Религия № 50

Эдуард Шюре

Великие посвященные

(Продолжение, начало в 42 номере)

Ничего не было сокровенного для него, и он набрасывал покрывало на сущность всего, что видели его очи.

Самая трудная и самая непонятная из священных книг, Книга Бытия, содержит в себе столько же тайн, сколько и слов, и каждое слово, в свою очередь, содержит несколько тайн.

Сын прошлого и чреватое будущим, это писание (первые десять глав Бытия), наследие всей науки Египтян, несет в себе и зародыши наук будущего. Все, что в природе есть наиболее глубокого и наиболее таинственного, все чудеса, доступные сознанию человека, все наиболее возвышенное, чем владеет разум -- все это заключено в нем.

Предание столь же древнее, как и сознание человечества; вызванное вдохновением, оно теряется во мраке веков. Достаточно просмотреть внимательно священные книги Ирана, Индии и Египта, чтобы убедиться, что основные идеи эзотерического учения составляют их сокровенный нерушимый фундамент. В них заключена невидимая душа, творческое начало этих великих религий.

Все могучие основатели религий проникали хотя бы на мгновенья в сияние центральной истины; но свет, который они извлекли из нее, преломлялся и окрашивался сообразно их гению и сообразно временам и странам, в которых осуществлялась их миссия.

Мы прикоснулись к арийскому посвящению вместе с Рамой, к браманическому вместе с Кришной, к посвящению Изиды и Озириса со жрецами Фив. Можно ли отрицать после всего указанного нами, что духовное начало Бога, лежащее в основе монотеизма и единства природы, было известно браминам и жрецам Амона-Ра? Несомненно, что они не вызывали Вселенную к жизни посредством внезапного акта творчества, благодаря произвольной прихоти ее Творца, как это делают наши наивные теологи. Нет, они извлекали последовательно и постепенно, основываясь на божественной эманации и на законе эволюции, видимое из невидимого, проявленную Вселенную из неизмеримых глубин живого Бога. Двойственность мужского и женского начала исходила из первичного единства, троичность человека и Вселенной из творческой тройственности и так далее. Священные числа составляли вечный глагол, ритм и орудие Божественности.

Проводя эти идеи с ясностью и силой перед сознанием посвящаемого, брамины и жрецы вызывали в нем понимание сокровенного строения Вселенной по аналогии со строением самого человека.

Но эзотерический монотеизм в Египте не выходил никогда из пределов святилищ. Священная наука была там привилегией самого ограниченного меньшинства. Внешние враги начинали пробивать бреши в этом древнем оплоте цивилизации. В эпоху, о которой пойдет сейчас речь, в двенадцатом столетии до Р[ождества] Х[ристова], Азия погружалась в культ материальности. И Индия быстро продвигалась к своему упадку. Могучее государство возникло на берегах Тигра и Евфрата. Вавилон, этот страшный колосс среди городов, производил огромное впечатление на кочевые народы, которые бродили вокруг. Ассирийские цари объявили себя властителями четырех частей света и мечтали распространить свое царство по всему миру. Они завоевывали народы, изгоняли их целыми массами, употребляли их на защиту своих границ и натравляли их друг на друга.

Человеческие права и религиозные принципы были ничто для преемников Нина и Семирамиды, единственным законом которых было беспредельное личное честолюбие. Наука халдейских жрецов была глубока, но в то же время она была менее чиста, менее возвышенна и действительна, чем наука жрецов египетских. В Египте власть не разрывала своей связи с наукой. Жреческое влияние действовало обуздывающим образом на царскую власть. Фараоны оставались учениками Посвященных и никогда не превращались в ненавистных деспотов, какими были цари Вавилона. Там, наоборот, раздавленное жреческое сословие делалось орудием царской тирании. На одном из барельефов Ниневии изображен Немврод в виде могучего великана, задушившего мускулистыми руками молодого льва, которого он прижимает к своей груди. Это красноречивый символ: он означает, что монархи Ассирии задушили Иранского льва, героический народ Зороастра, уничтожив его первосвященников, разрушив его оккультные школы, обложив тяжелыми податями его царей. Если считать, что святые (rishis) Индии и жрецы Египта содействовали своей мудростью проявлению Божественного Провидения на земле, можно сказать, что господство Вавилона являлось символом Рока -- силы слепой и жестокой. Вавилон стал, таким образом, тираническим центром всемирной анархии, средоточием социальной бури, которая охватила Азию своими вихрями, страшным, неподвижным оком судьбы, всегда открытым, как бы подстерегающим народы, чтобы их поглотить. Что мог сделать Египет против этого стремительного насильнического потока? Перед тем его едва не поглотили Гиксы; Египет мужественно сопротивлялся, но это сопротивление не могло длиться бесконечно. Еще шесть веков, и персидский циклон, последовавший за вавилонским нашествием, смел с лица земли его храмы и его фараонов. Египет, обладавший в высокой степени гением посвящения и отличавшийся консервативностью, никогда не проявлял наклонности к расширению и пропаганде. Неужели же накопленные сокровища его науки должны были погибнуть? Большая часть их была погребена под песками, и когда появились Александрийцы, они в состоянии были откопать лишь частицы погибших сокровищ. И тогда два народа, одаренные противоположными гениями, зажгли свои факелы в восстановленных Александрийцами святилищах, и факелы эти изливали два потока света, один из которых освещал глубины неба, другой -- преображал своим сиянием землю: первый -- был гением Израиля, второй -- гением Греции.

Огромное значение израильского народа для человечества обусловлено двумя причинами: первая состоит в том, что он дал миру единобожие, вторая -- в том, что от него произошло христианство. Однако вся ценность миссии Израиля становится понятной только тому, кто узнает, что в символах Древнего и Нового Завета заключается все эзотерическое предание прошлого, хотя и в значительно поврежденной форме -- в особенности Ветхий Завет -- многочисленными редакциями и переводчиками, из которых большинство не понимало первоначального смысла этих символов. Только для познавших их внутренний смысл становится ясна роль Израиля в мировой истории, ибо этот народ является необходимым звеном между древним и новым циклом, между Востоком и Западом. Идея единобожия должна иметь своим последствием объединение человечества под господством единого Бога и единого закона. Но эта идея не в состоянии осуществиться, пока представители теологии стараются удержать Бога на уровне, пригодном для детей {"Я питал вас молоком, а не твердой пищей, ибо вы были еще не в силах..." (I послание к коринф. ап. Павла. III, 2).}, а люди науки или не признают, или отрицают Его; пока это положение вещей не изменится, нравственное, общественное и религиозное единство нашей планеты останется лишь добрым пожеланием или безжизненным догматом, не способным осуществиться. Наоборот, подобное органическое единство становится вполне возможным, если в божественном Начале будет признан ключ к пониманию как мира и жизни, так и эволюции человека и общественности. И само христианство появляется перед нами во всей своей высоте и всемирности лишь тогда, когда перед нами раскрывается вся его эзотерическая сторона. Тогда лишь предстанет оно перед нашим сознанием как результат всего предшествовавшего, как сокровищница, заключающая в себе и принципы, и цели, и средства всеобщего возрождения человечества. Лишь раскрывая перед нами полноту своих мистерий, христианство станет тем, чем оно может быть в действительности: религией всеобщего вселенского посвящения.

Моисей, египетский посвященный и жрец Озириса, был, несомненно, учредителем единобожия. Через него этот принцип, сокрытый до него под тройным покрывалом мистерий, вышел из глубин храмов, чтобы начать свое открытое воздействие на историю человечества. Моисей с мужеством смелого гения сделал из высочайшей идеи посвящения единый догмат национальной религии, и в то же время он выказал мудрую осторожность, открыв всю глубину ее лишь небольшому числу посвященных, народной же массе, еще не подготовленной, он ту же идею внушал посредством страха перед единым Богом. В этом пророк Синая имел, очевидно, очень отдаленные цели, которые намного превышали судьбу его собственного народа. Единая, вселенская, всемирная религия человечества -- вот к чему сводится истинная миссия Израиля, которая была понята вполне лишь его великими пророками.

Но чтобы эта миссия могла осуществиться, нужно было пожертвовать народом, который являлся ее представителем. Еврейская нация была рассеяна по лицу земли и уничтожена, как народность. Но идея Моисея и пророков продолжала жить и расти. Преображенная посредством христианства, возобновленная -- хотя и на низшей ступени -- Исламом, она должна была оказать воздействие на варваров Запада и повлиять отраженным образом и на Азию. И с этих пор, что бы ни случилось с человечеством, как бы оно ни возмущалось и ни боролось против своего собственного духа, сознание его не перестанет вращаться вокруг этой центральной идеи, как туманность вращается вокруг солнца, которое организует ее. Вот в чем состояло великое дело Моисея. Для осуществления этого предначертания, величайшего со времен доисторического пришествия Арийцев, Моисей нашел уже готовое орудие в европейских племенах, особенно в том, которое водворилось в Египте, в долине Гошена, и жило там в рабстве под именем Бен-Иакова. Предшественниками Моисея в деле водворения единобожия были те кочующие мирные цари, которых Библия рисует нам под образом Авраама, Исаака и Иакова. Посмотрим же, что представляют собой эти евреи и их патриархи. А затем попробуем освободить образ их великого пророка от миражей пустыни с ее мрачными ночами на горе Синая, где гремели раскаты грома легендарного Иеговы. За много тысячелетий были известны эти неутомимые кочевники, эти вечные изгнанники под именем Ибримов {Ибрим означает "с той стороны", и перешедший реку". История израильского народа Ренана.}. Братья арабов, евреи, как и все Семиты, представляют собой древнюю помесь белой расы с черной. Их видели кочующими с места на место на севере Африки под именем Бодонов (Бедуины), вечно без крова и убежища, разбивающими свои подвижные палатки в обширных пустынях между Красным морем и Персидским заливом, между Евфратом и Палестиной. Аммониты, эламиты или эдомиты, все они отличались одними и теми же признаками. Средством передвижения служили для них верблюд и осел, жилищем -- палатки, единственным богатством их были стада, такие же бродячие, как и они сами, питающиеся на чужой земле. Подобно своим предкам гиборимам, подобно первобытным кельтам, эти непокорные племена чувствовали отвращение к обтесыванию камня, к укрепленным городам, к податям, к подневольным работам и к каменным храмам. И одновременно с этим чудовищные города Вавилона и Ниневии с их гигантскими дворцами, с их преступной роскошью и с их мистериями производили на этих дикарей непреодолимое очарование.

Привлекаемые время от времени этими каменными темницами, заманиваемые солдатами ассирийских царей в ряды их войск, они безудержно предавались вавилонским оргиям. Иногда сыны Израиля бывали соблазняемы женщинами из племени Моавитов, смелыми обольстительницами, славившимися ярким блеском своих глаз. Они заставляли их поклоняться своим идолам из камня и дерева, увлекая их вплоть до страшного культа Молоха. Но кончалось всегда тем, что жажда пустыни захватывала их снова и тогда они бросали все и убегали на ее простор. Возвратившись в суровые долины, где не было слышно ничего, кроме рева диких зверей, в необъятные степи, где можно было направлять свой путь лишь по небесным созвездиям и где не было другого освещения кроме светил, перед которыми преклонялись их предки, люди эти начинали стыдиться самих себя, и если при этом один из их иерархов начинал вдохновенно говорить о едином Боге, Элоиме, Саваофе, о Владыке небесного воинства, который все видит и не преминет наказать виновного, -- эти большие дети, пламенные и дикие, склоняли голову, приникали молитвенно к земле и позволяли вести себя, как стадо послушных овец.

И постепенно эта идея великого Элоима, Бога единого и всеобъемлющего, наполняла их душу. Что же представляли из себя в действительности патриархи? Аврам, Авраам, или отец Орам, был царем Ура, халдейского города, невдалеке от Вавилона. Ассирийцы изображали его, по преданию, сидящим в кресле с видом благоволения {"Народ Израиля", Ренана.}. Эта древняя личность, перешедшая в мифологии всех народов, упоминаемая Овидием {Rexit Achaemenias pater Orchamus, isgue Sertimus а prisco numeratur origine Belo. Ovid. Metam. IV. 212.}, в библейском рассказе переселяется из Ура в землю Ханаанскую по велению Господа: "Господь явился Аврааму и сказал ему: Я, Бог Всемогущий, ходи предо Мною и будь непорочен; и поставлю завет Мой между Мною и тобою и между потомками твоими после тебя в роды их, завет вечный в том, что Я буду Богом твоим и потомков твоих, после тебя" (Бытие, гл. XVII, ст. 1 и 7).

Это место, переведенное на язык наших дней, означает, что древний начальник семитов по имени Авраам, получивший, по всей вероятности, халдейское посвящение, был руководим внутренним голосом, который внушил ему вести племя свое к Западу и внедрить в него культ Элоима.

Имя Исаака своей приставкой Ис указывает на египетское посвящение, тогда как имена Иакова и Иосифа предполагают финикийское происхождение. Как бы то ни было, можно думать, что три патриарха были тремя родоначальниками различных племен, живших в разные эпохи. Много времени спустя после Моисея израильская легенда соединила их в одну семью. Исаак превратился в сына Авраама, а Иаков в сына Исаака. Этот способ изображать духовное родство родством физическим был в большом употреблении у древних священнослужителей. Из этой легендарной генеалогии вытекает один важный факт: преемственная связь культа единобожия у всех посвященных патриархов пустыни. Что патриархи имели внутренние предуведомления и духовные откровения под видом снов, а иногда и под видом видений в состоянии бодрствования, в этом нет ничего противоречащего эзотерической науке или мировому психическому закону, который господствует над душами и мирами. Эти явления передаются в библейских рассказах в наивной форме посвящения ангелов, которым предлагают угощение в палатке.

Обладали ли эти патриархи глубоким прозрением в духовность божественного Начала и великой цели человеческого бытия? Без всякого сомнения. Уступая в положительных знаниях как халдейским магам, так и египетским жрецам, они превышали их -- по всей вероятности -- нравственной высотой и широтой души, которые являются обычным спутником бродячей и свободной жизни.

Для них божественный порядок, посредством которого Элоим управляет Вселенной, переходит в патриархальный семейный строй, в уважение к своим женщинам, в страстную любовь к потомству, в попечение обо всем племени, в гостеприимство по отношению чужеземцев. Патриархи были единственными Посредниками между семьей и племенем; посох патриарха являлся одновременно и жезлом правосудия. Влияние их было цивилизующим и дышало кротостью и миром. Но время от времени сквозь легенду о патриархах просвечивает и эзотерическая идея. Так, когда Иаков видел в Вефиле видение-лестницу с Элоимом на вершине, по которой всходили и нисходили ангелы, в этом видении можно узнать иудейский вариант видения Гермеса и учения о восходящей и нисходящей эволюции душ.

Исторический факт величайшего значения, относящийся к эпохе патриархов, дается нам двумя библейскими стихами. Речь идет о встрече Авраама с собратом по посвящению. После окончания войны с царями Содома и Гоморры, Авраам идет засвидетельствовать свое почтение Мельхиседеку. Этот царь пребывал в крепости, получившей позднее название Иерусалима. "Мельхиседек, царь Салимский, вынес хлеб и вино -- он был священник Бога Всевышнего -- и благословил его и сказал: благословен Авраам от Бога Всевышнего, Владыки неба и земли" (Бытие. XIV, 18, 19). Здесь мы имеем царя Салимского, который в то же время и первосвященник того же Бога, которому поклоняется и Авраам. Последний относится к Мельхиседеку как к высшему, как к господину, и сообщается с ним при посредстве хлеба и вина во имя Элоима, что в древнем Египте было знаком общения между посвященными. Была, следовательно, братская связь и существовали условные знаки и общая цель у всех поклонников Элоима от пределов Халдеи до Палестины и вплоть до некоторых святилищ Египта.

Эта невидимая монотеистическая цепь ожидала только своего организатора.

Таким образом, между крылатым Быком Ассирии и Сфинксом Египта, издали охранявшим пустыню, между давящей тиранией и непроницаемой тайной посвящения, выдвигались избранные племена абрамитов, иаковитов и бен-израилей.

Они спасаются бегством от разнузданных пиршеств Вавилона, они отворачиваются от оргий Моавитов, от ужасов Содома и Гоморры, от чудовищного культа Ваала. Под защитой патриархов племена эти следуют по дороге, отмеченной оазисами с редкими источниками и стройными пальмами. Под палящим зноем дня, под пурпуром заката и под покровом сумрака теряются они длинной лентой в необъятности пустыни, над которой властвует Элоим. Женщины и дети не знали цели своего вечного передвижения, но все подвигались вперед, уносимые безропотными, терпеливыми верблюдами. Куда стремились они в своем вечном движении? Про то знали патриархи, о том поведает им Моисей.

Посвящение Моисея в Египте. Его бегство к Иофору Рамзес II был одним из великих монархов Египта. Его сын носил имя Менефта. По обычаю египетскому, он получил свое образование у жрецов, в храме Амона-Ра в Мемфисе, ибо в те времена искусство царствовать рассматривалось как ветвь священнической науки. Менефта был в молодости робок, любопытен, и обладал ограниченными умственными способностями. Им владела мало просветленная страсть к оккультным наукам, которая и толкнула его позднее во власть магов и астрологов низшей ступени. Товарищем по учению он имел молодого человека, одаренного острым гением и сильным, замкнутым характером. Хозарсиф {Первое египетское имя Моисея (Филон, цитирующий Манеэона).} считался двоюродным братом Менефты, сыном царственной сестры Рамзеса II. Был ли он родным сыном или приемным -- об этом нет верных сведений {Библейский рассказ (Исход. II, ст. 1-10) делает из Моисея еврея из племени Левия, найденного дочерью фараона в камышах Нила, куда он был положен матерью в надежде тронуть дочь фараона и тем спасти младенца от преследования, сходного с преследованием Ирода. Между тем Манефон, египетский жрец, которому мы обязаны самыми точными сведениями относительно египетских династий, подтвержденными ныне надписями на памятниках, утверждает, что Моисей был жрецом Озириса. Страбон, сведения которого идут из того же источника, подтверждает то же самое. Египетские источники имеют в этом случае больше ценности, чем еврейские, ибо для жрецов Египта не было ни малейшего интереса сообщать Грекам или Римлянам, что Моисей принадлежал к их среде, тогда как для национального самолюбия евреев было естественно сделать из основателя своей национальной истории человека своей собственной крови. Но и библейский рассказ признает, что Моисей был воспитан в Египте и послан своим правительством в качестве надзирателя над евреями Гесема. Это -- факт чрезвычайной важности, устанавливающий тайную связь между религией Моисея и египетским посвящением. Климент Александрийский признавал, что Моисей был глубоко посвящен в священную науку Египта, и мы прибавим к этому, что все дело создателя Израиля осталось бы совершенно непонятным без этого факта.}. Хозарсиф был прежде всего сыном египетского храма, выросшим под сенью его колонн. Посвященный Изиде и Озирису своей матерью, он провел свое отрочество среди священников, принимал участие во всех священных праздниках, в жреческих процессиях, носил эфуд {Эфуд -- пояс, отличавший посвященного.}, св. чашу или кадильницу, внутри же храма, серьезный и внимательный по природе, он постоянно прислушивался к священной музыке, к гимнам и к глубоким поучениям жрецов.

Хозарсиф был небольшого роста, вид у него был смиренный и задумчивый; отличительной чертой его наружности был широкий лоб и черные, пронизывающие глаза с глубоким и пристальным выражением, вызывавшим тревогу. Его прозвали молчальником -- до того он был сосредоточен и так редко он говорил. Разговаривая, он часто заикался, как бы подыскивая слова и как бы боясь высказать свою мысль.

Он казался застенчивым, но время от времени, подобно вспышке молнии, великая идея вырывалась из него, оставляя после себя сверкающий след. И тогда становилось ясно, что если "молчальник" начнет действовать, он проявит устрашающую смелость. Уже в молодости между бровями его появилась та роковая складка, которая отличает человека, предназначенного для трудного подвига; казалось, что на его лбу как бы застыла грозовая туча.

Женщины боялись взгляда молодого жреца, бесстрастного и непроницаемого, подобно запертой двери, ведущей в храм Изиды. Можно подумать, что они предчувствовали врага женской стихии в этом будущем основателе религии, мужское начало которой обладало всем, что в нем есть наиболее абсолютного и наиболее непреклонного. Между тем его мать, дочь фараона, мечтала о царской власти для него. Хозарсиф был несравненно умнее Менефты; при помощи жрецов он мог надеяться взойти на трон Египта. Правда, по обычаю страны, фараоны назначали своих преемников из числа своих собственных сыновей. Но, время от времени, учитывая интересы государства, жрецы отменяли постановление фараона после его смерти. Не раз они устраняли от трона недостойных и слабых и вручали скипетр одному из посвященных царской крови. Менефта с самого начала завидовал своему двоюродному брату; Рамзес не выпускал из вида молодого молчаливого жреца и не доверял ему.

