7

 

Подчеркиваю, что дело было в белогвардейском Ростове, что Кречетов и Эльснер ненаввидели красных, служили в пресс-бюро деникинского ОСВАГа, а Брюсов ведь переметнулся к большевикам и стал работать на них, изменив тем самым русской культуре, котолрой до того долгие годы преданно служил.

А тут Брюсов не просто переметнулся к красным, а еще и услуждливо написал отрицательный отзыв на кречетовсекий журнал «Орфей».

Так что единоборство с Брюсовым было очень даже актуальным и вполне могло прийтись по душе и Лидии Дмитриевне и ее супругу в их антикрасной ориентированности и полной неприемлемости тех, кто служит большевикам.

Вот Рындина и полюбила наконец-то Эльснера. Всего лишь на миг, конечно, иначе и не могло быть, но все ж таки полюбила.

Однако, можно предположить, потом (и даже довольно быстро) она, судя по всему, в псевдокаббалистическом опусе Владимира Юрьевича сильно разочаровалась, учуяла мистфикацию или просто решила, что Эльснер с Брюсовым все ж таки ни в чем не может соперничать, даже и в оккультизме. В противном случае, я уверен, Лидия Дмитриевна не вернула бы потом Эльснеру его псевдокаббалистический опус, а забрала бы с собой в эмиграцию. Хотя может быть и так, что она посчитала, что вернуть рукопись надежней, ибо она отправлялась в полную неизвестность, и не исключено, что и в гибель. Так что, может, она это делала, дабы спасти яркий, самобытный текст.

Все это произошло именно потом, незадолго перед бегством из Ростова. когда деникинский рай переживал считанные свои деньки и готовился к превращению в красный ад.

Но главное, что миг любви безо всякого сомнения был, искра меж ними пробежала. И Эльснер хотя бы прогулялся несколько раз истинным королем по Больщой Садовой в Ростове на Дону, самозабвенно ведя под ручку прославленную кинозвезду Лидию Рындину, героиню многих знаменитых фильмов и множества крупных скандалов, преимущественно на любовной почве.

Полагаю, что это произошло в 1919-м году. Примерно. Может быть, весною — тогда Большая Садовая в Ростове буквально облеплена публикою, причем, самой разнообразною, и деловою, и праздною. В таком случае появление Эльснера почти что в обнимку с Рындиной должно было произвести совершенно особый, неподражаемый эффект и чуть ли не попасть в сводки светской хроники. И эффект был произведен. Белый, добровольческий Ростов был сражен: наезжающая из Крыма кинодива Лидия Рындина не скрывала женской своей благосклонности к поэту и чиновнику ОСВАГА Владимиру Эльснеру, автору популярного стихотворения «Ты отдалась на дедовском диване».

Но истинный триумф Эльснера произошел уже в декабре 1919-го года, когда он появился в знаменитом ростовском кинотеатре «Солей» (Солнце) и появился почти что в обнимку с кинодивою Лидией Рындиной — они пришли смотреть антибольшевистский фильм самого Якова Протазанова «Голгофа женщины».

Произошло это буквально в первых числах декабря. Во всяком случае уже 9-го декабря 191-го года в ростовской газете «Жизнь» уже появилась рецензия Сергея Кречетова. Он, ясное дело, тоже был на премьере, но поместиля особо, совсем не в том конце зала, где находились его супруга и Эльснер.

Вообще тогда в кинотеатре «Солей» собрался буквально весь цвет ростовской публики — ростовский бомонд, можно сказать. Так что этот выход Эльснера имел свой несомненный резонанс, и еще какой.

Известность Владимира Юрьевича наконец-то вырвалась из пределов ОСВАГа. Он, видимо, все же стал ростовской знаменитостью (правда, белый Ростов, увы, доживал, уже, самые последние свои деньки).

Еще бы! Спутник самой Рындиной! Той самой, фотографические карточки с изображением которой были в продаже в киоске на центральной вокзальной станции Ростова и шли очень даже хорошо (правда, скоро вошли красные, киоск разломали, и рындинские карточки исчезли)!

Надо знать при этом, что каждый приезд Рындиной был для Ростова подлинным событием — она ведь была необычайно тпопулярна тогда в России (особенно после фильма «Люля Бек», в котором она сыграла кафешантанную певичку).

Войдя вдруг публично в орбиту славы Рындиной, Эльснер в довольно-таки узком пространстве Ростова (город-то небольшой, просто тогда он был весь набит до отвала беженцами всех мастей), просто не мог не стать знаменитостью.

Осваговские чиновники в Ростове исчислялись сотнями, это была некая серая масса, из которой выделиться было достаточно трудно. Премьера «Голгофы женщины» в кинотеатре «Солей» все переменила, хотя это, надо сказать, произошло все же несколько поздно. Поистине Эльснер стал калифом на час.

С приходом красных (а это, как я уже сказал, произошло вскорости после премьеры «Голгофы женщины»), когда белогвардейский Ростов навсегда канул в прошлое, данный эпизод постарались старательно забыть, и одним из первых это сделал ни кто иной, как сам Эльснер.

Точнее говоря, осваговские все схлынули из города заблаговременно, а именно эта публика ведь и рвалась, в первую очередь, на премьеру «Гологфы». Собственно, даже не рвалась, а долгом почла присутствовать.

Фильм был снят кинофабрикой Ермольева на свои средства, и и был отдан в дар Добровольческой армии. Дар был с благодарностью принят, хотя Доброволльческая армия тем временем вовсю отступала.

И Ростов было приказано очистить от Освага. Потом он белыми был взят обратно штурмом. Но последовал новый приказ генерала Деникина — уходить

Уехали из Ростова супруги Кречетовы, уехал из Ростова и Эльснер. Помнить-то о своем триумфе в кинотеатре «Солей», когда не только сослуживцы, но и вся благородная публика увидела его в обнимку со знаменитой кинодивой, он безо всякого сомнения он помнил, только не в его интересах стало делать это вслух, когда вдруг оказалось, что он живет в советском Тбилиси. А то если бы был болтлив на сей счет, запрсто дело могло закончиться застенками госбезопасности, чего, конечно, Владимиру Юрьевичу совсем не хотелось.

Правда, Котику он впоследствии под страшным секретом хвастался тем сладостным мигом, когда был избран самою Лидиею Рындиной в фавориты. Рассказывал с нескрываемой гордостью, подробно и живо, и о том посещении кинотеатра «Солей», когда все пришли смотреть, как несравненная Наталья Лисенко изображала страдания русской женщины под игом большевиков.

Между прочим, Рындина чисто по-женски в игре Лисенко нашла кой-какие просчеты и вообще сочла ее слишком уж театрально-экзальтированной, вероятно, полагая, что она сама сыграла бы с большим блеском и органичностью, но вот сам Протазанов вызывал у Лидии Дмтриевны полнейший восторг и даже преклонение, и она громогласно заявила, что он непревзойденный мастер, слава и гордость российского синематографа.

Эльснер же о фильме «Голгофа женщины» не говорил ровным счетом ничего; но он буквально истекал истомой, бился в экстазе от гордости, потрясенный тем, что сама Лидия Рындина находится от него в такой непосредственной близости, и что все смотрят на них, включая даже и осваговское начальство.

Приятно для него было и то, что теперь в глазах Кречстова он должен подняться повыше, ибо попал в фавориты (чичисбеи) его прекраснейшей супруги.

 

* * *

 

Откуда мне стали известны подробности касательно любовных отношений Эльснера и Рындиной в Ростове в марте-декабре 1919-го года, совместного посещения ими кинотеатра «Солей» и т.д. ?

Вопрос резонный. И я. не дожидаясь, пока мне его зададут дотошные читатели моего романа-расследования, отвечу-ка сейчас сам, попробую упредить наиболее любопытных.

Мне известно обо всем этом от Котика. Когда я долгими зимними вечерами сидел у него дома и переписывал рассказ Эльснера, посвященный Рындиной, и спросил у него. Как он понимает это посвящение, он и поведал мне историю, которую, соответсвенно сам в свое время узнал от Эльснера.

А правда ли все это? Бог знает. Эльснер мог все и сочинить, как, например, сочинил, что он учил Ахматову писать стихи. А цели, которые им двигали, понятны: он во что бы то ни стало хотел остаться в истории российского искусства.

Но вполне может быть, что Эльснер, хвастаясь пред учеником своим амурными успехами, не совсем уж и отрывался от реальности. Может, Рындина и отдалась ему пару раз. Может, и взяла его сопровождающим в театр «Солей». Все может быть. Но премьера «Гологофы женщины» в Ростове в начале декабря 1919-го года состоялась совершенно точно — сохранилась рецензия Сергея Кречетова из ростовской газеты «Жизнь».

Признаюсь читателям настоящего романа-расследования, что я вынужден опираться лишь на те источники информации (в том числе и устные), которые есть в моем распоряжении, ибо придумывать не люблю и вымыслу не доверяю, предпочитая обходиться без него.

А Котик рассказал мне давным давно, ссылаясь при этом на слова самого Эльснера, что в Ростове случился меж двумя очень давними знакомцами (они ведь познакомились еще в Киеве в 1909-м году) короткий, но очень даже бурный роман, замешанный при этом на неудовлетворенных литературных амбициях со стороны секретаря редакции журнала «Орфей», жаждавшего бешеной популярности у местной образованной публики, весьма разборчивой и придирчивой, кстати. Когда в Ростов вошли красные, то в витринах книжных магзинов красовались эжкземпляры так и не распроданные экземпляры первого номера журнала «Орфей».

Впрочем, то, что Эльснером в данной истории во многом двигали неудовлетворенные литекратурные амбиции, что он страстно жаждал славы, это уже моя интерпретация, основанная на тех фактах об Эльснере, что удалось мне за последние годы собрать.

Так что, может, дело тут вовсе и не в амбициях и в страстном желании подняться в глазах ростовской пуюлики, хотя таковые желания явно были, может, он и и правда сильно увлекся Рындиной, если, конечно, роман этот и в самом деле тогда был, если он не есть плод вымысла Владимира Юрьевича (и такое тоже могло быть), любившего прихвастнуть пред своим учеником и по совместительству книжным агентом.

Однако других свидетельств, кроме доверительного рассказа Котика касательно ростовского романа Эльснера и Рындиной осенью — в начале зимы 1919-го года, у меня просто не было и нет.

