, называлась пиццерия, на месте бывшего туалета при Михайловском садике, неподалеку от Спаса на Крови.
Босс угостил Ульяну и Платона пиццей и дал добро. Он очень торопился в аэропорт. Летел в Тель-Авив на золотую свадьбу своих родителей.
И началась работа. То есть, она началась гораздо раньше этого дня, внутри них, и созревала, как грибница, но теперь за неё платили, и потому работать было приятно и весело... Как бы…
Платон вставал в шесть утра, и набрасывал две-три страницы. Диалоги. Ситуации. Повороты…
Потом бежал, через дорогу к Ульяне
- Запишем?
- Запишем, – соглашалась она. – Но не хочется вставать. Я всё помню. Лежи тихо!
Каждый раз после близости с ней, Платон чувствовал подъем сил и радость, и любовь ко всему миру. Ему не хотелось спать. Ему хотелось продолжения. Но Ульяна спала.
Он осторожно, чтобы не разбудить её, покинул постель и бродил по квартире.
Пора кончать с этим идиотизмом! Пора возвращаться к нормальной жизни! Завтра же выброшу мою односпальную кушетку и куплю большую кровать. Будем спать вместе, как все нормальные люди. Мы не партнёры, не любовники, мы больше, чем муж и жена. Мы - одно существо…
Он включил компьютер.
Ульяна вышла из-за перегородки. Сонная вышла, недовольная. Засмеялась, видя его обнаженного, скорчившегося на стуле перед монитором.
- Заснула... И вдруг нет тебя! И такой страх, что всё, что у нас с тобой было – это только непринятый к производству сценарий…
- Послушай!.. По-моему складно вышло, - сказал он, не оглядываясь, снова волнуясь от прилива любви к ней.

- НА ЧТО ВЫ ЖИВЁТЕ? В СМЫСЛЕ, КАКИЕ У ВАС ДОХОДЫ? – СПРОСИЛ ИНСПЕКТОР БЕЗКОЗЫРКО.
- Я ОФИЦЕР ЗАПАСА… У МЕНЯ ПРИЛИЧНАЯ ПЕНСИЯ… ЖЕНА - ВРАЧ… БУДЕМ ОГОРОДНИЧАТЬ. КУПИМ СКОТИНУ…
- ТАК, КАК МЫ РЕШИМ? ЕСЛИ ХОТИТЕ, ЧТОБЫ ОЛЯ КАЛИНИЧЕВА ПОЖИЛА У ВАС, ЕЁ КАК–ТО НУЖНО ОФОРМИТЬ.
- В СМЫСЛЕ?
- НУ, ВРЕМЕННОЕ ОПЕКУНСТВО. НА МЕСЯЦ ИЛИ ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА… РОДИТЕЛЬНИЦА ЕЁ, В СМЫСЛЕ, БИОЛОГИЧЕСКАЯ МАТЬ, ЖДЁТ СУДА В «БЕЛОМ ЛЕБЕДЕ»... В СЛЕДСТВЕННОМ ИЗОЛЯТОРЕ… ЗА ПОПЫТКУ УБИЙСТВА СОЖИТЕЛЯ…
ЕВГЕНИЙ ТИМОФЕЕВИЧ БЕЗКОЗЫРКО ПОМОЛЧАЛ. ХМУРО СКЛАДЫВАЛ ДОКУМЕНТЫ В ОСОБУЮ ПАПКУ. БУМАГ БЫЛО МНОГО. НАКОНЕЦ, ОН ПОДНЯЛ ГОЛОВУ.
- НА МЕСЯЦ. У НАС ТАКАЯ ПРАКТИКА. ЕСЛИ ПРИВЫКНИТЕ ДРУГ К ДРУГУ, И ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО, ПРОДЛИМ СРОК. Я НЕ ТОРМОЖУ. Я ВСЁ БЫСТРО ОФОРМЛЮ.
- НА МЕСЯЦ, ТАК НА МЕСЯЦ, - СКАЗАЛ ПЛАТОН.
- ЕСЛИ РАЗДУМАЕТЕ, ЕЁ ВСЕГДА МОЖНО ВЕРНУТЬ В ДЕТДОМ…

- Расскажи мне о твоих детях, - вдруг некстати попросила Ульяна. – Ну, о тех, что были у тебя с другими женщинами.
- Да не было у меня детей. Давай лучше работать.
- Я хочу знать, что с ними... С твоими детьми… Вдруг у них жизнь не сложилась. Вдруг они нуждаются в нашей помощи.
Платон промолчал. Он подозревал, что вопрос был задан не от жалости, а из желания всё знать о нём. О его далёком прошлом. Из недоброго желания знать и мстить.
По уголовному кодексу чистосердечное признание облегчает наказание. Но не в семейной жизни! В семейной жизни, по семейному праву, по семейным понятиям, чистосердечное признание удваивает, утраивает, удесятеряет вину.
- Или мы работаем, или я пойду… Погуляю, - сказал Платон.- А ты займись своими делами. Ну, как решим?.
- Будем работать.
- Диалог. С абзаца…