Однажды мать Хозарсифа встретила своего сына в Серапеуме Мемфиса, огромной площади, застроенной обелисками, мавзолеями, большими и малыми храмами, триумфальными пилонами -- нечто вроде огромного музея национальной славы под открытым небом, ко входу в который вела аллея из шестисот сфинксов. Увидев свою царственную мать, жрец склонился до земли и ждал, по обычаю, чтобы она первая заговорила с ним.

-- Настало для тебя время проникнуть в мистерии Изиды и Озириса, -- сказала она. -- В течение долгого времени я не увижу тебя, мой сын. Но не забывай никогда, что в тебе -- кровь фараонов, и что я -- твоя мать. Посмотри вокруг... Если ты захочешь, со временем... все это будет принадлежать тебе!

Говоря это, она указала на окружающие обелиски, дворцы, храмы, Мемфис и на весь видимый горизонт. Улыбка презрения скользнула по лицу Хозарсифа, в обыкновенное время неподвижному, как лик, вылитый из бронзы.

-- Ты хочешь, -- сказал он, -- чтобы я властвовал над этим народом, поклоняющимся богам с головою шакала, ибиса и гиены? От всех этих идолов что сохранится через несколько веков?

И Хозарсиф, наклонившись, поднял пригоршню песка и, пропуская его между тонкими пальцами перед своей удивленной матерью, сказал: "Вот что останется от них".

-- Ты презираешь религию наших отцов и науку наших жрецов? -- спросила она.

-- Наоборот, я стремлюсь к ней. Но пирамида неподвижна. Нужно, чтобы она двинулась вперед. Я никогда не буду фараоном. Моя родина далеко отсюда... Она -- там, в пустыне!

-- Хозарсиф! -- воскликнула дочь фараона с упреком. -- Зачем кощунствуешь ты? Огненный вихрь зародил тебя в моем лоне, и я вижу, грозовая сила унесет тебя от меня! Я родила тебя на свет, и я же не знаю тебя! Во имя Озириса, скажи: кто ты и что ты собираешься делать?

-- Могу ли я это знать? Один Озирис знает. Он научит меня, когда настанет время. А ты, моя мать, дай мне свое благословение, чтобы Изида покровительствовала мне и чтобы земля Египта оказалась благоприятной для меня. Хозарсиф преклонил колена перед своей матерью и, скрестив руки на груди, склонил голову. Сняв с чела цветок лотоса, который она носила по обычаю женщин храма, мать подала его своему сыну, и поняв, что мысль его останется для нее вечной тайной, она удалилась, шепча молитву.

Хозарсиф прошел победоносно все посвящение Изиды. С душой непоколебимой, с железной волей, он шутя перенес все испытания. Владея синтетическим гением, он проявил силу гиганта в понимании и владении священными числами, применительный символизм которых был в те времена безграничен.

Его дух, презиравший видимости и временные личные интересы, дышал свободно лишь на высоте вечных идей. С этой высоты он спокойно и уверенно проникал во все явления, над всем господствовал и не проявлял при этом ни желания, ни возмущения, ни любопытства. Для своих учителей, так же как и для матери, Хозарсиф оставался загадкой. Что их особенно поражало -- это его цельность и непоколебимость. Они чувствовали, что его нельзя ни согнуть, ни свернуть с намеченного пути. Он шел по этому неизвестному для них пути с такой же неуклонностью, с какой небесные светила следуют по своей невидимой орбите. Первосвященник Мембра захотел узнать, до каких пределов простирается его глубоко сосредоточенное честолюбие. Однажды Хозарсиф с тремя другими жрецами Озириса нес золотой ковчег, который предшествовал первосвященнику во всех больших религиозных церемониях. Этот ковчег заключал в себе десять наиболее сокровенных книг храма, в которых заключалась священная наука магии и теургии. Возвратившись в святилище вместе с Хозарсифом, Мембра сказал ему:

-- Ты -- из царского рода. Твоя сила и твое знание превышают твой возраст. Чего добиваешься ты?

-- Ничего кроме вот этого. -- И Хозарсиф положил руку на священный ковчег, прикрытый сверкающими крыльями литых из золота символических птиц.

-- Следовательно, ты хочешь стать первосвященником Амона-Ра и пророком Египта?

-- Нет, я хочу знать, что заключено в этих книгах.

-- Как же узнаешь ты их содержание, раз никто кроме первосвященника не может знать его?

-- Озирис говорит когда хочет, как хочет и кому хочет. Заключенное в этом ковчеге лишь мертвые книги. Если Дух захочет говорить со мной, Он заговорит.

-- Что же думаешь ты предпринять для достижения твоей цели?

-- Ждать и повиноваться.

Эти ответы, переданные Рамзесу II, усилили его недоверие. Он начал страшиться честолюбия Хозарсифа, думать -- как бы тот не отнял трон у сына его Менефта. Вследствие этого фараон приказал, чтобы сын его сестры был назначен священным писцом храма Озириса. Эта важная должность приводила занимающего ее в соприкосновение с символизмом под всеми его формами, с космографией и астрономией; однако в то же время она удаляла его от трона. Сын дочери фараона предался с обычным ему жаром и с обычной покорностью своей обязанности иерограммата, с которой соединялась также и должность инспектора различных областей или провинций Египта. Обладал ли Хозарсиф той гордостью, которую приписывали ему? Да, если можно назвать гордостью, когда плененный лев поднимает голову и, не видя ближайшего, устремляет свой взор на далекий горизонт, теряющийся позади железных запоров его клетки. Да, если можно назвать гордостью, когда прикованный орел трепещет в неволе и, вытянув шею и развернув крылья, устремляет свой орлиный взор к солнцу. Как все сильные, отмеченные для великого подвига, Хозарсиф не подчинялся слепому року; он чувствовал, что неисповедимое Провидение бодрствует над ним и приведет его к намеченным целям.

В то время, когда Хозарсиф выполнял должность священного писца, его послали на проверку начальников провинций Дельты. Евреи, данники Египта, жившие тогда в долине Гесем, выполняли самые тяжелые общественные работы. Рамзес II решил соединить Пелузий {В Ветхом Завете "Синь".} с Гелиополисом целой цепью крепостей. Все провинции Египта обязаны были предоставить определенное число рабочих для выполнения этого гигантского предприятия. Самые тяжелые работы выпадали на долю Израиля; люди этого племени должны были по преимуществу обтесывать камни и делать кирпичи. Независимые и гордые, они не подчинялись так легко, как туземцы, египетским надсмотрщикам, и когда над ними поднималась их палка, они выражали возмущение, иногда отвечая ударом на удар.

Жрец Озириса не мог отрешиться от своей тайной симпатии к этим непокорным, с "непреклонной волей", старейшины которых, верные преданию абрамидов, преклонялись перед единым Богом, почитали своих хагов и своих закенов, и в то же время сопротивлялись под ярмом рабства и протестовали против несправедливости.

Однажды Хозарсиф увидел, как египетский надсмотрщик осыпал ударами беззащитного еврея. Сердце его загорелось; он бросился на египтянина, вырвал у него оружие и убил его наповал. Это убийство, произведенное под влиянием благородного гнева, решило его судьбу. Жрецы Озириса, виновные в убийстве, были строго судимы всей жреческой коллегией. И без того фараон подозревал в сыне своей сестры будущего похитителя престола. Жизнь его висела на волоске. Он предпочел покинуть родину и сам назначить себе искупление своего греха.

Все толкало его в одиночество пустыни, в обширное неизведанное; его тайное желание, предчувствие его миссии и более всего тот внутренний голос, таинственный и непреодолимый, который говорил ему: "Иди, там твое назначение".

По ту сторону Красного моря и Синайского полуострова, в стране Мадиамской, находился храм, не зависевший от египетских жрецов. Эта область простиралась зеленой лентой между Эламитским заливом и Аравийской пустыней. Издали, по ту сторону морского залива, виднелись темные массы Синая и его обнаженная вершина. Заключенная между пустыней и Красным морем, защищенная вулканическим гребнем, эта уединенная страна была в безопасности от вторжений. Упомянутый храм был посвящен Озирису, но в нем же поклонялись богу и под именем Элоима, ибо это святилище, эфиопского происхождения, служило религиозным центром для арабов, для семитов, а также и для представителей черной расы, искавших посвящения.

Веками горы Синай и Хорив представляли собой мистический центр культа единобожия. Величественный вид, обнаженный и дикий, горы Синая, одиноко возвышающейся между Египтом и Аравией, вызывал идею Единого Бога. Множество Семитов стекалось сюда для поклонения Элоиму. Они проводили несколько дней в посте и молитве в глубине пещер и галерей, высеченных внутри Синая. Перед этим они подвергались очищению и получали наставления в храме Мадиамском. Здесь и нашел убежище Хозарсиф. Первосвященником Мадиамским или Рагуилом был в то время "Иофор" {Исход, III, 1.}. Он принадлежал к наиболее чистому типу древней эфиопской расы {Позднее (Числа. III, 1), после исхода, Аарон и Мария, брат и сестра Моисея по Библии, упрекали его за вступление в брак с эфиопкой. Следовательно, Иофор, отец Сепфоры, был из этой расы.}, которая за четыре или пять тысяч лет до Рамзесов господствовала над Египтом и еще не забыла своих преданий, доводивших ее происхождение до самых древнейших рас. Иофор не обладал ни выдающимися вдохновениями, ни деятельной энергией, но он был большим мудрецом. Он владел сокровищами знания, накопленными в его памяти и вырезанными на камне в Мадиамском храме. Кроме того, он был защитником обитателей пустыни: ливийцев, арабов, кочевых семитов.

Эти вечные странники, никогда не изменявшие своему смутному стремлению к Единому Богу, представляли собой нечто постоянное среди изменявшихся культов и сменявших одна другую цивилизаций. В них чувствовалось как бы присутствие Вечного, как бы отражение отдаленных веков, как бы запасное войско Элоима. Иофор был духовным отцом этих непокорных, свободолюбивых скитальцев. Он знал их душу и предчувствовал их судьбу. Когда Хозарсиф попросил у него убежища во имя Озириса-Элоима, Иофор встретил его с распростертыми объятиями. Возможно, что он угадал судьбу этого человека, предназначенного стать пророком изгнанников, вождем народа Божиего.

Прежде всего Хозарсиф решил подвергнуть себя искуплению греха, которое закон посвященных предписывал убийце из своей среды. Когда посвященный совершал убийство, даже если оно было невольным, он признавался потерявшим преимущество преждевременного Воскресения из мертвых в "сиянии Озириса", преимущество, достигаемое благодаря испытаниям посвящения, поднимающее его высоко над обыкновенными смертными. Чтобы искупить это преступление, чтобы восстановить свой внутренний свет, он должен был пройти через испытания гораздо более страшные, подвергнуть себя еще раз опасности смерти.

После продолжительного поста посредством питья, приготовленного особым способом, посвященного погружали в летаргический сон и оставляли в скрепе храма. Он находился там несколько дней или даже несколько недель {Путешественники нашего времени утверждают, что индусские факиры заставляли закапывать себя в могилу в состоянии каталептического сна, причем они заранее назначали час, когда их следует откопать. Один из них после трехнедельного пребывания под землей был выкопан живым и невредимым при свидетелях, которые и подписались под описанием этого факта.}. В это время он должен был совершить странствие в потусторонний мир, Эреб или области Аменти, где "плавают" души мертвых, еще не вполне отделившиеся от земной атмосферы. Там он должен был найти свою жертву, подвергнуться всем ее страданиям, получить ее прощение и помочь найти путь к Свету. Лишь после этого его считали искупившим свой грех, омывшим свое астральное тело от черных пятен, которыми его загрязнили проклятия и отравленный дух его жертвы.

Но из этого странствия согрешивший мог не возвратиться совсем, и случалось, что когда жрецы появлялись в склепе, чтобы пробудить искупавшего свой грех от глубокого сна, они на его месте находили лишь труп. Хозарсиф не колеблясь подверг себя этому испытанию {Семь дочерей Иофора, о которых говорит Библия (Исх. II, 16-20), представляют, очевидно, символический смысл, как и все, что дошло до нас в библейской передаче под формой популярных легенд. Более чем невероятно, чтобы первосвященник большого храма заставлял своих дочерей пасти стада и чтобы он принудил египетского жреца к роли пастуха. Семь дочерей Иофора символизируют семь добродетелей, которыми посвященный должен был овладеть, чтобы раскрылся перед ним источник истины. Этот источник называется в истории Агари и Измаила "Источником Живого, который видит меня" (Беэрла-хай-рои).}. Под влиянием убийства, совершенного им, он понял неизменность законов духовного порядка, вызывающую глубокое смятение в глубине человеческой совести, когда законы эти нарушены. С полным самоотречением предложил он себя в жертву Озирису, прося об одном: если суждено ему вернуться на землю, да будет ему дана сила проявить закон справедливости. Когда Хозарсиф пробудился от страшного сна в подземелье храма Мадиамского, он почувствовал себя преображенным. Его прошлое было словно отрезано от него. Египет перестал быть его родиной и перед ним развернулась необъятность пустыни с ее кочующими племенами, развернулась как предназначенное для него поле деятельности. Он смотрел на гору Элоима, возвышавшуюся на горизонте, и в первый раз -- подобно видению грозовой бури в молниеносных облаках Синая -- сознание его миссии пронеслось перед его душой: создать из этих подвижных племен сильный народ, способный отстоять закон Единого Живого Бога посреди идолопоклонства и всеобщей анархии народов, -- народ-воин, который понесет в будущие времена истину, сокрытую в золотом ковчеге посвящения. В этот день, чтобы отметить новую эру своей жизни, Хозарсиф принял имя Моисей, что значит "спасенный".

Моисей женился на Сепфоре, дочери Иофора, и оставался много лет вблизи мудреца Мадиамского. Благодаря эфиопским и халдейским преданиям, которые он нашел в его храме, он мог дополнить и проверить все то, что узнал в святилищах египетских, мог расширить свой взгляд на древнейшие циклы человечества и проникнуть пророчески в отдаленнейшие перспективы будущего. У Иофора же он нашел две книги о космогонии, упоминаемые в Библии: "Войны Иеговы и Поколения Адама". Он погрузился в изучение их.

Для подвига, который он замышлял, нужно было подготовиться. Перед ним Рама, Кришна, Гермес, Зороастр, Фо-Хи создавали религии для своих народов, Моисей же хотел создать народ для вечной религии. Для осуществления этой цели, столь новой и необъятной, нужна была могучая основа. Ради этого Моисей написал Сефер-Берешит -- Книгу Начал, сжатый синтез науки прошлого и очерк науки будущего, ключ к мистериям, факел посвященных, центр соединения для всего народа. Попробуем же понять, как складывалась книга Бытия в сознании Моисея. Конечно, в нее вливался иной свет, в ней заключены миры иных размеров, чем тот младенческий мир и та ничтожная земля, которые являются перед нами в греческом переводе "Септанты" и в латинском переводе святого Иеронима. Библейские расследования XIX века вызвали предположение, что Пятикнижие вовсе не принадлежит Моисею, что этот пророк мог даже совсем не существовать, быть чисто легендарной личностью, сфабрикованной на четыре или пять веков позднее еврейским священством для того, чтобы придать себе божественное происхождение. Современная критика основывает эту мысль на том обстоятельстве, что Пятикнижие состоит из различных отрывков (Элоистов и Иеговистов), сведенных вместе, и что настоящая его редакция моложе по крайней мере на четыреста лет той эпохи, когда Израиль покинул Египет. Факты, установленные современной критикой, точны только по отношению времени редакции существующих текстов; что же касается ее выводов, то они произвольны и нелогичны. Из того что Элоисты и Иеговисты писали 400 лет спустя после Исхода, вовсе не следует, что они-то и были создателями книги Бытия, а не трудились над передачей документа, уже существовавшего и лишь плохо ими понятого. И из того что Пятикнижие дает нам легендарный рассказ о жизни Моисея, точно так же нельзя заключить, что в нем не находится ничего истинного.

Моисей становится живым и вся его чудесная судьба объясняется вполне, если поставить его в истинную, прирожденную ему среду: в Мемфисский храм Озириса. Вся глубина книги Бытия раскрывается лишь при свете факелов, освещавших посвящение Изиды и Озириса. Религия не может создаться без инициатора. Судьи, Пророки и вся история Израиля доказывают существование Моисея. Даже Иисус не может быть понят без него. Если же принять, что книга Бытия содержит в себе всю сущность предания Моисея, -- каким бы превращениям она ни подвергалась, под всем налетом вековой пыли и бесчисленных прикосновений священства она все же должна сохранять свою основную идею, живую мысль, завещание пророка Израиля.

Израиль вращается вокруг Моисея таким же неизбежным и роковым образом, как земля обращается вокруг солнца. Допустив это, попробуем понять, каковы же были основные идеи книги Бытия? Что, Моисей хотел заповедать потомству в этом тайном завещании Сефер-Берешит? Задачу эту возможно разрешить только с точки зрения эзотеризма. Ее можно выразить следующим образом: разумение Моисея, как египетского посвященного, должно было находиться на высоте египетской науки, которая признавала -- как и современная наука -- неизменность законов Вселенной, развитие миров путем постепенной эволюции и, сверх того, обладала обширными и точными познаниями относительно невидимых миров и души человеческой. Если такова была наука Моисея -- а как мог жрец Озириса не иметь ее? -- как помирить это с детскими мыслями книги Бытия относительно сотворения мира и происхождения человека? Эта история сотворения, которая, взятая буквально, вызывает улыбку у школьника наших дней, не скрывает ли в себе глубокий символический смысл, и нет ли ключа, который мог бы раскрыть ее? Если это так, каков этот смысл и где найти этот ключ? Этот ключ можно найти: 1) в египетской символике; 2) в символах всех религий древнего цикла; 3) в синтезе учений посвященных, который получается из сопоставления эзотерических учений, начиная с ведической Индии и до христианских посвященных первых веков нашей эры включительно.

Египетские жрецы, по словам греческих авторов, владели тремя способами объяснения своей мысли. Первый способ был ясный и простой, второй -- символический и образный, третий -- священный и иероглифический. То же самое слово принимало, по их желанию, либо свой обыденный смысл, либо образный, либо трансцендентный. Так велик был гений их языка. Гераклит прекрасно выразил эти различия, определяя их язык как говорящий, обозначающий и скрывающий {Фабр д'Оливе, Vers dores de Pythagore.}.

Когда дело касалось теософических и космогонических наук, египетские жрецы всегда употребляли третий способ письма. Их иероглифы имели три смысла, одновременно и соответствующие, и различные. Два последних смысла не могли быть поняты без ключа. Этот способ письма, таинственный и загадочный, исходил из основного положения герметической доктрины, по которой один и тот же закон управляет миром естественным, миром человеческим и миром божественным. Язык этого письма, поразительно сжатый и совершенно непонятный для толпы, обладал своей особой выразительностью, доступной только Адепту, ибо посредством единого знака он вызывал в его сознании начала, причины и последствия, которые, исходя от Бога, отражаются и в слепой природе, и в сознании человеческом, и в мире чистых духов. Благодаря этому способу письма Адепт обнимает все три мира сразу.

И нет сомнения, что Моисей, обладавший герметическими знаниями, написал свою книгу Бытия египетскими иероглифами, заключавшими в себе все три смысла. Он передал ключи от них и дал устные объяснения своим преемникам. Когда же, во времена Соломона, книга Бытия была переведена на язык финикийский, когда, после плена вавилонского, Ездра переписывал ее арамейско-халдейскими письменами, еврейское священство владело этими ключами уже очень несовершенно. Греческие же переводчики Библии, когда до них дошла очередь, имели лишь очень слабое понятие об эзотерическом смысле переводимых текстов. Св. Иероним, несмотря на свои серьезные намерения и большой ум, уже не мог, делая свой латинский перевод с греческого текста, проникнуть до истинного смысла Библии, а если бы даже и мог, условия времени заставили бы его молчать.

Следовательно, когда мы читаем книгу Бытия в существующих переводах, мы имеем лишь низший, первый смысл ее содержания. И даже сами толкователи и ученые теологи, правоверные или свободомыслящие, и те сверяются с еврейским текстом через Вульгату {Латинский перевод Библии.}. Смысл же -- и уподобляющий, и высочайший, который и есть истинный смысл первоначального текста, ускользает от них. Но это не мешает им зарываться в тонкости еврейского текста, который корнями своими прикасается к священному языку храмов, переплавленному Моисеем, языку, где каждая гласная и каждая согласная обладала вселенским смыслом, имевшим отношение и к акустическому значению буквы, и к душевному состоянию произносившего ее человека. Для одаренных интуицией этот скрытый смысл вырывается иногда, как яркая искра, из текста; для ясновидящих он просвечивает в фонетическом расположении слов, принятых или созданных Моисеем: то магические слоги, в которые посвященный Озириса вливал свою мысль, как звучный металл в совершенную литейную форму.

