ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 65 июнь 2021 г.

Кавказские родники

 

Марлен Кораллов

 

Марлен Михайлович Кораллов. Ему было 87, это был политзэк старой закалки — и прямо-таки военной выправки, невероятно моложавый и красивый. Он был арестован в 1949-м: за несколько вольных мыслей, неосторожно высказанных вслух, ему дали 25 лет особых лагерей. В 1955-м он был реабилитирован; лагерный опыт стал для него квинтэссенцией человеческой мудрости. Путь Марлена Кораллова — особый путь. Вернувшись в Москву и делая довольно успешную карьеру в качестве литератора и филолога-германиста (журналист, критик, исследователь биографии и творчества Карла Либкнехта и Розы Люксембург, он никогда не отрекался от лагерного прошлого и, пожалуй, никогда не давал этому прошлому поглотить себя целиком. Совершенно естественно, что Марлен Михайлович примкнул к правозащитным организациям, был членом «Мемориала» и Русского ПЕН-центра.

ДАТА ЧАБУА

Тост-воспоминание. К 85-летию Чабуа Амирэджиби

 

(Фрагмент публикации из «Новая Газета»)

Дневники не вел, за точность даты не ручаюсь, но поверю Чабуа: его призвали в Майкудук 21 января 1951 года.

Как происходит сближение в лагере? Прибывший показывает удостоверение с фотокарточкой, ищет, куда бы присесть, чтобы заполнить анкету, подает коллеге подробное «автобио»…
       Порой получается иначе.
       Бледный — иссохший после тюряги — бросает взгляд на уже заматеревшего, обветренного зэка. И тот молча присматривается. Потом два слова. Еще два. Выходят из барака. Без третьих лишних. Несмотря на мороз, на ветер, начинают толковище. С долгими перерывами. Вопреки всем стихиям, оно продолжается по сей день.
       Чабуа Амирэджиби — не классик марксизма. Наизусть я его не заучивал. Если бы перенести на бумагу разговор, продолжающийся полвека, набралось бы томиков пять.
       
