Я опаздывал. Вечерний поезд Челябинск – Москва уже отходил, когда я выбежал на перрон и помчался к своему вагону. Проводница, увидев подбегающего к ней военного, подалась назад, и я сходу влетел в тамбур, уткнувшись ей в грудь.

Уф, успел. Радость распирала меня и просилась наружу, чтобы радовать окружающих. Не удержавшись, я звонко чмокнул в щёчку миловидную проводницу.

- Пассажир, не хулиганьте, - зарделась девушка и, стараясь быть серьёзной, потребовала, - Ваш билет, гражданин.

- К военным обращаются – товарищ, а не гражданин, моя милая…

- Гражда… товарищ майор, - девушка с улыбкой скользнула взглядом по моим погонам, - Прошу вас вести себя прилично. И предъявите, пожалуйста, билет.

Я переложил в левую руку дипломат и достал из нагрудного кармана маленький картонный прямоугольник. Деловито определив его в одну из ячеек большой чёрной папки, проводница открыла внутреннюю дверь вагона, - Пойдёмте, я покажу ваше место, - и я последовал за ней по длинному коридору, с удовольствием разглядывая ладную фигуру, затянутую в синюю униформу.

Почти все двери в купе были уже закрыты. Проводница отодвинула одну из них и, положив руку на правую верхнюю полку, обернулась ко мне, -

- Это ваше место.

На моём месте лежал большой длинный свёрток, туго перетянутый бечёвкой.

- Гражданка, - обратилась проводница к женщине, сидевшей внизу, -

- Я же вам говорила, что этот тюк надо отнести в багажное отделение.

- Да вы что, милочка, - охнула женщина, - Это же ковёр. Это очень ценный ковёр. Какое багажное отделение?! Я его зятю везу в подарок, и, не дай бог, с ним что-нибудь случится, - взволнованно запричитала пассажирка с чуть заметным украинским акцентом.

Это была дородная, крепко сбитая тётка лет пятидесяти, может, немного больше, в которой ещё угадывались остатки красоты её давно ушедшей молодости. В остальном, она ничем не отличалась от своих сверстниц, которые носили перманентную завивку, смотрели бесконечные сериалы, и всё ещё считали Брежнева выдающимся политическим деятелем.

- Давайте, я закину ковёр на верхнюю багажную полку, - предложил я проводнице, - Я вижу, она пуста.

- А вы, - обратился я к женщине, - Куда едете?

- До Москвы. Зять у меня там в Академию поступил. Вот и везу ему подарок. Зять у меня золотой..., - опять зачастила тётка.

- И я в Москву. Там я ваш ковёр и достану с полки.

- Договорились? – я вопросительно взглянул на проводницу.

- Ох, уж эти военные, - улыбнулась она в знак согласия, и уже совсем миролюбиво спросила, - Чай будете?

- Конечно будем! Да с лимоном, да с коньячком! – и я многозначительно похлопал ладонью по чёрному боку своего дипломата.

От коньяка моя соседка отказалась, и я, нарезав лимон, убрал бутылку обратно в дипломат.

Проводница принесла чай. Моя спутница порылась в сумке и положила на стол пакет с пирожками.

- Угощайтесь, для зятя пекла, - в её голосе слышались благодарные нотки за участие в сохранности её бесценного груза.

Мерный перестук колёс, позванивание ложечек в стаканах и состояние умиротворения, наступающее после хлопот посадки на поезд, - всё располагало к беседе.

Попутчица оказалась любопытной. Мне пришлось рассказать, что служу главным инженером в военном строительном управлении и еду в Москву для согласования проектно-сметной документации.

- Так вы, значит, не настоящий военный, - с оттенком разочарования произнесла моя слушательница. - А вот мой зять настоящий. Он тоже майор, но он ракетчик, начальник штаба ракетного полка. А теперь вот поступил в Академию. Он знаете какой…, - и тётка многозначительно закатила вверх глаза, в которых засветилось восхищение.

- Он командиром дивизии будет, генералом, - понизив голос, почтительно добавила она с видом человека доверяющего важную тайну.

Поезд притормаживал, готовясь остановиться у какой-то станции, и моя собеседница, замолчав, прильнула к окну. Было уже темно и в свете фонарей виднелись лишь редкие пассажиры, спешившие на посадку.