Благодаря изучению звукового способа, который несет на себе печать священного языка древних храмов, благодаря ключам, которыми нас снабжает Каббала и часть которых восходит до времен Моисея, и, наконец, благодаря сравнительному эзотеризму, для нас является уже возможным угадать и восстановить истинную книгу Бытия. И таким образом, мысль Моисея вновь появится из горнила веков, сияющая, как чистое золото, освободившаяся от, шлаков первобытной теологии и из-под пепла отрицающей критики {Истинный восстановитель космогонии Моисея, несмотря на свой гений, почти забыт в наше время. Но придет час, когда Франция отдаст ему должное, это будет, когда эзотерическая наука, заключающая в себе всю полноту знаний, будет восстановлена в своих нерушимых основах. Фабр д'Оливе не мог быть понят современниками, ибо он на целое столетие опередил их. Ум всеобъемлющий, он обладал в равной степени тремя качествами, соединение которых создает трансцендентный ум: интуицией, анализом и синтезом. Родившийся в 1767 г., он подошел к изучению мистических доктрин древнего Востока после того, как получил основательные сведения в науке, философии и литературе Запада. К.де-Жебелэн своим сочинением "Первобытный Мир" открыл ему символизм древних мифов и священного языка храмов. Дабы проникнуть в тайное учение Востока, он изучил китайский, санскрит, арабский и еврейский языки. В 1815 г. он издал свою главную книгу "Восстановленный еврейский язык". Она содержит:

1) введение о происхождении языка;

2) грамматику, основанную на новых началах;

3) корни языка, на основании этимологии;

4) французский и английский переводы десяти первых глав книги Бытия, заключающих в себе космогонию Моисея.

Этот перевод сопровождается замечательными комментариями. Я могу здесь указать лишь на принципы и суть этой книги, являющейся в полном смысле слова откровением. Она проникнута духом глубочайшего эзотеризма и построена по самой строгой научной системе. Метод, которым пользуется Ф.д'Оливе, чтобы проникнуть в скрытый смысл книги Бытия, состоит в сравнении еврейского с арабским, сирийским, арамейским и халдейским языками с точки зрения первичных и всеобщих корней; он дает достойный удивления словарь, снабженный примерами из всех языков, который может служить ключом для священных имен всех народов. Кроме того, он дает прекрасное объяснение истории Библии и возможные причины, по которым ее истинный смысл утерян и остается до наших дней совершенно неизвестным науке и официальной теологии. Заговорив о Ф.д'Оливе, следует сказать несколько слов и о другой книге, вызванной к жизни его трудами.

Я говорю о "Mission des Juifs" Saunt-Ives d'Alveydre (1884). Сент-Ив обязан своим философским посвящением книгам Ф.д'Оливе. Толкование книги Бытия взято им главным образом из "La Langue hebraigue restituée" Ф.д'Оливе, метафизика -- из "Золотых стихов Пифагора", а философия истории его книги заимствована из "Histoire philosophigue du genre humain" Ф.д'Оливе. Цель этой книги двойная: доказать, что наука и религия Моисея были необходимым следствием предшествовавших религиозных движений в Азии и Египте, что Ф.д'Оливе уже осветил в своих гениальных произведениях; и доказать, что тройственное начало всякого правления, состоящего из трех видов власти: экономической, судебной и религиозной или научной, было во все времена венцом доктрины посвященных и существенной частью религии древнего цикла, до Греции. Такова собственная идея Сент-Ива, идея, достойная полного внимания. Он называет ее синархией, или управлением, основанным на принципах; он находит в ней органический закон общественного устроения и единственное спасение для будущего. Если не считать того, что Сент-Ив не любит ссылаться на источники, надо признать высокое значение его книги, которой и я обязан многим. Нельзя не преклониться перед целой жизнью, посвященной одной идее. Кроме того он издал еще "La Mission des souverains" и "La France vraie"; в последней он, хотя и поздно и как бы нехотя, все же отдает должное своему учителю Ф.д'Оливе.}.

Два примера помогут выяснить, как слагался священный язык древних храмов и каким образом три кроющихся в нем значения оказались тождественными и в символах Египта, и в книге Бытия. На множестве египетских памятников встречается такой символ: венчанная женщина держит в одной руке крест -- символ вечной жизни, а в другой -- скипетр, украшенный цветами лотоса, символ посвящения; это -- богиня Изида. Изида же имеет три различных значения. В прямом смысле она изображает женщину, следовательно, и все мировое женское начало; в аналогическом смысле она олицетворяет совокупность всей земной природы со всеми ее зарождающимися силами; в высшем смысле она символизирует невидимую небесную природу, элемент души и духов, духовный свет, разумный по существу, который один только может даровать посвящение.

Символ, соответствующий Изиде в тексте книги Бытия и в сознании иудео-христианском, есть Ева, IÉVÉ, вечная женственность. В этом смысле Ева не только жена Адама, но и Божественная Супруга. Она составляет три четверти Его сущности. Ибо имя IÉVÉ, из которого сделали Jéhovah и Iavéh, состоит из приставки Jod и имени Eve. Первосвященник Иерусалима произносил однажды в год божественное имя, провозглашая его -- буква за буквой -- следующим образом: Iod, hé, vau, hé. Первый слог выражал Божественную мысль {Natura naturans Спинозы.} и теогонические науки; три буквы имени Eve выражали три порядка природы {Natura naturans, его же.}, три мира, в которых эта мысль осуществляется, следовательно, и науки космогонические, и физические, соответствующие трем мирам {Вот как Фабр д'Оливье объясняет слово IEVE: "Это имя -- прежде всего знак, указывающий на жизнь, удвоенный и образующий существенно живой корень ЕЕ (??). Этот корень никогда не употребляется как имя; он с самого начала представляет собой не только глагол, но глагол Единственный, от которого производятся все остальные глаголы; значит, глагол ??? (EVE) разнозначен сущему бытию. Как читатель видит и как я уже объяснил в своей грамматике, второй знак ? (Vau) находится посреди корня жизни. Моисей, взяв этот глагол для образования имени единосущего, прибавляет к нему знак потенциального проявления Вечности ? (I) и получает ???? (IÉVÉ), в котором сущее помещено между безначальным прошедшим и бесконечным будущим. Это достойное удивления имя означает в точности: Бытие, которое есть, было и будет.}. Неизреченный содержит в своих глубоких недрах Вечно-Мужественное и Вечно-Женственное начала. Их нерасторжимый союз составляет Его силу и Его тайну, но Моисей, заклятый враг всякого изображения Бога, не говорил о том народу; он внес образно эту идею в построение Божественного Имени, объяснив его значение своим адептам. Таким образом, природа, не получившая выражения в иудейском культе, таится в самом имени Бога. Супруга Адама, женщина любопытная, греховная и очаровательная, раскрывает перед нами свое глубокое сродство с Изидой земной и божественной, матерью богов, которая хранит в своих недрах вихри душ и светил. Другой пример. Большую роль в истории Адама и Евы играет Змий. Книга Бытия называет его Nahach. Какое же значение имела змея для древних храмов? Мистерии Индии, Египта и Греции отвечают в один голос: змея, свернувшаяся кольцом, означает мировую жизнь, магической силой которой является астральный свет. В еще более глубоком смысле Nahash означает силу, которая приводит жизнь в движение, то взаимное притяжение, в котором Жофруа Сент-Илер видел причину всемирного тяготения. Греки называли это притяжение Эросом, Любовью или Желанием. Попробуйте применить эти два смысла к истории Адама, Евы и Змия, и вы увидите, что грехопадение первой пары, или "первородный грех", превратится в великое устремление природы с ее царствами, видами и родами в могучий круговорот жизни. Эти два примера дают нам возможность заглянуть в глубины космогонии Моисея. Уже из этого мы можем предположить, чем была космогония для древнего посвященного и в какой степени она отличается от космогонии в современном смысле. Для современной науки она сводится к космографии. В ней заключается описание части видимой Вселенной и изучение связи физических причин и последствий в данной сфере. Такова, например, мировая система Лапласа, в которой наша солнечная система познается по ее настоящей деятельности и выводится лишь из материи, находящейся в движении, что представляет чистую гипотезу; или история земли, в которой различные наслоения почвы являются неопровержимыми свидетелями. Древняя наука не была в неведении относительно развития видимой Вселенной, если она имела об этом менее точные понятия, чем современная наука, зато она установила путем интуиции общие законы ее развития. Но для мудрецов Индии и Египта все видимое развитие было лишь внешним аспектом мира, его отраженным движением. Они искали объяснения его в аспекте внутреннем, в движении прямом и изначальном. Они находили его в другом порядке законов, который открывается нашему разуму. Для древней науки безграничная Вселенная не была мертвой материей, управляемой механическими законами, она была живым целым, одаренным разумом, душой и волей. Это великое тело Вселенной имело для нее бесконечное число органов, соответствующих его бесконечным способностям.

Как в человеческом теле все движения происходят от мыслящей души и от действующей воли, так в глазах древней науки видимый порядок Вселенной был лишь отражением порядка невидимого, т.е. космогонических сил и духовных монад всех царств, видов и родов, вызывающих своей непрерывной инволюцией в материю эволюцию жизни. В то время как современная наука рассматривает лишь внешнее, поверхность Вселенной, наука древних храмов имела целью раскрыть внутреннюю суть, распознать скрытый состав вещей. Она не выводила разум из материи, но материю из разума. Она не приписывала рождение Вселенной слепому сцеплению атомов, но зарождение атомов объясняла вибрациями мировой Души. Она продвигалась концентрическими кругами от общего к частному, от Невидимого к Видимому, от чистого Духа к организованной Материи, от Бога к человеку. Этот нисходящий порядок Сил и Душ, обратно пропорциональный порядку восходящему Жизни и Тел, представлял онтологию или науку об общих свойствах сущего, и составлял основу космогонии. Все великие посвящения Индии, Иудеи и Греции, посвящения Кришны, Гермеса, Моисея и Орфея знали под различными формами этот порядок начал, сил, душ и поколений, которые исходят из Первопричины, от неизреченного Отца. Нисходящий порядок воплощений одновременен с восходящим порядком жизни, и он один служит к пониманию последнего. Инволюция производит эволюцию и объясняет ее. Дорические храмы Греции, представлявшие религию мужского начала, храмы Юпитера, Аполлона и, особенно, Дельфийский храм, были единственными вполне обладавшими знанием нисходящего порядка. Ионические храмы, представлявшие в религии женское начало, были знакомы с ним лишь отчасти. А так как греческая цивилизация была ионической, дорические наука и порядок закрывались там все более и более. Но несомненно, что все великие инициаторы Греции, ее герои и ее философы, от Орфея до Пифагора, от Пифагора до Платона и до александрийцев, придерживались именно этого порядка. Все они признавали Гермеса за своего учителя. Но вернемся к книге Бытия. В мысли Моисея первые десять глав книги Бытия составляют истинную онтологию. Все, что имеет начало, должно иметь и конец. Книга Бытия повествует одновременно об эволюции во времени и о творчестве в вечности, единственном достойном Бога.

Я намереваюсь в книге о Пифагоре дать живую картину эзотерической теогонии и космогонии, менее отвлеченную, нежели учение Моисея, и, кроме того, более близкую к современному пониманию. Несмотря на форму многобожия, несмотря на чрезвычайное разнообразие символов, смысл этой пифагорейской космогонии, выраженной в орфическом посвящении и в святилищах Аполлона, вполне тождествен по существу с космогонией израильского пророка.

У Пифагора она как бы освещена своим естественным дополнением -- учением о человеческой душе и ее эволюции. Учение это передавалось в греческих святилищах под символами мифа о Персефоне. Оно носило также название земной и небесной истории Психеи. Эта история, соответствующая тому, что в христианстве называется искуплением, совершенно отсутствует в Ветхом Завете. Не потому, чтобы Моисей и пророки не знали ее, но они считали ее слишком недоступной для всеобщего обучения и сохраняли для устной передачи посвященным. Божественная Психея оставалась сокрытой под герметическими символами Израиля так долго лишь для того, чтобы воплотиться в великий и светлый образ Христа. Что касается космогонии Моисея, в ней сказывается и суровый характер семитического гения и математическая точность гения египетского. Самый стиль повествования напоминает образы, украшающие изнутри царские гробницы; прямые, сухие и строгие, они таят в своей суровой наготе непроницаемую тайну. Целое этой космогонии заставляет думать о циклопических постройках, но по временам, подобно потоку раскаленной лавы между гигантскими гранитами, мысль Моисея прорывается с огненной силой среди неустойчивых стихов переводчиков. В первых главах, неподражаемых по величию, чувствуется, как под дыханием Элоима переворачиваются -- одна за другой -- могучие страницы Вселенной.

Прежде чем идти дальше, взглянем еще раз на некоторые из этих величественных иероглифов, созданных пророком Синая. Как за дверью, ведущей в подземный храм, за каждым из них открывается целая галерея оккультных истин, которые, подобно неподвижным светочам, освещают ряды миров и тысячелетий. Попробуем проникнуть в них с ключами посвящения. Попытаемся увидеть эти странные символы и загадочные формулы в их магической силе, какими их видел посвященный Озириса, когда они выступали огненными буквами из пламенного горнила его мысли.

В склепе храма Иофора, прислонившись к саркофагу, Моисей размышляет в глубокой тишине. Стены и колонны покрыты иероглифами и живописью, изображающими имена и образы богов всех народов земли. Эти символы рисуют историю исчезнувших циклов и предсказывают циклы будущие. Таинственно мерцающий светильник слабо освещает эти знаки, и каждый из знаков говорит с Моисеем своим собственным языком. Но вот он уже не видит более ничего внешнего; он ищет в глубине своей души живой Глагол своей Книги, образ своего творения, то Слово, которое превратится в Действие. Светильник погас, но перед его внутренним взором, во мраке склепа, запылало имя:

Первая буква J окрашена белым цветом, три остальные сверкают подобно переливающемуся огню, в котором вспыхивают все цвета радуги. И какой удивительной жизнью исполнены эти начертания! В заглавной букве Моисей провидит мужское Начало, Озириса, Духа творческого по преимуществу; Eve -- способность зарождающую, небесную Изиду. Таким образом божественные силы, которые заключают в себе все миры, разворачиваются и располагаются в недрах Бога. Своим совершенным союзом неизреченные Отец и Мать образуют Сына -- живой Глагол, который творит Вселенную. Это -- тайна всех тайн, сокрытая от земного разума, но которая говорит посредством знамения Бога, как Дух говорит с Духом. Священная тетраграмма разгорается все ярче и ярче. Моисей видит исходящими из нее в блистающих световых снопах три мира, все царства природы и божественный порядок познавания. И тогда его пламенный взор сосредоточивается на знаке мужского начала творческого духа. Его он призывает, в Его верховной воле ищет он силу совершить свое личное творчество после созерцания творчества Предвечного. И вот во мраке склепа перед ним заблистало другое божественное имя:

AELOHIM.

Оно означает для посвященного: Он -- Боги, Бог Богов {AElohim представляет множественное число Aelo, имя, даваемое высшему Существу евреями и халдейцами, и происходит оно от корня AEL, который выражает возвышенность, силу, могущество и означает в общем Бога. Hoâ, то есть Он -- по-еврейски, халдейски, сирийски, эфиопски и арабски есть одно из священных имен Божества. -- Fabre d'Olivet. Le Langue hébraïgue restituée.}. Это уже более не Сущность, углубленная в себя и в Абсолютное, но Господь проявленных миров, мысль которого распускается в миллионы светил, в миллионы подвижных сфер вращающейся Вселенной. "В начале Бог создал небо и землю". Но это небо было сперва лишь мыслью о времени и о беспредельном пространстве, наполненном пустотой и безмолвием. "И дух Божий носился над бездной" {Rouah Aelohim, дыхание Божие, обозначает символически стремление к распространению, к расширению. Это -- в иероглифическом смысле -- сила, противоположная мраку. Тогда как словом темнота определяется сила сжимающая, слово vouah обозначает силу расширяющую. В том и в другом коренится вечный порядок двух противоположных сил, который мудрецы и ученые всех веков, начиная с Парменида и Пифагора до Декарта и Ньютона, видели в природе и обозначали различными именами. -- Fabre d'Olivet. Le Langue hébraïgue restituée.}. Что же произойдет ранее всего из его недр? Солнце? Земля? Туманность? Одна из субстанций видимого мира? Нет. Прежде всего от него родился Aour -- Свет. Но этот свет не был физическим, это был свет Разума, рожденный от содрогания небесной Изиды в лоне Бесконечного; всемирная душа, астральный свет, субстанция, из которой возникают души; тончайший элемент, благодаря которому мысль переносится на бесконечное пространство; божественный свет, который был ранее и будет после того, как погаснут все солнца Вселенной. Вначале он распространился в Бесконечности, это -- могучее выдыхание Бога. Затем он возвращается обратно, движимый побуждением любви, это -- глубокое вдыхание Бога. В волнах божественного эфира, как бы под просвечивающим покровом, трепещут астральные формы миров и существ. И все это для Мага-Ясновидца вливается в произносимые им слова, сверкающие во мраке огненными буквами:

¹ Дыхание -- Aelohim -- Свет. Эти три имени представляют иероглифическое сокращение второго и третьего стихов книги Бытия. Вот изображенный латинскими буквами еврейский текст третьего: Wa, -- iaômer Aelonim ièhi -- aoùr, wa iéhi aoùr. Вот буквальный перевод, который дает Фабр д'Оливе: "И он сказал -- Он, Сущий всех Сущих: будет сделан свет; и был сделан свет". Слово mua, которое означает: дыхание находится во втором стихе. Надо заметить, что слово аоиг, которое означает свет, есть перевернутое слово roua. Божественное дыхание, возвращаясь к себе, создает свет разума. "Да будет свет и стал свет". Дыхание Элоима есть Свет! Из глубин этого изначального, невещественного света появляются шесть первых дней Творенья, т.е. семена, начала, формы, живые души всякого бытия. Это -- Вселенная во всей своей мощи, проявленная в Духе. Каково же последнее слово Творчества, какова формула, выражающая Бытие в действии, живой Глагол, в котором проявляется первая и последняя мысль Абсолютного? Это последнее слово следующее:

Мужчина -- Женщина. Этим символом не обозначается, как учат церковные догматы, первая человеческая пара на нашей земле; им обозначается Бог, действующий во Вселенной, и символическое Человечество, проявленное во всех космических сферах. "Бог создал человека по образу Своему... мужчину и женщину сотворил их". Эта божественная двойственность и есть творческий Глагол, посредством которого Ieve проявляет свою природу во всех мирах. Обитаемая им изначала сфера, которую Моисей охватил своей могучей мыслью, не есть легендарный земной рай, Эдем; она есть безграничная сфера Зороастра, сверхфизический мир Платона, всемирное небесное царство, Heden, Hadama, субстанция всех земных миров. Какова будет эволюция человечества во времени и пространстве? Моисей созерцает ее в скрытой форме в истории падения. В книге Бытия Психея, человеческая душа, названа Аиша; это -- другое имя Евы {Бытие. Глава И, 23. Aisha, Душа, уподобляемая в этом случае Женщине, является супругой Aish, Разума, уподобляемого Мужчине. Она взята от него, она составляет его неотделимую половину, его способность желать. То же отношение существует между Дионисом и Персефоной в орфических мистериях.}. Ее родина Shamaim -- небо. Она живет там в божественном эфире, счастливая, но не сознающая себя. Она наслаждается небом, не понимая того, ибо чтобы его сознавать, нужно его забыть и снова вспомнить; чтобы его любить, нужно потерять и снова обрести его. Она познает его через страдание, она поймет его через падение. И возможно ли представить более глубокое и более трагическое падение, чем то, которое рассказано в младенческом повествовании Библии! Притягиваемая к темной бездне жаждой познания, Аиша не противится падению... Она перестает быть душой чистой, обладающей лишь звездным телом и живущей божественным эфиром. Она облекается в материальное тело и вступает в круг рождений. И воплощения ее повторяются бессчетно, в телах все более плотных и грубых соответственно мирам, в которых она обитает. Она спускается из сферы в сферу... она спускается и забывает... Темное покрывало закрывает ее внутренний взор: погасло божественное сознание, исчезло воспоминание о небесах в грубой ткани материи. Бледнее погибшей надежды, слабое воспоминание потерянного счастья все еще тлеет в ней. Из этой тлеющей искры она должна будет возродиться и сама преобразить себя. Да, Аиша все еще живет в этой человеческой паре, пребывающей без защиты на одичалой земле, под враждебным небом, в котором, не переставая, гремит гроза. Потерянный рай? Это -- беспредельность сокрывшегося неба, позади и впереди нее. Так созерцал Моисей род Адама во Вселенной {В самаритянском переводе Библии к имени Адам прибавлено прилагательное всемирный, бесконечный. Отсюда видно, что дело идет обо всем роде человеческом, а не об отдельном человеке.}. Затем он исследовал земные судьбы человека. Он видел прошедшие циклы и настоящие. В земной "Аиша", в душе человечества, божественное сознание просвечивало некогда огнем Агни, в стране Куша, на склонах Гималаев. Но оно уже готово погаснуть, затоптанное идолопоклонством, уничтоженное мрачными страстями, среди враждующих народов и борющихся культов. И Моисей дал себе клятву, что он разбудит в человечестве угасающее божественное сознание, и для этого он учредил культ Элоима. Собирательное человечество, также как и индивидуальный человек, должно быть образом Иеве. Но где найдется народ, который мог бы воплотить его и стать живым Глаголом человечества? Тогда Моисей, завершив в духе своем предстоящий ему подвиг и измерив глубины человеческой души, объявил войну земной Еве, физической природе человека, слабой и испорченной. Чтобы победить ее и затем поднять, он взывал к могущему Духу, Иеве, к источнику которого поднялась его собственная душа. Он чувствовал, что его излияния зажигают и закаляют его, как сталь. Имя ему Воля. И в черном безмолвии склепа Моисей услышал голос. Голос этот исходил из глубины его собственного сознания, он приказал ему: "Поднимись на гору Божию, у Хорива".

