ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 65 июнь 2021 г.

Литературная критика

 

Елена Баранчикова

 

Баранчикова Елена Валентиновна. Родилась 14 июля 1959 года. Член Союза журналистов России. Ее рассказы опубликованы в журнале «Дон», а также в Ростовском книжном издательстве. Автор пьес «Наводнение», «Фрида», «Меч Аттилы». Владеет немецким языком.

 

Прогулки с Достоевским

 

 

СВЕЧА 

 

Читая Достоевского, слышу его голос, иду рядом с ним, кажется, он где-то поблизости, его можно негромко окликнуть, спросить о чём-то, и он, глубоко вздохнув всей грудью, бледной худой рукой загасит папиросу, не докурив, начнёт следующую, и вдруг, прислушиваясь к чему-то, думая о своём, отзовётся. И кажется, обязательно ответит, скажет слово, опустив глаза, а сам потом пойдёт дальше, стряхнув пепел в бронзовую пепельницу, но не уйдёт совсем.  

Будем смотреть ему вслед, ждать его и спрашивать, вопрошать и мучиться, как и его герои, а он снова и снова будет отзываться на наш зов, опуская взгляд. Однако до конца услышать, понять и постигнуть все его слова, всю их глубину и полифонию едва ли возможно. Но как хочется приближаться  и постигать... Иногда возникает ощущение, что давно уже смотрим на мир его глазами. Перед уходом из жизни он принял свою смерть, пришёл к её пониманию. 

– Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие.  

Писатель сам наудачу, как это часто делал, открыл его и попросил жену прочесть. Ему открылось Евангелие от Матфея, гл. 3, ст. 14–15: «Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь; ибо так надлежит нам исполнить всякую правду»...  

– Ты слышишь – «не удерживай», – значит, я умру, – сказал Достоевский.  

Так и произошло, его предчувствия сбылись. Ощутив приближение смерти, он не боялся её, шёл ей навстречу, успел исповедаться и причаститься, проститься с родными и близкими.  

...Горели свечи, дубовый гроб, обвитый цепями гирлянд из еловых ветвей, колыхаясь, безмолвно плыл по Кузнечному переулку, по Владимирской площади, Невскому… по морю людскому как лодка со спящим, который, кажется, всё слышит и всё чувствует, каждый звук, каждый поворот, каждое движение – к церкви Сошествия Святого Духа в Александро-Невской лавре. На колокольне Владимирской церкви гудел погребальный колокол, вослед волнами-перекатами неслось от хора к толпе «Святый Боже». Губы едва уловимо шептали: «Вернись, не покидай!» Но всё тщетно, туда, вперёд... всё дальше отдаляясь от людей, он уходил от мира, плыл в неизбежность…  

На коробке папирос одиннадцатилетняя дочь писателя  Люба напишет: «28 января 1881 г. умер папа». Существует мнение, что жизнь великих людей начинается с момента их смерти, видимо, это так. 

Февральский снежный саван... веки в слепых слезах, эта невыразимая русская тоска разлилась, она повсюду и там, вдали, за нашим горизонтом, куда всех нас ведёт дорога.  

Достоевский – это библейская слеза... так плачет искорёженная душа на пути к покаянию, общаясь с Богом, просит, чтобы слышали небеса. Светлая дорога веры, победа лучшего, что есть в каждом из нас, надежда, выход из греха, это о том, как навечно не остаться погребённым в склепе грешника. Это не о справедливости, а о милости божьей, отчаянной любви к ближнему и всепрощении. «Изглажу беззакония твои, как туман, и грехи твои, как облако...» (Ис. 44:22). 

 Бог за руку ведёт в мир божий, через покаяние к вере в святое. Рука спасителя, милость к падшему, последнему грешнику и отступнику, рука дающего, на краю пропасти он любит того, кого уже никто не ждёт и не любит в этом мире, кто страждет, кто в отчаянии и всеми позабыт, позаброшен. Это глубинная русская вера и соборное родство душ. 