И причем, Котик, как яствовало из его слов, повествование своего учителя принял полностью на веру, я это точно помню.

Любопытно и то, что распространяться о своих отношениях с Эльснером Котик особо не любил, вообще не любил говорить об Эльснере, вернее говорил, но как-то очень уж глухо, неуверенно что ли, невнятно, а вот о любовном романе того с Рындиной отчего-то рассказывал мне с самым несомненным удовольствием, явно гордясь, что человек, введший его в серебряный век, был не только лично знаком с мэтром Брюсовым, но и являлся фаворитом самой Рындиной.

Впрочем. я тогда о Рындиной по сути мало что знал (в Советском Союзе о ней писать было совсем не принято), и история эта на меня тогда особого впечатления не производила.

Однако впоследствии, в тот период, когда я стал выяснять, как возникла великая библиотека Котика, сюжет Рындина — Эльснер очень даже привлек мое внимание и даже по-настоящему заинтересовал.

Сообщу теперь итоги моих разысканий, отнявших у меня не мало времени и сил.

Пришлось мне даже съездить разок в Ростов на Дону, проникнуть в некоторые тамошние частные архивы, просматривать аж на протяжении целых двадцати дней дневники и письма ростовчан за 1919 и 1920-е годы, а также газеты периода белогвардейцсеого Ростова, и в итоге мне чудом удалось кое что узнать в отношении супругов Кречетовых и Владимира Эльснера.

В результате этой ростовской поездки мне удалось выяснить то, что прежде казалось столь загадочным и необъяснимым.

Итак, вот что удалось мне узнать в Ростове на Дону. Излагаю суммарно, вкратце, все подробности по возможности опускаю, дабы они не утежеляли рассказ и не уводили читателя куда-нибудь в сторону. Интересные, пикантные детали часто пагубно влияют на наше восприятие, заслоняя главное, ради чего, собственно, и ведется разыскание.

Вот я и стараюсь ни на миг не забывать, что меня в настоящем романе-расследовании по большому счету интересует лишь одно — как в Тбилиси в советское время могло появиться уникальное книжное собрание Котика, в котором неслыхано полно оказалась представлена поэзия русского модернизма — и все первые издания. ! — плюс отдельная колдекция российского авангарда.

В разрешении этой загадки поездка в Ростов на Дону как раз и оказалась для меня большим и даже неоценимым подспорьем. Причем, когда я прибыл в Ростов на Дону и занялся сбором материала, то меня в первую очередь, естественно, интересовали исключительно Кречетовы и Эльснер. Однако целостная история белогвардейского Ростова непременно должна быть еще написана. Непостижимо, почему тамошние старожилы даже и не чешутся. Это не справедливо!

Итак, возвращаемся пока что в белогвардейсикй Ростов, доживавший последние свои счастливые деньки.

Поглядим, что тогда происходило на Пушкинской, в громадной квартире супругов Кречетовых, и, конечно же, попробуем еще уяснить, чем был тогда занят Владимир Эльснер.

Это все исключительно важно, как мне кажется, в рамках настоящего романа-расследования. Мы подходим к наиважнейшему моменту, чтобы наконец-то увидеть, как и из чего возникла впоследствии в Тбилиси великая библиотека Котика.

 

8

 

Когда в декабре 1919-го года стало более или менее очевидно, что Ростов придется неминуемо отдать красным и что ОСВАГ переведут в Новороссийск, который совсем не был приспособлен к тому, чтобы разместить там учреждение с таким громадном штатом сотрудников, Лидия Рындина уговорила супруга своего Сергея Кречетова библиотеку его с собою в дальнейшие странствия им не брать.

Было уже ясно, что в итоге придется все равно библиотеку бросить — не в Ростове, так в Новороссийске. Ходили упорные слухи, и вполне достоверные, что ОСВАГ скоро совсем закроют (так и произошло, но только, когда командующим стал барон Врангель, на дух не переносивший, как он говорил, «интеллигентскую гниль»; правда, и Деникин не переносил ее, но все же как-то терпел), и тогда просто всем членамм пресс-бюро придется бежать, куда глаза глядят. И это, увы, произошло.

Наиболее возможной ступенью бегства явно маячил уже и Константинополь (не к красным же было идти) и вообще долгое изгнание, на которое до этого они как-то все же не очень рассчитывали, веря поначалу на возврат к прежней, цивилизованной жизни. Но стало очевидно, что в ближайшее время никакого возврата не будет.

Ростов явился тогда для многих иллюзией рая, и эта прекрасная иллюзия вдруг начала сокрушительно рушиться прямо на глазах у вполне прижившихся там и даже, можно сказать, благоденствоаваших российских интеллигентов (Иван Билибин, Евгений Чириков, супруги Кречетовы, Эльснер, Евгений Лансере, Илья Сургучев и многие другие).

В общем, Рындина в предчувствии окончательного своего отъезда из Ростова предложила отдать библиотеку Эльснеру.

Во-первых он остается как будто, во всяком случае бежать далее с армией не хочет (и понятно, что он, будучи сверх-страстным библиофилом, совершенно точно останется, коли узнает, что ему отойдут кречетовские книги).

А во-вторых он, безо всякого сомнения, будет наиболее достойным хранителем кречетовского собрания, ибо является тонким и основательным знатоком отечественного декаданса и кречетовскоцй библиотеке никак нге даст пропасть.

Так или примерно так, как смею я думать, утверждала Лидия Рындина.

И Сергей Кречетов сразу или нет, но в итоге согласился с предложением обожаемой своей супруги; вообще он, ежели не нанходился в состоянии аффектации, то бишь не был одержим приступом бешенства, не привык ни в чем ей отказывать.

Да, Эльснеру доверить книги вполне можно было — он их точно не бросит и никому не отдаст, будет холить и лелеять из последних своих сил. Это уж совершеннно точно. Лидия права.

Многим в Ростове, и особливо сотрудникам пресс-бюро ОСВАГа, кажется, было отличнейше известно, и уж тем более супружеской паре Кречетовых, что Эльснер был чрезвычайно книжной душой, а вернее даже гнилостно-книжной: в его случае библиофильство было самой настоящей болезнью.

В общем, Эльснер тут подходил как никто. Тем более, что некоторое время (и как раз предотъездное) он был в прямых фаворитах Лидии Дмитриевны, так что у него, можно сказать, были и некоторые даже права что ли на остающиеся после них в Ростове вещички, в том числе, выходит, и на книги.

И Кречетов пред отъездом своим из Ростова и в самом-то деле отдал Эльснеру свою библиотеку, а точнее библиотку книгоиздательства «Гриф». Это так должен был рассказывать Эльснер потом ученику своему Котику. Но даже если и не рассказывал, то Котик так или иначе понимал, что у Эльснера оказалась кречетовская библиотека.

Да, непреложный факт при этом таков: ростовская библиотека поэта и издателя Сергея Кречетова оказалась впоследствии уЭльснера в Тбилиси, в его уютной, но претенциозной квартирке.

То, что Эльснеру библиотека была преподнесена на прощанье (пред отъездом своим) супругами Кречетовыми, Владимир Юрьевич рассказывал, видимо, потом Котику, да и еще кой-кому в Тбилиси (писателям и представителям литературного бомонда), но не очень открыто, конечно, вполголоса, на ушко.

Кречетов ведь был эмигрант, да еще и белогвардейский публицист, создатель полумифического братства борьбы против красной заразы, но крику издавал немало. Так что публично рассказывать о связи своей с Кречетовыми Эльснеру было никак нельзя — слишком уж вероятна была опасность, что к Владимиру Юрьевичу воспылают повышенным интересом органы безопасности.

Причем, сам Котик версию Эльснера, что Кречетовы именно подарили ему библиотеку пред отъездом своим из Ростова, полностью принимал на веру. Он вообще относился к учителю своему с чрезвычайным пиететом. Говорил о нем неизменно с придыханием. Это я помню совершенно точно.

. Итак, других источников, кроме устного и одновременно секретного рассказа самого Эльснера, судя по всему, так и не сохранилось.

Но в принципе Владимир Юрьевич мог ведь и подобрать брошенную хозяевами (Кречетовыми) библиотеку, мог и похитить ее или хотя бы раритеную часть. Может быть, 4 тома альманаха «Гриф», особенно дорогие сердцу издателя, Кречетов, как мне представляется, собирался все ж таки забрать с собой, в долгую эмигрантскую дорожку, а Эльснер унес их со всем остальным.

Я у Котика видел потом эти бесценные четыре тома. Насколько законно достались эти редчайшие четыре тома Эльснеру, смотревшему на них с явным вожделением? Вопрос, как думается мне, вполне резонный.

Однако приходиться придерживаться версии Эльснера, Иные просто не сохранились, увы. Так что приходится прислушиваться к тайным нашептываниям Владимира Юрьевича.

Безмерно осчастливленный и даже потрясенный нежданным даром, будто бы преподнесенным супругами Кречетовыми, Эльснер, как он рассказывал — и это уже выглядит вполне бесспорным,— нанял несколько поместительных пролеток и на них перевез бесценный груз к себе на ростовскую квартирку.

Однако в Ростове и Эльснеру оставаться было чересчур опасно — красные непременно прихватили бы его и к стенке явно бы поставили: все-таки он был из пресловутого ОСВАГа, осведомительного агентства Добровольческой армии, о котором тогда прослышали едва ли не все, зная, что это ведомство ведало не только пропагандой, но еще и белогвардейской разведкой. Вот как белогвардейского агента его бы за милую душу и кокнули — безо всякого сомнения.

Да, клеймо ОСВАГа — это было совсем не шутка. Не забудем, что дело происходилов Ростове — можно сказать, столице ОСВАГа. Всех оставшихся выловили бы до единого.

И Эльснер. дабы не искушать судьбу, решил бежать в Грузию, тогда еще меньшевистскую и вполне независимую. И на корабль его с десятками ящиков книг бы никак не взяли, а до Тбилиси можно нанять возчиков и добраться туда с каким угодно большим грузом. А без кречетовской библиотеки Эльснер покидать Ростов никак не собирался.

Идее Эльснера перебраться в Грузию задумал последовать и соредактор Кречетова по «Орфею» художник Евгений Лансере. Он тоже переезду в Новороссийск, а потом в Константинополь предпочитал свободную Грузию, тем более, что он ведь уже последние несколько лет провел на Кавказе, создавая потрясающую визуальную версию «Хаджи Мурата». И для Лансере легче и сподручней всего было перебраться в ставший уже родным горный край, который вполне способен был укрыть его от красных варваров.

