«Здравствуй, Керри. Тебя посещают тревожные сны,
провозвестники звеньев шумов в трёх шагах от весны».
© Ч. И.
• • •
Напишу в твои сны из тревожных своих.
С почтальонами — серыми совами —
перешлю:
в пару строф — неоконченный стих,
тонкий профиль,
углём прорисованный
на изысканном фоне из белых цветов
с алым абрисом неба закатного.
А под грифом: «Секрет. Распечатать потом»,
в плотный крафтовый свёрток упрятанный,
страх молчания.
Той ледяной пустоте,
что ночами шуршит между стёклами,
отдавать не хотела — и ты не хотел! —
многословное,
лёгкое,
тёплое.
Краски,
голос,
шаги от двери до двери,
звёзды — хлебные крошки с обочины,
их в ладонь собери…
говори…
говори.
Словно лезвия, фразы отточены —
отсекают бескрайность безжизненных вёрст
до кровящей и дышащей близости,
до искусанных губ.
Невопрос невсерьёз
потеряется в шёпоте лиственном,
упадёт и утонет в высокой траве.
Ловким змеем струясь между вязами,
обойдёт, уведёт за собой неответ,
неуслышанность
и
недосказанность.
ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 70 сентябрь 2022 г.
Поэты сайта Изба-Читальня (Стихи.ру)
Дана Верис
Сказочница, неисправимый романтик. Тёмный романтик :) Обожаю кошек, кофе, классическую и фэнтези-рок-музыку, ночные прогулки у моря. Всегда рада приветливым собеседникам и дружелюбной критике.
Материал подготовлен редактором, Алексеем Рацевичем
СТИХИ
напишу в твои сны
страсти лесные
Ты внимай, правду-матку сейчас скажу:
в Тридевятом творится такая жуть!
Наливай, брат, по первой. Ведь трезвому — нету мочи.
Городские… наивные дураки!
Верить сказкам давно уже не с руки.
А Ивана не слушай, он голову всем морочит.
К нам из Франции, прямо на ПМЖ,
перебрался такой себе Красный Ше.
С виду — хрупкий и нежный. Невинная, блин, ромашка.
Только быстро округу прибрал к рукам.
Самым первым трофеем была река.
Водяному — поклон. И — не чокаясь, по рюмашке.
Не увидишь русалок уже нигде —
наломаются, бедненькие, за день
на консервном заводе, и дрыхнут без задних пяток.
Наш болотник, здоровый такой амбал,
оборону достойно дней пять держал…
За копейки трясину отдал, соблазнясь откатом.
Довелось Кадуку стриптизёром стать —
вместе с мавками крутится у шеста.
Топлесс выпивку носят в харчевне теперь дриады.
Ваня-дурень — ответственный за пиар,
на лягушке — поддержка охранных чар.
Нечисть всю припахал, супостат — а они и рады!
Мутноват самогон, но ядрёный, гад…
Наливай… Я — оставшийся кандидат.
Присылал Красный Ше договор об аренде леса.
Мы с волчарой рядили между собой:
не сдадимся и примем последний бой,
иноземцы проклятые дуриком пусть не лезут!
На бабулю Ягусю — как на живца…
На горячем удалого молодца
папарацци прихватят. Проплатим кривые слухи.
Дровосеков отряд соберём потом.
Поклянусь я усами, а волк — хвостом:
уползёт восвояси заезжий купец на брюхе.
в Тридевятом творится такая жуть!
Наливай, брат, по первой. Ведь трезвому — нету мочи.
Городские… наивные дураки!
Верить сказкам давно уже не с руки.
А Ивана не слушай, он голову всем морочит.
К нам из Франции, прямо на ПМЖ,
перебрался такой себе Красный Ше.
С виду — хрупкий и нежный. Невинная, блин, ромашка.
Только быстро округу прибрал к рукам.
Самым первым трофеем была река.
Водяному — поклон. И — не чокаясь, по рюмашке.
Не увидишь русалок уже нигде —
наломаются, бедненькие, за день
на консервном заводе, и дрыхнут без задних пяток.
Наш болотник, здоровый такой амбал,
оборону достойно дней пять держал…
За копейки трясину отдал, соблазнясь откатом.
