Уроженка Донецкой области (1951). По образованию – историк (ДонГУ, 1977). Основной род деятельности – преподаватель.

С 2007 г. живёт в Крыму. Используя современные формы пространственного познания, постигает крымскуюгеопоэтику. Постоянный участник Международных чтений – Волошинских, Герцыковских, Сурожских – и Школы сонета. Активный член ЛИТО «Киммерия» в Судаке. Лауреат международных Герцыковской (2015) и Ришельёвской (2020) премий.

Исследовательские интересы Л. Корнеевой сосредоточены на открытиях литературоведения об особенностях русской поэзии, семиотической концепции локального текста и выявлении смыслоносности сверхтекстов целенаправленно организуемых литературных пространств – с целью их творческого продвижения в доступных формах к тем читателям, кому интересен космос смыслопорождения русской поэзии.

На пересечении двух тематических направлений этой целенаправленной работы постепенно складываются циклы, популяризирующие идейно-эстетическую неповторимость русской крымской поэзии: «Сонет: в блеске русской огранки»; «Крымские сонеты как геопоэтический феномен»; «Крымский текст русской литературы: диалектика читательского погружения в мир истинного бытия» и др.)

Автор публикаций в местной, республиканской, российской и зарубежной печати:

книг поэзии:«Знаки», 2010;«В опале у звезды», 2014;литературоведческого исследования«Семь сонетных прозрений о Волошине», 2017;трёх просветительских проектов о крымской поэзии в жанре «монография+антология»:«У времени на юру. История Крыма в русской поэзии»; «Крымские сонеты как геопоэтический феномен.Из опыта медленного чтения», 2019;«венок сонетов в крымском предстоянии», 2019;тридцати статей и эссе о русской поэзии.

Представляемое герменевтическое разыскание об идейно-художественных особенностях венка сонетов крымского поэта Владимира Докшина иллюстрирует исследовательский стиль Людмилы Корнеевой как опыт пристального чтения поэтических произведений.

Венкосонетные виражи Крымского текста Владимира Докшина

Крымскость крымских сонетов и венков рождается не из Крыма вообще, а из непосредственного соприкасания с его плотью в конкретном месте: в Коктебеле, в Бахчисарае, в Евпатории, в Керчи, в Феодосии… История представляемого здесь венка сонетов началась с того, что у автора этих строк, пребывающего в судакских геопоэтических излучениях, родилась идея инициировать актуальный сонетный диалог судакской пространственно-временной направленности. Встал вопрос о выборе адресата послания…

Думалось так: поэт должен быть судакчанином, то есть, не просто знать, а ведать нечто существенное о Судаке; конечно, это должен быть поэт с проявившимся философским потенциалом поэтической мысли; ещё важно, чтобы он был, хоть и не обязательно сонетистом, но искусным стихотворцем, который не устрашится «канонических цепей», и при этом, весьма желательно, – модернистом, в лучшем смысле этого слова, то есть, чтобы умел говорить о вечном свежим авторским языком. И каким-то едва улавливаемым, но неизбывным желанием хотелось услышать голос души не просто тонкой поэтической организации, но верящей в реальность и вечность пространственных духовных накоплений…

Основанный на этих параметрах выбор пал на известного крымского поэта, урождённого судакчанина Владимира Докшина (р.1959).

Владимиру Докшину

Вам, рождённым в приморском вертепе,

В заповеднике призрачных грёз,

В РаеАде меж роскошью роз

И суровою памятью степи,

Вам, судьбою закованным в цепи

Крымских чар и бытийных угроз,

Вам, блюстителям солнечных лоз,

Гордым баловням великолепий:

Что вам видится в тайных вестях –

Зорким оком смятенного эго –

В истомлённых полуденной негой

Неизмеренных пропастях?..

Поделитесь, намёком хотя,

Чем живёт ваш судакский эгрегор…

Л. Корнеева

Подчеркнём, что в сонетном послании В.Докшину, построенном на узнаваемых знаках крымской универсальности, вопрошающий призыв сонетного ключа обращён всё же не просто к крымскому поэту, но поэту Судака, которому, в предположении автора, доступна особость «судакского эгрегора». Разумеется, слово «эгрегор» использовано в послании без акцента на его мистическом происхождении, а как метафорический образ уже утвердившегося в сознании читающих людей представления о геопоэтических излучениях пространства, по-другому, о существовании информационных полей, благодаря которым пространство обладает «памятью», то есть сохраняет мысли, эмоции, чувства, когда-либо обитавших здесь людей*.

