Ефим Курганов. Коллекционер

25 марта 2023 03:00 Добро пожаловать к нам на сайт!

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 65 июнь 2021 г.

Проза

Ефим Курганов

Коллекционер

(Роман-расследование из старой уголовной хроники)

Было очевидно, что Натэла, дама взрывная и чрезвычайно активная и решительная, быстро начнет действовать, и даже было очевидно, в каком именно направлении она будет действовать, ведь у Котика было одно по-настоящему уязвимое место — грандиозная , уникальная, великая его библиотека.

От автора
(НЕСКОЛЬКО СОВЕРШЕННО НЕОБХОДИМЫХ ОБЪЯСНЕНИЙ)

Я лично убежден, что в основном, как видно, все именно так и происходило, как описано в нижеследующем повествовании, может быть, чересчур сжатом. Но так получилось, и вовсе не по моей воле..
Но не стану скрывать: при этом довольно многое мне пришлось достраивать, дописывать, уточнять детали, порой даже весьма существенные.
Однако в самом сюжете истории, которая предлагается ныне вниманию читателей, нет — заверяю — ни грама вымысла (вымышлены лишь все диалоги, хоть я в меру сил своих стремился им придать достоверное звучание).
В общем, я предлагаю реконструкцию достоверной, и вместе с тем таинственной цепи происшествий, попробовав зыбкую, расплывающуюся, болотистую фактическую основу сделать несколько прочной и вполне осязаемой.
И все это для того, чтобы можно было представить себе, как на исходе двадцатого столетия вдруг исчезла, растворилась в пространстве одна великая библиотека.
История не просто трагическая, но еще и страшная, перенасыщенная жестокостью, подлостью и изменой. Но от этого никуда уже не деться. Так было.
Ефим Курганов,
доктор философии, доцент Хельсинкского университета.

Париж — Хельсинки

Декабрь 2012-го года

Настоящая книжная коллекция — это, скажу я вам, друзья мои, совсем не всякому по зубам.
Тут нужно необходимое сочетание совершенно особой силы воли, исключительной увлеченности и целеустремленности: да, и еще громадного терпение. В противном случае никак не станешь обладателем настоящей коллекции.
Но это еще не все. Поймите же: нужно быть готовым пойти абсолютно на все, если хочешь добыть и сохранить настоящую коллекцию. Да, абсолютно на все.
Именно так. Помните это. Но я не советую вам ступать на этот крайне опасный путь.
(из лекции К.Г.; курс «История книги»).

Cвиток всегда сотворен всего лишь из грешной материи, и в итоге он подлежит неизбежному истлеванию или даже окончательному уничтожению. Рано или поздно это неимнуемо должно произойти.
Лишь дыхание Святого, будь благословен Он, запечатленное в слове, по-настоящему нетленно, не уничтожимо.
Так будем же, дети мои, бесконечно трепетно хранить, беречь не свиток, а слово, пронзенное, бесконечно насыщенное истинно божьим дыханием.
(каббалистический трактат «Сефер ха Бахир») («Книга яркого света»).

Часть первая

Котик

«Книги — это предмет его особой, всепоглощающей, нежной и даже ревнивой страсти. Мне иногда казалось, что его отношения с людьми были куда менее эмоциональны, чем отношения с книгой. Надо было видеть, как влюбленно светилось его лицо, с какой бережной нежностью перелистывал страницы какого-нибудь редчайшего фолианта из своей уникальной коллекции. Он мог годами охотиться за книгой. Выслеживал ее, добивался, экономя во всем, покупал или выменивал. А когда, наконец, становился ее обладателем, был совершенно счастлив»
(из воспоминаний о Котике).