Темная масса гранита, оголенная и изрытая под огнем палящего солнца, словно молния провела по ней борозды, словно ударами грозы изваяны ее склоны. Это -- вершина Синая, трон Элоима, как называют его сыны пустыни. Перед ней менее высокая гора, скалы Сервала, такие же обрывистые и дикие. В их недрах целые залежи меди и множество пещер. Между горами черная долина, целый хаос каменных глыб, которую арабы называют Хорив; это -- Эреб семитической легенды. Эта печальная долина производит зловещее впечатление, когда ночью тень Синая падает на нее, и еще мрачнее становится она, когда вершина горы окутана темными тучами, из которых вырываются огненные зигзаги молний. В такие минуты страшный ветер стонет в узком проходе. Арабы говорят, что то Элоим опрокидывает тех, кто пытается бороться с ним, низвергая их в бездну, куда стремительно несутся дождевые вихри. Там же, говорят Мадианиты, бродят тлетворные тени великанов Рефаимов, обрушивающих скалы на всех, дерзающих приблизиться к святому месту. По народному преданию, Бог Синая появляется иногда, освещенный молниями, и горе тому, кто увидит его лик. Увидеть его значит умереть. Вот что рассказывали Номады, сидя по вечерам в своих палатках. И действительно, только самые смелые из посвященных Иофора поднимались в пещеру Сербала и проводили там несколько дней в посте и молитве. Мудрецы Идумеи находили там свои вдохновения. Это было место, посвященное с незапамятных времен мистическим видениям, Элоиму и светлым духам. Ни один священник или охотник не согласились бы провести туда странника. Моисей поднялся без страха по ущелью Хорива. Он прошел бесстрашно долину смерти с ее хаосом скал. Как всякое человеческое усилие, посвящение имеет свои фазисы смирения и гордости; поднявшись на священную гору, Моисей достиг вершины гордости, он был на высоте человеческого могущества. Уже чувствовал он себя единым с Господом. Солнце, окруженное пламенеющим пурпуром, спускалось над вулканическим хребтом Синая и лиловые тени ложились на долины, когда Моисей подошел к пещере, скрытой от глаз колючими растениями. Он собирался проникнуть туда, но был ослеплен внезапным светом, озарившим окрестность. Ему казалось, что почва загорелась под ним и что гранитные горы превратились в море пламени. При входе в пещеру ослепительно сияющее видение появилось перед ним и огненным мечом загородило ему дорогу. Моисей упал ниц, как пораженный громом. Вся его гордость разбилась в прах. Взгляд лучезарного Ангела пронизал его своим светом. С тем глубоким проникновением, которое возникает у ясновидца, он понял, что это лучезарное Существо поведает ему нечто страшное. И ему захотелось уклониться, скрыться в недра земные. Но голос произнес: "Моисей, Моисей!". И он ответил: "Здесь я, Господи". "Не приближайся сюда, сними обувь с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, свято". Моисей скрыл лицо свое. Он страшился снова увидеть Ангела и встретить его пылающий взор. И Ангел сказал ему: "Ты, который ищешь Элоима, почему ты дрожишь передо мной?". "Кто ты?" "Я -- луч Элоима, вестник Того, который был, есть и будет во век". "Что приказываешь ты?" "Ты скажешь сынам Израиля: Господь Бог отцов ваших, Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, послал меня к вам, чтобы извлечь вас из страны рабства". "Кто я, -- сказал Моисей, -- чтобы извлекать сынов Израиля из Египта?" "Дерзай, -- сказал Ангел, -- ибо я буду с тобой. Я вложу пламя Элоима в твое сердце, Его глагол в твои уста. Сорок лет подряд ты призывал Его. Твой голос достиг Его, и я беру тебя во имя Его. Сын Элоима, ты принадлежишь мне навсегда". И Моисей, ободренный, воскликнул: "Покажи мне Элоима, дабы видеть мне Его живой огонь!". Он поднял голову. Но море пламени погасло и Ангел исчез подобно сверкнувшей молнии. Солнце спустилось за погасшие вулканы, мертвое молчание носилось над долиной Хорива, и голос, который пронесся по лазури неба и замер в бесконечности, сказал: "Я Тот, который есть". Моисей пробудился после этого видения глубоко измененный. В первую минуту ему казалось, что тело его сгорело в огне эфира. Зато дух его обрел новую силу. Когда он спустился к храму Иофора, он был готов для своей миссии. Его пламенная мысль предшествовала ему подобно Ангелу, вооруженному огненным мечом.

Намерение Моисея было самое необыкновенное и самое дерзновенное, какое когда-либо возникало в душе человеческой. Вырвать целый народ из-под ярма столь могущественной нации, как египтяне, повести его к завоеванию страны, занятой враждебным населением, значительно лучше вооруженным, влачить его в течение десяти, двадцати, мало того -- сорока лет по пустыне; испалить его жаждой, изнурить его голодом, довести его до смертельного утомления под стрелами Хетитов и Амалекитов, готовых растерзать его в куски; разобщить его вместе с его Скинией Завета от всех языческих народов; внушить ему единобожие под угрозой огненного меча и исполнить его таким страхом и таким благоговением перед этим единым Богом, чтобы Он воплотился в самое тело народа, сделался его национальным символом, целью всех его стремлений, смыслом самого существования народного, -- таков был ни с чем не сравнимый подвиг Моисея.

Исход был медленно подготовляем самим пророком, главными начальниками Израиля и Иофором. Чтобы привести свой план в исполнение, Моисей воспользовался моментом, когда Менефта, прежний его товарищ по учению, став фараоном, должен был отразить страшное вторжение ливийского царя Мермаиу. Египетская армия, занятая во всей своей целости на Западе, не могла удержать евреев, и массовое переселение совершилось мирным образом.

И вот племя Израиля двинулось в путь. Эта длинная нить караванов с верблюдами, несущими палатки на своих спинах, сопровождаемая большими стадами, собиралась обойти Красное море. Всех переселенцев было вначале несколько тысяч человек. Позднее к ним присоединились "всякого рода люди", как говорит Библия, -- ханаане, эдомиты, арабы и семиты всех видов, привлеченные и очарованные пророком пустыни, который призывал их со всех концов, чтобы переплавить самую душу их по-своему.

Ядро этого создаваемого Моисеем народа составлял Бен-Израиль, характера прямого, но жесткого, упрямого и мятежного. Его хаги, или начальники, внушали ему культ единого Бога, и у них существовала возвышенная патриархальная традиция. Но для этих первобытных, страстных натур единобожие представляло лишь идеал, и как только пробуждались их дурные страсти, инстинкт многобожия, столь свойственный человеку в начале его эволюции, брал верх. И тогда они впадали в дикие суеверия, в колдовство и идолопоклонство соседних с Египтом народов, с чем Моисей боролся с помощью истинно драконовских законов.

Вокруг пророка и народного повелителя образовалась группа священников с Аароном во главе, братом Моисея по посвящению, и с пророчицей Марией, которая представляет собой женское посвящение у Израиля. Из этой группы и образовалось сословие священников. Рядом с ними семьдесят начальников, избранных или посвященных мирян, окружают пророка, которым он и передаст свое тайное учение, и которых приобщит к своему могуществу, допустив их участвовать в своих вдохновениях и в своих видениях.

В центре этой группы двигался золотой ковчег, идею которого Моисей заимствовал у египетских храмов, где он служил вместилищем священных книг. Моисей приказал вылить ковчег по новому образцу, составленному им самим; ковчег Израиля был окружен с четырех сторон золотыми херувимами, напоминающими сфинксов или четырех символических зверей видения пророка Иезеки-ила. Один из них имел голову льва, второй -- голову быка, третий -- голову орла, а последний -- человеческую голову. Херувимы олицетворяли четыре космических элемента: землю, воду, воздух и огонь, а также и четыре мира, изображенные буквами священной тетраграммы.

Своими крыльями херувимы прикрывали священную жертву примирения. Этот ковчег был орудием электрических и световых явлений, производимых магией жреца Озириса, явлений, которые, пройдя сквозь легенды, послужили основанием для библейских рассказов. Кроме того, Ковчег Завета содержал Сефер-Берешит, написанную Моисеем египетскими иероглифами, и магический жезл, упоминаемый в Библии. В нем же будут сохраняться и Скрижали Завета, законодательство Синая. Моисей назвал золотой ковчег троном Элоима, потому что в нем заключены и священные предания, и миссия Израиля, и идея Иеговы. Какое же политическое устройство намерен был дать Моисей своему народу? По этому поводу следует привести одну из самых любопытных страниц Исхода. Эта страница носит на себе тем более древний и подлинный характер, что она указывает на слабую сторону Моисея, на его наклонность к гордости, на его теократический деспотизм, сдерживаемый посвятившим его Иофором. "На другой день сел Моисей судить народ, и стоял народ перед ним с утра до вечера. И видел Иофор, тесть Моисея, все, что он делает с народом, и сказал: что это делаешь ты с народом? для чего ты сидишь один, а весь народ стоит перед тобой с утра до вечера? И сказал Моисей тестю своему: народ приходит ко мне просить суда у Бога; Когда случается у них какое дело, они приходят ко мне, и я сужу между тем и другим и объявляю им уставы Божий и законы Его. Но тесть Моисея сказал ему: не хорошо ты это делаешь; Ты измучил и себя и народ сей, который с тобою, ибо слишком тяжело для тебя это дело: ты один не можешь исправлять его; Итак, послушай слов моих: я дал тебе совет, и будет Бог с тобою; будь ты для народа посредником перед Богом и представляй Богу дела его; Научай их уставам Божиим и законам Его, указывай им путь Его, по которому они должны идти, и дела, которые они должны делать; Ты же усмотри себе из всего народа людей способных, боящихся Бога, людей правдивых, ненавидящих корысть, и поставь их над ним тысяченачальниками и письмоводителями; Пусть они судят народ во всякое время и о всяком важном деле доносят тебе, а все малые дела судят сами: и будет тебе легче, и они понесут с тобою бремя; Если ты сделаешь это, и Бог повелит тебе, то ты можешь устоять, и весь народ сей будет отходить в свое место с миром. И послушал Моисей слов тестя своего и сделал все, что он говорил ему" {Исход XVIII, ст. 13-24.}. Из этого отрывка следует, что в учрежденном Моисеем общественном строе Израиля исполнительная власть рассматривалась как исходящая из власти судебной и была поставлена под контроль власти священнической. Таковым было народное управление, заповеданное Моисеем своим преемникам. Оно оставалось неизменным во времена Судей от Осии до Самуила. Во времена царей подавленная священническая власть начала терять истинную традицию Моисея, которая сохранялась в своей чистоте лишь у пророков.

Мы уже сказали, что Моисей не был евреем-патриотом; он был укротителем народа, и имел в виду судьбы всего человечества. Израиль был для него лишь средством. Его целью была всемирная религия и, проникая далее в судьбы ведомых им кочующих племен, мысль его стремилась в неизведанные дали будущего. Со времени исхода из Египта до самой смерти Моисея вся история Израиля была одним непрестанным единоборством между пророком и его народом. Моисей повел племена Израиля сначала в бесплодную пустыню, посвященную Элоиму, туда, где он сам получил впервые свое откровение. Там, где его Гений овладел душой пророка, пророк решил овладеть своим народом и наложить на его чело печать Иеговы: десять заповедей, могучий вывод из нравственного закона и дополнение к трансцендентальной истине, заключенной в герметической книге Ковчега Завета.

Трудно себе представить что-либо более трагичное, чем эта первая беседа между пророком и его народом. Там происходили страшные и кровавые драмы, налагавшие как бы раскаленным железом печать на укрощаемый Израиль. Под покровом библейской легенды можно догадаться о происходивших действительных событиях.

Избранные из всех племен раскинули свой лагерь на нагорной равнине Фаран, у входа в дикое ущелье, ведущее к скалам Сербала. Грозная вершина Синая господствует над этой каменистой равниной, вулканической и изрытой.

Перед всеми собравшимися Моисей объявляет торжественно, что он поднимется на вершину к Элоиму, который даст ему закон, и закон этот, написанный на каменных скрижалях, он принесет людям. Он приказывает народу бодрствовать и поститься и ожидать его с душой целомудренной, в чистоте и молитве.

Он оставляет переносный Ковчег под охраной семидесяти Старейшин. Вслед за тем он исчезает в проходе, сопровождаемый только одним верным учеником, Иисусом Навином. Проходили дни за днями; Моисей не возвращался. Народ сначала беспокоился; затем начал роптать: "Зачем увели нас в эту пустыню, подвергая нападению Амаликитян? Моисей обещал повести нас в страну Ханаанскую, где текут молоко и мед, а теперь мы умираем в пустыне. Лучше было рабство в Египте, чем эта жизнь, полная бедствий. Если бы Господь послал нам те мясные кушанья, которые мы ели там! Если Бог Моисея есть истинный Бог, пусть он это докажет, пусть наши враги рассеются и пусть мы немедленно войдем в страну обетованную". Ропот все увеличивался: начинался мятеж; начальники принимали в нем участие. В разгар этого мятежа появилась группа женщин, громко роптавшая. То были дочери Моава с черной кожей, с гибкими телами, наложницы или служанки начальников Эдомитян, примкнувших к Израилю. Они вспомнили, что были жрицами Астарты, вспомнили, как они праздновали оргии своей богини в священных рощах родной страны. Они чувствовали, что час их торжества настал. Они появились разукрашенные в золото и в яркие ткани, с улыбкой на устах, сверкая на солнце своими гибкими членами и металлическими отливами своих нарядов. Они ходили среди раздраженной толпы, смотрели на мятежников разгоревшимися глазами и, обольщая их сладкими речами, говорили: "Что, в сущности, представляет из себя этот жрец Египта со своим Богом? Он, наверное, умер на Синае. Рефаимы сбросили его в бездну, и не он поведет ваши племена в Ханаан. Пусть же дети Израиля обратятся с мольбой к богам Моава, Бельфегору и Астарте! Этих богов можно видеть, и они творят чудеса! Они поведут народ в землю Ханаанскую". Мятежная толпа слушала Моавитянок, бунтующие возбуждали друг друга, крики разрастались и неслись от всей толпы: "Аарон, Аарон! Сделай нам богов, которые бы вели нас; ибо мы не знаем, что стало с Моисеем, который увел нас из страны Египетской". Аарон тщетно старался успокоить толпу. Дочери Моава призвали финикийских жрецов, пришедших с караваном. Жрецы принесли деревянную статую Астарты и воздвигли ее на жертвеннике из камня. Мятежники заставили Аарона, под страхом смерти, вылить золотого тельца, который представлял собой одну из форм Бельфегора. Начинаются жертвоприношения быков и козлов чужим богам, начинается пир и вокруг идолов возникают сладострастные пляски, ведомые дочерьми Моава под звуки гуслей, кимвалов и тимпанов, потрясаемых руками женщин. Семьдесят Старейшин, избранных Моисеем для охранения священного Ковчега, напрасно старались остановить разгорающийся мятеж. Бессильные, они опустились на землю, посыпая головы свои пеплом. Окружив тесным кольцом Скинию с Ковчегом, они с глубоким смущением слушали дикие крики, необузданные песни и заклинания, обращенные к страшным божествам, демонам сладострастия и жестокости; с ужасом видели они этот народ, объятый исступлением бунта против своего Бога. Что станет с Ковчегом Завета, с Книгой Израиля, если Моисей не возвратится? А между тем Моисей возвратился. Плодом его долгого уединения, его одиночества на горе Элоима был закон, начертанный на каменных скрижалях {В древности все написанное на камне считалось особенно священным. Так, иерофант Элевзиса читал перед посвященными написанное на камне, беря с них клятву никому не передавать услышанного. Вырезанное на камне в храме Элевзиса не было записано нигде в ином месте.}. Спускаясь с горы со скрижалями в руках, он увидел сразу всю оргию своего народа перед воздвигнутым идолом. При виде жреца Озириса, пророка Элоима, танцы останавливаются, чужие жрецы бегут, мятежники, дрогнув, колеблются. Пожирающим огнем разгорается великий гнев в душе Моисея. Он разбивает каменные скрижали, и всем становится ясно, что он в силах разбить таким же образом и весь народ, и что Божия сила владеет им. Израиль дрожит, но под страхом, покорившим мятежников, таится скрытая ненависть. Одно слово, один жест колебания со стороны первосвященника-пророка -- и чудовище облеченной в идолопоклонство анархии подняло бы против него свои бесчисленные головы и смело бы дождем камней и Священный Ковчег, и самого пророка, и его идею. Но Моисей не дрогнул. Он стоял перед народом, окруженный невидимыми охранявшими его силами. Он понял, что прежде всего нужно поднять дух семидесяти Старейшин до своей собственной высоты и через них поднять и весь народ. Он призывал Элоима-Иегову, Небесный Огонь, из глубины своего духа и из глубины Небес.

-- Ко мне, семьдесят избранных! -- воскликнул Моисей. -- Да возьмут они священный ковчег и да поднимутся со мной на гору Божию, народ же пусть ждет и дрожит. Я принесу ему суд Элоима.

Левиты вынесли из палатки золотой Ковчег, прикрытый пеленами, и шествие из семидесяти Старейшин с пророком во главе исчезло в ущельях Синая.

Неизвестно, кто более дрожал: левиты, пораженные всем совершившимся, или народ, приведенный в ужас ожидаемой карой, которую Моисей поднял над их головами, как невидимый меч. -- Если бы только возможно было уклониться от страшной силы этого жреца Озириса, этого пророка несчастья! -- говорили мятежники, и половина лагеря спешно складывала свои палатки, седлала своих верблюдов и готовилась к бегству.

Но вот какой-то странный туман, густой сумрачный покров разостлался по небу; острый северный ветер подул с Красного моря, пустыня окрасилась красноватым бледным светом, позади Синая взгромоздились тяжелые тучи. Небо почернело. Порывы вихря вздымали горы песка, и молнии пронизывали крутящиеся облака, которые проносились над вершиной Синая, низвергая на нее потоки дождя.

Вслед затем разразилась гроза, и ее громовые голоса перекатывались по всем горным ущельям и доносились до израильского лагеря устрашающим грохотом. Народ не сомневался, что то был гнев Элоима, вызванный Моисеем. Моавитянки исчезли; идолы были повержены, начальники племен пали ниц, женщины и дети искали спасения за телами верблюдов.

И это длилось целую ночь и целый день. Молнии зажигали палатки, убивали людей и животных, и гром не переставал грозно греметь. К вечеру следующего дня гроза начала затихать, но облака еще продолжали дымиться над Синаем и небо оставалось черным. Внезапно у выхода из горного ущелья показались семьдесят Старейшин и во главе их Моисей. В призрачном свете наступивших сумерек лица пророка и его избранных сияли сверхъестественным светом, словно несли на себе отблеск божественного видения. Над золотым Ковчегом, над пылающими крыльями херувимов сверкал, подобно фосфорическому столбу, колеблющийся электрический свет. Перед этим необычайным зрелищем начальники и народ, мужчины и женщины пали ниц в отдалении.

-- Пусть все, которые остались верны Единому Богу, приблизятся ко мне, -- сказал Моисей.

Три четверти предводителей Израиля выстроились вокруг Моисея; мятежники спрятались в своих палатках. И тогда пророк, подвигаясь вперед, приказал всем, сохранившим верность, поразить мечом зачинщиков восстания и всех жриц Астарты, дабы Израиль трепетал навек перед Элоимом, дабы он вспоминал законы Синая и его первую заповедь: "Я Господь Бог твой, который вывел тебя из страны египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов перед лицом Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли" (Исход. XX, 2-4).

Так, перемешивая страх с таинственным, Моисей внедрял свой закон и свой культ народу израильскому. Он хотел запечатлеть идею Иеговы пылающими буквами в глубине его души, и без этой беспощадности единобожие не могло бы победить многобожия, наводнявшего из Вавилона и Финикии окрестные страны.

Но что же видели семьдесят Старейшин на вершине Синая? Второзаконие (XXXIII, 2) говорит о величественном видении, о тысячах святых, появившихся среди грозовых туч на вершине Синая в ярких молниях Иеговы. Не было ли то появление мудрецов древнего цикла, арийских посвященных Индии, Персии и Египта, всех благородных сынов Азии, не пришли ли они все на помощь Моисею, чтобы воздействовать решающим образом на сознание его сотрудников?

Духовные силы, неизменно бодрствующие над человечеством, всегда окружают нас, но покров, отделяющий нас от них, разрывается лишь в великие часы и только для редких избранников.

