29 марта 2024  15:13 Добро пожаловать к нам на сайт!

"Что есть Истина?" № 60 март 2020 г.


Проза


Вадим Михайлов

С О Ч У В С Т В И Е

или

полгода на финише


Сочувствiе,взаимная дружба, прiязнь, любовь, расположенье, влеченье, сострастiе, симпатiя, одинаковые чувства съ кемъ, незримая духовная нравственная связь, которая сказывается невольно чувствомъ; безотчетно угадыванье, знанье… Ясновидящie, по сочувствiю, знаютъ, заочное, отдаленное, неведомое другимъ…

В. Даль.

1

Я расскажу вам на прощанье несколько историй из моей долгой жизни. Приоткрою тайник, покажу коллекцию своих страстей и заблуждений.

Не в назидание, но чтобы вы улыбнулись вместе со мной, а может быть даже и посмеялись. Надеюсь, что это будут смешные истории. Грустных было слишком много. И они мне изрядно надоели. Я тороплюсь. Всего один шаг. Мне осталось сделать один шаг, чтобы превратиться в пылинку, в лучик, электрон, или какую другую ещё не открытую частицу и начать своё путешествие от нашего небольшого петербургского крематория к большому вселенскому - к Солнцу.

А от Солнца - обратно к Земле.

Не знаю пока, что из этого получится.

Пишу, не только для вас, но и для себя, потому что я записываю не то, что знаю. Складывая слова, я узнаю много нового, спасаю от забвения события, к которым был причастен много лет назад. Иду по трамвайным путям воспоминаний к кольцу, где все начала и все концы. Прыгаю на ходу на подножку попутного маршрута. Еду. Гляжу в окно. Слышу звонки моего трамвая и тех, кто навстречу мне. Разглядываю украдкой случайных спутников. Проезжаю остановки. Задерживаюсь на аварийных участках. Пережидаю дождь. Любуюсь радугой. Закатами. Восходами. Людьми. Живу! В обратном порядке.

Однажды фанатик-террорист хотел угнать мой трамвай в Исламабад, но я объяснил ему, что такое пока невозможно. И он отложил свою акцию до того, как вселенские дорожные службы проложат нужный ему маршрут. Согласился пока поработать в нашем доме дворником, хотя на своей родине принадлежал к сословию подобному нашему дворянству.

Повторяю. Я пишу не о том, что знаю. Нет! Когда я сажусь за комп и начинаю вспоминать, а может быть даже - грезить, я удивляюсь не меньше вашего. Я как бы открываю для себя земли, о существовании которых смутно догадывался.

Так забавно драматургу рассматривать себя в качестве персонажа. Эти наблюдения, пристрастное изучение своего досье, привели меня к мысли, что творчество отражают не столько наше отношение к обществу и другим людям, но прежде всего к самому себе, и недовольство государством, на спамом деле, не что иное, как недовольство собой, своими мыслями и чувствами, недовольство своим несовершенством. Отчаянная попытка обвинить себя в несовершенстве окружающего мира.

Мой друг, грузинский сказочник, однажды сказал мне: «Не пытайся писать, как школьное сочинение, по плану и порядку эпизодов. Записывай вспыхивающие в тебе картины и диалоги. Вещь давно уже в тебе. Постепенно все куски соединятся, займут свои места, срастутся. Ты прочтёшь… И убедишься, что я прав».

Ты прав, Эрлом. Мне нравится твоё уважение к причудам своего сознания.

Я отматываю тысячи метров виртуальной плёнки и останавливаюсь у начальных титров.

Не знаю, кто был сценаристом моей жизни, а кто режиссером. Я не помню, как я родился. Может быть, помнил в раннем детстве, но забыл. Один мой знакомый утверждает, что помнит свои ощущения в материнской утробе. Ужас расставания с материнским лоном так подействовал на него, что память вернулась к нему только после трёх лет жизни в нашем прекрасном солнечном мире. У меня по другому. Первая картина, которая навсегда врезалась в моё сознание.

Я маленький. На руках у мамы. Я вижу своего любимого отца, молодого, красивого. Он лежит среди цветов. Спит. А вокруг много людей, которые молча ждут, когда он проснётся. Цветы пахнут агрессивно и сладко. Люди ждут, когда он откроет глаза и улыбнётся своей неотразимо доброй улыбкой. И запоёт, как пел мне обычно, чтобы я заснул и увидел красивый сон.


Дивлюсь я на небо та й думку гадаю.

Чому я не сокiл, чому не лiтаю?

Чому менi Боже ти крилець не дав?

Я б землю покинув i в небо злiтав!

Далеко за хмари, подальше од свiту.

Шукать собi долi, на горе - привiту.

I ласки у зiрок, у сонця просить.

У свiтi їх яснiм все горе втопить.

Бо долi ще змалку здаюсь я нелюбий.

Я наймит у неї, хлопцюга приблудний.

Чужий я у долi, чужий у людей!

Хiба ж хто кохає не рiдних дiтей?


Тихо. Я слышу, как бьётся сердце моей мамы. Тишина душит меня. Чтобы разорвать эту оглохшую картинку, я набрал побольше воздуха и сказал свою первую в жизни фразу:

- Папа, дай цветочек!

Мама чуть не уронила меня от неожиданности. Ещё бы! Наконец, заговорил. И сразу «дай!». Никто не засмеялся. Бабы заголосили. Громадный портрет Ленина на стене нахмурился.

Меня посадили в кабину грузовика. И мрачный шофер, рассекая жидкую грязь, рискуя застрять в этой чёрной реке, в этом, простите за выражение, Ахеронте, повел наш кораблик к стране мёртвых.

Позади, на грузовой платформе, расположились мама, родственники, друзья и отец. Он спал в ящике. Он не хотел просыпаться. Ещё бы! Спустя десятилетия я обнаружил в семейном архиве фотографию - залитые кровью простыни и искажённое мукой похожее на моё лицо. Тогда принято было фотографировать всё.

Но я вспоминаю цветы. Цветы. Цветы. И щебет птиц в осеннем лесу. И храбрую трясогузку, которая заглядывала в свежевырытую могилу. Её хвостик дрожал, а гладенькая головка беспрестанно двигалась, давая ей возможность видеть тёмную купель то одним, то другим глазом.

Спустя полвека я разыскал то кладбище на границе с Польшей, но не мог найти могилы отца. Земля была перепахана войной. Здесь гремели жестокие бои, и прах умерших смешался с прахом убитых.

Прилетела трясогузочка, смешно вертела головкой, рассматривала меня.

Рядом со мной стояли верные сябры, русские, белорусы и украинцы, друзья моего отца, которые к этому времени успели состариться. Они прошли войну. Они сражались с тевтонами в этих лесах и болотах. Они отстояли нашу свободу и право жить, как нам привычно. Они были в моих глазах героями. Такими и остались и останутся в моей памяти. Но по закону жизни они тоже в свой срок стали стариками, такими, как я теперь. Они помнили ту, ушедшую навсегда жизнь. Они верили, что мы один народ. Они помнили, как я просил тот цветочек. А теперь помню только я.

Мы были тогда одним народом и я верю останемся одним народом до скончания веков. Это относится и к другим народам и народностям и племенам нашей страны. К ним у меня братские чувства. Я любуюсь их самобытностью и очень редко встречаю в ответ неприязнь и грубость.


2


Нам всем, миллионам сирот, по разным причинам оставшимся без отцов в то страшное и славное время, всем нам отцом был человек, которого на Западе называли Папа Джо. Он не дотягивал до Отца Небесного, но обретался где-то между небом и землёй. Что бы ни говорили теперь о нем плохого, он заботился о нас. Было бесплатное образование, бесплатная медицинская помощь. Бесплатный спорт. Было поощрение талантов. Работал лифт, доставлявший способных людей к вершинам власти. И на стипендию можно было выжить, дожить до окончания вуза. При этом мы все подрабатывали. Носильщиками, грузчиками, переводчиками, дворниками. Я в юности очищал скалы от «живых камней». Мы не гнушались никакой работы. Обман, лень, жадность, двуличие и лесть порицались, и люди скрывали свои низкие страсти и боролись с ними. Сталин вызывал в людях ужас и любовь, надежду и одновременно чувство безнадежности и бессмысленности жизни ради призрачного прекрасного будущего. Весь этот адский коктейль присутствовал в сознании миллионов моих современников, и конечно же в моём сознании заметны его следы.

Возможно, мы даже любили нашего сурового Большого Отца. Трудно сказать. Много времени прошло, и многое подзабылось. Но просить цветочек у него никто из нас не решился бы, даже когда он умер и оказался таким же смертным, как все мы.

Иногда я чувствую, что каждое мгновение прошлого существует вечно, как настоящее и будущее. И та великая война продолжается во мне. И привычки детства. Даже то, как я чищу картофель. Как очищаю тарелку хлебом. Как целую хлеб, если ненароком уроню на пол. И может быть, главное, что дало мне то суровое время - это желание встряхнуть людей. Избавить от страха. Вывести их ступора и оцепенения. Вернуть уверенность, что живём не зря. Что пора прекратить ползать. Пора перестать хныкать. Пора избавиться от унижений! Пора вставать с колен! Пора, наконец, понять, для чего мы живём! И жить достойно!

Я знаю, что вызову, мягко сказать, неодобрение иных читателей, но, не хочу скрывать своё уважение к кавказскому укладу жизни и кодексу чести. Мой отчим командовал горными стрелками, и мы много времени проводили на Кавказе. Я полюбил горы и горцев. И стараюсь соблюдать их обычаи. Они не чужды нам, русичам. Они в наших генах. И, верю, не забыты нами навсегда.

Мне бы хотелось, чтобы близкие мне люди, избавлялись от примитивных оценок и взглядов, учились видеть в обычном и привычном мире таинственные связи, которые соединяют нас не только между собой, но и со всей Вселенной. Чтобы детские вопросы «Почему?» и «Что это значит?» тревожили нас до последнего вздоха.

Вот, скажем, в последнее время меня занимает вопрос, почему мы по привычкам и наклонностям ближе к птицам, чем к нашим бескрылым собратьям, рыскающим и ползающим по земле?

Почему в поведении и ритуалах людей больше птичьего, чем звериного?

Почему в нас, как и у птиц, живёт страсть к красивым безделушкам, которыми можно похвастаться?

Почему эта пичуга из Австралии украшает своё гнездо цветами? Она строит гнездо в виде шалаша. Но самое удивительное - она крадёт у людей синьку, чтобы покрасить в синий цвет себя и своё жилище.

Только птицы и люди ощущают красоту и мистическую силу танца! Почему?

Почему во сне у нас иногда вырастают крылья? Почему мы летаем во сне?

Почему стремимся увидеть мир сверху, объять взглядом необъятное?

Почему, рискуя жизнью, лезем на вершины гор? Почему?!

О змеях, лягушках и черепаха не могу ничего сказать. Но… ни одно теплокровное животное не мечтает, как мы, о крыльях.

С древних времен и до наших дней наиболее решительные из нас мастерят крылья и летают, подобно птицам. Почему?

Почему так глубоко поселилось в нас языческая надежда, что после смерти наши души будут жить в птицах?!

Почему, наконец, Дух Святой принимал образ голубя?

Чем больше, я присматриваюсь к людям, тем больше уверяюсь — мы похожи на птиц потерявших крылья. Может быть так оно и есть?

Я уверен, что не только я задаю себе такие как бы праздные, пустые вопросы. Многие люди мучаются, как я, пытаясь разгадать их тайный смысл. Им не чужды ни моя логика, ни мои поступки. Но они боятся переступать границу «здравого смысла», предпочитая ненормативную лексику ненормативным мыслям.

Чтобы разбудить их, вытолкнуть из привычного скучного ритма, я сызмальства придумывал разные «неожиданности».

Однажды в начале лета, мне было тогда года четыре, мама вынесла из дома проветрить зимние вещи. Она развешивала их во дворе на верёвках, потом в сторонке выбивала палкой пыль из большого ковра. Когда она ушла, я закатался в ковер. И ждал. И предвкушал. Как удивится мама, когда притащит ковер домой, развернёт его и увидит меня! Но, когда она вернулась во двор, ковра не было. И меня тоже не было. Нас украли. Цыгане.

Добравшись до табора, они удивились, обнаружив меня. Они смеялись. Они приняли меня, как дар небес. Как потерянного и вновь обретённого сына. Накормили, дали какое-то тряпьё, чтобы защитить от вечернего холода, и выпустили на свободу к своим детям. Я сразу включился в игру. Дрался и мирился, бегал, прятался, и они не воспринимали меня как чужого. Всё было так, как будто я родился у них в таборе.

Заметив, что молодая цыганка кормит своего двухлетнего, а может быть и старше, малыша грудью, восхитившись её красотой, я приспособился было к ним, но получил затрещину. Не обиделся. У них как-то всё легко и не зло получается. Со смехом. А для меня это главное.

Жизнь моя сложилась бы совсем по-другому, если бы не мой суровый решительный отчим. Он со своими солдатами верхами догнал табор на дороге, далеко за городом. Окружил по всем правилам военного искусства. И, не стесняясь в выражениях, предъявил похитителям ультиматум. Цыгане вернули ему и меня и наш старый персидский ковер. Выпросили у отчима пачку папирос Казбек. Помахали нам вдогонку смуглыми руками. До сих пор помню их весёлые глаза!

И жизнь моя продолжалась прежним порядком. У меня сохранилась старинная медная монета с дырочкой. Если бы не она, я подумал бы, что мне всё это приснилось. Мама плакала. А я смеялся. Хотя честно, пока цыгане везли меня в ковре, я едва не задохнулся. С тех пор люблю цыган и даже знаю десятка два важных слов.

Ох, чавелы, чавелы! Чемергес за мной!

И теперь, спустя много лет, встречу цыгана, скажу ему что-нибудь по-цыгански, а он в ответ мне по-русски. Смеёмся. Будто он был участником того неудавшегося похищения…

Да, в обычной жизни я хочу совсем малого — глоток воды и ломать хлеба, и возможность спокойно наблюдать и обдумывать картины жизни проносящиеся перед моими глазами. Мы в суете слишком редко поднимаем взгляд к небу. Забываем о потерянных крыльях. Забываем, что без наших личностных попыток понять мир, увидеть его в других параметрах, увидеть с разных точек и даже глазами врагов, мы превращаемся в кукол театра марионеток. И становимся ближе к зверью, к обезьянам, которые внешне так похожи на нас... Но мы-то стесняемся этого родства и такого сходства…

- Вроде бы неплохое начало, - подумал я. - Чуть бы точнее и конкретнее, но это потом… Сейчас важно не упустить тропинку. Хотя, какое счастье ходить по лесу воспоминаний без тропинки, продираясь сквозь заросли мелколесья к забытым светлым аллеям.

Я закрыл глаза. Стал искать слово, чтобы обозначить единство, которое иногда возникает между людьми и как бы приоткрывает тайную дверь, предназначенную для избранных. Образ вертелся в мозгу. А слово летало вокруг языка и не хотело открываться.

Мои размышления прервал звонок смартфона.

По голосу я узнал своего продюсера, женщину, с которой мы осуществили не один успешный проект. Она предложила мне попробовать написать сценарий для конкурса. О блокаде Ленинграда.

Я обрадовался работе. Но в душе было тревожно. До этого я писал сценарии для игровых фильмов, а конкурс проводился для мультиков. Смогу ли?

Меня захватила мысль, что человеческие  проблемы жителей блокадного Ленинграда и наши сегодняшние проблемы  невероятно близки и актуальны. Мы каждый день стоим перед тем же выбором, что стоял перед блокадниками. Полки архивов сорок второго и сорок третьего годов заполнены громадными папками уголовных дел, потому что это было время, когда каждый пытался выжить соответственно своей совести или отсутствия её. Сдаваться или бороться? Съесть человека или помочь ему выжить и приподняться? Обмануть или упорно, не жалея жизни, защищать правду и справедливость, и независимость свою и своей страны?

Я вспомнил своё детство. Военные дороги. Потоки беженцев. Вспомнил наших хмурых отступающих красноармейцев. Цыганскую кибитку на разбитом шоссе. Осенние придорожные сады и поля. Воронки. Пробитый осколками указатель. На обочинах разбитые машины. Прилетели немцы. Стали бросать бомбы и стрелять в нас из крупнокалиберных пулемётов. Дорога опустела Люди расползались, кто куда. Я добежал до ближайшего дерева и упал. Оглянулся. Лишь та кибитка продолжала движение по шоссе.Цыган стоя погонял коня… Я прижал лицо к земле. Мне хотелось втиснуться в неё, чтобы не слышать этих ужасных звуков... Я был беспомощен в поединке со своим страхом. Это было невыносимо. Длилось минуты, а казалось вечность. По моей спине, ногам и голове ударили осколки. Я не чувствовал боли, только удары.

- Значит, вот это как, - подумал я. - Теряется чувствительность. Или может быть я уже умер и жизнь моя окончилась в десять лет?..


Немцы улетели. Стало тихо. Я услышал смех. Я приподнял голову. В осенней траве светились яблоки. Мелкие, светло зелёные. Земля была усыпана ими. Я посмотрел на свои руки. Земля и травинки прилипли к ладоням. И под ногтями была земля. И на носу и на щеках… Невдалеке от меня сидела девочка . Она держала в руке яблоко и смеялась надо мной. При этом её трясло. Мне тоже стало смешно. И я тоже засмеялся. Страх прошёл.

Нет, я не потерял осторожности. Но исчезла убивающая мою волю безнадежность. Я и до этого, я всегда-всегда знал, что я не погибну, потому что я не один. Кто-то сильный и строгий и справедливый всегда присутствовал. Был рядом. Это чувство удивляло многих. Особенно в горах, когда я всерьёз стал заниматься альпинизмом. Повторяю, я всегда был уверен, что я не погибну. И многим казалось, что отсутствие страха приведет меня в конце концов к гибели. Я боялся только зубной боли. Но пришло время, удалили последний зуб. И вот скоро девяносто...

Да, забавно. Забавно видеть своё прошлое, как приключения персонажа. Вспоминать. Редактировать. Как это делал один из моих любимых героев барон Мюнхгаузен. Придумывать эпизоды, которые могли бы быть, но по каким-то пустячным причинам не случилось. Мои пальцы потянулись к клавишам компьютера. Возникли первые слова на экране.

...Цыганская кибитка движется по шоссе к Ленинграду.

Дорога разбита. Воронки от снарядов и бомб. Пробитый пулями указатель «Ленинград. 10 км ». Как это всё просто. И как таинственно. Я помню. Я вижу. Я слышу. Я пишу. Буквы складываются в слова. Слова в предложения. Художник прочтёт. В нём вспыхнут картины. Он нарисует. Оператор снимет. Артисты озвучат. И родится фильм. Люди почувствуют то, что чувствую я сейчас, когда пишу эти строки. И мы станем ближе друг другу, хотя скорее всего никогда не увидимся.

... За кибиткой гнался немецкий мотоцикл с пулемётом. Перевернулся на ухабе. Замолк. Цыганскую кибитку преследовали четыре солдата на велосипедах. Неведомая сила приподняла кибитку над землёй, и она пролетела над линией фронта, вызывая изумление и у немцев и у наших солдат.

Лица.. Стрельба затихла. Кибитка приземлилась. Она въезжает в осаждённый Ленинград. Из-под копыт искры от соприкосновения подков и камня мостовой. Пригороды. Центр. Васильевский остров. Город застыл . Город готов к отпору. Аэростаты заграждения. В небе облачка от разрыва зенитных снарядов. А с неба — смерть, бомбы и пули. И снова немецкий самолёт. Бомба настигает кибитку. Взрыв. Кажется, все погибли — цыган, цыганка и цыганята, лошадь. Нечто тёмное, дымящееся. Торчат оглобли. Колесо от кибитки катится по питерской мостовой. Дома. Лица, застывшие в мраморе. Морды зверей. (Избегать штампов! В нашем городе есть не использованные в кино барельефы и скульптуры. И даже дежурные образы можно обновить стилизацией и необычным ракурсом).

Лицо восьмилетней девочки. Она лежит на мостовой. Чёрненькая, глазастенькая, курчавая. Она открывает глаза. Видит небо. Видит питерские дома. Видит со спины человека, уносящего лошадиную голову. Он похож на существо из страшной сказки. Видит ободранную тушу лошади. Девочка скорчилась от боли и страха...

...Очнулась она в старинной питерской квартире. В детской кроватке. В окружении красивых вещей, игрушек и книг. Её разбудило пение канарейки. Птица выводила свои трели в просторной нарядной клетке. На стенах висели фотографии. Не её, совсем другой девочки. Одного с ней возраста. Беленькая, голубоглазая. Она улыбалась. Было видно - любимый счастливый ребенок. Если бы не траурная лента, прикреплённая к рамке. Фотография собаки. И фотография кошки. И большая семейная. Худощавый мужчина в очках. Полная, созданная для домашнего уюта женщина. У неё на коленях белокурая девчушка. А у девочки на руках — котёнок. Рядом добродушный большой пёс. А над ними клетка с канарейкой. А в кроватке лежит теперь совсем другая - чёрненькая, глазастенькая, очень-очень испуганная. Но живая! Мужчина и женщина сидят возле неё. Смотрят ласково, но не улыбчиво. Женщина протянула руку, чтобы погладить девочку. И тут бы открылись, тут бы прилепились друг к другу. Тут бы согрели друг друга в общем несчастье… Но завыла сирена, и строгий голос предупредил о начале вражеского налёта . Мужчина взял девочку за руку и хотел было увести её в бомбоубежище. Но она не хотела никуда уходить. Она сопротивлялась. Она кричала. Визжала. Она укусила мужчину и сбила с его носа очки. Он искал их, близоруко ощупывая паркет тонкими пальцами. Девочка забилась под кровать. И сидела там, как дикая кошка.