Свеча Достоевского горит по сей день, освещая дорогу. Художник Константин Васильев написал портрет писателя со свечой, на зелёном сукне перед писателем – чистый лист, и нам кажется, что от него самого как от свечи исходит свет.  

 Страждущий – стучащий, просящий, ищущий – не должен унывать, он должен ждать, если сразу не дано ему будет, и всецело довериться тому, кто даёт и тому, кто отворяет. Дорога приведёт к самому небу. 

 «Сердце моё говорит от Тебя: "ищите лица Моего"; и я буду искать лица Твоего, Господи» (Пс. 26, 8). Не сами откроете, получите, будет дар божий. 

Отец Небесный  позаботится обо всех, как заботится о полевых лилиях и о малых птицах. Тем, кто у него просит, хочет дать и то, что мы не сознаём, – Духа Святого, он сойдёт, подобно тому, как когда-то сошёл на самого Христа. 

Можно всё просить у него. Но то, в чём все больше всего нуждаются, и то, что менее всего сознают, – это Дух Святой. 

 

У ЧЕРТЫ  

 

Достоевский иногда видел мир как какую-то удивительную, поразившую его когда-то картину. Подчас в романах его образы и мироощущения героев сливаются с любимой картиной, она становится некой отправной точкой. И тогда герои и сам писатель начинают смотреть на неё, пытаясь постичь, внимательно вглядываются в изображение, сливаясь с ней, пропуская её сквозь призму своего восприятия. Проникая в её художественную ткань, исходя из того, что на ней изображено, герои что-то достраивают в своей жизни, иногда меняют. И нам тоже невольно открывается эта картина, сквозь которую просвечивает мир самого Достоевского.  

Герой романа Ф. Достоевского Рогожин любил смотреть на картину Ганса Гольбейна «Мёртвый Христос в гробу». Она  появляется в четвёртой части второй главы романа «Идиот», наполняет художественную ткань романа реальными визуальными образами, которые и служат некой отправной точкой в разговоре о Боге.  

– Да от этой картины у иного ещё вера может пропасть! – воскликнет князь Мышкин.  

– Пропадает и то, – как-то неожиданно согласится Рогожин. С этого начинается их диалог о существовании Бога.  

Героев мучают  многие вопросы, на которые они ищут ответы. Созерцая мёртвое, израненное тело, верится ли в воскресение Христа, в его божественную суть, в торжество любви и справедливости? 

В «Идиоте» размышления самого писателя:  «...когда смотришь на этот труп измученного человека, то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его, его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и стоявшие у креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их?..»  

На выставке в Базеле эта картина – узкое сжатое пространство шириной 30 сантиметров и длинной в 3 метра, являвшееся частью сохранившегося алтаря, оказала на писателя сильнейшее воздействие. Чтобы  получше рассмотреть её, кажется, он даже, не стесняясь, подставил поближе стул и встал на него. Жена, Анна Григорьевна, вспомнила: «Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед ней как бы поражённый… В его взволнованном лице было то испуганное выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии». 

Разрушая традицию, художник изображает Христа откровенно, жёстко, с необычайным натурализмом, писал его с обычного утопленника, которого выловили в Рейне, так его до сих пор никто не изображал. Показывая тление, тем самым он усилил саму смерть. Желтовато-белое измученное тело Христа, истерзанное предсмертными муками, уже тронутое тленом, спит мёртвым сном, на нём – печать невыносимой боли и страданий, кажется, нет и следа духовной и телесной красоты, в самом облике нет ничего возвышенного. 

