ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 62 сентябрь 2020 г.
Проза
Фёдор Ошевнев
Прозаик, публицист, журналист. Родился в 1955 году в городе Усмани Липецкой области. Окончил Воронежский технологический институт (1978-й) и Литературный институт имени А. М. Горького (1990-й). Двадцать пять календарных лет отдал госслужбе: в армии и милиции. Майор внутренней службы в отставке, участник боевых действий, ветеран труда. Член Союза журналистов России. Член Союза российских писателей.
Короткие рассказы
КОНВЕРТ БЕЗ ОБРАТНОГО АДРЕСА
– Службу обозначаете! Былыми заслугами кичитесь! На них далеко не уедешь! – рубил воздух ладонью в такт хлестким «воспитательным» фразам командир учебного батальона подполковник Ушаков, распекая вытянувшегося перед ним в струнку подчиненного– командира учебной роты майора Ишова. – Лучшая рота! – брезгливо поморщившись, зло продолжил разнос комбат. – И лучшие сержанты, организовавшие лучшую ночную пьянку! Самоустранились от личного состава! Не живете жизнью подразделения!
– Да я, товарищ подполковник, с них семь шкур... – вклинился было в критический монолог Ишов. Но – напрасно...
– Молчать! Молчать, пока я вас спрашиваю! – едва не подпрыгнул в кресле Ушаков от неуместного оправдания. – Меня пустые словеса не интересуют! С людьми работать надо! Кропотливо! Методично! Тогда и пьянок в роте не будет, и вообще ЧП! А сейчас – засучайте рукава и шагом марш немедленно наводить порядок в подразделении!
И комбат довольно расслабился в кресле после ухода подчиненного, промаршировавшего строевым шагом до дверей кабинета.
Из дверей ротный вылетел пулей, через строевой плац пронесся снарядом, в казарму вломился гранатой с выдернутой чекой. «Взрыв» последовал незамедлительно...
________
Выходец из младших командиров, майор Ишов являл собой хрестоматийный типаж холерика, тяготеющего к психопату истероидного типа. По простоте душевной он сам однажды сознался комбату, что если не поорет в казарме хотя бы раз за полдня, то «зримо чувствует», как бразды правления уплывают у него из рук. Стоило же ротному самому попасть «на ковер» к начальству – пусть даже не за чьи-то, а за личные прегрешения, – как офицер немедленно спешил передать испорченное настроение своим подчиненным (обходное защитное поведение), восполняя энергетические запасы особенно громкими криками и порой доходя до рукоприкладства. К тому же изначально низкая культура – Ишов воспитывался в семье хронического алкоголика – и почти полное отсутствие сдерживающих центров никогда не позволяли майору признать собственную неправоту перед подчиненными, и даже самая невыгодная для него ситуация в таких случаях неизбежно и грубо выворачивалась им наизнанку.
Скажем, после «строгача» за опоздание на «тревогу» – а именно под ее прикрытием Ишов и ночевал у любовницы – ротный моментально вызверился на комвзводов и сержантов, их заместителей, обвинив всех скопом в нарушении порядка заправки солдатских постелей.
– Верхняя простыня должна складываться вдоль, а не поперек, как это, оказывается, уже месяц вытворяется в роте! И я только сегодня узнаю! – никого не слушая, на повышенных тонах упрямо долдонил он.
Наконец удалось напомнить ротному про устное распоряжение командира части об изменении порядка заправки, однако Ишов растерялся лишь на секунду, а в следующую завопил:
– Да что вы все ко мне с этими ср...ными простынями поприцеплялись? Я спрашиваю: когда в прикроватных тумбочках будет наведен должный уставной порядок?
Его-то, по «рекомендации» комбата, Ишов и собирался сейчас наводить. Причем во всей казарме единовременно. Итак...
________
«Взрыв» последовал незамедлительно. На головы наряда по роте обрушилась лавина ругательств: лексикон у ротного был небогат, но ярок.
– Почему, блин, дневальный на тумбочке не рапортует, а шепчет? Почему свободный дневальный, как сволочь, не стрижен, на ушах висит? Почему все опухли ото сна – к такой-то матери, заняться нечем? В казарме, блин, сплошная грязь, а они болтом груши околачивают! Почему пол ни хрена не намастичен? Бездельники! Скоты! Всех после наряда на «губу» засажу!
И по мере выплескивания бранных слов на солдат ротный вновь начинал ощущать себя великим руководителем, проникаясь осознанием собственной значимости: а как же – сто восемьдесят девять подчиненных, включая офицеров, и все обязаны беспрекословно ему повиноваться! – и цементировал щели в пьедестале царя и бога подразделения, который бесцеремонно пошатнул комбат.
Тр-рах! – слетел Ишов с этого пьедестала, поскользнувшись хромовыми сапогами на беспощадно намастиченном полу.
– Идиот! – чуть не с кулаками набросился майор на дежурного по роте, неловко поднявшись с желтоватых пахучих досок. – Чокнулись, блин, столько мастики в пол вгонять? Где экономия, мать вашу так?! А по тревоге побегут – друг друга покалечат?!
Наученный горьким опытом, ефрейтор молчал, с трудом сохраняя серьезный вид, поскольку изнутри его распирали и смех, и желание напомнить начальнику более раннее его высказывание относительно мастики и пола. Майора же, снедаемого злостью, переполняло острое желание немедленно излить ее на кого-то еще, помимо наряда по роте, и он прорычал:
– А ну, кто еще из бездельников в наличии?
– Так все ж в учебном корпусе, на занятиях, – осторожно ответствовал дежурный. – А старшина с каптерщиком на вещсклад ушел. Один Рязанцев в подвале паяет.
– Вот я сейчас проверю, какого хрена там этот Умелец наработал, – с угрозой не по делу пообещал Ишов.
Секунду помедлив, ротный быстрым шагом направился к лестнице, ведущей в подвал...
________
Рядовой Рязанцев в роте, да и во всей части, был единственным детдомовцем. Именно поэтому беседовали с ним, по прибытии вчерашнего призывника в подразделение, не только взводный, но и сам Ишов в паре с замполитом роты. Худощавый горбоносый солдат с асимметричным лицом и уныло опущенными уголками губ отвечал тоже уныло, односложно.
Найденыш. Младенцем на задворках вокзала подобрали. Родители не объявились – отправили в детдом. Там фамилии воспитанникам иногда давали по названиям городов страны: Москвин, Калужцев. Так и он свою получил. Окончил восьмилетку – направили в строительное ПТУ. Выучился на маляра-штукатура, но может и другое: класть кирпичи, плитку, по-плотницки, электриком. Полгода работал на заводе, жил в общежитии. Потом призвали на срочную. Всё...
