28 марта 2024  15:32 Добро пожаловать к нам на сайт!

"Что есть Истина?" № 60 март 2020 г.


Поэты и прозаики Санкт-Петербурга



Александр Вергелис



Александр Петрович Вергелис. Родился в Ленинграде в 1977 году. Публиковался как поэт, прозаик и критик в журналах «Волга», «Дружба народов», «Звезда», «Знамя», «Крещатик», «Нева», «Новый берег», «Сибирские огни», «Слово/Word», «Урал», «Prosōdia» и других изданиях России и зарубежья. Лауреат премии журнала «Звезда» (2006), премии имени Бэллы Ахмадулиной "Бэлла" (Верона, 2013), победитель конкурса имени Н.С. Гумилева «Заблудившийся трамвай». Автор книг стихов «В эпизодах» (2010 г.) и «Обещание света» (2017 г.) Живет в Санкт-Петербурге.

Публикация подготовлена редактором Феликсом Лукницким

СТИХИ


А.Р.

Третий день ты лежишь, как вещь

в темноте, затаясь, как лещ

подо льдом в января норе,

как личинка жучка в коре.

Третий день как перстом тебе

провели по устам – ни бе

и ни ме ты теперь, старик.

Леденец тебе на язык.

Что там слышно в твоих смешных

мерзлых раковинах ушных?

Не шумит ли морская даль?

Не гудит ли паром? Едва ль

нас покличут с тобой на борт –

потому что не первый сорт

были наши слова, дела,

потому что земля бела,

как бумага, и неба твердь.

Потому что январь и смерть

постарались вдвоем, чтоб чист

оставался последний лист.

Ты пока полежи, а я

до весны дотяну, снуя

как челнок между строк, и впрок

сочиняя простой стишок,

где сидишь ты на бережке

со стаканом вина в руке

и бормочет у ног прибой

ненаписанное тобой.


* * *


Будет вечер: ты выйдешь из бара,

чуть качаясь, домой побредешь

и – замрешь посреди тротуара,

под ногами почувствовав дрожь.

Это землетрясенье – трезвея,

ты решишь, ощущая плюсной

шевеленье громадного змея,

заключенного в тверди земной.

Нет, не в спазмах подземного ада

будет дело, не в трении плит.

Ты поймешь: это века громада

накренилась и в бездну скользит,

это кто-то занялся утруской

накопившегося барахла –

чтоб на дно вместе с пылью этрусской

наша персть раньше срока легла.

Потому что нет разницы между

этим веком (позор и кошмар)

и другими. Оставь же надежду,

всяк вступающий на тротуар.


* * *


Уснувшего в автомобиле

ребенка на руки берешь…

Кого-то там сейчас убили,

но ты – не знаешь, ты идешь

к дверям подъезда, и пока ты

целуешь спящего, вдали

артиллерийские раскаты

сметают лишнее с земли.

И не получится, не пробуй,

к двум первым строчкам воротясь,

начать с начала стих суровый,

вернуть утраченную связь

с первоначальным ощущеньем:

пока невинный длится сон,

мир высочайшим всепрощеньем

и благодатью осенен.


* * *


Боже, зачем ты придумал меня?

Зачем тебе нужен я?

Прячется в тень на исходе дня

влажная тень моя.

Ходит за стенкой сосед-молчун,

тоже не спит ночей.

Ты мне ответь, я понять хочу:

он-то Тебе зачем?

Хмуришься, общей виной тесним,

бродишь по небесам…

Что теперь делать со мной и с ним,

видно, не знаешь Сам.


* * *


Нет, наверное, рай — это все-таки город, не сад.

Что нам делать в саду, где унылые сливы висят?

На посмертный гамак променять эту улицу? Нет уж!

Я в кафе на углу буду вечность свою коротать,

обжигая гортань, буду с шелестом нежным листать

эту нашу земную — смешную словесную ветошь.

Если можно все книги с собой невозбранно в багаж

запихнуть, отбывая в последний и главный вояж,

если можно однажды обнять собеседников милых,

если с ними вдоль этих домов бесконечно идти,

в сувенирные лавки вторгаясь гурьбой по пути,

я поверю, что смерть — это только трава на могилах.


* * *


Какое безумье — на дачу зимой

приехать, и в сумрак уткнуться немой

(как рано темнеет, однако).