В общем, Лансере напросился в попутчики. И Эльснер, при всем ревнивом своем отношении к этому художнику, согласился: вдвоем как-то веселее, безопасней, да и дешевле к тому же.

Ну, и еще Эльснера интересовала коллекция альбомов и разнообразных изданий, иллюстрированных Лансере, которые тот повсюду возил с собой.

А тут появлялся реальный шанс взглянуть и даже прикоснуться к домашней библиотеке Лансере, не обильной, но любопытной. Ну как было не согласиться? И Эльснер согласился. Его можно понять.

Итак, Эльснер и Лансере сообща наняли у одного буйволообразного армянина громадных два воза, на которые погрузили свое имущество, почти целиком состоявшее из книг, альбомов, ящиков с красками и кистями — личный скарб занимал гораздо менее места, но он все же был.

Армянин со своим сыном, таким же буйволоообразным, с лихвой заменявшие собою целый отряд охраны, безо всяких происшествий довезли Эльснера и Лансере чрез две недели до самого Тбилиси — и ни одна книжка с воза не упала.

В момент сборов пронырливый, юркий и услужливый Эльснер вызвался помочь Лансере перевезти к армянину и уложить на возы и свою и его часть поклажи. Тот, естественно, с радостью согласился. Такого облегчения он и ожидать даже не мог. Лансере ведь был обременен женою и детьми, так что ему и так хлопот с отъездом хватало.

Эльснера, судя по всему, он не больно-то жаловал, презирал за графоманию, высокомерие и ловкачество, понимал, что Владимир Юрьевич бешено завидует, что это именно его, Лансере, выбрали соредактором журнала «Орфей».

Однако помощь от Эльснерра Лансере незамедлительно принял и чуть ли не с восторгом и с бесконечной благодарностью, ибо эта помощь сулила ему избавление от многих хлопот, обрушившихся тогда на него наподобие смерча.

И Эльснер ретиво и умело принялся за работу (он вообще был превосходный организатор). И дабы не возникало в дальнейшем никакой путаницы, на своих пакетах, коробках и ящиках он собственноручно писал жирным черным карандашом: «ВЭ», а на пакетах, коробках и ящиках Лансере ярко-красным карандашом писал «ЕЛ».

Тогда именно, в суматохе беженских сборов, на законных основания копаясь в бумагах и вещах Лансере, Эльснер, видимо, как раз и присвоил себе чудесный, непревзойденный рисунок Евгения Лансере — «Орфей, разрываемый вакханками».

Он был выполнен двумя карандашами — , красным и черным; сам Орфей, смертельно напуганный, был выполнен жирным, плотным черным карандашом, а окровавленные бешеные вакханки — дрожащим, брызжуще красным.

Потерю своего орфического рисунка, как мне представляется, Лансере обнаружил гораздо позднее, видимо, находясь в Тбилиси, возможно, уже даже ставшим советским, так что художник, может, еще и рад был, что след его белогвардейского творчества потерян, но мог, впрочем, и волноваться, что рисунок вдруг всплывет, станет достоянием гласности, и тогда для него возможны крупные неприятности.

Но хватит пока о том волшебном рисунке, увы, теперь бесследно исчезнувшем. Полагаю, что уже навсегда. Этот совершенно бесценный раритет, думаю, купленный кем-то задешево у Натэлы, кто-то уже давно припрятал и хранит под глубочайшим секретом.

Да, и еще одна информация к сведению читателей. Все отмеченные выше подробности касательно рисунка я вычленнл из сбивчивого рассказа Инги, дабы затем ввести в ткань настоящего повествования. Хотелось бы очень, конечно, живьем взглянуть на рисунок, но, как видно, не судьба. Вот и приходится говорить об Орфее, раздираемом вакханками, в пересказе Инги; впрочем, ей тут я полностью доверяю.

 

9

 

Итак, в отличие ото всей ростовской благородной публики, Владимир Эльснер и Евгений Лансере двинулись отнюдь не к Новороссийску, вслед за отступающей Добровольческой армией, а совсем в ином направлении — в сторону Грузии.

Прибыв в Тбилиси, они тут же и разошлись: каждый начал разыскивать для себя себе пристанище (Эльснер, одинокий холостяк, предпочитающий в общем-то молодых людей, стал искать для себя мансарду, а Лансере, семейному человеку, необходимо было более или менее просторное жилье.

Но главное, что они решили, что каждый будет устраивать свою судьбу по-своему и, причем, так. чтобы эти судьбы по возможности не пересекались.

Это было полезно и а плане жизнесохранности, дабы никто не смел сказать потом, что двое бывших осваговских спелись и составляют некое подобие контрреволюционного кружка в советском Тбилиси. Уавси Бог!

И вообще во время совместного путешествия-бегства из Ростова в Тбилиси Эльснер и Лансере, кажется, совсем перестали переносить друг друга. Они стали стойко испытывать друг к другу взаимную неприязнь которая прежде явно намечалась, а тут окончательно оформилась.

Лансере в его присутствии стал частенько демонстративно помалкивать и, причем, весьма иронически и даже презрительно, не скрывая едкой ухмылки, а что касается Эльснера, то это просто выводило из себя, бесило гордого, высокомерного барона, не могшего вынести, что его чуть ли не открыто игнорирует этот горбоносый субъект, мнящий себя большим мастером..

А потом едва ли не окончательно развела их пропажа рисунка с Орфеем, разрываемым вакханками, которая в какой-то момент вдруг обнаружилась.

Правда, Эльснер так и не признал никогда, что рисунок находится у него. Впрочем, Лансере ему не верил ни на иоту и чуть ли не в глаза называл его «вором», а Эльснер в ответ виртуозно разыгрывал, как он оскорблен в своем баронском благородстве.

Но все это, безо всякого сомнения, происходило уже потом, в Тбилиси, а убегая из Ростова. Эльснер и Лансере просто испытывали друг к другу антипатию, возникшую, видимо, еще в пору редактирования журнала «Орфей», когда Эльснер начал строить интриги, узнав. что соредактором журнала стал Лансере, а не он.

Однако бежать вдвоем было легче, безопасней и финансово выгодней. Вот Эльснер и Лансере и оказались, можно сказать связанные одной цепью.

Да, а что касается рисунка с Орфеем, то так как он впоследствии оказался именно у Котика, то попасть он к нему мог только через Эльснера, и никак иначе. И Котик сам об этом говорил при мне, утверждая, правда, что это дар дорогого учителя (последнее вызывает у меня серьезнейшие и даже безусловные сомнения).

В общем, Лансере оказался совершенно прав: рисунок его был вовсе не затерян, а именно выкраден, и похитил его никто иной, как Эльснер. И потом уже именно через Эльснера (не факт, что законным путем, а скорее всего незаконным) рисунок и оказался затем у Котика.

Такая вот вырисовывается траектория, а точнее это похождения рисунка «Орфей. Разрываемый вакханками», который из Ростова на дону был переправлен в Тбилиси, а потом, видимо, от Эльснгера перекочевал к Котику.

Причем. законным путем этот рисунок просто не мог попасть к Котику. Шедевры не дарят. И страстный собиратель Эльснер ни в коей мере не стал бы презентовать своемю юному ученику шедевр Лансере, редчайший рисунок, связанный с белогвардейским этапом в жизни художника.

Однако, конечно, это всего лишь мое личное умозаключение — никаких прямых доказательств у меня нет и в помине и. как видно, уже не будет. История попадания к Котику неизвестного рисунка Евгения Лансере может быть реконструирована лишь из косвенных данных, что я как раз и попробовал предпринять.

 

10

 

По прибытии своем в Тбилиси, Лансере довольно таки скоро устроился рисовальщиком в этнографический музей, часто от него выезжая в экспедиции. Работы было много, но при этом жалованья скудного на жизнь семьи хватало с трудом (он ведь был с семьей), и он брал много частных заказов, вынужденно стал заядлым портретистом. И постепенно у него в Тбилиси образовалась весьма обширная клиентура.

А вот Эльснер устроился библиотекарем. Получал он сущие крохи, но был доволен донельзя: он ведь обожал возиться с книгами. Когда на библиотечных полках он видел что-то интересненькое, глазки его плотоядно блестели, а ручки дрожали.

И еще. Не смотря на нищенскую свою зарплату библиотекаря, он умудрялся даже как-то пополнять доставшуюся ему от Сергея Кречетова коллекцию, и вот каким образом это происходило. Знаю я об этом, ясное дело, от Котика.

Насколько я понимаю, если что и посещал тогда Владимир Юрьевич, так это именно тбилисские букинистические лавки, а там после беженцев, спасавшихся от большевистских ужасов в независимой грузинской республике, осело много не только занятного, а еще даже и исключительно ценного.

Вот и подбирал Эльснер по возможности драгоценные обрывки эмигрантских библиотек, которые беженцы побросали в основном и улепнтнули кто куда, когда страшная красная опасность нависла и над вольной Грузией..

А В Грузию беженцы в 17-м — 21-м годах не мало книжных раритетов навезли. Собирались, как видно, вернуться назад и зажить по-прежнему, в окружении своих и дедовских книг. А когда пришлось за море убегать, то стало ясно им, что вернуться уж им будет не суждено.

Вот в Тбилиси многие из беженцев пред окончательным бегством своим фамильные книжные собрания в спешке и побросали — на радость нашему Эльснеру, жадному книжному червячку. Собственно, данное обстоятельство во многих отношениях как раз и скрашивало его жизнь в Тбилиси, делало эту жизнь для него более или менее привлекательной.

Особо Эльснер охотился тогда за «Золотым руном». Он буквально жаждал иметь полный комплект журнала — все 34 номера. Томов было гораздо меньше: номера были сдвоенные и даже строенные. А у Кречетова в библиотеке были лишь номера с января по июнь 1906-го года. Потом, как известно, Кречетов порвал с издателем Николаем Рябушинским и покинул «Золотое руно».

А журнал ведь этот выходил аж до конца 1909-года, но Кречетову, как я понимаю, он уже был совсем не интересен, даже враждебен. И соответственно, в его коллекции номера «Золотого руна» исчислялись лишь первой половиной 1906-го года (шесть номеров). И Эльснер, естественно, страстно жаждал заполучить полный комплект «Золотого руна», то бишь остальные 28 номеров.

