1
Простое: тополь, как заноза,
на фоне летнего холма
похож на вредного завхоза,
жильцов сводящего с ума.
Как тут не вспомнить «водокачку»
и Мордюковой Нонны роль ...
Довёл-таки! Смеюсь и плачу,
а тополь дёргает корой.
2
Для здоровья человеку надо
душный зал пройти наискосок
и спросить у чёрного квадрата,
где найти для дерева смычок;
провести по выгоревшей суши,
по вишнёвой, сливовой коре,
постоять под музыкальным душем
и взлететь в стеклянном пузыре.
3
И воздух сух,
и воздух — лох,
когда жара
ударит в лоб
гудками труб
и поездов,
и воздух псух,
и воздух — Псков,
и воз из ос,
и Винни-Пух,
и дух, и слух,
и вас ист дас.
4
Жара в июле вертикальна,
в ней отражается зеркально
цветная занавесь двора,
где на верёвках сушат души
жильцы, которым дождь не нужен,
и разлучённые ветра.
Жара — как чёрная дыра,
где всё рассчитано до кванта:
и неделимая лаванда,
и гравитация бедра.
Литературно-исторический журнал
ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 74 сентябрь 2023 г.
Поэты и прозаики Санкт-Петербурга
Любовь Артюгина (Березкина)
Любовь Артюгина (Березкина) родилась в 1971 году в Ленинграде, музыкант. Псевдонимы: Александр Верес, Вирель Андел. Публиковалась в периодике и в сборниках, в том числе: литературный журнал "Викинг – литературный Новгород", "Невский альманах", альманах "Откровение" (Ивановский отдел СПР), сборники под редакцией В.Ф. Чернова "Здравствуй, муза" и "Свет зари", а также сборники издательства "Нордост" (Санкт-Петербург) "И звезда с звездою говорит" и "Русь, взмахни крылами", "Антология русскоязычных поэтов – 2000" (Мюнхен), антология "Прощание с Вавилоном. Поэты русского зарубежья" (2014), альманах "Третий этаж" (Берлин), "Берега.Берлин", "Крещатик", "Твоя глава", "Русский глобус" и "Семь искусств". Финалистка Международного конкурса им. И.Н. Григорьева (Санкт-Петербург) 2014 года.
СТИХИ
Кванты
***
Праздник, который слегка не с тобой,
старые вещи несёт за спиной,
тащит холмы и деревья.
Что там ещё в узелке у него?
Может, какое-то в нём существо,
радость таящее в чреве?
Или он всё же единственный здесь,
кто в карусель не боится пролезть,
свет нахлобучив на темя,
и потянуть палку с пимпочкой вниз,
чтобы цветные стекляшки зажглись
и замерцали сквозь время.
старые вещи несёт за спиной,
тащит холмы и деревья.
Что там ещё в узелке у него?
Может, какое-то в нём существо,
радость таящее в чреве?
Или он всё же единственный здесь,
кто в карусель не боится пролезть,
свет нахлобучив на темя,
и потянуть палку с пимпочкой вниз,
чтобы цветные стекляшки зажглись
и замерцали сквозь время.
Жанры
1
...но свет указывает на
босой паркет,
портрет окна,
пейзаж
расстеленной постели,
с ней поместился еле-еле
заваленный одеждой стул,
поставленный на караул,
и всё это —
с одним расчётом:
не объяснять себе разлад,
где если любят — невпопад,
а в шею гонят — так по нотам.
2
...здесь лето, оттопырив рот,
целует дачный натюрморт
(читай: «выпячивает губы»).
Очки на книге ...
Ветра нет,
и монолитный знойный свет
гудит в изогнутые трубы
непреднамеренных садов,
спускающихся к побережью,
но, Боже мой, как смотрит нежно
случайный мальчик из стихов.
3
Включило солнце утюжок.
Но бузина в саду воскресла,
как будто лампочку зажёг
в своей руке Никола Тесла,
сквозь время пропуская ток,
в котором грозы, и прохлада,
и нераскаянный ожог
от электрического взгляда.