Какое кощунство — войти в этот дом,

обложенный снегом и скованный льдом,

и сесть посреди полумрака

в доспехах из пуха и ваты — смотреть

на весь этот ужас и думать, что смерть

имеет фамильное сходство

с зимою (так страшен не тающий снег

на этих ботинках) — вот тут человек

теряет свое превосходство

над миром прирученным, дачным — таким,

каким он придуман тобой, городским

мечтателем, севшим в июле

на стул со стаканчиком морса в руке…

Но кто этот умник, в январской тоске

сидящий на этом же стуле?


* * *


Снимался в массовке - играл гренадера-француза,

в траншее часами курил без особого дела.

Блокнот захватил, только псевдоокопная муза

кружила на месте и выше штыка не летела.

А рядом война бушевала, и взмыленный "гочкис"

хлестал холостыми по длинной цепочке статистов;

и, глядя с азартом на огненно-дымные кочки,

перуны метал пиротехник, космат и неистов.

Всё было, наверно, как в той непридуманной яви -

чтоб зритель-знаток снисходительно буркнул: "Похоже".

Лежал манекен безголовый в раскисшей канаве,

и краска хлестала из ран, и мурашки по коже

бежали при виде рогатой пехоты германской,

что заполонила поросшее взрывами поле.

Мне тоже велели стрелять, и я видел под каской

убитого мною гримасу наигранной боли…

Мы их одолели, мы их превратили в окрошку,

но хмурился наш режиссер: "Что-то злобы не густо", -

и снова стрелять, и опять ощутить понарошку

абсурд и кошмар совершенного мной душегубства.

Чем кончился день - пораженьем, победою или

всеобщим братанием вместо решающей стычки -

не знаю, поскольку меня в том окопе убили

и в рай вместе с музой отправили на электричке.


* * *


Кто жизни не жалел и битвы жар любил,

Тот в памяти людей навек остаться вправе.

Блажен, блажен, кто пал, как юноша Ахилл.

О подвигах его, о доблестях, о славе

Поговорим, хотя и нежность и печаль

Он знал не хуже нас. Как мстил он за Патрокла!

Но Гектора, пойми, мне все же больше жаль

И детская душа моя насквозь промокла

От слез, когда читал… О, как я горевал,

И тело рисовал пронзенное в тетрадке,

И каждый раз другой придумывал финал

Там, у троянских стен произошедшей схватки.

И вот, читаю вновь — как будто в первый раз,

В надежде, что в живых остался сын Приама…

Пусть смерть к нему придет — простая, без прикрас,

Без бранных погремух, без ужаса и срама,

Без подвигов чужих, когда-нибудь потом,

И внуки чтоб вокруг его одра стояли,

Прося, чтоб рассказал (в который раз!) о том,

Как с греками дрались. Как Трою отстояли.


ГЕРЦЕНА, 14


Мне часто снится сон: я вижу дом,

когда-то Сумасшедшим кораблем

по Петербу… по Ленинграду плывший.

Там первые свои двенадцать лет

я прожил, и во сне шепчу: «Привет!

Не узнаешь? Я – пассажир твой бывший».

Там общий коридор был столь велик,

что по нему, пожалуй, грузовик

проехать мог вдоль Мойки и на Невский

свернув, к Адмиралтейству напрямик,

поддавши газу, двинуться – в тупик

веселой повседневности советской.

Там Мариванна, в злобе трепеща,

плюет в котел соседского борща,

там я ношусь кентавром трехколесным

меж плит и рукомойников. Ура!

На булке – кабачковая икра.

И Палпетрович выглядит колоссом.

О, Мнемозина, свой грузинский чай

заваривай живее и включай

воспоминаний черно-белый телек.

А хочешь – диафильмы прокручу?

Хочу, хочу, но что за крики? – Чу…

То Адамян опять жену метелит.

Бог сохраняет все: блокадный снег,

кронштадтский лед… Тем паче, если век

осьмнадцатый сии чертоги помнят,

что им весь этот муравейник наш,

где туалет берут на абордаж

насельники двунадесяти комнат,

где Первомай под окнами плывет,

где самый добрый пьяница живет

и папиросы тырю без труда я

из пачки, на которой широка

страна родная и течет река,

в Каспийское без устали впадая.

Прощай, Титаник ненаглядный мой,

не совладавший с мутною волной,

не одному тебе переломавшей

шпангоуты. Я тоже затону,

да что там я – весь мир идет ко дну,

ему сейчас не до печали нашей.

Rado Laukar OÜ Solutions