Котик… нет, не Летаев, отнюдь не Летаев… Это был совсем другой Котик, сделанный совсем из другого теста.
Обладатель крайне насмешливого взгляда, тонкой усмешечки и крайне бесшумной, вкрадчивой, размеренной походки, несколько и в самом деле кошачьей.
Но самое главное, что Котик Г-в был исключительно корректен, чем поражал и даже потрясал весь наш город, живой, легкий, подвижный, бесцеремонный. Причем, корректен со всеми и всегда. Даже преувеличенно, демонстративно корректен. Никакой привычной тбилисской распахнутости и разболтанности, и это при наличии явного и не скрываемого тбилисского акцента.
Вообще Котик был коренной тбилисец и вместе с тем был он явно какой-то совсем отдельный, другой.
Более того, он тщательно культивировал и даже подчеркивал в себе некую старомодность, тем самым как бы выключая себя из реальности, мало привлекательной для него, но при этом он отнюдь не витал на небесах, скорее напротив: очень даже стоял на земле.
Котик (так всегда с самой юности, даже с детства, кажется, его называли) вполне умел с этой мало приятной для него действительностью каким-то образом ладить, мирно уживаться.
Он, правда, частенько любил говаривать о себе, что он «недобиток», то бишь не добитый советскими властями, и что «у нас наилучшие условия созданы для наихудших». Это была такая его весьма изящная фронда. На самом-то деле он отнюдь не находился в наихудших условиях, хоть и не был признан властями за своего, явно воспринмиаясь как некое инородное тело. И он и хотел быть таким инородным телом. Мысль о слиянии с советской действительностью, полагаю, привлекала его менее всего.
Но при этом Котик был особью крайне осторожной, неизменно избегал каких бы то ни было публичных высказываний, откровений, конфронтаций и держал наглухо закрытым свой мир, хотя и казался окружающим, не очень понимавшим его, приветливым, доброжелательным, добродушным, участливым. Однако на самом деле все, что не касалось книг и котов Котика, видимо, оставляло его глубоко равнодушным.
Самая его поджарая, жилистая фигурка, казалось, воплощала сухость.
Он был неизменно сдержан, ядовито ироничен, никогда при этом не обнаруживая никакого всплеска эмоций, запала, страсти — один дишь только скепсис, но и тот холодноватый, выверенный, тщательно процеженный. Во всяком случае так бывало всегда при мне, и я уверен, что не исключительно при мне одном. Такоц уж он был этот Котик, всегда далнекий, всегда замкнутый в мир своего двухкомнатного домика, который был и в центре Тбилиси и одновременно далеко, в стороне, отдельно.
А виделись мы до моего отъезда из Тбилиси довольно часто, как сейчас мне помнится. Я любил захаживать к нему, в чудный двухкомнатный домик в тупичке Джавахишвили, что на речке Вере. Он меня с нескрываемым как будто удовольствием неизменно принимал и подчивал неизменно своими роскошными книжными раритетами, а еще и и западными новинками, мне тогда совершенно недоступными,.
Помню, мне казалось тогда, что Котик будет жить если и не вечно, то очень и очень долго. Еще бы! При такой-то немыслимой стоической сдержанности!
Он никогда не выходил из себя, никогда ничем и никем не раздражался, и это при едва ли не полном неприятии им мира. в котором он обречен был жить.
Я давно уже понял (еще в пору своего студенчества), что Котик решил не замечать ударов судьбы, решил овладеть искусством попросту эти удары начисто игнорировать.
И он именно так и делал, не замечал ни недостойной власти, так и не предоставившей ему достойного места (он, изфсканный, рафинированный интеллектуал, изощренный знаток многих языков и культур, имел на кафедре в университете лишь четверть штата), ни бурливой своей жены.
Складывалось впечатление, что страсти, какие бы то ни было, —это совсем не для него, что он с легкостью может обходиться без них.
Но вот случилось так, что я уехал навсегда из Тбилиси, спасся, можно сказать, ибо времена там наступали не только суровые, но и гнусные. Кроме того, почти что подступал голод. И самый что ни на есть настоящий.
И тут до меня стали доходить какие-то странные, невероятные слухи касательно Котика, его личной жизни и даже самого стиля его жизни. А ведь прошла буквально пара лет с моего отъезда из Тбилиси. И когда я уезжал, он был как будто такой как всегда: преувеличенно вежливый, ироничный бесстрастный.
Теперь как-то получалось, что Котик, приближаясь к семидесяти годам, вдруг перестал уклоняться от реальности, что прежде неуклонно и последовательно делал. Решил вдруг посражаться с ветряными мельницами и, забегая вперед, скажу, что Дульсинею Тобосскую завел, хотя Дон Кихот как будто никогда не был его идеалом.
Котик обнаружил вдруг наклонность к весьма резким поступкам, расставшись с неизменной мягкой своей кошачьей повадкой, со своим планомерным увиливанием от каких бы то ни было эмоций, со своим последовательным не желанием рисковать ни при каких обстоятельствах. Он прежде только дрожал за свои книги, но и в этом на людях от нюдь не проявлял обуревавших его чувств, как я знаю.
И тут я узнаю, что Котик разводится. В это просто невозможно было поверить. Во всяком случае, так я поначалу реагировал в Хельсинки на происшедшее в Тбилиси. Но я и потом так и не свыкся с этим известием, ну просто не смог, и все. Возникший нежданно сюжет был за гранью моего понимания.
Котик ведь реально не жил со своей женою уже лет двадцать. как минимум, во всяком случае во все те годы. что я его знал и бывал у него. Так было легче сохранить их брак, а он, как я понимал, хотел этот брак во что бы то ни стало сохранить.
Каждый из супругов с удовольствием пребывал в своем собственном квартирном пространстве. Котик снимал домик, состоявший из двух комнат, а жена его жила в своей квартирке.
Иногда Натэла (так звали его жену) приносила Котику обед (все-таки это случалось не слишком часто, как мне помнится), но в его многочисленных сборищах никогда участия не принимала, неизменно и при этом достаточно громко заявляя, что ей с гостями Котика скучно или чио ей не интересно и не приятно разделять эти пьяные застолия.
Говорилось слишком уж демонстративно и грубовато что ли, но по факту такая позиция жены Котика как будто вполне устраивала, мне кажется: во всяком случае он совсем не обижался на резкие ее заявления. И очевидно, что она никак бы не способствовала мирному течению застолий, а Котик не любил эксцессов.
Дама она была, как могу я судить со стороны, довольно таки экспансивная, способная, видимо, на бурные вспышки, но Котик неизменно был любезен, предупредитлен и заботлив по отношению к ней, высказываая к Натэле исключительную теплоту и нежность, хотя до уровня котов и книг ей, конечно, было в его глазах не подняться. Тут градация была совершенно очевидная. Но Натэле и в голову не приходило конкурироватьс к отами и книгами, главными обитателями дома, в котором пребывал Котик.
Итак, отношения супругов явно были вполне прочные и сердечные, а вспышки Натэлы были именно вспышки и, по сути, ничего не определяли — просто она была такая, не очень сдержанная что ли, в то время как ее муж был чересчур уж сдержан и его как будто ничего не могло поколебать и вывести из себя.
И главное, оба они друг другу почти не мешали. Так во всяком случае мне казалось. Жили мирно и практически порознь (потому и мирно, что порознь). Все всех как будто устраивало. И вдруг — развод! Это был для тбилисцев как нежданный гром среди ясного неба.
Но это еще не все. Котик привел в свой крошечный двухкомнатный домик девушку, а вернее молодую женщину. И сделал это совершенно открыто, даже демонстративно. Это Котик-то — такой сдержанный и всегда наглухо закрытый, никого не пропускавший в свой мир!
Более того, эта прекрасная молодая женщина была его бывшая студентка. Так что скандал, можно сказать, был двойной. И даже тройной, пожалуй, ибо она годилась ему во внучки.
Я знал когда-то, и неплохо, эту избранницу Котика. Пикантная пышнотелая и зеленоглазая Инга Л. была моей однокурсницей (вначале училась она курсом старше, но не смогла сдать «общее языкознание» и вот на четвертом оказалась с нами).
Она была по своем у эффектна и даже шикарна, но при этом довольно, как мне казалось тогда, простовата и даже, как мне лично казалось, слегка туповата, во всяком случае книги ее особо не интересовали и Котику, на мой взгляд, она не подходила как будто – никакой изысканности в ней не было вовсе. По крайней мере я не ощущал.
Между тем, у него были гораздо более тонкие студентки, причем, безраздельно ему преданные и по уши влюбленные. Он вообще в представительницах слабого пола в первую очередь ценил именно тонкость, как мне лично всегда представлялось.
Однако Котик все ж таки сделал именно Ингу Л. своей избранницей, своей новой подругой жизни и объявил, что расстается с Натэлой, чем поверг в изумление буквально всех кто его знал. Так вл всяком случае мне рассказывали, точнее писали мои тбилисские корреспонденты.
Известие, что Котик расстался с Натэлой и привел к себе в дом бывшую свою студентку, было, по меньшей мере, подобно землетрясению. Кафедра, во всяком случае, была потрясена и единогласно осудила Котика, найдя его поступок совершенно неприличным и неуместным.
Мне же из своего эмигрантского далека даже почудилось, что Котика чуть ли не подменили. Я таким его не знал и даже помыслить не мог, что он может быть таким. Произошла своего рода революция. Появился на свет божий новый Котик.
Да, девочками втихаря он вполне мог очень даже интересоваться, это я как раз вполне допускал и совсем не осуждал, отнюдь, — скорее одобрял, но вот так менять свою жизнь он прежде никак не дозволял себе и даже не дозволял показывать другим, что у него кто-то может быть.
Что же сделалось со всегдашними его скрытностью и сдержанностью?
Думаю, недоумевали все, кто знал Котика.
Одно дело дионисийские застолья, где царствовал он — непревзойденный тамада, но и там он ведь был церемонно вежлив. Ну, гостьи филологические наезжали из России, девочки, которым он покровительствовал, заботливо опекал, романтические и одновременно всегда тонко остроумные, окутанные любовным флером прогулки с ними по Тбилиси с обязательным посещением некого подобия прежних духанов, дабы воссоздать аромат нетрезвого пиросманиевского Тифлиса.
Это все представить можно весьма легко. И так и происходило, и ничего удивительного в этом не было и полностью соответствовало сложившемуся на протяжении целых десятилетий имиджу Котика, рафинированного интеллектуала, заправского тамады, коренного тбилисца, галантного кавалера.
Да, а тут вдруг такое…
Ему ведь уже почти семьдесят. До откровенных ли романов тут?! Да еще с бывшей студенткой, и к тому же совсем не блестящей, хотя и по-женски, может быть, и шикарной, и уж во всяком случае бесспорно соблазнительной, однако совсем не интеллектуалке. Она, на мой взгляд, почти ничем не напоминала ни чем филологических гостий Котика, — а уж их я повидал.
И в конце концов, это ведь по сути была измена Библиотеке, измена его служению Книге, главной Прекрасной Даме Котика. Истинному собирателю и ценителю такое прощено никак быть не может. И он ведь это непременно знал. Я всегда был в этом уверен. Да Котик и сам говорил об этом , ничуть не скрывая громаднейшей, неизбывной ответственности своей пред своею же библиотекою.
Рассказывая, что его приглашают работать в Гейдельберг (присочинил, думаю. Он ведь шел к семидесяти годам, был в возрасте пенсионном. а в Европе с эти строго, и даже ни одной монографии не выпустил, — нет, Гейдельберг ему явно не светил), говорил: «Куда же я поеду! У меня ведь книги и коты. Как я их оставлю ?!»
Да, это и в самом деле так: свою великую библиотеку Котик никак не мог бы вывести за пределы Союза, а из независимой Грузии тем более . У него ведь стояли на полках издания великих французских печатников шестнадцатого столетия Плантена, Этьена, Фробена, венецианцев Мануцци (15-16 в.), базельского печатника Фробена (16 век), итальянца Боддони ди Парма, голландцев Эльзевиров (17-й век). Список обрываю, дабы не травмировать читателя, но подчеркиваю: такая уникальная библиотека в Тбилиси и в самом деле была.
И вдруг произошла такая необыкновенная перемена. Котик забыл что ли, что никак не может, не имеет права рисковать своей Библиотекой, которая была главным смыслом и утехой его жизни.
Да, что-то явно было не то! Что-то случилось с Котиком, и это что-то предвещало какую-то небывалую беду. Котик на моей памяти всегда был стойко неизменен, живя в своей книжной келье и ради своих книг.
Время настало страшное, одичание резко надвинулось, и вдруг что-то переменилось в Котике, всегда бюесстрастном и отсраненном.
Когда я понял, что с Котиком что-то не так, возникшее чрезвычайно грустное предчувствие меня не обмануло, увы, дело шло к самой настоящей катастрофе, однако кровавых пределов ее я поначалу, находясь в тихой, замороженной как будто Финляндии, предположить ни в коей мере не мог еще тогда .
Однако ж довольно таки скоро механизм разрушения, уничтожения уникальной библиотеки заработал вовсю , без малейшей остановки, причем, без пауз, и смерть вдруг стала стремительно следовать за смертью.
Катастрофа не заставила себя долго ждать, намного превзойдя все мои предчувствия.
Забегая вперед, скажу. что не осталось и следа не только от Котика, не только от уникальной, великой его библиотеки, но даже и от самого дома, в котором он прожил всю свою жизнь.
Представьте себе — теперь там, говорят, ровное место: пустырь, на котором стали возводить и возвели уже совершенно новое строение. Кажется, это супермаркет.
Да, в Тбилиси, в крошечном тупичке Джавахишвили ( он теперь называется совсем по-другому, думаю; Котик говорил, что имя переулка менялось многократно) у речки Вера, кажется, появился или должен появиться супермаркет.
Я когда приезжал в Тбилиси, так и не смог себя заставить пойти туда, дабы поглядеть на то место, где долгие годы был домик Котика, где находилась расхищенная и уничтожденная нынче величайшая книжная сокровищница.
Да и как я мог пойти в бывший тупик Джавахишвили? Это было совершенно невозможно, ведь даже напоминание о том, что там долгие годы находилось обиталище выдающегося тбилисского книжника, теперь стерто полностью. Неизгладимо. И навсегда.
И это отнюдь не метафора. Я ничего не выдумываю в данном случае — ни на иоту, увы..
Дотошный читатель! Прошу мне верить! Ну, если не всегда, то хотя бы в данном конкретном случае.
Домик, в котором жил Котик, и в самом деле был до самого основания разрушен. И там возведен (Котик был бы в ужасе!) или должен быть возведен супермаркет. Это место ничем не напоминает о Котике и погибшей его библиотеке не будет уже никогда напоминать, что совершенно очевидно..
Это — чистейшая правда, увы, или, можно сказать, метафора, прихотливо и, главное, безжалостно устроенная самой жизнью, которая, впрочем, излишней добротой никогда ведь и не отличалась, не так ли? Но в данном случае жизнь, мне кажется, поступила чересчур уж жестоко.
Бедный Котик! Или, наоборот, счастливый, ведь он, слава богу, даже и представить себе не мог такого дикого, бесчеловечного поворота судьбы. Он ведь жил в полной уверенности, что его библиотека непременно останется, ибо она на самом-то деле прочнее и стихов и научных трудов его, останется и это явится компенсацией всех его неисчислимых житейских невзгод.
А что исчезнет не только библиотека, но впридачу и маленький уютный домик его, где надежно были укрыты тысячи фолиантов, — об этом он и думать не мог. И слава богу! Не правда ли?
Хотя Котик покидал земной мир в достаточно безнадежном состоянии духа и вообще жил последние годы с четким ощущением тотально наступающего хаоса, он не в состоянии все же был предположить , что от его уникальной библиотеки не останется и следа, что она будет бесчеловечно, хищнически разграблена, а дом будет просто уничтожен.
Котик всегда был ироничен и крайне скептичен, но все же он сдаваться не собирался, надеясь отстоять свою маленгькую крепость.
Однако оказавшись вдруг в свободной, независмиой Грузии, он, кажется, понял, что хаос совершенно неотвратим, что наконец-то наступает настоящий и всеохватный ад.
И Котик стал смотреть на происходящее исключительно мрачно (не со скепсисом, а с ужасом уже), все же не подозревая истинных масштабов собственной катастрофы, не постигая, видимо, что грандиозная библиотека его может навеки исчезнуть.