*Такое представление утверждается всё больше не только благодаря культурологическим концепциям «геопоэтики», «геософии», но и их основаниям в открытиях традиционных наук: например, в физике – учение о «торсионных полях», в психологии – учение К.Юнга о «коллективном бессознательном». В свете такого понимания, каждая территория, большая и маленькая (страна, город, деревня), имеет свою неповторимую «энергоинформационную сущность», создаваемую духовной работой тех, кто здесь жил и живёт сейчас.

Владимир Докшин чутко отозвался на послание. Как поэт высокой стихотворческой культуры, он безошибочно воспринял сонетное послание как приглашение продолжить известную с ренессансных времён традицию сонетного диалога «sonetto dirisposta»*.

*Известно, что изначально традиция «sonetto dirisposta» возникла как форма игры-состязания стихотворцев в технических возможностях, в таком качестве она была известна и в русской поэзии: сонетный ответ следовало исполнить на рифмы послания1.

Но современный русский поэт правильно понял, что он получил не вызов на стихотворческое состязание, а приглашение к разговору на животрепещущую тему, в конструктивной сонетной форме. И потому его ответ, подготовленный невероятно быстро, являл собой не просто сонетный кристалл с точным соответствием рифмам полученного послания (что было бы естественно в рамках известной традиции), а щедрый лиро-эпический разворот сонетного венка. По существу, так развёрнуто акцентируя и поддерживая не техническую, а содержательную сторону сонетного общения, Владимир Докшин вносит свой продуктивный вклад в развитие древней литературной традиции.

Хоть приглашение к судакско-крымскому сонетному диалогу несло в себе игровое начало, но отнюдь не игровым оказалось существо венкосонетного отклика Владимира Докшина… Его скорость даёт основание предположить, что поэтические идеи крымской проблематики жили в душе поэта в созревшем виде, а их многослойность и многозначность как будто только и ждали философско-эпического русла венка сонетов…

Чтобы взять правильную точку обзора для чтения этого произведения Владимира Докшина, обозначим – через самые неприкровенные выявления уникальности автора2– масштаб идейно-эстетического пространства, в котором способна продуктивно работать его мысль. Самое очевидное и определяющее – незыблемость ценностных оснований мировидения поэта:

И я был горд,

Что горы дряни, размером с Памир,

Что цунами дряни бились в мой мир,

А он был твёрд…

«Я ждал и миг настал…»

Не менее очевиден и парадокс, что, храня особость своего мира как незыблемость, поэт до глубины проникнут общинным чувством: «Я скорее МЫ, чем Я…». Не отличаясь от других поэтов в стремлении выявлять философские формулы бытия, Владимир Докшин выделяется позицией эмпирического мыслителя. Поэт известен и любим в образе обаятельного скептика, способного извлекать неочевидные смыслы, как из земных, так и из Небесных измерений жизни. Свои собственные наблюдения и открытия ему удаётся поведать читателю без респектабельного многомудрия, часто в симбиозе со сниженной тональностью высказывания. Докшин выделяется также, хоть и ироничной, но бронебойной устремлённостью к внятности смыслов. Энергией высоты проницающего взгляда этот поэт наделён свыше.

Определяющим основанием всей метафизики Владимира Докшина видится его глубинная чуткость к таинственности мироустройства, которую он понимает как неисчерпаемость смыслов бытия, потому не единожды утверждает: «С мерой не войти в безмерность…». Поэт обладает редкостной способностью воспринимать игру противоречивых сил мироздания, оформляя её яркими и суггестивными образами. Кто из читателей его сакраментальной миниатюры «Цикада-рэггей-рэп» не проникся напором хаотичной «злой игры» вселенских разрушительных сил в образе назойливо звучащей «цикады»: «Во вселенной все пробелы заполняют децибелы, мир цикада захотела утопить в горячке белой и сыграть за упокой. Мир привычный, мир знакомый на глазах впадает в кому, он отравлен насекомым…»?

Глубина самобытности этого поэта определяется и тем, что ответы на все вопросы он ищет в безднах своего волнующегося и мыслящего «Я»:

Где-то на периферии бесконечности «Я»

Спрятан в сгустке эйфории первосмысл бытия.

Только там душа спасётся…

«Habeointraspatium»

Трудно ошибиться, что главным средством поиска смыслов, а, значит, и главным путём к спасению от Армагеддона бытия Владимир Докшин понимает поэзию, её гармонизирующую божественную сущность:

Вино – предмет волшебного броженья.

То чудо, что таится в сладком соке,

Слова диктует, и высокий слог –

Земли и Неба страстный диалог –

Под песню вышних сфер рождает строки.

Их крепит формой дрожжевой грибок,

И в малом сем – Вселенная и Бог.

