Краткая биография: родился в г. Куйбышеве (ныне – Самара) в 1976 году, окончил Литературный институт им. А. М. Горького (семинар Геннадия Николаевича Красникова), живу в Санкт-Петербурге.

Материал подготовлен редактором раздела «Поэты и прозаики Санкт-Петербурга» Феликсом Лукницким

СТИХИ

Семёнов

Последствием трагических аварий

к Семёнову являлась как к себе

одна из этих вымышленных тварей

с крючком стальным в разорванной губе.

Семёнов пил, Семёнов спал тревожно,

во сне своём невнятное крича,

а тварь садилась рядом осторожно

с набором средств дежурного врача.

В пустой стакан накапывала капель,

поджав кровоточащую губу,

и щупальце, холодное как скальпель,

скользило по семёновскому лбу.

И лунный свет сползал на одеяло,

оконный переполнивши проём,

но ночь уже давно не оделяла

Семёнова счастливым забытьём.

Он открывал глаза и видел снова

сквозь медленно сгущавшуюся тьму,

как эта тварь из мира внеземного

плыла по тёмной комнате к нему.

И глаз её блестящая монета,

и головы светящийся овал...

Семёнов помнил, где его планета,

Семёнов план побега рисовал.

И на часы взглянувши как на компас,

в котором стрелки бились, но не шли,

открыл окно и вышел в чёрный космос

на поиски затерянной Земли.

***

Так и сходят с ума – разлинуешь себя на бумаге:

крестик-нолик. Трёхпалубный. Ранен. А после – убит.

И гадаешь на воске, на купленной в универмаге

чёрной гуще: каким же он будет – твой треснувший быт?

Или клеишь с утра два осколка слепящего солнца.

Или куришь в себя, из себя выдыхая слова.

Ночью выйдешь во двор – старый дворник с глазами японца

подметает два слога из тех, что оставит молва.

И хватает едва для того, чтобы петли не мерить

по своей голове, и височную область беречь

от ударов крылатых ракет неоткрытых америк,

от серебряных пуль, под названием «русская речь».

Это после... А до – рвутся звуки на свет из гортани,

прожигая дыру (вот и ходишь весь день по портным).

Расскажи мне, Изольда, о славном французе Тристане –

я тебя бы не слушал, не будь я душевнобольным.

Расскажи... До заката в длину – два плевка до ограды

да четыре неверных и робких шага в глубину.

С неба катятся звёзды на сцену разбитой эстрады.

С неба катятся звёзды. И тихо уходят ко дну.

Дом на Хорошёвском шоссе

Вячеславу Памурзину

Капало в ванной, шумело в сортире,

лампа мигала едва.

Жили со мной в нехорошей квартире

три неживых существа.

Плавно скользили их зыбкие тени

по белизне потолка.

Можно поладить с живыми, но с теми

не находил языка.

Я бы привык и к дремоте при свете,

и к бытовым мелочам,

если бы только не шорохи эти,

стук по ночам.

Ухом улавливал, чувствовал кожей,

белой как лист,

вздох и движение, шёпот в прихожей,

тоненький свист

этих существ в нехорошей квартире

на Хорошёвском шоссе,

в доме, построенном в сталинском стиле –

в самом конце.

Ветром каким из какого эфира,

здравому смыслу назло,

этих троих из соседнего мира

в наш занесло?

Промах ли, сбой ли в какой-то программе

тонкую линию между мирами

стёр до конца –

вот и смешался с тремя существами

призрак жильца.

***

Война случится, и, положим, в среду.

Положим, что Шестая мировая.

И я, пожалуй, загодя уеду,

дождавшись 31-го трамвая.

И порох ляжет запахом на ели,

и по команде, скажем, сисадмина

натасканные кокер-спаниели

найдут в подвале залежь кетамина.

И будет раздаваться канонада.

И цвета хаки мчать велосипеды.

И мордами поблёскивать торпеды,

всплывая пузырьками лимонада.

И два матроса – Павел и Ерёма,

как хищники удачливы и ловки, –

достанут из оконного проёма

гранаты и тяжёлые винтовки.

И город лопнет на две половины

и истины, что будут безусловны:

одни, допустим, в знании невинны;

другие – по незнанию виновны.

И город станет строить баррикады

и запасаться йодом и бинтами,

а в пятницу, сквозь облако блокады,

маяча разноцветными бантами,

пройдёт, допустим, девочка живая

походкой неуверенной и шаткой,

и вслед ей, начинённая брусчаткой,

пещерным эхом ахнет мостовая.

И город, сев на антидепрессанты,

украсит транспарантами аллеи.

И с неба будут падать диверсанты,

как листья с пожелтевших тополей.

***

Корабль бороздит океанскую влагу,

летит самолёт.

А мы всё сидим, и из дома ни шагу

в такой гололёд.

Весь день наблюдаем, как день убывает,

следим из окна

за тем, как небесная рыба вплывает

в аквариум сна.

Живая вода и вода неживая

смешались в одно,

и рыба скользит, плавником задевая

стеклянное дно.

И так хорошо от морозного вздоха

и вида реки,

что кажется, миг – и начнётся эпоха

с прекрасной строки.

Но чёрные буквы из надписи стёртой

смешались, увы,

и был зашифрован параграф четвёртый

девятой главы.

Нам снилось, что ключ от таинственных знаков

(открой и прочти)

с ключом от квартиры почти одинаков,

подходит почти.