       Что поразило зимой 51-го? Об истории Грузии Чабуа рассуждал как о своей родословной. Знал, кому служил его предок в IX столетии. Следы последующих тоже отпечатались в документах.
       Поначалу имена Шервашидзе, Орбелиани, Дадиани переплетались в моем мозгу, образуя узел, который ни развязать, ни разрубить. Лишь Ираклий II имел на моем полотне четкие контуры. Я вполне согласился с Чабуа, что у отважного воина, для которого седло в час короткого сна заменяло подушку, оставался единственный выход — за поддержкой обратиться к России. Иначе персы, турки, горцы Грузию дотерзали бы. Георгиевский трактат (вскоре, конечно, нарушенный) был спасением. У Империи хватило ума и такта принять на равных элиту Грузии в свое дворянство. И она служила России верно.
       На рубеже XX века и ближе к современности ситуация в державе и во всей Европе круто менялась.
       Известного юриста, знавшего четыре языка — отца Чабуа — сажали четырежды. Полтора года вырвал он у смерти, уйдя в побег. Позднее раскрылось, что при Ежове добили его на следствии молотком.
       Мать закончила училище Святой Нины (Тбилисский институт благородных девиц), затем Высшие женские курсы — но ни высшие женские, ни святая Нина не спасли жену и мать арестантов от застенка. Свой десятилетний срок да еще с довеском отбыла до конца.
       Из могучего рода спаслись разве что те, кто учился в Кембридже, Сорбонне, кто застрял в эмиграции.
       Спрашивается, что нашлось общего у Чабуа с Марленом, судя по имени, родившимся на Красной площади под елкой?
       Во-первых, Чабуа родился на ул. Энгельса, 39. Как раз этого мне недоставало. Чабуа рано освоил грамоту, перевели его сразу в третий класс. Меня — во второй.
       Еще детали. Когда Михаил Светлов гостил в Тбилиси, его представили Родам — старшей сестре Чабуа, царственно красивой, как младшая Натия, как сам Чабуа. Светлов влюбился, женился. Но в Москве, случалось, вздыхал, покидая друзей за ресторанным столиком: «Эх, женушка ждет… Зачем бедному еврею царский дворец?».
       В незабываемом 37-м на отца моего, получившего Красное Знамя за отвагу под Перекопом, после Горной академии — строителя шахт, главу угольных комбинатов, знавшего лишь слово «дoбыча», наклеили клеймо «врага народа». За 15 минут сумели заклеймить еще сотню гвардейцев Наркомтяжпрома. Расстреляли в тот же день, 29 декабря, под Новый год, 36 лет отроду. Вслед за ним кинули на 17 лет в лагеря, в ссылку мать, назвавшую приговор Коллегии преступной ошибкой.
       <…> До прибытия на окраину Каранганды, в режимный Песчанлаг, в центральный его пункт Майкудук Чабуа совершил уже три побега. Первый — еще в Грузии, отгулял на свободе пять часов. Второй там же — отгулял сутки. Третий побег оказался на диво удачным. Быть может, заколдованный паспорт Левона Георгадзе помог ему добраться до Белоруссии и четыре года трудиться там на благо родины. Жениться. Занять должность директора лесокомбината. И, как на грех, получить командировку на 21 день в ФРГ для обновления вышедших из строя станков, замены металлической рухляди. Загранпоездка побудила кого-то еще раз вчитаться в анкету директора, сделать запросы…
       Следователь Бокучава никак не мог понять, отчего трижды беглец, оказавшись на Западе, не захотел рвать когти, эмигрировать. Добровольно вернулся в тюрягу. Па-че-му?
       <…> Чабуа освободился на четыре года позже, чем большинство доживших до позднего реабилитанса. Немудрено. Заработанные сроки дали в сумме 83 года. Но на «самый верх» пробились с посланиями знаменитости, у которых орденов и званий было навалом. Заседала Комиссия, пролиставшая показания четырех сотен допрошенных. Видимо, учла: «Вы меня судите за последствия, причины которых создали сами» (из заявления Ч. Амирэджиби.) Отскребая с сапог грязь хорошо памятного Дубравлага, Чабуа выданный ему литер до Тбилиси сменил на мягкий вагон в Москву.
       На одной из станций увидел у торгующей бабоньки белоснежного гуся с роскошной длинной шеей. Не поскупился.
       Позвонил, постучал, как 16 лет назад, в двухкомнатную квартиру Светлова.
       Живописать рыдания, слезы, объятия… Увольте.
       — Где же Миша? — спросил Чабуа у Родам.
       — Наверное, в Союзе писателей, в ресторане…
       Через полчаса Чабуа вошел в Дубовый зал с гусем на плече. По-моему, в мировую литературу так не вступал ни один из прозаиков и поэтов, из драматургов и публицистов.
       При каждом визите в Москву мы с Чабуа видались, сверяли часы подолгу. Но о своей поездке в Грузию я и помыслить не мог. Москва — городок серьезный, забот по горло. После одного из прощаний Чабуа задержал на мне взгляд. Чуть помолчал. Полез в карман и кинул мне бумажку. Трешник. Кошельками сроду не пользовался.
       — На тебе, на дорогу, в Тбилиси обойдешься без денег, а обратно сам не уедешь.
       Как не оценить шутку?
       Весной получил я командировку в Орджоникидзе, в теперешний Владикавказ.
       Местных «звезд пера и кисти», почетных граждан богатый колхоз пригласил на майские дни в горы. Понятно, благожелатели прихватили с собой и московского гостя.
       Ох, нелегкие оказались горы!
       Крепчайшую араку я пил рог за рогом, не желая срамить столицу… Когда еле живой добрался до гостиницы, и к утру отдышался, осенила идея. По Военно-Грузинской дороге до Тбилиси — рукой подать. Зачем откладывать? Вчера мог сдохнуть от перепоя.
       Автобус без приключений одолел дистанцию. На стоянке его ждали шоферы. Законные шоферы и леваки. Возникшего рядом, наверное, вольного стрелка я спросил: «До улицы Павлова довезешь?».
       — Какой номер дома?
       — Тридцать пятый.
       — Три пятьдесят дашь?
       Первая тбилисская шутка согрела. Поехали!
       Шутник осилил маршрут минуты за три. Молодец. Но за юмор тоже нужно платить. Пятерку вольный стрелок взял, глядя в сторону. Презренный металл! Что здесь рассматривать знатному дворянину? Но я все же критик, да еще театральный. Понял, что прием отработан по Станиславскому. Рассмеялся.
       Повезло: Чабуа оказался дома. На диванчике у окна сидел тихий белый ангел. Марья Михайловна. Не успел я познакомиться с Абреком Бараташвили — тоже бывшим сидельцем, как тот, не прощаясь, испарился. Вернулся, может, через часок. Не один, а с бараньей ногой и набитой сумкой. Воля гостя — закон, но я подумал, что нынче вечером поход в театр Руставели откладывается.
       Между прочим, я с улыбкой поведал, как довез меня к дому на улице Павлова шутник-шофер. Чабуа вспыхнул от гнева: он не грузин! Вах-вах-вах…
       Воля гостя — закон, завтра пробил час, мы отправились в серные бани. Почему попали на ипподром, под угрозой расстрела не вспомню. На второй, третий день в глазах запестрело. И еще через год, через три и пять, во время любой из поездок в Грузию ослепляла радуга.
       Тархан-Моурави, Мераб Бердзенишвили, Резо Чхеидзе, Коба Гурули (отчеканенный им портрет и сейчас на стене, ласкает душу), Юра Чачхиани, Нодар Думбадзе, Тенгиз Буачидзе, Арчил Сулакаури, Джондо Джавахишвили, Гурам Асатиани, Отар Нодия, Отар Иоселиани, Резо Сесиашвили, Русико, Тамрико, Кира, Софико…
       Господи, прости за имена, которых не назвал. И за другие, — которых не ведал.
       Еще штришок из копилки.
       Долго пробыв в журнале «Мерани», потом в издательстве, я вышел на проспект Руставели. Дружок (армянин), с которым я пересекся в Майкудуке, обещал ждать меня дома, пока не развяжусь с литзаботами. Толково разъяснял, как надо к нему добираться. Направо, налево, опять направо, опять… Проходя мимо подвальчика, где торговали горячими пирожками, я вдруг усомнился в своей памяти. Неужто пропил?
       Напротив дверей подвальчика остановилась машина. Из нее вышел некто солидный. Без галстука, но отглаженный. Я рискнул уточнить верный путь.
       — Сначала направо, налево, опять направо… Подожди две минуты.
       Из подвальчика Отглаженный вышел с пакетами. Приказал: садись!.. Налево, направо, опять и т.д. Дорога заняла, может, и семь минут. Я потянулся к бумажнику. Благожелатель брезгливо поднял руку: «Нет!»…
       Выбираясь из машины, я еще раз взглянул на профиль Хозяина. Чабуа признал бы в нем грузина. Мадлобт! («Спасибо!»)
       Прощаясь после первого приезда, я хотел молча чокнуться. Стометровые тосты с вечера до утра позади, ораторы славили землю и море, и все, что движется на планете и в космосе. Поднял бокал. Но Чабуа насупился.
       — Так скажи что-нибудь!
       — Мадлобт!
       — Прости меня.
       — За что?
       — В Москве я кинул тебе мелочь, потому что видел — ты грустишь. Решил, что надо тебя немного развеять…
       Иные сегодня брезгливо отвергнут эту байку. Миф! Легенда! Испеклась твоя старая Грузия. Кончилась ваша эпоха.
       Пожалуй. Но еще вопрос, что покрепче: наш мир или ваша реальность. У Чжоу-Энь-Лая (подскажу вьюношам: серьезный босс эпохи Мао-Цзе-Дуна) спросили: как он оценивает плоды Великой Французской революции? Мудрейший ответил: подводить итоги еще рановато…
       