Совершенно очевидно, что поэт на духовном уровне осознаёт свою миссию:

Мой удел – хрипеть, корпеть и скорбеть.

Я расстроен до последней струны,

Но последняя струна может петь,

И несу я звук волшебной страны

К вершине Голгофы.

«Тридцать второе лето»

Возможности В.Докшина в исполнении этой миссии практически безграничны, что дало основание острокультурологическому взгляду Светланы Голиковой оценить способность поэта к сатори – духовному открытию и творческому озарению – какдар духовидения3.

Немаловажно в контексте нашей книги, и мы должны держать это в активной памяти, что В.Докшин изначально познавал чудо жизни и проникался любовью к ней через природную благодать родного Судака:

Таракташ расчесал, словно кудри,

Облака, а меж гор в коридоре

То ли море купается в утре,

То ли утро купается в море.

Солнца луч отражён в перламутре

Створки мидии в жёсткой ладони.

Чайки стон зарождается в утре,

Или утро рождается в стоне.

Проникаюсь восторженно-мудро,

Созерцаю, люблю и приемлю

Эту землю, влюблённую в утро,

Это утро, согревшее землю.

«Утро»

Нельзя также забыть, что своей журналистской повседневностью поэт неотрывно связан с жизненной плотью Крыма4, что даёт его поэтической мысли углублённое укоренение в реальности. Очевидно, все эти особенности мировосприятия в сочетании с широтой познавательных интересов и дают поэту возможность жить с осознанием Крыма как мощного центра знаковых смыслов.

Итак, к чтению венка сонетов Владимира Докшина мы приступаем с уверенностью, что такому поэту доступна современная крымская смысловая полифония. Уже магистрал сигнализирует о многомерном мерцании самосознания жителя Крыма наших дней:

Родиться в этом карантине времени –

Дар? Случай? Прихоть кармы? План Творца?

Кто ты, крымчанин, есть по роду-племени?

В ком из крымчан узнаешь праотца?

Земле твоей родны алан, ромей,

Тавр, скиф и византиец с генуэзцем,

И сурожанин – брат твоих кровей –

С землёю этой крымской сросся сердцем.

История земли – твоя ль она?

Деянья предков – ты ли их наследник?

Коль в мире вспыхнет новая война,

Что будешь защищать из сил последних?

Вопросы эти я давно решил,

Иначе б не родился я, не жил.

Демонстрируя абсолютный слух к геопоэтическим доминантам полученного от Людмилы Корнеевой сонетного вопрошания, своему венкосонетному ответу Владимир Докшин задаёт мощную идейную программу. Если обобщить все вопросы, из которых состоит магистрал, то проявится насущность этой программы, ибо речь идёт об осознании ответственности современного крымчанина перед историей («Вопросы эти я давно решил…»). В сонетном кольце венка, как и подобает, – ответ на поставленные вопросы магистрала.

Высокий регистр ключевого высказывания венка открывает в авторе – поэта классической рефлексии на высшие ценности мироустройства. Но посмотрите, как по-былинному сказительно и как-то по-народному просто звучит докшинское развёртывание магистрала в сонетном кольце! Удивительно, что звучащие на разной высоте составляющие – былинная повествовательная часть каждого сонета и его ключ, заданный высоким слогом магистрала – сливаются в органику художественной достоверности. Значит, неизбывная для поэта потребность отдаваться свободному течению мысли не входит в противоречие с поэтикой сонетного венка, а, наоборот, благодаря вяжущей силе его структуры, обретает целостность и концептуальность! И главное, в чём не изменяет себе поэт: ответ на историософские вопросы он ищет в перипетиях своей личной судьбы и в глубинах своего миропонимания.

Первичное восприятие сонетного кольца даёт впечатление неприемлемой для венка сонетов фантасмагории – сочетания исторических аллюзий, мифологических видений и картин реальной жизни, выходящего за привычные рамки. В творчестве этого поэта не впервой можно встретиться с фантастическим оформлением идей. Для тех, кто вхож в творческий мир Докшина5, он слывёт, в том числе, и мастером загадочных фэнтези6. На первых этапах творчества, окормляя свои пространные фантасмагорические опусы акростихами и самыми невероятными рифмами, транскрибируя их былинным или «прибауточным» слогом (определение С.Голиковой), поэт, кроме безграничных стихотворческих возможностей, демонстрировал непостижимый андеграунд своего поэтического мира. Творческое задание тогдашнего обращения поэта к феерии иллюзий и придумок видится в том, чтобы его эпические струны звучали вразнобой с общепринятой идейной нарочитостью и гладкописью.

