Литературно-исторический журнал

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 71 декабрь 2022 г.

Наша галерея

Валерий Румянцев

Публиковался в нашем журнале.

Три рассказа 

 Большое  искусство

                                                                                   (рассказ)

 

Когда Зая (так  звали  Зайцева  со  студенческих  лет)  протянул мне почтовый конверт, внутри которого обнаружились синие глянцевые билеты, я не смогла ему отказать. И не потому, что глянец манил блеском и обещал посещение мероприятия, о котором вскоре напишут в модном журнале. И даже не потому, что, посетив в очередной раз театр, с гордостью можно будет сказать, что культурный градус повышен, и поставить галочку в графе «самообразование».

 А просто потому, что мужчина, протянувший билеты в театр, был мне по-человечески дорог. Как память о юности, той поре жизни, когда на сложные вопросы, кажется, существуют волшебно простые ответы. И о студенчестве, прошедшем в музыкальных закоулках под трели Моцарта и грохот октав Рахманинова. Когда мокрые ладошки, соскальзывающие с клавиатуры инструмента, можно было  высушить с помощью побелки, осыпающейся в длинном  коридоре, а нечаянная россыпь нотных листов на полу за пять минут до выхода на сцену была приметой, сопоставимой с чёрной кошкой, перешедшей тебе дорогу.  

Итак, Зая протянул мне конверт. Я сказала «да» и, условившись о времени и месте встречи, мы расстались до вечера.

Не могу сказать, что ожидание посещения театра для человека, вступившего в зрелую пору жизни, является ах  каким событием. Разве что чуть отличным от повседневной рутины. Но она, рутина,  меня настигла даже в тот вечер.

Зая опаздывал.

Зая опаздывал всегда, сколько я его знала, и, возможно, именно это его качество  не  связало  нас узами Гименея. Мы так и остались просто друзьями.

• Где же ты, чёрт тебя побери? Уже без десяти семь, а нам нужно еще дойти до театра! - кричала я ему в трубку телефона.
• Мася, я еду, - булькнуло в ответ, - скоро буду.

За три минуты до начала спектакля Зая явился во плоти и стал бубнить что-то про своего начальника, который требовал «выдать результат по максимуму» за пять минут до окончания рабочего дня. Как и мои, Заины руки больше не касались слоновой кости белоснежных клавиш, а перебирали макулатуру, на каждом втором листе которой гордо выделялся синий оттиск со словами «Копия верна».

Как мы ни старались поспорить с законами физики, расстояние до театра за три минуты нам не покорилось. Ничуть не пасуя перед точной наукой, Зая авторитетно заявил:

- Ничего, зато у нас места в партере.

Я подумала о том, что если бы ещё и места были не в партере, то соответствие студенческой тусовке было бы стопроцентным, с той лишь разницей, что нынче моё тело упаковано в костюм от кутюр, а под макияжем нанесен инновационный крем, стоимость которого обязывает чувствовать себя юной.

- Ваши билеты? - спросила старушка на входе, сама как незыблемый реквизит здания искусства, имя которому «театр».

Миновав  контролёршу, мы ступили на полированный мрамор пустынного холла.

• Да, а на что мы идём? -  на ходу снимая пальто, спросила я  Заю.
• На «Три товарища»… Ну, по Ремарку, - уточнил он, заметив мою оторопь.

«По Ремарку!», - с отчаянием подумала я, и предстоящая встреча с искусством не показалась мне такой уж и заманчивой.

Дело в том, что я не люблю Ремарка. Даже не так. Я его патологически не выношу. Я его не смогла перенести в восемнадцать лет, не смогла вынести в двадцать восемь, и третий подход в возрасте, который женщины не имеют склонности называть, не дал мне ощутимых результатов в этом нелегком для меня деле покорения классической немецкой литературы. Ремарк стоял как Эверест жизни, покорить который моему мироощущению не  удавалось. Он меня раздражал рублеными фразами,  угнетал отсутствием декоративной красоты,  прямо -таки бесил своей простотой и правдой жизни, которой в  избытке на улице за стенами того же театра. Очередное покорение литературной вершины под названием «Ремарк» породило мысль, что у меня завелся кровный  враг. Он преследовал меня каждый раз, когда разговор касался Ремарка, и у  меня  не  было  желания  поддерживать светскую  беседу. А при виде афиш с его именем, в моём мозгу сразу вырисовывались убогие картины жизни, которой, на мой взгляд, люди просто не имеют права жить. И когда, наконец, я пришла в театр, он подставил мне свою подножку и тут.

«Зая-Зая», - тоскливо подумала я, понимая, что дружба требует жертв, но  слегка  успокаивало то, что наш путь лежит в партер.

Однако старушка, незыблемый реквизит фундаментального здания искусства, имела на этот счет другое мнение.

- Вам в бельэтаж, пройдите наверх.

Мы не согласились с предложением реквизита.

• Вы опоздали, - последовал презрительный ответ, - поэтому вам в бельэтаж.

О, в этот момент я не знала, кого больше ненавижу: Заю, его начальника, старушку-реквизит или даже самого Ремарка.