Довелось Кадуку стриптизёром стать —
вместе с мавками крутится у шеста.
Топлесс выпивку носят в харчевне теперь дриады.
Ваня-дурень — ответственный за пиар,
на лягушке — поддержка охранных чар.
Нечисть всю припахал, супостат — а они и рады!
Мутноват самогон, но ядрёный, гад…
Наливай… Я — оставшийся кандидат.
Присылал Красный Ше договор об аренде леса.
Мы с волчарой рядили между собой:
не сдадимся и примем последний бой,
иноземцы проклятые дуриком пусть не лезут!
На бабулю Ягусю — как на живца…
На горячем удалого молодца
папарацци прихватят. Проплатим кривые слухи.
Дровосеков отряд соберём потом.
Поклянусь я усами, а волк — хвостом:
уползёт восвояси заезжий купец на брюхе.
ab igne ignem
В сумерках цвета ликёра из алычи
небыль реальнее были, а тени — тел,
следствия могут идти впереди причин,
могут улечься историей на листе.
Солнце, нырнувшее рыбой за горизонт,
искру-икринку смахнуло хвостом хитро
ветру-бродяге.
А тот — бесшабашно-зол —
ночи в насмешку малютку взметнул костром:
ласково пестовал, требуя подрасти
в щепках смолистых у комля сухой сосны.
«Тьма, — он нашёптывал, — знаешь ли, не в чести,
мысли её неприветливы и мутны,
в ней оживает и возится, не таясь,
то, что должно позабытым лежать и тлеть.
Путы Кромешной — из мороков зыбких вязь —
жадно туманами стелются по земле».
Малая-шалая слушала и росла,
с треском вгрызалась в древесные телеса.
К звёздам-сестрицам протягивала крыла,
завертям буйным даря озорной азарт…
Двое, обнявшись, устроились у огня,
прятали пламенный танец на дне зрачков:
близости этой не нужно слова ронять,
если ладонью — в ладонь и к щеке — щекой.
Маятник строк отмеряет к рассвету путь.
Тени колышутся чёрным на золотом.
Если поддаться усталости и уснуть —
сможем проснуться и сказку вернуть потом?
дхарана
Крошатся сно-свиданья звёздами, хлебом речек.
Утро рисует тело — в простыни вросший стебель.
Бабочки преисподней с крыльев кидают жребий.
Пажити семафорят свечками человечков,
пламя послушно ветру ритмом и амплитудой.
За горизонты смотрим, рядом — не выбираем.
Верим — случится сказка. Думаем — жизнь без края.
Холодом между рёбер время течёт простудно.
Глушеный свет коаном. Пальцы ерошат русый.
Ластик периферии выбелит чёлн-рассудок,
выделит строчкой — губы, запахи счастья — сутью.
Если дыханье делим, тем обнажаем пульсы.
Нежности позволяем выбраться из-под кожи.
Близость неуловимо плавит цвета и звуки.
Курсы, пересекаясь, сходятся в острый угол...
Разные — до контраста — слишком с тобой похожи.
Глобусом бульденежа лето стучится в окна.
В доннике и полыни бродят дурные соки.
Будто бы на удачу месяц подковой согнут,
штрих от звезды упавшей прямолинейно-огнен —
в общем, по всем приметам, сбудется. Знать бы — скоро?
Не просчитать по знакам. Не нагадать на картах.
Сложены километры в тамбуры и плацкарты.
От любопытной ночи спрячут надёжно шторы.
И, продолжая мысли, ножиком перочинным
рельсы рисуем. Поезд мчится пустым обратно.
Литера — дым вишнёвый — канет на дно заката.
Сны, что увидим снова, лепим словами-глиной.
Утро рисует тело — в простыни вросший стебель.
Бабочки преисподней с крыльев кидают жребий.
Пажити семафорят свечками человечков,
пламя послушно ветру ритмом и амплитудой.
За горизонты смотрим, рядом — не выбираем.
Верим — случится сказка. Думаем — жизнь без края.
Холодом между рёбер время течёт простудно.
Глушеный свет коаном. Пальцы ерошат русый.
Ластик периферии выбелит чёлн-рассудок,
выделит строчкой — губы, запахи счастья — сутью.