       * * *
       А теперь про печальный визит. В Москву Чабуа сопровождали друзья. Диагноз: рак горла. Знаменитый хирург Бураковский, уроженец Тбилиси, обещал взять под опеку и совершить невозможное. Поднявшись на этаж, где в коридоре сидели перенесшие операцию, и увидев врезанные в шею стальные трубки, головы, опущенные на грудь, статный красавец онемел. Налево, кругом! Чтобы он, Амирэджиби, вот так… Лучше смерть!
       Родичи и друзья в ногах перед ним валялись. Упрашивали, настаивали. Курить — ни понюшки. Пить — ни капли. Говорить — ни слова.
       Возвратившись в Тбилиси, болезный дымил вволю, пил — по норме застолья, ведро на брата (правда, ел всегда мало). Как неизменный тамада толкал речуги…
       Я был бы счастлив отметить, что медицина издавна умела приврать, и сейчас дала слабину — однако голос Чабуа становился глуше и глуше. И пришел треклятый час, когда властные покровители заставили отправиться в Бонн к маститым хирургам. Сейчас Чабуа обречен водить перышком по бумаге, а Тамрико — пересказывать нацарапанное телефонным собеседникам.
       Закончу этот минорный сюжет мажорно.
       Если Чабуа почти 40 одолевал беспощадного врага, значит, тысячелетний род одарил его резервами фантастическими. Без них не вышел бы в свет и «Дата Туташхиа».
       При поддержке ценителей и отважных поклонников абраг «Дата» пробился в журнал «Цискари». Успех зачеркнул все оговорки, разломал все преграды.
       На одном из банкетов — в Батуми? — Владимир Солоухин оказал милость соседу. «Ладно, Чабуа, переведу я тебя…».
       <…> Отар Нодия, руководитель Коллегии по литературным связям Союза писателей, которому Шеварднадзе, как судачили, отвалил миллион на поддержку грузинской литературы, усадил гвардию сотрудников за подстрочник романа.
       Вскоре Чабуа привез мне домой четыре внушительных папки. С радостной вестью: «Солоухин пообещал!».
       — Через мой труп, — ответил я хмуро.
       …Дружба народов имела в наших издательствах привкус пикантности. Пирожное многослойное — «Наполеон».
       Некий тихий еврей годами переводил славного узбека. Москва, конечно, печатала, пестуя культуру национальных кадров. И вдруг! Узбек получил премию! Если склероз не подводит — Сталинскую!
       Журналы республики кинулись лауреату в ноги: осчастливь, драгоценный. Дай стихи или прозу. Басни. Что-нибудь. Но бедолага никак не мог отыскать свои портфели и папки. Куда запропастились? Как на грех, тишайший еврей по-узбекски еле балакал…
       Если бы «Дата» в Москве прошел бесшумно, Солоухину никто не предъявил бы претензий: надо же на хлебушко зарабатывать. К тому же знатоки ведали: Володя на пустяки не разменивается. Своим «негритяночкам» дает жить. Но ежели к «Дате» неожиданно привалит удача, знатоки непременно воскликнут: ай да Володя, ай да …сынок! Из чего хочешь слепит конфетку. И к слову, между прочим. С любых изданий — переизданий, на какой угодно язык переводчику вынь и положь треть гонорара. Считать не разучился, друг сердечный?
       Чабуа малость сник. Призадумался. В самом деле, что делать?
       Два дня, не разгибаясь, сидел я над подстрочником.
       <…> Прошло не так мало времени: четыре папки! Но Чабуа дождался, полагаю, большой награды. В руках я держал не подстрочник, а роман, отредактированный Инной Борисовой. В комплиментах моих Инна Петровна, уверен, не нуждается. Заслуг перед отечественной прозой и самому мастеру едва ли сосчитать.
       К горькому сожалению, Твардовскому капитанский мостик «Нового мира» уже пришлось покинуть. Валерий Косолапов превосходно сознавал, что продержится он на всех ветрах недолго. На трехминутном приеме я ему задал вопрос: старому абрагу в «Новом мире» не светит дождаться воли?
       Ответ был честный. Щедринский: «Годить надо!».
       Долго годить не пришлось. Временный уступил место вроде бы постоянному. Располневший, отяжелевший Сергей Наровчатов, которого я помнил стройным, в военной форме, тоже не опустился до обмана.
       Взял я четыре папки и принес их в «Дружбу народов».
       Знаю, что вскоре состоялся долгий разговор Сергея Баруздина с Эдуардом Шеварднадзе — тогдашним секретарем ЦК компартии Грузии…
       <…> «Дата» добрался до русской воли… Издательства стали печатать его без оглядки. Зарубежные вслед за отечественными. Затем появился семисерийный фильм Г. Лордкипанидзе и
       Г. Габескирия «Берега», в котором роль «Даты» исполнил покоривший старых и малых О. Мегвинетухуцеси.
       Когда-то я выяснил, что к грузинским «Берегам» склонили головы стран шестьдесят-семьдесят. Сколько добавилось с той поры, не ведаю. Да это не очень существенно. Факт бесспорен: «Дата» — творческий пик Амирэджиби. Вершина грузинской прозы.
       