Но я улыбнулась кроткой улыбкой, которую умеют  нацепить  на  своё  лицо женщины, способные приносить великие жертвы во имя благородного нечто, и мы покорно двинулись на  ярус бельэтажа.

Немногочисленные ступеньки бельэтажа были усеяны сидящими на них  зрителями, Другие театралы шпалерами подпирали стенки.

Мне повезло. Я опустилась на ближайшую ступеньку, тем самым застолбив за собой право просмотреть первое действие сидя. Зая примкнул к шпалерному ряду, растворившись в темноте.

А  на  сцене  тем  временем  разворачивалось  действие.

Роберт буянил, его друзья заливали за воротник, скороговоркой выпаливая наболевшее, а я подумала, что сценарист взял на себя слишком много, пытаясь втиснуть в два с половиной часа историю дружбы и любви с изобилием подробностей. Но потом появилась Патриция, и внимание  зрителей сконцентрировалось на ее нежном образе. В Пат я узнала актрису, недавно скандально засветившуюся в бульварной прессе, где в деталях оглашался ее разрыв с мужем и дележка двух детей.

Погрузившись в свои богатые бульварные впечатления, я рисковала пропустить фразу:

• Что Вы, Робби, жизнь — это так прекрасно!

Рисковала, но не пропустила. Фраза прозвучала просто, но вместе с тем сильно и глубоко, поразив меня искренностью прямо в подкорку головного мозга, туда, где сходится тотальная человеческая рациональность и древняя сила чувств. Туда, где мысль уступает место эмоциям. Именно туда, где живет зародыш чувства прекрасного.

Нечасто, совсем нечасто чужому таланту удается поразить эту цель, сокрытую наростами повседневности, монотонности и желанием никогда не открывать эту дверцу, потому что подобно приносящему сплошь беды ящику Пандоры, открыв его, рискуешь увидеть только убогую обыденность, которая вцепилась мертвой хваткой, не оставляя и шанса на миг встречи с прекрасным.

Актриса-Пат была проста, естественна,  обаятельна; она не тянула за собой  шлейф скандальной славы, заполняющей страницы новомодных журналов. Актриса-Пат растворилась в глубине сцены и моей подкорки  для того, чтобы отчаянно шагнуть навстречу жизни,  заодно прихватив с собой ключик от дверцы, которую я старательно подпирала с другой стороны тонной макулатуры с оттисками «Копия верна».

Актриса-Пат исчезла для того, чтобы появилась просто Пат. Хрупкая и сильная одновременно, рожденная жить, но подстерегаемая старухой с косой, с переполненным сосудом любви,  который, тем не менее, дал течь раньше, чем зародилась сама потребность в чувстве.

И я с интересом углубилась в созерцание сплетения человеческих жизней.

• Нет, нет и нет! - кричал Робби. - Я не хочу, чтобы ты видела эту убогую комнату. Ты создана для роскоши!
• Робби, что ты говоришь? Это самая прекрасная комната, которую я когда-либо видела. Это твоя комната, - нежно отвечала Пат.

И я верила, что эта  часть стены с  полкой муляжей книг - самая прекрасная комната на всём белом свете.

• Нет, я не достоин даже твоего мизинца, - не унимался Робби. - Я всего лишь плебей, любящий аристократов.
• Что ты, Робби, - успокаивала его Пат, - никакой ты не плебей. Ты самый благородный человек, какого я только знаю.

 И я опять искренне верила, что истерзанный жизнью Робби — человек благородных кровей и помыслов, не запятнавший  себя  ничем.

Я готова была верить каждому произнесенному  слову актрисы-Пат и дальше, если бы не одно «но»; и иначе как прозой жизни это «но» назвать не получается. 

Здесь придётся вернуться к тому моменту, когда я застолбила за собой право просмотреть часть спектакля в сидячем положении, примостившись на ступеньке. Думаю,  что вряд ли можно сравнить мягкость покрытия театральных кресел и жесткость паркетного пола. Поэтому если скажу, что прочувствовала искусство нервом, я не солгу. Седалищным.

 С каждой минутой, приближающей меня к вожделенному антракту, этот нерв  трепыхался как птица в клетке, настойчиво требуя воли. Каждая фраза Пат, пронизанная чувством и желанием жить, отзывалась во мне не менее жизненным желанием встать и  подвигаться.

Тем временем, действие продолжалось. Робби казнил себя за убогость бытия, словно его воля могла что-то изменить. Пат томилась, а я жаждала антракта как избавления от мучений. Однако, признаюсь, от встречи с большим искусством у меня пропало желание ускользнуть со второго действия, как это было задумано ранее, едва я услышала о Ремарке.

В то же время неутомимая проза жизни порождала  в  этот вечер новые детали. И имя ещё одной проблемы было Большой голод. Заин начальник на  время лишил меня не только купленных мест в партере, но и возможности своевременно заморить  червячка.

Чем ближе минуты приближали  меня  к антракту, тем больше шалил сидалищный нерв,  голод громче стучал в барабаны, и  наконец я почувствовала, что Заин начальник повинен еще и в том, что лишил меня возможности посетить дамскую комнату загодя.

О, как я ждала этого антракта! 

И как я ненавидела Заиного начальника!