Ныне, в его венкосонетном представлении крымской феерии, обращение к этому типу художественности видится не только оправданным, но едва ли не самым оптимальным: как иначе можно передать смешение наплывающих мыслей человека о чём-то сложном или малопонятном, когда мысли эти реальны именно в таком, фантастическом сочетании – прошлого и настоящего, мечты и действительности, осознанного и бессознательного – и именно в таком сочетании уплывают в эфирные пласты эгрегора?.. Как можно достовернее передать драматические перипетии человеческой устремлённости к непостижимому?.. Наш поэт обладает редкостным чувством жизни, которое и диктует ему неплоскостную диалектику поэтического видения: нечто главное о своём крае видится ему в замысловатом пространственно-временном переплетении корней и ветвей. И это главное при последующем обстоятельном прочтении произведения начинает проявляться как его высшая упорядочивающая сила. Впечатление фантасмагории рассеивается на глазах…

Зачином всего повествования является загадочная фраза: «Родиться в этом карантине времени – / Не отправная точка, а итог / Скитаний…». Отзываясь на этимологический посыл слова «карантин», понимаем, что речь пойдёт о некой грани времён – между изоляцией и свободой, между насильственным и естественным состоянием – либо в судьбе поэта, либо в общей судьбе страны… А ведь как известно, самая высокая продуктивность в работе духа наблюдается именно на рубеже эпох, в годы кризисов и бытийных испытаний: для остро чувствующего и мыслящего человека испытания судьбы – личной или общинной – становятся, как правило, посвящением в какую-то универсальную мудрость мироустройства. Начиная своё размышление упоминанием «карантина времени», поэт включает нас в свой масштаб представлений о ходе времени, с его вечностью и рубежами, и подводит к пониманию, что это произведение как раз и выношено в некой полосе ожидания Крымом «второго пришествия» России в свою историческую судьбу, что и внесло в повествование эмоциональную остроту и экзистенциальную вескость:

Мы честно защищали свет от тьмы,

Достойно жили, праведно и остро,

Как надо пред пришествием вторым

Тем, кто для жизни, нет, не полуостров,

Избрал планету под названьем Крым.

А коль его иная доля ждёт,

И снова разлучат с Россией родину,

Душа моя в скитаньях предпочтёт

Всё повторить, что было раньше пройдено,

Вновь взять на плечи груз земного бремени –

Родиться в этом карантине времени.

И вовсе не случайно в зачин венка сонетов включена мысль о скитании… Скитание, аналог странничества, в поэзии традиционно является символом духовных исканий. И путь своего исконно русского рода поэт не случайно видит как странничество, а своё рождение в эпоху исторических испытаний для Крыма (когда обычно и происходит постижение провиденциальной мудрости) как «итог» странничества своего рода во времени и пространстве. Нужно понимать, что представленное в венке откровение и есть символическое запечатление итога этих скитаний. Мысль поэта работает на больших глубинах, там, где течения его памяти и бессознательного открывают ему кладезь истин. Понаблюдаем…

Сначала поэт входит в течение родовой памяти. Его основное направление – от российских истоков к родному Судаку. Своё сложное самосознание автор раскрывает через разнообразные видения из истории своего рода. Первое видение поэта – о своём далёком предке – новгородском ушкуйнике* по прозвищу Докша (как видно, основанное на личных разысканиях поэта о происхождении своего рода по отцу:«Взгляни на карту: Котласский район, / А в нём, среди иных – деревня Докшино»):

…Новгородский древний кремль они

Мнят своим чревом. Пращур-ватажок

Безродным был, как прочие ошуйники

(Ошую князя не сидела знать),

Зато поморы о лихом ушкуйнике

С него легенды начали слагать.

С ватагою на лодьях, взятых в складчину,

И в Поонежье и в Подвинье он

Дань с чуди заволочской выколачивал

И новгородский утверждал закон.

*Долгие годы в советской историографии отсутствовало сколько-нибудь значимое упоминание об ушкуйничестве. В первоначально появившихся сведениях преобладало его понимание как вооружённого разбоя и пиратства на Русском Севере, на Волге и на Каме. В настоящее время, по мере открытия новых летописных текстов, всё больше раскрывается роль в истории этого довольно массового социального движения, складывается его иное понимание: новгородские князья умеривали стихийность ушкуйников, этих пассионариев-удальцов, привлекая их к защите Новгородской и Псковской земель от нападений с Запада и к сбору податей с населения северо-восточной части Древней Руси: коми, мари, мери, веси, карел и других народов (упоминаемых В.Докшиным в обобщающем понятии «чуди заволочской»). Утверждая «новгородский закон», ушкуйники участвовали в создании централизованного государства на Руси.