И лишь услышав от замполита глупейший вопрос – из серии обязательных на первой беседе с солдатом: чем собираешься заниматься после армии (это при сроке-то службы в неделю!), рядовой неожиданно оживился и стал рассказывать, что очень хотел бы иметь С в о й Д о м – то есть какой-то жилой угол, жену, детей и, естественно, работу. Только обязательно от нормы, чтобы можно было сверх нее сколько-то давать и за несколько лет как-то скопить на этот свой угол.
–Это ты про квартиру, что ли? – решил уточнить замполит.
– Не-е... Про частный угол, – разъяснил солдат. – Квартиры мне не дадут.
– Почему ты так думаешь? – удивился ротный идеолог.
–Я не думаю, – поскучнел Рязанцев, и уголки его губ опустились еще сильнее. – Знаю. Мужики на заводе все так говорили. Мол, тебе, из детдома, да одиночке, ни в жисть не дадут. Женатому только и с блатом. А женишься – куда идти? К чужому на постой? Там дети пойдут... Не-е, свой угол заработать надо. Хоть комнатешку...
–Ну и много детей-то в своем углу по «дембелю» настрогать распланировал? – с подковыркой поинтересовался Ишов, которому рядовой по неясным причинам, но сразу не поглянулся, а замполит от такого вопроса недовольно поджал губы, однако смолчал: начальнику, да еще армейскому, замечания делать чревато последствиями.
–Не меньше как трех, – серьезно, не почувствовав подковырки, заявил Рязанцев. – Не-е, может, четырех?
– Дурное дело нехитрое, –язвительно усмехнулся ротный, некстати вспомнив свое собственное детство, щедро сдобренное колотушками, коими отец-алкоголик от души оделял будущего офицера и двух его сестер, сроду не принося домой ни копейки. – Только потом-то чем рты прокормишь?
– Руки прокормят. А они – вот они, – протянул вперед ладони рядовой. Уже загрубелые, в мелких шрамах и неожиданно крупные. – Не-е... Прокормлю. Говорю – по-всякому работать могу.
– Это мы еще проверим, – с долей скептицизма заявил Ишов. – Шагом марш к старшине: в туалете плитка поотваливалась, пусть инструмент и фронт работы обеспечит. И смотри у меня... Умелец!
Но Умелец – как быстро и окрестили Рязанцева в роте – свои слова о «всякой работе» с блеском оправдал, и с тех пор старшина постоянно выдергивал бывшего детдомовца с учебных занятий, будто морковку из грядки: разного текущего ремонта в подразделении круглый год хватало и перехватало. К наукам же военным, а в особенности к политподготовке, Умелец относился с завидным равнодушием. Зато лучше всех заправлял «кирпичиком» постель, даже быстрее и ловчее сержантов наматывал портянки, умело стирал и гладил «хэбэ», без малейшей тени отвращения убирался в свою очередь в туалете. И никогда за время службы на ее тяготы и лишения никому не жаловался, как и вообще ни на что.
Был случай в первые дни службы: наглый здоровенный сослуживец из того же взвода стал отбирать у Рязанцева на обеде кусок хлеба – я, значит, не наедаюсь, а ты тощий, обойдешься. Так здесь детдомовец на открытый конфликт не пошел, а часть пайки компенсировал своеобразно: стал подходить к хлеборезочной уже после еды и просить вроде как добавку – горбушку. На третий день женщина-хлеборезка показала постоянного попрошайку дежурному по части, и тот вычислил, из какой роты рядовой, передав информацию замполиту подразделения. Будучи искушенным в солдатских взаимоотношениях, офицер отследил неуставную ситуацию и жестко пресек ее раз и навсегда.
После разборки в канцелярии роты солдат-здоровяк сунулся было в курилке к Рязанцеву – со своей разборкой: настучал, гад, значит! На что Умелец резонно возразил:
– Не-е... Я в жизни никого не закладывал! А вот ты – тормоз. Пайку-то мою при всех, нагляком, отнимал. А шакалы – они ж тоже не слепые. Тебя и взяли за задницу.
Но при крайних обстоятельствах детдомовец готов был принять бой.
Как-то его окликнул старослужащий из музвзвода:
– Эй, сюда! Я не понял, солдат! Бегом! Ты чё, блин, туго всасываешь? – И несильно, больше для порядка, одной рукой ударил Умельца в грудь, а другой протянул ему свои грязные портянки: – Вечером прихожу в казарму и удивляюсь: они уже чистые и выглажены!
–Не-е... – не взял портянок молодой солдат. – Я тебе не чмырь!
– Ты чё, салага, совсем охренел? – ухватил Рязанцева за ворот музыкант. – Чё, службу, блин, понял?
Но детдомовец, накрыв его ладонь своей, неожиданно ловко вывернул кисть старослужащему и оторвал ее от кителя. После чего только и ответил:
– А че ж тут непонятного? «Деды», как ты, и в ПТУ были. Навалом. Тоже слабых по-всякому трахали.
– Так ты сильный, блин, да? Тогда готовься – ночью подымем; за базар, душара, ответишь! – пригрозил разозленный музыкант и собрался было уйти, отложив расправу над взбунтовавшимся наглецом до поры до времени.
Но тут Рязанцев его остановил:
– Не-е... Ты не убегай... Толпой-то вы мне по бороде быстро настучите – и разговора нет. Только я с тебя одного потом спрошу.
–Это как, салага? – даже развеселился музыкант. – Ну-ка, не понял...
– А просто, – пояснил Умелец. – Половинкой силикатного кирпича по «чердаку». У меня в ПТУ один крутой раз стипуху отнял, ну я ему назавтра полбашки и снес. Три месяца в «травме» отдыхал. А бил сзади – оно таким макаром вернее. И учти: я свое слово всегда держу!
– Ты чё, опупел, что ли? – пошел на попятную «дед». – Тебя ж тогда посадят...
– Не-е... Замнут для ясности. Как в ПТУ. В случае же чего – тюрьма ли, армия, детдом – мне все едино. Везде своя камера, казарма или там спальня на десятерых. Подъем-отбой, невкусная жратва по распорядку. И без зарплаты... Не-е, мне терять нечего. А вот тебе...
Обескураженный музыкант молча убрался восвояси, и больше детдомовца никто под себя подмять не пытался.
С тех пор Умелец довольно счастливо и легко (на его взгляд) продолжал тянуть лямку солдатской службы – то подштукатуривая казарму, то беля ее изнутри, то ремонтируя нехитрую «военную» мебель: табуреты в спальном помещении, стулья и столы в ленинской комнате. В последние же дни переквалифицировался в электрика, изобретая пульт для дневального, где мыслилось свести воедино тумблеры тревожной сирены, вечернего и дежурного освещения, различных световых табло – формы одежды, уличной температуры –плюс туда же подключить телефон.
С паяльником в руке Рязанцев мараковал над замысловатым пультом в подвальной комнате-мастерской роты, а в это время в казарме, наверху...