       * * *
       <…>13 мая 1991 года Бесик Уригашвили сообщил из Тбилиси (название газеты я легкомысленно отрезал): «В 2 часа ночи 12 мая милицией была взята штурмом штаб-квартира кандидата в президенты Грузии профессора Валериана Адвадзе».
       Ниже сообщается, что в группе, оказавшей сопротивление представителям МВД республики, состояли кинорежиссер Реваз Чхеидзе, писатель Чабуа Амирэджиби, редактор журнала «Литературная Грузия» Роман Миминошвили и некоторые другие. «Среди них есть пострадавшие, сильно избит Амирэджиби, у профессора Гурама Коранашвили сломана рука. Есть пострадавшие и среди штурмовавших».
       Привет, кирюхи. Значит, весной 91-го в Тбилиси дошел черед до профессора, писателей, до автора «Даты». Заодно прими и летний привет из Москвы. На этот раз название газеты не отрезал. «Аргументы и факты», июль, № 25.
       Беседа корреспондента со Звиадом Гамсахурдиа озаглавлена: «Мой идеал — генерал де Голль». Большая беседа. Выбираю из нее отрывки.
       Корр.: «Вы представитель известной семьи интеллигентов, но именно в среде интеллигенции вы имеете больше всего противников…».
       З.Г.: «Вот опять дезинформация, которую распространяет Центр при помощи наших местных предателей! <…>. Они хотели попасть в правительство и в парламент, но народ их не избрал. Разве в этом моя вина? Сейчас они озлоблены, день и ночь клевещут на нашу страну, на нашу власть, используя разные «голоса». Вот эти несколько интеллигентов, которых можно перечислить: Николай Чавчавадзе, Чабуа Амирэджиби и т.д. Народ им не доверяет, они были при коммунистическом режиме, имели привилегии, за что — тоже известно <…>».
       Константин, отец Звиада, вознесенный Сталиным за «Десницу великого мастера», «Давида Строителя» и другие, не хуже рассчитанные творения, во фрондерской молодости своей глубоко почитал Ираклия, отца Чабуа. Но теперь у гордеца Звиада нашлись причины ненавидеть легендарного беглеца. <…>. Прочитав беседу в «АиФ», я поскучнел. Арест Чабуа был бы президенту крайне невыгоден. Но амбиции… В Москву доходили слухи, что в Тбилиси теперь убирают кого угодно и кто угодно, по дешевке. За смешную цену.
       Между тем приближалось 18 ноября. Шутки шутками, а уже семь десяточков. При разговоре с общим приятелем возникла шальная мысль: «Не слетать ли на юбилей?». Полетели. Проспект Руставели был разгромлен. Удалось, однако, добыть номер в гостинице «Тбилиси». Поделили его с тогдашним шефом журнала «Дружба народов» Александром Руденко. У добрых знакомых глаза на лоб полезли: юбилей? Чабуа?
       Хвала старой Грузии! Не знаю, сколько женщин пекло и жарило, но назавтра в Доме политпросвещения (!) состоялся банкет, на котором красовался весь род Амирэджиби: старшие, младшие, дети, внуки.
       Не знаю, когда прилетел в Тбилиси Евгений Евтушенко. После банкета теснили друг друга в набитой машине.
       