Люди, которые приютили её, не обиделись, не покинули её, не спустились в подвал, как соседи, хотя им было очень страшно от грохота и вспышек свете за окнами. Они вздрагивали от близких взрывов и даже залезли под свою большую взрослую кровать, но не упускали из виду маленькую , чёрненькую, глазастенькую, как бы уже теперь свою доченьку.

Потом стало тихо и темно. Девочка спала под кроватью. Ей привиделся жуткий сон. Полу люди-полу чудовища. Они хотели съесть её. Разогревали на костре большой казан, и уродливые их детёныши дразнили её и показывали ей язык. Показывали жестами, как кинут её в казан с кипящей водой, а потом съедят. Девочка бросала в них камни. Она была храбрая девочка, но не могла совладать со своими страхами. Этих нелюдей было слишком много. Она проснулась. Канарейка пела. Было тихо и мирно в мире. И солнце светило в заклеенные бинтами окна. Она осторожно вылезла из-под кровати.

Она была одна. Хозяев не было. На столе, на фарфоровом блюде, было немного манной каши, а рядом - ломтик чёрного хлеба. Она попробовала кашу. Каша показалась ей отвратительной. Выплюнула.

Подошла к клетке с канарейкой. Угостила её кашей. Канарейка клевала жадно. Потом склёвывала осторожно кусочки каши, прилипшие к её смуглой щеке. От этих осторожных прикосновений девочке стало щекотно. И она первый раз улыбнулась.

И ей захотелось есть. Она съела хлеб и доела кашу. Она почувствовала чей-то взгляд. Оглянулась.

Портрет ожил. Беленькая девочка, смотрела на неё из траурной рамки. Она ожила. Вылезла из рамки. Увеличивалась в размерах. И стала такой же девочкой, как наш цыганёнок, но только чуточку прозрачной, пропускающей сквозь себя солнечный свет.

- Ты кто?

- Девочка. А ты?

- И я девочка. Как тебя зовут?

- Аза. А тебя?

- Аня. Ты откуда? Как ты оказалась здесь?

- Немцы убивают цыган. Мы бежали. Но нас догнал самолёт. И все погибли.

- А я умерла. Я хотела есть. А потом ничего не хотела. И умерла. Но я ещё здесь буду несколько дней. Ты не пугайся. Я не жадная. Не бойся. Давай дружить. Вот все мои куклы. Вот все мои книжки. Вот все мои платья… И всё это будет твоё... Ты плачешь? Почему? Разве я обидела тебя?

- Нет, что ты?! Мне просто хочется плакать.

В замочной скважине повернулся ключ. Аня исчезла. Растворилась в своей фотографии. Аза залезла под кровать и оттуда смотрела на пришедших. Мужчина в очках и та, уютная женщина. И всё повторилось. Воздушная тревога. Бомбёжка. Её сопротивление и крики. Заснула под кроватью. И снова кошмары с людоедами и вампирами. Чудовища с фашисткой свастикой.

Но в этот раз вовремя пришла помощь. Собака залаяла и выпрыгнула из фотографии. Она выросла до своих естественных размеров и храбро бросалась на нечисть. Врагам тоже подошло подкрепление. Крысы! Они окружили собаку, кусали её. Но на помощь собаке бросилась кошка. Она выпрыгнула из рамки и превратилась в тигра. И нечисть отступила.

Девочка проснулась. Слушала, как поёт канарейка. На столе светилось старинное белое блюдо, а там - комочек каши и ломтик чёрного хлеба, оставленные для неё. Тихо. Мирно. Как будто нет войны. Две девочки рассматривают книжки. Возможно, Аня читает.

- Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя.

- Ты умеешь читать?

- Да, а что?

- А я не умею.

- Ты всему научишься. Ты будешь образованной и умной…

Аза рассматривает книгу, делает вид, что читает.

- Буря мглою…

- Да не так… Ты кверху ногами держишь.

Они смеются.

Они играют в куклы. Их игры - отражение жизни. В бомбоубежище под кроватью они кормят кукол нарисованной пищей.

- А это что?

- Это пирожное.

- Пирожное?

- Да наполеон. А это булочка. Слоечка. А ты что нарисовала?

- Это ёжик.

- Вы что? Едите ежей?

- Да.

- Фу! Как вам не стыдно!

- Я маленькая. Что дают, то и ем. Вот когда мы с тобой вырастим, мы всё сделаем по другому. А пока мы детки...

- Ты вырастешь, - грустно сказала Аня. - А я останусь маленькой девочкой.

Аза хотела обнять её, но Аня увернулась, выскользнула из её объятий. Помахала ей из рамочки и застыла. И снова ключ в замке. И снова воздушная тревога и бомбёжка. Аза в бомбоубежище. Там тесно и душно. Она прижалась к уютной женщине, которая теперь заботилась о ней, как о своей дочке. Аза задремала. Заснула. Она увидела во сне своё новое жилище, залитое солнечным светом. А за окном наш прекрасный город. Заснеженный Ленинград. Громко празднично пела канарейка. И вдруг тишина. Канарейка лежала в клетке. Она лежала на спине. И лапки её были скрючены и прижаты к груди. Аза подошла к окну. По безлюдной улице женщина тащила санки с гробиком. Удалялась. Исчезала.

Титры

Начиналась первая блокадная зима. Суровая зима 1941/42 года.


3


Я добрался до постели и лежал, приходя в себя после мозгового штурма.

Беспокойный диспетчер в моей голове понукал нейроны мозга активнее работать. Нужна была ещё одна новелла. А может быть не одна. Но одна должна быть написана сегодня же. О чём? Да! Да! Не все были добрые и благородные. Были негодяи, которые ели не только кошек и собак, но у них свои летописцы, которые пишут историю мерзостей человеческих, А меня интересует, как и почему один человек сохраняет в себе человечность в нечеловеческих условиях, а другой становится диким зверем в нашей обычной мирной жизни.

Я верю, что мы, как народ, и каждый личностно выживем лишь, если наши дети и внуки, новые поколения россиян, хотя бы десять-пятнадцать процентов из нас, сохранят не православие головного мозга, а православие Серафима Саровского и других близких ему по образу жизни святых земли нашей. И в народе возродится то ощущение единства, которое сплотило нас тогда, во время той Великой войны. Все другие пути, кажущиеся разумными, сулящие власть и богатство, приведут к самоуничтожению.

Через три дня я отправил ещё одну новеллу.

... В комнатах с высокими потолками и большими окнами ещё сохранялись внешне теплота и уют довоенной жизни. Они были наполнены вещами, уцелевшими в бурное время революций и войн. Теперь многие из этих вещей были бесполезны, если из них нельзя было извлечь пищу и тепло. Они теряли свою суть и своё назначение. Книги годились на то, чтобы разжечь печку-буржуйку. Старинная мебель шла на дрова. Картины и украшения стали эквивалентны кусочку хлеба или пузырьку водки. Лёгкая нарядная одежда, милые безделушки, семейные альбомы стали бесполезны и бессмысленны. Они не имели отношения к поддержанию жизни.

Дым от горящих Бадаевских складов был красновато-желтый. Мальчик Проша видел это, прильнув к окну. Стекла были заклеены бумажными лентами, чтобы ударная волна не могла превратить их в смертоносные осколки.

Мальчик был голоден. Он искал еду.

Предметы, не имевшие отношения к пище, не интересовали его .

Бронзовые часы с птицей, книги, фарфоровая посуда, елочные игрушки… Фотографии, на которых он, ещё младенец, на руках у мамы. Она сидит в кресле, а за спиной у неё стоит молоденький командир Красной Армии, отец Проши.

Проша был голоден. Это новое сильное чувство поселилось в нем с началом войны и не отпускало ни на минуту. Оно делало его активным и предприимчивым.

Проша искал еду. Торопливо доставал посуду с полки буфета.

Чашки, чайнички, сливочники , молочники, конфетницы

Он обнюхивал жилище. Облизывал коллекционные конфетные обертки…

Неловкое движение, и на пол летят тонкие осколки. Катятся по полу блестящие елочные шары.

В коробке с новогодними украшениями нашел он конфету и грецкий орех, завернутый в золотистую фольгу. Конфету хотел съесть сразу, но передумал, спрятал в карман. А грецкий орех разбил старинным подсвечником.

Жевал с наслаждением.

Возвращалась память праздника.

В комнате стало светлее.

Он надевает на голову рождественскую корону

Долго смотрит на себя в зеркало…

Завыла сирена.

Прибежала мать, тащит его в бомбоубежище.

Там много народу. Женщины, дети, старики. Они не испуганы. Они озабочены. Они как –то естественно и органично сосуществуют в этой тесноте.

Проша засыпает на руках у матери.

Видит сон. Мирное время. Ёлка. Зала в сиянии рождественских свечей. Дед Мороз раздающий подарки.

Проша любуется красивой девочкой. Она в костюме эльфа. Проша танцует с ней польку. Угощает конфетой, той самой, что нашел наяву и спрятал в карман. Угощает мандаринами. Девочка нюхает мандаринку. Улыбается, закрывает глаза, в знак благодарности и восхищения...

Кто-то взорвал хлопушку, и девочка тает, исчезает в облаке конфетти. В сиянии рождественских свечей. Он ищет её, в других комнатах, темных и безлюдных, а находит краюху черного хлеба и банку с сахарным песком. Отщипывает мякиш. Обмакивает хлеб в песок. Ест.

Просыпается в бомбоубежище на руках и матери.

- Мама! Мама! Я хочу туда!

- Куда?

- Я хочу назад. В тот Новый год... Когда не было войны...

- Туда нельзя, родной.

- Почему?

- Ну, как мне тебе объяснить? Это прошлое. – объясняет она.

- Прошлое?

- Ну, да. То, что было.

- Ну, и что?!

- Это уже было.

- И никогда больше не будет?! – в его голосе слёзы. – Я так хочу туда, мама.

- Прошлое не вернуть. Туда нельзя! Можно только вперед, маленький мой, Жизнь так прекрасна! Кончится война. Ты вырастишь. Станешь большим и сильным. Умным. Добрым и справедливым...

Проша слушает внимательно, напряжённо. Он старается понять законы жизни.,

- Но чтобы наступило «завтра», - продолжает мать, - ты должен жить. Ты должен выжить!

Проша задумался.

- Мама, я хочу апельсин, - сказал он вдруг.

Анна что-то ищет в карманах своей куртки. Достаёт сухарик, протягивает сыну.

На лице мальчика проходит целая гамма чувств от разочарования до радости.

- А мы пойдём сегодня в театр? – Спрашивает он. – Ты ведь обещала. У тебя ведь выходной. Ты не пойдёшь сегодня на работу.

- Да, мой родной, пойдём, обязательно пойдём. Я уже билеты купила. Вот кончится налёт, и пойдём.

В Ленинграде была традиция водить детей в театр. И в трудные дни блокады многие не изменяли этой привычки. Готовились торжественно. Соблюдали все ритуалы праздника. Ребенка мыли, одевали в чистое. Ехали через весь город на трамвае или такси. Теперь путешествие пешком занимало больше времени и было опасным. Оно прерывалось воздушными тревогами, обстрелами и другими происшествиями, характерными для того времени.

Мама разогрела самовар. Освежила Прошу теплой водой. Омыла его губкой . Высушила махровым полотенцем. Одела в нарядный бархатный костюмчик . На шею повязала красивый бант. Облачила в шубку. Голову Проши защищала от холода ушанка. Она была велика ему, но он любил её, потому что это была шапка отца. Её украшала пятиконечная красная звезда.

Они вышли на улицу.

В этот раз Проша впервые увидел немцев. Они шли не по тротуару, а по брусчатке мостовой Их было четверо — здоровые, сытые парни, похожие на нас, но враги. В них было что-то оскорбительно высокомерное. Они рассматривали город и горожан мимоходом, свысока, как будто это был плохой музей восковых фигур, а они были не пленные, а экскурсанты. Их конвоировали молоденькие красноармейцы.

- Кто это? - спросил Проша.

- Это пленные немцы, - сказала мать.

- Те, что бомбят нас?

Мама не ответила, потому что встретила знакомую женщину. Она тоже вела своего сына, Валерку, в театр. Валерка был лет шести, постарше Проши. Мамы работали на одном военном заводе, и их разговоры не интересовали малышей.

Их внимание привлекла процессия, двигавшейся им навстречу тоже по мостовой.

Пегая кобыла тащила сани, в которых лежали окоченевшие тела умерших людей. К первым саням были привязаны ещё одни сани, тоже полные трупов. И в конце -маленькие саночки с детским гробиком. За ними ещё один такой же состав, но лошадь была белая. А третья лошадь была серая в белых яблоках, а саней было пять. И все были загружены доверху.

- Мам, куда их везут?

- Пойдём, маленький, не смотри туда. Пошли быстрее, а то опоздаем.

- Мам, ты говорила, что они заснули. Они спят?

- Да, мой хороший. Спят.

Мальчик Валерка скривил презрительно рожицу и, наклонившись к самому уху Проши, сказал:

- Она дурит тебя. Они никогда не проснутся. Они умерли...

Меж тем в театре готовились к спектаклю.

Кукловоды очень берегут свои руки. От травм. От холода. Даже в тёплую погоду в перчатках Кукловоды разминали свои руки. Они должны быть чутки, как у пианиста или хирурга. Это очень красивая разминка, достойная, длинного крупного плана. Люди общаются, иногда заменяя слова жестами, у глухонемых это язык, у артистов миманса и кукольников - танец.

Кукольный театр совсем небольшой. Муж и жена кукловоды. Он пожилой мужчина с простым доброжелательным лицом. Она гораздо моложе его — худощавая подвижная женщина, возможно с примесью азиатских кровей. И ещё одна, бойкая старушка, тоже кукловод. И совсем молодые артисты, осваивающие эту профессию.

Возможно, они покажут сегодня историю Буратино и папы Карло. Возможно, что-то другое. Но смешное, лёгкое. Вызывающее смех и веселье.

Мест свободных нет. Дети дошкольного возраста с мамами и бабушками. Среди них – Проша и Валерка. Дети серьёзны. Дети напряжены. Им не смешно сегодня то, что казалось вчера смешным.

Иногда на сцену вылезает кукла, изображающая Гитлера. Но «наши» куклы прогоняют непрошеного гостя, и сказка продолжается.

Сказка продолжается, а зрители не смеются. Проша даже заплакал. Он всё ещё видит тот скорбный обоз.

И тогда куклы исчезают. Тихо. Из-за ширмы выходит мужчина- кукловод. На голове у него ситцевый белый платок, а в руках метла. Он в мгновение ока превращается в Бабу-Ягу. И это превращение так неожиданно и разительно, что повергает в шок и детей и взрослых. Он строит страшные рожи и прыгает, и чуть ли не бегает по стенам.

Но никто не смеётся . Они прислушиваются к близким взрывам.

На руках женщины спящий грудничок. Он просыпается. Он ещё не вполне освободился от сна, чтобы осознать опасность. Он смотрит на Бабу Ягу и улыбается и смеётся. А за ним Проша и другие дети. И взрослые. Смех освободил их от страха.


4


Смеяться я научился раньше, чем говорить. Моя бабушка Ефросинья Харитоновна была насмешница и хохотушка. Мой дедушка Николай Андреевич, важный усатый почтмейстер, как-то попытался забить гвоздь в стену, чтобы повесить календарь и вместо гвоздя угодил молотком по пальцу. Он закричал от внезапной боли тонким голосом, а его серо голубые глаза стали зелёными. Бабушка захохотала. И я тоже. Мы не могли остановиться даже тогда, когда Николай Андреевич ушёл из дома, хлопнув дверью. Он нашел себе другую жену, серьезную и молчаливую. Но когда уставал от её молчания, приходил в наш просторный бревенчатый дом, и мы вспоминали разные смешные случаи из жизни и смеялись вовсю. А я ведь тогда ещё жил в зыбке и только учился говорить «мама», «папа» и «плохие слова», которые были универсальным средством общения в нашем маленьком уездном городишке...

Раньше мне казалось, что смеяться могут только люди. Боги лишены этого дара. Они улыбаются или гневаются. Плакать умеют все, а смеяться только мы, человеки!

Так я думал, пока не узнал, что смеяться кроме людей могут черти, особенно бесенята из элитного небесного детского садика для наследников нечисти.

Домашние животные тоже пытаются смеяться. Я видел смеющегося козла. О, как он смеялся и при этом тряс бородой, когда я, проходя мимо, поскользнулся и упал! Козы удивлённо смотрели то на меня, то на него. Козы не понимают смеха. Они могут только хихикать.

Британские учёные провели исследование и оказалось, что французы в разы меньше сходят с ума на войне, чем англичане, потому что не стесняются показать свой испуг и умеют смеяться над собой и не только над собой...

Во время войны наш эшелон попал под бомбёжку. Я увидел, как испуг преобразил взрослых людей. Они только что были такими достойными, важными и вдруг… стали смешными. Мне стало обидно за них. Мне не было смешно, но я засмеялся и стал показывать немецким лётчикам язык и всякие неприличные жесты,

Я так заигрался, что после того налёта стал заикой. Мне тогда было десять лет. Мама жутко переживала и обращалась к врачам, колдунам и фокусникам, которые в цирке проделывали разные штучки с подопытными зрителями. Врачи настоятельно рекомендовали сделать мне лоботомию. Обошлось, слава Богу, без этого. Предлагали лечить шоком. Но что могло тогда шокировать нас - детей войны?! Мы видели столько страшного, что этого хватило бы на десяток мирно прожитых жизней!

Моя мама, терзаемая чувством вины, добилась встречи с Мессингом, но великий ясновидец сказал, что я не под его рукой. Что у него другой профиль, но заверил маму, что со мной всё будет хорошо.

Меня возили к знаменитым колдунам и логопедам. Колдуны и логопеды давали мне временное облегчение, но затем недуг мой возвращался и с новой силой терзал меня, доводя до судорог, вызывая у одних слёзы, а у других хохот. Но даже это не заставило меня разлюбить смех, как проявление здоровых простых, даже очень простых, человеческих эмоций.

Наконец, кто-то надоумил мою родительницу обратиться за помощью к полковнику, который служил в штабе Закавказского Военного Округа. Заведовал там отделом изобретательства. А после работы лечил больных от разных хитрых болезней, не поддававшихся традиционным методам. И что самое удивительное — не брал денег за лечение. Большой. Смуглый. Лысый. Пухлогубый. И очень спокойный.

Он просто погладил меня по голове. Улыбнулся и сказал:

- Иди домой. Ты здоров.

Я вышел на улицу. И не узнал Тбилиси. И не узнал людей, которых видел каждый день уже больше десяти лет, с тех пор как мы бежали от наступающих немецких войск. Обиды и злоба меленького волчонка покинули меня. Пропал страх произнести первое слово. И второе. И третье. Пропал страх, что надо мной будут смеяться.

Я другой. И город другой. И люди вдруг оказались другими. И я свободно вступал в беседу. И мне нравилось говорить с ними.

Кто я? Что он сделал со мной?! Я потерял свою злобноватую насмешливость. Отроческую привычку обличать. Мне хотелось… Мне хотелось вилять хвостом.

- Неужели я становлюсь собакой?! - в ужасе подумал я.

Я вернулся к своему исцелителю. Спросил.

- Как мне жить теперь? Вы что, сделали меня овцой? Или собакой! Но я сильнее овцы! И уважаю собак. Но никогда-никогда не буду вилять хвостом. Я с детства берегу свою независимость! Я не буду собакой! И не буду овцой. Но и волком не хочу! Как мне жить теперь?!

Он молчал, подыскивая слова. Привык думать, прежде чем говорить.

- Ты человек! - сказал он. - Постарайся понять, что это такое. И ещё. У меня два сына. Ты будешь третьим. Хочешь помогать мне лечить людей?

Я замер от неожиданности. Я был потрясён. Мне всегда хотелось помогать тем, кто страдает.

- Сейчас придёт больной. Он не спит уже несколько лет. Ему очень хочется спать. Но он не может заснуть. Он потратил кучу денег на лекарства. И не спит. При этом, бодрствуя, он видит сны, и они мешают ему жить. Помоги ему.

- А что я должен сделать?

- Ты должен пожалеть его и всей силой души пожелать, чтобы он уснул. Попросить силы небесные помочь ему.

- И всё?