В коридоре послышались голоса, и дверь в купе открылась. Вошли двое.

Было заметно, что это муж и жена. Сдержанно поздоровались и стали раскладывать свои вещи. Закончив, мужчина сел у двери, а женщина принялась стелить постели. Все молчали.

Я вышел в коридор и встал у окна. Из тамбура потянуло табачным дымком. Я приоткрыл окно и вдыхал свежий, чуть сыроватый ночной воздух, пахнущий осенним лесом и железной дорогой.

- Эх, в лес бы, грибов собрать, костёр развести, да водочки по соточке на грудь… . Ещё немного постояв, я осторожно открыл дверь в купе. Все уже спали. Я повесил китель на плечики, быстро разделся и запрыгнул на свою верхнюю полку.

За окном по чёрному небу неслась над полями молчаливая луна. Густую темноту иногда пронзали редкие мелькавшие огоньки далёких деревень. На столике позванивали стаканы. Ритмично покачиваясь, поезд пел свою длинную, как железная дорога, бурлацкую песню. Убаюканный этой колыбельной, я уснул.

Проснулся, когда уже было светло. Поезд продолжал неутомимо отстукивать свои километры. За окном бескрайнее поле блестело серебром утренней росы и на него сонно поглядывало сквозь подушки облаков осеннее неяркое солнце.

Внизу пили чай и вёлся задушевный разговор. Пахло колбасой, пирожками и ещё чем-то вкусным. Говорила, в основном, моя вчерашняя новая знакомая.

- Зять у меня золотой. Он не курит. Курил когда-то, но сейчас не курит. Не пьёт. Так, если на праздник какой, выпьет немного с друзьями, а так ни-ни.

Я не видел её лица, но моё воображение рисовало довольную, умиротворённую особу, желающую поделиться своим счастьем и благополучием с окружающими. В её голосе звучала сама добродетель и заслуженное удовлетворение жизнью.

- Он очень аккуратный, - продолжала счастливая тёща,

- Всегда выглажен и чисто выбрит, хозяйственный, всё по дому делает.

- Вы вот этот пирожок возьмите, он с черникой…

- Зять у меня замечательный человек. Дочь моя его очень любит.

Собеседники пили чай, угощались пирожками и соглашались со всем, что говорила им словоохотливая попутчица. Только однажды, сидевшая напротив её, женщина перебила, спросив, - А детки есть у них?

- Ждём, - с таинственной важностью сообщила будущая счастливая бабушка.

- Еду вот. Месяц остался. Сами понимаете, ей уже тяжело. Помочь надо, - вздохнула она озабоченно с видом собственной значимости.

Женщина опять спросила, - Вы надолго к ним?

- Да я бы у них всегда жила, и дети рады были бы.Но я женщина тактичная. Я понимаю – молодым мешать нельзя. Месяца два поживу у них, поняньчусь с внуком, - зять сына хочет, - и домой.

Наконец, внизу замолчали, и я осторожно спустился со своего ложа.

Тёща золотого зятя дремала, а её собеседница сидела за столиком и читала книгу. Я поздоровался, и она кивнула мне как старому знакомому.

Умывшись и позавтракав в вагоне-ресторане, я вернулся в купе и опять залез на свою полку. Надо было ещё раз просмотреть свои бумаги – назавтра в Москве мне предстоял трудный день.

Незаметно наступил вечер и внизу опять зашёл разговор о достоинствах зятя. На этот раз довольная тёща обращалась к мужу попутчицы. Скоро мужику это осточертело, и он, забравшись на верхнюю полку, уставился в окно.

Его жена, видимо, тоже устала от тёткиной болтовни и лишь изредка поддакивала, иногда невпопад.

Вечером они вышли на какой-то станции.

Боясь, что я останусь единственным слушателем словоохотливой попутчицы, я пошёл в вагон-ресторан, неспешно поужинал, и потом ещё долго сидел, медленно допивая бутылку пива.

Вернувшись в купе, я пожелал скучающей соседке спокойной ночи и быстро забрался на своё место.

В Москву поезд прибывал в половине седьмого утра. Спросив попутчицу, будут ли её встречать и, получив утвердительный ответ, я дотянулся до её тюка и снял его с полки. Женщина сдержанно поблагодарила. Чувствовалось, что она вся была в ожидании встречи.