Оставшись наедине в неравной схватке с прозаической стороной бытия, я ощутила, что поэзия чувств и хитросплетения человеческих жизней закономерно померкли и отошли на задний план. Поэтому, когда занавес опустился и я обрела законную возможность  подняться с обжитой ступеньки, меня переполняло счастье от этого факта.

Выходящий из дверей бельэтажа и хромающий на одну ногу Зая согласился, что тоже впервые в жизни прочувствовал искусство тем местом, на котором люди традиционно  предпочитают сидеть. 

 Я  вам уже говорила, что рутина настигла меня даже в тот вечер?

Так вот, эта настойчивая дамочка допекла меня по полной. Первой мыслью, когда я среди наплыва женских декольте и мужского парфюма пробилась к табличке с нарисованным женским лицом, была мысль о том, что театр заключил договор франчайзинга с Макдональдсом. Ибо все знают, что в царстве гамбургеров трепетно относятся к  человеческой нужде и за реализацию оной мзды не берут.

 Но встав в очередь без конца и края, я поняла: тут дело совсем в другом. Похоже все женщины мегаполиса в этот день дали себе зарок посетить уборную именно после первого действия спектакля. Прямо вот так утром проснулись и с утренней зорьки до антракта проявляли чудеса выдержки и  женской  логики.

О, как я ненавидела  женскую логику!

И заодно Заиного начальника, который фактом своего существования не дал мне подготовиться ко встрече с искусством должным образом. И заставил проявлять эти чудеса.

Но и в этой нелегкой схватке с прозаической стороной бытия я снова вышла полноправным победителем и гордо пронесла свой облегченный профиль мимо таблички с женским лицом.

Поджидая меня, Зая переминался с ноги на ногу и жалостливо смотрел куда-то вниз, где значилась многообещающая надпись: «Буфет».

• Мася, давай перекусим, - выпалил он, едва увидев меня.  - С обеда маковой росинки во рту не было.

В очередной и десятый раз вспомнив Заиного начальника, которому икота в этот вечер обязана была испортить жизнь, мы понеслись вниз, на пленительный аромат кофе и колбасы.

Когда от вожделенных бутербродов нас отделяло три человека, прозвучал призывный  звонок, и театралы неспешным потоком потянулись наверх. Второй звонок застал нас, раскрасневшихся, в блаженном состоянии пережёвывания пищи и внезапно оформившимся вопросом: «Где же мы будем сидеть, если снова опоздаем?».

Подгоняемые мыслительным процессом, мы с Заей ворвались в партер и, о чудо, погрузили свои тела в гостеприимную мягкость театральных кресел раньше, чем сцена ожила. А это значило, что проза жизни на время прекратила свои фокусы.

Занавес открылся, и под натиском искусства я окончательно перенеслась в мир, где не было сцены, декораций и актеров.

• Дорогой Робби, - мечтала Пат, - давай немедленно поедем в деревню. Там  хорошо, там свежий воздух, там настоящая жизнь.
• Обязательно! - воскликнул Робби. - Мы обязательно поедем в деревню.

И, располагая техническими возможностями  сцены, мгновение спустя, они уже были в деревенской комнатушке.

• Пат, почему ты так бледна, ты плохо себя чувствуешь? -  тревожился возлюбленный.
• Робби, это усталость, просто усталость, мне нужно отдохнуть, - говорила Пат тем особенным  шёпотом, который был слышен даже на последних рядах галёрки, и который призывал в свидетели скорее силу воли девушки-Пат, чем физические возможности голосовых связок Пат-актрисы.

Девушка сотрясалась в душераздирающем кашле - и этот кашель занял всё пространство вокруг, застилая собой и сельскую комнатушку, и море за окном, и предчувствие, что жизнь прекрасна.

Мне, сидящей в партере, в двенадцатом ряду, захотелось жить. Отчаянно, страстно, наперекор всему и всем, назло старухе с косой. Дикий кашель, терзающий тело Пат, в одночасье стал моим кашлем и болью. Теперь руки доктора сжимали рентгеновский снимок моих пораженных легких и приговор «осталось жить от силы несколько месяцев» затягивал мертвую петлю на моей  стремительно угасающей жизни.

Потом Робби отвёз меня  в санаторий в горах, где разрешил носить то роскошное красное платье, из-за которого он прежде устраивал мне сцены ревности, а на улицах тем временем процветала фашистская свастика, голосили немецкие овчарки, и поблёскивала кожа длинных плащей. Лучи прожектора стремительно метались, выискивая противников  режима, а меня, ту, что в  двенадцатом ряду, забила мелкая дрожь страха.

«Только не меня, только не меня», - шептали остатки разума, подгоняемые генетически заложенным ужасом перед свастикой и гортанными фразами немецкой речи.

Меня не тронули.

Тронули Готтфрида...

Отто...

Робби...

...

Всех моих друзей, разом, словно их и не было в живых и в моей жизни.

А потом я умерла. От меня, моей любви, моей дружбы осталась одна-единственная  чёрно-белая фотография, где мы все вместе с развевающимися  волосами на ветру в автомобиле Кестера  улыбались, улыбались, улыбались...