- Всё! Ты сможешь. У тебя всё получится. Только не жалей своих сил для тех, кому они нужны. И не используй эти силы для личного обогащения или для мести тем, кто обидят тебя. А обижать тебя будут часто. Это испытание.

Больной был большой, крепкого сложения, грозного вида восточный мужчина. Только в глазах можно было заметить усталость и тоску. Он с сомнением посмотрел на меня. Сел на табуретку. Закрыл глаза. И сразу крепко уснул.

Мой учитель не без труда вернул его из глубокого сна к реальной жизни.

Так я стал лечить людей…

Со временем я понял, что моей энергии не хватит на всех, кто приходил за помощью, что мы больше принесём пользы, если станем проводниками доброй силы Неба.

Однажды я спросил своего учителя, знает ли он, что очень многие, почти все, из тех, кому мы помогли, кому вернули здоровье и силу, продолжают воровать, развращать, тиранить других людей? Знает ли он, что зла в мире не уменьшается от наших усилий? А самое главное, эти люди, выздоровев, не становятся лучше. Исцеляя их, мы работаем не на добро, а на зло...

Он вздохнул и сказал:

- Знаю… Конечно знаю. Но лечение - единственное, что придаёт смысл моей жизни. Моей настоящей жизни... Если у тебя появились такие мысли, значит ты рождён для другого. Ищи, для чего.

Мы продолжали дружить до самой его смерти.

Теперь уж я понял — это был самый светлый и славный период моей жизни, хотя я был беден, потому что, как и мой учитель, никогда не брал денег за лечение. Но я был счастлив в те годы. И странно, не помню, чтобы тогда голодал или испытывал в чём-то нужду.

Вспоминаю обычно не какие-то потрясающие исцеления от неизлечимых болезней, а смешные истории.

Отец привёл взрослого сына и попросил вылечить его от алкоголизма От пагубных привычек и нездорового образа жизни.

Вылечили. Прибегает разгневанный отец.

- Что вы сделали с моим сыном! Он совсем не пьёт вина! Он не ухаживает за женщинами! Он не добывает денег!

- Но вы же просили!

- Да, просил. Пусть пьёт, но немного! Пусть развратничает, но в меру! Пусть ворует, но как все, не до статьи! Полечи назад!

- Назад нельзя!

- Вайме! Горе мне! Позор на мою голову!

Или.

Девушку мучили слуховые галлюцинации. Мужские голоса рассказывали ей анекдоты. Её смех тревожил родителей. Особенно ночью. И на лекциях в университете она вдруг начинала смеяться, заражая смехом аудиторию.

Вылечили. Но она так подпала под наше влияние, что сбрила свои шикарные кудри, чтобы быть похожей на нас (Учитель мой был лыс, а я стригся наголо). Она стала носить мужскую одежду. Стала писать юмористические рассказы, которые пользовались успехом у читателя.

Я вспоминал эти забавные парадоксы, и вдруг заметил, что смеюсь. И со мной смеётся мой новый друг Пак. Пак не человек. Он просто полиэтиленовый пакет Его подарил мне друг моей дочери, по прозвищу Катулл. А ему этот пакет оставила невеста, уехавшая навсегда в Америку. Она звала его с собой. А Катулл не захотел покидать Петербург и Россию.

На полиэтиленовой коже мешка отпечатан портрет известного голливудского комика. Хотя актёра звали Джим, Катулл нарек пакет корейским именем Пак. Живое подвижное лицо меняло выражение, почти также неожиданно, как в любимых мной фильмах. Оказалось позднее, что это свойство усиливалось на улице при порывах ветра, который, по словам Гоголя, дует в Питере со всех сторон.

Катулл приятный собеседник. Воспитан. Внимателен. Он дорог мне, потому что напоминает меня самого в том возрасте. Мы не виделись два года. Перезванивались. Поздравляли друг друга в праздники. А тут, видимо, защемило что-то, захотелось ему увидеть меня, поболтать за чашечкой кофе. Тем более я переехал из своей трёхкомнатной квартиры в двушку в другой дом. Недалеко от прежнего. Вроде как новоселье.

Портрет улыбался. Но глаза его устали от улыбок и были грустными. Это и с людьми так бывает. Может быть ему не хотелось расставаться с Катуллом.

Я смотрел то на чазве, то на портрет. Но кофе всё равно убежал.

Пак ответил забавной сочувственной гримасой и расхохотался.

Я киношник. И моё ощущение исторических периодов связано с лицами великих актёров. Чаплин. Жан Габен. Перкинс… И наконец, тот, что изображён на пакете. Его гримасы сродни гримасам моей души. В них моё отношение ко времени, в котором мне предназначено жить.

Мой гость родился через несколько десятилетий после той великой войны. Для него то, что пишу я — сказки.Но когда он оторвался от экрана, я заметил в глазах его грусть и сочувствие…

Мы обсуждали сенсацию. Два журналиста схватились меж собой. Вроде бы и не спор. Но разногласие о возможном результате.

Один говорит: - В каждом государстве — всё население, всё что народилось к этому моменту, есть народ. Но есть ещё и нутряной народ, самый крепкий, самый здоровый. Самый! Самый! На нём держится всё. Он уважает палку. Палка для него, ну, как веник в русской бане. Иногда ему кажется, что веник слабоват и он бьёт себя палкой. Веника ему в парилке мало для остроты ощущений. Он молчит до поры до времени, а когда непорядок доходит до маразма, встаёт под знамёна власти и жёстко наводит порядок той же палкой. И снова, как бы уходит, растворяется в массе. А палку эту ставит в красном углу. И палка для него всё — и икона, и надежда, и мечта, и цветок, и ракета. И даже лингам.

А второй журналист в ответ ему : - Смотри, как бы он тебя не побил этой палкой. Тогда тебе эту теорию придётся дорабатывать за бугром, на так презираемом тебе гнилом Западе, где учатся сейчас твой парень. Вряд ли он вернётся в Россию...

- Почему ты подарил мне Пака? Ты ведь так гордился им, - спросил я .

Катулл загадочно улыбнулся.

- Видимо, мы надоели друг другу. Раздражаемся по пустякам. Но если я буду очень скучать… Если случится такое, вы ведь вернёте его мне.

- Да, конечно! - согласился я.

Наговорившись, излив душу, мы обнялись и расстались.

Я увидел на стуле книжку в цветастом переплете и спохватился.

А как же стихи?!

Я бросился к окну. Искал Катулла, идущего в толпе, закричал ему вдогонку. Размахивал книжкой.

- Вернись! Почитаем.

Он улыбнулся и махнул рукой.

- В другой раз!

Я раскрыл сборник, но хотя всё было написано по-русски, не мог сложить из слов мысли и сел за компьютер.

Я думал о судьбе любимого актёра. Он мог бы сыграть Гамлета. По-своему, по новому. Открыть нам новые грани этой таинственной пьесы. Но ему платят за гримасы. И никто пока не догадался предложить ему роль принца Датского...

Катулл, так привык к общению с Паком, что стал пренебрегать им. Он обращался с ним , как ребёнок с игрушечной кошкой или собачкой. То мыл его тёплой водой, протирал мягкой тряпочкой, то бросал у порога рядом с обувкой. А Пак не переносил резких запахов. Он замолчал на некоторое время. Но обиды копились. Со временем он настолько обнаглел, что стал смеяться над своим хозяином. Над его друзьями и подругами, и даже над нашими порядками, что, как вы понимаете, совершенно недопустимо и опасно.

Он был изгнан. Подарен мне. И мне было необходимо хотя бы немного понять его.

- Доброго дня, Пак. Я ведь тоже, как и ты...

- Ты не пак! Ты меш!.

- Медленно Едущий шершень? Или едУщий? Или...

- Просто мешок. Меш...

- А ты Пак ! Пустой аквариум! Поддельный аквамарин. Порванный акваланг…

Он скорчил рожицу, и мне стало легче на душе..

- Ты, правда, что ли решил сыграть Воланда в новом фильме по Мастеру и Маргарите?

Он кивнул. И снова начал кривляться. Гениально кривляться. Я в ответ тоже стал строить рожицы. И рассмеялся. Вспомнил детство и юность. Вспомнил, как любил смешить людей. Но негодовал и дрался, когда надо мной смеялись.

Пакет смеялся не оскорбительно. У меня не возникало к нему претензий.

Я снова был у своего станка, у компа, но работа не шла.

Стихи Катулла всплывали в памяти, мешали работать...


Ночью , в конце лета

Смех. Звёзды. И ветер.

Сиди спокойно и пей вино

Ночью в конце лета.

Ладонь легла на ладонь.

Два любящих тела.

Молчание и тишина.

Время свернулось в клубочек

Ночью в конце лета.

(сноска. Стихи В. Шургая)

Я вбил гвоздь и повесил пакет над моим компьютерным столиком, станком от бабушкиной швейной машинки Зингер, среди горных пейзажей, твоих портретов и моих фотографий, сделанных в разные периоды жизни.

Когда я устаю от работы, поднимаю глаза и вижу горы. Вижу тебя. На одной фотке ты в красной курточке с капюшоном прислонилась к печке-голландке и смотришь на меня влюблённо. На другой - прижимаешь к лицу букет подснежников. Видны только русая чёлка и широко раскрытые озорные глаза.

Я заметил, что пакет тоже очарован тобой и хочет, чтобы и ему ты улыбалась, как мне. Я даже решил перевесить его на другую стенку, но передумал. Не стал разрушать композицию. Оставил, как было.

С вещами нужно быть начеку. Я уверен, что предметы, которыми долгое время мы пользуемся, постепенно наполняются нашей энергией. Делаются частью нашей личностной ойкумены. Они иногда отделяются от нас и становятся нашими друзьями или врагами. Мы стремимся обезличить их, подчинить, превратить в безгласных рабов. А они противятся, мечтают захватить власть. И довольно часто им это удаётся. И тогда мы делаемся рабами не только Бога, Неба, обстоятельств, любви. Мы становимся рабами вещей!

Со мной этого не могло случилось. Я легко дарил всё, что было у меня дорогим сердцу людям. И только в последние годы стал беречь вещи, соединяющие меня с ушедшим временем.

Теперь у меня друг Джим Пак.

Когда нам надоедает говорить, мы просто гримасничаем , дразним друг друга и смеёмся.

Конечно, смех смеху рознь. Но я уверен, смех, даже если он злой, низкий, рабский - это попытка преодолеть страх, разорвать оковы, избавиться от власти навязанных нам несправедливых законов и правил.

Женщины редко смеются громко. И женский смех у меня с детства вызывал в разное время разные чувства. Если у мужчин смех выплеск энергии, то у женщин всё гораздо сложнее.

Помню. Конец войны. В город вернулась дивизия, в которой было много боевых друзей моего отца. Он погиб, а они выжили. И вот встретились - уцелевшие воины и вдовы. Поминали погибших. Поздравляли с победой. Стол по тем временам был шикарный - консервы и водка. Шоколад.

Рассказы. Анекдоты. Венгерские и немецкие фразы. «Нем тудом! Гитлер Капут! Шпрехензидойч, Амбарцум Петрович!» Песни. Шутки. Ещё немного, и руки осмелеют. Ещё немного и губы потянутся к губам. Но что-то мешало. Никак не перешагнуть было границу. Женщины посмеивались. Сначала тихо. Потом громче. Потом смеялись до слез. Они хохотали и плакали. Они танцевали, сидя на табуретках. Кричали «ура!». И плакали.

Меня эти звуки приводили в ужас и отчаянье. У нас в семье не принято было смеяться , тем более хохотать. Улыбаться, да. А уж если женщина смеялась, то негромко, прикрывая рот ладонью.

Мне было стыдно и душно.

Почему они так смеются? Они сошли с ума?

Прошли десятилетия, но и теперь этот визгливый хохот преследует меня.

Я подошел к майору Ивану Ивановичу Акинфиеву, которому я верил, которого знал ещё с довоенных времен. Он потерял руку в сорок третьем. И теперь работал учителем литературы в школе. Я спросил его, почему они так смеются?

Он сочувственно улыбнулся.

- Не осуждай их. Они молодые. Они хотят любви! Хотят рожать детей. Хотят жить нормальной жизнью. Но их мужчины погибли... Это призыв...

Я не понимал тогда. Я был тогда не призывного возраста.

Хотя мне больно было слышать такое объяснение смеха, я, повзрослев, стал присматриваться и прислушиваться, и обнаружил, что женщины и мужчины два мира, формально похожие, но по сути настолько разные, что мы, даже любя, никогда не поймём друг друга, хотя будет казаться, что понимаем. И смех у нас проявление разных внутренних состояний. У мужчины смех –выхлоп энергии, а у женщины всегда призыв, даже когда она отвергает тебя. Но ещё более удивительное открыл я для себя. У каждой женщины свой неповторимый смех, как отпечатки пальцев. Женщина своим смехом передаёт мужчине не только призыв, зов сердца и плоти, но зашифрованное послание. Там всё, на что мужчина может рассчитывать здесь и сейчас, и что ожидает его в будущей совместной жизни...

Увы, не помню, чтобы женщины, которых я любил, смеялись. Они любили меня, но были закрыты. И мне не удавалось проникнуть дальше гостиной души. И только сказочные моменты сочувствия делали нас одним существом. Я тоскую по ним, по этим счастливым минутам.