________
Секунду помедлив, ротный быстрым шагом направился к лестнице, ведущей в подвал. Перейдя через порог примитивной мастерской, из потолка которой там и сям торчали водопроводные и канализационные трубы, а меж ними, посредине помещения, чужеродно нависала лампа дневного освещения, Ишов сразу углядел на самодельном столике, перед увлекшимся работой рядовым, початую водочную бутылку. Из горлышка поллитровки вился какой-то слабый дымок, но на эту деталь офицер внимания не обратил: вся его злость за ночную сержантскую пьянку, «разбор полетов» в кабинете комбата и дурацкое падение в казарме мгновенно выплеснулась в не контролируемый разумом поступок.
Ишов рванулся к бутылке с водочной этикеткой, словно взбешенный бык к красной тряпке, ухватил поллитровку ближе к дну и со словами: «Ага, сука, и ты такой же!» – резко плеснул содержимым стеклотары поперек лица удивленно поднявшего голову рядового. Плеснул и тут же доплеснул еще раз.
– А-а-а-а! –дико закричал Рязанцев, обхватив ладонями лицо. – А-а-а-а!
– Э-э, ты чего? – опешил Ишов и тут же испугался, замер, поняв, ч т о и м е н н о он натворил.
В бутылке из-под водки была концентрированная соляная кислота. Ротный сам же ее и принес в этой стеклотаре, выпросив несколько дней назад в лаборатории горюче-смазочных материалов учебного полка. Из ядовитой техжидкости, растворяя в кислоте цинковые стружки, готовили необходимый для пайки хлористый цинк.
– Ну, ну, –засуетился вышедший из ступора Ишов, безуспешно пытаясь успокоить не перестававшего голосить, и всё старался оторвать его плотно прижатые к лицу ладони от обожженных мест и выяснить, не попала ли кислота в глаза.
Химический ожог быстро дал серый, плотный на ощупь обширный струп, широкой полосой проходящий под глазными нишами, через переносицу. Брызги кислоты разлетелись и по лбу, и по щекам рядового. Облегченно вздохнув наконец – глаза у него вроде не пострадали, – ротный потянул Рязанцева наверх, в казарму, к умывальнику.
– Ну, ты чего? Сейчас промоем – и все будет нормально, – уговаривал Ишов. – Ну, ведь не больно уже, правда?
–Не-е... – наконец отозвался солдат. – Жжет. Сильно...
– Сейчас, сейчас, – и майор приказал дежурному по роте звонить в санитарную часть, старшему врачу полка.
Минут через двадцать медицинский «уазик» увез пострадавшего в гарнизонный военный госпиталь, в кожное отделение. Там обожженное кислотой место быстро обработали слабым щелочным раствором и обильно смазали жидкой мазью с антибиотиками.
– И как же тебя угораздило? – спросил потом у Рязанцева хирург.
– Не-е... Это не я, это ротный. Из бутылки плеснул. Ни с того ни с сего. А там – кислота, – пояснил детдомовец.
–Он что, с ума сошел? – возмутился военврач.
– Да ладно, – примирительно махнул рукой Рязанцев и полуутвердительно спросил: – До свадьбы-то ведь заживет? – И тут же поморщился: – Жжет все-таки еще.
– Иди в палату, ляг на спину и постарайся заснуть, – посоветовал хирург, обходя вопрос о свадьбе. И взялся за телефонную трубку – сообщить руководству госпиталя о неординарных обстоятельствах травмы вновь поступившего больного.
Рядовой же, внутренне почувствовав неладное, впился в глаза врачу вопрошающим взглядом:
– Так у меня лицо заживет? Следы несильные останутся? Не-е, мне со следами никак нельзя, да?
Но хирург, ничего не ответив по сути, заторопил медсестру:
–Уводите, уводите больного...
Вот так, впервые за свою недолгую жизнь, Умелец оказался в достаточно комфортных условиях небольшой госпитальной палаты...
___________________
– Проходите, присаживайтесь, –произнес пасмурно-официально, указав Ишову на стул в торце длинного стола в своем кабинете,командир полка. Его заместители и старший врач части, присутствовавшие тут же, старались с проштрафившимся офицером взглядами не встречаться.
– Я давно замечал, товарищ майор, – ровным, бесцветным голосом заговорил комполка, – что ваши методы укрепления воинской дисциплины порой выходят за рамки уставов. Заметьте: учитывая личное рвение к службе и стабильно высокие показатели подразделения, вам многое прощалось. Да и защитник всегда был – ну прямо отец родной, –кивнул полковник в сторону потупившего взор комбата, – он же и учитель. Зря, что ли, во время оно в его взводе сержантом и начинали? Только чем закончили? Горькими плодами рукоприкладства, которые пожинать теперь всей части придется? Да вы хоть соображаете, товарищ майор, что совершили уголовное преступление и скоро будете беседовать со следователем военной прокуратуры?
– Да не знал я, клянусь, правда не знал, что там не водка! – мрачно пробурчал Ишов, и сам прекрасно понимая шаткость этого аргумента.
– А следовало б поинтересоваться... – комполка сделал ударение на глаголе сослагательного наклонения. – Кстати, пусть даже в бутылке действительно оказалось бы спиртное, а солдат пьян, и это еще не повод и не право выплескивать алкоголь в физиономию нарушителю воинской дисциплины: дисциплинарный устав предусматривает достаточный перечень законных мер-взысканий. Так что отвечать будете по всей строгости закона – я уже и военному прокурору суть ЧП доложил.
– Так сразу? – Комбат тяжело оторвал взгляд от полированной столешницы. – А может, можно было... как-то... – и изобразил недвусмысленный жест, перекрестив над столом руки и быстро их разведя.
– Нет, нельзя, – спокойно возразил полковник и кивнул старшему врачу части: – Объясните.
– При средних и тяжких телесных повреждениях – скажем, когда у военнослужащего сломана челюсть, пробита голова или, как сегодня, серьезный химический ожог, руководство госпиталя обязано поставить в известность военную прокуратуру, – буднично сообщил тот. – Ее сотрудники проводят соответствующую проверку, и далее, по результатам последней, не исключается возбуждение уголовного дела. Наше шило в мешке никак не утаишь – оно налицо и на лице, так что товарищ полковник абсолютно прав в своем решении превентивно поставить в известность прокурора о... хм... ну, в общем, понятно. И еще. По наружным химическим ожогам я, конечно, специалист небольшой – наши пациенты чаще всякой дрянью внутренне травятся, – но ныне разговор особый. От обширного попадания на кожу концентрированных неорганических кислот лечатся месяцами, и тем не менее на теле навсегда остаются заметные рубцы. По науке и уголовному кодексу – неизгладимое обезображивание лица...