Картина вызывает ужас и какое-то внутреннее содрогание, она несколько наклонена вниз. Всё правдоподобно: правая рука уже сползает, кажется, сползает и всё тело, покидая узкое пространство гроба. Жестокие кроваво-бурые следы пригвождения к кресту, следы тернового венца на лбу, на боку посмертная зияющая рана от копья Лонгина, и этот немой последний крик из открытого застывшего рта, уже стеклянные глаза, посиневшие конечности. Свершилось предначертанное, жертвенность, глубокая печать одиночества и апофеоз смерти – всё это не оставляет места божественности, вере в его воскрешение. Но всё же он выйдет из могилы, воскреснет из мёртвых, и это мёртвое тело – преддверие надежды, душа воскреснет из этого тлена.  

«Верую!» – повторяет Достоевский, он верит в будущее воскресение Христа. Господь воскреснет и после четырёх дней пребывания в гробу уже смердящего Лазаря воскресит. Будет так, зерно должно умереть, истлеть и прорасти – итог мучительных размышлений писателя. В эпиграф  «Братьев Карамазовых» писатель выносит слова Христа: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода».  

Он   твёрдо знает: «…Без веры в свою душу и её бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо и невыносимо» («Дневник писателя»). Достоевский верит всей душой, всем сердцем, грезит в нравственное воскрешение, он знает наверняка, человек возродится и спасётся, приняв всем сердцем божественные истины, внутренне воссоединится с человечеством, а ещё в то, что, прежде чем воскреснуть, должно умереть.  

«Есть Бог, есть! – закричал, наконец, Достоевский вне себя от возбуждения. В эту самую минуту ударили колокола соседней церкви к светлой Христовой заутрене. Воздух весь загудел и заколыхался. 

– И я почувствовал, – рассказывал Федор Михайлович, – что небо сошло на землю и поглотило меня. Я реально постиг Бога и проникнулся Им. Да, есть Бог! – закричал я, и больше ничего не помню». 

«Царство Божие внутрь вас есть» (Лк.17,21). Мы ощущаем в нём это битие, Достоевский каждую минуту предстоит перед Богом, на нём – отпечаток его присутствия, след, отметина. Слышим этот его разговор с Богом, который происходит у невидимой границы, у черты.  

 

ЗОЛОТОЙ ВЕК 

 

Герой романа Достоевского «Подросток» Андрей Версилов видит сон: «Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я никогда не видал таких. В Дрездене, в галерее, есть картина Клода Лоррена, по каталогу – "Асис и Галатея"; я же называл её всегда "Золотым веком", сам не знаю почему. Я уж и прежде её видел, а теперь, дня три назад, ещё раз мимоездом заметил. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль». «Золотой век – мечта самая невероятная из всех, какие были, но за которую люди отдавали всю жизнь свою и все свои силы, для которой умирали и убивались пророки, без которой народы не хотят жить и не могут даже и умереть!» 

Грёзы героя о рае, тоска о всечеловеческом счастье, гармонии со всем миром и любви обретают жизнь. Эти чувства возникают из нравственных переживаний, из ощущения собственной вины.  

Одна из самых любимых картин Достоевского – «Пейзаж с Ацисом и Галатеей» французского живописца эпохи барокко Клода Лоррена. Писатель вспоминает об этом полотне в «Бесах» также в эпизоде со Ставрогиным, но он не включил это в окончательный текст романа, а также во «Сне смешного человека», где герою снится «золотой век», который становится светлым озарением, мечтой о светлом будущем. «Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, здесь первые сцены из мифологии, его земной рай». 

Мифологическая идиллия взята из поэмы Овидия «Метаморфозы». Отвергнув циклопа Полифема, морская нимфа Галатея влюбляется в прекрасного Ациса. На картине – шатёр с влюблёнными, Полифем не видит их, поёт о любви, играя на скале на флейте. Художник сотворил идеальное и неправдоподобное, на картине – гармония, мир, который редко встречается в действительности. И даже в мифе случится так, что Полифем в порыве ревности раздавит соперника скалой.  