...но свет указывает на
босой паркет,
портрет окна,
пейзаж
расстеленной постели,
с ней поместился еле-еле
заваленный одеждой стул,
поставленный на караул,
и всё это —
с одним расчётом:
не объяснять себе разлад,
где если любят — невпопад,
а в шею гонят — так по нотам.
2
...здесь лето, оттопырив рот,
целует дачный натюрморт
(читай: «выпячивает губы»).
Очки на книге ...
Ветра нет,
и монолитный знойный свет
гудит в изогнутые трубы
непреднамеренных садов,
спускающихся к побережью,
но, Боже мой, как смотрит нежно
случайный мальчик из стихов.
3
Включило солнце утюжок.
Но бузина в саду воскресла,
как будто лампочку зажёг
в своей руке Никола Тесла,
сквозь время пропуская ток,
в котором грозы, и прохлада,
и нераскаянный ожог
от электрического взгляда.
Исход травы, блуждание песков
Исход травы, блуждание песков ...
И падает на дно сухих кустов
случайный жест как нежная награда,
как выстраданный голос листопада,
услышанный откуда-то извне
из воздуха в полуденном огне,
из жалобы разбережённых листьев,
и только время продолжает литься,
в её прожилках разгоняясь втай,
пока другие тщетно ищут край
безглазой бездны, безголосой жажды,
и, светом оперённый, теплит каждый
живую каплю необжитой тьмы,
где, до смерти устав от пререканий,
влюблённые поля плывут в тумане
и слову повинуются холмы.
За ту женщину в окне
- Кто ты?
- Я — твоя тревога
за ту женщину в окне,
что испугана немного
в пограничной тишине.
И больничная палата —
кафель, запахи (фенол?) —
как тряпичная заплата
на неправильный глагол.
Мама, мама, будь со мною
(младше я всего на треть),
чтобы лето луговое
у себя в ладонях греть.
Не ходи за тот шлагбаум,
за которым, как во сне,
расцветает звёздный фатум
на небесной целине.
Чем накормишь ты хлебные раны
Чем накормишь ты хлебные раны
мокрым ветром примятых полей?
В небе вороны бьют в барабаны
из натянутой кожи ночей.
Помолчим, не прогнув половицы
на голодных ладонях дождя
и немые стеклянные спицы
под холодную нить заведя.
Только вздох или взмах или всполох,
потерявший мгновениям счёт,
как беспамятный, мечется в долах
и никак до утра не заснёт.
Отверстый свет
Отверстый свет, исполненный листвой,
смычками трав, ветвей тоскою тонкой, —
ещё без нас. Безмолвный и пустой.
На фронте называется «зелёнкой».
И дождь возводит храмы из воды —
здесь каждый может лету помолиться
за тех парней, за тёмные пруды,
хранящие увиденные лица.
Но я — о нас. О ножницах портних,
срезающих издержки воскрешенья
с кричащих очертаний вещевых,
с окошка твоего и отраженья,
в котором за спиной хлопочет мать,
и с ней отец — в руках свистульку вертит,
и мама говорит:
— Пора сажать
живые виноградники для смерти.
Отец ей:
— Глянь, свистулька-то пуста.
В неё бы речь,
да пересохло в горле.
Он достаёт пустыню изо рта,
а мать ему протягивает поле.
И повод найден, чтобы у окна,
где майский жук переплывает блюдце
и тишина подробна и точна,
не говоря ни слова, оглянуться.
За сургучной печатью
Нецелованность глины —
эту майскую малость
на тревожные травы не рви,
может, с нею подвздошная нежность осталась
от бессвязного взгляда любви,
от прозрачного яблока жизни и смерти,
притяженья людских сердцевин,
от того, что незрячее облако чертит
за сургучной печатью причин,
от сирени, расправившей парус у дома,
где ты, призрак (не более, чем),
обживаешь пружинную суть метронома,
персть от света и воздуха вземъ.
Наши руки сплетаются с ветром в ночи
Наши руки сплетаются с ветром в ночи,
наши руки — сирень, бузина,
и во тьме пропускают меж ними ткачи
невесомое пламя свечи
(эта светлая нить — тишина).
Наши волосы спутаны крыльями птиц,
наши волосы — вязь паутин,
и речами ключиц, и молчаньем ресниц
мы выходим из Божьих зениц
сквозь шафран, базилик, розмарин.