Однако рысканье по тбилисским лавкам ничего в этом отношении не дало — «Золотого руна» не было там и в помине. И тут Эльснер вспомнил о недруге своем Евгении Лансере, который оформлял «Золотое руно» уже с первого номера.

Эльснер спешно разыскал Лансере и оказалось, что у того есть и полный комплект и еще дубликаты отдельных номеров. художник тогда был в тяжелом положении и продал презираемому им Эльснеру все дубликаты — по рублю серебром за номер. Правда, и Эльснер был тогда как будто совсем не при средствах, но очень уж хотелось обладать всеми 34-мя номерами «Золотого руна» и необходимую сумму, выходит, где-то раздобыл.

Вообще поначалу, после появления своего в Тбилиси, контакты меж Лансере и Эльснером все-таки еще какое-то время как будто сохранялись. Так, в 1922-м или 1923-м году (в точности не знаю) Эльснер поместил в газете «Заря Востока» рецензию, и даже и благожелательную вроде бы, хотя он был ужастно злоречив, на книгу Лансере «Лето в Ангоре» (это цикл турецких очерков).

Но возвращаемся к поискам Эльснером поискам полного комплекта «Золотого руна».

Заполучив благодаря содействию Лансере, весь уникальный комплект «Золотого руна», Эльснер был совершенно счастлив, хотя потом и называл Лансере противным скупердяем и откровенным жмотом; «мог бы и подарить своему товарищу по несчастью» — тараторил он направо и налево в тбилисских салонах. Он вообще с необычайной легкостью говорил о других пакости и с крайним трудом выжимал из себя благожелательные характеристики.

И вместе с тем Эльснер необычайно гордился, и вовсе не думал этого скрывать, что является редкостным обладателем абсолютно полного комплекта «Золотого руна».

Между прочим, особенно рьяно он разыскивал номер «Золотого руна», в котором был опубликован «Хоромедон» Макса Волошина. Это прозаический текст, фактический представляющий собой некое подобие орфического гимна. И номер с «Хоромедоном», когда был наконец-то разыскан Эльснером (как раз у Лансере), привел его просто в состояние экстаза. Кажется, тут он был поистине счастлив. На его глазах, обычно суховато-едких, со злым блеском., тут даже выступило что-то вроде слез.

 

* * *

 

Кстати, ходил одно время по Тбилиси слух, что Эльснер недостающие номера журнала «Золотое руно» приобрел отнюдь не законным образом: говорили, будто бы он прихватил эти номера еще в Ростове и заодно с «Орфеем» Лансере (имею в виду рисунок), тогда, во время совместных сборов.

Естественно, весь эльснеровский комплект «Золотого руна» в полнейшей сохранности перешел потом к Котику, точно так же, как и упомянутый рисунок.

Я видел у Котика полный комплект «Золотого руна», разумется. Несомненно, тот самый, эльснеровский, составленный из того что было у Кречетова и Лансере.

Да, кому хотите — тому и верьте. Это я о происхождении тбилисского комплекта «Золотого руна», о поиске Эльснером недостающих номеров.

Вообще тбилисские слухи — зачастую новости вполне серьезные, бывали они не раз еще и поточнее даже газетных сообщений. Конечно, их нельзя полностью принимать сразу на веру, но прислушиваться очень даже стоит.

А Котик, между прочим, никому, кажется, и не объяснял, откуда у него полный комплект «Золотого руна». При мне во всяком случае не объяснял. Вообще как настоящий собиратель он ненавидел вопрос «откуда?» Считал такого рода вопросы крайне бестактными и даже неприличными, совершенно хамскими.

Это только про рисунок «Орфей, разрываемымй вакханками» Котик сам говорил (и то фактически на исходе лет своих и то по секрету избраннице своей последней — Инге), что его подарил ему сам Эльснер, учитель его. А об остальном — ни гу-гу. Про происхождение полного комплекта «Золотого руна» упорно помалкивал. Но это молчание ничего не меняет.

Комплект «Золотого руна» мог попасть к Котику только через Эльснера. Но это произошло потом. в 1964-м году.

Но вернемся покамест в Тбилиси, в который ранней весной 1920-го года бежали из оставленного белыми Ростова Владимир Эльснер и Евгений Лансере, поэт и художник, имитатор и истинный творец.

Каждый из них, между прочим, вез в Тбилиси свой экземпляр журнала «Орфей». Каждый потом, устроившись в Тбилиси, упрятал впоследствии белогвардейский журнал куда-нибудь в глубине книжной полки или в коробку с документами.

А вот вопрос. Не может ли вдруг быть, что Эльснер умыкнул не только рисунок, но экземпляр журнала, принадлежавший Лансере? В тамком случае у Котика могло сохраниться оба экземпляра «Орфея»? На этот счет, увы, мне ничего не известно. но вполне вероятно, что Котик таки был баснословно богат и владел, дрожа от страха, двумя «Орфеями» плюс рисунок виртуоза Лансере «Орфей, разрываемый вакханками».

Но уже и одного экземпляра журнала «Орфей» было достаточно, чтобы гордиться и обмирать от страха. И Инга рассказывала мне именно об одном экземпляре.

В общем, Эльснер, видимо, умыкнул лишь рисунок, ибо редкостный номер журнала у него ведь был и так.

А Лансере, как можно предположить, свой экземпляр «Орфея» увез из Тбилиси в Москву, а потом в Ленинград. А может, испугался, не решился брать в столицу с собой белогвардейский журнал?

Если бы история с журналом «Орфей» выплыла вдруг на поверхность, это репутацию Лансере. без сомнения, подмочило бы. Так что вполне мог перед отъездом своим кому-нибудь продать в Тбилиси, да тому же Эльснеру, который вряд ли бы стал отказываться от второго экземпляра свеох-редчайшего издания.

И почему Котик должен был рассказывать Инге обо всех своих книжных тайнах? Может, у него был припрятан и второй экземплярчик «Орфея» — от Лансере. Это могла быть его личная тайна.

Может, у него было и два экземпляра редчайшего журнала «Орфей». Но доказать уже ничего невозможно, ведь великая библиотека исчезла и никогда уже не будет восстановлена. Да, никогда. И, значит, оба экземпляра были проданы задешево Натэлой, спешно разорявшей сокровищницу своего покойногот супруга.

Впрочем. один экземпляр у Натэлы вполне мог выпросить ее книжный эксперт и изменник по призванию Нодар Леванович (не думаю, что она постигала истинную книжную ценность журнала «Орфей», а он вот даже очень, все ж таки какой-никакой, а специалист по русской литературе).

Единственный шанс касательно выяснения вопроса, сколько же у Котика было экземпляров журнала «Орфей» и не попал ли один экземпляр другу-изменнику — это провести обыск у профессора. Но этого не будет сделано никогда.

Прфессор — фигура солидная и в большой дружбе с генеральным прокурором грузинской республики. Мне просто чудом удалось узнать, что у него осели трофейные немецкие книги, и то ведь пришлось применять при этом чудовищную хитрость. Тонеюсенький «Орфей» в его громадной, усеянной книгами квартире, будет отыскать практически невозможно.

Да, так что с профессором будет разобраться совсем не просто. Между прочим, говорят, что он готовит сейчас к печати книгу воспоминаний о Котике — пресдтавляю, сколько будет там приторного вранья!

А Котик, кстати, так и не смог никогда стать профессором — так и умер доцентом, а ведь на кафедре он был. по сути, единственный, кто по-настоящему заслуживал звания профессора.

А как преподаватель он был просто изумителен, особенно, конечно, когда читал «Историю книги». Его лекции были несравненны, волшебны. Он буквально излучал страсть к старой книге. Это незабываемо. А прикасаясь к своим раритетам, н стрепетом извлекаемым им из карманов пиджако, ласкал их, как возлюбленную.  

 

11

 

КАВКАЗ

Еще курится мгла, но уж рассвет простер
Далекие лучи. яснеют гор седины.
Проснулись спутники; под казанком костер
Из хвороста и мха разводят осетины.

Над пеплом стоял дым… окончена еда.
Ремни затянуты и кони в путь готовы —
Мы в седлах сызнова, бряцают повода,
Хрустят кремни, стучат прерывисто подковы.

Дорога вьется в высь. Кругом гранит нагой.
Отвесы острых скал — орлиные ночевья.
И на хребтах камней, согнутые пургой,
Над зевом пропасти повисшие деревья.

Сурово здесь. Наш путь все круче, все тесней.
Колебля глыбы туч, плывут клубясь туманы.
И вспоминается могучий Прометей —
И верится, что здесь еще живут титаны.

Владимир Эльснер

Примечание автора
романа-расследования:

Да, Ходасевич, бесспорно, был прав. Когда высказывался о первом сборнике Эльснера. Его отзыв полностью можно отнестик с тихотворенгию «Кавказ».

А вот что иогу сказать я: банально (дешевый, хрестоматийный мифологизм) и при этом написано как-то не слишком умело, ритмически неловко («над пеплом стоял дым…»).

Бледноватый и школьнический какой-то Кавказ получился у Владимира Юрьевича, ничего не скажешь.

Ефим Курганов,
доктор философии.

 

12

 

Не прошло и двух лет после появления в Эльснера и Лансере в Тбилиси, как Грузия стала советской. Так что от большевиков убежать так и не удалось, что особо приятных эмоций у бывших сотрудников деникинского ОСВАГА никак не должно было пробуждать, хотя бы поначалу, однако, я думаю, что Владимир Юрьевич дрожал почти что уже до самого конца дней своих.

Хорошо было Лансере — он довольно-таки быстро, еще в Тбилиси, стал советским классиком (ему даже доверили придумать рисунок герба грузинской советской социалистической республики) и осмелел, тогда как Эльснер настоящего признания в стране большевиков так никогда уже и не обрел и, как я понимаю, едва ли не до самого конца всегда чувствовал себя как бы полунелегалом.

Но возвращаемся к 1921-му году.

Эльснер сидел тихо-тихо, по окончании рабочего дня спешил домой и старался не покидать свою обитель, дабы не привлекать ничьего внимания. Только, как я уже говорил, он регулярнейшим образом посещал — никак не мог отказать себе в этом — тбилисские букинистические лавки, быстро проскальзывая в них незаметной, но явно дрожащей тенью.