Поэт знает нечто важное и о своих предках по матери:

Лишь знаю, прадед мой достойно жил,

В герои вышел, да и в кавалеры же –

Георгиевский крест он заслужил,

Матрос Цусимы (битвы, книги) Серышев.

А дед мой Трифон на пятнадцать лет

Без переписки осуждён при Сталине…

С любовью и особенной гордостью обрисованы картины из жизни родителей поэта, с акцентом на общности их судеб с судьбой Отечества и родительском влиянии на личную судьбу поэта:

Чтоб под ноги мои стелились тропы,

Чтоб песне звёзд я ночью мог внимать,

Прошла, освобождая, пол-Европы,

Земля ей пухом, фронтовичка-мать.

Чтоб Крыма и России монолитность

Питала кровь мою, как витамин,

Отец-комсорг, забыв про инвалидность,

Освобождал плантации от мин.

Как видим, в стихийных событиях жизни предков уже просматривается идея служения целесообразности истории. Мост к своему крымскому рождению поэт прокладывает сообщением о том, что его родители, выходцы из разных областей Русского Севера, волею судеб оказались в Крыму. Лирическое звучание повествования усиливается тем, что поэт прикасается к истории своего рода и своего рождения как к Божественному Промыслу:

В том вижу я и счастье, и участие

Сил Вышних, в том я вижу план Творца,

Что котласскую древнюю династию

Обогатила кровь Череповца.

Драгоценным предвестием глубинной идеи произведения звучит непафосное обозначение заповедного гена древнего русского рода Докшиных, проросшего и в Крыму:

Безродный сам, любви знал цену он.

Нить его рода сквозь века проложена.

Осыпан колос, гены скажут семени,

Кто ты, крымчанин, есть по роду-племени.

Ещё одна, современная, картина из родового эпоса Докшиных одновременно звучит и как житейское свидетельство правоты истории: «Непросто всё: и бывшая жена / Сынуле помогла «обукраиниться», / Но – референдум, Крымская весна, / И сын – со мной, оставив маму в Виннице…».

Эмоциональный фон произведения сгущается подспудным вопросом, можно ли считать крымчанином, наряду с «наследниками тех, кто жил здесь сотни лет», пришедших позже «россов»? И здесь мысль поэта вплывает в другое глубинное русло – памяти своего родного города. Ответ рождается в последующих видениях поэта о далёкой истории Судака:

Земле твоей родны алан, ромей.

И племя кочевое, и империя

Её считали вотчиной своей,

И идолам молясь, и в Бога веруя.

Аланам сквозь века и мой поклон

(Иль древним грекам, судя по названию –

Сугдея). Ими город заложён.

Поныне он – очей очарование,

Тавр, скиф и византиец с генуэзцем:

Меж ними дружба не была крепка.

Нет, не культура полисов, не крест – цель

Сюда пришедших в средние века.

Поклон сквозь лета низкий тавроскифам –

Кочевникам, познавшим щедрость лоз

Кокура, винограда. Их, по мифам,

Бог Дионис из Греции принёс.

А итальянцы тупо торговали

И меркантильно обирали люд,

Им крепости величие едва ли

В заслугу даже правнуки зачтут.

Под гнётом жили армянин, еврей

И сурожанин – брат твоих кровей.

Примечательно, что поэт не просто перечисляет народы, жившие здесь, а упоминает их по этическому ранжиру, определяемому их ролью в крымской истории. Так, поэт кланяется аланам и древним грекам за их основополагающую созидательную миссию («Ими город заложён»), и тавроскифам – за то, что приняли и развили принесённые из далёкой Эллады достижения культуры (познали «щедрость лоз»), но к средневековой итальянской колонизации высказывает отрицательное отношение: «А итальянцы тупо торговали / И меркантильно обирали люд».

В средине сонетного повествования – мощный акцент на тесном взаимодействии Древней Руси и Сурожа в эпоху средневековья, углубляющий судакский эгрегор. Поэт актуализирует не только исторические корни культурного образа родного города:

И сурожанин – брат твоих кровей –

Путь в греки из варяг перезагрузке

Подверг, уча торговле сыновей,

И Понт Эвксинский сделал морем Русским,

но и его мифологические грани:

Не здесь ли Бравлин*, новгородский князь,

Закончил свой набег святым крещением?

И это знак. Я чётко вижу связь,

Прародины к Тавриде причащение.