Минуту молчания нарушило шумное астматическое дыхание заместителя командира полка по МТО, и он быстро достал карманный ингалятор, жадно вдохнул порцию аэрозольной смеси. До Ишова наконец-то дошла вся серьезность его положения с перспективой попадания на скамью подсудимых, и майор-холерик, набычившись, вдруг вскочил со стула и с отчаянной жестикуляцией, на повышенных тонах, зачастил:
– Это что же мне теперь, из-за какого-то, значит, подкидыша... – и на секунду запнулся... – в тюрьму идти? В благодарность за все пятнадцать лет, что из сапог да из роты не вылазил? По-русски ж говорю: почем я знал!
– Молчать! – слегка приподнялся в кресле комполка. – Вам слова никто пока не давал! Что за хамство, товарищ майор?! Вот они, сержантские замашки в действии! Подкидыш! Да для суда какая разница! Ладно, сядьте пока да помолчите...
– Офицеру в руках себя держать уметь надо, – басом прогудел зам-астматик, наконец отдышавшись. – А ты бутылкой махал – не думал, а теперь как паршивый кот: нагадил, и в кусты сбежать захотелось? Не по-мужски, не по-мужски...
– Анатолий, прекращай истерику! – сказал начальник штаба полка, пристукнув ладонью по столу. – Знал, не знал – не о том сейчас речь.
– О чем же? – вступил в разговор замполит полка, меж тем как Ишов медленно, горбясь, опустился на неудобный стул.
– О том, как из создавшегося положения достойно выйти, – пояснил начштаба. – Закон законом, но он ведь, по поговорке, что дышло... Да и с прокурором... Он, я в курсе, заядлый охотник. Вот выезд ему с обеспечением по полной программе и организовать. Когда у нас там сезон-то открывается?
– Сомнительно... – качнул головой комполка. – Впрочем, вы его лучше меня знаете, так что вам и карты в руки: честь мундира в любом случае попытаться спасти надо.
– А солдата? – вспомнил о пострадавшем замполит.
– А что солдата? – отозвался начштаба. – Подлечат его в госпитале – специалисты-кожники там хорошие...
Старший врач части беспокойно побарабанил пальцами по столу.
–Товарищи офицеры, вы, видимо, не до конца меня поняли...
– Отставить!–голосом и жестом остановил его комполка. – Напротив, все понятно и солдату можно только посочувствовать. В отличие от другого нашего «героя». Эх-х! Моя бы воля – в порошок растер... – И полковник леденяще уставился на виновника экстренного совещания. Больше на нем выражение «неизгладимое обезображивание лица» никто не употреблял.
____________________
Вот так, впервые за свою недолгую жизнь, Умелец оказался в достаточно комфортных условиях небольшой госпитальной палаты. Если бы только быть уверенным в благополучном исходе лечения! И тогда – беспокоиться больше не о чем: кормят нормально, спать дают вволю, в домино и шашки играть можно, а телевизор – в соседней палате. Чего еще желать? Лишь бы лицо...
Лицо добросовестно обрабатывали жидкой серой мазью. Детдомовец было полюбопытствовал, из чего она делается, но, услышав незнакомые слова – «ферменты» и «гормональная терапия», – махнул рукой: мол, ладно, вы свое дело знаете...
Однако через несколько дней лечения внимание к Рязанцеву стало ослабевать (оно, впрочем, и понятно: появились новые пациенты), хотя в перевязочнуюсолдата вызывали регулярно. Сам Умелец теперь подолгу простаивал перед зеркалом, рассматривая ставший багрово-сизым струп, на ощупь остающийся твердым. Нет, зеркало отражением не радовало.
Дважды к детдомовцу наведывался следователь военной прокуратуры, дотошно расспрашивал о происшедшем. Даже задал идиотский, на взгляд рядового, вопрос: а не возводит ли Рязанцев напраслину на начальника, не опрокинул ли нечаянно на себя ядовитую техжидкость сам?
– Не-е... Что ж я – дурной, себе лицо травить? – яростно запротестовал солдат и даже головой несколько раз отрицательно мотнул. – Это товарищ майор. Бутылку с кислотой сам принес, а потом забыл. И вообще: упади бутылка – ну, руку бы обжег. Не-е... – И без всякого перехода сменил тему: – А товарищу майору что будет? Ведь он же это... как его... рукоприкладство, ага?
–Разберемся, – туманно пообещал следователь-капитан.
...Рядовой Рязанцев и не догадывался, что вокруг него плетется заговор...
____________________
На двадцатый день явно незавершенного лечения, несмотря на протесты начальника кожного отделения, Умельца из госпиталя выписали – по личному распоряжению его начальника.
– Будешь долечиваться у нас в санчасти, а потом амбулаторно, –неохотно пояснил старший врач части, приехавший за рядовым.
–Это как? – не понял тот.
– В санчасть из роты ходить, –допояснил офицер. – Помолчал и еще
добавил: – Ну, это потом, а пока еще в палате полежать придется...
Обширный химический ожог заживал плохо, гноился, мок. В санчасти вечно не оказывалось на месте дежурной сестры, а новую порцию мази забывали приготовить. Словом, прошло дней десять – и Рязанцев стал ощущать, как кожа под глазами стягивается, а сами глазные щели начинают деформироваться.
Именно тогда детдомовец впервые серьезно обеспокоился за будущее собственного лица. Вынимая из кармана синей пижамы восьмигранное зеркальце и критически вглядываясь в него, он со страхом отмечал, что...
Правая глазная щель расширилась, почти округлилась.
Левая, напротив, сузилась до щелевидной формы, словно у наций Востока.
Переносицу, в центре горбинки, пересекал глубокий и толстый рубец.
Рубцы поменьше и многочисленные точечные поднимались высоко на лоб и пятнали щеки.
Какое счастье, что Рязанцев хотя бы успел, когда Ишов плеснул в него кислотой, инстинктивно зажмуриться и сохранил глаза!
И тем не менее Умелец хотел и продолжал верить, усиленно убеждая себя, что со временем следы химического ожога в большой мере сотрутся, загладятся.
Верил – пока не произошел инцидент в курилке...
Как и многие его сослуживцы, детдомовец страдал известной пагубной привычкой, отравлявшей легкие: приучился к сигарете еще в ПТУ, а позднее, работая на заводе (деньжата там появились поболе стипендии), уже дымил весьма основательно. В армии, на солдатском семирублевом денежном довольствии, которое к тому же постоянно реквизирировал на корню старшина – на приобретение утюгов, спортпринадлежностей, ткань для подворотничков и много иного, – с куревом у Рязанцева дела обстояли куда хуже. Так что на первых месяцах службы, в редкие минуты отдыха, Умелец чаще всего скромно подсаживался в уголок курилки, где остальные солдаты делились новостями из писем и разглагольствовали о райской жизни после «дембеля», при сем щедро изничтожая табачные изделия, и молча ждал.