       * * *
       92-й год. Мог ли Ираклий, старший сын Чабуа, самый высокий, красивый и хлопот доставлявший больше, чем все его родичи, не принять участия в абхазской баталии? Традиции древнего рода, сынок беглеца… Однажды приехал на фронт с группой журналистов. Среди них Прекрасная Дама. Перестрелка. Пишущая братия — в кювет. Но князь Ираклий не позволил себе слабину. Не нырнул в грязь на глазах Всемирной прессы и Прекрасной Дамы. Гордо шествовал под прицелом снайпера.
       Из кювета засняли прогулку. Кадры показали в Тбилиси. Чабуа крикнул из зала: «Ложись!». Сын приказа не услышал.
       
       * * *
       О втором романе, напечатанном в «Знамени», писать вряд ли нужно. «Новый мир» напечатал мою статью — также как о первом — «дружбонародном». О третьем романе мне писать рано. Вышел только по-грузински. «Георгий Блистательный». Эпиграф: «Пришел, боролся, остался».

Держись, Чабуа. «Пришел, боролся, остался».


Источник: http://2006.novayagazeta.ru/nomer/2006/98n/n98n-s13.shtml

Вернуться в прошлое

Анаида Беставашвили

Мне посчастливилось видеть — и не раз — эту замечательную женщину, вдову Тициана Табидзе, Нину Александровну Макашвили. Она была близкой подругой моей духовной и литературной наставницы Фатьмы Антоновны Твалтвадзе.

Свои воспоминания Нина Александровна начала в октябре 1934 года. Понадобилось 55 лет (!), чтобы они вышли в свет. И еще 10 — чтобы книга появилась на русском. У рукописи, прошедшей через много рук, была какая-то роковая судьба. Все, включая могущест-венного друга Грузии тех лет Николая Тихонова, восхищались, но твердо говорили: не сейчас, лет эдак через 50, может быть...

Тогдашние вершители судеб (я имею в виду относительно благополучные 60—70-е годы) не спешили с изданием, что-то настораживало их в этой пронизанной любовью к людям, к Грузии, к России, предельно честной и откровенной книге.

Это великое счастье, что в какой-то момент правительство Грузии осознало, что семья Табидзе, судьба которой неразрывными узами связана с историей Грузии и России, и ее уникальный архив есть не что иное, как национальное достояние республики. И теперь у Тициана и его дочери Ниты, у его внуков и правнуков есть дом, двери которого открыты для всех, кто приезжает или приходит с добром и любовью. Посмею сказать, что с этих самых пор дом есть у всех, кто любит Грузию. В Доме-музее Тициана Табидзе его встретит удивительно похожая на своего красивого и добрейшего отца Нита, обойдет с гостем уютные комнаты, усадит пить кофе, и вы забудете обо всем и окунетесь в не такое уж далекое прошлое...

Прадед Нины Александровны по женской линии был родным братом Ильи Чавчавадзе. Ее бабушка Пелагея Чавчавадзе вышла замуж за молодого полковника князя Луарсаба Макашвили. Бабушка, говорившая на шести языках и окончившая Институт благородных девиц, в Икалто скучала и после смерти мужа переехала в Кварели — родовое гнездо князей Чавчавадзе. Отец Нины Александровны был человеком прогрес-сивных убеждений. Илья Чавчавадзе послал его в Петербург, где он окончил юридический факультет. Семейные предания сохранили подробности встречи в Париже Александра Макашвили с Виктором Гюго.