Если дыханье делим, тем обнажаем пульсы.
Нежности позволяем выбраться из-под кожи.
Близость неуловимо плавит цвета и звуки.
Курсы, пересекаясь, сходятся в острый угол...
Разные — до контраста — слишком с тобой похожи.
Глобусом бульденежа лето стучится в окна.
В доннике и полыни бродят дурные соки.
Будто бы на удачу месяц подковой согнут,
штрих от звезды упавшей прямолинейно-огнен —
в общем, по всем приметам, сбудется. Знать бы — скоро?
Не просчитать по знакам. Не нагадать на картах.
Сложены километры в тамбуры и плацкарты.
От любопытной ночи спрячут надёжно шторы.
И, продолжая мысли, ножиком перочинным
рельсы рисуем. Поезд мчится пустым обратно.
Литера — дым вишнёвый — канет на дно заката.
Сны, что увидим снова, лепим словами-глиной.
считалочка
Раскровилось закатное в верхнем мире,
подожду… а потом —
раз,
два,
три,
четыре —
кто не спрятался в доме или квартире,
вам опять не свезло.
Вывожу на прогулку — к ноге, приятель! —
пса-милашку.
Скрываясь в тенях невнятных,
сторожить полуночников с ним засядем,
множить древнее зло.
Шесть ноздрей расчихались от повилики…
Мой питомец, конечно, немного дикий —
только в серых полях, что лежат за Стиксом,
он — из лучших собак.
От Аидовых опытов дрожь по телу,
но признаюсь — сработано так умело!
Что застыл?
Подбери-ка, придурок, челюсть,
без тебя тут сквозняк…
Лунный блик по спине серебристой шарит,
а глаза — чуть прикрытые шесть пожарищ.
Гибкий хлыст, извиваясь, ладонь мне жалит.
Отпущу поводок —
и стремительной молнией,
с рыком низким
пролетит…
На кустарник горячим брызнет…
Тишину раздробит на осколки визгом.
Нажирается впрок,
чтоб потом, подчиняясь свистку и плети,
возвратиться.
А если и был свидетель —
что за дело:
с ума ли сходить,
седеть ли?
Вот в предутренней мгле
я и Цербер лениво бредём, довольны —
перевозчик и сторож меняют роли…
Персефона не скоро теперь позволит
погулять на земле.
подожду… а потом —
раз,
два,
три,
четыре —
кто не спрятался в доме или квартире,
вам опять не свезло.
Вывожу на прогулку — к ноге, приятель! —
пса-милашку.
Скрываясь в тенях невнятных,
сторожить полуночников с ним засядем,
множить древнее зло.
Шесть ноздрей расчихались от повилики…
Мой питомец, конечно, немного дикий —
только в серых полях, что лежат за Стиксом,
он — из лучших собак.
От Аидовых опытов дрожь по телу,
но признаюсь — сработано так умело!
Что застыл?
Подбери-ка, придурок, челюсть,
без тебя тут сквозняк…
Лунный блик по спине серебристой шарит,
а глаза — чуть прикрытые шесть пожарищ.
Гибкий хлыст, извиваясь, ладонь мне жалит.
Отпущу поводок —
и стремительной молнией,
с рыком низким
пролетит…
На кустарник горячим брызнет…
Тишину раздробит на осколки визгом.
Нажирается впрок,
чтоб потом, подчиняясь свистку и плети,
возвратиться.
А если и был свидетель —
что за дело:
с ума ли сходить,
седеть ли?
Вот в предутренней мгле
я и Цербер лениво бредём, довольны —
перевозчик и сторож меняют роли…
Персефона не скоро теперь позволит
погулять на земле.
Наказание
Терем ты терем высокий, златые палаты…
Как усидеть, не поддаться коварному зову?
Страшно за силу берет полнолуние плату,
пролитой кровью скрепляя на воле оковы.
Что закручинился, князь?
Погляди, как мерцают
травы-шелка под холодным искрящимся светом…
Нету обратно пути.
Только древние знают
цену твоим добровольно звучавшим обетам.
Враг у стены…
Так нежданно, так неумолимо!
Где-то в походе за бранною славою войско.
Как уберечься от гибели неотвратимой?
Сердце сжигает и душит огонь беспокойства.