• Мася, - твердая мужская рука трясла мое плечо, - Мася, очнись. С тобой всё нормально? Уф, наконец-то закончилось. Какое длиннющее второе действие, правда? Тебе как, ничего так?
• Ни-че-го, - медленно согласилась я, унимая мелкую посмертную дрожь и вытирая холодные пальцы о костюм от кутюр.

В отличие от Заи я не имела иммунитета к Большому искусству. Только к той его части, которая претендует на великое. Так меня когда-то учили.  

А еще мне говорили, что все мы - дети, воспитать которых под силу только одному учителю — Большому искусству.

                                                                                                                                                          Май 2011 г.

 

 В  поезде

                                                                                  ( рассказ )

 

                   За  свою  долгую  жизнь  мне  пришлось  много  поездить  и  по  стране  и  за  рубежом.  Многое  забылось,  но  одна  давняя  поездка  въелась  в  память  на  всю  жизнь  до  мельчайших  подробностей.  Я  ехал  поездом  в  спальном  вагоне  в  Ленинград  через  Москву.  Была  июльская  жара,  и  почти  все  двери  купе  стояли  нараспашку.  Я  часто  выходил  в  коридор,  где  легче  дышалось,  или  покурить  в  тамбур,  и, проходя  мимо  открытых  дверей,  мельком  видел  пассажиров  и  слышал  обрывки  их  разговоров.  Возле  одного  из  купе  я  остановился,  чтобы  посмотреть  в  окно  (что-то  меня  там  заинтересовало,  уже  не  помню  что)  и  услышал  мужской  голос:

                   -  …Я  ещё  в  молодости  пришёл  к  такому  выводу.  Интеллект  человека развивается  с  помощью  пополнения  словарного  запаса.  Узнал  значение  нового слова  -  в  сознании  открылась  ячейка,  ещё  слово  -  новая  ячейка  открылась,  и  так далее.  Причём,  не  имеет  значения,  какое  это  слово:  иностранное  или  из  воровского жаргона.  Поэтому  тот,  кто  владеет  иностранным  языком,  имеет  более  высокий  интеллект…

                   Через  минуту  я  стоял  в  тамбуре,  курил  и  задумался  над  тем,  что  только  что  услышал.  Эта  мысль  показалось  мне  интересной.  Возвращаясь  на  своё  место, я  глянул  в  купе,  откуда  доносился  уже  знакомый  голос,  и  увидел,  что  этот  голос принадлежит  среднего  возраста  славянину  интеллигентной  внешности.  Напротивнего  сидел  кавказец  примерно  такого  же  возраста.

                   В  своём  купе  я  продолжил  чтение  какой-то  книги,  но  мои  мысли  крутились  вокруг  незнакомца.  Спустя  некоторое  время  я  опять  подошёл  к  окну  в коридоре  возле  того  самого  купе  и  услышал  тот  же  голос:

                   -  …На  всех  нас  влияют  мысли  других  людей.  Добрые  мысли  окружают человека  особым  биополем,  находясь  в  котором  другой  человек  воспринимает это  без  всяких  слов.  Но  в  молчании  может  быть  не  только  доброта,  но  и  злоба, ненависть,  любовь,  равнодушие,  любопытство  и  так  далее.  Общение  людей  -  это взаимодействие  их  биополей.  Высказанное  слово  -  это  чаще  всего  ложь.  Больше половины  правдивой  информации  от  человека  к  человеку  передаётся  без  слов,  а слова  нередко  служат  нам  для  того,  чтобы  скрыть  ту  или  иную  мысль.  Молчание -  золото.  Мысль  -  поступок.  Секрет  обаяния  людей  в  их  мыслях.  Привлекательность внешности  зависит  не  от  физического  тела,  а  от  мыслей,  в  этом  теле  существующих.  Рядом  с  одними  нам  хорошо  и  комфортно,  а  с  другими  -  плохо.  Всё  зависит  от  мыслей  людей.  Чтобы  бороться  со  злом  и  преступностью,  надо  пробуждать, культивировать  в  людях  добрые  мысли.  Это  достигается  образованием  и  воспитанием.  В  обществе,  где  люди  необразованны  и  невоспитанны,  большую  роль  играет религия  или  идеология,  цель  которых  контролировать  мысли  большинства  людей  установленными  догмами.

                   Монолог  был  прерван  кондуктором,  который  принёс  чай,  и  пассажиры купе  занялись  обедом.

                   Я  вернулся  на  своё  место,  прилёг  и  стал  обдумывать  то,  что  услышал. Раньше ничего  подобного  я  нигде  не  читал.  Неудобно  было  подслушивать,  но меня  неудержимо  тянуло  на  прежнее  место.  После  долгих  колебаний  я  опять оказался  у  заветного  окна  и  услышал  следующее.