Ждать он умел.
И порой его угощали целой сигаретой или оставляли солидный бычок – окурков Рязанцев не подбирал и из чувства своеобразной гордости сам сигарету никогда не просил. Но – не всякий раз фартило – порой безденежному солдату приходилось «натощак» слушать разговоры о Д о м е, которого в роте, да и во всей части, не было только у него одного.
...Взращенный без семейного очага и ласки порой всю жизнь потом чувствует себя ущербным...
В госпитале Умельцу с куревом было проще: многие офицеры, узнав о его несчастье, отмеченном на лице, охотно оделяли рядового сигаретой-другой, а вот в санчасти пришлось бы совсем худо, если бы только старшина роты не выдал Рязанцеву его «кровные» рубли – дендовольствие за прошедший месяц, освободив от какой-то очередной дани. Впрочем, эти невеликие деньги закончились как раз перед выпиской и возвращением в подразделение.
А накануне, на одном из построений роты, Ишов сам предупредил весь личный состав: «Если только какая ...ь на Рязанцева пальцем покажет, или обзовет, или вообще – лично, вот этими руками придушу!» Увы, «отеческий» совет дошел не до всех: четверо самых крепких солдат в тот день втихую были засланы на мясокомбинат, зарабатывать свинину и говядину для дня рождения комбата, и в казарму возвратились только к вечерней поверке.
Через сутки же один из этих крепких – тот самый здоровяк, который в начале призыва какое-то время отбирал у детдомовца хлеб, – похвалялся в курилке:
– Перед самой армией я отцу как следует рожу наквасил, когда он в очередной раз домой «на рогах» приполз. Ох и мордовал: за всё сквитался! И приду домой – с порога опять сразу неслабо в пятак получит! Пусть, гад, привыкает, кто теперь в доме будет хозяин!
– Не-е... Какой ты хозяин, – неожиданно для всех вдруг прервал угрожающий монолог здоровяка Рязанцев. – Тут родителя-то отдубасить маловато... Ты вот сначала С в о й Д о м заимей... – И мечтательно добавил: – Эх, если бы у меня отец был... Любой, какой-никакой, я б его никогда и пальцем не тронул.
– Ну, ты, подкидыш! – неожиданно взорвался в ответ на укор здоровяк. – Ты гля, как он хайло разинул! Твое дело сиротское: получил в рожу кислотой – и сиди, помалкивай!
–Ты чё, офонарел? – ткнул его в бок сосед-ефрейтор.
– Он и так ни за что пострадал, – заступился за Рязанцева еще один солдат. – И вообще, разве не слышал, что ротный сказал...
– Да клал я, кто там чего сказал! – не дослушав, перебил защитников Умельца вконец разозленный здоровяк. – Ни за что, говоришь? А вот не хрена было по подвалам отсиживаться! В «учебке» – учись, а то ишь, хитрозадый, пригрелся под боком у старшины! И туда же: отец! У него! Пальцем не тронул! Зато мой предок чуть что – за ремень и годами не просыхал! Да я б такого родителя... – И окончательно добил детдомовца внезапной фразой: – А ты и сам-то теперь отцом навряд ли будешь!
–Это еще почему? – тихо вопросил Умелец.
– Это еще потому, как суродовали тебя – пусть и зазря, но до гроба, а за такого страхоидола... Да ну ни одна дура зрячая не пойдет! – выплеснул всю злобу здоровяк и замолчал, поняв, что явно хватил лишку.
Молчали и остальные солдаты, перекрестив взгляды на Рязанцеве. Детдомовец медленно поднялся с лавочки и, сутулясь, тоже не сказав ни слова, с безвольно повисшими руками, побрел из курилки.
Из страха перед командиром роты все свидетели растоптанной мечты о Д о м е впоследствии долго об услышанном и увиденном не распространялись.
____________________
Рядовой Рязанцев и не догадывался, что вокруг него плетется заговор. Со стороны солдат – пока неосознанный, а вот со стороны офицеров...
Через день после того памятного для детдомовца эпизода в курилке, его вызвали в военную прокуратуру гарнизона.
В кабинете следователя-капитана, который некогда беседовал с рядовым в госпитале, над рабочим столом висели рядышком портреты двух Ильичей. Под ними важно восседал хозяин помещения, для солидности густо обложившийся всякими бумагами. Рязанцев осторожно примостился на полумягком стуле по правую руку военного юриста. Слева от него, напротив Умельца, рядком уселись майор Ишов, комбат и заместитель командира полка по политической части.
– Товарищи офицеры, товарищ рядовой! – начал отрепетированную речь следователь. – Напоминаю вам, что восьмого августа сего года, по телефонному сообщению из гарнизонного военного госпиталя о факте причинения военнослужащему телесного повреждения, была назначена прокурорская проверка и возбуждено уголовное дело. В результате проведенного мною расследования было установлено, что в тот день, около десяти ноль-ноль, командир учебной роты майор Ишов А.Н., находясь в подвальном помещении подразделения, выплеснул в лицо своему прямому подчиненному, рядовому Рязанцеву С.И., около ста пятидесяти миллилитров концентрированной соляной кислоты, открыто содержащейся, в нарушение установленного порядка хранения ядовитых технических жидкостей, в стеклянной бутылке с водочной этикеткой. Тем самым рядовому Рязанцеву был причинен обширный химический ожог верхней части лица, без ущерба для зрения. Впоследствии пострадавшего госпитализировали, и он находился на излечении в кожном отделении гарнизонного госпиталя в течение двадцати суток, после чего был признан годным к дальнейшей строевой службе без ограничений. Учитывая, что действия майора Ишова, виновного в причинении рядовому Рязанцеву химического ожога, вызвавшего впоследствии временную потерю трудоспособности, были совершены по неосторожности, то есть без прямого умысла, поскольку офицер не предполагал наличия в бутылке ядовитой технической жидкости, а стало быть, не преследовал цели унижения достоинства подчиненного и причинения ему увечья, упомянутые действия подпадают под статью 114 Уголовного кодекса РСФСР «Неосторожное тяжкое или менее тяжкое телесное повреждение».А так как период временной нетрудоспособности составил двадцать суток, то есть по продолжительности длился менее трех недель, химический ожог в данном случае следует отнести к категории менее тяжких телесных повреждений, за которые пункт второй вышеназванной статьи УК РСФСР предусматривает наказание исправработами на срок до одного года или общественное порицание...
Следователь выдержал паузу – опять-таки для солидности – и закончил речь:
– Однако, учитывая положительные характеристики командира учебной роты и ходатайство командования части, военный прокурор гарнизона счел возможным не привлекать майора Ишова к уголовной ответственности, но применить в отношении его меры общественного воздействия, направив постановление о прекращении уголовного дела в войсковую часть, где проходит службу офицер, для принятия решения по этому делу коллективом офицеров на суде офицерской чести.