POST SCRIPTUM

Шажок в прошлое
Кое что о происхождении нашего героя

Я могу констатировать, что еще одна совершенно неожиданная для меня перемена произошла в Котике за те считанные последние несколько лет, что я его уже не видел, ибо я уехал, а он оставался в Тбилиси, как всегда бодрый, цветущий, спокойный и уверенный, как мне казалось.
Когда я на протяжении многих лет его знал и общался с ним, в нем совершенно не было ничего хлестаковского — даже мысль такая в голову не могла прийти.
О появлении своих предков в Тбилиси, Котик говорил глухо, сдержанно, крайне немногословно, что его прдком был сосланный на Кавказ декабрист. И все. Более не распространялся.
Между прочим, личности всех до единого декабристов, что были сосланы на Кавказ, давно установлены и описаны и, между прочим, шефом Котика профессором Вано Шадури, автором толстенного тома «Декабристы и грузинская общественность».
Однако Котик никогда не называл фамилию своего предка-декабриста, не уточнял, был это дворянин или солдат. Но слова о предке-декабристе просто намекали на благородную личность, и не более того.
Между тем, фамилия Котика была совершенно не дворянская, а скорее простонародная, образованная от имени, которое дворяне никогда не носили (Герасим),
А деда Котика, с которым жил всю юность свою, завали Авдей Яковлевич — имя опять же совершенно не дворянское, крестьянское даже. Но и о деде своем Котик тактично говорил, что тот после революции работал печатником, не уточняя, чем Авдей Яковлевич занимался до революции. Подразумевалось, что до революции дед занимался чем-то другим, более благородным. Но прямо на сей счет Котик никогда не делал никаких заявлений.
И вот, живя в Хельсинки уже, я узнаю вдруг, что Котик избран вице-председателем тбилисского дворянского собрания. А потом в мемуарах поздней ученицы его я прочел, что он расказывал ей об имении своих предков в Черниговской губернии : «… рассказал о своем поместье в Черниговской губернии, где не был ни разу — не потому, что не пришлось, а по непереносимости осквернения».
Да, так прямо уже заговорил о своем дворянстве бедный Котик, даже и публично, на что прежде, при мне, никогда не решался.
Я во-время все-таки уехал из Тбилиси. Слышать подобные речи и видеть Котика, ведущим заседания Дворянского собрания, никак и ни при каких обстоятельствах не хотел бы.
Котик был рафинированный интеллектуал, знаток европейской культуры, ценитель серебряного века в самых разнообразных его проявлениях и ответвлениях — зачем ему вдруг стало нужно это дворянство? И зачем понадобилось открыто объявлять о липовом своем дворянстве? И перед кем же он в итоге демонстрировал его? Перед людьми, которые были ниже и его и вообще не стояли его внимания.
Но факт остается фактом. Котик в смутное, дикое время вдруг вышел из ниши своей, из укрытия, в котором пребывал целые десятилетия, и стал демонстрировать себя не как филолога и библиофила, а как живого представителя ушедшей дворянской культуры, и в этом уже была явная хлестаковщина и вообще что-то невозможное, оскорбительное для вкуса и приличий, а он ведь всегда был человеком вкуса и приличий.
Да, перемена произошла немыслимая, но, увы, вполне реальная. Грустно невыразимо.
Да, выходит, я очень во-время уехал из Тбилиси. Бог меня миловал, уберег от невероятных потрясений и разочарований!
К счастью для себя, запомнил навсегда Котика блистательным, тонким, изысканным, ироничным, скромнейшим, даже без тени какого бы то ни было бахвальства, и невозмутимым до невозможности.
Запомнил совершенно потрясающим тамадой, настоящим тбилисцем, легким, подвижным, улыбчивым жителем веселого, игривого, счастливого города. А я знаю теперь, что Котик писал в одном из своих последних писем, а точнее это было еще за два года из ухода своего из жизни и через два года после моего отъезда: «Изоляция, нищета, бесперспективность, всеобщее озверение, одичание — все, что осталось».
Уже тогда было более или менее очевидно, что наступила эра хаоса, что ад советской жизни сменился еще более страшным, жутким адом свободы и независимости.
А ведь Котик когда-то предчувствовал: во-всяком случае он писал задолго до тех страшных, диких лет, писал во вполне благополучные как будто годы:
«Но, Эвридика,
Почему я не знал,
Как тьмы дикой
Жутка крутизна ? »
(«Орфей в аду»).

Тьма и в самом деле наступила дикая и крутизна там была совершенно жуткая. Давнее предчувствие Котика, увы, полностью оправдалось, и даже более того: дело зашло даже дальше, чем он думал.
Но все же я никак не постигаю того, зачем все-таки Котику понадобилось строить из себя дворянина и вообще заниматься тем, что он никогда прежде не занимался, умея сохранить вкус и меру?
Почему он вдруг решил выйти из своей книжной кельи, решил покончить со своим демонстративным и принципиальным социальным одиночеством, которое он сознательно культивировал и даже бравировал им ?
Почему он решил вдруг стать кем-то для черни, которую всегда презирал и от которой всегда изящно, но твердо и решительно отстранялся? Почему решил выйти за пределы своей великой библиотеки — города мертвецов, как он любил говорить.
Конечно же, он никак не должен был оставлять свой священный город мертвецов, это было слишком опасно, смертельно опасно.
Мертвые книги гораздо надежней, чем живые и изменчивые люди. Книги могут только дать, люди же еще непременно чего-то хотят взамен. Котик знал это, но вдруг забыл что ли. Нашло затемнение какое-то, и он перестал учитывать этот фактор. Некоторые люди вдруг стали подниматься для него по своему статусу до уровня книг, и это оказалось совершенно губительно.
Наступило смутное, необычайно тяжкое время испытаний, и Котик пошел к людям и погиб. А в итоге исчез, был разграблен и его священный город мертвецов.
Но все п по порядку. Не будем забегать вперед.

С появления Инги в доме Котика (а она, кстати, была примерно лет на тридцать его моложе, никак не менее) началась бурная и даже страшная череда событий, которые начали вдруг двигаться по нарастающей, образуя некоторое подобие шторма. который все сметает на своем пути.
Было очевидно, что Натэла, дама взрывная и чрезвычайно активная и решительная, быстро начнет действовать, и даже было очевидно, в каком именно направлении она будет действовать, ведь у Котика было одно по-настоящему уязвимое место — грандиозная , уникальная, великая его библиотека.
Неужели Котик всего этого не понимал? Он ведь знал и свое главное уязвимое место и отличнейше помнил то, что реально собой представляет гневливо-каверзная натура Натэлы, на которой он женился страшно давно, когда был еще студентом.
Трудно представить, что Котик забыл о том, что его Натэла есть самая настоящая вакханка тбилисского пошиба, как и трудно представить его самого, с ума сходящим от любви к кому бы то ни было, в частности, к Инге, прекрасной зеленоглазой наяде.
Я лично никогда не мог себе представить Котика страстно влюбленным в женщину. Галантно и тонко ухаживающим — да, запросто, однако же не более того.
Но так или иначе, Котик решил вдруг рискнуть своей библиотекой, а ведь это по настоящему единственное. что у него было и чем он по-настоящему дорожил в жизни.
Натэла, узнав о появлении в доме Котика зеленоглазой красавицы Инги, незамедлительно предупредила мужа, что без дележа библиотеки им при расставании никак не обойтись.
Это был ответный удар, кстати, совершенно предсказуемый, но все равно беспримерно подлый.
И Котика слова Натэлы повергли в состояние мощнейшей депрессии, вернее даже в темную бездну полнейшего, беспросветного отчаяния.
И несгибаемый, всегда неизменно бодрый Котик, давно как будто научившийся просто не замечать удары судьбы, вдруг начал явно хиреть. Жизненные силы как-то стали покидать его.
А мне ведь всегда казалось, его жилистое тело. казалось, не имевшее ни грана жира, будет жить ну хотя бы век, и что мы все, сломленные бурями и тревогами, отойдем в мир иной, а он будет все так же нежно, осторожно листать свои книжные редкости, беречь их и выискивать, добывать новые раритеты.
Сколько я знал Котика, время как будто не касалось его. Его узкое высохшее лицо напоминало древний пергамент, но более оно не менялось на протяжении десятилетий — таким я его знал студентом первого курса и таким же я его знал, когда оставлял Грузию.
И я представлял себе, что так будет если и не всегда, то еще очень и очень долго.
Однако произошло совершенно иначе. Полагаю, многие тогда были изумлены и даже шокированы.
Уход Котика, из жизни думаю, был полнейшей неожиданностью практически для всех, кто хоть немного знал его или хотя бы слышал о нем. И в Тбилиси, и за его пределами.
Не стану скрывать: для меня это тоже был тяжелейший удар, от которого я долго еще не мог оправиться. да и сейчас еще, по сути дела, не оправился как следует.
Как же это Котик решился рисковать своей библиотекой? Своей выдающейся сокровищницей ?
Неужто все-таки настолько доверял своей Натэле? Неужто не верил, что она решится на подлый против него поступок?
Но он ведь знал, знал ее как облупленную!
Непостижимо!
Как видно, он все-таки считал, что Натэла никак не сможет посягнуть на его библиотеку, ибо это именно его библиотека, а никак не ее. С этого четкого разделения, как свидетельствуют тбилисские изустные и предания, много лет назад как раз и началась их семейная жизнь.
Натэла никогда (буквально ни единого разу!) не касалась библиотеки, никогда не интересовалась суммами (а они были достаточно велики), которые на нее уходили, никогда (даже по мелочи) не вмешивалась во все то. что было связано с библиотекою Котика.
Мир библиотеки неизменно был окружен высокой непроницаемой стеной. Во всем остальном Котик принадлежал Натэле. был нежен, заботлив, предан, но именно при условии ее невмешательства в мир библиотеки. И это правило никоим образом не могло быть нарушено. Так, судя по всему, полагал Котик.
И до какого-то момента именно так все и было — достигнутое некогда соглашение неукоснительно исполнялось. И довольно долго — несколько десятилетий. Но как выяснилось потом , исполнялось все ж таки именно до какого-то момента.
Но потом вдруг жизнь в Тбилиси перевернулась и острейшим образом встал вопрос о жизни и смерти. И соглашение враз перестало действовать, однако поначалу Котик, увы, этого не понимал, не хотел понимать, полагая, что все идет как и прежде, хотя это «прежде» уже навсегда провалилось в тартарары.