                   -  …Мы  удивляемся  чудесам.  Но  чудес  в  природе  нет.  Чудо  есть  только одно:  это  сама  природа  и  её  часть  -  человек.  Удивляться  можно  только  этому творению.  В  повседневной  жизни  человек  удивляется  тому,  что  не  соответствует его  представлениям,  убеждениям,  теориям.  Таким  образом,  чтобы  удивиться,  нужно уже  иметь  в  сознании  какие-то  представления  об  окружающем  мире.  Эти  представления  основаны  на  личном  опыте  и  формируются  в  сознании  в  какие-то  логические модели.  Дальнейший  опыт  также  показывает,  что  любая  построенная  человеком  логическая  модель  или  теория  есть  предрассудок,  иллюзия,  мираж.  Пытаясь логически  объяснить  мир,  мы  должны  рано  или  поздно  удивиться  тому,  что  наши теории  и  умозаключения  не  соответствуют  действительности.  Удивление  наше  будет тем  сильнее  и  больше,  чем  научнее  и  серьёзнее  наши  теории.  Только  очень  умный человек  откровенно  скажет  вам,  насколько  он  глуп.  «Во  многой  мудрости  -  много печали»,  -  говорили  древние.  Инстинкт  познания  -  это  мощная  страсть  в  человеке, она,  как  и  любая  страсть,  ведёт  к  удовольствию.  Удивление  человека,   познающего мир,  -  огромное  удовольствие.  Но  испытавшего  удовольствия  человека  ждут  разо- чарования  и  новые  проблемы.  Самое  большое  заблуждение  человека  заключается  в том,  что,  развивая  науку,  он  считает,  что  таким  образом  он  приобретает  власть  над природой.  Наделённый  сознанием  человек  действительно  получает  некоторую  свободу  воли  и  некоторую  власть  над  природой.  Но  это…  (с  чем  бы  сравнить)  -  червь, да,  червь  на  крючке  удочки,  проглотив  которого  мы  осознаём  власть  рыбака  и  попадаем  к  нему  ещё  в  большую  зависимость.  Дав  человеку  сознание,  природа  преследовала  только  одну  цель:  показать  человеку  своё  могущество.  Думая  категориями  человеческой  морали,  можно  сказать,  что,  наделив  сознанием  человека,  природа  очень  изощрённо  поиздевалась  над  ним.  Вывод  такой.  Удивляться  не  надо.  Любая  страсть  -  хитроумная  ловушка.  Свободу  воли  и  власть  имеет  только  природа.  Некоторые  называют  её  -  Бог…

                   Дальше  мне  послушать  не  пришлось.  Кондуктор  начал  убирать  ковровую дорожку,  и  я  вынужден  был  удалиться  в  своё  купе.  В  тот  вечер  спать  я  ложился с  мыслью:  «Ну  почему  не  я  оказался  соседом  в  том  купе,  а  этот  кавказец  с усами!?»

                   Москву  я  проспал.  Её  мы  проехали  ночью.  Утром  я  заметил,  что  кавказец  в  купе  один  и  очень  удивился  этому.  Из  их  вчерашних  разговоров,  которые  я  подслушал,  было  ясно,  что  оба  они  едут  в  Ленинград.  Мысль  о  том,  куда  подевался  попутчик  того  кавказца,  не  давала  мне  покоя.  Что  же  с  ним  случилось?  Потоптавшись  возле  открытой  двери  чужого  купе,  я  заглянул  в  него  и  спросил:

                   -  Извините,  а  ваш  сосед  уже  вышел?

                   -  Да.  Весь  вышел.  Его  арестовали  в  Москве.

                   -  За  что!?  -  я  был  ошарашен  этой  новостью.

                   -  Он  слишком  много  знал,  -  ехидно  ответил  кавказец,  усмехнулся  и  отвернулся  к  окну

                   За  окном  шёл  тысяча  девятьсот  тридцать  седьмой  год.

                                                                                                                                              Февраль  2010  г.  

 

В далеком пятьдесят пятом

         ( рассказ )

 

     Эта  идея  возникла  у  Ивана  Семёновича  Лагина  пару  месяцев  назад,  когда  окончательно  укрепилась  в  сознании  мысль  взяться  за  мемуары.  Слишком  много  исторической  лжи  лилось  в  последнее время  со  страниц  печати  и  экранов  телевизоров.  Иван  Семёнович  понимал,  конечно,  что  не  в  его  силах  помешать  этому  потоку,  но  и  сносить  всё  безропотно  он  за  свою  долгую  жизнь  так  и  не  научился.  И  учиться  этому  не  хотел.

     Потому  и  задумал  нарисовать  свою  картину  времени,  в  котором  было  много  всего:  и  плохого,  и  хорошего.

     И  для  начала  Лагин  решил  записать  основные  события  в  мире,  в  стране  и  в  его  собственной  жизни  год  за  годом.  Составить  своего  рода  хронологическую  таблицу.  А  уже  потом,  отталкиваясь  от  неё,  шаг  за  шагом  пройти  по  дороге  воспоминаний.

     Иван  Семёнович  завёл  общую  тетрадь  и  выделил  каждому  году  своей  жизни  по  странице.  И  по  вечерам,  размышляя  над  очередной  страницей,  Лагин  будто  погружался  в  атмосферу  прошедших  лет.

     Вот  и  сегодня  он  сидел  в  кресле,  держа  на  коленях  раскрытую  тетрадь  с  наполовину  заполненной  страницей.  Сверху  было  аккуратно  выведено:  «1955  год».