5
Мы с моей первой женой всего семь лет не дотянули до золотой свадьбы. Встретились не мальчик и девочка. Ей было двадцать восемь. Мне тридцать три. Она приехала в Москву из вятской глубинки. Дочь «врага народа». Она легко и красиво писала стихи. Сразу приняли в Литературный институт. Перевелась на заочный. Поехала с подругами строить Братскую ГЭС. Работала бетонщицей. Потом в разных провинциальных редакциях. Пыталась создать семью. Но не получалось. Мужчины, как правило, не прощают женщинам превосходства. Её унижали. Пытались подорвать веру в себя. Подчинить. Сделать приложением к себе.
Я тоже искал свою половинку. Но не спешил жениться. Чувствовал, что через полгода умру от скуки или разведусь. И вот мы встретились. Я бросился на неё, как пёс на красивую суку. И вдруг увидел. Она… Ты… Вершина, заросшая непроходимым лесом! Дремлющий вулкан!
Я любовался тобой. И не хотел расставаться. И каждый день приносил нам радость.
Отношения меж людьми, и тем более в любви, по разному влияют на судьбу человека. Люди или обогащают друг друга духовно, делают сильнее, лучше, или обирают, унижают, и оба становятся хитрее, злее и мельче,
Конечно, даже несчастная любовь, даже та, что приводит к гибели, как изысканная болезнь, вроде чахотки или падучей, даётся не каждому, но дай нам всем Бог светлой и мощной Любви, оживляющей нас как весенний ветер с заснеженных гор.
Ты вернула мне Родину, избавила от чужого акцента даже в мыслях. Научила прощать. Прощать Родине всё, как матери, как любимой женщине.
А я своим любованием и восторгом возвратил тебе веру в себя.
Но тебя больше нет. Тебя больше нет ни рядом с нами, ни на Земле. Ты умерла. А я остался жить. Читал твои стихи. Письма. Нашёл черновик. Написано за два дня до ухода. С трудом разбирал твой почерк.
Только школьницей в мае
Можно так замирать от волненья.
Мальчик знакомый
Приносит черемуху.
Сердиться мама,
Я за спину прячу цветы.
И тут обрывается жизнь.
Когда-то начнется другая…
И в облике новом,
И с именем новым
Объявишься ты.
Потом, в октябре,
На остановке трамвая.
Будет накрапывать дождик.
Взметнуться зонты.
И мы улыбнемся друг другу,
О собственной смерти не зная...
Потом, в октябре,
На остановке трамвая…
Через два года после твоего ухода я снова встретил тебя, но в другом облике. Так мне казалось. Так верил я. И верю до сих пор.
...Ехал в метро. И вдруг обнаружил, что стою рядом с тобой. Мы не были ещё знакомы, но я заглядывался на тебя, когда встречал на остановке у Парка.
Мы оказались рядом у двери. Вагон качнулся и меня прижало к тебе.
- Вы что, не видите?!
-Что?
- Написано «Не прислоняться!»
- А вы что, дверь?
- Я окно.
- Простите! Вам остаётся сказать «Тем более».
Никто не мог слышать это, кроме нас. А мы слышали. Мы вдруг ощутили, что слышим друг друга даже когда молчим.
Нас снова прижало друг к другу. Я снова извинился. На этот раз ты промолчала.
Тебя тревожило моё тепло.
Я испытывал мальчишескую радость.
Неужели опять ты? После смерти вернулась ко мне в другом облике?
А ты подумала: - Неужели опять ошибка моего сердца, и ты не тот, за которого я тебя принимаю?! Но лучше ошибиться, чем пропустить...
Я воспринимал череду женщин, которых любил, как одну, единственную, но меняющую облик. И не могу разобраться до сих пор, где были маски, а где настоящее твоё лицо.
Ты воспринимала мужчин, которым отдавала свою любовь, как подлог, обман. И верила всегда, что это тот единственный, для которого ты родилась, обязательно придёт и будет с тобой..
Откуда это у меня?
Возможно, с того дня, когда одновременно в районной больнице умер мой отец и жена моего отчима. Он пришел к нам и сказал:
- У моей дочери не стало матери, у вашего сына отца. Давайте соединимся ради детей.
А вокруг люди пухли от голода. Трудное время начала тридцатых.
Мой отец был светлым и голубоглазым. Отчим чернявый и кареглазый. Он относился ко мне, как к сыну. И я полюбил его как отца. В моём сознании это был один человек, но он изменил внешность. Так сформировалось моё отношение к миру. Меняется только форма, сущность одна и та же. Добро или зло. Помощь или унижение. Может быть это не всегда работает, но помогает мне различать хороших и плохих людей, видеть в стариках своих родителей, а молодых воспринимать, как своих детей.
6
Иногда вдруг ниоткуда, неожиданно и, казалось бы, беспричинно мы ловим взгляд и ощущаем тихий свет понимания и участия. И без слов. Без писем и эсемесок. Бескорыстно. По любви живущей в нас начинаем понимать друг друга без слов. И принимать без предварительных условий.
Ты работала в киоске. Недалеко от моего дома. Такая сероглазая мрачноватая киска.
Увидев как-то меня, сказала себе: «Это мой мужчина. Я ждала его всю жизнь».
Но «Не прислоняться!»
- Ну, где же ты?! Почему не проходишь?!
Я профессиональный драматург и могу выстроить несколько до боли правдоподобных историй. И напрягать, мучить себя и тебя . Это издержки моей профессии. Раньше я не был таким.
Я снова сидел за компьютером и был увлечен поиском нужных слов и словосочетаний. Помогал придуманным мной людям налаживать отношения. Я не заметил, как вошла ты и тихонько села за моей спиной на старый дубовый стул, доставшийся мне после съёмок фильма о средневековых рыцарях. Я не знаю, сколько прошло времени. Довольно много. Но я, наконец, оглянулся, и увидел тебя. Оторопел. Ты так давно не приходила, что постепенно стала не совсем реальной.
Я смотрел на тебя. Любовался. Радовался, что пришла.
Ты протянула мне свой телефон.
- Послушай!
Я прижал эту чёрную коробочку к уху и услышал музыку. Аккорды гитары. Потом голос, очень похожий на твой.
Сегодня особенно грустен твой взгляд.
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай, далёко на озере Чад
Изысканный бродит жираф…
Гумилёва я люблю с детства. Не так молитвенно, как Шекспира и Гёте. Не так коленопреклонно, как Пушкина и Блока. Но как друга, как смертного, отмеченного красотой и породой. Он был под запретом. На моё счастье в то время в Тбилиси жил человек, который был шафером на свадьбе Гумилёва и Ахматовой. У него были все сборники поэтов нашего серебряного века. Я читал и перечитывал их, и много знал наизусть.
Переход от рождавшихся текстов, от оживления вымышленных людей, от мучительного колдовства к реальной жизни, к тебе, живой и любимой, и тоже, возможно, вымышленной, слова и мелодия, и голос Ваенги, похожий на твой голос, выбили меня из равновесия.
Ты увидела в моих глазах слёзы и поняла, что любишь меня такого.
А я подумал, что ты пожалела меня.
В жизни никто бы не осмелился пожалеть меня, кроме мамы.
Но это была не жалость, это было со-чувствие. И оно это со-чувствие переросло в любовь. Я только думаю позвонить, а ты сама звонишь мне. Ты только вспомнишь меня, и я набираю твой номер.
Так что же это? Как? Из со-чувствия рождается любовь? Или из любви сочувствие? Не важно. Они неразделимы. Без со-чувствия любовь — страсть, морок, приворот, болезнь.
Я так и не знаю, сочувствие это что - атавизм или рудимент? Или спасительный талисман, последний патрон, на случай самых крайних обстоятельств, когда решается судьба. Или воспоминание о потерянном рае? Не знаю. Но это благодать.
Когда я в первый раз увидел тебя, подумал, какая милая киска! А ты вовсе не киска! Ты гепард!
Я стою на кухне у окна. Смотрю на противоположный тротуар. Я жду, когда ты появишься там в своей серебристой курточке и помашешь мне рукой .
...Я был молод, когда мы встретились… Мне было 80. Да, я был молод до восьмидесяти, нет, пожалуй, до восьмидесяти пяти! Всегда в роботе. И редко при деньгах. Но не жаловался. Не роптал. Не подлизывался. Не искал покровителей. Ходил на восхождения. Снимал фильмы. Писал сценарии. Писал любовные стихи. А теперь один. Никого рядом. У дочери свои проблемы и друзья. Свои книги, которые приводят меня в уныние. Нет, не буду ворчать. Грех жаловаться. У меня прекрасная дочь. Наряду с этой современной, не очень понятной мне спортивной женщиной, в ней живёт девочка, выросшая в нашей семье. Она помнит стихи Пушкина и Блока, может по памяти читать страницы из «Войны и Мира». Как грузинские девушки помнили когда-то «Витязя в тигровой шкуре».
А у тебя родился внук. И ты целыми днями нянчишься с ним. Гуляешь. Пеленаешь. У тебя не остаётся времени даже позвонить мне. Даже написать эсэмэску. А мне звонить запрещено, могу разбудить ребёнка. Но я любуюсь тобой. Если бы ты была не такой, я не любил бы тебя!
Да, ты выходила меня, спасла своей любовью от тоски и смерти.
Я часто думал, откуда у тебя в глазах эта мрачноватость. И только недавно узнал, что когда умирала твоя мать, ей было холодно, и ты попросила разрешения у врача лечь рядом с ней на больничную койку и согревать её своим молодым теплом в её последние минуты и часы.
Ты рассказала мне об этом через восемь лет наших отношений. Рассказала просто, без гордости, как о чём-то естественном. Я два года ухаживал за своей умирающей мамой, готовил, стирал, кормил, Чувствовал, что она мой ребёнок. Но так, как ты, не смог бы, даже, если бы такая мысль пришла.
И ещё одну новеллу отослал я на конкурс.
Очередь у магазина, где отоваривают продуктовые карточки. Среди обычных рядовых, знакомых по одежде и лицам ленинградцев, обычный, не выделяющийся ни чем человек. Это П.Н.Филонов. Получив свою пайку, он идёт домой. Прижимает к сердцу завернутые в чистую тряпицу тёмные ломтики. Останавливается, чтобы передохнуть. Его окликает толстогубый, большеглазый, уверенный в себе мужчина. Одет хорошо. И выглядит не по- блокадному.
- Павел Николаевич! Павел Николаевич! Так вы решили? Завтра будет поздно! (Хорошо бы сделать без синхронных диалогов. Только характерные для осаждённого Ленинграда бытовые звуки и музыка. А слова в субтитрах. Видно только, как мужик открывает рот и кричит.).
Филонов оглядывается, но тотчас отворачивается, будто не слышит. Идёт медленно. Тяжело дышит.
- Завтра Питер возьмут немцы и сожгут твои картины!
Филонов оборачивается и показывает ему фигу.
Воздушная тревога. Стреляют зенитки. Рвутся бомбы.
- Павел Николаевич!
Филонов оглядывается и показывает более неприличный жест
Петроградская сторона.
Филонов упорно, словно заводной, продвигается к дому И преследователь не отстаёт. Расстояние между ними не сокращается. Оба в кадре. Хотя один еле волочит ноги, а другой бежит. Но не может догнать.
Их накрывает стена обрушившегося дома. Развалины дымятся. Кажется оба погибли. Ан, нет. Первым вылезает Филонов. Ищет сверток с хлебом. Находит. Разворачивает. Целует хлеб. Заворачивает его снова в белый лоскут. Уходит. Позади дымящиеся развалины. Из них вылезает чумазый помятый торгаш. Отряхивается. Обретает свой прежний франтоватый вид. Пытается догнать Филонова. Но тот входит в подъезд. Улица Литераторов, 19. Филонов закрывает за собой тяжёлую дверь. Поднимается по лестнице.
Его встречает жена. Он передаёт её хлеб, а сам уходит на чердак. Там хранится большая часть его картин. Он стоит перед окном и видит город, видит вражеские самолеты. Он раскидывает широко руки, защищая свои картины.
Налёт кончается. Тихо. .
Они сидят с женой. Жуют хлеб. Комната забита картинами. Тесновато. Мрачновато.
Как мне дать вам жизнь, образы, томящиеся в моей душе?! Как мне дать вам жизнь, возможность осуществиться? Если нет холста. Нет картона. Даже бумаги подходящей нет у меня. Я бы выпустил вас на волю. Заселил бы вами стены домов. Но и красок нет у меня! 37 копеек в кармане! Я привык работать каждый день по восемнадцать часов. А теперь сижу и смотрю на вас...
Стук в дверь. Сначала робкий. Потом кулаком. Жена пошла тёмным коридором. Возвращается.
- Спрашивают, не продашь ли ты хотя бы один рисунок. За три буханки хлеба и банку свиной тушенки… И там ещё двое богачей, которые хотят купить хоть что-нибудь твоё…
Видно, ей хотелось бы, чтобы он продал, хоть что-нибудь и на столе появилась еда. Но она не смеет выразить своё желание, слишком любит его, несказанно верит ему.
Филонов устало улыбается.
- Скажи им… Пусть уходят… Я… я не продаю…- он выдерживает паузу говорит тихо, но внятно: - Не продаю! Жену!.. Родину!.. И мои картины...
Пустой стол. Пайка съедена.
Но оживает картина «Пир королей».
Филонов за столом властителей, сильных мира сего. Он не бросается на еду. Ведёт себя достойно. Он достойно пригубил вино. Отломил корочку хлеба. Он наблюдает. Он видит, как оживают его картины.
Картины оживают, и умирающий от голода художник оживает вместе с ними, чтобы войти в вечность, в мир, где нет войны, голода, смерти. В непростой, сложный и суровый мир русской судьбы, мир русской души...
Он берет свою любимую женщину за руку . И они идут к свету. Сначала сквозь толпу героев его картин. А потом вместе с ними. Его лицо превращается в знаменитый автопортрет художника. Он один из образов созданных им самим. Иногда слышится стук в дверь. Но эти тревожные, враждебные звуки не в состоянии остановить парад видений, созданных гением Филонова. Это завораживающее действо, может помочь нам, простым смертным, заглянуть в глубину своей собственной души и понять себя и душу нашего народа.
ТИТРЫ
Павел Николаевич Филонов, великий русский художник. Умер 3 декабря 41г в первую блокадную зиму. Чтобы понять масштаб и значение для нас его творчества достаточно вспомнить слова В.Б. Шкловского: «Это не провинциал Запада… В Филонове – сила русской не привозной живописи». 
Жена была старше его на 20 лет. Она не готовила обеды и не стирала. Жили в разных комнатах и спали в разных постелях. Но любили друг друга. Не могли жить друг без друга…
Причём здесь возраст!
Я старше тебя на тридцать.
Домогался ли я тебя? Домогался. И буду домогаться до последнего вздоха.
Домогалась ли ты меня?
И вот мы вместе уже восемь лет.
Милая, хмурая. Источающая тихий свет. Сероглазая и гармоничная. Грациозная. Говоришь тихо. Походка лёгкая и мягкая. Не размахиваешь при ходьбе руками. Твои руки живут своей независимой жизнью. Гордятся красивыми пальцами и удлинёнными ногтями. С кошачьей увлечённостью ты любила играть с любовной добычей. — мужчинами попавшимися в твои лапы. Со мной ты тоже поначалу играла, но почувствовала однажды, что я тоже люблю играть, и мои игры неожиданны и беспощадны. И приносят ощутимую боль. Инстинкт подсказывал тебе, что я твой мужчина, но борьба за власть потребует от тебя избавиться от привычных приёмов, и даже, если ты хочешь победы, тебе придётся принести в жертву свою независимость, которую ты, как и я берегла с детства пуще целомудрия.
Родная, я хочу, чтобы мы жили мыслями друг о друге, чтобы мы общались молча и на расстоянии. Чтобы расстояние между нами было условностью. Чтобы тебе было интересно, что я делаю, о чём я думаю. О чём я мечтаю… как это было раньше… Но у тебя родился внук, и ты с рассвета и до темна там. Пеленаешь. Гладишь. Массируешь. Целуешь. Гуляешь с ним на морозе. Думаешь только о нём . И у тебя нет времени и сил не только позвонить, но даже вспомнить меня. Мне нужно немного. Услышать твой голос. «Как ты мой милый? Что ты сделал сегодня?» Я понимаю. Ты гуляешь. Мёрзнешь. Беспокоишься о малыше. Ждёшь, когда придут дочь и зять. Ты дышишь одним дыханием с ними. Не со мной. Я не претендую. Я любуюсь тобой. Если бы было иначе, я не радовался бы и не гордился тобой. Но я чувствую, как постепенно схожу с твоей орбиты…
Восемь лет счастья. Ты по прежнему молода. Такая же сероглазая и гармоничная. И походка такая же лёгкая и мягкая. Ты из породы полудиких кошачьих. Мучила мужиков. Доводила до рукоприкладства и самоубийства.
Я выпал из твоей орбиты. Но ещё вижу тебя. Всё помню. Помню. Люблю. Ты говорила когда-то, что твоя любовь длится семь лет. Прошло восемь. Ты права. Вялотекущая лихорадка разрушает тело, вялотекущая любовь разрушает личность. Я привык к высоким температурам. Вялотекущая любовь это тупик. Это маразм. Это унижение любви. Бесчисленные компромиссы и попытка обожествить ложь. Мы не делаемся лучше. Мы делаемся мельче. Значит, любовь умирает. Значит, пора расстаться. Как бы не было больно. В любви нет чувства долга. Это благородное чувство не для любящих. Чувство долга в любви абсурд и пошлость. Я отдаляюсь от тебя. А ты от меня. Но чувствую любовь . Я помню твои глаза. Тогда. И вижу их сейчас. Гуд бай. Прощай, солнышко моё. Прощай радость моя. Прощай, незабываемое моё счастье! Так тебе легче будет узнать, что меня нет. И кто знает, встретимся ли мы ещё, если так не корректно, как говорит мой компьютер, завершился сеанс. Не поминай лихом! Я люблю тебя!
Если взглянуть на нашу жизнь бесстрастно, без любви и взаимопонимания, если исключить из человеческих отношений любовь и сочувствие, то придётся признать, что мы существуем и востребованы лишь, как живые гаджеты, пакеты, флешки, ампулы, коробочки, чипы и микрочипы для хранения и переноса информации и энергии. Мы все непрерывно передаём эту информацию окружающему нас миру и получаем взамен знания и новости, опыт других людей. Вместе мы создаём реальную силу, информационное поле человеческого сообщества. Как не вспомнить при этом магический ритуал рукопожатия. Это одна из форм протеста, одна из форм сочувствия, которое способно спасти нас и наши души от тотального одиночества в наш холодно расчётливый век. Я отдал этой практике немало лет жизни. Но вижу опасность, которая подстерегает человека, пустившегося в плаванье по этому маршруту без компаса веры и благословения свыше.
Сочувствие моё к людям, животным, начальникам, полицейским, и даже к предметам нашего обихода дошло до такой невыносимой остроты, что однажды я вдруг затосковал. Я сидел на кухне один. Завтракал. Смотрел краем глаза телек. Дочка уехала в Крым. Моя подруга, моя жена, нянчилась где-то в другом конце нашего большого города с внуком. Я ощутил себя старым полиэтиленовым пакетом в чистой отремонтированной квартире.
Ах, как обрадовался я, увидев на столе старого знакомого - таракана. Усатый скромно ждал, когда я закончу трапезу, и он соберет крошки . Квартира была чиста, как девственница перед свадьбой. Даже мух не было. Только одинокая моль летала под потолком. И вдруг - таракан рыжий! Прусак!
Я позволил ему полакомиться из своей тарелки. Это был праздник примирения с миром насекомых, которых я безуспешно стараюсь полюбить.
Но ещё больше я возликовал и обрадовался, когда он привёл свою подружку…
- Какое великодушие! - думал я. - Зачем нам враждовать! Тратить годы на войну! Гармония сосуществования разных видов живых существ, задуманная и осуществлённая творцом в Раю, может вернуться на Землю.
Я забыл в суете это утро.
Но через месяц апартаменты мои были полны тараканов. Они бегали не только по столу. Не только по стенам и потолку. Они бегали по мне. Мало того, что их было много. Они стали агрессивными. Они были злопамятны. Они вспоминали, что я унижал их, и развлекался, наблюдая , как они пожирают мои объедки, посыпанные отравой. Так они воспринимали грузинские специи. Обвиняли меня в том, что я хожу по квартире и не смотрю себе под ноги, давлю их женщин, детей и стариков своими сапогами. Они даже обвинили меня в домогательствах к своей прннцессе, громадной мадагаскарской тараканихе, которую я и не видел никогда вживе, только на картинках в третьем томе сочинений А. Брема.
Они требовали у неба , чтобы оно принесло меня им в жертву во искуплении грехов человечества перед миром насекомых... Я был не согласен. Отдать себя на съедение тигрице, как сделал Будда, куда не шло, но тараканам! Нет уж! Покаяться, что давил их, можно. Но не больше. Мой друг ветеран Великой Отечественной войны, выбрасывал клопов в форточку, когда они слишком уж надоедали ему. Я так не могу! Всё это шуточки праздного ума. И всё же.
Если возникает вопрос, кому и для кого приносить себя в жертву, а кого давить, то вся теория о жертвенности превращается в абсурд, в свою противоположность. Тогда мы признАем, что есть избранная часть живого мира — мы, человеки. А в самом человечестве есть народы, которым можно всё, а другие вроде как таракашки. И в каждом народе есть каста, которой можно всё, а остальные люди не достойны божественного внимания и защиты, или как бы даже не существуют вообще.