Как уже можно было догадаться, библиотека — это для Котика было решительно все: и отец, и мать, и жена, и дети, и работа, и отдых. А главное, это было единственное, что он по-настоящему любил и чем по-настоящему дорожил и от чего по-настоящему получал настоящее удовольствие, и о чем неизменно заботился, оберегал.
Котик даже в какой-то момент, когда его любимые создания стали похварывать, занялся, насколько я знаю, всерьез химией, лекарственным делом и еще черт знает чем. И в итоге он изобрел специальные чудодейственные снадобья для лечения своих деток – своих драгоценных книг. И лечил, став для своих многочисленных детей-подопечных превосходнейшим домашним доктором.
Котик, если верить одному его собственному признанию (самолично от него слышал), начал собирать книжные раритеты чуть ли не со школьных лет и потом уже, в голодные военные годы, когда он учился на филфаке Тбилисского университета, — вполне профессионально. Тогда именно и были заложены основы совершенно потрясающей библиотеки, для Тбилиси того времени просто уникальной, ведь это было книжное собрание европейского (!) уровня.
К тому времени, как в доме Котика появилась Инга, Грузия уже была независимой, со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями, неизбежными для переходного периода.
Время было даже не то, чтобы тяжелейшее, а просто по-настоящему дикое, пещерное, смертоубийственное.
Свирепствовал бешеный бандитизм. Собственно, полицейские и разбойники — то были и одни те же лица. Те, кто должны были защищать, убивали. Магазины. в которых и прежде было не густо с товарами, просто превратились в пустыню. На рынках цены взлетели немыслимо. С зарплатами тогда было совсем туго, они выплачивались крайне редко, от случая к случаю, и вообще были совершенно нищенские, а пенсии и вовсе перестали платить — кто-то как видно решил, что это будет чудной экономией для госбюджета, и вот стали экономить на пенсиях.
Натэла вышла на пенсию и осталась вообще без средств к существованию и с удвоенной энергией бросилась атаковать Котика, спя и видя, как она продает раритетные книги, на которые ее бывший супруг положил жизнь. Однако временный мир меж ними тогда все же был как будто достигнут.
Котик твердо сказал, что ни одной книги из своей библиотеки не отдаст, но готов выставить на продажу картины. Натэла, скрепя сердце, согласилась, хотя мысль, что за вырученные одни только изящнейшие альдины (издания величайшего венецианского издателя Альдо Мануцци и его детей) можно получить целое состояние, явно снедала ее.
Да что альдины, хотя они изумительны, несравненны, изысканны, набраны специально изобретенным для Альдо курсивом, и являются полиграфическим совершенством эпохи Возрождения! Были ведь у Котика и прославленные изделия голландцев Эльзевиров, и книги, выпущенные базельцем Иоганном Фробеном, самым главным издателем великого Эразма Роттердамского, и книжные шедевры французских печатников из семейства Дидо.
На все это у Натэлы глазки явно и разгорелись, и как еще разгорелись. И она, думаю, решила так или иначе, но до всех этих сокровищ, над которыми столь трясся Котик, любою ценою рано или поздно дорваться, ибо они и только они сулили ей долгую безбедную старость. Так что с ответом Котика смирилась, но на время решив, решив не останавливаться и гнуть свою линию дальше, пока не будет обретен постоянный источник дохода, способный компенсировать ее пенсию.
Причем Натэлу все эти ценности (а вернее бесценности) интересовали исключительно в качестве объекта продажи, и не более того. И особенно все же рвалась она как раз к альдинам, зная, что эти миниатюрные книжицы особенно пронзили сердце Котика и, значит, были, по ее мнению, особенно дорогостоящи.

А вот, кстати, стихотворение Котика, целиком посвященное великому веницанскому издателю Альдо Мануцци:

Хитросплетения миразворачивающейся фабулы,
Покорно-хрупкими полурассыпавшимимся страницами,
Неторопливыми повествованиями инкунабулы
Обезоружен я — и в достоверности того, что снится мне

Как усомнишься, если гутенберговским благословением
Не вокруг якоря ли с обвивающимися дельфинами
Вознаграждается старонемецкое долготерпение —
Венецианскою легклкурсивностью первоальдиною.

Однако дело не в одних только альдинах. Котик, по его собственным словам, собрал ведь целую коллекцию аж из трехсот книжиц — вся римская поэзия на языке оригинала, то есть на латыни, в изданиях 16-17-го веков.
Эта коллекция была истинно золотая сокровищница. Уже только она одна могла бы принести спасение и даже, не исключено, многолетнее благоденствие совсем обезумевшей от тяжелейших предчувствий Натэле, которая необычайно страшилась возможной нищеты: все зависело от того. Будут ли найдены достойные покупатели.
Но и картины — это было весьма хорошее начало, или точнее было бы сказать так: это было весьма хорошо для начала. Но общая ситуация в городе продолжала ухудшаться, и было ясно, что опасность голода будет маячить еще довольно долго, так что нужен был довольно-таки надежный и продолжительный источник дохода.
В живописной коллекции Котика, в общем-то не очень большой, я помню, был как будто оригинальный Брюллов, и довольно редкая литография Дюрера, и мирискусниики были представлены очень даже прилично, Лансере был совершенно точно. как мне представляется.
Но, по правде говоря, особливо я на стены доме Котика никогда и не глядел — меня более интересовали книги, которыми была буквально усеяна его гостиная. И еще я любил слушать его рассказы. Он был тонкий. едкий и многознающий собеседник.
А по-настоящему ценные издания хранились где-то в его кабинете-спаленке, а не в гостиной-парадном кабинете, где он обычно всех посетителей своих принимал.
Именно из кабинета-спаленки, как я слышал, вел во двор длинный коридор и там в стены были как будто вделаны тайники-шкафы. Таков был весьма распространенный тбилиский слух. Но сам я, приходя к Котику, неизменно, как и все прочие, бывал в одной лишь гостиной, заваленной со всех сторон в основном самыми разнообразными изданиями. А за спиной Котика, сидевшего почти неизменно в черном кожаном кресле, довольно протертом, высилась самая настоящая книжная горка.
В общем, вскорости после того, как было принято решение сбывать картины, стали стены в доме Котика постепенно, а вернее довольно-таки быстро оголяться.
И по мере того, как число картин в гостиной Котика неудержимо уменьшалось, Натэла все чаще стала возвращаться к теме продажи книг, делая в этом направлении все более решительные наскоки, но Котика ей было тут не пронять. Он, как истинный монарх, строго стоял на страже своей обожаемой библиотеки, ее неделимости и целостности.
На этот счет мне из Тбилиси регулярно поступала со ответствующая информация. Да и так было понятно. что великую библиотеку свою на разграбление Котик ни при каких условиях не отдаст. Он жил этой библиотекой и ради нее.
Но и Натэла не отступала. Да. она прекрасно знала Котика и отличнейшим образом понимала, что значит для него библиотека, но дама она была необычайно упорная и еще при этом огневая, огненная даже, вот и продолжала во что бы то ни стало настаивать на своем. К тому же она видела, как уже голодают соседи и боялась, что ее ждет такая же участь, когда картины закончатся. А они именно что кончались, говорят.
И ситуация, видимо, обострялась. Отношения меж бывшими супругами. соответственно, все более накалялась. Но было очевидно для всех, что Котик никоим образом не поддастся и свою сокровищницу в любом случае отстоит. Конечно, перечить гневливой, импульсивной, вспыльчивой Натэле было не просто, но выхода у Котика не было: дело ведь шло о создании всей его жизни — о его библиотеке.
И тут вдруг ко мне в Хельсинки пришла страшная и совершенно неожиданная. с ног сбивающая весть — на самом деле, я ожидал услышать все, что угодно, но только не это: Котик умер.

4
Библиотека

Суровое безмолвие святилищ
И созерцанье мною овладели;
У стен, как соты, ряд книгохранилищ;
Таблицы чисел. карты и модели.

До потолка идут ступени полок,
Седая пыль легла на переплеты
И к ним паук, прилежный археолог,
Простер хитросплетенные тенета.

Неясный запах реет с фолиантов —
Сухую кожу тайно точит шашель;
В глухом покое тиканье курантов,
Звучит как чей-то тихий, тихий кашель.

И словно жрец. исполнен умиленья,
Развертывая свитков вереницы:
Былого огневые откровенья
Вещают пожелтевшие страницы.

Томится дух, с невоплощенным слитый…
И тонкий хмель мои туманит взоры,
Как будто кем-то около раскрыты
Густым вином налитые амфоры.

Владимир Эльснер

Примечание автора романа-расследования:

Написано, конечно, довольно таки банально, вяло, тускло, впрочем, как обычно у Эльснера, но совершенно очевидно при этом.
Автора и в самом деле даже не просто пленял, а по-настоящему пьянил гнилостный запах старых книг, ибо он книжник, собиратель до мозга костей. библиофил всем своим существом, личность, просто свихнувшаяся на старых изданиях.
В этом смысле стихотворение «Библиотека» вполне можно считать добротным историческим источником, который непременно стоит использовать и учитывать при создании биографического портрета Владимира Эльснера, плохого поэта и истинного книжника. упорного собирателя всяких словесных редкостей, и прежде всего, конечно, поэтических.
Но только этот портрет, видимо, никогда так и не будет создан, что жаль В целом современники Эльснера недолюбливали высокомерие, бесцеремонность и пронырливость, а исследователей он упорно не привлекает.
Так что, как можно предположить, стихотворение «Библиотека» вряд ли кого заинтересует, во всяком случае в ближайшем будущем.
Разве что какой-нибудь любитель словесных казусов возьмет, да и клюнет вдруг, будем все же надеяться…
Может, хотя бы профессор Роман Тименчик вдохновится? Он страсть как любит вытаскивать на свет божий засохшие тельца никому не нужных букашек. Да вот беда: он теперь объявлен великим знатоком, поверил этому, почил на лаврах и нового ничего не пишет почти, так что до Эльснера руки у него вряд ли дойдут. Но какая-то надежда, хоть и крайне слабая, все же теплится у меня.

Месяца через два после того, как Котик покинул всех нас, в моей хельсинкской квартире раздался совершенно неожиданный звонок-то была Инга Л., избранница покойного Котика. Она на два дня приехала в Хельсинки развеяться и сделать кой-как ие покупки и еще, оказывается, очень хотела встретиться со мною как с человеком, который был когда-то довольно близок к Котику.

Мы договорились увидеться в кафе «Карл Фазер». Замечательное это кафе расположено совсем рядом с Сенатской площадью, на которую выходит обширный особняк, в котором помещается университетская библиотека. В подвальном этаже библиотеки расположен славянский отдел — самое главное и самое излюбленное для меня место в Хельсинки.

Инга чуть располнела, но это только добавило ей роскошности и соблазнительности — она совсем теперь была как рубенсовская женщина. Увидев меня, она тут же кинулась мне на шею, стала плакать и чуть ли не причитать. скорее даже подвывать, но очень тихо, чтобы не привлекать особо внимания посетителей кафе (впрочем, здешняя публика совершенно не любознательна).

Первая членораздельная фраза Инги, которая стала доступна моему слуху, была такая — «Бедный, бедный Котик! Она убила его».

«Она» — это, конечно, Натэла, бывшая жена.

«Инга, это что же была месть?»

Инга как по чьей-то команде разом прекратила ритуальное подвывание и приступила к трезвому, деловому разговору:

«Нет, Фима, ей вовсе не до мести, ей бы книги распродать, хотя что-то от валькирии в ней есть, отрицать это трудно».

«Но убийство все же было?»