Бесценны детские воспоминания Нины Табидзе о встречах с Ильей Чавчавадзе, тогда уже признанным отцом нации. Дюма был веселый, остроумный, обожающий детей человек, одаривающий своих внуков игрушками и конфетами. В доме дедушки Ильи маленькая Нина видела и Важа Пшавелу. “Я думаю иногда, — пишет Нина Александровна, — что в тот вечер Илья Чавчавадзе и Важа Пшавела благословили меня на то, что потом я всю жизнь прожила с поэтами”.

Пока юная княжна Макашвили учится в заведении Святой Нины в Телави и любуется прелестями этого неповторимого города, ее будущий муж, Титэ (впоследствии Тициан) Табидзе, студент Московского университета, с группой единомышленников издает ставший поистине историческим и сыгравший особую роль в развитии грузинской культуры журнал “Голубые роги”.

В Тбилиси кипит культурная жизнь, выступают Игорь Северянин, Александр Вертинский. Устраивают свой вечер поэты-“голуборожцы”. Тициан все еще в Москве, его письма — подробный отчет о жизни искусства в столице. Калейдоскоп блистательных имен: Бальмонт, Брюсов, Белый, Волошин... Но в каждой строчке — тоска по родине. “Моя голодная и жаждущая душа всегда с вами... Умираю, замерзаю, хороню себя под снегом без друзей. Впрягите меня в экипаж поэзии”.

В письме, датированном 2 января 1917 года, Тициан настоятельно просит прислать несколько экземпляров “Голубых рогов”. Московские любители поэзии с нетерпением ждут встречи с нашумевшим альманахом.

Знакомство с будущим мужем состоялось в январе 1917 года в Тбилиси, где именно в это время Бальмонт читал свой перевод “Витязя в барсовой шкуре” Руставели. “Когда мы провожали Бальмонта, — пишет Нина Александровна, — внизу его дожидался какой-то молодой человек — худой, с большими синими глазами, с волосами светло-русыми, спущенными на лоб. У него в петлице была ярко-красная гвоздика. Мы почему-то решили, что это Сергей Городецкий, про которого писали, что он тоже приехал в Тифлис. На самом деле этот синеглазый друг Бальмонта был Тициан”. С той минуты прелестная княжна Макашвили — Красная девушка (так ее называли друзья, так как она ходила во всем красном) — Коломбина, обожавшая поэзию, практически не разлучалась с поэтическим орденом “Голубые роги”. Примерно в тот же период молодая писательница Анна Антоновская, в будущем автор знаменитого романа “Великий Моурави”, стала издавать журнал “Аре”. В этом журнале печатались Татьяна Вечерка, Нина Лазарева, Сергей Городецкий, Тициан, Паоло Яшвили, Валериан Гаприндашвили и другие. Именно в этом журнале было напечатано стихотворение Паоло Яшвили, посвященное Нине Александровне — “Коломбина”, его перевел Сергей Городецкий.

С нами тайно сроднилась сестра Коломбина, —

За нее зажигаем мы свечи в соборе.

Можно лишь удивляться, что в такой нелегкий период культурная жизнь в Тбилиси не угасала. Это позволяет надеяться, что последнее десятилетие в Грузии, экономически и политически невероятно тяжелое и сложное, не нанесет чувствительного урона культуре, которая не раз переживала за близящийся к исходу век трагические катаклизмы, но не теряла завоеванных высот. Вот и в тяжкие годы, о которых вспоминает Нина Александровна, не только искусство поддерживало людей, лишенных самого необходимого, но и люди, наделенные талантом, не заботясь о материальной стороне жизни, создавали произведения, вошедшие в золотой фонд культуры.

На свадьбе у Коломбины и Тициана были все друзья — с красными гвоздиками в петлицах, и, конечно же, Ованес Туманян, святейший Ованес, как величала его творческая молодежь Тбилиси. Гуляя теплыми ночами по городу и декламируя стихи, молодые поэты обычно шли на Вознесенскую улицу (ныне ул. Давиташвили) и будили великого Туманяна: “Святейший Ованес, дай лицезреть тебя!”

“На балкон, спросонья надев халат, выходил Ованес Туманян, убеленный сединами, с лицом святого, с удивительно доброй улыбкой... Иногда мы все-таки заходили в его на редкость ароматную комнату. Он садился, как патриарх, во главе, а мы все размещались вокруг жаровни, с помощью которой он обогревал свою комнату. Он бросал на угли какие-то бумажки, они сгорали — от них-то и шел тот удивительный аромат”.