Покупал не так уж и часто, как того хотелось ему, но постоянно заходил туда полюбоваться Брюсовым, Гумилевым. Ахматовой, Кузминым, Петром Потемкиным. своим приятелем и былым любовником, и еще многими другими стихотворцами Серебряного века. Смаковал разные поэтические сборнички, альманахи. И особенно радовался, переполнялся гордостью, ежели встречал четвертый том «Чтеца-декламатора» («Антология м ировой поэжзии»), выпущенный в свое время им самим.

Лансере же всюду вполне открыто появлялся, и он очень стал котироваться среди местных художников и среди новой партийной знати. И, наконец, он довольно скоро (в 1926-м году) сделался профессором Тбилисской академии художеств. С работой рисовальщика в этнографическом музее было раз и навсегда покончено, слава богу. Он стал полноценным профессором. Мастером, учителем. Это известие настолько расстроило и рассердило Эльснера, что он вдруг решительно вышел из подполья и в главной партийной газете Грузии «Заря Востока» выступил со статьей, лично направленной против новоявленного профессора Лансере.

Эльснер в той статье писал, в частности, что у Лансере по-нстоящему нет подражателей, нет и подлинных учеников, что он слишком мягок, что не дает студентам академии художеств всего того, что может и должен им дать и т.д. Это был форменный донос — иначе и не скажешь.

Лансере потом утверждал (осталась запись в его дневнике, не так давно опубликованном), что цель у Эльснера была самая подлая — отомстить и напакостить за то. что он (Лансере) пренебрегал им (Эльснером).

Что же тогда произошло? Отчего вдруг Эльснер так разобиделся? Думаю, дело в следующем.

Эльснер не мог никак пережить, что Лансере получил в советской Грузии достаточно высокий социальный статус, в то время, как он сам оставался там фактически на положении в высшей степени неясном и никакого официального признания так и не получил.

Впоследствии Эльснер вел литературную студию при газете «Юный сталинец» и еще читал в консерватории курс марксистско-ленинской эстетики. О чем и рассказывал студентам бывший белогвардейский зубр? Безо всякого сомнения, пел гимны марксистскому искусству.

Официального признания он так и не получил уже никогда. В утешение ему оставалась только кречетовская библиотека, вывезенная из Ростова. Он холил ее, лелеял и расширял постепенно. Для этого он рыскал едва ли не каждодневно по букинистическим лавкам и имел своих адептов на книжном черном рынке.

Потом он женился на петербургской, а вернее на ленинградской уже красавице Оленьке Верховской.

Но вот что исключительно важно сейчас для нас: где-то в 1944–1945-м годах появился в жизни Эльснера Котик Г-в, ставший верным учеником, трепетным и безмерно увлеченным, насколько этот суховный, неизменно спокойный, уравновешенный юноша мог быть увлечен. О И Котик стал ходить к Эльснеру домой, а не в газету «Юный сталинец», где тот вел литературную студию. О Описание тбилисского жилья Эльснера, кажется, не сохранилось. Я нашел только одну фразу в кавказском дневнике Корнея Чуковского за 1933-й год — вот эта фраза: «посетил Вл. Эльснера — в его претенциозно обставленной «келье», но ничего не помню из нашей полунощной беседы, так как смертельно устал и лежал у него на кушетке полумертвый».

И это все.

Да, Котик ходил к Эльснеру домой, целые годы ходил, и Владимир Юрьевич показывал ему книги символистов, Брюсова в первую очередь, журналы «Весы» и «Золотое руно», давал возможность делать выписки, читал вслух свои стихи и тпереводы с немецкоги французского (Рембо и Рильке, например), говорил о своих встречах с Брюсовым, Блоком, Гумилевым, Ахматовой, Кузминым, сатириконовцами (Петром Потемкиным).

Это мне сам Котик как-то рассказывал. Представьте себе, помню как сейчас, хоть в подробности он и не углублялся при этом. Рассказы его об Эльснере и его разговорах отлмчались какою-то торопливостью.

Но тем не менее я давно уже догадался, что именно Эльснер, собственнно, и ввел Котика в культуру серебряного века и, в частности, открыл ему громадный, всеохватывающий мир Брюсова, как поэта. ученого и мага.

И вырос впоследствии Котик (произошло это уже после смерти Эльснера и даже в самое ближайшее время после того, как Владимир Юрьевич ушел из жизни) в настоящего ученого брюсоведа.

Интересно, что первый свой курс о Брюсове Котик начал читать университете в 1964-м году — в год смерти Эльснера. В этом же именно году Котик защитил и кандидатскую диссертацию. Тема была такая: «Научные интересы В.Я. Брюсова в его поэтическом творчестве» (сформулировано, надо сказать, довольно коряво и как-то не очень гладко).

И еще, как я могу предположить, стал Котик уже в первую пору их знакомства (1944–45 гг.) одним из книжных агентов Эльснера. пойдя с благословением и с наставлениями Владимира Юрьевича по страшному и чрезвычайно опасному пути профессионального коллекционера. Это сделал именно Эльснер, и никто длругой.

И наконец, был еще один сюжет, тогда мне совершенно неизвестный, и сам Котик о нем начисто умалчивал — при мне, во всяком случае. Я обо всем этом узнал впоследствии, уже после того, как Котика не стало.

Случилось так, что в 1945-м году привезли в Тбилиси сотни тысяч трофейных книг, и Эльснер смог сделать великолепные, бесценные даже приращения для своей домашней библиотеки. И происходило это все на воспаленных от книжной жадности глазах Котика, юноши, который вполне уже должен был осознавать, что за невиданные сокровища приобретает его учитель.

Представляю, как он дрожал, в каком возбужденном состоянии находился! И ему страстно, бешено даже хотелось иметь свои альдины и своих эльзевиров.

Мечта казалась совершенно несбыточной в тот момент. И все ж таки Котик решил ни за что не отступать. Он был мальчик тихий, вежливый, но необычайно упорный и буквально помешанный на книгах. И как видно, тогда как раз и решил, что рано или поздно станет владельцем книжной коллекции Владимира Эльснера.

Так завязывался узел самой настоящей трагедии, общие контуры которой я попытался выше наметить, исходя из тех крайне скупых средств. что оказались в моем распоряжении.

 

13

 

Формальная версия о гибели Ольги Верховской (жены Эльснера) такова: «Уже немало лет назад я получила известие, что моя сестра Ольга, — у нее была старинная, благородная фамилия — Верховская, — после смерти своего мужа отравилась, покончила жизнь самоубийством»

Марина Дурново (Малич). Мой муж Даниил Хармс.

Насколько слухи, дошедшие окольными путями до Марии Дурново (Малич), жившей последние годы своей жизни в далекой Венесуэле, соответствовали тому, что на самом деле произошло в Тбилиси в 1964-м году?

Вопрос интересный. Над ним, без сомнения, стоит, конечно, призадуматься.

Я лично в самоубийство Ольги Верховской, по причине великоцй любви ее к покойному мужу, никак не могу верить. Ей совсем не плохо жилось в квартирке Эльснера, набитой всяческими раритетами, и в окружении сонма поклонников. А муж ее покойный вообще был гомосексуальной ориентации долгие годы, и ни о какой страсти там речи быть просто не могло. Сомнительно вообще, что Ольга Верховская сильно горевала в 1964 году. Наоборот, жизнь ее устраивалась наконец-то наилучшитм образом.

В общем, слух, сообщенный из Внесуэлы Мариной Малич (Дурново), меня совершенно не убеждает. Уверен, что все произошло тогда в Тбилиси совершенно иначе.

Самоубийства не было. Было именно убийство. После этого библиотека Эльснера каким-то образом и оказалась вдруг у Котика. И он явился исключительно достойным ее хозяином — в том смысле, что он совершенно оказался достоин этой библиотеки, и дажде более того.

Она попала в надежные и одновременно трепетные руки исинного библифила и рафинированного ценителя книги.

 

* * *

 

Итак, библиотека Эльснера перекочевала в итоге к Котику. Это, кажется, теперь бесспорно. А вот обстоятельства этой смены владельцев до сих пор остаются не совсем до конца проясненными, туманными, чрезвычайно темными даже.

И мне все время отравляло существование то обстоятельство, что «друг» и колллега Котика Нодар бросил на Котика страшную, чудовищную тень, чуть ли не прямо намекая, что едва ли не сам Котик и убил вдову Эльснера Оленьку Верховскую (Котик ее всегда уважительно и даже с почтением называл Ольга Николаевна), а потом будто бы еще и подчистую ограбил ее, вынеся из квартиры не только все книги Эльснера, но еще и картины.

Однако никак не мог я, признаюсь, с этим явно клеветническим утверждением Нодара смириться, ибо просто не в сотоянии был поверить, что тонкий, рафинированный, нежный и неизменно благовоспитанный Котик мог оказаться вдруг самым элементарным убийцей.

И кого он убил? Жену своего учителя, которому был неизменно предан и благодарен?! Это было совершенно невозможно, как мне представлялось и тогда и даже еще теперь.

Да, о приобретении библиотеки Эльснера, без сомнения, Котик, несомненно, страстно и самозабвенно мечтал, полагая как видно, что изо всех тбилисских жителей только он ее по-настоящему и достоин. Это так. Но вот вдову учителя своего убить он убить не мог. Не такой человек был, хоть и коллекционер.

Так я предполагал и даже был убежден в этом. Но одних предположений ведь совсем недостаточно. Не так ли?

И я незамедлительно начал действовать. Было это в мой последний приезд в Тбилиси.

И в итоге моих лихорадочных, спешных разысканий удалось выйти на нескольких ветхих тбилисских старушек, имевших некогда самое прямое отношение к литературно-артиситическому миру Грузии.

Да, мне неожиданно повезло. Беседа с одной из опрошенных старушек открыла мне один старый и давно испарившийся как будто городской слух (оказывается, Ольгу Верховскую еще не все забыли в Тбилиси), который я сейчас и попробую вкратце изложить.

По утверждению опрошенной, Ольга Верховская была убита (отравлена, видимо) из ревности одним из своих ухажеров, ибо она, как правило, имела кряду по нескольку любовных романов и в основном с представителями тбилисского литературного бомонда, да еще с функционерами, и довольно таки важными, по линии союза писателей.

Интересно, что Ольга Верховская была тогда, пусть и не совсем уже молодая, но при этом и не старая женщина, яркая, сочная, чрезвычайно эффектная. По правде, дело все же у нее шло к шестидесяти годам как будто, которых ей никто не мог дать, ибо выглядела она просто шикарно.