Это фашизм, с которым я никогда не соглашусь.
Недавно на Невском проспекте со мной произошел забавный случай.
Вы видели когда-нибудь японского мужчину в шортах? И не увидите. Не потому что у них кривые или волосатые ноги. Знакомые японцы уклонялись от ответа, когда я задавал им этот вопрос. Там была сакральная тайна. Я придумывал разные версии, в том числе и неприличные. И вдруг увидел на Невском японца в коротких штанах и, показав своё удостоверение режиссёра и сценариста, церемонно извиняясь, задал ему вопрос. Почему он вдруг открыл людям свои ноги?… Вопреки обычаю…
Молодой человек рассмеялся и сказал, что в Японии в древности была самая низшая каста — люди исполнявшие нечистые работы. Каста неприкасаемых. Им велено было носить короткие штаны, чтобы отличаться от чистых и благородных граждан.
А у нас?!
Мы ведь не Япония и не Индия! Мы Россия! Мы ведь в России, где всё наоборот.
Парадокс нашего менталитета — наше отношение к касте наших отечественных «неприкасаемых». У нас они в почёте. В отличие от японцев и индусов, мы преклоняемся перед ними с благоговением и суеверным страхом. Для наших «неприкасаемых» и их деток не существует запретов. Их не привлекают к судебной ответственности. Им можно всё!
Правда, как мы знаем, Россия непредсказуема страна и такое снисхождение наше до поры до времени...
И, как ни странно, эти мысли привели меня в выводу, что я должен был лечить людей, обращавшихся ко мне за помощью, не взирая на их мерзость и преступления. Лечить каждого, кто обратится за помощью. И не брать денег за лечение. Может быть в этом было моё спасение. Потому что лечить душу близких и дорогих это семейные радости. Не знаю, как жить теперь. Жизнь прошла. Я ничего не сделал путного. Спасая здравый смысл, я загубил душу.
Немного отдохну, подумал я. Может быть поехать в нашу деревню Сыр Бор? Побродить по лесу. Постоять с удочкой надо Мстой.
7
Лет семьдесят назад я был молодым спортивным парнем. Вечно голодный. Но весёлый. Писал незамысловатые любовные стихи. Бродил по той, ушедшей от нас, бескрайней стране. Одна молитва была у меня.
Господи, не лишай меня луча своего!
С начала той большой войны с немцами мы отступали, отступали, отступали. Вместе с горнострелковым полком моего отчима. Добежали до Кавказского хребта, перевалили его. И оказались в грузинской столице, где нам дали комнату на втором этаже двухэтажного дома. До нас там было медресе. Отчим оставил нас в Грузии. в Тбилиси. А сам поехал освобождать Крым, где и сложил голову вместе со своими горными стрелками, пешими егерями, как их называли раньше..
Тбилиси в ту пору по разнообразию лиц и языков напоминал большой восточный базар. Каждая национальная община жила своей жизнью и не впускала чужаков. Многоликий город. Слоёный пирог. Грузины аристократы. Грузины чиновники. Грузины коммунисты. Русскике аристократы, не успевшие эмигрировать. Русские военные. Русские сектанты. Русские, бежавшие от немцев. Евреи. Поляки. Большая армянская община. Курды. Азербайджанцы. Немцы. Все жили своей жизнью, полузакрытой для других. Старались не ссориться.
Меня принимали все. Впускали меня в свой мир. Потому что мне они все были интересны. Больше того, я любовался ими.
Однажды старая, полуслепая, прикованная болезнью к постели графиня, пыталась уговорить меня поехать на поиски их семейного клада. Она доверяла мне. Я был вхож в их дом. Правда, это скорее была лачуга, а не дом. Лачуга, прилепившаяся на краю обрыва в центре Тифлиса. Когда-то их род был в почёте. Но после революции у них осталось только знание французского и тяжёлая большая, - метр на шестьдесят - книга, грамота, дарованная царём одному из предков, адмиралу, значительно расширившему пределы русской империи. Старая дама хотела, чтобы я разыскал клад, зарытый её отцом где-то в Новгородской глуши, перед тем, как он вынужден был, спасая свою жизнь, спешно покинуть Россию.
Тема клада потрясла меня. Я перестал писать стихи. Я перестал бегать по горам. Я думал о кладе. Я представлял себе, как я еду. Ищу эту деревню. Церковь. Барский дом. Иногда я забывал о нём. Потом вдруг вспоминал. Я не принимал эту авантюру всерьёз. Это было похоже на увлечением блистательной актрисой, приехавшей в наш город на гастроли и спешно покинувшей его из-за страстных поклонников.
Моя жизнь как-то обходилась и обходится до сих пор без кладов, без тотализатора, без выигрыша, без неожиданного наследства. У меня нет покровителей, кроме Бога, хотя я неисправимый грешник. Но у меня и радости другие.
Однако же мысли о богатстве, зарытым в землю где-то далеко на севере, соблазняли меня. Мучили. Доводили до слёз. До смеха.
Я несколько раз собирался поехать на поиски этих сокровищ, но когда такие мысли приходили мне в голову, денег на поездку не было. А когда деньги появлялись, вроде бы и незачем было торопиться.
Я записал на куске обоев название деревни «Сыр Бор», перечеркнул его. Почувствовал облегчение и рассмеялся. И освободился от искушения стать вдруг богатым. И забыл про клад.
8
Я обзавёлся семьёй. Моя первая жена, родившаяся в Вятской глуши, в крестьянской семье, тосковала по земле и в конце концов купила небольшой участок и домик в деревне Сыр Бор. И тут я вспомнил, что клад, о котором мне говорила старая графиня тоже был зарыт в Сыр Боре. Где-то между барским домом и полуразрушенной церковью. При царе там была усадьба. А после революции бандитская крестьянская республика. По болотным тропам туда не могла добраться даже конница Тухачевского. И крестьяне зажили,наконец, как хотели. Маленькая и независимая!
Со временем опьянение свободой прошло. Грабить друг друга наскучило. Дворяне бежали. Богатых крестьян перебили и раскулачили. Поблизости никого не осталось, чтобы пограбить — только лягушки, змеи и медведи. Мы ведь не французы, чтобы есть лягушек! Республика разбежалась. Рассыпалась. Деревня обезлюдела, а тут ещё война постаралась. Через пол столетия на смену свободным разбойникам и ворам приехала новая питерская интеллигенция, отцы и деды которой были тоже когда-то крепостными крестьянами и в глубине души так же мечтали о свободной крестьянской республике, воровали свет и газ. Избегали платить налоги. А тут вдруг коллективизация,, раскулачивание, война. Оставшиеся в живых старухи и инвалиды не очень сердечно приняли нас.
Эти хитрые чужаки! Не работают. Не рОстят хлеб. А денег много И говорят, вроде по-русски, но не так, как нужно. Ну вот, скажем, у городских слово «простой» вроде похвальное, дескать без гонора, без заносчивости. А в Сыр Бору «простой», значит не очень умный, глупый. Или «жаланный». Так обращаются здесь все женщины к мужчинам.
Это домогательство или просто вежливость, комплимент?!
И нечистую силу здесь, если столкнутся с ней, сначала обматерят, а потом уж и перекрестят. И в глаз! А у нас всё наоборот. Сначала перекрестимся, а потом матернём. И в лоб!
И хотя городские на сенокос надевали наряды своих бабушек и дедушек, не признавали их.
. День Петра и Февронии. Это тебе не хэллоувим! Не день святого Валентина! Это наша действительность. Князь заболел дурной болезнью. Знахарка вылечила . Плата — свадьба. Он обещал и не женился. Она нагнала на него ещё большей хвори. Пришлось выбирать - идти по венец или помирать. Он был молод. Жить хотел. Пошел под венец. Не по любви, из страха спал с ней. А куда деться! Только в монастырь! Стали святыми. Притча в назидание всем нам. Без любви всё от лукавого.
Итак, я деревне Сыр Бор. Судьба впервые в жизни бросила мне не обглоданную кость, но целую тушу. Может быть даже тушу мамонта. Если распорядиться рачительно, аккуратно, может хватить на остаток моей жизни. Я смогу спокойно доделать тексты, которые, откладываю из-за беготни за субсидиями и компенсациями и прочими копеечными суетными делами, оскверняющими жизнь, унижающими её. Но надо соблюдать осторожность. Здесь все вокруг с миноискателями. Ищут отнюдь не мины. Клады ищут. Ходят, как лунатики. Прощупывают, ковыряют бедную нашу землю, в которой рядом с наконечниками стрел и старыми монетами, пробитые пулями каски, истлевшие кольчуги, танки и даже самолёты. Кости и черепа наших врагов и наших отцов, дедов и прадедов. Как ни странно, народы, с которыми мы бились веками - татары и немцы, уже не воспринимаются мной как враги. Они неотвратимо становятся нашими побратимами, братьями по крови пролитой нами в боях. А вот предатели, родственные нам генетически, их я никогда не прощу! Даже в прощённое воскресение. Они мои враги и на этом и на том свете, и куда бы ни послал меня Господь — в рай или в ад. Они и ещё эти самодовольные чужаки, которые прижились в Москве и, не стесняясь, заявляют, что любят нашу культуру и наше государство, но не любят нас как народ. Интересно, как бы эта культура и это государство могло бы возникнуть и существовать без народа?!
У меня не было денег на миноискатель. Но я уповал на интуицию и, как тайный язычник, на помощь низших духовных сущностей — деревьев, камней, травы… Почему же низших? Что мы знаем о них? Мы все равны, но существуем в разных плоскостях.
И вот, веря, что я смогу совместить эти казалось бы несовместимые миры, я стал искать. Сначала пошел к заросшему крапивой фундаменту барского дома. Селяне уже почти век берут оттуда николаевский кирпич для русских печей. Простукивал стены ледорубом. Всё глухо. Отчаялся. Закрыл было тему.
Но однажды возвращаясь из лесу, сокращая путь к дому по бездорожью. Задыхаясь от пыльцы цветущих сорняков, провалился в глубокую яму.
С отвращением и страхом почувствовал сквозь резину сапог, как расползаются змеи. Хотел было поскорее вылезти из этой ловушки, но вдруг заметил дыру. Она страшила меня и завлекала Она манила меня, как обнажённая женщина подростка. Вдруг это и есть путь к кладу? И мне не надо будет требовать выплаты гонораров через суд за изданные книги. Мучиться вопросом, купить нужное лекарство или утешить себя тем, что страдание, боль и голод - это путь к духовному совершенству? Проклятые вопросы! Быть или не быть? Наслаждаться и радоваться жизни, или страдать?! Решиться или уйти по добру по здорову? Может это тайные врата ада?!
Но любопытство, я бы сказал безрассудное любопытство, которое всегда отличало меня, и довольно часто ставило на грань жизни и смерти, на этот раз заставило меня, дождавшись, когда змеи уползут, попробовать протиснуться в этот лаз и стремиться вперёд и только вперёд! Да будь, что будет!
Было невыносимо душно. Пахло кладбищем.
Постепенно туннель расширился, и воздух стал свежее.
Я уже мог двигаться на корточках. Потом встал во весь рост. Ощупывал стены. Натыкался руками на каких-то маленьких холодных зверьков. Небольшой фонарик, который обычно лежит у меня в кармане, видимо был потерян, пока я полз сюда. Зато нашелся коробок спичек. Долго и безрезультатно чиркал. Наконец, сумел зажечь одну из них. Я увидел кирпичные стены, а на них летучих мышей. Их маленькие глазки светились. В углу рядом со мной лежал человек прикованный цепью к стене. Я наклонился. Спичка погасла, но я успел разглядеть и запомнить на всю жизнь. Под истлевшей рубахой и портками был череп и распавшиеся кости.
Я застыл. Я потерял ориентацию.
Спички кончились.
Тьма поглощала и растворяла меня в себе. Я чувствовал, что незаметно становлюсь частью тьмы.
И второй раз после того, как я попал в снежную лавину под вершиной Зуб Софруджу в 1964 году пришла мысль... Тридцать лет спустя… Как и тогда перед потерей сознания…
«Вот, оказывается, как просто. Вот, оказывается, как глупо! Ничего толком не сделал. Ничего толком не понял. А жизни конец. И уже ничего не вернуть. Ничего не исправить. И всё напрасно...»
В это же мгновение я услышал тихое церковное пение. Оно возникло как бы из белого шума. Я смирился. И перекрестился. И сел на кирпичный пол рядом с прахом того бедолаги, который умер здесь, прикованный цепью, более ста лет назад.
Такое сладкое полузабытье и смирение. Слава Богу, никого не убил! Слава Богу никого не ограбил! Может обидел по невнимательности… Простите меня обиженные мною люди. Простите меня те, надежд которых я не оправдал. Я выгляжу таким успешным, таким богатым, таким счастливым, готовым поделиться с каждым своими сокровищами. А они виртуальны, эти сокровища. Их для большинства реальных людей нет. На них не купишь квартиру или авто. Как говорила одна из самых близких мне женщин:
- Ты младший сын князя. Тебя все любят и балуют, а наследство получает старший.
Пение затихло. Мой слух обострился. Тиканье моих часов. Попискивание летучих мышей. И едва слышные голоса. Я подполз к стене, из-за которой долетали до меня эти мирские звуки. Они были откуда-то сверху.
Слава Богу!
Я был тронут. Я умирал от благодарности. И в этот раз мой покровитель спас меня.
Я мысленно восстановил все детали. Прогулка в лесу. Падение. Змеи. Надежда найти клад. Ловушка. Мумия на цепи. Прощание с жизнью. И вот, снова жизнь. Снова люди. Поют. Совсем рядом. Близко. Реально.
Мне стало смешно. Меня душил хохот. Как тогда, под Зубом Софруджу.
Пение затихло. Дачники были напуганы. Им казалось, что над ними смеётся сам Вельзевул. Они до сих пор шепотом рассказывают историю про таинственный смех в церкви. А я хранил тайну, пока не напечатал эту страницу.
Но я смеялся не над Богом, не над ними, я смеялся над собой в неподобающий момент и в неподобающем месте. В церкви и на небе не смеются. Там, в крайнем случае, улыбаются.
Смеются только люди и бесы.
Но я не отрекаюсь от смеха. Смех выручает человека, когда кажется - конец, амба.
Я не зря приехал сюда. Я обрёл здесь, в этой странной деревне, душевный покой и друзей. Я испытал здесь приливы со-чувствия. Единства с людьми и со всем живым и не живым миром.
9
Очень давно, во времена далёкой юности, мои остроты были популярны в Тбилиси среди молодёжи. Один из моих друзей, нет, пожалуй, не друзей, приятелей, сказал мне, что напичкал ими диалоги своего довольно популярного фильма. Я с трудом досмотрел этот фильм до конца и не нашел там ничего остроумного. Хорошо, что он не вставил мою фамилию в титры. Но я понял, у каждого времени своё смешное и своё грустное. Анекдоты советской поры не вызывают у меня теперь даже улыбки, не то что смеха. А тогда было смешно до слёз. И ещё одна тонкость — чужие остроты редко приживаются. Важна «группа крови». Сегодня мои тогдашние остроты кажутся мне поверхностными, легковесными, но тогда время было другое.
Меня предупреждали друзья и особенно мама, которая жила под впечатлением тридцатых годов, что не стоит дразнить власть: «ПокусАет ведь, и никакие уколы от бешенства не помогут». Игра словами весьма опасная игра. Но мне всегда так нравились неожиданные сочетания слов. Так соблазнительно разрушать унылый пейзаж повседневности. В то время мы все были под впечатлением восхождения Хиллари и Тенсинга на Эверест. Знали, как страшно обернулась бы их судьба, если бы отказали кислородные приборы. 8884 метра над уровнем моря. Там не живут даже пауки… Дохнут от недостатка кислорода.
На торжественном собрании в Альпклубе по поводу этого события я попросил слова.
- Это их проблемы, - сказал я . - Нам, советским, не нужны хитроумные приборы. С чувством законной гордости я заявляю (Эта формула была обязательна для любого выступления в советское время) мы привыкли и к голоду и холоду, к отсутствию в нашей жизни кислорода. Прекрасно обходимся без него… Живы. Процветаем.
Мои друзья- альпинисты встретили мой экспромт аплодисментами, и мы все ещё долго смеялись.
Однако вскоре произошли совсем не смешные события. Опьяненные лозунгами наших тогдашних руководителей, люди стали высказывать вслух свои истинные взгляды и выходили на демонстрации не только 1 мая и 7 ноября, а когда хотели, и получали за это довольно жёсткую трёпку.
Однажды после разгона демонстрации в Тбилиси я утешал своего избитого друга грузина : «Ничего, брат. Привыкай. Бьёт, значит, любит, как говорят в России. Если бы не любили, просто убили бы и выбросили на помойку».
И вот за мной приехали. Посадили в машину. И увезли.
Когда мне было пять лет я видел, как уводили дорогих мне людей. Видел, как мой отчим, суровый мужественный командир, реагировал на появление у нашего дома пресловутого воронка. Он доставал наган и ждал, когда постучат в нашу дверь. Его не арестовали, его только исключили из партии за сокрытие происхождения. Он погиб в 42 году в Керчи вместе со своими горными стрелками.
Полковник, с которым мне предстояло «беседовать» был русским человеком средних лет. Усталое лицо. Следы хронического недосыпания.
- С виду не глуп, - подумал я. - Читает, небось, ночами изъятый самиздат...
Он оторвался от бумаг, возможно, это был донос на меня. Смотрел строго.
Я увидел и его, и себя. Сразу с нескольких точек. Я увидел этот дом в центре Тбилиси. И сам город, разрезанный надвое рекой.
Мы с полковником как бы оставались в этом мире, но теперь плавали в большом аквариуме, где мы были просто рыбами, без званий, без погон, без орденов, без полномочий. Просто рыбы в большом аквариуме, и любого из нас в любую минуту могут достать, почистить и бросить на сковородку…
Это у меня с детства. Смотрю на птицу и вдруг чувствую её проблемы и вижу мир её глазами. Смотрю на кошку с котятами и начинаю мяукать. И котята ползут ко мне. Смотрю на собаку…
Он всё ещё пытался казаться грозным. Но не так уверенно.
Он нажал кнопку. Вошел конвоир...
Я вернулся домой. Пешком. А мог бы ведь и не вернуться. Гулаг это тебе не цыганский табор! Почему он отпустил меня? Увидел во мне сына? Или в нем родилось сочувствие. Или кто-то свыше невидимо заставил его сделать это. Но меня больше никогда не беспокоили эти люди. Правда, и за границу не отпускали. А я и не очень стремился туда.
И снова сценарий о блокаде.
...Соседи попросили девочку отоварить их хлебные карточки. Они настолько обессилили, что не могли выходить из дома.
Путешествие к хлебной лавке было опасным.
Воздушна тревога.
Бомбоубежище.
Очередь.
Девочка быстро съела свой ломтик хлеба, а пайку соседей завернула в чистый белый платочек.
По дороге домой её сопровождал воробышек. Потом два воробышка. Они просили крошечку хлеба. Летали вокруг неё. Садились ей на плечи и даже на голову.
_- Девочка! Девочка! Дай крошечку! Дай. Дай! Дай!
- Не могу, - отвечала девочка. - Это не мой хлеб!
- А чей?
- Это хлеб моих соседей. Они не могут так далеко ходить. Вот я и несу им, чтобы не умерли.
- А где твой хлебушек?
- Я уже съела его.
Воробьи продолжали лететь за ней. Просили.
Она заметила под ногами мышонка.
Он тоже просил крошечку. Пищал. И бежал за ней.
- Я не могу отдать вам этот хлеб. Он не мой. Он нужен моим соседям. Они еле ходят.
- Дай! Дай! Дай!
Под уличным фонарем стояла женщина. Фонарь не освещал улицу. Он был похож на виселицу. Но за него можно было держаться, чтобы не упасть.
- Девочка! - прошептала она. - Ты такая красивая!
Девочка услышала.
- Что вам, тётенька?
- Помоги мне добраться до моего дома. Сил нет.
- А Вы меня не съедите? - спросила девочка.
- Нет, - ответила та. - Я не ем девочек. Я хорошая…
Девочка взяла её под руку и повела.
- А что у тебя в платочке? Так вкусно пахнет.
- Это хлеб, тетенька.
- Дай мне маааленький кусочек. Чтобы почувствовать перед смертью вкус хлеба.
- Не могу, - сказала девочка. - Это не мой хлеб. Я его соседям несу.
- Ну хоть маленькую крошечку.
- Не могу, - повторила девочка. - Я ведь сказала вам - это не мой хлеб. А свой я уже съела.
- Ладно, - сказала женщина. - Давай отдохнём немного.
Они остановились на мосту. Женщина опустилась на камни, затихла и умерла.
Девочка закричала. Прибежали люди. Приехала грузовая машина. Тело женщины положили рядом с другими телами и увезли.
А девочка продолжила свой путь домой.