Мы выходим на миг, чтоб рассыпаться в прах,
мы выходим из всех берегов
на семи златоглавых влюблённых холмах,
наша плоть — как листва на ветвях,
наши губы — из будущих слов.
И другие, которые снились до нас
и роняли во тьму голоса,
смотрят с той стороны из мечтательных глаз,
как дрожит и сорвётся сейчас
с тонкой ветки живая слеза.
На птичий ветер воскрешенья трав
Преломлю с тобой молчанье —
раздели со мною песнь,
за печатью и печалью
нечто радостное есть
и щекочет наши губы,
к ним свой палец приложив,
вот — орех сдаёт скорлупы
в государственный архив,
и на стрелке метронома
спит пасхальная оса,
вот, из детского альбома,
раздаются голоса:
бабушка нам жарит гренки,
сыплет сверху сладкий снег,
из варяг выходят реки,
в реке раков ловит грек.
* * *
Слева направо и справа налево
небо читать за двоих,
слышишь, висит над горбушкою хлева
месяца вогнутый штрих.
Что-то с тобою опять приключилось
или случается тут,
прячется в тёплых песчаных ключицах
тёмный беспамятный пруд,
переплывающий травы разлуки,
ветер листвой вороша,
и продевает прозрачные руки
в многоголосье душа.
* * *
И снежный март безропотно прими,
обжитую затепливая память.
«Мне нравится» написано эМ. И.,
прошло сто лет — и нечего добавить.
Как прежде мы зависимы от мест,
от времени, людской молвы и сглаза,
и вновь аккомпанирует отъезд
прокуренным признаньям контрабаса,
не дребезжит на стенке телефон
со ржавой металлической вертушкой,
и письма не приносит почтальон —
очки с одною проволочной дужкой,
притормозив у зеркала, где муть,
где все четыре стороны оторваны —
спасибо им, благословившим жуть:
поля войны, и воронов, и бороны.
* * *
И ты, к ветвям цветущим поднесён,
пронизан ветром, взвешен и исчислен
прозрачной безголосицей имён,
и памятью своей переосмыслен,
заезженный донашиваешь быт,
который вылупляется из страха,
и по ночам под рёбрами болит
предчувствие пронзительного взмаха,
и ты кричишь, вперёд бросая звук
(и сада, на ветру, вскипает одежь),
бежишь за ним, как детский твой испуг,
и ни следа от слова не находишь.
* * *
На птичий ветер воскрешенья трав
ты говоришь, к молчанию припав,
и речь твоя бесхитростно и глухо,
и речь твоя, как проворот ключа,
как на ветру кричащая свеча, —
врывается в его большое ухо,
цветущее задверье отперев,
и, часовыми ветками дерев,
вращает свет и темноту по кругу,
и речь твоя, звучащая отишь,
когда ты с ней молчаньем говоришь,
безмолвие предпочитает звуку.
Магритт
Наслал метель бумажный зимний голем,
вот только небо прирастает полем,
и нищий свет разбогател надставкой,
изрезан ветер болью тугоплавкой,
зализан сумрак радостью скупой,
и взгляд сидит на ветке голубой,
как ласковая птичка Силлин-брин,
и смотрит слух, как в зеркале за взглядом
колдует серебристый пилигрим
над костяным и кожным циферблатом.
вот только небо прирастает полем,
и нищий свет разбогател надставкой,
изрезан ветер болью тугоплавкой,
зализан сумрак радостью скупой,
и взгляд сидит на ветке голубой,
как ласковая птичка Силлин-брин,
и смотрит слух, как в зеркале за взглядом
колдует серебристый пилигрим
над костяным и кожным циферблатом.
Сначала
Сначала — точка.
Воздух.
Пустота.
И ты стоишь, не раскрывая рта,
меняешь кожу, шерсть, и оперенье,
и на мощах возлюбленных разлук
в молчание ты втепливаешь звук
и облекаешь в плоть речетворенье.
И видишь в нём себя со всех сторон,
как музыка вдруг видит патефон,
как вечный дух над оболочкой бренной,
и, руки погружая в то, что есть,
опять находишь облако, и персть,
и зёрнышко печали неразменной.