     А  ниже  можно  было  увидеть  несколько  обрывочных  записей:

     …  Вступление  ФРГ  в  НАТО…

     …  Уход  в  отставку  английского  премьер-министра  Уинстона  Черчилля…

     …  Отставка  Маленкова…

     …  Назначение  Жукова  министром  обороны…

     …  Чтобы  противостоять  агрессивным  планам  НАТО,  создан  Варшавский  договор…

     …  В  Москву  на  переговоры  приехал  канцлер  ФРГ  Аденауэр,  -  после  чего  оставшимся  немецким  пленным  разрешили  вернуться  в  «фатерланд»…

     …  Начало  работы  первого  агрегата  Куйбышевской  ГЭС…

     …  В  Ленинграде  запустили  первую  очередь  метро,  и  несколько  дней  проезд   был  бесплатным…

     …  В  американской  Калифорнии  открылся  «Диснейленд»…

     …  Торжественно  отметили  пятидесятилетие  революции  1905  года…

     …  В  СССР  принят  закон  «Об  отмене  запрещения  абортов»…

     Эти  и  другие  многочисленные  события  если  и  влияли  на  жизнь  тридцатилетнего 

тогда  Ивана  Лагина,  то  не  напрямую,  а  лишь  косвенно.  А  вот  то,  что  повлияло  на  его  судьбу  в  этот  год  кардинально,  трудно  было  уместить  в  несколько  строк.

     Но,  закрыв  глаза,  Лагин  словно  бы  вновь  перенёсся  в  тот  осенний  день  тысяча  девятьсот  пятьдесят  пятого  года.  В  день,  когда  он  возвращался  домой  после  вызова  в  Чкаловский  областной  суд.  Дело  в  том,  что  Иван  Семёнович,  пройдя  фронт  и  получив  вместе  с  медалью  «За  взятие  Кенигсберга»  ещё  и  два  тяжёлых  ранения,  после  демобилизации  окончил  Куйбышевскую  юридическую  школу.  И  к  тому  времени  он  уже  семь  лет  работал  председателем  Покровского  районного  народного суда  Чкаловской  области.  В  какой-то  степени  суд  тогда  действительно  был  народным,  потому  что  в  отличие  от  сегодняшнего  дня  районные  судьи  избирались  населением  путём  прямого  тайного  голосования.

     Лагин,  опираясь  на  палочку,  медленно  шёл  к  зданию  вокзала,  чтобы  оттуда  начать  неблизкий  путь  в  сторону  своего  райцентра.  Лагин  был  не  просто  расстроен,  он  был  взбешён.  Его  -  боевого  офицера  с  двумя  медалями  «За  отвагу»  и  орденом  «Красной  звезды»,  инвалида,  судью,  у  которого  не  было  ни  одного  отменённого  приговора,  -  хотят  одним  махом  сожрать.  Как  же  так?  Если  его  сомнут,  под  давлением  райкома  партии  дрогнут  и  его  друзья:  прокурор,  потерявший  левую  руку  при  взятии  Берлина,  и  начальник  РОВД,  тоже  фронтовик.  Если  уж  они  победили  такую  силищу,  как  гитлеровский  фашизм,  неужели  они  проиграют  бой с  расхитителями  социалистической  собственности?  Не  может  этого  быть!                           

Травмированная  нога  заныла,  и  Лагин  остановился.  Всего  полчаса  назад  закончился  разговор,  который  так  взволновал  Ивана  Семёновича.  Перед  его  глазами  всплыло  лицо  председателя  областного  суда  Чулакова:    

     -  Ну  пойми  ты,  Иван!  Ну  не  хочет  Караванов,  категорически  не  хочет,  чтобы  ты и  дальше  был  председателем  суда…

     -  Но  ко  мне  же  претензий  по  работе  нет?  -  резко  отбивался  Лагин.

     -  Да  нет,  конечно…

     -  Или,  может,  ко  мне  как  к  коммунисту  есть  претензии  по  другим  вопросам? Моральный  облик,  например…

     -  Да  нет  к  тебе  никаких  претензий.  Вообще  нет!  -  Чулаков  достал  из  кармана  дорогого  костюма  платок  и  вытер  лоб.

     -  Так  в  чём  же  дело?  - Лагин  не  хотел  отступать  ни  на  сантиметр.  Он  считал, что  теперь  линия  фронта  для  него  проходит  именно  здесь,  в  этом  кабинете,  и отступить  -  значит  предать  всех  тех,  кто  был  рядом  с  ним  в  окопах  и  не  вернулся с  той  страшной  кровавой  войны.  Он  должен  был  выстоять,  -  иначе  грош  ему  цена.

     -  Ты  что?  Не  видишь,  что  происходит  в  стране?  Кто  такой  Караванов?  Первый  секретарь  райкома  партии!  А  чему  учит  нас  Никита  Сергеевич  Хрущёв?  Все  вопросы!  Все!  -  Чулаков  резко  поднял  палец  вверх.  -  Решает  партия.  А  партия  -  это  не  мы  с  тобой,  хотя  и  мы  тоже,  -  а  в  первую  очередь  партийные  работники.  Они  принимают  решения…  В  том  числе  кадровые…

     -  А  если  они  принимают  враждебные  решения?

     -  Не  ляпни  где-нибудь  такое.  Держи  себя  в  рамках…

     -  Чтобы  держать  себя  в  рамках,  нужно  быть  картиной.

