Буйство Стихий

 

 

Здесь люди—сгустки энергии, а весь мир безбрежная радуга информации. Чёткие мазки жизни мастихином и ярость сочащегося кровь и светом мира, полного и наполненного как душа Бога… К мирам Шелтунова-старшего сложно привыкнуть, их надо рассматривать долго и молча, отходя и приближаясь и всё равно к ним не привыкаешь. Подойдя с другой стороны в другое время—иное. Методы мастера просты и понятны—полифония цвета, но акцент на фокусе групп лиц или двери, открытой всем, сгустки света среди багрово-сжатых створок домов, встреча соседей на улице—всё это перенаполненно сверхнеобычным напряжением и бесконечной невозмутимой яростью уюта. Писать о таких работах просто, кажется опиши каждую картину и всё будет всем ясно. Но не тебе самому, взявшему раз мастихин и зараз написавшему маслом скалу Шаманку на Ольхоне. Потому что всё безупречное просто, а когда есть с чем—своим сравнить, то понимаешь разницу в деталях. А деталей так много, что космос ярких звёзд и галактик в столкновении обыденного не даёт спать.

Мы побродили с сыновьями Шелтунова сначала Никитой, потом Артёмием и поговорили о своём. Конечно, любое объяснение, пусть даже со слов сынов, есть приукрашенное блуждание. Каждый  всё видит и чует по своему. Объяснять, рассказывать об отце они могут часами. Но истинный смак  винных красок и пены буйства жизни ты можешь ощутить только сам, упившись энергией улицы…

Кареты и сани, брички и пролётки—всё что нужно смирным гражданам как с холстов Шагала, как осужденным самой смертью точно живым призракам вечного Иркутска, овеваемого ветрами волн

- Отец приехал в 14 лет в Иркутск с Комсомольска-на-Амуре в 1966-м. И до последнего вздоха в 2008-м был безраздельно связан с городом. Стал его частью, а Иркутск—вселенной моего папы. 

Краткие выброски в иные края будь-то Охотское море или же Атлантическое побережье Франции лишь больше спаивали метафизику платонической любви мастера к трепетным улочкам Иркутска. Акварели дымчато-ёмких пространств идут отдельным чередом, оттеняя отдельную фигуру старика в «Старой усадьбе» или две бабушки, удаляющиеся в чрево «Красной церкви». И даже не важно, что обе картины написаны на излёте Советской власти—тяга к величию и заброшенности могла иди в диссонанс с полу выдохшейся машиной соцреализма, но мастер и тут оставался прав. Что нужно людям—запечатление вечности, миг перед остановкой мира и увеличением величия… Никаких явных признаков вечно подвижной действительности. Одна бесконечная динамика, но переданная на всех полутонах скоростей: от самой медленной в «Первом снеге» до дико быстрой в «Центре города» – безмостный ещё Иркутск скрещивается московским нажимом центра города.  Белоснежная «Дорога к театру» где мама медленно поправляет шапку малышу перетекает в ярого «Деда мороза, пришедшего за подарками», где сойдя с саней Дед Мороз заходит в мир магазина.  И такое переключение из огня да в полымя, из воды в океаны, из «Старого причала» на «Праздник на Ангаре» , где небеса и пепельно-жёлтых становятся свинцово-затяжными, люди идут стороной, лодки то плывут, то тонут. Кто-то гуляет с коляской, кто-то вынужден нести флаги в бесконечность.  Такой бесконечный ход бытия, граничащий с бесконечным созерцанием автора всюду будоражит. Нет ничего, на чём бы остановился глаз и мозг сказал, всё, хватит, я всё понял, больше не надо. Всё наоборот, чем больше смотришь, тем бесконечней захочется продолжения. Потому что нет ни одной остановки, где стоило б остановиться и выйти. Всё кажется переливом своего воображения. Если человек сможет вывести силу своего сердца, что безусловно удалось автору, сила денег, их сила заботы о тебе, данная на воплощение сверхидеи броуновского движения лиц и тел, времён и вечностей, приходит автоматически, заставляя преклоняться перед миром грёз, спасая эту жизнь. 

Наполненность сверх смыслом –вот что нужно зрителю, уставшему от череды серых пустых дней.  И земляки, даже считая такого художника чудаком, уважают его за то, что он открыл им прелесть хорошо обжитых знакомых каждому мест. Всё оказывается не напрасно и мука дней окрыляется.