***

хижины на берегу сине-зеленых холмов
крыши почти к земле зерна в одной горсти
тенью помедлит кто тот и войдет без слов
что там моя душа ты уж меня прости

нищие города беглые в облаках
ветер ветви ворон нижет на переплет
это еще не боль переведенная в страх
это скорее тот кто за тебя живет

только его качни помню скажет что жил
все пеленал простор сколько хватает глаз
Боже молись во мне медленный лист кружит
вот и не знаешь слов может в последний раз

* * *

Здесь ты вязнешь, а там тебя как бы нет.
Всё – в конверт и на почту, пока не поздно.
…там еще беседка и на просвет
много старых книг составляют листва и воздух.
Керосинная лавка – обитый жестью сарай.
Скипидар, олифа, бидоны и – очи долу.
И соседский дед, законченный дырмоляй,–
в каждой вещи дыра и во рту дыра для футбола
шумных фраз, в которых шмоляет грусть,
дребезжит посуда и двор расколот.

Вместо слез смеяться я научусь,
превращаться в ярость научит другая школа.

* * *

По дельфийскому склону рассеянная трава
переходит в орнамент давно оглохшего храма.
С кисточкой тисса забавляется синева:
то нарисует облако, то вещие сны Приама.
Пифия знает, что жрец не видит омфал —
точку, в которой эхо уже/еще не тает.
Возвращается ветер…
Если я умирал,
пусть меня догонит пустая стая.

Ах, учитель-мучитель, ты опоздал на урок,
и очки твои — множество вновь простое.
Поднимите мне степень, — поет прощальный сурок, —
ведь в меня заползло ваше, увы, складное,
и теперь я бабочка, танцующая рассвет,
из долины Нила влетевшая в купол звука.
Мне любимая ночь говорила важное нет.
Мне любимая дочь, конечно, подарит внука.

Как камнями-молитвами строят монастыри,
так река, что приносит, то и уносит.
А еще говорят, что нельзя оставаться внутри
мертвого храма, когда там живая осень.

2.
Есть убийства − нельзя отмолить.
Нет в России такого храма,
чтобы нежить звучало, как жить,
так же весело и упрямо.

Есть убийства… нельзя пережить.
Беззащитность − единственный посох,
чтобы рядом с любимым светить
на ничтожных вселенских допросах.


3.
А Бальмонт с жестяным вентилятором
спал в обнимку, как все жулье[2].
Только вспенится, шасть к пантократору
и полощется словно белье.

Нету сцены в “Бродячей собаке”.
Так, уступчивый закуток.
Что изволите? Покалякать…
…да еще велимиров молчок

А бубнятся-то три аорты
не в картавые шорты времен.
В anno Domini кто четвертый?
Третий Рим − с четырех сторон.

Поседевшие − не досидели.
Всеми фибрами, как на духу
подписали то, что воспели.
Оборвали нас, как строку…

***

Странник, зовущий небо, перебирает ветер.
Спящий может проснуться, дотронувшись до звезды.
Любит, словно не любит.
Мало ли что на свете
с нежностью умирает, как полевые цветы.

Страннику шепот Леты ближе, чем час восхода.
Ночь навещает звезды клочьями пустоты.
Два неуютных сердца
в лишнем времени года
зябнут одними глазами, как полевые цветы.

Ночь повторяет море и возвращается в камни.
За каждой ее молитвой — всадники немоты.
Ты засыпаешь, вечно
снятся твои берега мне –
легкие после жизни, как полевые цветы.

Это, как в детстве, люди кажутся плоть от плоти
сквозных паутинных веток, поющих им с высоты.
И если жизнь замирает
птицей на горизонте,
то обращается к свету, как полевые цветы.

***

Монастырский ветер... Прозрачный ключ...
Из гостиницы выберешься на рассвете...
И кресты — на фоне весенних туч,
и бездомней всего старики да дети.

Если долго всматриваться в туман,
можно выбрать взглядом в овражьей длани,
как стоит игрушечный Тамерлан
за Ельцом на донышке епифани.

А забудешь как Дон долдонит «живи»,
вот тебе Потудань и дожди по кругу.
И все машут гнездами пустыри,
потому что весна — и врагу и другу.

Я люблю руины за то, что они
ближе к воздуху трудного воскресенья.
Их сквозные тени лучше поют одни
и не любят случайного приближенья.

Как весне всерьез предстоит уйти,
так руинам всерьез предстоит остаться...
В диком поле можно не знать пути.
В дикой воле можно не сомневаться.

* * *

Художник, собирающийся в даль
с мольбертом, термосом, лохматым спаниелем,
с прищуром на лесные канители,
грунтующим природную печаль,
и я, готовый сделать паспарту
его вчера задуманной картине, —
мы встретились случайно на плотине,
и вот стоим и курим в пустоту.

Над просекой блуждающий рассвет
переживает легкое сфумато,
чьи тени, как осенние опята,
незримо пожирают силуэт
прибрежных зарослей. На нас течет река.
Ее изгибы, отмели, обрывы
с утра нежны, к обеду суетливы,
а в полночь идеальны для греха.

Чуть дальше — на монашьи клобуки
похожи очертанья перелеска,
и мокрая тропинка, точно леска,
вот-вот порвется серебром реки.
А если сшить с шептанием тропы
полдневный зной внутри жужжащей твари,
то крылья сложатся, как выпад киновари
сквозь медленное зрение травы.

Болото за деревней Мотыли.
Я каждый раз боюсь спугнуть шагами
лягушку, перепрыгнувшую камень,
столетьями ползущий из земли,
избу, в которой словно не живут,
забор, готовый рухнуть с косогора,
иль жест окна, столь близкий к жесту вора,
крадущего свой собственный уют.

Художник, пристрастивший к мелочам
свой тайный дар двойного воплощенья,
чредой своих обрамленных видений
он любит «здесь» и плохо видит «там».
И то, что остается вне холста,
так долго молится, так трудно умирает,
что вряд ли что-нибудь еще спасает
решившего что значит красота.

Улиткин домик хрустнул под ногой.
Я помню, как я шел в речном тумане,
перебирая милый хлам в кармане,
не понимая, что иду домой...
Всю ночь мне снилось облако-не-я —
неявный свет, искрящийся как иней,
свет, каплями блестящий в паутине,
и умный свет ночного бытия.

Пусть музыка случайного жилья
звучала мне то строже, то темнее,
но тот художник выглядит точнее,
когда я думаю, что это тоже я,
но только не прилипший к голосам,
а так, гуляющий себе в пансионате
и улыбающийся будущей расплате
за то, что выдумал себя и здесь, и там.