Верховская была 1906-го года рождения, тогда как Эльснер 1886-го. Но Владимир Юрьевич не просто был гораздо старше ее. Дело еще и в том, что женщины его не больно часто привлекали: он больше засматривался на мальчиков. И женой своей, как я понимаю, Эльснер довольно мало интересовался.

В общем, Ольга Верховская до последних дней своих сохраняла все еще поразительнгую любовную прыть и исключительную женскую неуемность. Но все это я сообщаю именно со слов опрошенной мною той старушки (имя свое она настоятельно просила меня не называть, что я и исполняю).

Вот один какой-то писатель и не выдержал, что его любовница принадлежит не ему одному, а еще легиону его собратьев по цеху, и жесточайше отомстил коварной изменнице, дабы она перестала, наконец, его позорить, и убил ее кавказский Отелло.

И как многие другие писатели, чужих книг сей пылкий любовник вовсе не читал, а уж тем более на чуждых для него языках, и вообще ни наш серебряный век, ни альдины и эльзевиры его никоим образом не волновали. Да и любые книги, кроме своих собственных, были для него ничто пред изменою своей любовницы, ибо он, как человек восточных привычек, предпочитал единовластно владеть ее телом и представить даже себе не мог, что любовницу можно делить с другом и ли даже с друзьями, а тем более с коллегами по писательскому цеху. А Верховская имела тогда зараз чуть ли не четверых любовников.

Поэтому совершив свое черное дело, писатель-убийца не взглянул даже на книжные полки и бросился опрометью из квартиры Эльснера, при этом он так спешил, что оставил дверь настежь раскрытой.

Такой вот чудом уцелел старый тбилисский слушок, хоть выудить его было совсем не так просто, но мне это удалось, признаюсь, хоть и сам до сих пор удивляюсь.

Одна из моих собеседниц-старушенций (она когда-то, будучи совсем девчонкой еще, работала машинистской в союзе писателей Грузии) рассказала мне, что слышала историю об убийстве Ольги Верховской ревнивым ее любовником, который был чуть ли не секретарем писательского союза, от нескольких весьма уважаемых литераторов и чиновников из союза писателей Грузии, весьма серьезных, авторитетных, отнюдь не склонных к фантазированию, как она говорила.

Она чуть ли не божилась, что именно так все и происходило, так уверены в этом были все в союзе писателей.

Если и, правда, как раз так все и было, то я могу с большой дозой вероятности предположить, что потом, скажем, где-то в течение часа после того, как было совершено убийство Ольги Верховской, явился вдруг туда Котик (а он после смерти Эльснера регулярно навещал его вдову, вожделенно поглядывая при этом на бесценные книги, глядевшие на него со всех сторон) и забрал то, что и так было бы вскорости разграблено или даже уничтожено варварами-соседями.

Точно так же и второй учитель Котика — Игорь Поступальский уносил после революции ценнейшие книги из разоренного дома Набоковых, положив начало тем самым собиранию своей библиотеки. Да, совсем точно так же…

Так что вполне может быть, что со стороны Котика не было ни убийства, ни воровства. Он просто вступил во владение библиотекой, и ежели бы он этого не сделал, то она была бы неминуемо предана самому явному разграблению. Спас, можно сказать, ценнейшую библиотеку Эльснера.

Так, как видно, полагал сам Котик, считая себя спасителем библиотеки своего учителя.

В таком именно направлении, не исключено, и развивались события после смерти в 1964-м году Владимира Эльснера.

На данной версии (это даже и не версия вовсе, а просто восстановление хода мыслей Котика, его этической системы что ли) я совсем не настаиваю, но и не высказать ее тоже не могу.

Не имею даже права не высказать, в противном случае останется доминировать обвинение совершенно бездоказательное, высказанное другом-изменникого Котика, ловко наложившим лапу на часть его великой библиотеки.

Так или иначе, но именно после гибели Ольги Верховской, добровольной или нет (скорее все ж таки совсем не добровольной), тбилисская библиотека Владимира Эльснера в полном своем составе как раз и перешла к Котику.

И по-настоящему он начал именно в 1964-м году — это год смерти Эльснера — самым непосредственнгым образом созидать свою великую библиотеку, которая потом почти на исходе двадцатиого столетия, а именно в 1996-м году (это год смерти Котика), уже окончательно исчезла, канула полностью в небытие.

Иначе говоря, любимое создание Котика прожило всего тридцать два года (!!!) — для библиотеки это крайне мало, даже ничтожно мало, ведь библиотеки, в отличие от людей, могут жить и живут целыми столетиями. А тридцать два года — это ведь мало даже и для человека.

Однако великолепную библиотеку Котика, благодаря его коллегам, друзьям и мнимым ученикам, постигла страшная, поистине трагическая судьба: она прожила всего тридцать два года.

Таковы в общем и целом скупые факты, увы, весьма жесткие и довольно таки нерадостные, малосимпатичные что ли. Однако переиначивать их в угоду читателю я тем не менее не стал, будучи озабочен исключительно уяснением истины.

История возникновения и исчезновения одной великой книжной коллекции наконец-то в общих чертах уже как будто определилась, как мне кажется.

Да, всего тридцать два года — именнно такой мизерный, ничтожно малый срок был, увы, отмерен судьбой (а вернее подлостью людской) дивной, несравненной библиотеке Котика, который, правда, рассчитывал и верил, насколько мне известно, в чрезвычайно долгую жизнь любимого своего детища.

На этом, собственно, роман-расследование можно, видимо, считать законченным. Однако остаются еще эпилог и даже одно приложение: просто без них мне никак не обойтись сейчас.

Так что заверяю, что от читателя еще потребуется совсем немного терпения. Впрочем, если он уже порядком устал, то, видимо, дальше можно и не читать, ведь та страшная беда, что случилась с библиотекой Котика, выше уже была более или менее обрисована, как я думаю.

А вот читатель, вдруг так и не успевший достаточно притомиться от чтения настоящего романа-расследования (надеюсь, что найдется вдруг и такой), пусть уж дослушает историю об исчезнувшей библиотеке бедного Котика до самого конца: я предполагаю и даже рассчитываю на то, что такого упорного читателя ожидает напоследок несколько весьма занятных, как мне кажется, сюрпризов. Прощальных.

 

ЭПИЛОГ,
СОСТОЯЩИЙ ИЗ ТРЕХ ЧАСТЕЙ

 

1

 

Изучая и обдумывая материалы, которые легли в основу настоящего романа-расследования, я в какие-то моменты начинал приходить вдруг к убеждению, что книжное собирательство может иногда превращаться в заболевание, может быть, даже и психическое.

Интересно, что Сергей Кречетов, от которого, собственно, через посредничество Владимра Эльснера и пошла библиотека Котика, впоследствии (уже в Париже) и правда сошел с ума и превратился в маниакально-авантюристическую фигуру.

И еще один аспект тут возникает, вполне реальный, мне кажется: книжный собиратель зачастую оказывается фигурой по-настоящему трагической, что не отменяет того. что коллекционер может стать самым элементарным вором.

В рассказанной выше истории ворами оказались все тбилисские собиратели (главный коллекционер, его дру-коллега и его бывший студент). Но это отнюдь не есть некий общий закон, касающийся всех собирателей. И это не я так хотел придумать из каких-то своих особых авторских соображений.

По правде, от меня тут буквально ничего не зависит. Но в самом деле, так и было в той конкретной цепочке персонажей, которую я попробовал воссоздать. От вора литературного — подражателя и имитатора Сергея Кречетова, заложившего основу будущей библиотеки Котика, — к Нодару Левановичу, бездарному филогическому ничтожеству.

Да, «вверх по лестнице, идущей вниз». Иначе в данном случае и не скажешь, увы.

Была в Тбилиси поистине великая библиотека, хоть и создавалась она не всегда достойными средствами, и исчезла теперь, сама оказалась разворованной. А остатки ее достались не просто подонку, а еще и профану, человеку слишком мало знающему, по-настоящему уже даже и не ценящему книгу, хотя и дико жаждущему ее иметь. Полное падение!

Если первые три хранителя библиотеки (Кречетов, Эльснер и Котик) были многознающими и страстными книжными охотниками, то последний., четвертый, оказался профаном и вором. Конечно, и первые трое были не во всем честны, нго они чувствовали книгу как женщину, а четвертый был ТОЛЬКО вором.

Вообще коллекционер зачастую бывает аморален, и это уже изначально заложено в нем; ведь ради приобретения редкого издания он с легкостью душу любому заложит. Однако в финале нашей истории явственно наметилась еще и общая деградация, едва ли не полнейший распад образа собирателя книжных раритетов.

Конечно, мне весьма хотелось бы закончить настоящее повествование чем-нибудь мажорным, но никак не выходит, за что прошу прошения у читателя. Но от меня тут мало что, увы, зависит — страх как не люблю выдумывать факты.

Но для любителей хэппи-эндов хочу в заключение и утешение напомнить следующее.

То, что я выше написал и собрал, это, конечно же, в первую очередь именно расследование и, причем, уголовное расследование, но в то же время в некотором смысле и роман. На данном обстоятельстве упорно настаиваю.

И ежели мое расследование об исчезновении одной великой библиотеки вдруг будет казаться слишком уж мрачным, безисходным, то смело списывайте на то, что все-таки это и роман, хотя, ей-богу, я старался по возможности не выдумывать, делая это только по самой необходимости, когда фактических сведений совсем уж катастрофически не доставало.

И в настоящем романе я ни в коей мере не фантазировал (так во всяком случае мне самому представляется), а лишь дорисовывал темные, смутные, смазанные места на полотне, выступая скорее в роли реставратора, но никак не более. Может быть, чересчур уж вольного реставратора, но все-таки реставратора. На этом я настаиваю.

Да, прошу читателей непременно иметь в виду: все до единого стихотворения, включенные в роман-расследование «Коллекционер», подлинные, одни принадлежат поэту и собирателю Владимиру Эльснеру, а другие — Котику, его верному ученику и последователю, библиофилу до мозга костей. .

 

2

 

КОТИК Г.
ИЗ ЦИКЛА «ОРФЕЙ»
ЗОЛОТАЯ ВЕТВЬ
AD APOLLINEM

Все было — сумрак леса, золотая
Ветвь посвященья… И я знал — в аду,
Немой. немую тень я поведу,
Глубинами отчаянья блуждая,

Не выдержу, и позову, и, в тьму
Один с мольбой протягивая руки,
Пойму, еще земной доступен муке:
Она не внемлет зову моему.