Когда великого поэта не стало, Тициан написал о нем статью, полную любви и восхищения. “...Он был неразлучен со своим народом и всю свою жизнь проповедовал нам, народам Кавказа, любить друг друга. Он был, как Иоанн Богослов, которого перед смертью ученики привели к народу и который, прослезившись, произнес: "Любите друг друга!"”.

Осип Мандельштам, Егише Чаренц, Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Андрей Белый... Их портреты на фоне эпохи сегодня являются бесценными свидетельствами времени. Правдой дышит каждая строка, правдой и горечью о безвременно погибших талантах.

С необычайным теплом и любовью написаны воспоминания о Сергее Есенине. Есенин сразу влюбился в Грузию, в “голуборожцев”, собирался переводить Важа Пшавелу, подружился не только с Ниной Александровной, которую в день получения долгожданного гонорара в “Заре Востока” осыпал белыми и желтыми хризантемами, не только с ее мамой, которую умолял сварить настоящий русский борщ с гречневой кашей, но и с маленькой Нитой, которая, впервые увидев золотоволосого Есенина, “всплеснув ручонками, воскликнула: "Окрос пули!" — "Золотая монета"”. С тех пор в доме Тициана так и называли русского друга.

И грузинские, и русские друзья Есенина не раз высказывали мнение, что если бы поэт задержался в Грузии, возможно, его жизнь не оборвалась бы столь трагично.

В 1926 году после поездки по Америке в Тбилиси приехал Владимир Маяковский. В переполненном театре им. Руставели он читал стихи, отвечал на вопросы и записки. В атмосфере блестящей импровизации. Паоло Яшвили прямо из ложи читает свой перевод “Левого марша”, Котэ Марджанишвили задумывал постановку “Мистерии-буфф” на фуникулере, под открытым небом.

...Когда в Грузию пришла весть о гибели Маяковского, Тициан, находившийся в Сухуми, прислал жене телеграмму: “Володи нет, не ручаюсь за себя”.

Так умели дружить эти удивительные люди, в грозные, беспощадные времена, уносившие в вечность одного за другим.

Первая встреча с Андреем Белым состоялась в 1927 году, и она великолепно описана им самим в бесценной по своей выразительности и точности книге “Ветер с Кавказа”. Знакомство перерастает в тесную дружбу. В книгу “Радуга на рассвете” включена переписка Тициана с Белым (а так же как — с Юрием Тыняновым, Виктором Гольцевым, Николаем Заболоцким, Павлом Антокольским и, конечно же, с Борисом Пастернаком).

“Я много слышала от Тициана об Андрее Белом, — вспоминает Нина Александровна. — Я ожидала, что увижу человека особенного, ни на кого не похожего. И все же вид Белого поразил меня. Я его сразу узнала: необыкновенные, сияющие голубые глаза, какая-то странная накидка и летящая, танцующая походка, необычность движений — в Андрее Белом все было удивительно. Мне вспоминается странный, совершенно фантастический эпизод, с ним связанный.

...Вечером все собрались у нас за столом, и Борис Николаевич произносил какую-то речь, повторяя в экстазе: “Со временем солнце может погаснуть, оно перестанет светить, но в нас самих сохранится солнце, свет не исчезнет! Свет и тепло будем излучать мы сами...”

В это время наш дом вздрогнул и покачнулся... Мы все давно стояли, поднятые его словами, сами этого не замечая. “Солнце исчезнет, но в нас самих будет свет и тепло”, — говорил ничего не заметивший Борис Николаевич.

Толчок повторился, снова все вокруг вздрогнуло и качнулось.

“Хватит! — крикнул Паоло. — Борис Николаевич, перестаньте говорить о солнце, мы еще хотим жить. Перестаньте, пока все это не рухнуло...”

Наивная мистическая вера в могущество слова более чем что-либо другое говорит о характере эпохи.

Это особенно впечатляет сегодня, когда девальвация слова, коррозия совести куда страшнее девальвации денег и всеобщего обнищания. Страшнее и опаснее.

Но Нина Табидзе пишет о другом времени, когда превыше всего ценились дружба и бескорыстная любовь друг к другу и так мало значило материальное благополучие, которого были лишены герои ее драгоценной книги. Понимает это, конечно же, и Андрей Белый: “Научен: сыт не мясом, а знанием, пьян не вином, а душевной игрой всех сидящих, и ухо полно звуком строк, а не "ором " , бессмысленным и многогорлым”.

Как много мы потеряли, торопя в “светлое будущее” паровоз истории, какие люди остались под его безжалостными колесами!

Главное, пожалуй, имя в этой книге — Борис Пастернак. Сюжет его отношений с Тицианом и Ниной требует разговора подробного, трепетного. Все слова, кроме тех, которые они обращали друг к другу в стихах и письмах, кажутся бледными, невыразительными, банальными.