- А ЧЕГО ЭТО ОН УЛЫБАЕТСЯ? – СПРОСИЛ МАЛЬЧИК.
- ОН ПЬЯНЫЙ, - СКАЗАЛ ДРУГОЙ. - НЕ ВИДИШЬ?.. ВОДКУ ПИЛ. ПОТОМУ ДОБРЫЙ…
- ДА - СОГЛАСИЛСЯ ТРЕТИЙ РЕБЕНОК. - Я ПРОБОВАЛ. МНЕ ДАВАЛИ. ОДИН ДЯДЬКА НА УЛИЦЕ СКАЗАЛ, ЧТО ВОДКА ПОЛЕЗНАЯ. ОНА ОТ ВСЕХ БОЛЕЗНЕЙ…
ДЕТИ СМОТРЕЛИ НА ПЛАТОНА И УЛЬЯНУ ИЗ СВОЕГО ТРУДНОГО ДЕТСТВА СНИЗУ ВВЕРХ, КАК НА АНГЕЛОВ – ИЗБАВИТЕЛЕЙ. КАК НА БОГОВ, СПОСОБНЫХ ИЗМЕНИТЬ ИХ ЖИЗНЬ К ЛУЧШЕМУ.
ПОДОШЛА ЗАВЕДУЮЩАЯ. РЕШИТЕЛЬНАЯ, СПОРТИВНАЯ, НЕТИПИЧНАЯ...
- СБЕЖАЛ… МАХМУД СБЕЖАЛ… ИЗВИНИТЕ. НЕ УСМОТРЕЛИ... ИЩЕМ. ЗВОНИТЕ.
- ЗНАЧИТ, ОДИН СБЕЖАЛ, - СКАЗАЛ ПЛАТОН. - А ДРУГОЙ?.. ВПРОЧЕМ, МЫ ХОТЕЛИ ИХ ВМЕСТЕ… ЛАДНО, В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ….
ПЛАТОН И УЛЬЯНА ШЛИ, КАК СКВОЗЬ СТРОЙ.
- СМОТРЯТ, - СКАЗАЛ ОН. - КАК ОНИ СМОТРЯТ!.. ДАВАЙ ВОЗЬМЁМ ХОТЯ БЫ ОДНОГО… ИВАНА… ПОТОМ НАЙДУТ МАХМУДА.
- ПОАЛУСТА! – КТО-ТО ДЕРНУЛ ЕГО ЗА КУРТКУ. - ПОАЛУСТА…
ПЛАТОН ОБЕРНУЛСЯ, НАКЛОНИЛСЯ.
НЕВЫНОСИМО СИНИЕ ГЛАЗА ВАНИ ДАЙ-ДАЙ СМОТРЕЛИ НА НЕГО.
- ЭТО ИВАН, - СКАЗАЛА ЗАВЕДУЮЩАЯ. - БРАТ ОЛИ И МАХМУДА.
УЛЬЯНА ПОГЛАДИЛА ВАНЮ ПО ГОЛОВКЕ.
- ВЫБИРАЮТ, - СКАЗАЛ ОДИН РЕБЕНОК ДРУГОМУ. - ВАНЬКУ ВЫБРАЛИ.
- МЕНЯ НЕ ВЫБЕРУТ, - СКАЗАЛ ДРУГОЙ РЕБЕНОК - Я – ЗЭЭР.
- КТО?
- ЗАДЕРЖКА РАЗВИТИЯ, - ВАЖНО СКАЗАЛ ЗР.
- ВОЗЬМЕТЕ? - НЕТЕРПЕЛИВО СПРОСИЛ ВАНЯ ДАЙ-ДАЙ.
- ВОЗЬМЕМ…ЧТО ЭТО У ТЕБЯ НА РУКЕ?
- ЧАСЫ.
- КТО ТЕБЕ НАРИСОВАЛ?
- САМ.
- ЗАЧЕМ?
- НЕ ЗНАЮ.
- А ПОЧЕМУ НА ТВОИХ ЧАСАХ НЕТ ЦИФЕРОК?
- НЕ ЗНАЮ... Я ХОРОШИЙ... ВОЗЬМИТЕ!..
- ТЕПЕРЬ УЖ ОТСТУПАТЬ НЕКУДА. НАМ КАК РАЗ НУЖНЫ ЧАСЫ… ТЫ ПОТЕРПИ… МЫ ПРИДЕМ ЗА ТОБОЙ… УЛЯ! У МЕНЯ СЕРДЦЕ РАЗРЫВАЕТСЯ…
- ПОШЛИ, ПОШЛИ... НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ... ПРОШУ ТЕБЯ, НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ! ПОШЛИ... НАЙДЕТСЯ ЕЩЕ КТО-НИБУДЬ ДОБРЫЙ...
- СМОТРЯТ... КАК ОНИ СМОТРЯТ!.. ОДНА НАДЕЖДА, ЧТО НА СВЕТЕ ЕСТЬ ЛЮДИ ДОБРЕЕ НАС.
- ПОАЛУСТА! - ПРОСИЛ ВАНЯ. – ПОАЛУСТА!
ЗА НИМ БЕЖАЛИ ДВЕ НАГОЛО СТРИЖЕНЫЕ ДЕВОЧКИ, ЧУТЬ ПОСТАРШЕ ВАНИ.
- ВОТ! - СКАЗАЛ ВАНЯ ДАЙ-ДАЙ. – ВОЗЬМЕТЕ! ОНИ ТОЖЕ…ХОРОШИЕ. ВОЗЬМЕТЕ?
ОН ВЦЕПИЛСЯ В КУРТКУ ПЛАТОНА. НЕ ОТПУСКАЛ.
ДЕВОЧКИ НЕ ПРОСИЛИ НИ О ЧЕМ. ОНИ ПРОСТО ЖДАЛИ.
- ВОЗЬМЁМ? – СПРОСИЛ ПЛАТОН, ГЛЯДЯ НА УЛЬЯНУ.
ОНА ЖАЛКО УЛЫБНУЛАСЬ.
- ВОЗЬМЁМ, - РЕШИЛ ПЛАТОН. – ТОЛЬКО ПОТЕРПИТЕ НЕМНОГО… ВОТ ПОСТРОЮ НОВЫЙ ДОМ И ПРИЕДУ ЗА ВАМИ.