У Достоевского представление о рае соотносимы с античным описаниям Золотого века. За несколько мгновений до припадка Князь Мышкин, как и сам писатель, созерцает рай, ощущает неописуемую радость, гармонию: «Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины». … Перед Мышкиным представал рай-сад и рай-город, рай-небеса пейзажи Швейцарии, ему грезился оазис, огороженный от мира – прекрасный Неаполь. В рассказах «Сон смешного человека», «Кроткая» рай предстаёт как чудный сад. Царство Божие внутри нас, рай – это способность любить.  

Попытка обретения идеала, рая, праздника всеобщего воскресения во сне не удаётся, проснувшись, герои Достоевского обращаются к реальности. Сон – это своеобразное предисловие реальности. Герой «Смешного человека, проснувшись, хочет разыскать девочку, которую незадолго до этого оттолкнул. Версилов возвращается к Софье Андреевне. Так соприкасаются живая жизнь и мечта, по мнению Достоевского, «идеал ведь тоже действительность, такая же законная, как и текущая действительность».  

 

МОНЕТА 

 

А. Г. Достоевская вспоминала, что пребывание в Европе благотворно повлияло на Достоевского, эти годы принесли «ему вcего больше глубоких и чистых мыслей и чувств». Теперь писатель наверняка знает, что он без России «точно рыба без воды», а «вся эта ваша Европа – одна фантазия». В это время у него происходит поворот от христианства вообще к постижению православных ценностей.  

 «Динарий кесаря» («Христос с монетой») Тициана – одно из любимых живописных полотен писателя, которую увидел Достоевский в Дрезденской галерее.  

Жена Достоевского записала в своём дневнике: «Эта великолепная картина, по выражению Феди, может стоять наравне с Мадонною Рафаэля. Лицо Христа выражает удивительную кротость, величие, страдание».  

В этой картине он нашёл подтверждение своим мыслям, отражённым в «Братьях Карамазовых» в диалоге Христа и инквизитора, Ивана и Алёши в «поэме» «Великий инквизитор», итальянский художник эпохи Возрождения воплотил его видение мира и человека. Достоевский говорит об искушении Христа в пустыне как о втором пришествии Христа в Испании в Севильи ХVI в. и России ХIХ в.  

Откуда-то из глубины проступают фигуры Христа и фарисея, колористика, оттенки красного и синего передают движения души. Это встреча двух миров – противоборство светлого и тёмного начала, грубой реальности и вечного идеала. Просветлённый дивный анфас и жёсткий горбоносый профиль, чистота и порочность, возвышенность и приземлённость, правота и хитросплетение, кротость и резкость, смирение и напористость.  

И между ними – монета, она разделяет их, как невидимая граница, черта, водораздел. Две руки  – одна, крепкая, жилистая, сжимает монету, другая – тонкая – она до неё никогда не дотронется, эта рука не примет и не попросит. Состоялась встреча душевной щедрости с бесчувственной алчностью, пороком, в ней ощутима глубокая психология и общечеловеческое звучание. 

Евангельский сюжет запечатлел момент, когда фарисеи, видя, что Христос приобретает всё большую популярность, разоблачая их высокомерие и подлость, замышляют погубить его, поймать на слове, подсылая к Христу одного из фарисеев с серебряной монетой. Протянув монету, тот спрашивает у него, стоит ли императору Рима платить налог.  

Расставленный капкан должен был тотчас захлопнуться, ведь сказав «да», Христос спровоцировал бы иудеев, сказав «нет», тем самым развязал бы руки римлянам, и те бы его казнили. Не теряя самообладания, Христос просит показать ему монету и сказать, что изображено на ней. Увидев, что на одной стороне её – кесарь, на другой – Бог, он обнажил истинную природу человека, проведя незримую черту между чистотой и порочностью, и с кротостью тихо промолвил: «Отдавайте кесарево – кесарю, а Божие – Богу». Неожиданный ответ и сам облик Христа до глубины души потряс фарисеев. 

В «Братьях Карамазовых» картина Тициана совершенно удивительным образом взаимодействует с текстом, Христос будто «сошёл» с картины: «Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходит целящая сила».  

И мы чувствуем его любовь. 