Инга вытащила из крошечной сумочки тончайший, прозрачнейший даже платочек и до основания тут же уничтожила все абсолютно следы слезных потоков:

«Нет, Фима, формально она не убивала, но смерть Котика была ей ой как желанна — поистине бальзам на душу. Он ведь не согласился распродавать свою библиотеку и ни при каких условиях не согласился бы в будущем на это. А картин у него было не так уж и много, ты помнишь навнрно, и они уже подходили к концу, в смысле распродажа их. Так что она, конечно же, мечтала, чтоб Котик ушел побыстрее — это развязало бы ей руки и гарантировало безбедную старость. И так именно и происходит теперь. Представляншь! Великая библиотека уничтожается, растаскивается у всех на глазах, можно сказать. Но Натэла только рада. и ей совсем не стыдно. Думаю, она всегда несколько ревновала к библиотеке, она прямо говорила, и не раз даже, что библиотека занимает в сердце Котика то место. которое должна занимать она, Натэла».

«Инга, но все же ты сказала мне вначале именно об убийстве? Не так ли?»

«Да, сказала. Фима, не стану отрицать, но вот что я имела виду. Но тогда тебе придется выслушать целую предварительную историю. На самом деле она очень важна для понимания того, что произошло. У Котика среди его раритетов была одна книжица, наличие которой он практически ото всех усиленно скрывал, ибо не хотел неприятностей с ОГПУ. как он говорил мне. Это было белогвардейское издание. Да, представь себе. Первый и единственный номер журнала «Орфей», который был выпущен ОСВАГом, то бишь осведомительным агентством при Добровольческой армии. Редактировали белогвардейский журнальчик двое — небезызвестный тебе Сергей Кречетов-Соколов, весьма посредственный поэт, эпигон Брюсова и одновременно чудесный издатель (у Котика были все выпуски его альманаха «Гриф», их наверняка ты видел у него), и еще Евгений Лансере, да. тот самый, великолепный иллюстратор. мирискусник Лансере. Видимо, он отвечал за оформление «Орфея», и он сделал это с необычайным изяществом. Журнал выглядит предельно просто и одновременно аристократично. И при всей простоте своей, он имеет никак не менее девяти иллюстраций, и среди них были графика и акварели самого знаменитого Билибина и картина самого Лансере, которая весьма выразительно называлась так: «Боже, храни Россию». Да, Был у редакторской парочки — Кречетова и Лансере — и помощник, секретарь редакции: поэт Владимир Эльснер (думаю, ты слышал онем — хотя бы от Котика).»

Я молча кивнул голловою, Инга продолжала, не останавливаясь ни наодин миг:

«Как раз его тремя стихотворениями и открывался номер «Орфея». Между прочим, этот самый Эльснер и был непосредственным учителем Котика. И был он еще страстный брюсеанец, то бишь фанат Брюсова, и это именно он и ввел Котика в великолепный, причудливый мир брюсовской лирики. Фима, ты знаешь об этом?»

Я кивнул головою — об Эльснере Котик мне несколько раз говорил, и в частности, о том, что первые издания Брюсова увидел как раз в тбилисской библиотеке Эльснера, и еще много чего там увидел, например «Флейту Марсия» Бенедикта Лившица (сборник посвящен самому Эльснеру. чем тот, понятное дело. был чрезвычайно горд) и мемуары того же Лившица «Полутороглазый стрелец».

А ведь тогда (когда Котик ходил к Эльснеру) расстрелянный в сталинских застенках Лившиц еще не был реабилитирован, до этого момента было страшно далеко еще. И соответственно, допуская к этим своим сокровищам Котика, Владимир Юрьевич, безо всякого сомнения, оказывал мальчику высочайшее доверие и проявлял необычайную для тех страшных времен (1945-46 годы) храбрость.

В общем, об Эльснере я знал от самого Котика. Но вот о белогвардейском и одновременно литературном журнале «Орфей» и о том, что он был у Котика, я слышал от Инги впервые — это, видимо, для Котика была тайна тайн.

Между тем Инга продолжала свой рассказ, периодически поднося платочек к выразительнейшим своим громадным зеленым глазам, но я видел. что там уже не было ни единой слезинки:

«Словом, Фима, Котик над этим «Орфеем» буквально дрожал и не только из-за страха переел Органами. Он еще говорил, что это для него память о незабвенном учителе, приобщившем его к изощреннейшему словесному искусству. И вот что еще крайне важно. В журнальчик «Орфей» Котик вложил и неизменно там хранил карандашный рисунок самого Евгения Лансере — оригинал — «Орфей, разрываемый вакханками». Рисунок как будто совершенно никому не известен, он был создан Лансере в белогвардейскую пору своей жизни, о которой он потом старательно умалчивал. У рисунка этого есть своя история, очень интересная, по-моему. Вот, слушай (думаю, останешься доволен). Отдел пропаганды при Добровольческой армии, в котором работал Эльснер, пригласил в Ростов с лекцией Макса Волошина. Тот быстро откликнулся и с воодушевлением даже на приглашение и вскорости прибыл из Крыма. Лекция состоялась. И Волошин… а он ведь был очень даже орфической личностью и сформулировал внятно, что значит образ Орфея для современного сознания. Слушай. ты читал его цикл сонетов «Corona astralis»?»

Я молча кивнул головою.

«Да, там много об Орфее сказано» — продолжала Инга: «У Котика есть большая работа об этом удивительном венке сонетов».

Я рассказал Инге, что Котик как-то давал мне читать эту статью свою, и потом мы долго ее довольно долго обсуждали, а вот детали нашей беседы выветрились у меня совершенно, но я точно помню, что она была. Поэзия Волошина меня совершенно не интересует, кажется сухой и книжной, я считаю, что ярок и самбытен был он сам, что он важен именно, как фигура. Как культурный тип. Всего этого я и не скрывал от Котика, но тем не менее он все же возжелал беседовать со мной о сонетах «Corona astralis». Все это и рассказал я Инге.

Она с несомненным любопытством выслушала меня, совершенно как будто успокоилась, как-то даже с симпатией что ли и даже почти с лаской взглянула на меня и затем с воодушевлением поведала следующее:

«Так вот, Фима, на ростовском вечере том Макс Волошин, в частности, будто бы говорил (знаю со слов Котика, а уж откуда он узналю не ведаю вовсе), что сейчас, в годину гражданской межоусобицы, русские интеллигенты это как Орфей, разрываемый дикими вакханками (по одной из версии это были простые македонские женщины. которых он не пустил в храм Диониса). Услышав эти слова, Лансере вдохновился и тут же набросал потрясающий, хотя и страшноватый рисунок, на котором с острейшей точностью и правдоподобием было изображено, как тонкогубого. остроносого Орфея разрывают обезумевшие от ненависти молодые девки. Но это не все — слушай! Котик рассказывал мне еще, что Эльснер буквально выкрал рисунок у Лансере перед тем, как они бежали из белогвардейского Ростова. О том, что в первый номер журнала «Орфей» вложен неизвестный рисунок Евгения Лансере, знали. видимо, только Котик и его жена Натэла, и вот потом еще я. И все, думаю. Это была совершенно исключительная тайна, тайна тайн! Так вот в какой-то момент Котик вдруг обнаружил, что рисунок исчез. а потом исчез и сам журнал «Орфей», а ведь это, ты понимаешь, Фима, был истинно раритет раритетов, интересный не только для искуствоведов, но и для с лужбы безопасности. Данное исчезновение повергло Котика в самый неописуемый ужас. Когда он, трепеща, спросил у Натэлы, куда исчез «Орфей», и журнал, и рисунок Лансере, та с крайним вызовом отвечала, что он ведь позволил продавать картины из его коллекции, вот она с полным правом рисунком Лансере и распорядилась, и давно уже варит себе каши на вырученные деньги. Самый же журнал «Орфей» она будто бы не тронула (Фима, но это было чистейшее вранье!), хотя и на него были, как она призналась, выгодные покупатели. Рисунок продала, а журнал, в который был вложен рисунок, куда-то сам исчез?! Так что ли? Без сомнения, она, эта курва, загнала и журнал впридачу, понимая, что Котика это убьет, может, и не сразу, не мгновенно, но отравит все его существо и в итоге убьет. В общем, после этого случая Котик как раз и слег и уже так и не встал с постели — он просто потерял всякий интерес к жизни. А через несколько месяцев его не стало. Исходя из всего этого, я как раз и решила, что Котик был именно убит. Он и был убит, я и сейчас убеждена в этом. Натэла прекрасно знала, что делала. Ну и Лансере есть Лансере, мирискусник все ж таки. Первоклассный, непревзойденный иллюстратор. Ни капельки, Фима, не сомневаюсь, что она этот рисунок чрезвычайно выгодно продала. Ну, чрезвычайно — не чрезвычайно, а с выгодою точно. Как минимум, несколько месяцев было чем печь топить, и еще на шоколад хватило, о фруктах уж не говорю, не сомневаюсь, Натэла еще очень даже гордилась, как ловко она провернула эту операцию с Орфеем, с двойным Орфеем, разумеется, — и рисунком, и журналом. И подчеркиваю еще раз, Фима, ибо это крайне важно для меня — она отличнейше знала, что делала, знала, что это самый настоящий нож в спину для Котика, и это в ее глазах только увеличивало ценность сделки с «Орфеем»… Она хотела нанести подлейший, вероломнейший удар и нанесла его».

Инга вдруг замолкла, потом задрожала, затряслась даже, инстинктивно почти что прижалась ко мне и стала возбужденно шептать мне на ухо:

«Фима, пойми, она не могла не понимать, что убивает Котика, ибо прекраснейше отдавала себе отчет в том, что рисунок с Орфеем имел для Котика сакральное, магическое значение. Да и журнал «Орфей» был для него чрезвычайно значим, как чрезвычайная библиофильская редкость первой половины половины двадцатого столетия. К тому же Котик дико боялся, что журнал и рисунок могут попасть в чужие руки, и об его тайне тогда может стать известно службе безопасности. Да и сама тема Орфея была для него необычайно. исключительно даже важна. Интересно, что Котик как-то при мне назвал себя «Орфеем, заточенным в аду».

«Инга. дорогая, я вполне понимаю, что эмоциональное потрясение, полученное Котиком, было сильнейшим, даже сверх-сильнейшим. Но что все ж таки сказали врачи? Они хоть какой-нибудь диагноз Котику поставили? Должны были поставить — им положено все-таки. Так что врачи сказали, или написали? Они, как и ты, пришли к выводу, что Котик был убит?»