Она поднималась по старинной парадной лестнице. За ней бежал мышонок. Она отдыхала, присаживаясь на ступеньки. И мышонок присаживался рядом и ничего не просил.
Так шли они долго. И добрались, наконец, до четвёртого этажа. До дверей с медной табличкой.
Девочка с трудом дотянулась до звонка. Но никто не ответил. Звонок не работал. Она стала стучать в дверь. Колотить кулачками по холодному дереву.
И никакого движения за дверью...
Она села на ступеньку и горько заплакала. И было ей всех жалко. Но она была просто маленькая девочка, родившаяся и жившая в то непростое время...
10
Где бы я не находился, моя душа звала меня в Петербург. Даже когда из-за войны застрял в Грузии на двадцать лет. В этом тёплом раю. В этой стране красивых людей и красивых гор. Я верил, что буду жить в Санкт-Петербурге.
Я всегда был уверен, что Ленинград это партийная кличка, что это для конспирации, что придёт время и город вернёт своё имя. Не потому, что я не люблю коммунистов. Они все разные. Одних люблю, других опасаюсь Я знаю, как много они сделали для России.
Петербург и петербуржцев боялись и уважали. За порядок. За привитую немцами дисциплину.
Ленинград и ленинградцев любили... Если это слишком сильно сказано, можно по-другому. Испытывали теплые чувства и уважение. Не только за стойкость и подвиги, но за своеобразную питерскую интеллигентность. К сожалению, вернувшись к своему истинному имени, Петербург потерял и продолжает терять многое хорошее, что было у Ленинграда и ленинградцев. Мы теряем Ленинград, как не сбывшуюся мечту о новом русском человеке. Ленинград возвращается к Петербургу, который так остро и нетленно отразили Н. Гоголь, Ф. Достоевский и автор «Петербургских трущоб» Всеволод Крестовский. И это никак не связано с Лениным. Но именно Ленин перенёс столицу в Москву и освободил город от узкого и кичливого чиновничьего сюртука. Спасибо ему за это…
Однако, в каких бы джунглях воспоминаний и фантазий не пребывал человек, как бы ни вертел трубку своего жизненного калейдоскопа, смешивая цветные стеклышки былей и небылиц, приходит время, когда голод и жажда выталкивают нас на охоту. В супермаркеты, палатки и ларьки.
Вне дОма, на людях, я произвожу впечатление благополучного богатого жизнерадостного человека. Даже моя не очень новая одежда из сокенхенда не убеждает людей в обратном. У одних я вызываю уважение, у других- зависть и злобу. И самое удивительное, что большинство людей, даже очень хороших, испытывают и выражают одновременно и то и другое. Это было всегда, сколько я помню себя, с далёкого детства. Наверное, это передалось мне от предков, которые после Октябрьской революции лишились всего, и начинали жизнь в новом обществе с нуля. При этом они никогда не забывали семейных традиций и запретов.
Будучи в душе стеснительным и даже застенчивым, я предпочитаю иметь дело со знакомыми кассирами и продавцами. И редко кто из них не отвечает взаимностью на мою вежливость.
Это утро начиналось прекрасно. Дворник, тот самый, что хотел угнать трамвай в Исламабад, широко улыбался мне.
Молодая женщина из пьяной компании, расположившейся на детской площадке возле моего подъезда, звала меня, приглашала присоединиться к ним. Она хотела сделать меня своим почётным членом.
Но я поблагодарил её сердечно и прошел мимо.
К обеду мне нужен был свежий кайенский перец. Я готовлю еду из недорогих продуктов, но импровизирую, сочетая различные специи. Сегодня и меня было всё, но не хватало кайенского перца. Одного стручка. Я надеялся найти его в азербайджанском киоске, где продавцом уже двадцать пять лет работала русская женщина Оля, кандидат физических наук. Одна из многих, кто пришёл в торговлю в восьмидесятые и девяностые годы. Из горбачёвского призыва, из выброшенных на улице молодых учёных.
Суровая и, как принято теперь говорить, «достаточно» честная» женщина. Нет, только вдумайтесь - достаточно честный, достаточно порядочный! Кому достаточно, а кому недостаточно! Мы знакомы уже много лет и всегда с уважением относились друг к другу И вдруг я увидел в её глазах холодную ненависть. Она даже не пыталась скрыть её.
-Что с вами?! - чуть не закричала она.
Я удивленно разглядывал себя в стекле ларька. Может рубашку надел шиворот навыворот. Или на усах следы съеденного утром яйца? Нет, всё чисто.
- А что?
- У вас вид, как будто вы только что вышли на свободу после долгого срока!
- У всех у нас такой вид после семидесяти лет социализма. Шутка! Я, правда, не выходил из дома несколько дней.
- Болели?
- Нет, работал.
- Опять?
- Да. Опять.
- Зачем вы мучаете себя? У вас ведь пенсия триста долларов! Отдыхайте. Не мучьте себя!
- Понимаете, - оправдывался я, - я не могу без работы!
- И сколько же вы заработали?
- Пока — ничего! Через год обещают.
- А вдруг не доживёте!
Я от удивления вытаращил глаза.
- Оля! Как вы не понимаете! Конечно, скорее всего не доживу. Но для меня другое важно - сегодня я нужен! Мне звонят. Торопят. Приезжают. Берут интервью… А деньги! Их всегда не хватает…
Она с презрением смотрела мне в глаза.
Я заткнулся. Ушел, не попрощавшись.
Пытался оправдать её. Ну, не выдержала. Ну, сломалась. Не гневайся, старик. Посочувствуй. Не выдерживают люди. Может вспомнила мужа, убитого в подъезде бандитами. А вчера видела меня с тобой, с моей любимой женщиной. Видела нас - счастливых. Не гневайся, старик. Посочувствуй. Если нельзя лаять, то тихонечко скулить и рычать ведь не запрещено пока. И легонько царапать и кусать ближнего не возбраняется, когда настроение плохое...
Я давно покупаю продукты здесь, в ларьках. И не заметил, как они пролетели, эти годы, в суете, в работе. Не заметил, как оказался в совершенно другом доме и другой квартире. В другой стране. Но на той же улице. Раньше я жил в Доме на курьих ножках, а теперь в Доме с Башенкой. Красивый шестиэтажный дом, в пяти минутах ходьбы от метро Парк Победы. Первые этажи заняты магазинами, кафе, ресторанами. В этом доме поселили в начале шестидесятых годов передовиков производства, учёных, начальников. Такие дома в народе называют сталинскими. Крепкие стены. Высокие потолки. Декоративные балконы. И башня - символ Московского района. Люди этого дома трагически переживали распад Советского Союза. Они голосовали против распада. Они были в числе тех семидесяти пяти процентов граждан, которые не хотели расставаться с той страной. А когда страна всё же распалась, почтили её память не минутой, десятилетиями молчания. И с тех пор не ходят на выборы.
В эти годы менялись отношения между людьми. Отношения людей в торговых точках отражают ситуацию в стране. В начале девяностых на смену вороватым, грубым продавщицам пришли женщины с высшим образованием и учёными степенями
Заводы и фабрики закрывались, НИИ закрывались. На фоне этого развала, на фоне роста преступности мы увидели воплощённой свою мечту — в магазинах, киосках и ларьках с нами заговорили уважительно и хорошим русским языком. Не обвешивали. Не обсчитывали. А самое главное - не хамили. Не презирали. Образованные, хорошо воспитанные петербурженки пошли в торговлю, потому что хотели выжить и дать образование своим детям. Так продолжалось лет десять - пятнадцать. Но потом всё вернулось на круги своя. И хамство и всё остальное. Моя знакомая Оля была последней представительницей того благородного десанта. Но и она сдалась, приняла кодекс бесчестия.
Грубость продавцов вызывает ответную грубость покупателей. В обществе ощущалась вражда всех ко всем. Хамство входило в моду, заражая детей и подростков. На первых порах те, кто захватили власть, не видели опасности в хамоватости своих детушек. Не видели ничего, кроме забавного проявления характера, который в будущем, по их понятиям, поможет наследникам умножить власть и богатство.
А когда дети подросли, окрепли, а папы и мамы состарились, они первыми испытали на себе результат такого воспитания, Но было уже поздно. Хамство стало брендом страны.
Но Россия непредсказуема, а жизнь неумолима.
Однажды они увидели себя в зеркале. И не поверили глазам своим. И не узнали себя. Им стало страшно. И они не нашли ничего лучшего — стали поучать нас. Учить нас честности и благородству. Иначе, мол, станем такими грешниками и уродами, как они. Но мы уже не верили никому и ничему.
Собственно злых людей не так много. Также как и по-настоящему добрых. Нот мода на грубость, как и всякая мода увлекает толпу. Людей увлекает новизна. Людям хочется солидарности, они хотят быть, как все и немого круче. А когда вдруг всё это надоедает… Когда всё вокруг рушится… Вопят: « Господи, что же это творится! Как отвратительны люди! Как отвратительно всё вокруг! Куда Ты завёл нас, Отче! Может, Ты и не отец нам, неисправимым грешникам, а отчим. Может, мы навязаны Тебе лукавым, и когда называем Тебя отцом, оскорбляем Тебя, вызываем гнев Твой. Ты, Блаже, не мог создать таких мерзких тварей. И молиться нам нужно не "Отче наш", а "Отчим наш"!
Каются… Надевают добрую маску. А злую прячут в холодильник. И продолжают поучать нас...
В овощном отделе кайенского перца тоже не было. Узкие улочки торгового центра были переполнены людьми. От них исходила доброжелательная прохлада. Я заметил пожилую женщину которая выбирала овощи и складывала их в корзинку. Она устало улыбнулась мне и поздоровалась. Я тоже пожелал ей здоровья, и сказал:
- Вы заметили? К нам возвращается доброжелательность.
- Эмпатия? - ответила она вопросом.
- Может быть, - поддержал я разговор. - Внимательных и деликатных становится больше. Говорят, что всё решают десять процентов. Вот как достигнет город или район этого уровня, этих десяти магических процентов, дальше всё начнёт меняться быстро и неотвратимо и в лучшую сторону..
- Да, полноте …- Она назвала меня по имени. - Вы всё такой же фантазёр! Романтик...
- Откуда вы знаете моё имя?
Она произнесла мою фамилию.
- Вы ведь учились в 281 мужской школе, да? А я неподалёку в женской... На праздники мы вместе ходили на демонстрации. - Она тихонько засмеялась. - Сажали деревья на пустыре, где сейчас Парк Победы.
Я мысленно разглаживал её морщины.. Убирал седину. Возвращал глазам сияние.
- Вы Ёлка? Ёлка Кулачкова?
- Вы узнали меня?
- Да .А вы?
- Вы пропали куда-то после выпускного вечера...
- Да, я уехал в Грузию.
Хотя мы старались говорить не слишком громко, посетители магазина прислушивались. Их забавляла наша встреча.
Наш разговор был прерван хорошо одетой женщиной лет сорока.
Сердитая, грубая, она легонько толкнула меня и язвительно сказала:
- Нашли место выяснять отношения! Идите в парк. Там на скамеечке… Под деревьями, которые вы сажали...
- Простите, - я попытался успокоить её.
Она продолжала клокотать и находила какие-то очень обидные слова.
Я наклонился к моей собеседнице.
- Наверное, у неё что-то случилось дома.
Я заметил, как переменилось лицо Ёлки Кулачковой. Она старела на глазах.
- Вы не расстраивайтесь, - торопливо успокаивала она меня. - Не отвечайте! Не обращайте внимания. Сделайте вид, что вы не слышите, притворитесь глухим!
Она вдруг как-то естественно приняла вид плохо слышащей...
- Да, - я был растерян, - это конечно можно. Но самое смешное, что она права. Мы действительно мешаем. Но так неожиданно...
- Не смотрите на неё.
- Да, конечно, можно отвернуться и забыть. Но если бы вы знали…
- Не обращайте внимания. Она подумает, что вы глухой. Ей будет не интересно говорить гадости, если её не слышат. Я всегда так делаю.
- Но если бы вы знали!
- Что?
- Если бы вы знали, какое счастье, какая радость, как круто, если вдруг на ваших глазах человек грубый и злой становится добрым и деликатным... Я просто буду смотреть на неё и улыбаться. И кивать головой. И она засмеётся.
Я так и сделал. Раньше мне удавалось это.
Я кивал головой и улыбался. И люди в ответ начинали улыбаться. Злых людей не так много, как нам кажется.
- Не обращайте внимания.
Но я вдруг потерял уверенность в себе и был уязвим, будто не было многолетнего опыта и умения приводить агрессивных людей к миролюбию. Я вдруг лишился своей силы от этого уверенного в своей правоте голоса..
- Дайте жалобную книгу! Безобразие!
Красивая узбечка на кассе виновато улыбалась.
Мне нравились эти молодые гастарбайтеры из Средней Азии. В них была экзотичная азиатская интеллигентность. Они быстро считали. Они всегда бросались на помощь пожилым людям. Говорили меж собой тихо. А главное, не хамили. Я радовался, что в Узбекистане растёт такая молодёжь. Не агрессивная. Не враждебная. Эти молодые люди напоминали мне наше послевоенное молодое поколение.
Мне было стыдно. Как будто не она, а я хамил этой милой девушке из Самарканда. У неё было длинное и трудно произносимое имя, но мы все называли её Машей. И она откликалась.
Я шёл по узкому проходу между витрин. Выбирал продукты по списку, чтобы не забыть. Всего понемножку, и несколько дней можно не тратить время на готовку пищи. Я смотрел, на что сегодня скидки.
Бормотал, обращаясь к моей агрессивной соотечественнице:
- Ты тоже мешок, но с ядом от тараканов и клещей. Я так понимаю тебя. Но ты ведь живая! И могла бы быть красивой, если бы не была такой злой!
Она искала меня, бегала из отдела в отдел. Наконец, нашла. Наклонилась и прошептала, щекоча своими губами моё ухо.
- Ах, если бы вы знали, какую радость, какое счастье испытываю я, когда превращаю такого… непонятно кого, как вы, в разгневанного мужчину, готового навести, наконец, порядок в нашем бардаке! И не прикидывайтесь интеллигентом! Интеллигентов нет больше в России! Вымерли. И вы не интеллигент, вы просто старый жалкий мешок!
И ушла такая сердитая и гордая.
Может быть и права она - нет больше в России интеллигенции, как нет крестьянства. И даже из разговорной речи и прессы уходят эти когда-то такие часто употребляемые слова, вместе со словом совесть...
11
Порыв ветра, и я повис на проводах. И смотрю сверху на Московский проспект. Лупоглазые фонари оживают в сумерках. Сдвоенные белые неживые шары наполняются золотистым светом, и проспект начинает свою красивую ночную жизнь. Прохожих мало. У ирландского паба веселые люди обнимаются при встрече, а потом через три-четыре часа, прощаясь, тоже обнимаются и целуются. Очень красиво и заразительно. Стада машин проносятся и вдруг замирают перед светофором. И тишина. Белый джип-чероки пытается опередить серебристую нокию . Рискованно сближаются боками, но вовремя уходят от столкновения... Проезжая часть пустеет в ожидании следующего дикого стада. Тихо. Чисто. Московский проспект. Санкт-Петербург. 2019 год. Рождество…
Молодой человек в кожаной куртке уронил меня. Хотел поднять, но раздумал. Его остановила пожилая женщина. Упрекнула. Её поддержал полицейский. Молодой человек нагнулся, чтобы поднять, но незаметное движение воздуха, лёгкий порыв ветра, и я увернулся. Пополз к проезжей части. Я был настигнут и водворен, куда следует.. Да, я так часто менял хозяев и износился до такой степени, что оказался в урне.
Урна была переполнена. Я лежал сверху и ждал, когда уйдут люди. Моё лицо — лицо американского комика. Рядом со мной пейзаж С другой стороны - мужчина ест бутерброд. Другой бреется. Легкая полиэтиленовая сумка с изображением женщины. Женщина примеряет кофточку. Рядом с урной мостовая. Стада машин проносятся и вдруг застывают перед светофором. Прохожих мало.
Моя улыбка оживляла северный пейзаж.
Девушка застегнула бюстгальтер. Улыбнулась. Я улыбнулся ей.
- Ну что? Наша жизнь кончена? - полуспросила она.
- Возможно. - Ответил я.
И улыбнулся. Я не мог не улыбаться. Так был задуман.
- А в чём смысл? Содержание скрыто. Может быть и нет никакого смысла. Но наша жизнь кончена.
- Как бы не так! - Я сморщил лицо. - Наша жизнь только начинается. Мы можем увидеть мир, в котором видели только ноги. Хотя по ногам можно узнать о мире больше, чем по лицам.
Порыв ветра, и я снова повис на проводах. И смотрю сверху на Московский проспект
Все мы - старые пакеты, мешки, гаджеты для переноса информации. Попав на свалку, мы хвалимся друг перед другом подвигами, как хвалятся официанты. Что был де вечер, когда он один обслуживал пятьсот человек, и все были довольны. Как хвалятся хирурги, показывая своё мастерство на человеке, который вовсе и не нуждается в операции. Как хвалится импотент… Как хвалится… Как хвалится.... А здесь в урне, я хвалился что мне пришлось как-то быть вместилищем восьми миллионов рублей. Но оказалось, что были мешки и покруче меня. В долларах. А теперь мы хлам, годный только для переработки. А смысл в чем?
Мешки. Пакеты. Коробочки. Шкатулочки. Откликнитесь. Я хочу поздравить вас с Рождеством.
Я прожил свою короткую жизнь! Я больше не нужен никому! Но я уверен — моя жизнь только начинается. Я ничего не видел, кроме ног и жратвы, а ведь есть ещё и небо!
О это отвратительный запах дор блю! Как бы меня ни уговаривали поборники толерантности, как бы ни старались убедить меня, что плесень может быть благородной и даже «голубых кровей», я не смогу избавиться чувства отвращения. Я не могу назвать эту гадость благородной.
Во мне было несогласие с приговором, во мне копилась всю жизнь неистребимая тоска по свободе выбора, желание наполниться чем-то благородным, благоухающим, косынкой молодой женщины или её кофточку положили в тебя. Кофточку с ароматом изысканных духов, И молитва. А то грязное бельё. Что видел я в жизни? Я всю жизнь работал. Всё куда-то и что-то переносил. Видел и деньги. Довольно большие для обычных пакетов деньги. Документы настоящие и фальшивые. Книги. Книжки. Брошюрки. Туалетную бумагу. Икру красную. Икру чёрную. И сыр дор блю. Я видел ноги, и мне казалось, что это главная часть человеческого тела. Ноги переносили меня с места на место. Сплетались с другими ногами. Иногда руки массировали их, разгоняя кровь. Но, как правило, я видел обычно жизнь на уровне ног.
У старой пирожковой вчерашние полубоги, вчерашние властители дум, насыщались пирожками с картофелем.
Вместе с другими интеллигентами и полуинтеллигентами, которым не в досуг готовить пищу, а рестораны не доступны, я увидел японца. Он с аппетитом уплетал русскую пищу. Вроде бы ничего удивительного. Но он был в шортах. А вы хоть видели когда-нибудь японца в шортах? Это был тот самый, из касты неприкасаемых.
А меня влекло небо.
Время великого передела мира. Пересмотр шкалы жизненных ценностей. Так было и сто и двести лет назад.
Почитайте дневники Достоевского.
У нас прошлое всегда продавали как просроченный товар за полцены. Хорошо бы за полцены! За два литра спирта Рояль или водки Распутин…
Порывом ветра меня прижало к окну.
Небольшой зал. Телевизор в полстены. Озабоченные женщины и мужчины.
Я увидел старуху с ярко накрашенными губами.
- Уважаемые коллеги по панели!
И снова, подгоняемый ветром, я летел вдоль питерских окон.
Я увидел мужчину и женщину неподвижно стоящих. Прижавшихся друг к другу.
Малыша залезшего на подоконник. Он завороженно смотрел на город, в котором ему предстояло прожить жизнь и умереть.
И снова эта старуха.
- Уважаемые коллеги по панели! Первое место в нашем хит параде присуждаем фильму «Маленький принц» по мотивам рассказа Экзюпери.
На экране возникло крупно лицо мальчика лет трёх. Правильные черты лица. Ровные зубки. Волнистые светлые волосы. Широко открытые доброжелательные глаза.
Никакого негатива. Никакого вырождения. Ни слабоумия. Здоровый красивый ребёнок. Действительно, маленький принц.
Мама за кадром. Спрашивает ласково.
- В детском саду жаловались на тебя.
Малыш удивлён.
- Ругаешься матом.
Он задумывается. И вдруг расцветает.
- П….а!
Он произносит это слово восторженно, и вначале оно воспринимается, как «звезда». Он набирает воздуха и снова говорит чётко и правильно это запретное слово.
И ещё и ещё раз. И с каждым разом восторженнее.
Его детский ясный, не изменённый пока ни куревом ни алкоголем голос звучит над городом и над страной. И над миром.
А мне слышится: - Звезда!
Наверное, скоро появятся астрологи, которые будут предсказывать судьбу не по звёздам, а по «чёрным дырам».
А я всё твержу своё:
- Звезда! Звезда! Звезда…
12