Мы попрощались.

Войдя в здание Казанского вокзала, я направился к воинским кассам, где меня ожидал водитель заказанной служебной машины.

Предстоящие заботы тут же стёрли из памяти мою попутчицу и все её рассказы о любимом зяте. Я был уверен, что больше никогда не увижу мою новую знакомую. Я ошибся.

Спустя три дня, завершив командировку, я опять вошёл в здание Казанского вокзала и направился к воинским кассам, чтобы взять билет на вечерний поезд до Челябинска. Дела в проектном институте были успешно решены и, после прощального ужина с коллегами, настроение у меня было прекрасное. Я напевал под нос какую-то песенку, а мои новые, купленные в Московскомвоенторге, ботинки мягко и радостно поскрипывали в такт.

В поезде я собирался хорошо выспаться, а весь последующий день провести в лежачем положении перечитывая своего любимого Чехова.

Крепкий сон и хорошая книга, - что ещё надо для отдыха уставшему человеку.

Плотный гул людских голосов, пронизываемый иногда детскими криками и смехом, возносился под живописные своды вокзала. Дети бегали и возились под рассеянным взором утомлённых ожиданием родителей.

Продавщица в белом переднике и кружевном чепце ходила между рядов и предлагала мороженое.

Я остановился, пропуская носильщика, толкающего тележку, доверху нагруженную чемоданами, коробками и какими то тюками. За ним шла большая пёстрая семья, громко разговаривая на каком-то языке.

- Таджики, наверное…, - предположил я, с интересом разглядывая живописного старика в полосатом халате и тюбетейке.

В этот момент мне показалось, что кто-то выкрикнул моё имя.

Голос был знакомый. Я оглянулся и, не найдя зовущего, пошёл дальше.

Позвали опять. На этот раз в голосе звучали умоляющие нотки.

Обернувшись, я увидел знакомый тюк, всё также тщательно спеленатый в полиэтиленовую плёнку и туго перетянутый бечёвкой.

- Ковёр, - промелькнуло у меня в голове, и взгляд переместился на стоящую рядом пожилую женщину, махавшую мне рукой.

Я с трудом узнал в ней мою недавнюю попутчицу. На меня смотрели влажно отяжелевшие глаза, из которых выглядывала обида. Осунувшееся лицо покрылось мелкими морщинами вселенской печали, а в горестно опущенных уголках рта проглядывала тоска и детская беззащитность.

- Как хорошо, что я вас встретила, - заговорила женщина, не дожидаясь пока я подойду к ней поближе.

- Я с утра здесь. Билетов на сегодня нет, а сидеть здесь на вокзале я уже не могу. У меня просто сил нет, измучилась, - и она тяжело опустилась на скамейку.

- Помогите мне, пожалуйста, - умоляюще сложив руки, тихо попросила она.

Я присел рядом и, в полном недоумении, стал расспрашивать.

- Что случилось? Почему вы здесь? Это что, ковёр? Тот самый?

Женщина молча кивала. На её лице ещё были заметны остатки пережитого возбуждения, но душевный шторм уже улёгся, и она тихо сидела, ссутулившись под тяжестью душевных страданий.

Я понял, что расспрашивать сейчас бесполезно, да и до отхода поезда оставалось не более, чем полчаса.

- Вы обратно в Челябинск едете?

- Да.

- Сидите здесь, я возьму вам билет в воинской кассе.

Через пятнадцать минут я уже шёл по перрону с ковром на плече, а следом семенила, бормоча слова благодарности, моя спутница, которая, похоже, совсем ошалела от происходящего.

Подошли к вагону. Я спросил у проводницы, где находится багажный вагон и повернулся к тётке.

- Проходите в вагон и устраивайтесь, а я пойду сдам в багаж ваш ковёр, - тоном не терпящим возражений, заявил я, внутренне ожидая отчаянный протест, сдобренный красноречивыми пояснениями о ценности ковра.

На удивление, женщина равнодушно кивнула и вошла в тамбур.

Сдав ковёр и получив квитанцию, я вернулся к своему вагону.