Еще следователь пояснил, теперь уже обращаясь к Рязанцеву лично, что если тот не согласен с постановлением о прекращении уголовного дела, то вправе подать жалобу по инстанции.
Нет, не в характере детдомовца было кому-то и куда-то плакаться, хотя главное он уловил: за его изуродованное лицо ротный никакой ответственности, по сути, не понесет. Однако неоднократное рассматривание не заживших еще до конца шрамов и отталкивающе-безобразных глазных ниш настроило Умельца отнюдь не на лирический лад, и он решительно обратился к капитану:
– Не-е... Это, выходит, мне тоже можно в любого кислотой брызгать – и ничего? Ага?
На что следователь поморщился и нехотя ответил:
– Ну, я же уже объяснил: всё решит суд офицерской чести.
…Суд офицерской чести ходатайствовал перед командиром полка об объявлении майору Ишову неполного служебного соответствия занимаемой должности. Выписка из приказа была официально вручена рядовому Рязанцеву в кабинете комбата.
Через две недели новым приказом командира полка «за высокие показатели в воспитании личного состава и большой вклад в наращивание материальной базы подразделения» проштрафившегося командира роты поощрили, сняв ранее наложенное взыскание.
В тот же вечер Ишов в канцелярии громко орал, по-всякому костеря Умельца, напрочь отказавшегося от очередной ремонтной работы и заявившего, что намерен в дальнейшем посещать все учебные занятия. В конечном итоге ротный объявил строптивому подчиненному два наряда вне очереди: «за пререкания и нетактичное поведение со старшим по званию». Через сутки в подразделение зашел комбат и, узрев детдомовца на месте очередного дневального, тут же устроил Ишову страшный разнос за то, что «дневальный на тумбочке – лицо подразделения, а ты, мать твою растак, урода на нее додумался засунуть!»
При этом подполковник не обращал внимания на открытую дверьиз канцелярии в холл, где стоял сам «урод», и вовсе не старался снизить тон.
Дальше Умелец был обречен «летать» по нарядам, посыпавшимся на него как из рога изобилия: найти повод для наказания Ишову не составляло проблем, – и на долю детдомовца, как правило, доставалась самая тяжелая и грязная работа. И еще. Изменение внешности и перемена отношения к нему сослуживцев и ротного начальства вызвала у Урода закономерную перемену в отношении себя.
____________________
Попытки майора Ишова сплавить куда-нибудь подальше рядового, один вид которого вызывал у ротного душевный дискомфорт, неожиданно натолкнулись на жесткий запрет командира учебного полка.
– Даже и не мечтайте, – прищурив на секунду глаза, заявил он, когда Ишов и комбат сунулись было к полковнику с просьбой перевести детдомовца в другую часть. – Он у вас так до увольнения в запас и будет дослуживать – каптенармусом или еще кем, найдем. Лицезрейте, товарищ майор, ежедневно творение рук своих и не забывайте, что по вас три статьи Уголовного кодекса плачут: за ненадлежащее хранение ЯТЖ, за оскорбление насильственным действием подчиненного и за умышленное тяжкое телесное повреждение, выразившееся в неизгладимом обезображивании лица. Или что – ребенок, не понимаете, что следователь по указанию военного прокурора комедию ломал? А уговорить начальника госпиталя выписать пациента с недолеченными тяжелейшими химическими ожогами? А то, что старший врач части на подлог пошел: документально лечения в санчасти не оформлял? Идите, и не дай бог я когда-нибудь услышу, что вы вашего «крестника» в чем-то ущемили! Вы ему жизнь сломали, так я сломаю вам! И чтобы по этому вопросу больше никаких разговоров! Всё ясно? Свободны!
После эдакой командирской тирады Ишов стал значительно осторожнее цепляться к Умельцу, зато распиравшую его злобу частично перенес на весь личный состав роты, еще более нещадно придираясь ко всему и всем. И солдаты это быстро почувствовали.
Вокруг детдомовца постепенно образовался вакуум общения. Никто не обращался к нему больше, кроме как по неотложной служебной необходимости. Никто не хотел делиться сигаретой. Никто не желал поддержать беседу о Д о м е – единственную мечту обделенного жизнью о послеармейском будущем. Даже командир взвода почти не опрашивал Умельца на занятиях. Даже старшина роты перестал без острой нужды пускать его в кладовую, ранее облагороженную мастеровитыми руками рядового.
А однажды утром, перед разводом на учебные занятия, к Ишову обратился сосед Рязанцева по койке: в казарме они в спальном помещении располагались сдвинутыми попарно.
– Товарищ майор, переведите меня куда-нибудь от этого урода, – попросил солдат. – Ну, каждый день при подъеме, да и вообще, невмоготу эту страшную рожу видеть...
И сначала заочно, а затем и в глаза Умельца перекрестили в Урода, совершенно искренне уверовав, что все беды в подразделении именно и только от него...
____________________
Изменение внешности и перемена отношения к нему сослуживцев и ротного начальства вызвали у Урода закономерную перемену в отношении себя. Первым признаком этого болезненного процесса стал первый воровато поднятый с одной из асфальтированных аллей части окурок. Теперь Урод собирал их, сначала стесняясь, а потом и открыто. Выкуривал же в одиночестве, облюбовав себе место в дальнем углу военного городка, под кустами за мусорной кучей.
Бог знает о чем размышлял детдомовец, уединяясь ото всех в вечерние часы. Он уже не стремился следить за образцовой заправкой койки и чистотой одежды, по два дня не подшивал новый подворотничок, за что неоднократно принимал в свой адрес ругань старшины роты и командира взвода, Ишова и солдат-сослуживцев. Урода все они постепенно привыкали ненавидеть...
Выпускные экзамены в полку по времени совпадали с серединой осени. Однообразная монотонная жизнь в казармах заметно оживилась: уже известны были «хорошие» и «плохие» места, куда будут отправлять выпускников «учебки» служить дальше. И теперь солдаты вели бесконечные беседы на темы: «вот бы хорошо было попасть поближе к дому» или «здорово бы к родителям хоть на сутки по пути заскочить».
Урод слушал эти разглагольствования отрешенно: свою дальнейшую армейскую судьбу – каптерщика в роте Ишова, до самого дня «дембеля», – он давно знал. Да и какой там из него был бы младший специалист, если половину времени обучения он ремонтировал казарму и лежал в госпитале и санчасти, а всю вторую половину «пролетал» из наряда в наряд.
Восьмигранное зеркальце детдомовец давно выбросил в туалет, а в бытовую комнату, где кругом висели большие настенные зеркала, старался заходить как можно реже, и если уж заходил – погладиться или подшиться, – то на лицо свое совсем не глядел и радовался, что изуродованные щеки пока не знают бритвы. Но если подобным образом и обманывал себя, то скрыться от взглядов сослуживцев он никак не мог.