Кто же откажется, если с ценою померной
будет спасение дома от лютой напасти?
Думал тогда, положась на авось легковерно:
запросто даст укорот ипостаси клыкастой.
Пляска волхвов, ритуал и жестокий, и жуткий…
Враг побежден и бежит, пеших конные давят…
В тереме пир, там вино, смех счастливый да шутки —
звонкие гусли героя-спасителя славят.
Как же ты, князь?
Позабыл, или просто не понял?
Только тогда вспять обряд ведовской обернётся,
если в бою лишь врага твоя злоба догонит,
если невинная кровь по клыкам не польется.
Вспомни-ка ярость, упавшую красным туманом,
вспомни обоз на пути у безумной погони.
Хрупкую деву-невольницу в платьице странном
вспомни, мой князь,
ты ее обязательно вспомни!
Чашу за чашей вино, будто воду простую,
пей, заливая свое неизбывное горе.
Понял уже: все попытки держаться — впустую.
Свет полнолуния, где бы ты ни был — догонит.
Снова наполнит безумие желтые очи,
снова летишь, отзываясь на запах добычи.
Зверем безудержным,
проклятым демоном ночи
мчишься, спеша насладиться двуногою дичью.
Терем, свой терем, немой наблюдатель мучений,
вмиг променял бы на жизнь в нищете и разрухе,
все бы на свете отдал за возможность прощенья —
только вот боги частенько к мольбам нашим глухи…
Как усидеть, не поддаться коварному зову?
Страшно за силу берет полнолуние плату,
пролитой кровью скрепляя на воле оковы.
Что закручинился, князь?
Погляди, как мерцают
травы-шелка под холодным искрящимся светом…
Нету обратно пути.
Только древние знают
цену твоим добровольно звучавшим обетам.
Враг у стены…
Так нежданно, так неумолимо!
Где-то в походе за бранною славою войско.
Как уберечься от гибели неотвратимой?
Сердце сжигает и душит огонь беспокойства.
Кто же откажется, если с ценою померной
будет спасение дома от лютой напасти?
Думал тогда, положась на авось легковерно:
запросто даст укорот ипостаси клыкастой.
Пляска волхвов, ритуал и жестокий, и жуткий…
Враг побежден и бежит, пеших конные давят…
В тереме пир, там вино, смех счастливый да шутки —
звонкие гусли героя-спасителя славят.
Как же ты, князь?
Позабыл, или просто не понял?
Только тогда вспять обряд ведовской обернётся,
если в бою лишь врага твоя злоба догонит,
если невинная кровь по клыкам не польется.
Вспомни-ка ярость, упавшую красным туманом,
вспомни обоз на пути у безумной погони.
Хрупкую деву-невольницу в платьице странном
вспомни, мой князь,
ты ее обязательно вспомни!
Чашу за чашей вино, будто воду простую,
пей, заливая свое неизбывное горе.
Понял уже: все попытки держаться — впустую.
Свет полнолуния, где бы ты ни был — догонит.
Снова наполнит безумие желтые очи,
снова летишь, отзываясь на запах добычи.
Зверем безудержным,
проклятым демоном ночи
мчишься, спеша насладиться двуногою дичью.
Терем, свой терем, немой наблюдатель мучений,
вмиг променял бы на жизнь в нищете и разрухе,
все бы на свете отдал за возможность прощенья —
только вот боги частенько к мольбам нашим глухи…
у Келли на крыше
У Келли на крыше живёт ледяной дракон.
Он спит у трубы, согреваясь каминным дымом.
Когда же откроет глаза — в серебристо-синем,
пронзающем цепкой невысказанной тоской,
внимательном взгляде — прозрачен любой секрет.
И прошлое в нём истончается,
рвётся,
тонет,
и призраки прячутся в плотных слоях придонных
почти неподвижных ленивых небесных рек.
Дракону не важно — вращается ли земля,
цветут ли сады, высоки ли, как прежде, горы.
Привязанность к миру бессмертный считает вздором,
ему приходилось не раз начинать с нуля.
А девочка Келли играет и учит счёт,
приносит на кровлю душистый пирог с вареньем.
Тогда из драконьих очей исчезают тени
и капают слёзы…
а кажется — дождь идёт.