В купе, кроме моей спутницы, возился, устраиваясь, незамысловатый мужичок лет сорока. С ним разговаривал молодой парень, который лежал на верхней полке. Положив под диван, дипломат и пакет с покупками, я вышел в коридор. Желания возвращаться в купе не было, и я пошёл в вагон-ресторан.

Есть не хотелось. Я заказал две бутылки пива и уставился в окно.

Поезд, скрипя и лязгая застоявшимися вагонами, набирал скорость.

Колёса ритмично отбивали своё барабанное соло под аккомпанемент позванивающих бутылок и бокалов на барной стойке в конце ресторана.

Пахло жареной рыбой и яичницей. За окном уже было трудно что-либо разглядеть, и стёкла, хорошо освещённого вагона, отражали редких посетителей, скучающих за полупустыми столиками.

После пива захотелось спать, и я вернулся в купе.

На верхних полках с присвистом похрапывали. У окна, за столиком, освещённая зеленоватым светом ночного плафона, сидела моя спутница, подперев рукой подбородок и бессмысленно глядя в черноту ночи за окном. По стеклу растекались дождевые слёзы.

- Не спится? – тихо спросил я.

Женщина в ответ лишь тяжело вздохнула. Я, не раздеваясь, лёг на диван и тут же уснул. Спал крепко. Когда утром открыл глаза и повернулся, тётка сидела всё тем же каменным изваянием у окна. У меня в ногах, с книгой на коленях, примостился вчерашний мужичок. Он был чисто выбрит, умыт, редкие с проседью волосы тщательно зачёсаны назад.

Из под серого поношенного пиджачка выглядывала голубая в клеточку рубашка, застёгнутая у ворота. Пожелав всем доброго утра, я пошёл умываться. Когда вернулся, в купе ничего не изменилось: мужичок читал книгу, а моя попутчица, от которой исходили печальные флюиды, равнодушно смотрела в окно.

Проводница принесла чай и предложила пирожки и бутерброды. Я взял бутерброд с сыром и пирожок с повидлом. Тоном старого знакомого спросил, сидящую напротив соседку, - Надеюсь, ваши пирожки понравились зятю? Женщина тяжело вздохнула и вместо ответа неопределённо махнула рукой. В купе опять повисло молчание.

Я достал томик Чехова и поудобней устроился у окна. Читая, иногда поглядывал на попутчицу, у которой выражение обиды на лице заставляло сомневаться в существовании справедливости.

Вошла проводница и попросила рассчитаться за чай. Я открыл портмоне и увидел в нём квитанцию, выданную мне вчера в багажном вагоне.

- Совсем забыл, извините, - я протянул листок владелице ковра и нарочито весёлым голосом произнёс, - Ваш ценный ковёр в целости и сохранности. Так что, не извольте беспокоиться.

К моему немалому удивлению, она, не отворачиваясь от окна, с горечью произнесла, - Да кому он нужен, этот ковёр.

Я смутился, - Ну, как же…, вы же сами говорили, что ковёр очень ценный.

И оправившись от замешательства, напомнил ей, - Вы, кстати, говорили, что везёте его зятю в подарок.

Ох, чувствовал я тогда, что не надо было мне это говорить. Что-то подсказывало мне и предостерегало, но было уже поздно.

Из тётки вырвался стон раненой добродетели, утопающей в пучине несправедливости.

- Вы знаете, что он мне сказал?

- Кто, ваш зять?

- Да, мой зять!

- Он мне сказал, - возмущённая тёща набрала полную грудь воздуха,

- Нам ковёр не нужен, - выдохнула она и уставилась на меня в ожидании произведённого эффекта. Не увидев на моём лице признаков негодования, она возмущённо воскликнула.

- Представляете?! Так и сказал!

- Зачем, говорит, вы его везли, Ирина Григорьевна.

Когда она произносила имя и отчество, в её голосе послышался горький сарказм.

- Да! Не удивляйтесь, зять до сих пор зовёт меня по имени отчеству!

Я поднял глаза на собеседницу, - с чего она взяла, что я удивляюсь.

Взволнованная женщина, ища сочувствия, повернулась к мужичку и, желая привлечь его внимание, представилась.

- Меня зовут Ирина Григорьевна.