     -  Да  ты  не  горячись…

     -  Вы  же  хорошо  знаете,  почему  Караванов  хочет  убрать  меня.

     -  Да  знаю,  знаю,  -  Чулаков  махнул  рукой.  -  Но  надо  же  проявлять гибкость.  Кузнецов  своей  судьбы  много,  ювелиров  мало.  Ты  подумай  не  только  о  себе,  дурья  твоя  башка.  Глупость  хороша  в  меру.  У  тебя  жена,  двое  детей.  Я  же  предлагаю  тебе  три  района  на  выбор.  И  все  гораздо  лучше,  чем  эта  дыра  Покровка.  Выбирай  любой  район  -  и  будешь  работать  председателем  суда  и  дальше.  А  если  упрёшься,  -  пеняй  на  себя,  -  сурово  закончил  разговор  Чулаков.  -  Поезжай  и  хорошенько  подумай  о  том,  что  я  тебе  сказал.  Завтра  я  тебе  позвоню.  Скажешь,  что  решил.  И  не  забывай: в  чёрный  список  попасть  легче,  чем  покинуть  его!

     Лагин  продолжал  стоять,  опершись  на  палочку.  Он  никак  не  мог  обрести  душевное  равновесие.  Караванов  -  вот  уж  сволочь  так  сволочь!  В  годы  войны  отсиделся  в  тылу,  а  теперь  вот  решает  судьбы  тех,  кто  проливал  свою  кровь  вместо  него.  На  должность  первого  секретаря  райкома  партии  Караванов  приехал  вскоре  после  смерти  Сталина.  Иван  Семёнович  был  секретарём  парторганизации  правоохранительных  органов  района,  -  поэтому  чаще,  чем  прокурор  или  начальник  милиции,  общался  с  «первым»  и  сталкивался  с  его  высокомерием  и  чванством.  А  уж  его  пьянство  и  блудливость  Караванова  не  знали  никаких  границ.  Конфликт  между  Лагиным  и  Каравановым  был  неизбежен. 

     Кульминацией  в  их  отношениях  стал  день,  когда  Иван  Семёнович  осудил  на  20  лет  лишения  свободы  с  конфискацией  имущества  председателя  колхоза,  укравшего  две  машины  пшеницы.  Не  всем,  кто  залез  в  государственный  карман,  удалось  вовремя  выбраться  обратно.  Жена  осужденного  была  родной  сестрой  второго  секретаря  райкома  партии,  и  Караванов  ещё  до  суда  в  приказном  тоне  потребовал,  чтобы  Лагин  приговорил  подсудимого  к  минимальному  сроку,  то  есть  к  8  годам  лишения  свободы.  Фактически  на  кон  была  поставлена  репутация  и  начальника  милиции,  и  районного  прокурора  и,  безусловно,  его,  Лагина.  Все  с  нетерпением  ждали  развязки.  Тогда,  в  ходе  судебного  заседания  в  сознании  Ивана  Семёновича  промелькнули  картины  страшной  весны  сорок  девятого  года,  когда  он  начинал  свою  судебную  деятельность.  Во  многих  сёлах  колхозники  голодали.  И  когда  в  одной  из  деревень  была  зафиксирована  смерть  от  голода,  туда  выехали  члены  бюро  райкома  партии  и  провели  выездное  заседание,  предварительно  совершив  обход  домов,  где  проживали  голодающие  семьи.  Решением  бюро  каждой  такой  семье  из  колхозного  склада  было  выдано  по  семь  мешков  кукурузы  в  початках.  Это  спасло  их  жизни.

     «Уступить  -  значит  предать!  Ладно,  не  пропаду»  -  мелькнуло  в  голове  Лагина.

И  он  двинулся  дальше  в  сторону  вокзала.  Ивана  Семёновича  успокаивала  мысль,  что  год  назад  он  завершил  обучение  во  Всесоюзном  юридическом  заочном  институте,  так  что  без  работы  он  не  останется.

      Вечером  следующего  дня  ему  позвонил  Чулаков.  Разговор  был  коротким.  Когда Лагин  сказал,  что  в  другой  район  он  ни  за  что  не  поедет,  то  в  ответ  услышал  лишь  короткие  гудки.  Казалось  бы,  вопрос  решён  окончательно,  но…

     Спустя  три  дня  Ивана  Семёновича  вызвал  заведующий  отделом  правоохранительных  органов  Чкаловского  обкома  партии.  Хозяин  большого  кабинета,  судя  по  отсутствию  орденских  планок  на  левой  стороне  пиджака,  на  фронте  не  был.  Впрочем,  по  отношению  к  судье,  которого  видел  первый  раз,  вёл  он  себя  весьма  уважительно.  Усадил  пришедшего  на  диван,  сел  рядом,  добродушно  улыбнулся,  угостил  Лагина  папиросой  «Казбек»,  закурил  сам  и  доброжелательным  тоном  начал:

     -  Иван  Семёнович,  я  буду  с  вами  предельно  откровенен.  Мы  могли  бы  вас  как коммуниста  заставить  работать  председателем  суда  в  любом  районе  нашей  области. Но,  учитывая  ваши  заслуги,  и  фронтовые,  и  на  поприще  судейской  деятельности,  я этого  делать  не  хочу  и  не  буду…  Может  быть,  вы  всё-таки  решили  переехать  в  другой  район?