Спал город, дома опрокинув в чернила,

дремали леса.

Урча, с подоконника кошка дразнила

созвездие Пса.

Мы снились друг другу рисунком с натуры,

пустые сады

вмещали прозрачные наши скульптуры

из твёрдой воды.

Во сне встрепенёшься: «С какой это стати,

чего это для?»

Но снег одеялом лежит на кровати,

забвение для.

Созвездие Льва и созвездие Овна

горят на груди.

И двое во сне улыбаются, словно

вся жизнь впереди.

***

Этой ночью, пожалуй, смиряешься с мыслью о том,

что господь – это снег – бесконечное ровное поле.

И молчит человек, и сказать ему нечего, что ли,

онемевшим, зашитым суровыми нитками ртом.

А вокруг – красота, в чёрном воздухе белые реки,

вязнет клён по больное колено в пушистом снегу.

Что, как автору, мне о молчащем сказать человеке,

если имя ему я никак подобрать не могу...

Был бы повод иной, так придумал бы сказку иную,

где с надеждой глядит человек в белоснежную тьму,

и Господь наклоняется сам к человеку вплотную.

И не видит его. И не любит его потому.

***

Таракана, ползшего по брюху,

взял и... не прихлопнул сгоряча,

из ладони комнатную муху

выпустил, проклятий не ворча,

нищему в протянутую кружку

опустил тяжёлый кошелёк,

тихую печальную старушку

речью элегантною развлёк,

смастерил качели для детишек,

покормил воробушка с руки,

алкогольный выплеснул излишек

жгучему желанью вопреки,

никаких разборок и дебошей,

никаких скандалов не чиня.

Господи, какой же я хороший!

Жаль, что ты не смотришь на меня...

***

Он говорил: «Поехали в Мадрид!

Там хорошо, знакомый говорит.

Увидим «Гернику», «Менины», «Маху». Либо

в Брюссель поедем, как тебе Магритт?»,

а ночью нас убил метеорит –

огромная космическая глыба.

Бессмертья нет. Искусства тоже нет.

Есть тайное движение планет,

есть память, запечатанная в пластик.

В ней тишина и звёзды над рекой.

И есть покой, как выразился классик.

Холодный, оглушающий покой.

***

Было страшно и неправильно,

было так, как не должно –

и последняя испарина,

и лицо как полотно.

Ты-то думал, что короткую

спичку вытянет другой

и судьба с пустой коробкою

на тебя махнёт рукой.

Всё шарады будут, ребусы,

всё подсказочки к концу

да весенние троллейбусы

по Садовому кольцу.

И казалось, что безбрежная

жизнь качается в окне

и не в силах центробежная

сила вынести вовне.

Но она, конечно, вынесла

то, что выдано в кредит,

и сквозь дыры в шторе вымысла

вечность сонная сквозит.

И при каждом дуновении

ледяного ветерка

штора вздрогнет на мгновение –

и колышется слегка.

Грачи не летят

Если завтра весна, а мороз всё стоит

как столбняк, как елда ледяная,

то, конечно, весь март будет грустен пиит,

будет пить беспробудно до мая.

И цветы не цветут, и грачи не летят,

и далёко июньские грозы.

И хотел бы грачей, а рисуешь котят –

благо, этих полно и в морозы.

Вот бы кистью махнуть, чтобы вскрылась река,

чтобы лёд затрещал от натуги.

И грачей бы, грачей! Но выводит рука

в лучшем случае контуры вьюги.

Озорной малахай, мешковатый тулуп,

и неважно, что выглядишь глупо –

ну скажи, кто в такие морозы не глуп,

кто до ветру пойдёт без тулупа?

Видно, есть то, что есть, и иначе нельзя –

без тулупа и без малахая –

жить в России, полжизни нелепо скользя

и напрасно руками махая.

И мечтать, подпирая перстами чело,

глядя с мукой на пышные ели:

чтобы только весна, чтобы только тепло,

чтобы только грачи прилетели.

Сны о Коктебеле

Кругом тайга, снега и ели.

Да тусклый солнечный пятак.

Ну ладно, я не в Коктебеле –

сойдёт и так.

Хотя, конечно, очень сыро…

И зябко. Север, мать твою!

Налью вина, нарежу сыра.

Опять налью.

Ещё сырка… И так по кругу.

О, ледяная сторона!

Одна подружка на округу,

и та – сосна.

О боже, как мне надоели

приветы этих хвойных лап.

Ну ладно, я не в Коктебеле…

А ведь могла б!

Лежать в купальнике на пляже –

лукавый взгляд, счастливый смех.

Вкушать пломбиры там, и даже…

А, чтоб вас всех!

И тут отнюдь всё незамшело,

вокруг красивая тайга.

Так-так… Кажись, захорошело…

Ага!

Швырну-ка в печку пару брёвен –

тепло нелишне круглый год.

И тут… является Коровин!

Дудя в фагот!

В ямайской майке, малокровен

– дрожит, и иней на бровях!

Коровин, господи, Коровин!

Ах-ах.

Да что же… Как же в самом деле

ты вдруг пришёл из темноты?!

Ну ладно я не в Коктебеле,

но ты!

Мираж! Сюжет для анекдота!

Да что, да как ты тут возник?!

Да оторвись ты от фагота

на миг!

Молчит... И веки покраснели…

Торчат сосули в бороде.

Нет, явно мы не в Коктебеле…

Но где?..