Он спит у трубы, согреваясь каминным дымом.
Когда же откроет глаза — в серебристо-синем,
пронзающем цепкой невысказанной тоской,
внимательном взгляде — прозрачен любой секрет.
И прошлое в нём истончается,
рвётся,
тонет,
и призраки прячутся в плотных слоях придонных
почти неподвижных ленивых небесных рек.
Дракону не важно — вращается ли земля,
цветут ли сады, высоки ли, как прежде, горы.
Привязанность к миру бессмертный считает вздором,
ему приходилось не раз начинать с нуля.
А девочка Келли играет и учит счёт,
приносит на кровлю душистый пирог с вареньем.
Тогда из драконьих очей исчезают тени
и капают слёзы…
а кажется — дождь идёт.
вересковый сон
•кельтская фантазия•
Терпкость крови, холод стали ржой и солью напитали
влажный вереск, что когда-то звал медвяным ароматом,
Слышишь, Кэйлин?
Шёпот павших
над рекой,
поляной,
пашней —
из безвременья столетий в мир пришедший — носит ветер.
Cailleach, песенные ритмы приведут на место битвы.
Глухо звякнет под лопатой черен тёмного агата.
От земли и прелых листьев sgian dubh лезвие очистишь,
сложишь чашу из ладони, остриём с нажимом тронешь.
Отопьют из свежей раны восемь знаков пиктограммы,
что до срока ожидали искры ведьминого дара.
И замрёшь, прикроешь веки…
Силуэты,
силуэты,
звон клинков и крики боли…
Ты беззвучно молишь, молишь,
чертишь в воздухе печати гладкой чёрной рукоятью.
Вдруг закружит буревеем.
Всё смелее и смелее — полузримых, невесомых —
под невнятный шум и гомон,
вой волынок и карниксов
растворяешь в небе низком
не изведавших победы,
бесприютных,
неотпетых.
Отпускаешь на свободу
ждавших
годы,
годы,
годы.
Кэйлин, взгляд твой стекленеет. Закрывай глаза, на дне их
ночь запишет всех ушедших.
Спи.
А вереск шепчет,
шепчет.
Терпкость крови, холод стали ржой и солью напитали
влажный вереск, что когда-то звал медвяным ароматом,
Слышишь, Кэйлин?
Шёпот павших
над рекой,
поляной,
пашней —
из безвременья столетий в мир пришедший — носит ветер.
Cailleach, песенные ритмы приведут на место битвы.
Глухо звякнет под лопатой черен тёмного агата.
От земли и прелых листьев sgian dubh лезвие очистишь,
сложишь чашу из ладони, остриём с нажимом тронешь.
Отопьют из свежей раны восемь знаков пиктограммы,
что до срока ожидали искры ведьминого дара.
И замрёшь, прикроешь веки…
Силуэты,
силуэты,
звон клинков и крики боли…
Ты беззвучно молишь, молишь,
чертишь в воздухе печати гладкой чёрной рукоятью.
Вдруг закружит буревеем.
Всё смелее и смелее — полузримых, невесомых —
под невнятный шум и гомон,
вой волынок и карниксов
растворяешь в небе низком
не изведавших победы,
бесприютных,
неотпетых.
Отпускаешь на свободу
ждавших
годы,
годы,
годы.
Кэйлин, взгляд твой стекленеет. Закрывай глаза, на дне их
ночь запишет всех ушедших.
Спи.
А вереск шепчет,
шепчет.
лагословенный дождь
Ну же, пролейся, благословенный дождь!
Плавится полночь,
зноем течёт с небес.
Вслед за огнями я покидаю дом —
ждёт-не дождётся дальний запретный лес.
Даже не думай, сон позабыв, следить.
Стукнут негромко ставни, прикрыв окно,
поверху пальцы споро завяжут нить,
переплетая с вербой и бузиной.
Нет, не неволю.
Но чужаку нельзя
видеть и слышать то, как в густой траве,
между тенями древних стволов скользя,
дочери Медб нагими танцуют смерть.
Пятки босые мерно чеканят ритм,
песня свирелей вторит не в унисон.
Дымом костра сквозняк на губах острит,
им затуманен разум —
и унесён.