*«ПОХОД БРАВЛИНА». В наших старых рукописных сборниках, минеях и торжественниках встречается рассказ, как вскоре после кончины св. Стефана Сурожского, стало быть, в конце VIII или в начале IX века, на Сурож, теперешний Судак, напал русский князь Бравлин. Он пришел из Новгорода, и, прежде чем осадить Сурож, опустошил все побережье Черного моря, от Корсуни до Керчи. Десять дней продолжалась осада Сурожа, но на одиннадцатый, когда удалось взломать Железные ворота, город пал и был предан грабежу. С мечом в руке сам Бравлин бросился к св. Софии, где покоились в драгоценной раке мощи святого Стефана, рассек двери храма и захватил его сокровища. Но тут случилось чудо. У раки святого постиг князя паралич. Поняв кару свыше, Бравлин вернул храму все награбленное, и, когда это не помогло, приказал своим воинам очистить город, отдал святому Стефану всю награбленную в Крыму церковную утварь и, наконец, решил креститься. Преемник святого Стефана архиепископ Филарет, в сослужении местного духовенства, тут же совершил крещение князя, а затем и его бояр. После этого Бравлин почувствовал облегчение, но полное исцеление получил лишь тогда, когда, по совету духовенства, дал обет освободить всех пленных, захваченных на крымском побережье. Внеся богатый вклад святому Стефану и почтив своим приветом местное население, князь Бравлин удалился из Сурожских пределов». (Легенды Крыма.Издание 9-ое // Составление Филатовой М.С. – Симферополь, 2008).

Одно лишь упоминание легенды (не исключающей достоверного её основания) о новгородском князе Бравлине с аллюзией на «Житие св. Стефана Сурожского» поднимает целые пласты истории Судака: и его былого экономического процветания в качестве важнейшего пункта двух цивилизационных магистралей («из варяг в греки» и Великого шелкового пути), и ключевой роли в истории православия на рубеже первого и второго тысячелетий (когда Судак былцентром православной епархии), и более раннего, чем принято считать, сближения прародины поэта, Новгородской земли, с Тавридой – через «святое» «причащение».

Судя по ключевым идеям венка, при описании национального состава крымского населения прежних эпох поэт вовсе не для рифмы использует наименование «ромей» – ныне редко употребляемое самоназвание исповедующих православие жителей Восточной Римской, Ромейской империи (395-1453), позже названной историографами Византийской. Как известно, в этом многонациональном государстве, где официальной религией было православие, объявившее равенство всех людей перед Богом («нет ни эллина, ни иудея, ни скифа»), не существовало национальной розни, благодаря чему империя простояла больше тысячелетия. Упоминание ромеев воспринимается в тексте венка сонетов не только как аллюзия православной Византийской империи, Второго Рима, но и родство его с Третьим Римом, Российской империей – двух православных цивилизаций, исторически подтвердивших возможность мирного сосуществования народов:

Мы выдюжим, сгорая – не сгорим,

Поскольку с нами – Вера Слову твердому,

Поскольку ПравоСлавен Третий Рим,

И на планете не бывать четвертому.

Неординарным видится авторское понимание многовекового мирного сосуществования русских и татар в Тавриде. Проявляя осведомленность в самых новых научных разысканиях об участии кочевых племён Северного Причерноморья в оформлении «къырымтатарского» этноса, поэт показывает разумную неизбежность мирного сосуществования россов с татарами, как с извечными соседями: «Былой кыпчак теперь къырымтатар. / Не вечные ль соседи русским половцы?». Своё рассуждение об этом поэт замыкает былинной мыслью: «Да, росс, не ссорясь с братом иноверцем, / С землёю этой крымской сросся сердцем».

Российские и крымские воспоминания поэта в лабиринтах повествования много раз непроизвольно пересекаются. И в какой-то момент судакская память поэта сливается с русской памятью рода в одно русло. И, как итог, поэт вписывает себя в ряд всех тех выходцев из разных земель, которые связаны с крымской землёй святыми узами истории: «Судак родной, с тобой святых оков / С рожденья не порвать до дня последнего». Логическим завершением этой линии повествования видится риторический вопрос: «Коль вам с землей одна судьба дана, / История земли – твоя ль она?».

Этот смысловой скачок в поэтическом пространстве докшинского венка произошёл также и благодаря плодотворному художественно-символическому осмыслению гуманитарных познаний поэта. При этом, по всем спорным в науке вопросам поэт обозначил свою чёткую точку зрения: и о многообразии проявлений пассионарности средневековых русичей, ушкуйников и князей; и по проблеме аланского и греческого участия в основании города Судака; и по концепции более сложного процесса формирования крымскотатарского этноса. Как видим, поэтическое познание мира для поэта – это точное познание, не противоречащее науке, и когда поэт отдаётся мифологическим завихрениям повествования, без чего немыслимо цельное представление о пространственной памяти территории, то он оговаривает такой источник бытующего понимания вещей (например: «…щедрость лоз…/ Их, по мифам, / Бог Дионис из Греции принёс»).