...В тот вечер накануне последнего солдатского экзамена Ишов вновь заткнул Рязанцева в наряд по роте. Сам же допоздна засиделся в канцелярии: зашился с бумагами. И перед вечерней поверкой вышел в холл казармы, лелея тайную мысль: «оторваться» на ком-то из подчиненных, чтобы вновь поднакопить растраченную за день энергию. Скажи кто майору, что он – «грязный» энергетический вампир, тот бы очень удивился. Сарказм судьбы: на глаза ротному первым попался именно рядовой Рязанцев, убиравшийся в бытовой комнате. Урод и в зеркало-то вовсе не смотрел, но протирал полировку его рамы. Протирал-протирал да и остановился на минутку передохнуть, и как раз в эту минутку в бытовку заглянул Ишов. Гневу ротного не было предела.
– Ты! Урод хренов! – завопил майор. – Ты, сука, долго еще будешь морду свою по зеркалам изучать? Что, служба, блин, медом кажется, от безделья исстрадался? Или, может, жениться в роте вздумал – дом, дети, в казарме угол отдельный отгородить? Живо, скотина ленивая, тряпку в руки!
Помолчал, наблюдая, как детдомовец трудится, протирая полировку, и добавил, со смаком выговорив слово:
– Урод!
– Не-е... Это вы сами меня им и сделали, – звеняще тихо произнес Рязанцев, застыв с тряпкой в руке, и Ишов вдруг разглядел, с какой лютой, неугасимой ненавистью через зеркало смотрят на него из изуродованных глазных ниш блестящие глаза солдата. Безобразное лицо его побагровело, а глубокий, идущий через переносицу шрам побелел. От двери майор даже усмотрел, с какой страшной силой сжала влажную тряпку большая ладонь рядового: на пол закапала вода.
– Ладно-ладно, – пошел ротный на попятную, вспомнив обещание комполка в отношении «крестника»: кто его разберет, полковника, а вдруг перерешит да и отдаст прокуратуре на растерзание, – тебе же по-русски разъяснили: без умысла все получилось, нечаянно... – и осторожно притворил дверь в бытовую комнату.
Офицер-холерик не мог знать, что именно в тот момент, когда Рязанцев услышал из уст виновника его трагедии смачное оскорбление, в сознании солдата мелькнула мысль о суициде. Но как только детдомовец на мгновение представил себя висящим, с высунутым языком, в петле под потолком туалета, солдата передернуло, и он подумал: «Не-е... Почему я?»
...Через полчаса, сразу после окончания вечерней поверки, Урод постучался в дверь канцелярии роты.
– Какого еще? – недовольно отозвался уже было собиравшийся домой Ишов.
Обезображенный солдат вошел и молча прикрыл за собой дверь.
– В чем дело? – нахмурился ротный: визит Урода его подспудно обеспокоил. – Не видишь, я занят!
– У нас в детдоме говорили, – разлепил губы Рязанцев, не спеша приближаясь к Ишову, – говорили, товарищ майор... – И вдруг выхватил из ножен на поясном ремне штык-нож, обязательный атрибут дневального по роте, и резко ударил офицера в грудь, метясь в сердце. Под треск разрываемых тканей Урод закончил фразу: – За нечаянно бьют отчаянно!
____________________
– Да, я хотел убить ротного, – сразу сознался детдомовец на допросе у уже знакомого следователя военной прокуратуры. – Не-е, не раскаиваюсь. Наоборот, жаль, что не убил. А за что – сами знаете...
...Когда Урод замахнулся штык-ножом, Ишов стоял возле своего рабочего стола и частично сумел среагировать, начав уход от удара. Холодное оружие вначале скользнуло по кости, но затем глубоко воткнулось наискосок и вниз, посреди груди. Офицер упал на колени и истерично завизжал. Нет, в канцелярию не сунулась ни одна живая душа: мало ли что взбрело в голову полоумному начальнику! Собственные нервные клетки дороже.
Урод отпустил рукоятку штык-ножа, за которую тут же ухватился коленопреклоненный майор, силящийся вытащить клинок из собственного тела. Солдат помолчал, наблюдая за офицером, и повторил, со смаком выговорив слово:
– Отчаянно!
...И судил рядового Рязанцева военный суд за попытку умышленного убийства через подготовку к нему. И получил детдомовец от щедрот военных юристов семь лет лишения свободы.
____________________
– За нечаянно бьют отчаянно! Семь лет! Ну и дурак! – усмехался выписавшийся из госпиталя майор Ишов в кабинете комбата. Но тот радости подчиненного отнюдь не разделял.
– Считаешь, дешево отделался, да? Всё ранением своим решил? Рано в литавры бьешь: ты еще этого фрукта увидишь. Мыслю, он и через семь лет тебя достанет. Хотя...
– Да ну, ерунда, – отмахнулся Ишов. – Тоже, Монте-Кристо из него делаете.
– Это ты ситуацию сам до пиковой довел, – возразил комбат. – А мы еще и помогли. Думать надо было...
– Поэт сказал про армию: «Не надо думать, с нами тот, кто всё за нас решит», – попытался свести разговор к шутке Ишов.
–Вот уж в корне не согласен, – пожал плечами комбат.
– Ладно, чего уж теперь, – вздохнул ротный, – раз оно случилось. Но я так рассчитываю, что уродская проблема ныне окончательно закрыта...
Но… Прошли-пролетели семь лет, и вот, в день рождения, ставший к тому времени комбатом подполковник Ишов получил на свое имя толстый почтовый конверт без обратного адреса и с надписью по краю, сбоку: «Осторожно, фото!»
Разодрав конверт, офицер вынул из него прекрасного качества цветной портретный снимок, наклеенный на плотный картон. Перед Ишовым предстало изуродованное лицо бывшего подчиненного. Минувшие годы сделали свое, и шрамы уже не столь явно выделялись на зажившей коже. Впрочем, глазные ниши так и остались деформированными.
Подполковник долго вглядывался в безобразно-отталкивающие черты. Рядовой из прошлого отвечал немым укором.
Внезапно Ишов яростно вскочил с кресла и, матерясь, стал рвать фотопортрет в клочья; прочный картон отчаянно сопротивлялся. На остатках снимка комбат истерично сплясал, выделывая хромовыми сапогами неуклюжие па. Настроение было испорчено самым мерзопакостнейшим образом.
...С тех пор каждый год, и именно в день своего рождения, Ишов вновь и вновь получает конверт без обратного адреса. Старший офицер точно знает, ч т о и м е н н о окажется внутри, и ему до звериной злобы хочется порвать почтовое отправление, не вскрывая, но болезненное любопытство всегда берет свое. И вот уже бывший ротный долго всматривается в заученные черты, обезображенные химическим ожогом. Затем фотопортрет традиционно уничтожается.