 

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ В БОГЕ 

 

Смотрим с Достоевским… На прекрасном лице Христа – кротость, чистота помыслов, взгляд его печален, проникает в душу. На устах – безмолвный поцелуй, скорбный, тихий и печальный. Он прощает всё, всё понимает, никого не осуждает и одновременно как будто пронизывает насквозь. Это и есть то, что искал Достоевский: человеческое в Боге и божественное в человеке.  

Во время войны эта картина «Голова Христа» («Christuskopf») Аннибале Карраччи пропала в Дрезденской галерее. Фоторепродукция с литографии хранится в Москве в Литературном музее. У самого писателя она хранилась под названием «Christus» («Христос»). 

После посещения Дрезденской галереи 20 апреля (2 мая) 1867 жена Достоевского упоминает её в своём Дневнике, позже говорит о том, что её «очень высоко ставит и любит Федя».  

Некоторые черты «положительно прекрасного человека» мы видим у князя Мышкина: «…очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое…. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное».  

Вл. Соловьев внешне, душой и характером был похож на Шидловского, который в юности оказал на Достоевского большое влияние. Он также напоминал писателю Христа с картины Карраччи. Это сходство – в образе Мышкина, Алеши Карамазова и  Христа в притче «Великий инквизитор». Этот же взгляд: «Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования?... Что Ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами Своими? Рассердись, я не хочу любви Твоей, потому что сам не люблю Тебя. И что мне скрывать от Тебя? Или я не знаю, с Кем говорю? То, что имею сказать Тебе, всё Тебе уже известно, я читаю это в глазах Твоих». Инквизитор ждёт осуждения, вопреки этому Христос тихо поцеловал его. «Поцелуй горит на его сердце». Инквизитор отпускает Пленника.  

 

ХРИСТОС В ПУСТЫНЕ 

 

Величественное двухметровое полотно И. Крамского «Христос в пустыне», библейский сюжет... Единое необъятное пространство неба и пустыни в розовеющих лучах, они как будто слились и источают свет. Согбенная фигура Христа-исполина окружена им, кажется, внутренний свет исходит и от него самого, его левая нога не покрыта чёрной мантией, его кисти сцеплены в замок. Тяжка и многотрудна ноша Христа, взгляд обращён внутрь самого себя. Его искушает дьявол, на лице его терзания, великое страдание, борьба, перед нами он сам, его муки и внутренняя сила, противоборство. В мыслях он уже на пути к Голгофе.  

Первым среди тех, кто почувствовал взаимосвязь картины «Христос в пустыне» с художественными образами Достоевского, был Александр Бенуа. Это так, воссозданные писателем визуальные образы напоминают картину, мы как бы ощущаем присутствие Христа, его явление: «Он появляется тихо, незаметно, и вот все – странно это – узнают его <…> Народ непобедимою силой стремится к нему, окружает его, нарастает кругом него, следует за ним. Он молча проходит среди их…»  

Читая притчу «Великий инквизитор», мы как будто смотрим на картину. Сходство с  полотном усиливается благодаря тому, что Иван  Карамазов упоминает о «представлениях монахов, в которых выводили на сцену Мадонну, ангелов, святых, Христа и самого бога», и о «драматических представлениях из Ветхого завета», о «монастырской поэмке <…> “Хождение богородицы по мукам”, с картинками и со смелостью не ниже дантовских». 

Многие в то время отмечали сходство позы Христа на полотне Крамского с позой Достоевского на картине Перова.  

Крамской очень долго дописывал своего Христа: «На утре, усталый, измученный, исстрадавшийся, сидит он один между камнями, печальными, холодными камнями <….> Крепко задумался, давно молчит, так давно, что губы как будто запеклись, глаза не замечают предметов… Ничего он не чувствует, что холодно немножко, не чувствует, что весь он уже как будто окоченел от продолжительного и неподвижного сиденья». Рама стала завершением картины, углы её он крестообразно скрепил верёвкой. Достоевский тоже предполагал завершить созданные им образы, написать продолжение романа, но его смерть перечеркнула все его планы.  