Как бы то ни было, Моисею удалось передать семидесяти Старейшинам божественный огонь своей собственной энергии и непоколебимой воли. Они являли собой первый храм, предшествовавший храму Соломона: живой храм, двигавшийся впереди Израиля, его сердце, свет, освещавший ему путь.

Благодаря явлениям на вершине Синая и благодаря казни мятежников Моисей приобрел величайшую власть над Семитами, которых- он крепко держал в своей железной руке. И тем не менее новые возмущения, сопровождаемые новыми карами, возникали время от времени при бесконечных переходах по пути в Ханаан.

Подобно Магомету, Моисей должен был проявить одновременно и гений пророка, и дарования воина и общественного организатора. Он должен был бороться и против общего изнеможения, и против клевет, и против заговоров. Вслед за народным восстанием ему предстояло поразить гордость священников-левитов, которые желали сравняться с ним и выдавали себя за непосредственно вдохновляемых Богом; а позднее ему приходилось бороться с опасными заговорами честолюбивых начальников вроде Корея, Датана и Абирама, которые разжигали народные восстания, чтобы низвергнуть пророка и провозгласить царскую власть, как это и осуществилось позднее с Саулом, несмотря на противодействие пророка Самуила.

В этой борьбе Моисей неоднократно переходил от негодования к состраданию, от отеческой нежности к страшному гневу против своего народа, который бился в крепких тисках его неукротимого духа и поневоле покорялся ему. Отголосок этой борьбы мы находим в беседе, которую библейский рассказ приписывает Моисею и Богу, и которая раскрывает все, что творилось в глубине души пророка.

В Пятикнижии Моисей побеждает все препятствия невероятными чудесами. Иегова, понимаемый как личный Бог, всегда к его услугам. Он появляется над священной скинией в виде светлого облака, названного славой Господней. Один Моисей может приблизиться к Нему; все остальные, приближаясь, падают мертвыми.

Скиния Завета, заключавшая в себе священный ковчег, играет в библейском рассказе роль гигантской электрической батареи, заряженной огнем Иеговы, который поражал насмерть одновременно огромное количество людей. Сыновья Аарона, двести пятьдесят единомышленников Корея и Датана и, наконец, четырнадцать тысяч из толпы (!) были убиты этим огнем.

Более того, Моисей вызывает в определенный час землетрясение, которое и поглощает треть возмутившихся начальников с их палатками и их семьями. Этот последний рассказ насыщен устрашающей поэзией, но в то же время он носит характер такого преувеличения и такой явной легендарности, что говорить о его реальности не имеет смысла. Что в особенности придает оттенок наносного всем этим рассказам, это роль разгневанного и непостоянного Бога, которую в них играет Иегова. Он постоянно готов грозить, распаляться гневом и разрушать, в то время как сам Моисей являет собой и милосердие, и мудрость. Представление о Боге столь младенческое и столь противоречащее божественным свойствам должно быть не менее чуждо для посвященного Озириса, чем для самого Иисуса Христа. И тем не менее эти колоссальные преувеличения произошли, по видимому, под влиянием действительно имевших место необычайных явлений, вызванных магическими силами Моисея, силами, о которых постоянно упоминается в преданиях древних храмов.

Здесь уместно будет сказать несколько слов о так называемых чудесах Моисея, рассматривая их в свете теософии и ее оккультной науки. Вызывание электрических феноменов разнообразного вида тренированной могучей волей посвященных относилось в древности не к одному только Моисею. Халдейское предание приписывало то же самое своим магам, греческая и латинская традиция -- известным жрецам Юпитера и Аполлона {Осада Дельфийского храма дважды была отбита при подобных обстоятельствах. В 480 году до Рождества Христова войска Ксеркса бросились на храм, но вынуждены были отступить, устрашенные грозой, которая сопровождалась извержением из земли пламенных языков и падением огромных каменных глыб (Геродот). В 279 году до Рождества Христова на храм было совершено новое нападение при вторжении Галлов и Кимвров; Дельфийский храм защищал лишь небольшой отряд Фокейцев. Варвары пошли на приступ; в тот момент, когда они готовились проникнуть в храм, разразилась гроза и Фокейцы опрокинули Галлов. (См. прекрасный рассказ в "Истории Галлов" Амедея Тьери, книга II.)}. Во всех подобных случаях феномены принадлежат к области электричества. Но при этом само электричество приводится в действие силой, гораздо более тонкой, разлитой во всей Вселенной, которую великие Адепты умели привлекать, концентрировать и направлять. Эта сила носит название Аказа у браминов, огненное начало у магов халдейских, великая магическая сила у каббалистов средних веков. С точки зрения современной науки, ее можно назвать эфирной силой. Можно привлекать эту силу или непосредственно, или вызывать ее при помощи невидимых посредников, сознательных или полусознательных, которыми кишит земная атмосфера и которых воля магов умеет подчинять себе. Эта теория не заключает в себе ничего противоречащего разумному представлению о Вселенной, и она даже необходима для объяснения множества феноменов, которые иначе оставались бы непонятными. Следует только прибавить к этому, что все подобные феномены управляются неизменными законами, и размер их всегда соответствует умственным, нравственным и магнетическим силам Адепта.

Было бы противно разуму приписывать подобные явления тому, что человек приводит в действие Первопричину, самого Бога, что привело бы к отождествлению смертного с Богом. Человек поднимается к Богу лишь посредственно, путем мысли или молитвы, путем действия или экстаза. И Бог не проявляется в мире непосредственно, а лишь путем всемирных и незыблемых законов, которые служат выражением Его мысли, осуществляемой человечеством, которое является представителем Его во времени и пространстве. Утвердив эту точку зрения, мы считаем вполне возможным что Моисей, поддержанный духовными силами, которые ему покровительствовали, и владея эфирной силой с полным сознанием, мог пользоваться Ковчегом как своего рода приемником для производства электрических феноменов угрожающего характера. Он изолировал себя, своих священников и доверенных лиц льняными одеждами и курениями, защищавшими их от ударов эфирного огня; но подобные феномены вызывались лишь в редких случаях; священническая легенда преувеличила их. Моисею было достаточно поразить несколько мятежных начальников или непослушных левитов подобным способом, чтобы устрашить весь народ и овладеть им.

Когда Моисей привел свой народ ко входу в Ханаан, он почувствовал, что дело его завершено. Чем являлся Иегова-Элоим для ясновидца Синая? Божественным порядком, проявленным сверху донизу на протяжении всех сфер Вселенной и осуществленным на видимой земле по образу небесных иерархий. Он не просто созерцал лик Вечного, который отражался во всех мирах. Его книга Бытия была заключена в Ковчег, Ковчег охранялся сильным народом, живым храмом Господа. Основание культа единому Богу совершилось на земле; имя Иеговы сияло пламенными буквами в сознании Израиля; отныне века могут катить свои волны над изменчивой душой человеческой, они уже не в силах будут стереть с нее имя Вечного.

Убедившись в этом, Моисей стал призывать Ангела смерти. Он благословил своего преемника Иисуса Навина перед Ковчегом Завета, чтобы Дух Божий сошел на него, он благословил все человечество в лице двенадцати племен Израиля и поднялся на гору Нево, сопровождаемый Иисусом и двумя левитами. Аарон в это время был уже отозван к праотцам и пророчица Мария последовала за ним. Настала очередь и Моисея. Каковы были мысли столетнего пророка, когда из глаз его исчезал лагерь Израиля и когда он поднимался в великое одиночество Элоима? Что испытывал он, окидывая взглядом обетованную землю от Галаада до Иерихона, отененного пальмами? Истинный поэт {Альфред де Виньи.}, рисуя рукой мастера состояние его души, влагает в уста Моисея такое восклицание: "О Господи! Я жил могучим и одиноким, Дай же мне уснуть сном всей земли".

Эти стихи говорят о душе Моисея более, чем комментарии сотни теологов. Эта душа похожа на великую пирамиду Гизеха, массивную, обнаженную и замкнутую извне, но содержащую в своих недрах великие тайны и хранящую в своем центре саркофаг Воскресения из Мертвых. Оттуда через проход, пробитый вкось, можно было видеть Полярную звезду. Подобным же образом и непроницаемый дух Моисея взирал из своего центра на конечную цель всех вещей. Да, все могучие души познали одиночество, которое создается истинным величием; но Моисей был особенно одинок, потому что его руководящее начало было наиболее абсолютным и трансцендентным. Его Бог был по преимуществу олицетворением мужского начала, олицетворением чистого духа. Чтобы внедрить Его в человечество, он вынужден был объявить войну началу женскому, богине Природе, Еве, Вечной Женщине, которая живет в душе земли и в сердце человека; он должен был бороться с ней беспощадно, не для того, чтобы уничтожить ее, но чтобы подчинить и овладеть ею. Что же удивительного, если природа и женщина, между которыми существует таинственный союз, дрожали перед ним? Что удивительного, если они радовались его уходу и, желая снова поднять головы, ожидали, чтобы тень Моисея перестала бросать на них предвидение смерти. Таковы были, вероятно, мысли ясновидца, когда он поднимался на пустынную гору Нево. Люди не могли любить его, ибо сам он любил только Бога. Но дело его -- будет ли оно жить вечно? Его народ останется ли верным его миссии? О роковое ясновидение умирающих, трагический дар пророков, срывающий все покровы в последний час!

По мере того как дух Моисея освобождался от земного праха, он провидел будущее: он видел измены Израиля; анархию, поднимающую голову; царства, сменяющие Судей; преступления царей, пятнающие храм Господа; его Книгу, искаженную и непонятную; его идею, искалеченную и уничтоженную невежественными священниками или лицемерами; отступничества царей; греховную связь иудейского племени с идолопоклонниками; чистое предание и священное учение, потерявшее свою чистоту; и владеющих живым глаголом пророков, преследуемых и изгоняемых в глубину пустыни. Во время своего пребывания в пещере горы Нево Моисей созерцал все эти образы внутри своей души. Но приближавшаяся смерть уже развернула над ним свое темное крыло и прикоснулась холодной рукой к его сердцу. И тогда это львиное сердце вспыхнуло еще раз великой яростью; разгневанный на свой народ, Моисей призвал на него возмездие Элоима. Он поднял свою отяжелевшую руку. И Иисус Навин, и левиты, окружавшие его, услышали с ужасом следующие слова, исходившие из уст умиравшего пророка: "Израиль предал своего Бога, да будет он рассеян по всем четырем концам света!". Между тем левиты и Иисус смотрели с трепетом на своего господина, который не подавал более признаков жизни. Последним его словом было проклятие. Испустил ли он и дух свой вместе с ним? Но Моисей открыл глаза в последний раз и сказал: "Вернитесь к Израилю. Когда настанут времена, Господь воздвигнет пророка из Среды братьев ваших, такого, как я, и вложит в уста его, и он будет говорить им все, что Господь повелит ему. А кто не послушает слов его, которые пророк тот будет говорить именем Божием, с того Господь взыщет" (Второзаконие XVIII, 18, 19). После этих пророческих слов Моисей испустил дух. Ангел света с пылающим мечом, который являлся ему на вершине Синая, увлек его в глубокие недра небесной Изиды, в блистающие волны ее света. Вдали от земных пространств они проносились мимо легионов душ все увеличивающейся славы до тех пор, пока ангел света не показал ему Духа с печатью чудной красоты и небесной кротости и такого великого сияния и такой сверкающей ясности, что его собственный свет показался ему тенью рядом с ним. Он нес не меч возмездия, а пальму жертвы и победы. Моисей понял, что именно Он закончит его дело и приведет людей к Отцу силой Вечной Женственности, Благодатью Бога и совершенством Любви. И Законодатель простерся перед Искупителем, Моисей поклонился Иисусу Христу.

Как трепещут они в необъятной Вселенной, как они вьются и ищут друг друга, эти бесчисленные души, которые исходят из единой великой Души Мира! Они падают с планеты на планету и оплакивают в бездне забытую отчизну... Это -- твои слезы, Дионис... О великий Дух, о божественный Освободитель, прими обратно твоих дочерей в твое лоно неизреченного света.

"Эвридика! О божественный Свет!" -- проговорил Орфей, умирая. -- "Эвридика!" -- простонали, обрываясь, семь струн его лиры. -- И его голова, уносимая навсегда потоком времен, продолжает призывать: "Эвридика! Эвридика!"

В святилищах Аполлона, которые владели Орфическим преданием, во время весеннего равноденствия праздновалось мистическое торжество. Это было время, когда нарциссы расцветали вновь у источника Кастальского. Треножники и лиры храма звучали сами собой и были знамения, что невидимый Бог возвращается из страны гиперборейской на колеснице, влекомой лебедями.

И тогда великая жрица, в одеждах Музы, увенчанная лаврами, со священной повязкой на челе, начинала петь посвященным гимн о рождении Орфея, сына Аполлона и жрицы священного храма. Она призывала душу Орфея, отца мистов, создателя священных мелодий, властителя душ, Орфея бессмертного и трижды увенчанного: в аду, на земле и в небесах, шествующего со звездой на челе, среди Светил и Богов. Мистическое пение дельфийской жрицы указывало на одну из тайн, хранимых жрецами Аполлона и неведомых непосвященной толпе. Орфей был животворящим гением священной Греции, пробуждающим ее божественную душу. Его лира о семи струнах обнимала Вселенную. Каждая струна соответствовала определенному состоянию человеческой души одному закону науки и одному виду искусства. Мы потеряли ключ к ее полной гармонии, но ее различные тона никогда не переставали звучать для человечества. Теургический импульс и влияние духа Диониса, которые Орфей сумел сообщить Греции, были перенесены позднее в Европу. Наш век перестает верить в красоту жизни, и если, несмотря ни на что, он продолжает сохранять память о ней, исполненную тайной и непреодолимой надежды, этим он обязан великому Вдохновителю -- Орфею. Преклонимся перед этим великим посвященным Греции, перед Орфеем Поэзии и Музыки, понимая последние как откровения вечной истины. Но прежде чем извлекать историю Орфея из преданий святилища, посмотрим, что представляла собой Греция при его появлении. Это было в эпоху Моисея, пять веков до Гомера, тринадцать веков до Христа. Индия погружалась в свою Кали-Югу, в века темноты, и являла лишь тень своего прежнего величия. Ассирия благодаря вавилонской тирании спустила в мир бич анархии и продолжала топтать Азию. Египет, все еще крепкий наукой своих жрецов и фараонов, противодействовал всеми силами этому всеобщему разложению; но влияние его останавливалось у Евфрата и у Средиземного моря. Израиль развернул в пустыне знамя единого Бога, внушенного ему гремящим голосом Моисея, но отголосок этого клича еще не пронесся над землей. Греция того времени была поглощена религией и политикой.

Гористый полуостров, развернувший свои тонкие вырезы на лазури Средиземного моря и окруженный гирляндой островов, был населен с незапамятных времен отпрыском белой расы, близкой к Гетам, Скифам и первобытным Кельтам. Эта раса подвергалась смешениям и воздействиям со стороны всех предшествовавших цивилизаций. Колонисты из Индии, Египта и Финикии толпились на ее берегах, населяли ее мысы и вносили в ее долины свои обычаи и верования. Множество кораблей с распущенными парусами скользили у ног колосса Родосского, опиравшегося на каменные стены своей гавани. Цикладское море, где в ясные дни мореплаватель может увидеть то тот, то другой остров, выплывающий из-за горизонта, -- было все испещрено красными кораблями Финикийцев и черными галерами лидийских пиратов. Они уносили в трюмах своих кораблей все богатства Азии и Африки: слоновую кость, расписную посуду, сирийские ткани, золотые кубки, пурпур и жемчуг, часто и женщин, похищенных на каком-либо пустынном берегу.

Благодаря постоянному смешению рас образовалось гармоничное и легкое наречие, смесь первобытного кельтского, зендского, санскритского и финикийского. Этот язык, который величие океана изображал именем Посейдон, а ясность небес -- именем Уран, подражал всем голосам природы, от щебета птиц до удара мечей и шума грозы. Язык Эллады был многоцветен, как ее темно-синее море с переливающейся лазурью, многозвучен, как тревожные волны, то журчащие в ее заливах, то разбивающиеся с ропотом о бесчисленные подводные рифы, -- poluphlosboio Thalassa, как говорил Гомер. Во главе этих купцов или пиратов часто стояли жрецы. Они скрывали в своей барке деревянные изваяния какого-нибудь божества; изваяние было, без сомнения, грубо вырезано, но моряки тех времен высказывали ему такое же поклонение, какое многие из наших матросов оказывают мадонне; но жрецы эти обладали, тем не менее, известным количеством знаний, и божество, которое они переносили из своего храма в чужую страну, представляло для них определенное понятие о природе, совокупность законов, а вместе с тем религиозную и общественную организацию. Ибо в те времена вся руководящая жизнь исходила из святилищ. В Аргосе поклонялись Юноне, в Аркадии -- Артемиде; в Коринфе финикийская Астарта превратилась в Афродиту, рожденную из пены морской. Некоторые эзотерические наставники появились в Аттике. Египетские колонисты перенесли в Элевзис культ Изиды под видом Деметры (Цереры), матери Богов. Эрехтей основал между горой Гиметтой и Пентеликом культ Богини-Девы, дочери неба, покровительницы маслины и мудрости. Во время враждебных нашествий, при первом знаке тревоги, население укрывалось в Акрополе, теснясь вокруг богини и вымаливая у нее победу. Над местными божествами царило несколько космогонических богов. Но в уединении, на своих высоких горах, вытесненные блестящим кортежем божеств, представлявших женское начало, они имели мало влияния. Бог солнечного цикла, Аполлон дельфийский {По древнему фракийскому преданию, поэзия была создана Оленом. Имя же это по-финикийски означает Всемирное Существо. Имя Алоллон имеет тот же корень. Ар Ölen или Ар Wholon означает всемирный Отец. Вначале в Дельфах поклонялись Высшему Существу под именем Ölen. Культ Аполлона был введен одним жрецом под влиянием учения о Глаголе-Солнце, которое было распространено в святилищах Индии и Египта. Этот реформатор отождествил небесного Отца с его двойным проявлением: с духовным светом и видимым солнцем. Но эта реформа не пошла далее святилищ древних храмов. Орфей первый придал могущество солнечному культу Аполлона, оживотворив его и наэлектризовав мистериями Диониса (см. Fabre d'Olivet, Les vers dores de Pythagore).}, уже существовал, но не играл еще выдающейся роли. У подножия снеговых вершин Иды, на высотах Аркадии и под дубами Додона жили жрецы Зевса Вседержителя. Но народ предпочитал таинственному и всемирному Богу своих богинь, которые представляли собой природу в ее могуществе, с ее силами, ласкающими или грозящими.

Подземные реки Аркадии, горные пещеры, ведущие в недра земли, вулканические извержения на островах Эгейского моря, вызывали с давних времен у Греков склонность к обоготворению таинственных сил земли. Благодаря этому и на ее высотах, и в ее глубинах природу познавали, боялись и почитали. Но ввиду того что все эти божества не сливались в религиозном синтезе, между ними шла ожесточенная война. Враждебные храмы, соперничающие города, разъединенные религиозными обрядами и честолюбием жрецов и королей, народы, разделенные различием богослужения, -- все ненавидели друг друга и вели между собой кровные битвы.

За Грецией находилась дикая и суровая Фракия. К северу горные цепи, покрытые гигантскими дубами и увенчанные скалистыми вершинами, следовали одна за другой, то понижаясь, то повышаясь, то разворачиваясь огромными амфитеатрами. Северные ветры взрывали лесистые горные склоны, и частые грозы проносились над их вершинами. Пастухи горных долин и воины равнин принадлежали к сильной белой расе Дорийцев. Эта мужественная раса отличалась в своей красоте -- резко очерченными чертами и решительным характером, а в безобразии -- тем устрашающим и в то же время величественным выражением, которое служило отличием маски Медузы и античных Горгон. Как и все древние народы, получившие свою организацию из центров мистерий, каковы Египет, Израиль и Этрурия, -- Греция также имела свою священную географию, по которой каждая страна становилась символом той или другой области духа, разумной и сверхфизической.