Как особенность этого произведения Докшина отметим, что в нём чувствуется озадаченность поэта не иносказательно, а ясно и чётко обозначить свои мировоззренческие координаты. Так, оконтуривая позицию в отношении к отечеству, он дистанцировался от либералов и космополитов («Что будешь защищать из сил последних, / Ты спящий в потребительском раю? Европу предзакатную свою? / / Вы – без благословения планеты») и не впал при этом в грех национализма, ибо видит свои истоки не только в своих национальных корнях, но и в своей связи – через землю – с теми, кто здесь жил и трудился в другие времена:«России сын, Крым полюбить сумей. / Земле твоей родны алан, ромей». Одним из идейных акцентов венка воспринимается своеобразная декларация верности принципам православной общинности: «Всю книгу бытия перелистать – / Не зачеркнуть божественного правила, / И части выше целого не стать, / Как бы она то целое не хаяла».

Таким путём в последних сонетах венка поэт вышел к идее своего предназначения:

Вне времени, пространства Абсолют

Не пустит душу в мир без поучения:

Искать ли ей убежище, приют

Иль главное своё предназначение…

Иначе б не родился я, не жил.

Нет смысла в бытие не предназначенном.

Иначе б душу я не обнажил.

Иначе б вечность зря была потрачена.

Теперь сказал. Судьбы замкнулся круг.

Что впереди? Привычные скитания…

Пройдут года, и Крыма русский Юг

Войдет в свою эпоху процветания.

А коль его иная доля ждет,

И снова разлучат с Россией родину,

Душа моя в скитаньях предпочтёт

Всё повторить, что было раньше пройдено,

Вновь взять на плечи груз земного бремени –

Родиться в этом карантине времени.

Именно этой ясно проявившейся темой предназназначенности судьбы – в последних сонетах венка сказительный стиль повествования трансформируется в возвышенный. Кроме того, по мере погружения в существо произведения Докшина, произошёл и метаморфоз представления о типе его художественности. Фантасмагория превратилась в мистерию: из хаоса исторических перипетий и судьбинных испытаний лирический герой вышел… с осознанием своей наследной ответственности за мир в Крыму и его единство с Россией. Так проявляется высшая ценность судакской ментальности («судакского эгрегора»), зародившейся на перекрёстке мировых дорог, освящённой православием и общностью исторической судьбы с Россией. Как видим, не только восторг перед чудом жизни, но и бытийную умудрённость поэт обретает в пространственно-временных колодцах Судака и Крыма.

Наблюдая проявившиеся этим произведением В.Докшина новации в его творчестве, нельзя не вспомнить аналогичное явление в жизни М.Волошина и А.Герцык, у которых киммерийские сонетные циклы в пору бытийных испытаний тоже стали экзистенциальной гранью творческой судьбы. В очередной раз сонетное произведение оказалось знаковым событием на пути поэта. Благодаря венку «Родиться в этом карантине времени…», Владимир Докшин смог увидеть себя «патриархом в своём роду» и осознать, в чём конкретно состоит ответственность поколения родившихся после войны за тысячелетнее наследие России и почувствовать себя воином-фронтовиком, что с полной очевидностью проявилось в одном из послевенковых стихотворений: «Мы – поколенье без войны? Враньё! / Мы – на фронтах войны за убеждения» («Вино победы»).

По большому счёту, этот венок выявляет очередную инициацию в творческом мире В.Докшина. В контексте разысканий Светланы Голиковой, инициацию в поэзии Докшина можно рассматривать как русло движения поэта к сверхзнанию, доступность которого дарована ему свыше. Если обратиться к определяющему личностному принципу жизни Докшина, выявленному этим исследователем его творчества – образу айсберга (который, как известно, хранит свою незыблемость на глубине), то всё высказанное в этом венке на зов непраздного вопрошания понимается как духовное озарение, поднявшееся из «сокровенной глубины» неординарных бытийных накоплений поэта.