Судьба распорядится так, что именно Крамской запечатлит писателя  на его смертном ложе. Когда Анна Григорьевна увидит этот портрет, она скажет: «Ни одно сочувствие, высказанное мне в это тяжелое время, не тронуло меня так глубоко, как Ваш подарок. Вы мне возвратили Федора Михайловича. Он живой, он спит, он заснул счастливо». 

 

СОЗЕРЦАТЕЛЬ 
 
Угрюм и задумчив крестьянин в лесу, изображённый на картине И. Крамского «Созерцатель». Трудно понять, о чём он думает, что у него на душе, гневом ли, тёмным невежеством охвачен он. О таком непеменно скажут: «Этот не весь нараспашку...» Есть в нём какая-то потаённая настороженность и непредсказуемость, Нечистые мысли и на душе не чисто, задумал что-то, он наделён двойной природой праведной, но засела в нём какая-то бесовщина.  

В романе «Братья Карамазовы» Достоевский, раскрывая образ Смердякова, описывает эту картину: «…изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонко, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает». Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас, точно проснувшись, но ничего не понимая. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чём он это стоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания».  

В конце шестой главы писатель как будто исподволь подготавливает нас, предвосхищая трагические события: «Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, – для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит всё и уйдёт в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе. Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам ещё не зная зачем».  

 

КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ 

 

В 1873-м в Петербурге открылась выставка, которую посетил Достоевский. На ней были представлены работы русских художников, которые планировалось отправить в Вену на всемирное обозрение.  

Среди них – картина, окутанная серебристой дымкой, в солнечном отблеске. Сосна и берёза... а в мыслях писателя две берёзы... одна из них лежит.  

Достоевский делится тем, что ему пришлось по душе: «Вот, например, эти две берёзки в пейзаже г-на Куинджи ("Вид на Валааме"): на первом плане болото и болотная поросль, на заднем – лес; оттуда – туча не туча, но мгла, сырость; сыростью вас как будто проницает всего, вы почти её чувствуете, и на средине, между лесом и вами, две белые берёзки, яркие, твёрдые, – самая сильная точка в картине. Ну что тут особенного? Что тут характерного, а между тем как это хорошо!..» 

Его взгляд останавливается и на картине Владимира Маковского «Любители соловьёв», за которую позже тот получил звание академика.  

В комнате в клетке, что висит под потолком, с восходом солнца начинает петь соловей. Присутствующие с трепетным чувством слушают на заре его звонкие и чистые утренние трели, наполняясь душевным теплом, и нам кажется, что мы уже слышим, как в этой тесной клетке поёт русская душа и просится на волю. Это в чём-то сродни тургеневской поэзии, его пониманию характера народа и красоты природы. 

«Тут происходит что-то трогательное до глупости. Сидящий у окна немного потупил голову, одну руку приподнял и держит на весу, вслушивается, тает, в лице блаженная улыбка; он дослушивает трель... Он хочет что-то ухватить, боится что-то потерять» (Ф. Достоевский. «Дневник писателя»).  

На картине Ф. Бронникова «Гимн пифагорейцев» изображена встреча восходящего солнца – ежедневная утренняя церемония в честь бога Гелиоса – божества, которому они поклонялись. Лира подобна вселенной, а игра на ней приобщает к гармонии вселенной, так считали пифагорейцы. 

Философская школа, которую основал Пифагор, возродила в Древней Греции учение о переселении душ, анималистические обычаи, поклонение всему живому. Пифагорейцы верили в бессмертие человека, были в оппозиции к официальной религии. 