- Ульяна! - позвал он. - Иди, послушай!
- Мне здесь слышно, - ответила она из кухни.
- Слушай внимательно… Сразу чистим…

…ОНИ ХОДИЛИ ПО ЗАЛАМ БОЛЬШОГО ДЕТСКОГО УНИВЕРМАГА В БОРОВИЧАХ.
ОЛЯ ОБОМЛЕЛА ОТ ОБИЛИЯ И КРАСОТЫ ОДЕЖДЫ.
ОНА ВЕРТЕЛАСЬ ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ, КАК МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА.
ОНА МЕНЯЛА ОБЛИКИ И СТИЛИ.
БЕЙСБОЛКА, БЕРЕТИК, ВЯЗАНАЯ ШАПОЧКА…
КРАСНАЯ КУРТОЧКА, ЧЕРНАЯ КУРТОЧКА…
- ОЛЬГА! - ПОЗВАЛА ЕЕ УЛЬЯНА. - УСПОКОЙСЯ!
- ОСТАВЬ, - СКАЗАЛ ПЛАТОН. - ОНА СЧАСТЛИВА, ВИДИШЬ?.. МОЖЕТ, ПЕРВЫЙ РАЗ В ЖИЗНИ…
- ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, КАКОЙ ОНА БУДЕТ В ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ?.. МАЛЬЧИКИ, РОМАНЫ…
УЛЬЯНА ПОДОШЛА К ОЛЕ.
- ВЫБРАЛА ЧТО-НИБУДЬ?
ОЛЯ МГНОВЕННО ПОЧУВСТВОВАЛА И ТОН, И ЗНАЧЕНИЕ ВЗГЛЯДА. ВСПЫХНУЛА, ЗАСТЫДИЛАСЬ.
- ВЫБРАЛА. ВОТ ЭТО…
- ЗАВЕРНИТЕ, - СКАЗАЛ ПЛАТОН ПРОДАВЩИЦЕ.
- А МОЖНО, Я СРАЗУ ПЕРЕОДЕНУСЬ? - СПРОСИЛА ОЛЯ.
ПЛАТОН КИВНУЛ СОГЛАСНО, И ОЛЯ ПОШЛА ПЕРЕОДЕВАТЬСЯ.
ОНА ВЫШЛА ИЗ КАБИНКИ ПРЕОБРАЖЁННАЯ И КРАСИВАЯ…



…Во время работы Платон ощущал себя участником непрерывного праздника, карнавала, где все танцевали, импровизировали и презирали заученные па, где случались ссоры, драки и убийства, но всё было поправимо. Мёртвые оживали, больные выздоравливали с командой «Стоп» и мирно пили кофе и коньяк в ленфильмовском буфете. Он, только он, менял диски на проигрывателе. Он ощущал себя ди-джеем. Вершителем судеб и настроений. И до поры до времени он не задумывался о том, кто записывает эти диски и зачем, кто заказывает их…
Если не было игры, не было бегучих страстей, он мучился не только своей скукой, но скукой придуманных им людей до тех пор, пока они не начинали, наконец, любить, желать и страдать в файлах его компьютера, как реальные живые люди. И зубы болели у них, и заусеницы тревожили, и есть хотелось им… И пить... Курить... Добиваться успеха… Зарабатывать деньги... Обладать…Обладать… Обладать…
Вымотанные и усталые, они закрывали глаза, когда он выключал свой ноутбук…
И хотелось им понять, зачем они вызваны были из небытия… Зачем всё это? В чем смысл их жизни?..
А если нет смысла, зачем всё это?!

(Продолжение следует)
Rado Laukar OÜ Solutions