«Знаешь, Фима, буквально через несколько дней после того, как всплыла эта история с пропажей Орфея. раздираемого вакханками, у Котика вдруг обнаружили белокровие. Я просто уверена, я видела, что исчезновения Орфея подействовало на него губительно, разрушающе во всяком случае. Бедный Котик! Он так и не смог пережить расставания своего с заветным рисунком Лансере. Котик ведь об Орфее, это уж ты точно должен знать, написал целую книгу сонетов, труд поистине титанический, опубликованы пока лишь отрывки, и имеет прямым истоком своим книга сонетов Котика именно этот рисунок, подаренный ему некогда учителем, Эльснером, в предсмертные его часы. И конечно же, для него было поистине страшным ударом, что человек, которому он много лет так доверял. просто взял, да и выкрал у него заветную вещь».

Примечание автора романа-расследования:

А ближайший приятель Котика бешеный книголюб Нодар Леванович (тогда он был доцент, как и сам Котик) утверждал, что Эльснер вовсе не дарил Котику рисунка Лансере, да не мог подарить при всем своем желании. да и не могло у него быть такого желания, и что Котик позаимствовал рисунок вместе с самим журналом «Орфей» у вдовы Эльснера Ольги Верховской.

Нодар Леванович прибавил: «такие подарки, может делают королевским особам, но только не коллекционер — коллекционеру. Так что не повторяй. Фима, глупости, рассказанные тебе другими. Думай. что говоришь».

И, конечно, он был прав, хоть и совсем не хочется с этим негодяем соглашаться.

Ефим Курганов.

О! Натэла знала, что делала, когда воровски забирала рисунок с Орфеем, раздираемом вакханками. Она понимала, что Котик этого не перенесет. И он таки не перенес… И вся библиотека Котика отныне принадлежала ей, о чем она как раз и мечтала до полнейшего самозабвения. Орфей же был выбран как орудие убийства».

Тут уже Инга по всамделишному зарыдала, дико и надрывно, почти что завыла, можно сказать. Неизбывное горе из-за потери любого человека и бешеная ненависть к его жене вдруг соединились, переплелись, что и создало этот страшный взрыв эмоций.

На нас многие стали оглядываться, с укором бросая на меня взоры, полагая, что это именно я довел прекрасную женщину с бесподобными зелеными глазами до такого истинно плачевного состояния.

Я срочно ринулся к буфетной стойке и притащил бутылочку с легким газированным вином, которое финнам заменяет шампанское. Инга всю ее тут же опорожнила и совершенно успокоилась как будто, смолкла во всяком случае.

Так мыпосидели минут десять-пятнадцать, а потом пошли в главный финский магазин «Стоккман», и я помог Инге прикупить замечательнейшего копченого лосося, обсыпанного розовым перцем — нежность необычайная, несравненная! Изделие фирмы «Экстром» с острова Ханко, претендующей на то, что она дает понять, что ели викинги. Коли это правда, то, бесспорно, у викингов было отличное питание. Во всяком случае рыбка им доставалась божественная.

На следующий день Инга улетела домой, в Тбилиси. На прощанье обняла меня, всплакнула разок и, прошептав «бедный, бедный Котик», исчезла в толпе отлетающих.

И больше никаких известий от нее ко мне не поступало. Я и понятия не имею, что с ней теперь происходит.

Наверное, уж хоть теперь-то устроила свою личную жизнь. Не может быть, чтоб не устроила. Дама она чрезвычайно эффектная и соблазнительная, аппетитная даже.

Я несколько раз пробовал ей звонить, когда приезжал в Тбилиси — связи нет. Может, номер сменила?

Тогда я стал пытаться навести о ней хоть какие-то справки. Ничего не получилось. Никто не знает.

Исчезла что ли, растворилась в пространстве, как библиотека Котика. Однако я не теряю надежды — а вдруг еще объявится?! Правда, надежда эта тает с каждым днем.

И зачем она меня вдруг стала искать, прибыв на пару дней всего в Хельсинки? Излить душу именно мне, ведь Котик, видимо, считал меня преданным себе человеком? Университетские друзья Котика Ингу на дух не переносили, считя союз своего друга с нею верхом неприличия, вот ей, может быть, и нужен был именно я, прочно оторвавшийся от от тбилисской среды. Не исключено.

Или ей казалось, что я мог бы написать статью о гибели Котика, о конце его великой библиотеки? Вслух во всяком случае она мне ничего такого не говорила.

Почему меня вдруг упорно искала и нашла, не знаю нив малейшей степени.

И зачем вдруг потом исчезла с концами? Не понимаю. И загадки этой разрешить пока никак не могу, и нее смогу уже, если Инга вдруг не отыщется.

А от Котика. как я могу предположить, Инге не осталось ничего, кроме, конечно, сладостных воспоминаний — Котик вообще был нежен и заботлив крайне по отношению ко всем своим, а уж по отношению к ней — уверен — тем более. Так что ей есть что вспомнить. На всю оставшуюся жизнь хватит.

Но вот что произошло после того, как Котика не стало. Расскажу эпизод чрезвычайно не симпатичный, не приятный даже, но умолчать о нем никак не могу: он совершенно необходим в рамках настоящего романа-расследования, необходим для понимания того, что произошло, а вернее началось после ухода Котика.

Как только стало известно, что Котик скончался, примчалась тут же Натэла (ее квартирка находится буквально на соседней улице, насколько я помню) и потребовала, чтобы Инга тотчас оставила дом: «И забирай только свои личные вещи. Имей в виду: только свои! Понимаешь? СВОИ!»

При этом Натэла впилась взором в бесчисленные книжные полки, в книжную горку над креслом Котика и зорко следила, чтобы Инга ничего не прихватила с собою. Так, во всяком случае, рассказывала мне сама Инга, как видно. не в силах забыть перенесенное тогда оскорбление, от которого Котик уже не в состоянии был ее уберечь.

Котик однажды сказал будто бы Инге (знаю, правда, с ее собственных слов): «Ты — моя Эвридика, и я спасу тебя от «нового инферно»…», то есть от ада современной грузинской жизни. Но вышло все совершенно иначе, чем говорил Котик: Инга не из ада была выведена, она была изгнана из книжного рая, а сам этот рай был уничтожен. Так уж получилось.

И вообще я лично считаю и даже убежден, что на самом деле-то Инга вовсе не явилась Эвридикою для Котика, чтобы сам он ни говорил, и ни думал в последний год своей жизни.

Эвридикою по-настоящему для него была только… несравненная его библиотека.

Это ее (библиотеку) долгие годы берег и лелеял он в аду реальности, это ее он защищал и спасал, это над нею дрожал и трясся, это она и только она могла быть истинным смыслом его существования. И ничего уже не могло изменить данного положения вещей.

Так уж было заповедано Котику судьбой и воспитанием что ли, а главное той необычной школой, которую прошел он когда-то у Владимира Эльснера.

Обо всем этом, думаю, еще будет случай поговорить нам в рамках настоящего романа-расследования, и даже не раз. Просто придется об этом поразмыслить, иначе просто будет не понять то, что случилось с Котиком.

Котик Г.
ИЗ ЦИКЛА «ОРФЕЙ»

AD CALLIOPEN
ЗОЛОТАЯ ВЕТВЬ

Что, обреченный смене воплощений,
Я на чужбины дальних берегах
О алтарях былого и богах
Мог знать? Но ветви золотой священней
Нет знака, и благословенна та,
К чьей смутной тени за порог Аверна
Она в глубины темного inferno
Мне распахнула адовы врата.

Иди за мною к свету, Эвридика,
Из тьмы забвенья трепетная тень
Поэзии былой: там — в высоте,
За каменною толщей, будь великой,

Прекрасной, гордой — вновь живою будь,
Узницей безмолвной, не немою —
Свободной будь — зову, иди за мною,
Как я ни слаб, ни безнадежен путь.

Дощечками и стилем Каллиопы
Еще ребенком. помню. я играл.
О, Муза-мать. молю: приди, пора
Путь обрести за символы и тропы

Бессилия! Дай мужество назад
Не оглянуться, ни единым словом
Не выдать — пусть ни у кого другого
Нет ветви золотой в infernо новом, —
Что темного забвенья вечен ад.

Примечание автора романа-расследования:

Текст глубоко вторичен, образность вся заимствована у Брюсова-Иванова-Волошина. Но, при полном отстутствии самобытности, в целом стих звучит, кажется, гораздо более гладко и чуть менее школьнически, чем у Эльснера.

Ну, а «новое инферно», — это, конечно, Советский Союз, страна большевиков, страна. где обречен был жить Котик. Стихотворение было создано, видимо, в брежневскую эпоху, как минимум за десять-пятнадцать лет до смерти Котика.

Образная философско-политическая концепция стихотворения восходит к идее Сергея Кречетова, Лансере и Эльснера, когда они в 1919-м году задумывали журнал «Орфей».

Да, в отстаивании Котиком идеи «нового инферно» было явное отталкивание от Эльснера и его коллег по журналу «Орфей». Возможно, на этот счет были у Эльснера с Котиком какие-то весьма откровенные разговоры. Очень даже возможно. Они ведь теснейшим образом общались на протяжении целых двадцати лет, никак не менее, общались в тесном, но безопасном пространстве эльснеровской квартирки.

Не исключено, что Владимир Юрьевич, когда к нем у приходил Котик, бывший еще мальчиком или юношей уже, раскрывал пред ним душу или хотя бы политические убеждения свои, как бывший затаившийся белогвардеец, чего никак не мог себе позволить делать публично, в качестве преподавателя марксистско-ленинской эстетики в тбилисской консерватории. Думаю, что откровенные беседы были.

И еще. Котик, который долгие годы занимался и теорией сонета, писал о сонетах к Орфею Рильке, использовал как автор-сонетист опыт Рильке, ясное дело, не мог при этом не знать, и точно даже знал, чтофактически первым или одним из первых стал открывать русскому читателюпоэтический мир Рильке никто иной, как Владимир Эльснер.

Очень возможно, что Эльснер и Котик не раз беседовали о Рильке, и Эльснер непременно должен был показывать Котику свои переводы из Рильке, не исключено, что и неопубликованные. Но уж без всякого сомнения демонстрировал Котику четвертый том сборника «Чтец-деклаатор», им (Эльснером) и изданный, в котором были помещены в его (Эльснера) переводе стихотворения Рильке «Детская карусель» и «Из церковной ограды».