 «Идеал ведь тоже действительность, такая же законная, как и текущая действительность. У нас как будто многие не знают того. Вот, например, «Гимн пифагорейцев» Бронникова: иной художник-жанрист (и даже из самых талантливых) удивится даже, как возможно современному художнику хвататься за такие темы. А между тем такие темы (почти фантастические) так же действительны и так же необходимы искусству и человеку, как и текущая действительность» (Ф. Достоевский). 
Достоевский озадачен: «Не знаю, как отнесутся в Вене к "Псаломщикам" Маковского». При молитвенной атмосфере на клиросе создавалось молитвенное настроение. Однако на картине саркастически изображённые художником сытые и довольные жизнью и собой певчие, похоже, и не молятся.  

А ведь какое удивительное русское многоголосие, сколько в нём чувства, глубины. Путевой распев – вершина церковного песнопения. Как всё разнообразно: путь – ведущий голос, его исполнителей называли путниками, верх писали над путём, его пели вершники, под путём был низ, его исполняли нижники. При четырёхголосном пении выше пути писали мелодию – демество, – её исполняли демественники. А сами партитуры писались то красными и чёрными чернилами, путь – всегда красными. Но для этих профессионалов-певчих, похоже, всё едино, их ничем не проймёшь. 

«По-моему, это уже не жанр, а картина историческая. Я пошутил, конечно, но присмотритесь, однако: больше ничего как певчие, в некотором роде официальный хор, исполняющий за обедней концерт. Всё это господа в официальных костюмах, с гладко-гладко выбритыми подбородками», – замечает Достоевский.   

 

МАДОННА

 

Достоевский был поклонником «Сикстинской Мадонны», среди произведений, которые, по его мнению, принесли огромную пользу человечеству, он называет эту картину Рафаэля. В Дрезденской галереи, заходя в первый зал, он всегда подолгу смотрел на неё, не мог оторвать глаз.  

Явление Мадонны, небесной царицы, – художественное совершенство, призрачное видение, прогулка в небесах... С полотна Рафаэля нисходит одухотворённая, спускающаяся с небес непостижимая красота, она скорбно смотрит на нас, и мы ей поклоняемся. Небесное чудо, как будто парит, едва уловимое движение, мы чувствуем его лёгкое прикосновение.  Сам какой-то жертвенный трепетный взгляд Мадонны, кажется, излучает свет, и она сама – как сияние небес – идёт в облаках. На нас смотрят её лучезарные глаза, перед ней – дети вечного небесного света, невинные ангелы-небожители. 

 Ощущение гармонии, почти ничто уже не отделяет  мир земной от мира небесного. Кажется, Мадонна вот-вот ступит на землю, но она не делает этого – время не движется, оно замерло, остановилось. Перед нами печать прекрасного застывшего мгновенья вечности, у которого мы оказались в плену.  

Мадонна – это изваяние и скорбь самого художника. В образе Богоматери с божественным младенцем на руках, парящих в небесах, нечто неуловимое, возвышенное, духовное. Красота и идеал, божественное и земное, они слились на полотне Рафаэля, они нерасторжимы, это единое неразделимое целое.  

Жена писателя вспоминала: «Я заставала его стоящим перед этою великою картиною в таком глубоком умилении, что он не слышал, как я вошла, и, чтоб не нарушать его молитвенного настроения, я тихонько уходила из кабинета...» 

Весь последний год жизни Мадонна была рядом с Достоевским, в его петербургском кабинете она смотрела на писателя с картины Рафаэля, он мог дотянуться до неё рукой, она висела над его диваном, на котором Достоевский всегда отдыхал, на котором и умер. Так случилось, что эта картина присутствовала в его жизни и тогда, когда он из неё уходил, с ней прощался. Мадонна, как и его близкие, «видела» его смерть.  

Писатель очень хотел иметь репродукцию полотна. Как-то в разговоре с графиней С.А. Толстой, женой А.К. Толстого, упомянул об этом. И вот через время его мечта сбылась, в 1879 году она её ему прислала в день рождения через Владимира Соловьёва, который по её поручению совсем неожиданно приехал к Достоевскому с пакетом, в котором была литография неизвестного художника середины XIX века. На ней его любимая Мадонна запечатлена без окружающих её фигур. Фёдор Михайлович был очень тронут и поехал благодарить графиню.  