Пыль. Имена. Остался свиток Свиды
И Каллимаха… Нет, молчать не смей
О том. что шевелятся кольца змей
Над беспощадной маской Эвмениды,

Пока в багрянце Гесперийских вод,
Сияя, не потонет Колесница,
Пока белеют в сумерках страницы
Последние, пока не поплывет,
Звуча, по Гебру и твоя кифара,

Которою — Отец, дай силы мне
В отчаяния помнить глубине —
Еще ребенком я играл недаром…

Нет, не молчал я, светозарный бог! —
Но как Аида мне попрать запреты?
Пыль. Имена. Во тьме слова поэта
Звучали. Свитки. Знаки тайн. И это
Все, что у мрака я похитить смог.

 

* * *

 

Примечание автора
романа-расследования:

Идея представить себя в образе Орфея в аду самонадеянна и банальна, к тому же представлена слишком уж безжизненно и сухо. Однако появляется некое спасительное «но».

Есть в вышеприведенном стихотворении Котика один живой, глубоко личный мотив, который наполняется теперь даже трагическим, пожалуй. звучанием:

«… Во тьме слова поэта
Звучали. Свитки. Знаки тайн. И это
Все, что у мрака я похитить смог».

Я уверен, что под свитками, похищенными у мрака, Котик имел в виду не только и не столько свои довольно таки анемичные поэтические творения, но в первую очередь свою великую библиотеку, состоящую из чудом уцелевших жемчужин 16 –17-го столетий и творений Серебряного века, варварски уничтоженного революцией.

Но Котик в этой упорной надежде своей, прямо заявленной им в орфическом сонете, увы, жестоко ошибся.

Он так и не смог похитить у мрака «свитки» — его великая библиотека, предмет его громной и нескрываемой гордости, начисто исчезла: она буквально растворилась в пространстве, и дажее следов от нее не осталось.

Я до сих пор так и не могу принять того совершенно неопровержимого факта, что этой библиотеки более не существует на свете.

Ефим Курганов,
доктор философии.

 

3

 

НЕСКОЛЬКО ПРОЩАЛЬНЫХ НАБЛЮДЕНИЙ

Я отнюдь не пытаюсь давать ответы по делу о пропаже библиотеки Котика. Боже упаси!

После того, как мною был собран кой-какой более или менее доступный материал по этому крайне темному делу, стало очевидно. что лакун слишком много еще остается.

Тогда мне кое-что пришлось творчески домыслить, так сказать. Были созданы некоторые весьма вольные реконструкции, которые я оформил в виде диалогов.

Эти реконструкции. при всей своей вольности, позволили прояснить и уточнить общую картину происшедшего — во всяком случае для меня самого, уж точно. Все как-то стало четче, даже слишком резко, пожалуй, но туману явно поубавилось.

И только после этого я попробовал сформулировать лишь несколько основных вопросов, которые вот уже более пятнадцати лет никто так и не удосужился задать. Причем, речь идет именно о вопросах. Настаиваю на этом.

Я задавал вопросы, и не более того. Но вопросы. может, не очень приятные — не буду этого отрицать. Но все-таки это именно вопросы, а не обвинения.

А вот давать ответы я даже и не пытался. Более того: думаю, их так никогда и не будет в этом чрезвычайно темном и даже — признаюсь — грязном деле.

Библиотека бедного Котика, кажется, исчезла совершенно бесследно. При этом те, кто варварски разграбил ее, в основном более или менее очевидны, но наказание, увы, так никогда их и не настигнет, что также очевидно.

 

* * *

 

Да, что касается того, что Котик в сонетах своих позиционировал себя, как Орфея, то это было с его стороны, по правде сказать, всего лишь забавно и самонадеянно, и вот почему. Поэзия Котика не содержит в себе совершенно ничего таинственного, мистического. Она суха, рациональна и сначала и до конца выстроена по логической схеме. Так что Котик как поэт реально анти-орфичен и, соответственно, никак не соответствует своей же собственной декларации.

К тому же Орфей не признавал Диониса, за что как раз и был растерзан вакханками. А вот Котик явно был с Дионисом в весьма даже приязненных отношениях. Можно даже сказать, что он был любимчиком Диониса, ибо винные пары на него практически не действовали. Нет, все иначе: так как винные пары на него не действовали, то власть Диониса на Котика никак не распространялась. Пил, но был свободен и независим от влияния Диониса.

Но уж если Котик и был вдруг Орфеем (предположим), то уж точно Орфеем без Эвридики.

Да, он чувствовал себя заточенным в советском аду. Но этот ад Котик не покинул и оставался в нем до конца из-за книг и котов, как сам не раз признавался. И в первую очередь мог думать о спасении своей библиотеки, а не какого-нибудь живого существа. Собственно, своя библиотека и была для него по-настоящему живым существом.

Так что. ежели у Котика все-таки и была своя Эвридика, то чрезвычайно (!!!) специфическая, совершенно необычная и даже исключительно неожиданная.

Безо всякого сомнения, Эвридикою для Котика могла быть только его несравненная библиотека. Из-за нее он как раз и обрек себя на ад, ее (библиотеку свою) и обожал больше жизни.

Максимилиан Волошин отмечал в своем венке сонетов «Corona astralis», которому Котик за несколько лет до ухода своего из жизни посвятил целое исследование:

«Кто, как Орфей, нарушив все преграды,
Все ж не извел родную тень со дна».

Вот и Котик точно также, на что только ни шел, а библиотеку свою. свою родную Эвридику, увы, уберечь от разрушения, от исчезновения, но защитить так и не смог.

Лукаво прищуривая свои искрящиеся тонким, ехидным умом глаза, он многократно говорил (я лично слышал не раз) , что коты его и есть истинные слушатели и хранители его библиотеки.

Он написал об этом даже особый сонет, поэтически довольно слабый, но личностно пронзительный, пронзительно насыщенный одиночеством и трагедийностью, — даже повышенной трагедийностью, особенно ежели учитывать, что случилось потом с Котиком и его Эвридикой (библиотекой):

«Мой мудрый кот, собрат, коллега,
Хранитель рукописей, ты,
Как я, нетерпишь суеты —
По кругу яростного бега.

«Вперед» — вот альфа и омега
Тех, кто безмозглые скоты,
Порастерявшие хвосты
В погоне за избытком «ego».

Но ты со мной. С тобою я.
Ночь погребла в себе зверья
Двуногого дневные бредни,

Чтоб нашей крепостью наш дом
Был, где с тобою мы вдвоем,
О собеседник мой последний!»

Но и коты, увы, не спасли Котика. Великая библиотека его исчезла, буквально растворилась, да и сами коты Котика пропали, сгинули невесть куда. В тот голодный, тяжелый для Грузии год вряд ли кто озаботился их спасением. Вероятнее всего, стали бездомными и померли потом сголоду или были истреблены. В Тбилиси тогода развелось великое множество бездомных котов и почти все они были выведены в расходы, ибо сильно стали мешать спокойствию горожан. Судьба Котов котика вряд ли составила исключение.

На этой грустной ноте и приходится мне заканчивать этот роман-расследование.

И все-таки еще одно размышление, и в самом деле, надеюсь, что последнее — буквально вдогонку.

Вернее на самом-то деле это будет вопрос, который давным давно уже назрел и стал даже совершенно неизбежным, вопрос который я не могу не задать хотя бы напоследок. И ежели его не задам я, то его неминуемо задаст читатель.

Попробую задать вопрос и, по мере возможности, ответить на него, хоть возможностей тут у меня не так уж и много, слишком мало осведомлен я о жизни Котика, хотя при этом и больше, чем другие.

 

* * *

 

А был ли бедный Котик хоть когда-нибудь счастлив? И с кем он мог быть счастлив, если мог?

Это точно не было связано с семьей. Я просто уверен в этом. Семьи-то у него и не было, строго говоря. Детей так и не получилось. Он и жена его жили каждый сам по себе, каждый в своей квартирке. Навещали друг другв время от времени. Она почти всегда раздражалась при нем, он при ней почти никогда не раздражался. Так во всяком случае бывало, когда я я влялся свидетелем их встреч.

Вообще с женщинами Котик, как видно. вовсе не был счастлив, отношения с ними были для него, думаю, чем-то минутным и преходящим, легким опьянением. сглаживающим сухость и скудость жизни книжного затворника.

Преподаватель он был умопомрачительно тонкий и изящный, блистательно неотразимый, но совершенно не ценимый университетским начальством, и в целом служба вряд ли приносила ему подлинное удовлетворение (ему ведь так и не дали звание профессора, не дали даже возможности докторскую защитить и вообще держали на кафедре в университете всего на четверти штата), коллег своих глубоко презирал (и по делу, ибо превосходил их всех намного и во многом), над студентами явно подсмеивался, хоть и был по отношению к ним отменно вежлив, заботлив, исключительно внимателен к ним и даже ласков.

Так во всяком случае было в мои годы, то бишь, когда я был студентом Котика.

А мне тогда, кстати, приходилось с ним общаться очень даже регулярно: он руководил от кафедры студенческим научным кружком, а я был председателем этого кружка.

Безо всякого сомнения, и я давно это понял — высшим по сути своей счастьем для Котика было обладание совершенными книгами, единственными, штучными, неповторимыми, идеально во всех смыслах исполненными. Ради этого он, собственно, только и жил.

Главное сексуальное удовлетворение Котику, я думаю, приносило ни что иное, как обладание редчайшими книжными экземплярами (именно этот вид обладания и был для него наиважнейшим, наиболее значимым, наиболее дорогим): причем, особо он обожал, боготворил даже небольшие книжицы, исключительно изящно изданные. Он сам был изящен и боготворил изящные издания.

Уверен я: самые нежные и трепетные ласки свои он дарил именно им, своим фантастически редкостным книжицам, которые можно сопоставить разве что с какими-нибудь сверх-ценнейшими бриллиантами. Но для Котика бриллианты, видимо, мало что значили, а вот совершеннейшие издения Альдо Монуцци и Эльзевиров — дело другое.

Вообще Котик потрясающе остро и необычайно тонко чувствовал книгу, чрезвычайно сильно ощущал ее физическую привлекательность, неповторимость внешнего и внутреннего облика.