Теперь – о форме произведения. Поэт, избрав английскую форму сонета, работает строго в перекрёстной рифме и в поэтике последовательного прорастания смысла каждого сонета. Каждый сонет завершается классическим ключом, ударно подытоживающим очередной виток мысли. Хотя стиховедческая экспертиза отметила бы в этом венке и строго не рекомендованные каноном дерзкие анжамбеманы («…В сей дилемме ни / Уму, ни сердцу не найти ответ»), и нередкие ритмические сбои в виде спондеев («Нет, не культура полисов, не крест – цель..»; «Тавр, скиф и византиец с генуэзцем»), и замысловатые рифмы («наследник – след в них»; «прозвище – непрост ещё»; «генуэзцам – крест цель»), но всё же возможности Докшина в области техники стиха таковы, что позволили ему, не отказываясь от привычного движения мысли и невероятных рифм, добиться стройности и сочности звучания венка. Но главное, при несущественных отступлениях внешней формы, поэт проявил почтительную верность жанрообразующим достоинствам внутренней структуры венка сонетов: концептуальность поэтической мысли автора обеспечивается глубинной взаимосвязью магистрала с эпической подробностью сонетного кольца.

Как итог, венок Докшина, отличающийся живым изложением, является нам интересным вариантом сочетания традиции и индивидуального стиля поэта. Умело используя жанровые возможности венка сонетов, он обходит стороной наезженную колею перфектных сонетных штампов. И так, не изменяя своему фирменному стилю импрессионистической визуализации движения мысли, разворачивает перед читателем многослойную лирико-философскую панораму. Однако, весть поэта, обобщённо намеченная путеводной нитью магистрала, не только не теряется в неожиданном сочетании образов и бликов сонетного кольца, но, благодаря множественным и ярким вкраплениям исторических картин и мифов, обретает провиденциальную вескость.

И ещё. Для любого читателя, наделённого способностью воспринимать метасмыслы литературного произведения, конечно же, не останется незамеченной многомерность эзотерических представлений поэта, его способность чувствовать мистические токи жизни, которыми проникнут приход каждого человека в мир. Именно благодаря внутреннему излучению мистических представлений, в таком, как будто бы простом тексте, произошло столь глубокое самораскрытие автора. Татьяна Кошемчук, литературовед с редкостным чутьём к духовным глубинам поэтического сознания, предметно объясняет эту особенность венка: «Мистическая нота явственно звучит в начале и конце: рождение как итог пути, через все эти вехи – народы, названные в венке – скитание в веках, то есть предшествующие жизни в названных народах – и кульминационная инкарнация в Крыму, где всё собрано в фокусе истории, где прожита именно кульминация – возвращение в Россию – и удивительная нота: готовность на еще одну инкарнацию – вновь здесь, в Крыму, если не сбудется предназначенное. И мужественное начало души – готовность защищать то, что выбрано как назначение жизни – этот душевный пласт и рождает ключевое намерение – вновь воплощенности в крымском историческом теле – для довершения дела (исторического предначертания – Третьего Рима, немыслимого без Крыма), если потребуется»7.

В заключение интересно ещё раз подумать: может быть, такое богатое понимание крымской темы – это всё же материал для поэмы, а не для сонетного венка? И далее: так актуальна ли сегодня поэтика венка сонетов для художественного отражения Крыма?.. Несомненно – да, и это подтверждается, в том числе, историей рождения и идейно-эстетическим существом венка сонетов Владимира Докшина. Именно благодаря венкосонетной форме разнообразные видения поэта органично объединяются в цельное драматическое действо. Если во множестве прежних эпических произведений Владимира Докшина до заветной вести поэта нужно добираться сквозь частокол иносказаний, не всегда доступных пониманию читателя, то здесь, в плодотворной связи с ёмкими сообщающимися сосудами венкосонетного канона, мысль автора, оставаясь верной внутренней установке на картинную реальность, обретает идейную внятность, впечатляющую искренностью и точностью. А имея в виду интегральное звучание крымских смыслов у этого автора, вопрос об актуальности сонетного венка вообще можно считать риторическим: вопрос о целесообразности венкосонетной формы по отношению к сочинению В.Докшина снимается уже тем, что в нём кольцо целого выводит жизненное в сверхжизненное.

Думается, читатели, размыслительно связанные с пространственными откровениями М.Волошина, заметят идейное созвучие венка сонетов Докшина с ключевой геопоэтической формулой великого киммерийца:

Будь…памятью насыщен, как земля.

Весь трепет жизни всех веков и рас

Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

М.Волошин.«Дом поэта», 1926

Как видим, великую мудрость – верность «трепету жизни», – которая открылась Волошину в коктебельском ландшафте, поэт нашего времени, прозревает на своём богатом судакском бытийном материале. Эта мудрость стала основанием важнейшей личной декларации автора – об идейном братстве поэтов Крыма и России:

Российские пииты, мы родня ли?

Да, слеплены мы все из разных тест,

Но сколько бы слова мы не меняли,

Итогом будет этот, крымский, текст.