Почему Греки всегда почитали Фракию {Фракия, по Фабру д'Оливе, происходит от финикийского Rakhiwa, что означает эфирное пространство или небесная твердь. Для поэтов и для посвященных Греции, как Пиндар, Эсхил или Платон, имя Фракии имело символический смысл и означало страну чистой доктрины и происходящей от нее священной поэзии. Слово это имело для них и философский, и исторический смысл. С философской точки зрения оно определяло интеллектуальную область: совокупность учений и традиций, которые утверждают происхождение мира от божественного Разума. Исторически это имя напоминало расу и страну, где впервые возникла дорийская поэзия, этот могучий отпрыск древне-арийского духа, чтобы расцвести затем в Греции, пройдя через святилище Аполлона. -- Употребление этого рода символизма доказано позднейшей историей. В Дельфах был целый класс Фракийских жрецов. Это были хранители высшей доктрины. Трибунал Амфиктионов был в древности охраняем Фракийской гвардией, т.е. группой посвященных воинов. Спартанская тирания упразднила эту неподкупную фалангу и заменила ее- грубыми наемниками. Позднее глагол фракийствовать (thraciser) прилагался в ироническом смысле к приверженцам старых доктрин.} как священную страну мира и истинную родину Муз? Потому что на ее высоких горах находились самые древние святилища Кроноса, Зевса и Урана. Оттуда спустились в священных мольпических рифмах Поэзия, Законы и Искусства. Легендарные поэты Фракии убеждают нас в этом. Возможно, имена Тамариса, Линоса и Амфиона соответствуют реальным личностям, но на языке храмов они олицетворяют прежде всего три рода поэзии. В тогдашних храмах история писалась не иначе как аллегорически. Личность была ничто, доктрина и дело -- все. Тамарис, который воспевал борьбу Титанов и был ослеплен Музами, олицетворяет поражение космогонической поэзии и победу новых веяний. Линос, который ввел в Грецию меланхолические песни Азии и был убит Геркулесом, указывает на вторжение во Фракию чувствительной поэзии, слезливой и сладострастной, которая вначале оттолкнула от себя мужественный дух северных Дорийцев. Тот же Линос означает победу лунного культа над солнечным. Наоборот, Амфион, который, судя по аллегорической легенде, приводил своими песнями камни в движение и воздвигал целые храмы звуками своей лиры, -- представляет собой ту пластическую силу, которая таилась в солнечном мифе и в дорийской поэзии, отражаясь на эллинском искусстве и на всей эллинской цивилизации {Страбон утверждает, что древняя поэзия есть не что иное, как аллегорический язык. Дионисий Галикарнасский подтверждает это и признает, что тайны природы и наиболее возвышенные нравственные идеи скрывались под этим покровом. Древняя поэзия называлась языком богов не только метафорически; тайный и магический смысл, который составлял ее силу и очарование, содержался в самом ее имени. Большинство лингвистов производит слово поэзия от греческого глагола poiein, делать, создавать; этимология эта кажется очень простой и естественной с виду, но она мало согласуется со священным языком храмов, из которых исходила первоначальная поэзия. Логичнее признать вместе с Фабр д'Оливе, что poiesis происходит от финикийского phohe (уста, голос, язык) и от ish (Высшее Существо, в переносном смысле: Бог). Этрусское Aes или Aesar, галльское Aes, скандинавское Ase, коптское Os (Господь), египетское Osiris происходят от одного и того же корня.}. Совсем иным светом сияет Орфей. Он блистает в веках лучом индивидуального творческого гения, душа которого трепетала любовью к Вечно-Женственному, и на эту любовь отвечало такой же любовью вечное Начало, живущее в Природе, в Человечестве и в Небесах. Поклонение святилищам, предания посвященных, голоса поэтов, мысль философов и особенно его творение -- прекрасная Греция -- свидетельствует о его живой реальности!

В эту эпоху Фракия была добычей ожесточенной борьбы. Солнечные культы и культы лунные оспаривали одни у других главенство. Эта борьба между поклонниками солнца и луны не была -- как можно было бы подумать -- пустой распрей двух суеверий; эти два культа представляли две теологии, две космогонии и две общественные организации совершенно противоположного характера. Культы Урана и солнечный имели свои храмы на возвышенностях и горах; представителями этих культов были жрецы, обладающие строгими законами. Лунные культы царили в лесах, в глубине долин и имели жрицами женщин; они отличались сладострастными обрядами, беспорядочным применением оккультных искусств и наклонностью к оргазму. Между жрецами солнца и жрицами луны происходила борьба не на жизнь, а на смерть. Это была борьба полов, идущая из древности, открытая или замаскированная, никогда не прекращавшаяся между началом мужским и началом женским, наполняющая своими превратностями всемирную историю и в которой отражается тайна миров. Так же как совершенное соединение мужского и женского начал образует самую суть и тайну божественности, так и равновесие этих двух начал -- может одно лишь производить великие цивилизации. Всюду, во Фракии, как и в Греции, боги мужского начала, космогонические и солнечные, -- были вынуждены удалиться на высокие горы в безлюдье пустынных местностей. Народ предпочитал им тревожный характер божеств женского начала, которые вызывали к жизни опасные страсти и слепые силы природы. Эти культы приписывали высшему божеству женское начало.

Следствием этого явились страшные излишества. У фракийцев жрицы луны или тройной Гекаты захватили верховную власть, овладев древним культом Вакха и придав ему страшный и кровавый характер. В знак своей победы, они приняли имя Вакханок, чтобы подчеркнуть свое главенство, верховное царство женщины, ее господство над мужчиной. Поочередно то волшебницы, то соблазнительницы, то жрицы кровавых человеческих жертв, они устраивали свои святилища в уединенных равнинах. В чем же состояло мрачное очарование, которое притягивало одинаково и мужчин и женщин в эти пустынные места, заросшие роскошной растительностью?

Обнаженные формы, похотливые танцы в лесных чащах... Крики, хохот -- и сотни вакханок бросались на любопытного чужеземца, чтобы повергнуть его на землю. Он должен был выразить полную покорность и подвергнуться их церемониям и обрядам или же погибнуть. Вакханки приручали пантер и львов, которые должны были участвовать в их празднествах. По ночам они поклонялись тройной Гекате; затем в бешеных круговых плясках вызывали подземного Вакха, двуполого, с лицом быка {Вакх с лицом быка встречается в XXIX орфическом гимне. Это -- остаток старинного культа, который никоим образом не принадлежит к чистому учению Орфея. Ибо последний очистил и преобразил народного Вакха в небесного Диониса, символа божественного духа, который раскрывается на протяжении всех царств природы. Интересно, что мы находим подземного Вакха вакханок в Сатане с лицом быка, которого вызывали и которому поклонялись ведьмы средних веков в своих ночных шабашах. Это и есть знаменитый Бафомет, в поклонении которому церковь обвинила Тамлиеров, чтобы уронить их значение.}.

Но горе всякому чужеземцу, горе жрецу Юпитера или Аполлона, приблизившемуся, чтобы подсматривать за ними: его беспощадно разрывали на куски. Первые вакханки были, таким образом, друидессами Греции. Многие из начальников Фракии оставались верными древнему мужскому культу. Но вакханки проникли к некоторым из фракийских царей, которые соединяли в своей жизни варварские нравы с азиатской роскошью и утонченностью. Они их соблазнили сладострастием и укротили страхом. Таким образом, Боги разделили Фракию на два враждебных лагеря. Но жрецы Юпитера и Аполлона, уединившиеся на пустынных, озаряемых молниями вершинах, были бессильны перед Гекатой, которая приобретала все больше влияния в знойных долинах, и оттуда начинала угрожать алтарям сыновей Света. В эту эпоху во Фракии появился молодой человек из царского рода, обладавший непобедимой силой обаяния. Его считали сыном одной из жриц Аполлона. Его музыкальный голос производил необычайное очарование. Он говорил о Богах с особым, ему одному свойственным ритмом, и на нем была ясная печать вдохновения. Его белокурые волосы, гордость Дорийцев, падали золотистыми волнами на плечи, а музыка его речей проникала до глубины души. Его темно-голубые глаза сияли нежно и проникновенно и взгляд их был полон магической силы. Свирепые фракийцы боялись его взгляда, но женщины, всегда чувствовавшие более тонко, говорили, что в его глазах соединялся могучий свет солнца с нежным сиянием луны. Даже и вакханки, привлеченные его красотой, бродили вокруг него, жадно прислушиваясь к его непонятным для них речам. Так продолжалось некоторое время, пока молодой человек, которого называли сыном Аполлона, не исчез внезапно. Говорили, что он умер и спустился в ад. В действительности он удалился втайне в Самофраст, затем в Египет, где и попросил убежища у жрецов Мемфиса. Приобщившись к их мистериям, он через двадцать лет возвратился на родину под новым именем, которое получил при посвящении после ряда выдержанных испытаний от своих учителей. В этом имени выражалась его миссия; он назывался теперь Орфей или Арфа {Финикийское имя, состоящее из aour -- свет и из rophae -- исцеление.}, что означает исцеляющий светом. Самое древнее святилище Юпитера возвышалось тогда на горе Каукаион. В древние времена его иерофанты считались великими первосвященниками. С вершин этой горы они господствовали над всей Фракией, но, с тех пор как божества долины приобрели перевес, их приверженцы сохранились лишь в небольшом числе и храм их почти опустел. Жрецы горы Каукаион приняли посвященного египетского храма как спасителя. Своими знаниями и своим энтузиазмом Орфей увлек большую часть Фракии, совершенно преобразил культ Вакха и укротил Вакханок. Скоро его влияние проникло во все святилища Греции. Он установил первенствующее значение Зевса во Фракии и Аполлона в Дельфах, где и положил основу для трибунала Амфиктионов, который привел Грецию к общественному единству; и наконец, созданием мистерий он сформировал религиозную душу своей родины. Ибо на вершине посвящения он слил религию Зевса с религией Диониса в единую мировую идею. В его поучениях посвященные получали чистый свет духовных истин, и этот же свет достигал народных масс, но умеряемый и прикрытый покровом поэзии и очаровательных празднеств. Таким образом, Орфей стал первосвященником Фракии, великим жрецом Олимпийского Зевса, а для посвященных -- Учителем, раскрывшим значение небесного Диониса.

Вблизи источников Эбра возвышается гора Каукаион. Густые дубовые леса опоясывают ее со всех сторон. Дикие скалы и циклопические камни венчают ее. В течение тысячелетий это место считалось священным. Пелазги, кельты, скифы и хе-ты, изгоняя последовательно друг друга, приближались одни за другими к священной горе, чтобы поклоняться на ее вершине различным богам. Поднимаясь на такую высоту и созидая с таким напряжением в царстве вихрей и молний свой храм, не ищет ли человек все того же единого Бога, каким бы именем он не называл его?

Храм Юпитера возвышался в центре священной ограды, прочной и недоступной подобно крепости. Перистиль из дорийских колонн вел в темный входной портик. Сияющее небо Греции заволакивалось нередко грозовыми тучами над горами Фракии, и тогда ее изрытые долины расстилались подобные бурному морю, изборожденному молниями.

Настает час жертвоприношения. Жрецы Каукаиона не приносят иной жертвы, кроме жертвы огню. Они спускаются по ступеням храма и зажигают принесенным из святилища факелом костер, сложенный из ароматического дерева. Затем из храма выходит первосвященник. Одетый в белые льняные ткани, как и другие жрецы, он отличается от них венком из мирта и кипариса; священным скипетром и золотым поясом, который сверкает темными огнями драгоценных камней, символами таинственной власти. Это -- Орфей.

Он ведет за руку ученика, молодого жреца Дельфийского храма, который, побледнев и дрожа от восторга, ожидает слов великого посвященного. Орфей видит его дрожь, и чтобы успокоить избранного ученика, он нежно обнимает его плечи рукой. Его глаза полны глубокой нежности и в то же время сверкают силой. И пока внизу, у их ног, жрецы обходят вокруг зажженного жертвенника и поют гимн огню, Орфей торжественно произносит слова посвящения, которые проникают в самую глубину сердца молодого миста. Постараемся привести окрыленные слова Орфея: "Погрузись в свою собственную глубину, прежде чем подниматься к Началу всех вещей, к великой Триаде, которая пылает в непорочном Эфире. Сожги свою плоть огнем твоей мысли; отделись от материи, как отделяется пламя от дерева, когда сжигает его. Тогда твой дух устремится в чистый эфир предвечных Причин подобно орлу, как стрела летящему к трону Юпитера. Я раскрою перед тобой тайну миров, душу природы, сущность Бога. Прежде всего узнай великую мистерию: единая Сущность господствует и в глубине небес, и в бездне земли, Зевс -- громовержец, Зевс -- небожитель. В нем одновременно и глубина указаний, и мощная ненависть, и восторг любви. Дыхание всех вещей, неугасимый Огонь, мужское и женское Начало; Он и Царь, и Бог, и великий Учитель. Юпитер -- и божественный Супруг, и Супруга, Отец и Мать. От Их священного брака исходят непрерывно Огонь и Вода, Земля и Эфир, Ночь и День, гордые Титаны и неизменные Боги, и разносятся семена человеческого рода. Любовный союз Неба и Земли чужд для непосвященных. Мистерии Супруга и Супруги раскрыты только перед людьми, достигшими божественности. Но я хочу провозгласить истину. Сейчас гром потрясал эти скалы; молнии падали на них с неба подобно живому огню, подобно катящемуся пламени, а эхо гор разносило вдаль радостные раскаты грома. Но ты дрожал, не зная, откуда этот огонь и куда он упадет. Это -- огонь мужского Начала, семя Зевса, творческое пламя, оно исходит из сердца и ума Юпитера; оно проникает все существа. Когда падает молния, она вырывается из Его правой десницы; но нам, Его жрецам, известна Его Сущность; мы можем отстранять, а иногда и направлять Его стрелы.

А теперь взгляни на небесный свод. Взгляни на этот блестящий круг созвездий, на который наброшено легкое покрывало Млечного Пути, сверкающая пыль миров и солнц. Взгляни, как пылает Орион, как переливаются Близнецы и как сияет Лира. Это тело божественной Супруги, которая вращается в гармоническом круговороте под пение Супруга. Взирай очами духа и ты увидишь ее опрокинутую голову, ее простертые руки, и ты поднимешь ее покрывало, усеянное звездами. Юпитер одновременно и Супруг и Божественная Супруга. Вот первая тайна.

А теперь приготовься ко второму посвящению. Трепещи, плачь, радуйся, обожай! Ибо дух твой должен проникнуть в пылающую область, в которой великий Демиург смешивает души и миры в чаше жизни. Утоляя свою жажду в этой опьяняющей чаше, все существа забывают свое небесное происхождение и опускаются в страдальческую бездну рождений. Зевс есть великий Демиург. Дионис -- Его сын, Его проявленный Глагол, Дионис -- Дух светлый, живой Разум, сиял в обителях Отца Своего, в храме неизменного Эфира. Однажды, когда он, склонившись, созерцал бездны неба через покров созвездий, он увидел в голубой бездне свой собственный образ, простирающий к нему руки. Увлеченный этим прекрасным видением, очарованный своим двойником, он бросился, чтобы схватить его. Но призрак удалялся все более и более и притягивал его в глубину бездны. Наконец он спустился в тенистую долину, овеянную страстными дуновениями, ласкающими его тело. В одном из гротов он увидел Персефону. Прекрасная Майя ткала покров, в котором переливались образы всего сущего. Перед божественной девственницей Дионис остановился в немом восторге. В это время гордые Титаны и свободные Титаниды увидели его. Первые -- завидуя его красоте, вторые -- охваченные безумием любви, подобно молниям, бросились на него и растерзали в куски. Распределив между собой его члены, они бросили их в кипящий котел и погребли его сердце. Юпитер поразил своими громами Титанов, а Минерва поднялась в высоты эфира с сердцем Диониса; там это сердце превратилось в пылающее солнце. Из клубов же фимиама, которые поднимались от сжигаемого тела Диониса, произошли человеческие души и поднялись к небу. Когда их бледные тени достигнут пылающего сердца Бога, они зажгутся ярким пламенем, и тогда Дионис воскреснет, более живой, чем прежде, в высотах Эмпирея.

Теперь ты познал мистерию о смерти Диониса. Выслушай мистерию его Воскресения. Человечество -- плоть и кровь Диониса. Страдающие люди -- это его растерзанные члены, которые ищут друг друга, терзаясь в ненависти и преступлениях, в бедствиях и в любви, на протяжении многих тысяч существований. Огневая теплота земли, бездна низших сил притягивают их все более и более в пропасть, все более разрывают их. Но мы, посвященные, знающие то, что на верху и что внизу, мы -- спасители душ, мы -- Гермесы человечества, подобно магниту, мы притягиваем их к себе, сами притягиваемые Богами. Таким образом помощью небесных чар мы воссоздаем живое тело божества. Мы заставляем небо проливать слезы и землю издавать ликование; подобно драгоценным камням, мы несем в сердце своем слезы всех живых существ; чтобы преобразить их в улыбки, Бог умирает в нас; в нас же Он воскресает".

Так говорил Орфей. Ученик дельфийского храма преклонил колена перед своим учителем, а первосвященник Юпитера простер руку над его головой и произнес следующие слова посвящения: "Да будет неизреченный Зевс и Дионис, трижды проявляющийся в аду, на земле и в небесах, милостив к твоей молодости и да прольет он в твое сердце науку Богов". Затем посвященный покидал перестиль храма и шел к жертвеннику, чтобы бросить в его огонь стиракс и трижды призвать Зевса-Громовержца. Жрецы, составив круг, медленно двигались вокруг него, распевая гимны. Первосвященник оставался под портиком, пока вновь принятый ученик снова не подходил к нему.

"Сладкозвучный Орфей, -- сказал он, -- возлюбленный Сын Бессмертных и нежный целитель душ! С того дня, как я услышал твои гимны Богам на празднестве Аполлона Дельфийского, ты восхитил мое сердце, и я готов следовать за тобой повсюду. Твои гимны подобны опьяняющему нектару, твои поучения подобны острому напитку, который возрождает поникшее тело, разливая по его членам новую силу". "Тяжел путь, ведущий отсюда к Богам! -- произнес Орфей, который, казалось, прислушивался к внутренним голосам более, чем к голосу своего ученика. -- Цветущая тропинка, крутой подъем и затем острые скалы, над которыми сверкают молнии, и безграничное пространство, -- вот судьба Ясновидца и Пророка на земле. Оставайся же, дитя мое, на цветущих тропинках равнины, не ищи того, что за ними". "Моя жажда усиливается по мере того, как ты ее утоляешь, -- отвечал молодой посвященный. --- Ты поучал меня о сути Богов, но поведай мне, великий учитель мистерий, вдохновляемый божественным Эросом, смогу ли я их увидеть когда-нибудь?" "Очами духа, -- ответил первосвященник Юпитера, -- но не телесными очами. Ныне же ты в состоянии видеть лишь земными очами. Необходим великий труд или же тяжкие страдания, чтобы открылся внутренний взор". "Ты один можешь открыть его, Орфей! Оставаясь с тобой, я не ведаю страха".

"Если ты хочешь того, слушай. В Фессалии, в долине Тэмпейской, возвышается мистический храм, закрытый для непосвященных. В этом храме Дионис обнаруживается перед мистами и ясновидящими. Через год приходи на его праздник; я погружу тебя в магический сон, я раскрою твои очи, чтобы они увидели божественный мир, а до тех пор сохраняй целомудрие жизни и белизну души, ибо знай, что божественный огонь ужасает слабых и убивает нечестивых". После этих слов учитель повел дельфийского ученика внутрь храма и указал ему назначенную для него келью. Там была зажжена египетская лампа, которую поддерживал крылатый гений, и там, в сундуках из душистого кедра, находились многочисленные свитки папирусов, покрытые египетскими иероглифами и финикийскими письменами, а также свитки, написанные Орфеем на греческом языке, которые заключали его тайное учение {Среди многих утерянных книг, приписываемых орфическими писателями Греции Орфею, были Аргонавтики, трактующие произведения гермеоизма; Деметраида, поэма, относившаяся к матери Богов, которой соответствовала Космогония; священные песни Вакха, дополнением к которым служила Теогония; также такие произведения, как Покров или Сеть душ, искусство мистерий и храмовых обрядов; Книга превращений, химия и алхимия; Корибанты, или земные тайны и землетрясения; Анемоскопия, наука атмосферы; ботаника естественная и магическая; и т.д.}. Учитель и ученик беседовали в келье до глубокой ночи.

¹ Павзаний рассказывает, что каждый год храмовые ученики отправлялись из Дельф в долину Тэмпейскую, чтобы собирать там священный лавр. Этот обычай должен напоминать ученикам Аполлона, что они примыкают к Орфическому посвящению и что первоначальное вдохновение Орфея можно сравнить с могучим стволом, от которого дельфийский храм собирает молодые побеги. Это слияние традиции Аполлона с орфической традицией выражается еще и другим способом в истории храма. Так, знаменитый спор между Аполлоном и Вакхом из-за треножника храма не имеет другого смысла. Вакх, гласит легенда, уступил треножник своему брату и удалился на Парнас. Это означает, что Дионис и орфическое посвящение осталось привилегией одних лишь посвященных, тогда как Аполлон давал свои оракулы внешнему миру.

Это было в Фессалии, в свежей долине Тэмпейской. Святая ночь, посвященная Орфеем мистериям Диониса, наступила. В сопровождении одного из служителей храма дельфийский ученик шел по узкому и глубокому ущелью между островерхими скалами. В темноте ночи не было слышно иного звука, кроме журчания реки, которая протекала в зеленых берегах долины. Наконец серебряный диск луны показался из-за черной гривы скал. Ее магнетический свет скользнул по глубинам, и вдруг -- волшебная долина осветилась вся неземным светом. Словно сорвали с нее покрывало, и вся она раскрылась со своими зелеными оврагами, рощами из ясеней и тополей, своими хрустальными ручьями, гротами, заросшими вьющимся плющом, и со своей извилистой речкой, то охватывающей своими рукавами тенистые островки, то катящей свои волны под сплетенными ветвями больших деревьев. Бледный туман и сказочный сон окутывал все растения. Казалось, что вздохи нимф проносились по зеркальной поверхности реки и что смутные звуки флейт поднимались из чащ неподвижных тростников. Надо всей долиной носились незримые чары Дианы. Дельфийский ученик шел как во сне. Он останавливался время от времени, чтобы вдохнуть аромат жимолости и горького лавра. Но магический свет длился лишь одну минуту. Луна закрылась облаком, и все потемнело: скалы приняли угрожающий вид и блуждающие огни засветились во всех направлениях, под густой тенью деревьев, на берегу реки и в углублениях долины.