Тяжесть Кернунна,
кровь на его рогах,
Эзуса хохот,
блики на топоре —
похотью Литы ведьму не испугать.
Соком омелы Огма отпустит грех.
Только минуту папоротник цветёт —
сыплется семя,
мстительно жжёт ладонь.
Спину кустарник сотней ветвей-кнутов
хлещет нещадно: «эй, уходи, не тронь!»
Дома. С добычей. Иссохшему полю дань
пусть оправдает
раны,
измену,
ложь…
Болью от века платят за щедрый дар.
Всё для тебя ли, благословенный дождь?
Плавится полночь,
зноем течёт с небес.
Вслед за огнями я покидаю дом —
ждёт-не дождётся дальний запретный лес.
Даже не думай, сон позабыв, следить.
Стукнут негромко ставни, прикрыв окно,
поверху пальцы споро завяжут нить,
переплетая с вербой и бузиной.
Нет, не неволю.
Но чужаку нельзя
видеть и слышать то, как в густой траве,
между тенями древних стволов скользя,
дочери Медб нагими танцуют смерть.
Пятки босые мерно чеканят ритм,
песня свирелей вторит не в унисон.
Дымом костра сквозняк на губах острит,
им затуманен разум —
и унесён.
Тяжесть Кернунна,
кровь на его рогах,
Эзуса хохот,
блики на топоре —
похотью Литы ведьму не испугать.
Соком омелы Огма отпустит грех.
Только минуту папоротник цветёт —
сыплется семя,
мстительно жжёт ладонь.
Спину кустарник сотней ветвей-кнутов
хлещет нещадно: «эй, уходи, не тронь!»
Дома. С добычей. Иссохшему полю дань
пусть оправдает
раны,
измену,
ложь…
Болью от века платят за щедрый дар.
Всё для тебя ли, благословенный дождь?
из архива леди Винтер
«Верный подход —
одно предательство, конечно, не в счет,
одно предательство, конечно, не в счет,
одно предательство для знатных господ
не грех.
Трубы — отбой!
Одно предательство — и долгий покой.
Одно предательство — и долгий покой.
Одно предательство — и долгий покой
для всех!»
© Лора Бочарова
• • •
…и господин мой станет вечером в четверг
ждать за притвором возле старого платана.
В тенях ветвей теряясь, тёмная сутана —
пока на небе слишком тонок лунный серп —
убережёт от любопытствующих глаз.
Смиритесь, padre.
Герцог в гневе — но отходчив.
Ваш грех доказан — вот беда! — небрежно, отче,
дневник оставлен на виду был как-то раз,
не досчитаетесь там нескольких страниц.
Несложно, право, опознать летящий почерк.
А слог заметок остроумен, дерзок, точен…
Крамолу стоит осторожнее хранить.
Прервусь на миг.
Так пахнет юная листва
в саду вишнёвом среди белой круговерти!
Коль не придёте — строчки станут Вашей смертью
(пришлось смягчить неблагозвучные слова,
их не жалел в сердцах сиятельный сеньор — а мне невместно, от стыда сгорит бумага).
Не проявляя безрассудную отвагу,
должны помочь смутьянов выманить из нор.
Вам не вернут, увы, похищенных страниц —
но не сочла за тяжкий труд переписать их,
мой почерк всяко и краси;вей, и понятней.
Пришлю с оказией, потерю заменить:
когда-нибудь…
пройдёт, пожалуй, много лет…
что ныне числится грехом — грехом не будет,
и мудрость мыслей освятит эпоху смуты,
и боль несбывшегося искрой станет тлеть…
Но к чёрту лирику.
Добытый ложью ключ
теперь мятежников поможет уничтожить.
Лишь четверть часа будет герцог ждать.
Я — тоже.
P. S. горюю и по-прежнему люблю.
одно предательство, конечно, не в счет,
одно предательство, конечно, не в счет,
одно предательство для знатных господ
не грех.
Трубы — отбой!
Одно предательство — и долгий покой.
Одно предательство — и долгий покой.
Одно предательство — и долгий покой
для всех!»
© Лора Бочарова
• • •
…и господин мой станет вечером в четверг
ждать за притвором возле старого платана.