     -  Прежде  чем  принимать  решение,  я  имею  привычку  ещё  с  фронта  всё  обдумывать.  Нет,  я  не  изменил  своего  решения.

     -  Ну  хорошо.  Я  вас  понимаю.  Теперь  давайте  поговорим  о  другом.  У  нас  по-прежнему  паршивая  ситуация  с  руководящими  кадрами.  Катастрофически  не  хватает  коммунистов  с  высшим  образованием.  С  учётом  этого,  областной  комитет партии  рекомендует  вас  на  должность  председателя  райисполкома  Н-ского  района. Это,  как  вы  сами  понимаете,  существенное  повышение…

     -  Благодарю  вас  за  доверие,  но  это  уже  дело  принципа.  Я  или  останусь  председателем  Покровского  районного  народного  суда  или,  после  окончания  моего  выборного  срока,  уволюсь  и  уеду  в  другую  область,  -  твёрдо  сказал  Лагин.

     Хозяин  кабинета,  поправив  очки,  внимательно  посмотрел  в  лицо  Ивана  Семёновича  и  по  стальному  блеску  его  глаз  понял,  что  так  оно  и  будет.

     -  Да,  идя  на  компромисс,  обратно  можно  и  не  вернуться,  -  завершил  разговор заведующий  отделом  обкома.

     Бросил  вызов  судьбе  -  готовься  к  дуэли.  Через  два  месяца  Лагин  сдал  дела,  снялся  с  партийного  учёта.  Выходя  из  здания  райкома  партии,  в  дверях  столкнулся  с  Каравановым,  который  не  пропустил  инвалида-фронтовика  и  зло  воскликнул: 

     -  А  что  тут  делают  посторонние!?

     -  Это  такие,  как  вы,  в  партии  посторонние,  -  отрезал  Иван  Семёнович  и  вышел  на  улицу,  не  обращая  внимания  на  опешившего  первого  секретаря.

     Перед  отъездом  из  Покровки,  Лагин  устроил  прощальный  ужин.  Пригласил  только  самых  близких:  прокурора,  начальника  милиции  и  судебного  исполнителя  Калабанова,  тоже  фронтовика,  у  которого  лицо  было  изуродовано  осколочным  ранением.  Водки  было  достаточно,  а  вот  закуска  «хромала».

     На  следующий  день  Иван  Семёнович  уложил  свои  нехитрые  пожитки  в  кузов  грузовика.  Жену  и  двух  маленьких  сыновей  усадил  в  кабину.  Пришли  проститься  все, кто  вчера  был  за  столом.  Прокурор  и  начальник  милиции  поочерёдно  обнялись с  Лагиным.  Они  понимали,  что  начинается  новый  этап  в  их  жизни:  служба  под  руководством  Закона  закончилась  и  начинается  работа  под  руководством  партии.  Калабанов  обнялся  с  Лагиным  последним  и  неожиданно  для  всех  расплакался,  - отчего  его  лицо  стало  ещё  более  уродливым. 

     Машина  была  уже  в  самом  конце  улицы.  Иван  Семёнович,  сидя  в  кузове,  видел,  что  его  друзья  всё  ещё  стояли  посреди  дороги  и  махали  ему  руками…

         -  Тысяча  девятьсот  пятьдесят  пятый,  -  вздохнул  Иван  Семёнович,  отрываясь  от  воспоминаний.  Он  взял  ручку  и  записал  на  открытой  странице:  …  Отъезд  из  Покровки…

     «Всего  три  слова,  -  подумал  он,  -  а  сколько  за  ними  пережито…  Да,  сорок  лет  прошло…»

     За  эти  годы  Иван  Семёнович ещё  не  один  раз  вступал  в  бой  за  идеалы  социализма.  И  чем  решительней  он  боролся,  тем  чаще  проигрывал.  Поработал  он  в  разных  местах:  был  начальником  отдела  кадров  на  строящейся  Куйбышевской  ГЭС,  юрисконсультом  в  крупных  организациях,  адвокатом.  Орденов  и  медалей  не  получил,  но  не  расстраивался,  ибо  лучшая  награда  -  чистая  совесть.     

Жизнь  сложилась  так,  что  с  друзьями  по  Покровке  за  эти  годы  так  и  не  удалось  больше  повстречаться.  Почтовую  связь  с  ним  поддерживал  только  Калабанов.     Из  его  последнего  письма  Лагин  узнал,  что  тот  тяжело  болен.  Хороших  новостей  приходится  ждать,  плохие  приходят  сами.  Узнал  также,  что  Караванов приватизировал  один  из  самых  крупных  заводов  Оренбурга  и  недавно  стал  почётным  гражданином  этого  города.  Это  возмутило  Ивана  Семёновича  до  глубины  души.  Однако  он  продолжал  жить  надеждой,  что  рано  или  поздно  Закон  восторжествует.  Надежда  умирает  последней  и  хоронить  её  некому.

                                                                                                                                              Декабрь  2015  г.

Материал подготовлен Редактором Алексеем Рацевичем