"Это мисты, -- сказал проводник, -- пускаются в путь. Каждая группа имеет своего проводника-факелоносца. Мы последуем за ними". Наши путники встречали много живописных процессий, выходивших из глубины рощ; вначале они увидели мистов молодого Вакха, юношей, одетых в длинные туники из тонкой льняной ткани в венках из плюща. Они несли чаши из резного дерева, символ чаши жизни. Затем прошли молодые люди с гордой и смелой осанкой, которых называли мистами сражающегося Геркулеса; на этих были короткие туники, обнаженные ноги, львиные шкуры, спадающие с одного плеча, оливковые венки на головах. Затем появились мисты растерзанного Вакха с пятнистыми пантеровыми шкурами на плечах, с пурпурной повязкой на волосах, с тирсом в руке. Проходя мимо одной пещеры, они видели распростертых на земле мистов Аидонаи и подземного Эроса. Это были люди, оплакивающие своих умерших родственников и друзей; они пели тихими голосами: "Аидонаи! Аидонаи! Возврати нам тех, кого ты взяла у нас, или дозволь нам спуститься в твое царство". Ветер, врываясь в пещеру, как бы продолжал под землей протяжные стоны мрачного напева. Внезапно один из мистов повернулся к ученику дельфийского храма и сказал ему: "Ты переступил порог Аидонаи. Ты не увидишь более света живущих". Другой мист, проходя мимо, задел его и шепнул ему на ухо: "Тень, ты сделаешься жертвой тени. Ты, который принадлежишь ночи, ты вернешься в царство Эреба!". И он пустился бежать. Ученик дельфийского храма почувствовал себя оледеневшим от страха. Он шепнул своему проводнику: "Что означает все это?". Служитель храма, казалось, ничего не слышал. Он произнес равнодушным тоном: "Нужно перейти через мост. Никто не может избежать конца". Они перешли деревянный мост, переброшенный через Пенею. "Откуда, -- спросил ученик, -- исходят эти печальные голоса и эта жалобная мелодия? Кто эти светлые тени, проходящие длинными вереницами под тополями?" "Это женщины, которые собираются принять участие в мистериях Диониса". "Знаешь ли ты их имена?" "Здесь никто не знает имени другого и старается забыть свое собственное имя. Ибо как при входе в священную обитель мисты оставляют свои запыленные одежды, чтобы искупаться в реке и облечься в чистые льняные ткани, также покидает каждый из них свое прежнее имя и принимает новое. В течение семи дней и семи ночей люди преображаются, как бы переходят в новую жизнь. Посмотри на все эти вереницы женщин. Они соединились не по семьям или странам, а по тому Богу, который вдохновляет их". И они увидели шествие молодых девушек в венках из нарциссов и в голубых пеплумах, которых проводник называл нимфами Персефоны. Они несли в своих руках урны и другие предметы, отданные ими в силу обета; затем появились в красных пеплумах мистические возлюбленные, пламенные искательницы Афродиты. Они углубились в темную рощу и оттуда понеслись горячие призывы, смешанные со слабыми рыданиями. Затем из другой темной миртовой рощи раздались страстные напевы; они поднимались к небу медленными призывами: "Эрос! Ты ранил наше сердце! Афродита! Ты сокрушила наши члены! Мы покрыли грудь нашу кожей молодого оленя, но в груди мы несем кровавый пурпур наших ран. В нашем сердце -- пожирающий огонь. Мы умираем, но не от болезни: нас сжигает любовь. Поглоти нас, Эрос! Эрос! Или освободи нас, Дионис! Дионис!" Затем приблизилось другое шествие. Здесь женщины были совершенно закутаны в черные одежды, с длинными вуалями, падавшими на землю. И все казались огорченными, словно они были в большой скорби. Проводник назвал их оплакивающими Персефону. В этом месте возвышался большой мраморный мавзолей, опутанный плющом. Женщины опустились на колени возле него, распустили свои волосы и стали испускать жалобные крики. На каждую строфу желания они произносили ответную строфу скорби. "Персефона! -- стонали они. -- Ты умерла, похищенная Аидонаи; ты спустилась в царство мертвых. Но мы, оплакивающие возлюбленного, мы -- живые мертвецы. Да не взойдет над нами заря нового дня. Да дарует нам вечный сон та земля, которая покрывает тебя, о великая богиня! И пусть моя тень бродит в объятиях возлюбленной тени! Услышь нас, Персефона!"

Перед этими странными сценами, под заразительным восторгом этих глубоких ощущений ученик дельфийского храма почувствовал себя объятым тысячью ощущений разнородных и мучительных; он перестал быть самим собой; желания, мысли и страдания всех этих существ проникли в него и сделались его желаниями и его страданиями. Его душа как бы раздробилась, проникая в тысячи тел, смертельное томление овладело им. Он не знал более -- живой ли он человек или -- лишь тень человека.

Проходивший по той же тропе посвященный высокого роста подошел к женщинам и сказал: "Мир опечаленным теням! Страдающие женщины, стремитесь к свету Диониса, Орфей вас ожидает!". И все женщины окружили его в молчаливом ожидании, сняли с себя венки, а он своим тирсом показал им дорогу.

Тогда некоторые из них наклонились к источнику и зачерпнули воды в резные чаши; затем шествие пришло в порядок и двинулось вперед. Молодые девушки пошли впереди. Они пели гимн с таким припевом: "Потрясайте цветами мака! Утоляйте жажду из волн Леты! Дай нам желанный цветок и да расцветает нарцисс для сестер наших! Персефона! Персефона!". Ученик еще долго шел со своим проводником. Они проходили через луга, покрытые златоцветом; они шли под тенью кипарисов, грустно шелестевших над их головами. Они слышали заунывное пение, которое носилось в воздухе и достигало их неизвестно откуда. Они видели на деревьях страшные маски и фигурки из воска, напоминавшие спеленатых детей.

То там, то здесь через реку переплывали лодки, наполненные молчаливыми людьми, словно привидениями. Наконец долина раздвинулась, вершины гор осветились, появилась заря. Вдали виднелись темные ущелья гор Осса, прорезанные пропастями, в которых громоздились обломки скал. Ближе к путникам, посреди гористого амфитеатра, на лесистом холме, засиял, освещенный розовой зарей, храм Диониса. Уже солнце золотило вершины гор. По мере того как они приближались к храму, со всех сторон появились толпы мистов, шествия женщин и группы посвященных. Все это множество людей, серьезных с виду, но внутренне взволнованных тревожным ожиданием, встретилось у подошвы холма и начало подниматься по тропинкам к святилищу. Все приветствовали друг друга как друзья, потрясая миртовыми ветвями и тирсами. Провожатый ученика исчез, а сам ученик дельфийского храма очутился -- неожиданно для себя -- в группе посвященных, которые отличались разноцветными повязками, придерживавшими их волосы на голове. Он их никогда не видел ранее этой минуты, а между тем ему казалось, что он узнает их, и это вызвало в нем чувство большой радости. И они также, казалось, ожидали его и приветствовали как брата, поздравляя с благополучным прибытием. Смешавшись с ними, словно несомый на крыльях, он поднялся на самые высокие ступени храма, когда внезапно яркий луч света ослепил его. Это восходило солнце, бросая первые снопы света на равнину, освещая яркими лучами всех мистов и посвященных, теснившихся на ступенях храма и группами подвигавшихся к нему.

В это время хор запел священный гимн. Бронзовые двери храма бесшумно открылись, и, сопровождаемый факелоносцем, появился Иерофант Орфей. Ученик дельфийского храма, узнав его, задрожал от радости. Одетый в пурпуровые одежды, с лирой в руке, Орфей сиял вечной юностью. Он заговорил:

"Привет всем вам, которые пришли, чтобы возродиться после страданий земной жизни, привет вам, возрождающимся в этот час! Войдите, чтобы испить от источника света, вы, которые пришли из темноты, мисты, женщины, посвященные! Войдите и радуйтесь, вы, которые страдали; войдите и отдохните, вы -- которые боролись. Солнце, которое я призову на ваши головы и которое засияет в ваших сердцах, не есть солнце смертных; оно -- чистый свет Диониса, великая звезда посвященных. Силою ваших пережитых страданий и усилия, которое вас привело сюда, вы победите, а если вера ваша в божественное слово крепка, вы победили уже и теперь. Ибо после долгого круговорота темных существований вы освободитесь из скорбного круга рождений и соединитесь все, как единое тело и как одна душа, в свете Диониса. Божественная искра, которая освещает нам путь на земле -- в нас самих; в храме она становится ярким факелом, на небесах -- светлой звездой. Так растет свет Истины. Послушайте, как звучит лира о семи струнах, лира Бога... Она вызывает движение миров. Слушайте! И да проникнут ее звуки в вас и да откроются перед вами глубины небес! Здесь дается помощь ослабевшим, утешение страждущим, надежда всем! Но горе злым и нечестивым, они будут уличены. Ибо в экстазе мистерий каждый видит душу другого до самой глубины. Злые поражаются ужасом, а нечестивые -- смертью. Ныне, когда свет Диониса засиял над вами, я призываю небесного Эроса, милостивого и всемогущего. Да будет он в вашей любви, в ваших слезах и в ваших радостях. Любите, ибо все любит: и демоны в безднах, и боги в эфире. Любите, ибо все любит, но любите свет, а не мрак. Вспоминайте во время пути о цели. Когда души возвращаются в обитель света, они несут на своих звездных {Астральных.} телах -- подобно безобразным пятнам -- весь грех жизни... И, чтобы изгладить их, душа должна перенести искупление и возвратиться на землю... И одни лишь чистые и сильные входят в обитель света Диониса. А теперь воспоем Эвохэ!".

"Эвохэ!" -- возгласили герольды в четырех концах храма и раздалась священная музыка.

"Эвохэ!" -- ответили все собравшиеся с энтузиазмом, теснясь на ступенях святилища. И крик Диониса, священный призыв к возрождению и к вечной жизни, прокатился по долине, повторяемый тысячью голосов и отбрасываемый горным эхом. И пастухи в диких горных проходах Оссы, затерявшиеся со своими стадами в тени лесов, задеваемых облаками, отвечали тем же криком: "Эвохэ!" {Возглас "Эвохэ", который произносится как Не, Vau, Не, был священным возгласом всех посвященных Египта, Иудеи, Финикии, Малой Азии и Греции.

Четыре священные буквы, произносимые следующим образом: Iod, Не, Vau, Не, выражали Бога в его вечном слиянии с Природой. Они обнимали собой все сущее, всю живую Вселенную. Iod (Озирис) означал божественное в прямом смысле, творческий Разум, Вечно-Мужественное, которое находится во всем, везде и поверх всего. He-Vau-He выражало Вечно-Женственное, Еву, Изиду, Природу под всеми формами, видимыми и невидимыми, оплодотворенную Озирисом, творческим Разумом. Высшее посвящение в теогонические науки и теургические искусства соответствовало букве lod. Другой разряд наук соответствовал остальным трем буквам Не Vau Не. Так же как Моисей, Орфей сохранил науки, соответствующие букве Iod (Иов, Зевс, Юпитер), и идею единства Божия для посвященных первой степени, народу же он стремился передать ее в поэзии, искусствах и в живых символах. Поэтому возглас Эвохэ был открыто произносим во время празднеств Диониса, на которые допускались кроме посвященных и все стремящиеся к мистериям. В этом, по-видимому, заключается вся разница между делом Моисея и Орфея. Оба исходят из Египетского посвящения и обладают одной и той же истиной, но осуществляют ее в противоположных направлениях. Моисей сурово и ревниво прославляет Отца, мужское начало Бога. Он вверяет охрану Его замкнутому священническому сословию и подчиняет народ неумолимой дисциплине, лишая его откровения. Орфей, боготворивший Вечно-Женственное в природе, прославляет его во имя того Бога, которым оно проникнуто, и стремится пробудить его в душе человечества. И вот почему клич "Эвохе!" встречается во всех мистериях древней Греции.}.

Празднество прошло как сон; наступил вечер. Священные танцы, гимны и молитвы словно растаяли в розовом тумане. Орфей и его ученик спустились по подземной галерее в священный склеп, находившийся в середине горы, куда один Иерофант имел свободный доступ. Там предавался он своим одиноким медитациям или занимался со своими адептами высшими искусствами магии и теургии. Они вступили в обширную пещеру. Два факела, вставленные в пол, слабо освещали трещины ее стен и таинственный мрак ее сводов. В нескольких шагах от них зияла черная расселина; горячий ветер исходил из нее, и казалось, что глубокая трещина спускается до самых недр земли. На краю ее стоял небольшой жертвенник, на котором горели куски лаврового дерева и стоял сфинкс, высеченный из порфира. Очень далеко, на неизмеримой высоте, пещера освещалась продольной трещиной, через которую в эту минуту виднелось звездное небо. Этот слабый луч голубоватого света был подобен оку небес, проникающему в черную бездну. "Ты пил из источника божественного Света, -- сказал Орфей, -- ты вступил с чистым сердцем в недра мистерий. Торжественный час пробил, и я дам тебе проникнуть до самых источников жизни и света. Те, которые еще не приподняли густой покров, скрывающий невидимый мир от взора человеческого, те еще не приобщились к сынам Божиим. Внимай же истинам, которые необходимо умалчивать перед толпой и которые составляют силу святилищ. Бог един и всегда подобен Себе Самому. Он управляет всей Вселенной. Но Боги разнообразны и бесчисленны; ибо божественное вечно и не имеет конца. Величайшие из них -- души светил. Солнце, звезды, земли, луны, каждое светило имеет свою душу, и все они взошли из небесного огня и из первозданного света. Недоступные, неизменные, они управляют великим целым своими ритмическими движениями. Каждое светило, вращаясь, вовлекает в свою эфирную сферу сонмы полубогов или просветленных душ, которые были когда-то людьми и, спустившись по лестнице воплощенных царств, победоносно вознеслись снова на высоту, где кончается круг рождений. Посредством этих чистых духов Бог дышит, действует, проявляется. Более того, они являются дыханием Его Души, лучами Его вечного Разума. Они направляют целые воинства низших духов, которые действуют в элементах; они же управляют мирами. И вдали, и вблизи они окружают нас, и, хотя по сути своей бессмертные, они облекаются в формы, меняющиеся сообразно временам, народам и странам. Нечестивый отрицает, но все же боится их; праведный поклоняется им, хотя и не видит их; посвященный знает их, видит и способен привлекать их.

Если я боролся, чтобы найти их, если я не побоялся смерти и, как говорят, спускался в ад, я делал это, чтобы победить демонов бездны и призвать свыше богов на мою возлюбленную Грецию; я делал это, чтобы глубокое небо сочеталось с землей, и очарованная земля услышала музыку божественных голосов... Небесная красота воплотится в тело женщины, огонь Зевса потечет в крови героев, и ранее, чем подняться к светилам, сыны Богов засияют славой подобно Бессмертным. Известно ли тебе, что такое Лира Орфея? Это -- звук вдохновенных храмов. Струны ее -- боги; под их мелодии Греция настроится подобно лире, и самый мрамор запоет в стройных размерах и в светлых гармониях небожителей.

А теперь я вызову моих Богов, дабы они появились перед тобой живыми и показали тебе в пророческом видении мистический гименей, который я готовлю миру и который узрят посвященные.

Ложись в углубление этой скалы. Не бойся ничего. Магический сон сомкнет твои вежды; вначале ты будешь содрогаться и увидишь страшные вещи; но затем -- чудный свет и неведомое блаженство овладеет всем твоим существом". Ученик лег в нишу, высеченную в виде ложа в скале. Орфей бросил горсть благовоний в жертвенный огонь; затем, взяв в руку свой скипетр, на вершине которого переливался всеми цветами радуги сверкающий кристалл, подошел к сфинксу и начал вызывать: "Цибела, Цибела! Великая мать, услыши меня! Первозданный свет, эфирное пламя, вечно вспыхивающее в беспредельных пространствах, в котором таятся отголоски и образы всех вещей! Я призываю твоих сверкающих Вестников, о душа Вселенной, согревающая бездны, съедающая солнца, влачащая в Эфире свою звездотканную мантию... тончайший Свет, скрытый и невидимый для телесных очей... великая Мать всех миров и Богов, хранящая все первообразы в недрах своих... Цибела! Ко мне! Ко мне! Силой моего магического жезла, силой моего договора с великими Властями, душой Эвридики заклинаю тебя: явись! Явись, Супруга многоликая, покорная и отзывчивая под огнем вечного творчества... Из высочайших пространств, из глубочайших бездн, со всех сторон появляйся, притекай, наполняй эту пещеру твоими эманациями! Окружи сына мистерий прозрачной оградой и дай ему узреть в твоем глубоком лоне Духов бездны, земли и небес..."

При этих словах подземный гул потряс недра горы, и скала задрожала. Тело ученика покрылось холодным потом. Орфея он видел уже неясно сквозь клубы разраставшегося дыма. В первую минуту он попробовал бороться со страшной силой, которая одолевала, но он почувствовал, как сознание его ослабевает и воля перестает действовать. Он испытывал ужас утопающего, задыхающегося под напором воды и в страшной борьбе теряющего сознание. Когда он пришел в себя, ночь окружала его, -- ночь, в которой, прокрадывался ползучий полусвет, мутный и призрачный. Он долго смотрел, ничего не видя; время от времени он чувствовал прикосновение к своему телу словно крыльев невидимых летучих мышей. Наконец он начал смутно различать двигавшиеся во мраке чудовищные формы центравров, гидр и горгон.

Первое, что он различил явственно, была большая фигура женщины, сидящей на троне. Она была окутана длинным покрывалом, в складках которого бледно мерцали звезды, а на голове виднелся венок из распустившихся маков. Ее широко открытые глаза бодрствовали, неподвижные. Множество человеческих теней носилось вокруг нее подобно усталым птицам, и они шептали вполголоса: "Царица мертвых! Душа земли! О, Персефона! Мы -- дочери неба... Почему находимся мы в изгнании, в темном царстве теней? О, Жница небесная! Зачем сорвала ты наши души, которые, блаженно-счастливые в волнах света, свободно двигались среди своих сестер в безграничном пространстве эфира?". Персефона ответила: "Я сорвала нарцисс, я спустилась на брачное ложе, я выпила смерть вместе с жизнью, и так же, как вы, я страдаю во мраке". "Когда же мы будем освобождены?" -- со стоном спрашивали души. "Когда появится мой небесный Супруг -- божественный Освободитель", -- ответила Персефона. Вслед за этим появились страшные женщины: глаза их были налиты кровью, головы украшали венки из ядовитых цветов. Вокруг их обнаженных рук и бедер извивались змеи, которыми женщины размахивали, как плетями: "Души, призраки, лар-вы! -- кричали они свистящими голосами. -- Не верьте безумной царице мертвых! Мы -- жрицы жизни во мраке, слуги элементов и чудовищ бездны, мы -- вакханки на земле и фурии в преисподней! Мы -- ваши истинные царицы, несчастные души! Вы не выйдете из проклятого круга рождений! Мы заставим вас возвращаться в него снова и снова нашими бичами! Извивайтесь вечно между свистящими кольцами наших змей, в сетях желания, ненависти и раскаяния!". И они бросились, разъяренные, на сонм обезумевших от ужаса душ, и под ударами их бичей души начали кружиться в воздухе подобно вихрям сухих листьев, испуская томительные стоны. При этом зрелище Персефона начала бледнеть. Теперь она походила на лунный призрак. Она тихо произнесла: "Небо... Свет... Боги... Одна мечта!.. Сон, лишь вечный сон!"... Цветы в ее венке завяли; ее глаза закрылись в смертельной тоске. Царица мертвых впала в глубокий сон на своем троне, и все исчезло во мраке. Видение изменилось. Ученик дельфийского храма увидел себя в цветущей долине. Гора Олимп в отдалении. У входа в темную пещеру на ложе из цветов лежала прекрасная Персефона. Венок из нарциссов сменил на ее голове зловещие цветы маков, и заря возрождающейся жизни отражалась на ее прекрасном лице. Темные косы ее падали на белые плечи, и нежная грудь тихо приподнималась под поцелуями легкого ветерка. Нимфы двигались в ритмичном танце на лужайке. Белые облака плыли в лазури неба. Звуки лиры доносились из храма. В этих неземных звуках, в этих священных ритмах ученик услышал скрытую музыку всех вещей. Из листьев, из трав, из волн, из пещер исходила бесплотная нежная мелодия, и до его слуха долетали издалека отдаленные голоса посвященных женщин, которые проходили с пением в горах. Одни из них, как бы в отчаянии, призывали бога, другие, падая в бессилии под тенью деревьев, словно ожидали его появления. Затем небесная лазурь распахнулась в зените, и оттуда появилось блестящее облако. Подобно парящей птице, которая, продержавшись мгновение на высоте, стрелой падает на землю, из облака появился бог и, с тирсом в руке, предстал перед Персефоной. Он был прекрасен. В его глазах сиял священный восторг, предвестник зачатия миров. Он долго взирал на нее, затем протянул над ней свой тирс и дотронулся до ее груди; она улыбнулась. Тогда он прикоснулся к ее челу; она открыла глаза, медленно приподнялась и взглянула на светлого бога. Ее очи, затемненные сновидениями Эреба, засияли, как две яркие звезды. "Узнаешь ты меня?" -- спросил бог. -- "О Дионис! Чистый Дух, Глагол Юпитера, небесный Свет, сияющий под видом человека! Каждый раз, как ты пробуждаешь меня, мне кажется, что я живу впервые, миры возрождаются в моем воспоминании; прошедшее и будущее снова становится бессмертным настоящим, и я чувствую, как в моем сердце, сияя, оживает вся Вселенная!" В это время над горами, на рубеже серебристых облаков, появились светозарные боги, пытливо склонившиеся к земле.