- Очень приятно, а меня Иван Андреевич, - улыбнувшись, ответил мужичок и закрыл книгу.

На потёртом кожаном переплёте я увидел, тиснёное потемневшим золотом, название – Библия.

Отложив книгу, Иван Андреевич смиренно положил руки на колени, и с покорностью ведомого на жертвенное заклание агнца, повернулся к попутчице. Воодушевлённая вниманием, наша попутчица была уже не в силах сдерживать распирающие её эмоции.

Груз переживаний побуждает человека выговориться, а в поезде этому способствует, и компания вынужденных слушателей, и ритмичный аккомпанемент железной дороги. Раскрыв друг другу души, люди, встретившись первый раз в жизни, расстаются навсегда.

Свалив бремя накопившихся эмоций, каждый выходит на своей станции, как мирянин выходит из церкви после воскресной исповеди – спокойным и с лёгким сердцем.

- Скажите, Иван Андреевич, ведь это же логично и правильно называть тёщу мамой?

- Не надо искать здесь логику, а тем более опираться на неё, - кротко ответил Иван Андреевич.

- Извините, я оговорилась. Я хотела сказать, что это по-людски называть тёщу мамой, - поправила себя обиженная тёща и добавила.

- Моя дочь, например, называет свою свекровь мамой.

- А вы спрашивали своего зятя, почему он не называет вас мамой? – выждав паузу, тихо спросил Иван Андреевич.

- Да всё хотела спросить, но как-то, понимаете, неудобно. Свербит в душе, а вот спросить не могу. Я с дочкой говорила.

- И что? – в голосе Ивана Андреевича зазвучал явный интерес.

- Говорит, что просила его называть меня мамой. Объясняла ему. А он всё твердит, - мама у меня одна и другой быть не может. Я, говорит, уважаю Ирину Григорьевну, но мамой называть её не могу.

- А вы как зовёте зятя?

- Слава, иногда Славик.

- А сыном вы его не называете?

- Неет..., - чуть задумавшись, медленно, в растяжку произнесла Ирина Григорьевна, и, словно спохватившись, быстро проговорила, - Звал бы он меня мамой, то и я бы звала его сыном.

Она поджала губы и отвернулась к окну.

Я искоса посмотрел на соседа и встретился с ним взглядом. Не найдя, что сказать, спросил, - Это у вас Библия?

- Да, - просто ответил он и, секунду помедлив, пояснил, - Я проповедник, пастор христианской общины в Уфе.

Услышав это, Ирина Григорьевна с нескрываемым интересом посмотрела на своего нового знакомого. В её потухших глазах блеснул огонёк надежды, и она спросила, - Среди ваших прихожан, небось, нет такого, чтобы зять отказывался называть свою тёщу мамой?! Вы, я думаю, не допустили бы такого неуважения. Сразу бы приструнили такого горе-зятя.

- Понимаете, Ирина Григорьевна, - в голосе пастора зазвучали менторские модуляции, - Бог создал людей разными, чтобы они дополняли друг друга.

Мы должны с пониманием и в терпении принимать наших близких, и тогда будем жить в согласии. Люди даже одной национальности, веры и культуры отличаются воспитанием и уровнем образования. В силу этого, у всех нас свои устоявшиеся взгляды на жизнь, и каждый из нас придерживается определённых правил и обычаев, которые впитал и усвоил с детства.

Пастор взял в руки Библию, перебрал веер закладок, и, открыв на нужной странице, прочитал, - «Несите бремена друг друга», - так написал апостол Павел, - «Ибо весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя». Если вы любите своего зятя, то вы его поймёте и обиды ваши растворятся в любви и взаимоуважении.

- Да я ж разве не люблю его?! Я всегда всем говорю, что зять у меня золотой, - разволновалась незадачливая тёща и посмотрела на меня, ища подтверждения своих слов.

- Я их обоих одинаково люблю, и дочь и зятя. Я всем сердцем к ним, а они... , - женщина всхлипнула и, вытащив из рукава платочек, стала утирать выступившие слёзы. Успокоившись, она продолжала:

- Вот вы говорите - «несите бремена друг друга».

- Это говорит апостол Павел, - спокойно поправил её пастор.