Я лично убежден, что именно Эльснер и явился первым, кто открыл Котику, бывшему еще совсем молодым человеком, мир Рильке. А профессионально писать о сонетах Рильке Котик стал, как я понимаю, гораздо позже, став сонетологом и даже теоретиком сонетной формы, в семидесятые-восьмидесятые годы, когда Эльснера давно уже не было в живых.

Так что Котик был ученик Эльснера в самых разнообразных смыслах, научном, творческом и еще книжно-собирателском.

Ефим Курганов.

Я впоследствии, кстати. узнал, что похороны бедного Котика оказались неприлично скандальными, а он, при мне во всяком случае. когда я жил в Тбилиси, всегда стремился к неукоснительному соблюдению приличий и терпеть не мог кавказской бесцеремонности. Он даже во время пьяных застолий был неукоснительно вежлив, церемонен, корректен до самого момента завершения их. Может. во имя сохранения этой корректности и не дозволял себе опускаться до положения риз.

В общем, к ужасу весьма многих тбилисцев на панихиде по Котику соболезнования принимали две вдовы, каждая из которых считала себя совершенно законною, — Натэла и Инга. На самом деле, законною надо было считать все же Натэлу — Котик официально как будто так и не успел с нею развестись.

Просто замечательно, что Котик об этих двух вдовах на его панихиде не узнал и не узнает уже никогда, иначе он счел бы себя оскорбленным и обесчещенным.

Но все ж таки самое страшное, самое чудовищное было то, что уже на следующий же день после того, как Котик покинул наш земной мир, Натэла с большим и нескрываемым энтузиазмом приступила к распродаже его книжной сокровищницы.

Все. что было подлинным смыслом его жизни, как только он умер, тут же, незамедлительно стало подвергаться самому безжалостному распылению и разбазариванию. Великая библиотека уничтожалась на корню. Делалось это преднамеренно и даже как будто с каким-то диким сладострастием, мстительно.

Совершалось самое настоящее преступление — иначе просто не могу сказать.

Да. Натэла, в первую очередь хотела покончить с поступавшею к ней со всех сторон нищетой, но она при этом еще и явно мстила Котику, и мстила со сладострастным, вакхическим упоением (в некотором роде он вдруг оказался Орфеем. а она превратилась в дикую. неистовую вакханку).

Из самых разных источников я узнавал о том, что сокровищница Котика последовательно, планомерно изничтожалась, разбрасывалась по чьим-то неведомым и весьма многочисленным рукам из редких писем и частных телефонных разговоров с Тбилиси, и то, что я узнавал, меня приводило просто в ужас.

Так. например, мне сообщили как-то. что исчезла бесценная коллекция Эльзевиров из библиотеки Котика — кому ее «загнала» Натэла, так и неизвестно. Я только уверен, что ей дали ничтожную сумму: тогда почти ни у кого в голодном Тбилиси не было особо больших денег, а довольно много экземпляров из библиотеки Котика стоили ведь целое состояние.

Так же бесследно исчезли и альдины, изящнейшие книжицы, имевший свой знаменитый знак: якорь, обвитый дельфином. Впрочем, мы еще поглядим, насколько бесследно. Кое что, может, еще и удастся в дальнейшем разведать.

И еще много чего исчезло. Очень много чего.

Он рассказывал, что у него есть большая коллекция библий, изданных в Европе в 16–17-м веках. Сам я этих книг не видел, ибо тогда интереса к ним не проявлял, вот он и не показывал мне.

Слышал я от одного моего знакомого, большого русского ученого, приятельствовавшего с Котиком. что была у него даже и лютеровская библия.

Я лично не знаю подлинных объемов и масштабов библиотеки Котика. Каталога ведь никогда как будто не было. Я видел только то, что он сам выносил показать из своего кабинета-спаленки. И как теперь понятно. у Котика были и такие книжные редкости, наличие которых у себя он должен был тщательно скрывать.

В общем, великая библиотека таяла буквально на глазах.

Успокаивало несколько только то, что Котик обо всем этом проведать и даже догадаться уже, к счастью, не мог, а то бы он сошел с ума в самом прямом смысле этого слова.

Продолжалась эта вакханалия что-то около года, чуть более даже, а закончилось все чудовищно, дико. страшно.

Тот вопиющий книжный разбой. которым занялась Натэла, отнюдь не прошел для нее безнаказанно. И ей пришлось отстрадать, может, даже почище, чем ее незабвенному Котику. И в итоге разбой, который затеяла Натэла, был прерван, остановлен: причем, сделано это было необычайно резко и даже дико.

Суд, свершившийся вскорости над Натэлой по воле судьбы, был поистине ужасен, кошмарен.

Даже язык как-то не поворачивается у меня сказать, что же с ней в итоге произошло. Но все-таки сказать придется.

Вот что произошло: Натэла была зверски зарезана в своей собственной квартире, куда она к тому времени уже успела перетащить главные (с ее точки зрения) котиковские раритеты. Видимо, успела. В точности никто ведь не знает. Котик, как я уже говорил, так и не сделал описи своей библиотеки, не понятно сколько именно там было коллекций, и сколько в точности книг, и сколько пропало.

Успели отметить годовщину со дня ухода Котика (Натэла принимала активнейшее участие), а совсем вскорости после этого и случилась эта немыслимая, невероятная беда.

Может, грабители позарились и на картины — те, что еще не были распроданы. Она как будто все перетащила из дома Котика к себе. Но когда зашли к ней, то стены в квартире Натэлы оказались совершенно голыми. Картины, если и были, то исчезли.

Однако скорее всего воров-убийц интересовали в первую очередь именно книжные редкости особой цены.

Тбилисская молва тех лет устойчиво в убийстве обвиняла Гарри, родного племянника Натэлы — будто бы они не поделили какие-то рукописи и старинные бумаги, входившие в библиотеку Котика, а именно тибетские рукописи 17-18 веков. В самом деле, были у него такие. Он мне показывал как-то. Но вот зачем они понадобились Гарри? Однако слух, что он за ними охотился, в Тбилиси циркулировал. И Натэла будто бы отказывалась их отдавать ему. Вот он якобы и решил заполучить тибетские рукописи силой.

И правда, Гарри после убийства Натэлы вдруг бесповоротно исчез, возможно, прихватив при этом кое-что из раритетов Котика — думаю, точно прихватил, но, конечно же, то,. что с его точки зрения представляло истинную ценность. Как я понимаю, в книжном искусстве он не понимал ничего.

Но самое исчезновение Гарри ведь еще вовсе не означает, что убил Натэлу именно он. Дело даже не в том, что это его родная тетушка. Важно другое.

Они фактически были сообщники, вместе растаскивали великую библиотеку, и оба при этом были профанами, в книжном смысле варварами. И они вполне могли чего-то и не поделить.

Я лично думаю, что Гарри просто украл раритеты, на которые положила лапу Натэла. Украл и сгинул вместе с ними, ибо она ведь потребовала бы как законная вдова, все вернуть. А возвращать ой как не хотелось! И таки ничего не вернул.

Убивать-то, может, и не убивал (доказательств ведь никаких нету), а вот руку к изничтожению герасимовской сокровищницы родственничек точно приложил, был сподручным Натэлы, который и себе что-то смог присвоить, не известно только в точности, что именно.

В связи с убийством Натэлы тбилисская полиция, кажется, никакого расследования не проводила — не до того ей было тогда, видимо. Так эта жуткая история и заглохла постепенно, поросла быльем, и даже слухи о ней постепенно иссякли.

Вообще время было дикое и страшное, насыщенное совершенно кошмарными происшествиями. И в хаотичной, сумбурной тбилисской прессе той поры никаких объявлений или сообщений касательно убийства Натэлы как будто не помещалось.

Да и полиция в то время, как я уже говорил, была весьма и весьма специфическая: свободная полиция свободной страны, набранная в основном из закоренелых убийц.

В общем, власти на убийство Натэлы внимания как будто никакого не обратили. Однако в самом городе довольно таки много судачили на этот счет, но, конечно, не слишком уж долго.

Убийств тогда было предостаточно, и каждое надо было успеть обсосать как следует.

Ну, а поисками пропавшей библиотеки Котика уж точно никто тогда не был занят. Даже и мысль подобная, думаю, не могла никому в голову прийти.

До библиотек ли, когда убивают даже за пайку хлеба?! И ведь убивали. Фургоны с хлебом охраняли автоматчики, и не всегда помогало, между прочим.

В общем, слухи об убийстве Натэлы какое-то время по городу циркулировали, но официального расследования так и не было.

Иначе говоря, было произведено народное расследование, и оно обвинило во всем Гарри, племянника, и обвинило в первую очередь потому, что после убийства он исчез из города.

Интересно, что перед тем, как покинуть Тбилиси, Гарри передал все оказавшиеся у него личные герасимовские бумаги некоему Владимиру С-ли, вольному художнику слова, весьма способному переводчику и, по правде говоря, необычайному проныре.

Он вдруг стал расхаживать по Тбилиси и громогласно и настырно преподносить себя как ученика и главного наследника Котика.

Как видно Гарри где-то на него и наскочил. А может, это Владимир его специально выискал и доверительно поведал ему, что он-то и есть в Тбилиси центральный после Котика специалист по русской поэзии и по истории книги.

Итак, сей Владимир, сей весьма нахрапистый тогда молодой человек, до той поры чрезвычайно старательно отрабатывавший имидж полубогемного гения, вскорости после смерти Котика (даже сразу же, молниеносно, буквально после его ухода из жизни) объявил себя его учеником и наследником (духовным).

Выглядело это немножко как буффонада, но Владимир, весьма эмоционально доказывавший тбилисской публике, что он и есть главный духовный наследник Котика, был исключительно серьезен и даже патетичен по-своему.

Произошло это, как мне говорили, собственно, уже прямо на панихиде и потом поминках по Котику, что добавило им той острой скандальности, коей Котик при жизни своей столь терпеть не мог и даже страшился, а особенно даже не столько страшился, сколько сильно брезговал.

В общем, со старомодной корректностью. которую усиленно культивировал Котик, теперь в отношении его было раз и навсегда покончено. Началась эпоха дешевой площадной клоунады.

Да, и грустно, и обидно, и еще стыдно.

Конечно же, этот Владимир никогда не был учеником Котика. Ручаюсь, читатели мои. Студентом его был, а вот учеником никогда. У Котика был один ученик, он занимался Брюсовым и античностью, и Котик его пестовал упорно и самоотверженно, с необычайным трепетом и нежностью. Теперь тот, кажется, в какой-то американской деревушке русский язык преподает.

Но речь сейчас, увы, не об нем, а о самозванце по имени Владимир.