Внизу группы мужчин, женщин и детей, выходившие из долин и из пещер, смотрели на Бессмертных в немом восторге. Пламенные гимны поднимались из храмов вместе с волнами фимиама. Между землей и небом готовилось одно из тех соединений, которое вызывает зачатие богов и героев; и когда розовый свет зари разлился над землей, царица мертвых, снова превратившаяся в божественную жницу, поднималась к небу, уносимая в объятиях своего Супруга. Огневое облако закрывало их, и уста Диониса прикоснулись к устам Персефоны... И тогда безмерный крик любви прозвучал от неба до земли, словно священный трепет богов пронесся над великой лирой, обрывая все ее струны и разнося повсюду на крыльях ветра ее звуки...

В тот же миг из облака, возносившего Диониса и Персефону, вырвался целый ураган ослепительного света... И все исчезло. На мгновение ученик Орфея почувствовал себя словно поглощенным в самый центр источника всякой жизни, словно утонувшим в солнце Бытия. Но, погружаясь в его пламенную глубину, он исторгался из нее одаренный небесными крыльями и, подобно молнии, проносился над мирами, чтобы на рубеже их прикоснуться к Вечности.

Когда физическое сознание вернулось к нему, он увидел себя в полной темноте. Лишь светлая лира сияла в глубине мрака. Она удалялась, удалялась, и наконец превратилась в звезду. Только тогда понял ученик, что он находится в склепе и что эта светлая точка -- отверстие в скале, через которое просвечивает небо. Большая тень неподвижно стояла около него. Он узнал Орфея по длинным волосам и по сверкающему оконечнику его скипетра. "Дитя дельфийского храма, -- обратился к нему Орфей, -- откуда приходишь ты?" "О учитель посвященных, чудо творящий Орфей! Мне снился дивный сон. Что это -- чары магии или дар богов? Что случилось? Разве изменился мир? И где нахожусь я в эту минуту?" "Ты завоевал венец посвящения, и ты познал мою мечту -- бессмертную Грецию! Но пойдем отсюда; чтобы исполнилась эта мечта, нужно, чтобы я принял смерть, а ты остался жить".

Дубовые леса стонали, бичуемые бурей на склонах горы Каукаионы; гром разносился отраженными голосами по обнаженным скалам и заставлял дрожать до самого основания храм Юпитера. Жрецы Зевса сошлись в одном из сводчатых склепов святилища. Они сидели на своих бронзовых креслах и составляли полукруг. Орфей стоял посреди них подобно осужденному. Он был бледнее обыкновенного, но глубокое пламя горело в его спокойных глазах. Самый древний из жрецов заговорил голосом судьи:

"Орфей, ты, которого называют сыном Аполлона, мы провозгласили тебя первосвященником и царем, мы дали тебе мистический скипетр сына Божия; ты управляешь Фракией помощью священного царственного знания. Ты воздвиг в этой стране храмы Юпитера и Аполлона, и ты зажег в ночи мистерий божественное солнце Диониса. Но известно ли тебе, что угрожает нам? Ты, который знаешь самые страшные тайны, ты, который не раз предсказывал нам будущее и издали беседовал с своими учениками, проявляясь перед ними во сне, ты не ведаешь, что творится вокруг тебя. В твое отсутствие мрачные жрицы, вакханки, соединились в долине Гекаты. Ведомые Аглаонисой, волшебницей Фессалии, они убедили начальников племен, обитающих у берегов Эбры, восстановить культ мрачной Гекаты, и они грозят разрушить храмы наших богов и алтари Всевышнего! Возбужденные их пламенными речами, ведомые при свете их мятежных факелов, тысяча фракийских воинов расположилась лагерем у подошвы горы, и завтра, возбуждаемые кровожадными женщинами, они пойдут на приступ нашего храма. Аглаониса, главная жрица Гекаты, ведет их; это -- самая страшная из волшебниц, неумолимая и злобная подобно фурии. Ты должен знать ее! Каков будет твой ответ?.."

"Я знал все это, -- ответил Орфей,-- и все, что ты говоришь, было неизбежно".

"Почему же не сделал ты ничего, чтобы защитить нас? Аглаониса поклялась убить нас на наших алтарях перед лицом того же Неба, которому мы поклоняемся. Но что станется с этим храмом, с его сокровищами, с твоей наукой и с самим Зевсом, если ты покинешь нас?"

"Разве я не с вами?" -- ответил Орфей с кротостью.

"Ты пришел, но слишком поздно, -- сказал жрец. -- Аглаониса ведет вакханок, а вакханки ведут фракийцев. Не молниями ли Юпитера и не стрелами ли Аполлона будешь ты защищаться от них? Почему не позвал ты своевременно фракийских начальников, верных Зевсу, чтобы они раздавили мятеж?"

"Не оружием защищают Богов, а живым словом. Не с начальниками нужно бороться, а с вакханками. Я иду один. Сохраните спокойствие. Ни один непосвященный не проникнет за эту ограду. Завтра же придет конец царству кровожадных жриц. И знайте вы все, дрожащие перед ордой, предавшейся Гекате, победят не они, а светлые, солнечные Боги. Тебе же, жрец, усомнившийся во мне, я оставляю скипетр и венец Иерофанта".

"Что задумал ты сделать?" -- спросил испуганный старый жрец.

"Я возвращаюсь к Богам... А вам всем привет!"

И Орфей вышел, оставив жрецов в немом изумлении. Внутри храма он разыскал ученика дельфийского храма и, взяв его за руку, сказал: "Я иду в лагерь Фракийцев. Следуй за мной". Они пошли под тенью дубов. Гроза удалялась. Сквозь густые ветви сверкали звезды. "Верховный час для меня настал, -- сказал Орфей. -- Другие понимали меня, ты же меня любил. Эрос -- древнейший из Богов, говорят посвященные; у него ключ от всякого бытия. Тебе одному я дал проникнуть в самую глубину мистерий; Боги говорили с тобой, ты видел их!.. Теперь, вдали от людей, лицом к лицу, в верховный час своей смерти, Орфей должен оставить своему возлюбленному ученику руководящее слово своей жизни, бессмертное наследие, чистый огонь своей души". "Учитель, я слушаю и повинуюсь", -- сказал ученик Дельфийского храма. "Идем, -- сказал Орфей, -- по тропинке вниз. Нужно спешить, время не ждет. Я должен застать моих врагов врасплох. Пока мы идем, слушай и запечатлевай мои слова в своей памяти, но сохрани их как тайну". "Они выжгутся огненными буквами в моем сердце; века не изгладят их".

"Ты уже знаешь, что душа есть дочь неба. Ты взирал на свое происхождение и на свой конец, и ты начинаешь уже вспоминать. Когда душа спускается в тело, она продолжает, хотя и в слабой степени, получать воздействие свыше. И это дуновение свыше достигает нас в начале нашей жизни через посредство наших матерей. Молоком из своей груди они питают наше тело; дух же наш, устрашенный теснотой телесной темницы, питается душою матери. Моя мать была жрицей Аполлона; в моих первых воспоминаниях я вижу священную рощу, наш храм и женщину, несущую меня в своих объятиях и покрывающую мое тело своими нежными волосами, как греющим покрывалом. Земные предметы и лица людей приводили меня в неописанный ужас. Но как только моя мать брала меня в свои объятия, я встречался с ее взором, и из него исходило на меня чудное воспоминание о небе. Но этот луч погас в печальных потемках земной жизни. Однажды моя мать исчезла; она умерла, и я не видел ее более. Лишенный ее нежного взора, удаленный от ее ласк, я ужаснулся перед моим одиночеством. А когда я увидел кровь, стекающую с жертвенного алтаря, я возненавидел храм и спустился вниз, в долины. Уже тогда "вакханки" поразили мою юность. Аглаониса царствовала над ними. Мужчины и женщины -- все боялись ее. От нее веяло мрачным желанием, и она приводила в ужас. Всех приближавшихся к ней она привлекала роковым образом. С помощью чародейства мрачной Гекаты она привлекала молодых девушек в свою очарованную долину и вводила их в свой культ. В это время Аглаониса заметила Эвридику. Она почувствовала к ней преступное необузданное влечение. Она стремилась увлечь ее в культ вакханок, завладеть ее волей и предать ее адским демонам. И уже начала она зачаровывать Эвридику своими соблазнительными обещаниями и ночными чарами. Привлеченный каким-то неясным предчувствием в долину Гекаты, я шел однажды посреди густых трав луга, покрытого ядовитыми растениями, и кругом царствовал ужас темных лесов, посещаемых вакханками. Странное дуновение, как бы горячие дыхания желания носились вокруг. Я увидел Эвридику. Она медленно шла, не видя меня, направляясь к пещере, словно зачарованная какой-то невидимой силой. Время от времени легкий смех доносился из рощи вакханок, иногда странный вздох. Эвридика останавливалась, трепеща, нерешительная, а затем возобновляла свой путь, словно побуждаемая магической властью. Ее золотые кудри падали на белые плечи, ее синие глаза горели блаженством, тогда как сама она подвигалась к пасти ада. Но я различил спящее небо в ее взорах. Я позвал ее, я взял ее за руку, я крикнул ей: Эвридика! Куда идешь ты? Как бы пробужденная от сна, она испустила крик ужаса и, освобожденная от чар, упала на мою грудь. И тогда Божественный Эрос покорил нас, мы обменялись взглядами, и Эвридика и Орфей стали супругами навек. Вслед за тем Эвридика, прижимавшаяся в страхе ко мне, указала на грот жестом ужаса. Я приблизился, и увидел в его глубине сидящую женщину. Это и была Аглаониса. Возле нее небольшая статуя Гекаты из воска, раскрашенная красным, белым и черным, с бичом в руке. Она невнятно бормотала заклинанья, вращая магическое колесо своей прялки, и ее глаза, устремленные в пустоту, казалось, пожирали невидимую жертву. Я разбил ее прялку, я затоптал Гекату ногами, я пронизал волшебницу взглядом и воскликнул: именем Юпитера, я запрещаю тебе думать об Эвридике, запрещаю под страхом смерти, ибо знай, сыны Аполлона не боятся тебя! Приведенная в смятение, Аглаониса корчилась, как змея, под моим взглядом и наконец исчезла в глубине пещеры, бросив на меня взгляд смертельной ненависти.

Я увел Эвридику к своему храму. Девушки Эбро {Св. гора Эбро.} в венках из гиацинтов воспевали гименей вокруг нас. Я узнал счастье. Луна трижды обогнула небосвод, когда одна вакханка, по наущению Аглоанисы, предложила Эвридике чашу с вином, обещая, что если она выпьет его, перед ней раскроется наука магических трав и любовных напитков. Эвридика -- в порыве любопытства -- выпила и пала, как бы пораженная молнией. Чаша заключала смертельный яд. Когда я увидел тело Эвридики, сжигаемое на костре, когда могила поглотила ее пепел, когда последние следы ее живой формы исчезли, я спросил себя: где ее душа? И я пошел в невыразимом отчаянии, я бродил по всей Греции. Я молил жрецов Самофракии вызвать ее душу; я искал эту душу в недрах земли и везде, куда мог проникнуть, но тщетно. Наконец я пришел к пещере Трофонийской. Там жрецы вводят смелого посетителя через трещину до огненных озер, которые кипят в недрах земли и показывают ему, что происходит в этих недрах. Уже на пути, подвигаясь вперед, человек приходит в экстаз, и у него открывается внутреннее зрение; он начинает с трудом дышать, у него появляется удушье, он теряет голос и может говорить лишь знаками. Одни отступают в испуге и возвращаются с полпути, другие упорствуют и умирают от удушья, а большая часть тех, которые возвращаются живыми, сходят с ума. Проникнув до конца и увидев то, что ни одни уста не должны произносить, я вернулся в пещеру и впал в глубокий летаргический сон. Во время этого сна ко мне явилась Эвридика. Она носилась, окруженная сиянием, бледная и нежная, как лунный свет, и говорила мне: "Ради меня ты не побоялся ада, ты искал меня между мертвыми. Я услышала твой голос, я пришла. Я обитаю не в недрах земли, но в областях Эреба, в обители мрака между землей и луной. Я кружусь на краю обоих миров и плачу так же, как ты. Если ты хочешь освободить меня, спаси Грецию и дай ей свет. И тогда мне будут возвращены мои крылья, и я поднимусь к светилам, и ты снова найдешь меня в светлой области Богов. А до тех пор я должна бродить в царстве мрака, тревожном и скорбном..." Трижды я хотел схватить ее, трижды она исчезала из моих объятий, неуловимая, как тень. Я услышал звук словно от разорванной струны, и затем голос, слабый, как дуновение, грустный, как прощальный поцелуй, прошептал: Орфей!

При этом звуке я пробудился. Это имя, данное мне ее душой, преобразило все мое существо. Я почувствовал, как в меня проник священный трепет беспредельного желания и сила сверхчеловеческой любви. Живая Эвридика дала бы мне блаженство счастья, мертвая Эвридика повела меня к истине. Из любви к ней я облекся в льняные одежды и достиг великого посвящения и жизни аскета. Из любви к ней я проник в тайны магии и в глубины божественной науки; из любви к ней я прошел через пещеры Самофракии, колодцы Пирамид и могильные склепы Египта. Я проникал в недра смерти, чтобы найти в ней жизнь. И по ту сторону жизни я видел грани миров, я видел души, светящиеся сферы, эфир Богов. Земля раскрыла передо мной свои бездны, а небо -- свои пылающие храмы. Я исторгал тайную науку из-под пелен мумий. Жрецы Изиды и Озириса выдали мне свои тайны. У них были только их Боги, у меня же был Эрос. Его силой я говорил, пел и побеждал. Его силой я проник в глаголы Гермеса и Зороастра; его силой я произнес глагол Юпитера и Аполлона! Но последний час, верховный час моего служения пробил... Я должен еще раз спуститься в ад, прежде чем подняться в небеса. Внимай, дорогое дитя моего сердца: ты понесешь мое учение в храм дельфийский, к трибуну Амфиктионов. Дионис -- солнце посвященных; Аполлон будет светом Греции; Амфиктионы -- хранителями его правосудия". Иерофант и его ученик достигли долины у подножия горы. Перед ними раскрылась лужайка, окаймленная темными массами деревьев, и на ней раскинутые палатки и люди, спящие на земле. В глубине леса погасающие костры и догорающие факелы. Орфей подвигался спокойным шагом посреди спящих фракийцев, уставших от ночной оргии. Ночная стража спросила его имя. "Я вестник Юпитера; позови своих начальников". "Жрец храма!" -- этот крик ночной стражи пронесся тревожным кличем по всему лагерю. Все вскочили, начали вооружаться, переговариваться; засверкали мечи, появились начальники; окружили первосвященника. "Кто ты? Зачем пришел ты сюда?" "Я посланник храма. Вы все: цари, начальники и воины Фракии, откажитесь от борьбы с сынами света и признайте божественность Юпитера и Аполлона. Сами Боги говорят с вами моими устами. Я пришел как друг, если вы выслушаете меня; как судья, если вы откажетесь внимать мне". "Говори", -- сказали начальники.

Стоя под большим вязом, Орфей заговорил. Он говорил о величии богов, о красоте и очаровании божественного света и о той чистой жизни, которую он вел наверху со своими братьями посвященными, под покровительством великого Урана, о сияющей истине, которую он желал сообщить всем людям; он говорил, обещая утишить все распри, исцелить все болезни, открыть семена, которые произведут наиболее прекрасные плоды земли и еще более драгоценные семена, которые дадут плоды высшей жизни: радость, любовь, красоту. По мере того как он говорил, его глубокий и нежный голос, звучавший, как струны лиры, проникал все глубже в сердца потрясенных фракийцев. Из глубины лесов любопытные вакханки подвигались все ближе и ближе с разных сторон, освещенные факелами, которые они держали в руках. Их смуглые тела, были едва прикрыты кожей пантеры, а глаза, отражающие пламя факелов, сверкали сладострастием и жестокостью. Но постепенно успокоенные голосом Орфея, они опустились к его ногам, как укрощенные звери. Одни, мучимые раскаянием, смотрели в землю мрачным взором; другие слушали, как очарованные. Взволнованные фракийцы говорили друг другу: "Его устами говорит сам бог, сам Аполлон очаровывает вакханок!".

Между тем, из глубины леса Аглаониса следила за всем происходившим. Мрачная жрица Гекаты, видя неподвижных фракийцев и вакханок, подчинившихся более могучей магии, чем ее собственная, почувствовала победу неба над адом и поняла, что ее власть рушится от могучего слова божественного посланника. И, застонав от ярости, она бросилась к Орфею. "Вы говорите, что он бог? А я говорю вам, что это Орфей, такой же человек, как и вы, чародей, обманывающий вас, тиран, подбирающийся к царской власти... Бог, говорите вы? Сын Аполлона? Он, этот жрец? Этот гордый первосвященник? Бросайтесь на него! Если он бог, пусть защитит себя... А если я обманываю вас, пусть разорвут меня!" За Аглаонисой следовало несколько начальников, возбужденных ее волшебными чарами и воспламененных ее ненавистью. Они бросились на Иерофанта. Орфей упал, пронзенный их мечами. Он протянул руку своему ученику и сказал: "Я умираю, но Боги не перестанут жить!".

Произнеся эти слова, он испустил дух. Склонившись над его телом, фессалийская волшебница, вид которой напоминал Тизифону {Одна из фурий.}, с дикой радостью выжидала последний вздох Орфея и готовилась уже вынимать его внутренности, чтобы по ним составить свои прорицания; но каков же был испуг Аглаонисы, когда при неверном свете факелов она увидела, что жизнь снова появилась на лице мертвеца, его глаза раскрылись во всю ширину и взгляд, глубокий, нежный и в то же время страшный, остановился на ней... И в последний раз губы его зашевелились, и странный, неземной голос явственно произнес знакомое мелодическое имя: "Эвридика!".

Перед этим взглядом и перед этим звуком устрашенная жрица отступила в ужасе, восклицая: "Он не умер! Они будут меня преследовать! Орфей... Эвридика!". И выкрикивая эти слова, Аглаониса исчезла, словно бичуемая фуриями. Обезумевшие вакханки и охваченные ужасом фракийцы разбежались, испуская крики ужаса и печали.

Ученик остался один около тела своего учителя. Когда бледный луч Гекаты скользнул по окровавленным одеждам и по бледному лицу убитого Орфея, ученику почудилось, что вся долина, реки, горы и леса испускают стоны подобно одной необъятной лире. Тело Орфея было сожжено жрецами, а урна с пеплом отнесена в отдаленное святилище Аполлона, где ему поклонялись наравне со светлым Богом. Ни один из возмутившихся не осмелился подняться к храму Каукаиона. Предание Орфея, его наука и его мистерии распространились по всем храмам Юпитера и Аполлона. Греческие поэты говорили, что Аполлон почувствовал ревность к Орфею, ибо последнего призывали даже чаще, чем его самого. В действительности же, когда поэты воспевали Аполлона, великие посвященные призывали душу Орфея -- спасителя и пророка. Позднее Фракийцы, обращенные в религию Орфея, стали утверждать, что Орфей спускался в ад, чтобы найти там душу своей супруги, и что вакханки, ревнуя к его непреходящей любви, растерзали его в куски, и что голова его, брошенная в Эбро и уносимая его бурными волнами, продолжала взывать: "Эвридика! Эвридика!". Таким образом Фракийцы прославляли как великого пророка того, которого сами же убили как преступника. Мученической смертью его они были обращены к той религии, с которой враждовали, пока он был жив. Так проникал дух Орфея, таинственно разливаясь по невидимым артериям святилищ и тайного посвящения, в сознание Эллады. Боги приходили в согласие под звуки его голоса, подобно тому как в храме хор посвященных поет в согласии с невидимой лирой, и -- душа Орфея стала душой Греции.

(Продолжение следует)