Образ Мадонны возникает в «Подростке», «Преступлении и наказании» и в «Бесах». Он проникает в душу Аркадия – героя «Подростка»,– оказывая на него воздействие. В «Бесах» Юлия Михайловна – жена губернатора – целых два часа пытается понять картину, но постигнуть её тайну ей так и не удаётся. Степан Трофимович, ощущая в себе внутреннее желание писать о картине, увы, так и не смог осуществить своё намерение. В «Преступлении и наказании» Свидригайлов, говоря о своей невесте, обмолвился: «А знаете, у ней личико вроде Рафаэлевой Мадонны», позже вспоминает лик Мадонны, называя её «скорбной юродивой», тем самым подчёркивая жертвенность. А Пётр Верховенский в «Бесах» презрительно говорит и о Дрездене и об искусстве вообще: … «стук телег, подвозящих хлеб человечеству», полезнее «Сикстинской Мадонны». 

 

СПАСЁТ ЛИ КРАСОТА? 

 

В 1861 г. Достоевский писал о потребности красоты: «При отыскании красоты человек жил и мучился. Если мы поймём его прошедший идеал и то, чего этот идеал ему стоил, то, во-первых, мы выкажем чрезвычайное уважение ко всему человечеству, облагородим себя сочувствием к нему, поймём, что это сочувствие и понимание прошедшего гарантирует нам же, в нас же присутствие гуманности, жизненной силы и способность прогресса и развития». 

Красота, которую сотворила природа, – неразгаданная тайна, её невозможно до конца постичь,  она может свести с ума. Приближаясь к ней, кажется, что она отдаляется, ускользает, оставляя после себя в пространстве и в душе тонкий след, едва уловимый луч, отблеск, это завораживающий свет красоты, её призрачное свечение. 

В своих черновиках к роману «Идиот» сам Достоевский произносит эти слова, предлагая собственное понимание того, как можно спасти мир: «Мир красотой спасётся. Два образчика красоты».  Красота – «страшная таинственная вещь», за неё сражаются. Как ни благородна несбыточная надежда на спасительную силу красоты, красота не спасает, а губит героев Достоевского, она не может предотвратить трагедию, которая происходит. Во Флоренции, когда Достоевский завершал работу над романом, в галерее смотрел на полотна Рафаэля, возможно, он думал о красоте. 

Князь-Христос, как в черновиках писатель называл Мышкина, пытаясь оправдать  Настасью Филипповну, задумается над тем, добра ли она, и сам себе ответит: «Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!» Это писатель скажет и о внутренней красоте, сам князь – пример этой внутренней красоты.  

А вокруг ведь буквально на каждом шагу столько прекрасного, его может увидеть даже потерявшийся человек. Князь восторгается простой красотой, видит её в обыденной жизни: «Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! О, я только не умею высказать... а сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными? Посмотрите на ребёнка, посмотрите на божию зарю, посмотрите на травку, как она растёт, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят...»  

И в «Братьях Карамазовых» герои тоже размышляют о красоте. Митя не сомневается в её спасительной силе, он уверен, наперёд знает  и чувствует, что красота способна сделать мир лучше. Однако она разрушает. Герой терзается, потому что перед собой где-то впереди смутно видит очертания добра и зла, он не осознаёт, куда идёт, где тот самый водораздел между добром и злом. Его муки происходят оттого, что он никак не может переступить через эту границу. 

Если меня спрашивают о Достоевском, я отвечаю: его гений приоткрыл миру бездонные глубины русской трепетной души, которая падает в глубокий колодец слёз и невыносимых страданий, чтобы потом, найдя в себе силы и сострадание, подняться, окликнуть свою путеводную звезду, чтобы лететь вместе с ней... Думаю, сама жизнь писателя – это предисловие его романов.