Покойный (я помню самолично) говаривал несколько раз, что Владимир С-ли не без способностей. но при этом сущая бестия и что от него он ожидает буквально чего угодно. Котик побаивался, нет скорее стыдился его вульгарной назойливости и предпочитал никаких дел с ним не иметь, тем более, что от Владимира С-ли так и несло скандалом, причем. в самом пошлом его обличье.

Гарри, ясное дело, ничего этого не знал, ибо, полагаю, никогда не вел с Котиком бесед на филологические и околофилологические темы. И он. я уверен, принял хвастливые разглагольствования молодого человека совершенно всерьез, то бишь поверил ему.

Да и совершенно не нужны были Гарри бумаги Котика — он с удовольствием готов был их сбыть кому угодно, так как задумал свое бегство из Тбилиси с раритетами покойного мужа своей тетушки.

И закончилось все тем, что Владимир каким-то образом (и даже не каким-то образом. а совершенно запросто) выцыганил у Гарри, видимо, весь личный архив Котика.

Впрочем, тогда об этом никто не знал в Тбилиси. Гарри ведь исчез, а Владимир С-ли на сей счет хранил упорнейшее молчание, и молчал он аж целые десять лет. скрывая ото всех, что личный архив Котика спрятан в нескольких ящиках у него под кроватью, или в кладовке, или в погребе.

Итак, архив исчез (а был он, как можно предположить, весьма обширен), растворился в воздухе, но в Тбилиси никто, правда, им особо и не интересовался как будто. Не до Котика было и его бумаг в Тбилиси времен политических и социальных потрясений.

Ну, и «духовный наследник» выжидал, готовился к своему звездному часу, когда ему удобно будет объявить себя спасителем наследия Котика.

Прошло целых десять лет. Домик, в котором жил Котик снесли, просто сравняли с землей. Все, что там оставалось еще, выкинули на поживу мусорщикам. Так что даже и в прямом смысле слова от Котика не осталось и следа. Ровное место.

Котик много лет снимал крохотный двухкомнатный домик; вернее начал снимать еще его дед. когда Котик был мальчиком (он жил с дедом и воспитывал его дед). И хозяин (новый) через некоторое время после смерти Котика продал этот весь участок земли вместе с домом какой-то кампании, строительной что ли.

Но в любом случае когда прибыли экскаваторщики. никаких бумаг и книг в бывшей обители Котика, говорят. уже не было. Натэла с племянником своим Гарри предварительно уже все мало мальски ценное уже вынесли. Домик был пуст.

Причем, от бумаг Котика (материалы к лекциям. статьи, стихи, проза, записные книжки) Натэла, как я слышал, начисто отказалась — они ее не интересовали и вообще никакой ценности для нее не представляли уже. Так у Гарри оказался на руках архив мужа его тетушки.

Ингу же к разбору архива просто не допустили. К домику, в котором она некоторое время успела пожить с Котиком, после его смерти ей не дозволяли даже приблизиться — это было полное торжество Натэлы, праздновавшей победу над Котиком, его уникальной библиотекой и его последнею возлюбленной.

Инга только самовольно прорвалась вдруг на панихиду. Там было очень многолюдно, явился чуть ли не весь унивиерситет, и Натэла пришлось смириться: не устраивать же было при всех драку. Так и получилось кошмарное явление двух вдов.

Весь личный архив Котика, как я уже сказал, взял к себе сердобольный Гарри, хотя ему этот архив совсем уж не был нужен, и он, буквально перед тем, как исчезнуть из Тбилиси, отдал архив «верному ученику» Котика.

Такая вот произошла малоприглядная, но вполне реальная при этом история.

Однако повторяю — всего этого (про архив). скорее всего, никто в Тбилиси тогда еще не знал.

Правда, «верный ученик» Владимир С-ли ткнулся в университет, на кафедру русской литературы и заявил. что хочет читать курсы Котика, в частности, историю книги. Но там просто шарахнулись от него, и тогдашний заведующий кафедрой резонно заметил, что историю книги мог читать только Котик, обладавший бесценными материалами на сей счет.

Курсов Котика Владимиру С-ли никто так и не дал, но и подозрений ни у кого как будто тогда так и не возникло.

Никто даже и представить себе тогда не мог, что весь архив Котика вдруг мог перекочевать к человеку, который к Котику никогда не был близок. Неслыханная, чрезмерная наглость нередко добивается успехов именно благодаря своей непредсказуемости. Когда удар наносится с совершенно неожиданной стороны, часто это и решает дело.

В общем, архив Котика исчез и исчез.

О том, кто мог быть преступным похитителем. никто никаких предположений как будто не строил.

И вот через десять лет сей ушлый Владимир С-ли раздобыл какой-то российский грант и выпустил том с записными книжками, стихами и статьями Котика. Ну. и тем самым он рассекретил себя, и он уже не мог скрывать. что личный архив Котика хранится у него дома.

Видимо, у него же оказались и материалы Котика к его курсу по истории книги, которые запасливый «верный ученик» бережет еще для себя. Не исключено, он не теряет надежды, что ему еще представится возможность читать курс по истории книги — особливо теперь. когда он оказался спасителем архива Котика.

Между прочим, на презентации сборника вышел опять же скандальчик, нет. самый настоящий скандал, скажу я вам.

Бывший коллега Котика по кафедре, старый нквдэшник, пройдоха и мерзавец, имевший чины и звания, что полагались на самом деле Котику, крикнул прямо в лицо Владимиру С-ли и достаточно зычно крикнул: «Книга-то хорошая, спору нет, но воровать все же не надо, молодой человек».

Прожженный пройдоха, так сказать, пройдохе начинающему бросил чистую правду, но от этого сам он вовсе не стал честным. Однако ж скандал произошел, и Котику он был бы явно не приятен.

Да, с личным архивом все постепенно теперь уже выяснилось, но Владимир С-ли отнюдь не кается и не приносит извинения. Он гордо заявляет, что спас архив Котика от уничтожения.

В общем, с архивом уже все более или менее понятно, а вот великая библиотека Котика так и исчезла, следов даже не сыскать покамест.

Кстати, я припоминаю, как Котик, незадолго до отъезда моего в Финляндию, давал читать мне свою огромную, почти монографическую, статью о венке сонетов Макса Волошина «Corona astralis».

В изданном Вл. С-ли сборнике этой работы нет. Отрывок был напечатан как будто в «Волошинских чтениях». Но полный текст этого исследования «исчез».

Не исключено, что «верный ученик» скоро выпустит под своим именем, иначе включил бы в сборник.

Впрочем. этот масштабный текст Котика, и в самом деле, мог где-то исчезнуть — скажем, остался в его доме, будучи припрятан в каком-нибудь тайничке, соответственно, не был вывезен и погиб, был изничтожен эскаваторщиками вместе со всею домашней утварью, весьма ветхой и значение имевшей лишь для самого Котика.

А вдруг этот итоговый во многих отношениях труд Котика еще обнаружится? Думаю, это всего лишь мечта, для которой практически нет оснований. Одна надежда на «верного ученика».

Если исследование Котика вдруг осело у Владимира, он его рано или поздно тиснет, под своей фамилией. но все же предаст печати. Пусть хотя бы так.

POST SCRIPTUM.

Чрезвычайно любопыино и показательно, что Владимир, мнимый, самозванный наследник, выпустивший после десятилетнего молчания увесистый том в честь Котика (честь ему и хвала!) и опубликовавший там записные книжки, стихи и статьи его, в одном из примечаний к этому изданию отметил следующее:

«Научный раздел архива, видимо, подвергся жестокому разграблению. При хорошо известных аккуратности, педантизме и дотошности ученого, систематизировавшего всякаий им написанный текст, в архиве не сохранилось ни одной (!) строчки, имеющей отношение к истории русской литературы, истории книги, истории научной фантастики, психологии художественного творчества и пр.-то есть курсам и спецкурсам, которые он читал студентам на протяжении многих лет…»

Что означает довольно таки абстрактная, туманная фраза, что архив подвергся жестокому разграблению и что там не сохранилось ни одной строчки, имеющей отношение к русской литературе?

Архив ведь, как уже теперь известно, достался Владимиру от Гарри, которому он вообще не был нужен и который в этом архиве просто ничего не мог ни понять, ни тем более отобрать из него что-то.

Разграбить, распотрошить архив Котика мог (и совеоршил это) только один человек — сам Владимир, переводчик и русский филолог. Он надеялся и рассчитывал, что ему могут передать университетские курсы Котика, и с этой целью присвоил архив Котика, и отделил от него и припрятал ту часть бумаг, которая, с его точки зрения, могла ему лично пригодиться. Остальное же он включил в сборник памяти Котика (стихи, записные книжки и несколько статей, давно когда-то уже бывших напечатанными).

Это непосредственно вытекает из всех ныне известных мне фактов, грустных, но неотвратимых.

Таким образом, вышеприведенное примечание, сделанное Владимиром С-ли, с моей точки зрения, есть пример самого что ни на есть вопиющего цинизма и даже прямого бесстыдства.

Еще бы! Владимир сначала украл (вернее незаконно, тайком получил), припрятал бумаги, а потом еще посмел нагло выступить с патетическим обвинением в адрес собирательного образа грабителя архива Котика, посмел стать в позу обвинителя.

И это при том, что грабителем, присвоившим себе весь личный архив Котика, фактически был ведь никто иной, как сам Владимир, мнимый «духовный» наследник его и «верный» ученик.

Такая вот появилась, как можно свидетельствовать, еще одна новая малосимпатичная, неприятная страничка в богатейшей гнусной истории литературного воровства.

Да! Вор совершает свое постыдное дело, но этого ему кажется мало, и он еще считает своим долгом обличить вора, имя которого он якобы знает или догадывается, но считает не корректным публично назвать и вынужден ограничиться общим разоблачением.

Видимо, составитель сборника наивно полагает, что таким ловким с его точки зрения шагом он спасает себя от возникающих на его счет подозрений

Вот такая дешевая и при этом крайне отвратительная совершается на наших глазах игра. Всякий кто откроет сборник в честь Котика (а называется он — имейте в виду так: «Возвращение»), должен это знать. И подозрения не просто остаются. Они вырастают в самую настоящую уверенность, что сотставитель сборника и есть вор.

А пока движемся далее.

От архива Котика пора уже, кажется, переходить к судьбе уникальной, несравненной его библиотеки, исчезновение которой как раз и находится в центре настоящего романа-расследования.

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 65 июнь 2021 г.

Проза

Ефим Курганов

Коллекционер

(Роман-расследование из старой уголовной хроники)

Продолжеине