- Тем более, - отпарировала Ирина Гргорьевна и воскликнула, - Да вы знаете, что я за эти три дня, пока жила у них, ни разу даже не присела?!тНажарила котлет, а они не едят! Дочь говорит, мне такого нельзя. Ну, дочь то я могу понять – она беременна. А зять съел пару штук и всё. У меня, говорит, изжога. Да какая там изжога?! Изжога от магазинных, а у меня своё, всё своими руками! Назло это он! Назло!

Я закрыл книгу и, положив её на столик, откинулся на спинку дивана.

Увидев во мне ещё одного внимательного слушателя, рассказчица опять запричитала: - Перебрала в шкафу их бельё, отложила что в стирку, что погладить, остальное аккуратно разложила по полочкам. Так что вы думаете?! – и выждав паузу, выпалила, - Дочь меня отчитала!

- Представляете?! – в глазах обиженной матери вовсю бушевало пламя праведного негодования. Лицо её раскраснелось, а в голосе звучал призыв к осуждению вопиющей несправедливости.

- Я порядок ей навела, а она мне выговор! Каково?!

Вибрирующими нотками звучали обманутые надежды и разочарование, а постукивание колёс, как барабанная дробь при оглашении обвинений, усиливало эмоциональность речи.

Держа мокрый скомканный платочек у глаз, она продолжала:

- Вечером постирала зятю спортивный костюм. А утром слышу, он с Таней ругается. Таня – это моя дочь, - пояснила рассказчица, - Зачем, говорит, она постоянно лезет не в свои дела.

При слове «она», у Ирины Григорьевны от обиды скривились губы.

- Мне, говорит, спортивный костюм нужен сегодня на физ-подготовку, а он ещё не высох. Накричал и ушёл, хлопнув дверью.

А ведь какой хороший зять был… - горестно заключила несчастная тёща.

- Хороший конь, хорош до тех пор, пока он не закусил удила, - попытался я пошутить, желая сбить градус раскалившихся эмоций.

Но мою шутку, похоже, никто не оценил. Пастор молчал, а женщина опять уставилась в окно, утомлённо подперев голову рукой.

Я опять уткнулся в свою книгу. Сверху свесилась взъерошенная голова, спавшего весь день парня. Найдя глазами своего старшего товарища, он сонно спросил:

- Пастор, во сколько будем в Уфе?

Мужичок, взглянув на часы, коротко ответил, - Через два часа.

Голова скрылась, а пастор, улыбнувшись, сказал мягким подобревшим голосом, - Мой воспитанник. Отсыпается после служения в семинарии.

Я понимающе кивнул и взглянул на соседку. Перехватив мой взгляд, она неожиданно спросила, -

- А вы женаты?

- Да.

- Вы называете свою тёщу мамой?

- Нет. Я зову её по имени отчеству.

- И что, она не возражает? Или ей всё равно?

- Нет, я не думаю, что ей всё равно, - нехотя ответил я, давая понять, что это не совсем приятный для меня вопрос.

Но собеседница не унималась.

- А что вам мешает называть вашу тёщу мамой?

- Наверное, то же, что и вашему зятю , - отрезал я.

Желая смягчить резкий ответ, я придал своему голосу как можно больше миролюбия и пояснил:

- У нас не принято называть тёщу мамой. И я не вижу ничего плохого в том, если я уважительно обращаюсь к своей тёще по имени и отчеству. Я считаю, что Иван Андреевич прав: чтобы жить в согласии, люди должны принимать друг друга такими, какие они есть. Хотя, я честно признаюсь, - это у меня не всегда получается.

- Ни у кого не получается, - вступил в разговор Иван Андреевич.

- Идеальных людей нет. Идеален только Иисус Христос, а человек изначально грешен по природе своей. Жизнь это великое терпение, а нетерпение есть большой грех, за который человек и расплачивается. Библия учит нас, - «У терпеливого много разума и он утешает распри, а раздражительный выказывает глупость и возбуждает раздор». А где раздор, там нет взаимопонимания и любви.

Найдя нужную страницу, пастор прочитал – «В терпении благочестие, а в благочестии любовь к ближнему».