Интересно, можно ли считать собирательство книг, когда оно становится смыслом жизни, психическим заболеванием?!

Не мне отвечать на этот вопрос (я ведь не психолог и не психиатр), но в любом случае коллекционерство, на мой взгляд, чрезвычайно опасно и чревато для человеческой личности очень большими бедами и даже катастрофами.

Во всяком случае к такому умозаключению может подтолкнуть страшная, трагическая история Котика и его исчезнувшей книжной сокровищницы.

Хотя ведь вместе с тем, не надо забывать и этого, Котик пережил со своими сверх-изысканными альдинами, прелестными эльзевирчиками и другими истинными раритетами миги самого незабываемого счастья — это неоспоримо.

Так что я от выводов на сей счет (был ли Котик счастлив в жизни своей) попробую пока воздержаться, но одновременно не могу все-таки не признать того обстоятельства, что библиофильство в ряде случаев вполне может стать самой настоящей хронической болезнью, может поглотить полностью, без остатка человеческую личность и даже погубить ее.

Да, совершенно зря Котик пошел по стопам учителя своего Эльснера. Это теперь очевидно. Для меня, во всяком случае.

Владимр Юрьевич в свое время заразил его, бывшего еще совсем мальчиком, болезнью библиофильства, всепоглощающей тягой к обладанию книжнгыми раритетами величайшей редкости и ценности, и эта тяга довольно таки быстро захватила Котика без остатка и захватила практически навсегда. А, кстати, впоследствии, через много лет, во время страшной гражданской смуты, библиофильская эта болезнь вконец погубила его и к привела к самой настоящей катастрофе.

В общем, Котик, пойдя в ученики к Эльснеру, слабому поэту и рафинированному собирателю книг, ступил в итоге на стезю коллекционера, может, и захватывающе интересную, но при этом и крайне опасную, и более того, по сути своей, грозящую унитчтожением и уникальной библиотеке и ее обладателю.

Да, быть собюирателем и хранителем уникальных изданий было нелегко и страшно. Но Котик не был пуглив, хоть и понимал, что находится постоянно в зоне риска. Знал на что шел. Но знал, правда, и то, что рисковать стоило.

Надобно признать, что для интеллектуального облика Тбилиси, для русской и еще, пожалуй, в целом и для европейской культуры конца двадцатого столетия библиотека Котика представляла собой целое явление, удивительное, глубоко отрадное, светлое.

А исчезновение ее до сих пор повергает меня (и я знаю, что не только меня одного) в самое настоящее неутешное горе.

Жить, зная, что библиотеки Котика уже бесповоротно не существует, тяжко. Но еще тяжелее сознавать, что она не просто исчезла, а была жесточайшим образом разграблена.

 

* * *

 

Признаюсь, что я просто не в состоянии поставить последней точки, не приведя прежде одно страшное и бесконечно правдивое признание Котика, сделанное им еще в юности, высказывание намного более пророческое, чем он сам, видимо, мог тогда предположить (в то время он ведь был еще только начинающий коллекционер):

«У меня нет отца, матери, родины, друзей, дома, возлюбленной, меня самого. Нет страдания, которое облегчило бы все это, нет жизни, но нет и смерти. Зато у меня есть куча книг, которые сделали меня несчастным…»

Это потрясающее свидетельство я извлек, выудил из записных книжек Котика (март 1947 — март 1948).

В самом деле, поиск старинных книг был связан для Котика с массой проблем, тревог и опасностей, но если что-то и доставляло ему истинное и даже единственное счастье, так это обладание необычайными книжными редкостями, но это же самое и делало его глубоко несчастным и одиноким, но более ничего у него в жизни никогда и не было. В самом деле, пророческие слова.

И там же, среди рабочих тетрадок Котика, не так давно полявившихся в печати, мое внимание привлекла еще одна запись, которая представляет собой план одного из детективных рассказов, который он как видно обдумывал в те юные еще свои годы (вообще Котик часто фиксировал на бумаге сюжеты своих стихов и рассказов — причем, большинство замыслов так и осталось как видно нереализованными):

«Цикл детективных рассказов.
6. В центре его — старая книга. Дать кое-какие сведения о старых печатниках. Библиофилы».

Запись, как я понял, как будто датируется 1943-м годом. Уже тогда, выходит, Котика, совсем юного, волновали старые, старинные даже книги, европейские типографы 16–17 столетий, уже тогда он довольно-таки ясно отдавал себе отчет в том, что из-за изданий Альда Мануццци, Эльзевиров, Плантена, Фробена, Дидо, Бодони, Джунта и других виртуозов книги совершались и совершаются самые настоящие преступления, подчас даже и кровавые.

Этот детективный рассказ Котик, судя по всему, так никогда и ие написал. Не успел что ли? Или просто переключился на другой сюжет? Не ясно.

Или же не решился? Может быть, тема показалась Котику в итоге слишком уж болезненно личной, едва ли не автобиографической? Да, именно так! На мой взгляд, последнее как раз наиболее вероятно.

Да, потому, собственно, и не решился, что тема слишком уж самого его задевала за живое, сдишком выдавала собственные соблазны, ведь нет такого преступления, которое истинный книжник не готов был совершить, дабы добыть редкий книжный экземпляр.

И вообще из указанных в плане шести детективных рассказах у меня нет сведений буквально ни об одном (это и понятно: Котик своей прозы никогда не публиковал), в том числе и об рассказе на тему пропажи старииных книг.

Так что, видимо, Котиком оказался нереализованным весь намечавшийся им детективный цикл, включая сюда и интересующий меня сейчас рассказ под номеро шесть.

А я вот попытался создать некое повестование, по возможности вполне достоверное, о коллекционере и исчезновении, расхищении его уникальной библитеки. И так уж в итоге получилось, что сделал я это чуть ли не по давнему, юношескому еще плану Котика; попытался, ибо имею счастливую возможность взглянуть на историю о коллекционере книг как бы со стороны — сие пагубное пристрастие, чреватое всякими мало приятными осложнениями и трагическими последствиями, слава богу, меня как будто совершенно миновало.

Все. Наконец-то, читатели мои, и в самом деле завершаю погружение в жизнь и судьбу бедного Котика, собираясь возвращаться наверх, к живой жизни.

В романе-расследовании (жанр этот определился для меня спонтанно и даже случайно, самым естественным образом) «Коллекционер» ставится окончательная точка, впрочем, предупреждаю — делается это лтшь вплоть до появления каких-либо новых сведений, но, кажется, их уже более не будет, ибо, увы, все опасные концы и кончики, как говорится, надежно уже упрятаны в воду.

Однако если вдруг и в самом деле что-то новенькое появится о трагически исчезнувшей библиотеке Котика, этой таинственной Атлантиде, то уж будет непременно и какое-нибудь продолжение, хотя бы самое минимальное, но уж точно будет. Обещаю!

Однако же покамест, с учетом всех доступных нам ныне фактов, до боли грустную, но при этом совершенно реальную историю, воссозданную выше, приходится считать более или менее досказанной.

Мне очень хочется надеяться (неужто это всего лишь самообольщение?!), что после появления настоящего романа-расследования хотя бы малая толика правды касательно страшной судьбы бедного Котика и его варварски разграбленной книжной сокровищницы все же выйдет на свет божий.

 

* * *

 

Да, великая библиотека тбилисского собирателя непоправимо и давно уже — около пятнадцати лет тому назад — уничтожена, но ради… если не торжества справедливости (ее достижение в данном случае, увы, уже совершенно невозможно) , то хотя бы ради торжества истины непременно должна быть восстановлена самая история того чудовищного, дикого преступления.

Оно должно быть, по возможности, наконец-то, хотя бы в узловых, определяющих своих моментах, раскрыто и выставлено на всеобщее обозрение. Это, конечно же, надо было сделать гораздо раньше (сразу, по грячим следам), но хотя бы сейчас… Еще не поздно. И никогда не будет поздно. Данное преступление, как я лично убежден, вообще не имеет срока давности.

Те, кто растащили, разграбили библиотеку Котика, после чего она и перестала существовать как библиотека, нанесли удар (и, между прочим, весьма, на мой взгляд, ощутимый) по русской культуре, разрушили один из ее незаменимых очагов, одну из ячеек нашей культурной памяти, лишили всех нас чего-то очень важного, и это не должно так сойти окололитературным негодям, ворам от филологии.

И они все будут рано или поздно прокляты. Иначе просто не может быть. Я в это отчего-то непоколебимо верю. Чистейший романтизм, самая несомненная натвность — скажут мне. Пусть так! Но жить, не веря в неотвратимость возмездения, неотвратимость наказания воров от филологии, я просто не в состоянии.

И я даже хочу по мере возможности ускорить что ли этот миг неизбежного исторического возмездия, почему как раз и решил создать настоящий роман-расследование и с максимальной точностью поведать в нем о гнусных проделках преступников, посягнувших на великую библиотеку Котика и ваврварски уничтоживших ее.

Они как видно рассчитывали на собственную свою безнаказанность, но сильно ошиблись, как я очень на то надеюсь.

Встречаются такие филологи, историки, с позволения сказать, литературы (не все, слава богу, но встречаются и даже весьма часто, увы, лаже слишком уж часто) , что не только воруют друг у друга и у предшественников своих концепции, мысли, факты, но еще крадут нередко и самые книги (раритетные экземпляры, издания с автографами), и рукописи даже крадут, а порой самому настоящему грабежу подвергаются еще и целые архивы, причем, не только частные, но и государственные.

Да, братья-ученые, увы, не раз крали и крадут и не только книги, но еще и за рукописями охотятся, которые на законных основаниях они не в состоянии приобрести. Коллекционеры — понятное дело. То есть это ужасно, но не одно столетие уже заведено, что они ради пополнения своих раритетов готовы на очень и очень многое. Если же в одном лице совмещается собиратель и ученый, исследователь (а такое бывает и не раз), то в итоге зачастую следуют совершенно чудовищные последствия. И совершаются самые настоящие прсетупления.

 

* * *

 

Завеса над некой чрезвычайно неприглядной тайной нынче наконец-то приподнята. Разоблачение происходит хотя бы пока лишь в одном конкретном случае: конечно же, я имею в виду дело об исчезнувшей библиотеке знаменитого тбилисского библиофила, которого друзья и коллеги (ученые и коллекционеры) из Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы и разных стран Европы прямо в глаза, а студенты за глаза неизменно трепетно и нежно называли Котиком.