В тенях ветвей теряясь, тёмная сутана —
пока на небе слишком тонок лунный серп —
убережёт от любопытствующих глаз.
Смиритесь, padre.
Герцог в гневе — но отходчив.
Ваш грех доказан — вот беда! — небрежно, отче,
дневник оставлен на виду был как-то раз,
не досчитаетесь там нескольких страниц.
Несложно, право, опознать летящий почерк.
А слог заметок остроумен, дерзок, точен…
Крамолу стоит осторожнее хранить.
Прервусь на миг.
Так пахнет юная листва
в саду вишнёвом среди белой круговерти!
Коль не придёте — строчки станут Вашей смертью
(пришлось смягчить неблагозвучные слова,
их не жалел в сердцах сиятельный сеньор — а мне невместно, от стыда сгорит бумага).
Не проявляя безрассудную отвагу,
должны помочь смутьянов выманить из нор.
Вам не вернут, увы, похищенных страниц —
но не сочла за тяжкий труд переписать их,
мой почерк всяко и краси;вей, и понятней.
Пришлю с оказией, потерю заменить:
когда-нибудь…
пройдёт, пожалуй, много лет…
что ныне числится грехом — грехом не будет,
и мудрость мыслей освятит эпоху смуты,
и боль несбывшегося искрой станет тлеть…
Но к чёрту лирику.
Добытый ложью ключ
теперь мятежников поможет уничтожить.
Лишь четверть часа будет герцог ждать.
Я — тоже.
P. S. горюю и по-прежнему люблю.
не ищи на озере полынью
Не ищи на озере полынью, в ледяную гладь не гляди —
рыбы белоглазые пропоют песню, что услышишь один.
У дремотной стыни в глухих словах, вылившихся с мёртвой водой,
щучий острозубый капканный хват: сволокут в заиленный дом —
лодку полусгнившую.
Под навес ляжешь, беззащитен и мал.
Ни огонь,
ни порох,
ни соль,
ни крест не развеют донную марь.
У остывших углей на берегу ветер выпьет горькую гарь.
Облака несытые набегут — воющей пурги авангард.
Тускло...
тускло в небе и на земле.
Жадно гложет сумерки снег,
только ночь настойчивей,
крепче,
злей.
И она сегодня во мне.
Охраняя, тяжесть её плаща упадёт на плечи свинцом.
Не спешу спасение обещать.
Власти кистепёрых певцов
противопоставлю неверный блеск трепетных болотных огней —
их протянет в колких ладонях лес, что озёрных бесов сильней.
Стану строить лестницу изо льда, стоя на крутом берегу.
Скользкая, нелепая — не беда.
Дотянусь,
достану,
смогу...
Меж торосных ставен увязнет всхлип черноты окна-полыньи.
Опознать лицо средь русальих лиц, удержать бы руки твои
до рассветной алости на губах,
до тепла и стука в груди.
Просыпайся.
После — прошу! — избавь от любви своей.
Уходи.
рыбы белоглазые пропоют песню, что услышишь один.
У дремотной стыни в глухих словах, вылившихся с мёртвой водой,
щучий острозубый капканный хват: сволокут в заиленный дом —
лодку полусгнившую.
Под навес ляжешь, беззащитен и мал.
Ни огонь,
ни порох,
ни соль,
ни крест не развеют донную марь.
У остывших углей на берегу ветер выпьет горькую гарь.
Облака несытые набегут — воющей пурги авангард.
Тускло...
тускло в небе и на земле.
Жадно гложет сумерки снег,
только ночь настойчивей,
крепче,
злей.
И она сегодня во мне.
Охраняя, тяжесть её плаща упадёт на плечи свинцом.
Не спешу спасение обещать.
Власти кистепёрых певцов
противопоставлю неверный блеск трепетных болотных огней —
их протянет в колких ладонях лес, что озёрных бесов сильней.
Стану строить лестницу изо льда, стоя на крутом берегу.
Скользкая, нелепая — не беда.
Дотянусь,
достану,
смогу...
Меж торосных ставен увязнет всхлип черноты окна-полыньи.
Опознать лицо средь русальих лиц, удержать бы руки твои
до рассветной алости на губах,
до тепла и стука в груди.
Просыпайся.
После — прошу! — избавь от любви своей.
Уходи.