ЕГОРОВ Николай Матвеевич. Член Союза писателей СССР с 1962 года. Член Союза российских писателей с 1991-го. С 2001-го по 2003-й возглавлял Правление Ростовского отделения СРП. Почетный гражданин г. Грозного (звание присвоено решением Совета депутатов г. Грозного №15 от 29 апреля 2013-го года). Родился в 1923-м в Грозном. К началу войны окончил девять классов. После школы был направлен в военное училище. По выпуску участвовал в боевых действиях, был командиром взвода разведки, командиром роты стрелкового батальона, помощником начальника штаба стрелкового полка. С 1946-го по 1956-й работал в газете «Грозненский рабочий». В 1955-м окончил Высшую партийную школу при ЦК КПСС (отделение журналистики). После переезда в Ростов-на-Дону в 1957-м трудился ответственным секретарем журнала «Дон», позднее в областном телерадио комитете, преподавал журналистику в Ростовской ВПШ, затем в Северо-Кавказской академии госслужбы. Первый сборник стихов «После дождя» вышел в 1956 г. в Грозном, второй «Мы остаёмся молодыми» в 1958 г. в Нальчике. Автор более двадцати книг. Работал как в поэзии, так и в прозе, и в публицистике, ему принадлежит множество переводов стихов и прозы. Лауреат литературно-общественной премии «Золотой орел» с вручением ордена «М.А. Мамакаев» (присуждена Лигой писателей Евразии). Лауреат журналистской премии им. Шолохова, литературных премий им. Закруткина, им. Недогонова, премии за лучшие произведения о селе. Награждён двумя губернаторскими премиями, орденами Красной Звезды, Отечественной войны I степени, двадцатью медалями, отмечен тремя почётными знаками. В 2007 году был принят в Союз художников России. Несмотря на преклонный возраст, постоянно работал над созданием новых произведений, регулярно печатался в российской периодике. Последние прижизненные подборки стихов прошли в журналах «Северомуйские огни» (Бурятия), «Волга ХХI век» (Саратов), «Симбирскъ» (Ульяновск), а также посмертная в журнале «Веси» (Екатеринбург). Скончался в возрасте 94-х лет 8 апреля 2018 г. (в день Светлой Пасхи) в Ростове-на-Дону, после тяжелой болезни.

СТИХИ

Не пресечется связь времен –
не позабыть нам тех имен,
что обозначили собой
годов безудержный прибой
и в нем – в черед – девятый вал,
что сам себя и разбивал
о грудь скалы береговой
под ветра озверелый вой:
врезаются во времена
то бунт, то голод, то война,
как вечный знак времен и лет,
а им забвенья – нет и нет.

* * *

Мы содрогались не от страха,
а содрогались мы от страсти,
хотя земля вздымалась прахом,
и нас могло порвать на части.
Но в роще, на траве пожухлой,
дарились мы своей любовью,
и вещий филин громко ухал,
предчувствуя кровавость боя.
Тогда мы жизнью смерть попрали,
и памятью о том и живы –
по праву молодой морали:
слепой, доверчивой, нелживой.

* * *

Мой век: вся жизнь – и труд, и бой,
и долги верности отчизне,
и стала жизнь моя – судьбой,
судьба моя и стала жизнью.
Эпоху не искал свою, —
мне выпасть не могла иная,
и я стою, где я стою,
живу и жду, и вспоминаю.
Суди меня иль не суди
во времени своем и весях –
не впереди, не позади,
а в нем – неотделимо – весь я.

* * *

У меня уже не кровь, а время
в венах и артериях течет:
кажется, что я со дня творенья
с пульсом собственным сверяю счет
мир наш сотворяющим событьям,
и на первой линии огня
средь убитых и средь неубитых
опознают близкие меня.
Я старею, но не постарею,
дням своим не потеряю счет:
бывшее и будущее, –
время
вовсе из меня не истечет.

* * *

Мы сверили часы с эпохой,
мы сверили с эпохой шаг
и – поспеваем, и – ни оха,
и — только ветра свист в ушах.
Эпоха выпала – лихая,
дорога выпала – крута,
но долю нашу мы не хаем
и не кривим брезгливо рта.
Не жадность нас вела, не похоть,
вело нас долгом на большак:
мы сверили часы с эпохой,
мы сверили с эпохой шаг.

* * *

Все б закончилось в первую зиму,
в феврале – 42, на снегу,
но война оказалась мазилой –
подтвердить долгой жизнью могу.
Столько лет – и за промахом промах,
смерть за смертью несло в молоко,
столько молний и грозного грома,
а меня занесло далеко –
за порог 21-го века,
сквозь событья и времена,
большаками – за вехою веха –
я спешил, отставала война.
Сроки были — излом на изломе
и, казалось, попасться пора,
но везло, как в войну повезло мне,
знать, стреляли не те снайпера!
Свищут пули, взлетают осколки –
доля в каждом кусочке литом:
я не знаю, осталось мне сколько…
Да и надо ли знать мне о том?

* * *

Как с неба дальний журавлиный клик,
мне слышится: мое уходит время:
в иных годах, иной, знакомый, лик –
да, лишь знакомый из-за черт старенья.
И не раскинуть мне теперь крыла –
они зудят, полеты вспоминая,
и краски увяданья обрела
вся жизнь моя – совсем уже иная.
Я грежу о минувшем, о былом:
ты в нем, и мы навеки разминулись.
А отгремел на речке ледолом,
и вешний свет течет по руслам улиц.
Весна, весна!
Но не моя весна –
моя давным-давно в иных долинах,
лишь долетает нежный, как из сна,
печальный отзыв – кликом журавлиным.

* * *

Мерцают грустные созвездья
в небесной черной глубине.
Какие неземные вести
передают, земному, мне?
Что кроется в игре лучами –
в их пересверке по ночам?
Я вслушиваюсь в их молчанье,
прислушиваюсь к их речам –
ужель уйду и не пойму я
миганья мягкого лучей,
не высказанного впрямую,
и смысла пауз меж речей?
Могу насочинять гипотез,
пригодных на какой-то миг,
но вечной правдой озаботясь,
искомое найду ли в них?
Смириться, думая о том, как,
разгадывая свет и тьму,
я ведь ни предков, ни потомков –
в земных пределах – не пойму?

А те созвездия стоусто
мерцают в черной глубине –
не перевесть речей, а грустно.
Да мало ли, что грустно мне?

* * *

Стена золотится напротив
от солнечных жестких лучей –
вверху, на крутом повороте,
светило всего горячей.
Дышать тяжелее от зноя,
и, от перегрева красна,
мне кажется, вот-вот заноет
огромным животным стена.
И это не летом, а в мае,
и мне, человеку-то как?
И давят меня и ломают
Усталость, тревога, тоска.
И вроде не столь уж я хилый,
однако, во всякий мой миг
меня потрясают стихии –

что делать, и я ведь от них.

Я верую, конечно, верую –
не в небеса, что надо мной,
а в землю под ногами, серую,
и не мечтаю об иной.
То в зелени она, то в золоте,
то в белизне снегов зимой,
и, даже холоден и голоден,
я не мечтаю об иной.
Незаменима и единственна,
неповторима и родна,
неколебимая, как истина,
есть символ веры мой – она.

***

История не ставит точек,
скорее точки и тире:
она не может и не хочет
ни помереть, ни постареть.
Она сама в себе и длится,
как длится без конца кольцо,
как исчезающие лица
вбирает новое лицо.
Находят друг на друга вести,
и точки и тире, что писк –
грядущее с минувшим вместе
сливаются, сверкая, в диск.