Я стою у окна и жду. Там, на другой стороне проспекта, появишься ты и помашешь мне рукой. Я так долго стою, что чувствую, что сливаюсь с окном.
И окно оживает. Сначала оно становится частью моей души. Потом отпочковывается, отторгается от меня, и теперь живёт своей отдельной, самостоятельной жизнью. Оно пытается говорить со мной. И голос его - как иголкой по стеклу.
- Я так одинока.
Окна и все вещи среднего рода сами выбирают себе гендерную принадлежность. Я не знаю, по каким признакам, но подозреваю, что в какой-то мере это зависит от пола хозяина.
- Я такая серая. Я такая плоская. Никто не любит меня. Подари мне что-нибудь. Укрась. Чтобы не так бросалась в глаза моя серость и плоскость.
- Тебе мало занавески? Посмотри, какая веселенькая юбчоночка!
- Придумай что-нибудь. Ты ведь такой выдумщик. Разрушь мою серость и плоскость! Ну, хоть взгляни на меня!
- Не майся дурью. Я с тобой. Часами смотрю на тебя.
Я слушаю краем уха, отвечаю рассеянно, потому что ищу женщину на проспекте, внизу. за потоком машин, в деловитой толпе, выброшенной из метро. Тебя ищу. Ты должна пройти и взглянуть на моё окно. И, возможно, улыбнёшься мне и помашешь мне рукой.
Ах, досада! Прошла. Только короткий взгляд на наш дом . На знаменитую нашу башенку.
Нет, слава Богу, не ты! Тоже в серебристой курточке. Но другая. И походка другая.
И снова окно голосом шершавым.
- Я такая серая. Такая плоская. Подари мне какую-нибудь фенечку. Или цветок. Или хоть взгляни на меня!
- Не майся дурью… Я часами смотрю на тебя. Согреваю тебя своим дыханием.
- Лжец! Лицемер! Ты сквозь меня смотришь. Ты видишь другие окна. Ты ждёшь, когда остановится и помашет тебе рукой... Она!
Да, я ждал. Ждал, когда на западной стороне проспекта появишься ты.
Здесь неподалёку кафе Север. Ты иногда заглядываешь туда.
- Купи мне розу. - Верещало окно - Она станет моим сердцем….. Моим образом живым. Смыслом моей жизни...
- Ты что! Эти розы только кажутся живыми. Они даже не пахнут.
- Но они красивы! Ты сам говорил мне: «Красива - значит истина. Красива - значит есть смысл, Он не всем доступен, этот смысл, но заключён в самой красоте». Вот безрукая Венера. У скульптора не хватало материала. Или руки или ноги! Он выбрал ноги, как объект красоты и поклонения... О, если бы я была снова, как в прошлой жизни, тем старым окном! Деревянной рамой с облупившейся краской. О, как дивно пахла та старая замазка! И старый подоконник хранил историю нашей жизни. Жизни дома. Следы чашек. Кофе. Чай. Вино. Круги. Круги. Следы йода. Прилипший кусочек газеты. Следы крови. Сломанные ручки створок. Царапины на стекле. Трещина, о которой я помню смутно, только догадываюсь. Но я… Я не окно! Я стеклопакет. Ничего живого. Только оторванная пластинка снаружи при ветре громко стучит по стеклу, будто кто-то лезет к нам с декоративного балкона. Там нет дверей. Там нельзя посидеть в кресле, наблюдая кортежи направляющиеся из аэропорта к центру Петербурга и обратно. Там, на балконе, камушки упавшие сверху и пробивающаяся сквозь снег зелёная травка. Сюда не прилетают птицы. Ни воробьи. Ни голуби. Ни вороны. Их пугает шум проспекта и воздух отравленный выхлопными газами. Дай мне цветочек! Я умираю от одиночества. Ну хоть посмотри на меня!
- Неблагодарная! О каком одиночестве говоришь ты?! Я часами стою перед тобой! Вглядываюсь. До боли в глазах... Прижимаюсь лбом к стеклу.
- Ты сквозь меня смотришь. Ты видишь другие окна. Ты ждёшь, когда она (ОНА!) пройдёт по другой стороне проспекта… Ну, пожалуйста, плиз, купи мне какую-нибудь фенечку, игрушку, матрёшку или глиняного вятского конька! Дунешь ему под хвост, и он свистит.
- Не майся дурью…
- Подари мне цветочек хоть какой.
- Ну, какой?
- Розу. Или пион.
Я надеваю башмаки. Куртку. Вязанную шапочку. И бегу в Парк к знакомой цветочнице
- Мне, пожалуйста, розу!.. Любую!
А сам дрожу от холода.
Она долго искала.
Вошел грузный темноволосый. Поздоровался.
-Что вам?
-Цветок
-Какой.
-Любой. Но чтобы крепкий и долго стоял.
- Это не ко мне. Это рядом.
Мужчина ушёл.
Цветочница вытащила из охапки красный бутон.
- Вот эту?
- Да, эту. Спасибо!
Отсчитываю деньги. А сам дрожу от холода.
- И всё?
- Всё.
- Розу твоей девушке?
- Нет!
- Кому?
- Секрет.
- А девушке?
Вспомнил. Она, ну, конечно же уже давно не девушка - женщина! Иногда, чтобы не отвлекать меня от работы, пьёт кофе в Севере.
- Да, и для неё, пожалуйста. Семь роз.
- Красные?
- Белые.
- Вот эти... Светло-жёлтые… с лёгким румянцем.
- Отлично!
Бегу. Ищу «Север». Я там никогда не был, хотя живу рядом.
Где Север? Где Юг? Где Восток? Где Запад? Везде холодно, серо и сыро.
Ветер. Дождь. Всё смешалось.
Гоголь торопливо прошел мимо.
Пушкин оглянулся.
Блок... Мандельштам... Ахматова...
- Это что, извержение вулкана?
- Это мой букет!
- Кому?
-Тебе.
- Серьёзно. - она говорит это «серьёзно», растягивая «Ё», что придаёт вопросу оттенок насмешки.
И потянулась ко мне, опрокинув шашечку кофе
А губы, несмотря на годы, нежные, девичьи. Застенчивые.
Её восторженные, вызывающе распахнутые серые глаза наполняют меня счастьем. Делают молодым.
Спасибо тебе милая, за эту улыбку. Спасибо за иронию. Спасибо за смелость!
Спасибо вам всем! Люди и звери, птицы и рыбы! Спасибо всем, кто отважно разрушает почти сто лет моё одиночество. Вам разрушавшим мою тоску. Вам, уберегавшим меня от страшного греха уныния! Вам, что научили меня любить и прощать. Спасибо вам, женщины, которые любили меня и молились, чтобы небо простило мне грехи мои. Вы каждый раз пытались родить меня заново, другим, лучше, чем я был до вас. Я молодел, но оставался собой, совсем не таким, каким вы хотели видеть меня. Простите мне моё детское упрямство. Я всех вас любил и люблю до сих пор, хотя многих из вас уже нет на этом свете. Но для меня вы навсегда - молодые и прекрасные, сколько бы столетий ни прошло. Не ревнуйте. Радуйтесь, что это было. Было!
Я взглянул на календарь. Да, чуть не забыл — сегодня, день рождения Лили! Мы дружим больше семидесяти лет. Может быть это была любовь. Детская, чистая, романтическая… Кто знает?
Но однажды я предложил ей руку и сердце. А она сказала:
- Выбери себе другой вид спорта! Тогда поговорим. Я не хочу быть твоей вдовой! Смотри на горы из нашей спальни!
А как я мог?! Горы в те годы давали мне иллюзию существования другого более высокого мира, чем тот, в котором мы жили тогда. Я полюбил их опасную кривизну. Я полюбил горы всерьёз и надолго. Мне казалось, что это застывший смех нашей планеты. И я бегал по горным тропам и ледникам, пока сердце обремененное алкоголем и страстями, позволяло носить тяжелый рюкзак. Бегал по горам, как козел. И трещины в леднике казались трещинками, И камнепады не пугали, только разгоняли холодную северную кровь. И камни летели мимо. И молнии били не в полную силу. И лавины засыпали, лишь для того, чтобы потом почувствовать радость жизни.
Но теперь я всё чаще прихожу к мысли, что горы - застывшая в камне боль остывшей, когда-то горячей, испускавшей свет звезды…
Завопил телефон. МЧС предупреждала - грядет гроза и ураган, такой же, как был в Москве недавно. Уже затопило набережную Лейтенанта Шмидта.
Я включил компьютер. Но не стал работать, потому что вспомнил друзей юности, и эти воспоминания взволновали меня.
Я искал их в Интернете. Мы вместе начинали жизнь. Строили планы. Иных уж нет, а те далече. Я любил их. Дорожил их любовью. Ха-Ха! Страдал, когда им было плохо. Молился о них - других – молодых, неизвестных, прекрасных. Непризнанных. Неустроенных...
Почти все состоялись. О них можно узнать всё в Википедии. Даже то, чего не было. Я любил их - других. И они любили меня - другого. И верили мы, как и все шестидесятники, в большую жизнь и славную судьбу. Ах, какие были увлечения и страсти! Какой прекрасный сон подарила нам тогда судьба! Ах, как верили мы, что он сбудется, этот сон. Фигушки! Другие сны. Тяжелое похмелье.
Мы были тогда азартными игроками. Бросали на кон всё. Шрамы от той дружбы, той любви и той ненависти, от той бесстрашной искренности и того предательства стонут и свербят до сих пор. А память тоскует по легкой походке и ясности глаз... По тому бесстрашию. По той уверенности, что неудачи и сама смерть удел героев второго плана. Мы узнавали духовно близких людей в толпе, в метро, в лесу, в тюрьме, в ресторане по блеску глаз, по доброжелательности. И неважно было, состоялся человек, или ещё только начинает ощущать свою избранность, свою нужность, свой путь. Мы верили, что все состоятся. У тех, кто состоялся, не было ни высокомерия, ни гордыни. Мы были обречены находить друг друга. Это было так естественно, так легко. Так прекрасно. Не было зависти. Мы были обречены радовать друг друга.
И вдруг - нет их, друзей - шестидесятников. Рядом с датой и местом рождения - крестик, число, месяц, год ухода.
А те, кто ещё жив, закрылись, чтобы не дать повода для жалости.
Правда, были и другие. Вроде бы те же слова, те же идеалы, та же энергия. Но для них важнее всего были законы своей тусовки, свои пароли и свои кумиры. Они уже тогда были заточены на конкуренцию. Они и теперь отрицают всех, кто не из их тусовки. У них нет идей, кроме идеи утверждения себя. И вампиризм безудержный не чужд им. Как они не понимают, что на этом не проживёшь долго?! Чужие находки и прозрения, это очень опасная охота. Другая группа крови убивает вампиров. И это справедливо. Кричали о независимости. О свободе. О неповторимости каждого человека. Каждого народа. И теперь ещё кричат. А сами мечтают найти сильного покровителя, хозяина или хотя бы крышу. Объелись свободой и независимостью. Снова мечтают стать крепостными. Солдатами. Наемниками. Рабами. Слишком хлопотно и небезопасно быть независимыми. Свобода слишком дорогое вино. Дороже крови твоей. Дороже жизни.
Похожая ситуация была в нашем обществе, в литературе и искусстве при переходе от двадцатых к тридцатым годам прошлого века…
Пора подводить итоги. Пора разобраться, что это за сон был такой? Что сбылось? А что забыто?
Люди, созданные обстоятельствами. Люди, создающие обстоятельства жизни, истории, быта - всего. Люди, создающие обстоятельства и сами меняющиеся с обстоятельствами, созданными ими.
Мы оказывались в фокусе рождающихся событий, в эпицентре. И небо выбирало среди многих тех, кто мог бы возглавить процесс. Про запас, на всякий случай, дублеры, которые подменят тех, кто не туда рулит.
Горбачев не менял обстоятельств. Он был выбран судьбой, как имя, пароль, криминальная кликуха, для всего разномастного воинства, желавшего гибели той страны и тех идеалов. Вспоминается рассуждение об мяснике, прочитанное мной когда-то давно в средневековом китайском трактате о военном искусстве. Горби не был мясником. Он имитировал его. Сыграл роль. Средне. Он был средним заурядным человеком. Его вкусы. Его любимые книги. Его идеалы. Всё было средне. Серо-мещански. Может быть это избавило нас от большой крови. Но не от пошлости.
Настоящий мясник, писалось в том китайском трактате, приступая к делу, намечает линии на теле живого быка. И затем быстро разрезает его на части, так , что бык не чувствует боли. Может быть, только щекотно ему. С последним ударом ножа бык распадается, так и не успев понять, что с ним произошло.
Мы вряд ли узнаем когда-нибудь, кто был настоящим мясником, но наша звериная интуиция позволяет чувствовать запах палача...
Многие тоскуют по тому времени. Было нечто, что заставляет тосковать. Нет, не сила. Не военная мощь. Хотя и это прельщало нас. Но, главное, мы были вместе. Мы были сплочены. Мы верили, что любой жестокий режим можно очеловечить. Мы верили, что при любом режиме возможно сохранить наши мечты, наши идеалы братства и справедливости, сохранить нашу самобытность. У теперешних молодых другие мечты, другие устремления, другая логика, другой язык. Когда они пытаются объяснить нам своё мироощущение, чаще всего используют слова «типа» и «как бы». Это не оговорки, не сорные слова. Возможно, нам хотят сказать, что изменились понятия. Слова пытаются освоиться с новыми реалиями. Вроде что-то похожее, близкое, но другое.
Я снова взглянул на календарь.
Как быстро проходит время нашей жизни. Хотя порой оно кажется слишком замедленным, похожим струйку холодного сургуча.
Я сел за комп и написал.
"С днём рождения, Лиля! Здоровья! Милости Божьей! Я помню тебя девочкой! Смотрю. Любуюсь. Я помню тебя девушкой! Смотрю, любуюсь. Я помню тебя красивой благородной женщиной! Смотрю. Любуюсь! Ты всегда была на достойной высоте. Всегда добра и благородна. Обнимаю. Целую. Вспомнил вдруг. Ещё учились в школе. Мы пришли к тебе с Галлусом. Да, такая странная фамилия. Он говорил, что предки его пришельцы. Ты стирала. Он стал смеяться.
Как это?! Красивая девушка, балерина, стирает! И руки красные.
А мне вдруг стало стыдно за него. И обидно за тебя. Я молча поклонился и поцеловал твою мокрую руку. Это был единственный наш поцелуй. Смешно?
Была последняя военная весна. Мы спускались по крутой улочке к проспекту Руставели. Там привычную красоту, доставшуюся нам от девятнадцатого века, разрушали пленные немцы. Они вспарывали проспект, чтобы обновить канализационные трубы. Я не чувствовал к ним ненависти, хотя мой отец погиб в боях с ними две весны перед этой. Немцы узнавали нас и смотрели нам в глаза. Мы часто общались с ними. Учились языку. Я иногда подкармливал их, хотя сам никогда не был сытым. Но сегодня у меня карманы были пусты.
- Как хорошо, что после зимы наступает весна, - сказал Галлус.
Со временем он закончил МГИМО. Уехал в Китай. Полюби страну. Сменил фамилию. Сделал пластическую операцию. Стал китайцем. Как его предки стали когда-то русскими. Как его потомки станут индусами.
Я не осуждаю. Наверное это интересно. Но это не мой путь.
Звякнул смартфон, и я прочёл ответ той, что была когда-то, семьдесят лет назад, моей девочкой.
- Нет, не смешно, родной. Я улыбаюсь и машу тебе рукой. Два года не встаю с постели. Лежу. Жду. Как хорошо, что тот день был в нашей жизни… И тот, единственный поцелуй...
13
Вот так. Навзничь... Упёршись взглядом в шершавый потолок... Потом ничком - в подушку лицом... Лбом к холодной стене… Ловить звуки дома и улицы… Шум движения на зелёный. И тишина на красный. Запрет...
Что же такое моя жизнь? Я обыкновенный, нервный, неровный человек. Может быть, обремененный зачатками каких-то странных способностей и терзаемый многими искушениями, что делает меня с виду значительным и привлекает внимание. Но, повторяю. я — обыкновенный, и не хочу быть другим. Мне интересно жить, как я живу. Мне всегда было интересно жить. Реальность и сны нерасторжимы во мне также, как прозрения и самообман. И больше этого не надо мне. Я с детства чувствовал свою сопричастность к жизни других людей, и не только людей, но животных и птиц, и рыб. И даже теперь иногда ощущаю себя сопричастным к жизни так называемых неодушевлённых предметов. В отношениях с ними я стремлюсь быть честным до мелочности. И может быть, часто упускаю при этом что-то более значительное.
Однажды ночью перед восхождением на Казбек, мне было тогда семнадцать, я вышел из здания метеостанции и при лунном свете прогуливался меж каменных глыб. Они не были бездушными. Они говорили со мной семнадцатилетним. Это общение неожиданно обогатило меня. Его следы я чувствую до сих пор.
Я не смогу передать содержание наших тихих бесед. Потому что в них не было привычных тем. Это общение не переводимо на знакомые мне языки. Может быть оно может быть выражено в музыке. Как бы то ни было, после того общения со скалами у меня появилась способность чувствовать приближение камнепада или схода лавины. Приближение агрессивных чуждых мне по духу людей. Я стал спокойно ходить ночью в горах без фонаря. Ощущать близость зверя. Я научился, нет, не то слово, я не научился, я вдруг обрёл способность подпитываться энергетикой камней, воды, деревьев.. Я даже почувствовал какие-то поправки в моих принципах и отношениях с другими людьми. Горы обогатили меня с неожиданной стороны... Я стал воспринимать и понимать мир через чувство красоты и любви. Через порой гармоничную, порой дикую связь всех со всеми. Я убеждён, что мы, люди, в этом мире остаёмся не выше, а может быть даже ниже зверей, птиц, пресмыкающихся, червей и амёб, даже если нам будет казаться, что мы проникли в тайны этого мира, мы даже себя не можем понять.
Господь дал мне много энергии и немало способностей. Но все таланты были в разной валюте и разного достоинства. Я не мог разобраться в этом будучи молодым, тем более не могу разобраться в старости. Не было компаса. В молодости считал компасом искренность. Верил, что она выведет меня на мою тропинку. А потом стал читать, считать, рассуждать, рассчитывать, и в итоге подозреваю, что прожил не ту жизнь, которую должен был прожить. Притча о талантах понималась мной долгое время утилитарно и узко. И только теперь я понял, она эта притча об искушениях. О неразумной хитрости и расчётливости. О долге нашем перед небом.
И ещё один вопрос, на который у меня до сих пор нет ответа. Мы сами выбираем, как нам жить, или живём по сценарию, присланному свыше, ещё до нашего рождения? Даётся ли нам свобода импровизации? Не знаю. Но часто вспоминаю историю жизни моего школьного товарища.
В сорок четвертом году к нам в шестой класс пришел новенький - Саша Н. Сел за парту рядом со мной.
История жизни этого мальчика могла бы стать основой захватывающей повести. Война. Отец на фронте. Летчик. Пропал без вести. Мать вышла замуж. Саша считал это предательством. Презирал мать. Ненавидел отчима. Отчим был шофером. Зажили сытно. В доме всегда была еда. Мешки картошки. Мясо. Саша таскал из дома еду нам, своим голодным товарищам, дворовым мальчишкам. Подкармливал нас. Но всё кончилось очень плохо. Саша подложил взрывчатку под родительскую кровать, дождался, когда мать пошла в туалет. И взорвал отчима.
Тогда у пацанов было много всего. Мы сами разбирали боеприпасы, найденные в развалинах домов, и на поле, и в лесу. Мы были отличными саперами. Хотя не всем везло.
Саша верил, что отец обязательно вернется с фронта живым. Победителем! Героем!
Саша взорвал отчима за то, что фотографии отца исчезли со стены. За то, что они исчезли из семейного альбома и были заключены в черный пакет из-под фотобумаги и погребены на дне старого сундука. За то, что стоявшая среди столового хрусталя модель самолета исчезла, а вместо неё красовалась игрушечная полуторка.
Саша взорвал отчима. И бежал из дома. Его усыновила банда. Саша был ловкий и смышленый пацан. Пригодился в деле. Грабили товарные поезда. Грабили склады. Грабили богатых людей. Бандиты оберегали его. Алкоголь и сигареты были под строгим запретом. Ему меняли документы, фамилию и имя. Меняли год и место рождения, чтобы уберечь от кары, от суда, от приговора. Но они чувствовали, что Саша другой, не такой, как они. Говорил складно. Он мечтал стать военным лётчиком, как его отец. Хотя понимал, что пути назад, в тот реальный, нормально ненормальный несправедливый, но законопослушный мир, были для него закрыты. Он убил человека. Его искали. Его ждало суровое наказание. Он не мог вернуться. Когда ему исполнилось двенадцать лет, бандиты решили устроить его на гражданке, чтобы жил, как заслуживал, мирной жизнью. Ну, как бы, на пенсию, на заслуженный отдых. Нашли старуху, объявили её бабушкой Саши. Выправили документы. И подали заявление на приём в шестой класс средней школы. А он успел окончить только три класса. За два летних месяца ему пришлось осваивать курс наук за пропущенные, вольные годы. Школьное начальство подозревало, что документы поддельные. Но закрыли глаза. Взяли. Он учился прилежно. Не дрался, не сквернословил. Был приветлив, но не разговорчив. Окончил школу. Поступил в военно-воздушное училище. Стал классным военным лётчиком. Летал на первых сверхзвуковых. Обзавелся семьей. Задолго до сорока заслужил приличную, теперь уже вполне легальную пенсию. Подал заявление в пединститут. Хотел стать учителем. Но за день до оформления документов, товарищ попросил заменить его в дежурном полете. Свадьба! Свадьба - дело святое. Полетел. Но что-то случилось с машиной. Начал терять высоту. А внизу большой город. Дома. Люди. Если катапультироваться, будет много разрушений и жертв...
Он протянул самолет за городские кварталы. Прыгать с парашютом было поздно. Весь экипаж погиб.
Саша раскрыл мне свою тайну незадолго до гибели. Говорил с улыбкой. В улыбке было и смущение, и как бы вина предо мной за свою опасную откровенность - отныне я становился соучастником его преступления. Но в улыбке Саши, наряду с этими противоречивыми чувствами, была и гордость за тот детский поступок.
Подвиг.
Он пожертвовал своей судьбой.
Но судьба настигла, осуществила его мечту – он стал лётчиком и летал вопреки обстоятельствам.
Мы сидели в кафе. Вспоминали школьные годы. Учителей. Одноклассников. Но эта была лишь внешняя оболочка общения. Я был потрясён. У меня ведь тоже погиб на фронте отец. И мать моя тоже пыталась устроить личную жизнь, пока была молодая. И я тоже страдал и возмущался. Бежал из дома. На фронт. Но был пойман. Возвращён. И смирился.
Саша перестал улыбаться. Смотрел на улицу, на проходивших людей. Он был далеко. Мы оба были в том далёком военном времени, о котором помнят теперь только очень старые люди.
Даже мне он не сказал своего настоящего имени. И дети его и внуки будут жить, не зная ни свой родословной, ни родственников.
Тёмная история со светлым концом. Или светлая история с печальным финалом. Но история с назиданием.
Верил ли Саша в судьбу? В Бога... Это тоже останется тайной. Но первое знакомство моё с Библией было связано с домом, в котором жил Саша. В этой небольшой комнатушке, набитой ветхой мебелью, была одна бесценная вещь - большая тяжелая Библия с иллюстрациями Гюстава Доре. «Бабушка» иногда просила меня читать ей любимые ею главы. А потом, когда уверилась в моей честности, разрешила мне брать Книгу домой на несколько дней. Так я стал приобщаться к новому, неведомому, волнующему, но по большому счёту и успокаивающему душу, миру. Читал. Пытался понять.
Я противоречиво относился к Апостолу Павлу, но слова его, обращенные к римлянам, поразили меня и до сих пор тревожат.
«Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю, но живущий во мне грех… делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?»