Познакомились они в 1931 году, и, как писали в старых романах, только смерть смогла их разлучить. Смерть и охотно подыгрывающий ей режим репрессий, физического уничтожения, травли, преследований. Но вот их уже давно нет, а дружба их жива, любовь их бессмертна. Они — наша вечная опора, недостижимый идеал. О них пишут и русские, и грузинские поэты, никогда их не видевшие. Грузинскую литературу невозможно представить себе без Пастернака, русскую — без стихов Тициана в его переводах.

“Дверь открыла жена Паоло — Тамара. Мы вошли и, зачарованные, остановились: столько в Пастернаке было внутреннего кипения, такое было у него вдохновенное лицо! Мы стояли как вкопанные. Он улыбнулся — и все улыбнулись. Мы уже были друзьями навек”.

Результатом этой поистине исторической встречи явилась не только дружба навеки, но и книга, выпущенная Борисом Леонидовичем в 1935 году, ныне ставшая раритетом, — “Грузинские лирики”. С силой любви и привязанности двух семей могут сравниться лишь масштабы трагедии, на них обрушившейся. Письма этого страшного периода политы не только слезами — кровью 1 . До последней минуты, когда после смерти Сталина репрессированные начинают возвращаться из тюрем, лагерей, ссылок, как заклинание твердит и внушает всем, что Тициан жив, что его видели — то там, то здесь. Тициана Табидзе нет среди живых. Пастернак и морально, и материально поддерживает Нину Александровну с Нитой. Борис Леонидович считает, что в его семье стало на два человека больше. Каждый приезд Нины Александровны в Переделкино — праздник, это радость встречи, бесконечные воспоминания, грузинское вино, чурчхелы — дары сердца и горячо любимой Пастернаком земли.

Иногда кажется, что судьба одинаково жестока и одинаково справедлива ко всем. Она дает возможность Нине Александровне отблагодарить за долгие годы тепла и заботы. В архиве Тициана Табидзе — письма Пастернака к Нине Александровне, со стихами из “Доктора Живаго”, написанные характерным неповторимым почерком. Она — одна из первых читательниц. Роман опубликован за рубежом, начинается травля, бесстыдное глумление, отворачиваются бывшие “друзья”, перестают заглядывать на огонек соседи. Но Нина Александровна и Нита — рядом. Они ничего не боятся.

“Как-то уже незадолго до смерти, Борис вдруг сказал, что Зина и я за последнее время очень изменились и ему больно смотреть на нас. Тогда на следующий день, чтобы его подбодрить, узнав, что у него немного прибавилось гемоглобина в крови, я подкрасила губы и, войдя к нему, сказала с улыбкой: “Вам лучше, и мы с Зиной тоже выглядим лучше!” Борис Леонидович посмотрел на меня, покачал головой и ответил: “Нет, Ниночка, мне очень худо и вам не лучше”. На другой день его не стало.

...На похоронах Нины Александровны самый молодой “голубороговец”, к тому времени уже пожилой академик, выдающийся поэт и прозаик Георгий Леонидзе произнес проникновенную речь, которая включена в книгу вместо послесловия. Приведу здесь хотя бы фрагмент этого выступления. “Ты и вправду историческая женщина — ты, воспитательница наших молодых писателей, ты, спутница и соратница поэтов, проповедников нового слова, ты, разделившая с Тицианом и его жизнь, и его жертву. Какую тяжесть вынесли твои слабые плечи, сколько горя ты испытала, когда судьба обрушила на тебя несчастье, слезы и пепел...

...Ты была опорой Тициана Табидзе, поэта, который привнес в грузинскую поэзию новую остроту и без которого поэзия наша не мыслит тебя.

Мы не знаем, где лежит Тициан, но его последним отечеством была дидубийская земля, — и поэтому ты нисходишь в эту землю вместо Тициана, и в этой безвременно вырытой могиле отныне для нас соединяются двое — Нино и Тициан.

Я трижды рожден на свет.
И трижды крещен водой.
И ты, одиночка-смерть,
Что можешь сделать со мной?”

Спасибо издательству “Мерани” за эту бесценную книгу. Спасибо спонсорам, если они захотели и сумели помочь. Спасибо бережно отредактировавшей воспоминания Наталье Соколовской и художнику А. Сарчимелидзе, изящно книгу оформившему. Благодаря им мы получили редкую возможность вернуться в серебряный век грузинской и русской поэзии, с людьми, составляющими честь и славу нашей культуры, воскресили дивный образ жены Поэта — Нины Александровны Табидзе, пережившей и счастливые и трагические времена, но никогда не изменившей памяти своего мужа, своим верным друзьям.