Моя соседка, внимательно слушавшая пастора, перебила его, -

- Но, Иван Андреевич, я всю жизнь растила и воспитывала свою дочь. Один господь бог знает, сколько я отдала ей сил, терпения и любви. Я отдала ей всю свою жизнь. Я хочу, чтобы она была счастлива и ни в чём не имела нужды, и поэтому я всегда буду ей помогать и во всём её поддерживать. Я и приехала к ней, чтобы помочь, а не ходить по московским музеям, да на диване валяться.

Ирина Григорьевна сунула в сумку, ставший совсем мокрым, носовой платок, достала другой и продолжала:

- Я ей помочь хотела, а в ответ одни упрёки. Разве я заслужила это?!

Она утёрла слёзы и, отвернувшись к окну, замолчала.

Сверху из невидимого динамика приглушённо сочилась симфоническая музыка. Поезд прогрохотал по мосту через какую-то речушку, и за окном опять побежали в обратную сторону пожелтевшие деревья и облезлые серые кусты. Низкое осеннее небо наводило уныние.

- Мне очень больно и обидно, - опять заговорила Ирина Григорьевна, обращаясь к пастору, - У меня уже нет никаких сил.

- Сил у вас нет от разлада в душе, - ответил пастор. Ибо написано: - «Сила пребывает там, где царит согласие». А согласие придёт с пониманием, что жизнь вашей дочери изменилась, и дочь уже не принадлежит вам.

- Как это, - не принадлежит мне?! Она мне родная дочь! – воскликнула возмущённая мать.

- Да, она ваша дочь, - невозмутимо подтвердил пастор, - Но с тех пор, как она вышла замуж и оставила родительский дом, она уже не в вашей власти. И он процитировал – «… и прилепится жена к мужу своему и будут одна плоть». Теперь ваша дочь во власти мужа, ибо написано: «Жёны повинуйтесь мужьям своим». Ваша дочь и её муж создали свою семью, в которой они, в добром совете, определяют свои правила и порядок. Если вы будете нарушать этот порядок, пытаясь переделать его на свой лад, то у вас никогда не будет согласия, а с ним и взаимоуважения. Наступит разлад и отчуждение.

Горестно подперев подбородок кулаком с зажатым в нём платочком, женщина обречённо кивала в знак согласия.

Видя, что ему не собираются возражать, пастор продолжал.

- Не навязывайте своё мнение, не требуйте, не воспитывайте и, уж тем более, не пилите. Не бойтесь утратить свой авторитет. «Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать» - процитировал пастор. Снисходя друг к другу и прощая взаимно с кротостью и долготерпением, вы обретёте уважение, а с ним и почитание.Никогда не навязывайтесь. Если будет угодно Богу, дети сами придут к вам с поклоном и уважением. Ежели дети ваши не захотят общаться с вами, то, значит, на это есть причины и воля Божья. Несите свой крест смиренно и не возбуждайте разногласия и ненависть, которые приносят расстройство здоровья, мучения и смерть.Живите спокойно и общайтесь на расстоянии. Любовь на расстоянии самая крепкая.

Проповедник огляделся будто перед ним была большая аудитория и, вздохнув, завершил свою проповедь словами:

- На всё воля Господа, перед которым каждый из нас даст свой отчёт.

В купе воцарилось молчание.

Казалось, всё вокруг замерло и погрузилось в раздумье.

Вот так, наверное, у них в церкви после проповеди, - подумал я.

С шумом отодвинулась дверь и в купе вошла проводница.

- Следующая станция – Уфа, - объявила она и протянула нашему проповеднику билеты. Забрав со столика пустые стаканы, она вышла.

Пастор ещё минуту посидел, как-бы ожидая вопросов, потом закрыл Библию, аккуратно уложил её в сумку и, поднявшись, стал сворачивать свою постель. Спавший весь день парень, спрыгнул с полки и, достав свой рюкзак, вышел в коридор.

В Уфе поезд стоял сорок минут.

Не сговариваясь, мы все вышли на перрон. Попрощались.

Ирина Григорьевна пошла на вокзал позвонить сыну, чтобы завтра утром он встретил её в Челябинске, а я решил прогуляться и подышать свежим воздухом.

Пройдясь по платформе, я вернулся в купе и стал укладываться спать.

Поезд прибывал в Челябинск в пять утра, а мне предстоял ещё долгий четырёх-часовой путь на служебной машине до военного городка.