Я вспомнил о нашем славном литературном объединении в Тбилиси в годы оттепели. Мы были молоды и талантливы. И теперь я нахожу в интернете много славных знакомых имён. Доктора наук. Профессора. Генерал. Всемирно известные журналисты. Десятки и сотни поэтических сборников. Прекрасная форма. Культура стиха. Талант. И среди нас бледная, молчаливая девушка. Без родителей. Без средств. Наделённая даром стихосложения. Она пыталась найти себя в спорте. Дошла до кандидата в мастера по гимнастике. Но упала . Повредила позвоночник. И пришла к нам. Вышла замуж за простого рабочего парня. Родила сына. Когда муж вернулся из армии и увидел, сколько она зарабатывает за вечер, переводя стихи грузинских поэтов, чуть с ума не сошел. Бросил работу. Запил. Разошлись. Из-за травмы, из-за постоянных болей, она подсела на наркотики. У неё отобрали сына. И вдруг она исчезла. Через пол столетия я узнал, что она скончалась несколько лет назвад в областном сибирском городе. Там её считают святой тысячи людей. Что же она сделала такого, похитив сына, спрятавшись в глухой сибирской глуши? Ничего особенного. Работала в районной газете. Потом в областной. Преодолела свою зависимость от лекарств. Растила сына. Организовала общество поэтов — инвалидов. Сначала несколько человек. Потом несколько десятков, одиноких, угасавших, ждущих скорейшего конца. И вдруг — горящие глаза, улыбки. Сочувствие. Духовное родство. Здоровые люди просили принять их в это странное сообщество.
И таких безвестных тихих героев, святых на Руси немало. В них моя надежда. Наверное нужен футбол и хоккей. И конкурсы. И гранты. И красные ковровые дорожки . И трибуны. И кафедры.. Но прежде всего нам нужно сплочение, поднятие духовного тонуса. Выздоровление души. Без таких людей, как эта девочка, всё бессмысленно.
Она не сразу обнаружила у себя, в кармане своей старой шубки, среди монет разного достоинства свой талант. Но приумножила его в сотни раз. А те, спасённые ею люди, передавали после её ухода другим отчаявшимся радость и смысл жизни.
Тот малыш, которого отбирали у неё, теперь уже взрослый здоровый, хороший человек. Отец хороших здоровых детей. И, я верю, она будет жить не только в своих последователях, но и в своих потомках дольше, чем наши учёные степени, наши книги и всё, что создано нашим тщеславием.
Я вспомнил, как сказал ей, в первый вечер, когда она пришла к нам. Хотел ободрить, согреть.
- Давай дружить!
А она по своему поняла, посмотрела на меня пытливо и ничего не ответила.
Я шёл домой и смеялся над собой. Надо же, сморозить такое! На том молодёжном жаргоне эти слова означали совсем не то, что я имел ввиду. Ну, типа «Ты будешь со мной?»
14
И ещё одна история, которая вселяет в меня надежду. Я расскажу вам об удивительной семье. Гражданская война. Поражение белых на западе России. Поражение на юге. Поражение на востоке. Эмиграция. Те, о ком хочу рассказать, ушли в Китай. Одна из тысяч или десятков тысяч семей. В Китае им дали китайские имена и фамилии. Записали, как китайцев. Проводили суровую работу по изменению менталитета Учили рисовать иероглифы и произносить по-китайски цитаты из трудов Мао. У них не было другого выхода. Заговорили по-китайски. Почти без акцента. Соблюдали обычаи. Благо у нас много общего в восприятии смешного и печального. Стали белыми китайцами. Но в тайне хранили родной язык и культуру, и православную веру. Прошли десятилетия. Правительства Китая и России договорились обменяться людьми. Кто хочет, возвращается в Россию. Кто хочет, выбирает Китай. Они вернулись. Тоже сначала не на родину. Им разрешили поселиться в Казахстане. Этот регион был как бы чистилищем. Потом поселились в Новгородчине. Здоровые. Красивые. Не пьющие. Работящие.
В трудные девяностые я увидел впервые мальчика и девочку - Андрея и Юлию, внуков тех «русских китайцев»... Я видел их всего один или два раза, но они запали мне в душу, и я стал молиться о них во время утреннего правила. У меня большой список людей, о которых я молюсь по утрам. В этом списке есть и такие, которых я видел раз или два. Но они почему-то вошли в моё душевное и духовное сообщество и прижились в нём… Прошли годы. И вдруг я узнаю, что Андрей стал взрослым, красивым, спокойным мужчиной. Женился. Отец трёх сыновей. Взял на воспитание шесть малышей из неблагополучных семей. Работает вахтенно на двух работах. Не жалуется. Не гордится. Всё как-то само собой получается. Своих заделали по любви, а этих взяли из со-чувствия. Он не мог по другому. Он с детства знал, для чего родился и для чего будет жить. Он перестал общаться с другом детства, когда тот в ответ на упрёк в нечестности, сказал ему:
- Андрей, проснись. Совесть и эта жизнь не совместимы. Я выбрал жизнь.
Несколько дней назад я узнал, что Андрей погиб на работе. Сорвалась цепь на лесопилке и убила молодого хорошего человека.
А друг его детства, который выбрал жизнь, вроде жив до сих пор. Но после инсульта, родственники разделили имущество, а его самого сдали в интернат для хроников и забыли про него, потому что тоже отреклись от совести.
А я вдруг понял. Я должен был лечить. Не думать, не судить. Лечить и всё! И не брать за это денег... Не поучать, а лечить. Может быть, в этом было моё настоящее призвание. И моё спасение. Не знаю. Жизнь прошла. Я ничего не сделал путного. А мог бы. Спасая здравый смысл, я загубил душу.
Я не забыл, что смех всегда выручал меня. Хотел посмеяться над собой, но не получилось Поперхнулся.
И, как всегда, суета. Очереди за справками, дающими право за что-то не платить и что-то получить. Добыча пищи. Готовка. Мытье посуды. Стирка. Времени остаётся мало. А меж тем «писАть» в отличие от «пИсать» нельзя время от времени. Писать и вообще работать в искусстве можно только непрерывно, как молиться верующему. Днём и ночью. Бодрствуя и во сне. Трезвым и пьяным. В горе и в радости. Сытым и голодным. Возносимым и презираемым. Искусство не публичный дом, куда можно забежать на часок. Не наскучившая жена. Искусство - капризная любовница, не прощающая долгого отсутствия. Её нужно брать силой. Она должна всегда чувствовать силу твоих чувств. И тогда раскроется перед тобой.
Я записал ещё один абзац будущего рассказа..
...Когда любовь уходит, мы погружаемся в суету, съедающую девяносто процентов времени нашей жизни. Спасибо вам женщины, которых любил я и которые любили меня. Когда вы были рядом со мной, даже мытьё посуды приобретало вид весёлой игры. Даже привычные словосочетания казались глубокими и полными смысла. А без вас… Без тебя! Без тебя! Без тебя темно. Без тебя грустно. Грусть - изысканное лакомство. Грусть чем-то похожа на лёгкое белое вино, которое кощунственно пить залпом. Только небольшими глотками, наслаждаясь ароматом. И только вечером. Утренний приём испортит деловой день. Убедит в бессмысленности и бесцельности ваших усилий. И главное — не больше рюмки! Иначе грусть превратится в тоску и уныние!
Мне послышался диалог. Говорили мужчина и женщина. Звук осеннего дождя заглушал голоса. Менял слова. Извращал отношения. Но я замер, слушал не смысл, а мелодию разговора.
Я ходил по комнате, готовил еду, мыл посуду. И в то же время...
…Был май. Цвела черемуха. Мне было невозможно ждать. Я хотел туда, на волю. На речку. В лес. В родную избу. На теплую русскую печь. Я бежал. Меня преследовали. Меня искали. Моя мать сообщила обо мне в полицию, когда я пришел. Я снова бежал. Бежал. Бежал. Вечерние сумерки настигли меня в пути. Я вышел из лесу на шоссейку. Увидел деревню. И наступила ночь. Черным-черно. Ни одного огонька . Сорвал замок и зашел в избу. Упал на пыльную кровать и заснул...
...Я открыл глаза. Глаза слезились, и всё вокруг выглядело, как в мутной воде на пляже . Я потер веки и увидел сельское окно с клочьями занавески, и сквозь давно немытые стекла - осеннее хмурое небо. Я подошел ближе. Картина конкретизировалась. Возник дворик. Белая кошка сидела на черном пне. Точила когти. А вокруг было белым бело от свежевыпавшего снега.
Кошка точила когти.
Я улыбнулся и по привычке мяукнул, и кошка посмотрела в мою сторону.
Время сыпалось снежинками в бесконечность. Мне всегда хотелось владеть временем, и я напрягся, собрал оставшиеся силы, пытаясь убыстрить время, чтобы скорее перейти из неопределенности в определенность... Понять все три цели, к которым надлежит стремиться любому живому существу. Первая - утолить жажду и голод. Средняя - понять опасности, подстерегающие нас. И высокая, о которой я ещё и не подозревал. Снежинки стали падать быстрее, а затем всё рухнуло. «Завтра» лавинной ворвалась во «Вчера». А «Сегодня» вообще не было. Оно погребено под угасшим временем. Под снегом. В корзине монтажной комнаты. В обрывках невостребованных, забракованных дублей.
Я очутился в безлюдной местности. В нереальной реальности.
Пустые деревни. Пустые дома. Пустая церковь. Пустой кинотеатр. Пустая тюрьма. Никого. Ни начальников, ни подчиненных, ни зеков, ни охраны, ни мамы, ни папы, ни друзей, ни врагов. Здесь бродят ничейные кошки. Лают ничейные собаки. Мычат ничейные коровы. А в реке громадные рыбы о двух головах. И тоже ничейные. И только ржавые сельди в бочке, в магазине сельпо соединяют меня с тем миром, где я родился и вырос, где все зависят друг от друга...
Мы столетиями жили как бы в большом показательном трудовом воспитательном лагере, заведении, где не было свободы выбора, а за нестандартные, не разрешенные свыше, мысли и высказывания полагалось ужесточение режима, карцер, пресс-хата, а то и ликвидация. Мы приучали себя с детства не говорить того, о чём думаем наедине с собой. И при всём при том мы понимали тогда друг друга лучше, чем теперь, в начале двадцать первого века, когда, казалось бы, всё разрешено...
Я снова мяукнул. И кошка перестала точить когти о черный пень и неотрывно смотрела на окно, за которым неясно проступал призрак, образ будущего героя фильма, у которого ещё не было имени, но оно возникнет, а призрак материализуется, станет реальностью, если найдется режиссер и продюсеры дадут достаточно денег, чтобы снимать не обнаженный сюжет, а находить детали, которые заставят зрителя увязнуть, утонуть в этом тревожном сне… Но мой герой уже ворочался и корчился во мне.
...Я ждал, когда за мной придут и снова отправят за колючку. А потом понял, что за мной не придут. Люди ушли отсюда. И если вернутся, то лет через сто, когда забудут эту катастрофу.
Прибежал пес. Полаял на кошку. Она пошипела на него. Собаке и кошке нужен был хозяин. Они тосковали по хозяину. Они смотрели на человека, который ещё был похож на меня, но обретал свои черты. Вот он. Вожак. Ему всё ясно. Как жить. Как выживать...
Женщина! Женщина нужна! - шептал я. - Кто она?
И вдруг понял. Ты нужна мне. И больше никто. Я люблю тебя!
15
- Надо мозги проветрить в парке, - подумал я. - И жратвишки подкупить.
Выхожу, а напротив, из квартиры 66 опять эта старуха! Я попятился. Решил переждать, пока она спустится на лифте, выйдет из дому и раствориться в толпе. А потом уж я.
Ждал минут пятнадцать. Вышел. Закрыл дверь на два замка. В лифте я увидел отпечатанное на ксероксе обращение жилконторы. Такая смесь питерского с нижегородским.
Уважаемые жильцы, пожалуйста, не курите в лифте и не плюйте в зеркало!
Несколько ступенек вниз, и я во дворе. Но не тут-то было. Старуха стояла у двери, загораживая проход.
- Вам помочь?
- А вы кто?
- Я ваш сосед. Полгода как переселился.
- А я пятьдесят лет живу в этом доме. Здесь жилплощадь давали самым заслуженным людям.
- Да-а?
- Да! Вот тебе и два! А вы знаете, кто я?
Я уже готов был кивнуть : «Конечно, знаю… Вы… Вы смерть».
Но она опередила меня.
- Я сварщица. Знаменитая сварщица…
- Не может быть! И что же вы варили?
- Чего прикажут, то и варила. А вы что, в Сережкиной квартире теперь, в 64-ой ?
- Нет, в 65-ой.
- А Танька с Иркой куда?
- Не знаю.
- Поговорим? Посидим на лавочки.
- Я тороплюсь.
- В Вашем возрасте вредно спешить.
- Куда?
- Сами знаете, куда.
Свары! Свары! Швы!.
Под ногами в снегу я увидел пакет с портретом Джима Керри. Тот самый, что улетел от меня несколько дней тому назад. Он виновато улыбнулся мне и скорчил рожицу.
-Здравствуй, Пак. Ну, вот, слава Богу, нашёлся. Пошли домой, морда родная. Я ведь тоже...
- Нет, ты не пакет, ты мешок, - ответил он..
- Пакет.
- Мешок.
- Привет.
- Пакет.
- Мешок. Послушай стишок. Одна знакомая мне сделала пакет. Морали в этой басне нет.
Я принёс его домой. Очистил от грязи. Вытер. Мне было грустно, а стало вдруг легко, когда Джим скорчил рожицу.
- Ты правда, что ли решил сыграть Воланда в новом фильме по Мастеру и Маргарите?
Он кивнул. И снова начал кривляться. Гениально кривляться. Я в ответ тоже стал строить рожицы. И рассмеялся. Вспомнил детство и юность. Вспомнил, как любил смешить людей.
И тут же снова звонок. Я узнал взволновавший голос Катулла.
- Со мной случилось нечто странное. Я завтракал в кафе. И вдруг ко мне подошла компания, девушка в тёмных очка, а с ней четверо парней. Я не могу назвать их парнями. Молодые, прилично одетые петербуржцы.
- Дайте вашу левую руку.
Протягиваю руку. Вы же знаете меня, я не могу отказать, если девушка о чем-то просит. Она внимательно рассматривала мою ладонь. Мне неловко. Неприятно. Но терплю.
- А теперь правую.
Естественно, протягиваю руку.
- Как Вас зовут?
- Зачем?
Мне всё это не нравится. Называю первое имя, что пришло в голову .
- Неправда. В Вашем имени есть буква «Р»…
- Кто вы по знаку?.. Неправда!
Она рассказала мне о главных событиях моей жизни. Потом извинилась и повернулась, чтобы уйти, Я схватил её за руку.
- Отпустите. Вы делаете мне больно.
Она уходила.
Я встал, чтобы задержать, потребовать объяснений. Но один из спутников её остановил меня.
- Успокойтесь. Наша подруга ищет свою половинку, мужчину, который станет её мужем.
- А я -то причём?
- Вы один из семи мужчин в мире, предназначенных ей. Вы все похожи, может быть идентичны. Но каждый из вас по разному повернёт её жизнь. И, чтобы не ошибиться, она узнает по руке свою будущую судьбу. Вы неплохой вариант, но с вами она проживёт на три года меньше, чем с другими. Прощайте. Извините за беспокойство.
- Что это?!
В современном мире развелось столько мистических сект и техник, часто противоречащих друг другу! Это похоже на новости из Интернета.
16
Мне захотелось поехать в деревню Сыр Бор, где я был счастлив.. И умереть там и быть похороненным на старом заросшим крапивой кладбище!
Но Интернет предупредил меня, что мост разрушен. Кто-то из дачников решил устроить цивилизованный вывоз мусора. Привезли контейнеры. Наполнили их. Однако забыли рассчитать, что вес наших отбросов и нашего дерьма не выдержат мост, рассчитанный на лошадь и телегу. Мусоровоз проехал к нам нормально а на обратном мост не выдержал. Громадная немецкая машина до сих пор торчит, преграждая дорогу к нашим домам, как памятник мечты о европейской цивилизации. А деревня заселяется выходцами из средней Азии. Они уже договариваются о покупке нашей церкви, чтобы превратить её в мечеть. Айя София в миниатюре. Без боя. Бог то один.
Я пробовал позвонить соседям, чтобы поздравить их. По старому обычаю. Никто не откликнулся. У всех уже больше чем два года отключены дверные звонки. А звонки от дверей подъезда включаются, только если была договорённость с гостем. Я приготовил соседям небольшие подарки. Значки. Свечи. Цветы. Никто не отозвался. Никто не открыл стальную дверь. Но они слышали мой смех. И смех овладевал сначала их детьми, потом начинали смеяться старики и старухи, а затем и те, кто сейчас у руля, у пульта, у стола. Они звонили в полицию. Просили прислать скорую или спецназ, чтобы прекратить этот идиотский смех. А в полиции думали, что это новогодняя шутка. И тоже стали смеяться. А я заплакал. Уж больно смешная жизнь — делаем одно, говорим другое, а думаем вообще черт знает о чем. Никто ведь не услышит и не донесёт. Если только сам на себя по глупости. Петербург хохотал . От хохота лопались стёкла. Да, уж больно смешно - уже более тысячи лет — молимся совсем не тому, в кого верим, и не о том, чего хотим, А чего хотим, сами не знаем. Кричим: Свобода! Свобода! А на хрена нам свобода, если не знаем, что делать с ней!
Почему конфессии даже в одной вере смертельно ненавидят друг друга?!
Почему в храме можно увидеть предупреждение «Категорически запрещается ставить свечи купленные не в нашем храме!»
Я пытался поставить свечу у себя дома в красном углу перед иконой Божьей Матери. Но свеча гасла от моего неудержимого рыдания, похожего на смех..
Я потерял ориентацию. Не мог вспомнить, где я.
Потом - окно, проспект, пакет, книги. Старое кресло.. Я вернулся.
Надо оторваться о компьютера. Надо выйти из комнаты. Выйти из дома. Уехать за город, в лес. За окном весна. Я не заметил, как прошло почти полгода. И люди празднуют не Рождество, а Пасху. Может быть даже, 1-ое мая. Не важно. Праздник!
За город! На природу!
Атас!
На вокзал не войти! Огромная толпа. Очередь. Там ведь через рамки металлоискателя нужно проходить. А у меня в рюкзаке кинжал чеченский!
Еду в Девяткино! Там сяду.
Электричка битком набита! Эльфы! Ведьмочки! Язычники! Патриоты! Русофобы! Трансвеститы! И прочие диковинные сущности.
Рванули в лес включать весну.
На платформе утомлённые после бурной ночи ролевики Средневековья — дева в длинном платье и парень в шотландской юбке с короткой трубкой в зубах.
Лес пропах алкоголем.
Но у нас, Слава Богу, много ещё лесов.
Углубляюсь в чащу..
Тишина. Иногда безумный байкер промелькнёт меж деревьев.
Развел небольшой костёрчик. С блюдце. Из сухих веточек.
Грею руки. Думаю.
В 19-м веке философы пытались убедить нас что Бог умер.
Теперь, в 21-м, становится модным говорить о смерти Люцифера, Денницы, которого мы часто называем Дьяволом. Мне кажется, у них, там, на небе, споры переместились с человека на что-то ещё, чего нам не понять. Зато чертей, червей и всякой мелкой нечисти расплодилось так много, и они так распустились, распоясались, что вмешиваются во всё, даже в выборы. Празднуют победу.
Только подумал, гляжу к костёрчику моему подходит господин, прилично одетый, хорошо стриженный, чисто выбритый. С обаятельной открытой улыбкой, которая нет-нет и срывается в усмешку. Вроде бы я видел его на ТВ. Очень похож на ведущего популярной программы «Давай переспим!» Здоровается. Присаживается на корточки. Напевает что-то знакомое и время от времени бросает взгляд на мой пакет, тот, что с изображением голливудского актёра.
- Выручите меня! Мне пакет нужен. Я тут грибов насобирал, сморчков. Пришлось их в шляпу. А солнце голову припекает.
Я роюсь в рюкзаке, достаю пакет Дикси. Протягиваю ему.
А он отталкивает мою руку и тянется к тому, что с портретом Джимми.
- Я этот хочу!
- Этот не могу! - говорю.
- Тогда продай. Сто рублей дам.
- Нет.
- Пятьсот... Тысячу!
- Да хоть лайм. Не продаю.
Он огорчился
А я подумал. Так. Молча. Про себя.
- Не продам друга! Хоть деньги, конечно, нужны. Не продам жену. Дочь. Родину...
Он услышал. Видимо и бесам не чуждо сочувствие. Задумался. И вдруг улыбнулся так мило и насмешливо.
- А если, друг предал?! Жена изменила! А Родина бросила в мусорный бак!
И захохотал.
На меня нашёл такой гнев. Такая ярость! Я мог убить его. Нащупал в рюкзаке кинжал, но сдержался и произнёс заклинание, которому меня научила новгородская крестьянка. Не помню только, как надо сначала обматерить, потом перекрестить. Или наоборот? На всякий случай — и так и так сделал. Но от души.
- Пошёл ты…
И только прозвучали эти магические слова, он исчез. Только след на снегу. Я след тот тоже перекрестил.
И подумал:
- Может быть! Всё может быть. Но я ведь люблю их. Не чертей! Родину. Любимую женщину. Друзей. И это главное. Я их люблю, и неважно, как они относятся ко мне.
Портрет улыбался. Родина ликовала в лучах солнца. Любимая женщина звонила по мобильнику.
- Где ты, мой родной?.. Я не слышу тебя! Где ты? Откликнись. Плохо слышно. Я люблю тебя!
Но я был далеко.
Я видел осажденный город. Ночь. Вой сирен. Прожектора. Взрывы. Рушащиеся дома.
По безлюдной улице шла старуха в белом платочке и черном длинном пальто. Шла не быстро и не медленно, а так как подобает ей по возрасту. Упорно. Даже несколько механистично.
Мимо застывших в ожидании своего снаряда старинных зданий.
Мимо буддийского храма, Храм был закрыт. Но откуда едва слышно просачивались звуки мантр. И камни источали свет.
Мимо синагоги. Там читали 90 псалом, На иврите. Сияние.
Мимо мечети. Она тоже была окружена небесным светом. Там тоже молились о спасении Ленинграда. На арабском.
Она прошла мимо Мариинки.
Она уже возле Никольского собора.
Заходит в него.
Там пусто и темно.
Она шарит под иконами. Ищет что-то.
Находит маленький огарок свечи.
И первый живой огонёк вспыхнул во мраке.
Ожили лики на иконах. Чуть слышно молитвенное пение. Высокие голоса старух. Высокие детские голоса.
У старухи лицо Ксении Петербургской. Оно красиво своей антигламурой красотой. Это суровая красота другого мира — мира старых православных икон. Оно от старинных новгородских ликов. Шевелятся губы в беззвучной молитве.
Меж тем приходит ещё одна старуха в белом платочке. Ещё и ещё. Храм наполняется. Много маленьких огоньков.
Суровые женские лица в белых платочках. То над одной, то над другой возникает сияние, столб света. Как будто не женщины это, а голубое пламя больших нерукотворных свечей.
Молитва о спасении Ленинграда.
Этот свет, эти столбы света вырываются сквозь стены собора и освещают ленинградское небо.
Вражеские самолеты кажутся комарами, мошкой.
Они взрываются и падают.
А на чистом небе сияют звезды, как обещание грядущей мирной жизни...
Я пытался написать смешную историю, а получилась грустная.
Я мог бы продолжать ещё на сто страниц. Но не об этом думал, пока писал все эти картинки Не об этом. Главное впереди и меньше чем на страницу.
Мы разделены в этом большом и непонятном чужом мире, у которого два лица - жизнь и смерть. Как только мы перестаём быть частью матери, чувствуем это. И каждый выживает по силам. Каждый выживает по желанию жить. Мы одиноки в этой вселенской толпе. Но как и в первые же мгновенья... часы... годы жизни нам, маленьким и беззащитным, помогает дарованное свыше сочувствие.
Родина, я ещё чувствую твоё материнское тепло. Мои пораженные временем глаза еще видят твои вечно молодые очи. Родина, всё это о тебе. Родина, я люблю тебя. Я прошу у тебя хотя бы немного терпения и понимания. Я хочу, чтобы мы постоянно жили мыслями друг о друге, чтобы мы общались без слов. Чтобы расстояние между нами было условностью. Чтобы тебе было интересно, что я делаю, о чём я думаю. О чём мечтаю… Не для того, чтобы покарать меня. Не для того, чтобы принудить пойти на выборы, не для того, чтобы извлечь материальную пользу, а потом выбросить , как старый полиэтиленовый пакет. Мы скоро уйдём. Я хочу, чтобы ты знала. Все наши поступки и дела совершались не из чувства выгоды или долга, а из любви к тебе! Мы отдаляемся от тебя. А ты от нас. У тебя забота о новых поколениях. Наши глаза ещё видят тебя. Твои победы, твои несчастья. Твою красоту. Но грустно сознавать, что мы, как народ, не делаемся лучше. Мы делаемся мельче. Умирает любовь и торжествует расчет. Все мы нынче связаны не любовью и высокой целью, а большими и маленькими компромиссами, которые позволяют нам выживать и держаться на плаву. В этом залог нашей стабильности и шаткого благополучия. В этом залог нашей терпимости и терпения, удивляющего иностранцев.
Родина, я помню тебя другой. Тогда, почти столетие назад… И вижу теперь. Ты, как всегда, вечно молода и непредсказуема…
От старости есть только одно лекарство. Все знают какое.
Дай мне цветок на прощанье!
Rado Laukar OÜ Solutions