Что ж, и в нынешнем году на личный праздник подполковник опять получил все тот же «подарок». Мрачно поглядев на знаковый конверт, Ишов приказал вызванному для «отеческой» беседы ротному выйти из кабинета и извлек из упаковки очередной фотопортрет. Показалось или нет, что глазные ниши изуродованного лица стали менее деформированными?.. А-а, какая, по большому счету, разница?!
И комбат методично изодрал снимок в клочья, смахнув их в мусорное ведро. Потом вновь потребовал подчиненного в кабинет, и через несколько секунд из-за его дверей послышались знакомые «воспитательные» крики:
– Службу обозначаете! Былыми заслугами кичитесь! На них далеко не уедешь!
САМОСУД
После очередной – на этот раз двухмесячной – командировки в «горячую точку» командир мотострелковой роты Игорь Кедров без единой царапины возвращался к семье, домой. Здесь не просыпались ночами от треска автоматных очередей на улицах; не опасались, что из неприметного авто, проезжающего мимо КПП воинской части, вдруг вылетит граната; не ждали пули или ножа в спину во время патрулирования по чужому городу, население которого на дух не переносило миротворцев в погонах. Здесь был мир – привычный, пусть со своими проблемами, не всегда справедливый, но – мир...
Людмила встретила Игоря так, как и должна была встретить офицера, вернувшегося из длительной командировки на войну, любящая жена: кинулась на шею, расцеловала под восклицания: «Ну наконец-то! Слава Богу!» и срочно погнала благоверного под душ, сама же захлопотала на кухне.
Но, сев за накрытый стол, который венчала запотевшая непорочная бутылка «Таможенной» водки, капитан быстро понял: не всё спокойно в королевстве Кедровых. Это проглядывало и в напряженно нахмуренных бровях жены; и в ее ответах на мужнины вопросы о житье-бытье– дважды невпопад; и в неловком движении – за малым не просыпала кофе, а размешивала его быстро, нервно побрякивая ложечкой о стенки керамической кружки.
– Случилось что? – еще не допив забеленного сгущенкой любимого напитка, спросил Игорь.
– Представь, да, – моментально откликнулась Людмила.
– Серьезное?
– Серьезней не бывает.
– Так рассказывай. – И Кедров отставил кружку.
– Дочь твою одноклассник ни за что избил! – с прорвавшейся ноткой
злости выпалила жена.
– И... сильно?
Перед глазами Игоря возник образ Иринки, тихони-семиклассницы.
– Да уж... Со всей дури полной папкой с книгами по голове! А бил подло, сзади... На перемене подскочил. Иринка чуть не упала, плачет, а все вокруг смеются, и этот гаденыш громче остальных.
– Учителя знают?
– А толку? Ходила я уже к директрисе...
– Такого слова вроде бы как нет, – опрометчиво заметил Игорь.
– Зато человек есть! – тут же взорвалась Кедрова. – Дама за сто килограммов! Вся из себя: что костюм, что прическа, плюс на каждом пальце по бриллианту! И заявляет: а может, он нечаянно... Какое, говорю, если он Иринке проходу не дает! То лягушку в рюкзачок, то кнопку на стул... То подножку, то в спину кулаком... А бриллиантовая, на пару с классной руководительницей, хором: нет, Леша хороший! Он просто очень моторный... Что, Карлсон, что ли? Ну да я точно знаю, почему они его выгораживают. Папочка у этого хулигана преуспевающий коммерсант, он же главный школьный спонсор. Потому в классе и доска импортная, и мебель... Ремонт текущий – покраска-побелка – опять за счет фирмы... Да все учителя на этого нового русского молятся, словно на чудо-икону!
– Ну а ты сама с этим папой когда-нибудь встречалась?
– Представь, да. В середине зимы «очень моторный» у нашей безответной рюкзачок отобрал, полный снега напихал, а ей – за шиворот... Стала я папе после родительского собрания выговаривать – он на них лично ходит; нравится, видно, что учителя ему задницу лижут... Так он от меня прямо открестился!
– Но хоть что-то по этому поводу сказал?
– Сказал... Он-де по образованию психолог. И глубоко убежден, что дети меж собой все проблемы сами решать должны, без взрослых. Тогда, значит, развитие свободнее... Вот, говорю, пусть впредь его сын с второгодником Мамоновым такие проблемы и решает... Есть там у них: в плечах – метр, рост – под два... А этот чертов новорусский, дуб со златой цепью на шее, только ухмыляется. Говорит, если Алексею очень хочется с вашей дочкой общаться, не препятствуйте... Глядишь, в будущем и породнимся!
– Вот скот! – помимо воли вырвалось у Игоря.
– Ага! В лицо ему и скажи! – почти прокричала Людмила. – У него, я слышала, полная фирма телохранителей! С пистолетами! Никакой твой рукопашный бой не поможет!
– Как сказать...
– А как хочешь! Да, кстати... – сбавила тон жена. – Его после последнего случая все-таки в школу вызывали. Записку-отписку, наглец... Мол, весь в делах и заботах, переговоры с заграницей... Словом, на пустяки не размениваюсь. Классная мне и заявляет: а что тут школа может сделать? Не силком же уважаемого человека тащить!
– На крайний случай можно и так – через милицию...
– Давай, помечтай... Нет, преподобного Лешу, конечно, директриса при мне вежливенько так отчитала... Да только ему на эти нотации давно начхать! Другие-то одноклассники, по примеру дурному, тоже руки распускать начали!
– Что конкретно от меня требуется? – решил уточнить Кедров.
– Как что? Ты – отец, вот и принимай меры. Хоть какие-то – моих дамских сил здесь явно не хватает! – И Людмила в сердцах загремела посудой.
– Слушай, а почему именно на Иринке отъезжают? – вслух задумался Игорь.
Жена прекратила мыть тарелку.
– Не понял? Эх ты... Забыл, когда в очередной раз переехали? Новенькая она, а класс тяжелый, сложный. Кстати, это именно благодаря твоей распрекрасной службе мы всю жизнь по чужим углам маемся, а дочь уже которую школу меняет... Результат...
– Что ж, диспозиция ясна. – И боевой капитан поднялся со стула. – Будем думать...
– Представь, давно пора бы. Пока дочери все кости не переломали...
...Тот день был субботним, и, когда вернулась из школы дочь – хрупкая, большеглазая, – Кедров, что было ему несвойственно, попытался вызвать ее на откровенный разговор.
– Он действительно именно тебе проходу не дает? Этот Леша? – спросил Игорь и поразился: глаза Иринки сразу заслезились и в зрачках заплясали огоньки страха.
– Он меня... Каждый день... – всхлипывала девочка. – Сегодня за хвост ка-ак дернет! Будешь, говорит, ябедничать – по стенке размажу! А за ним и эти: Мокрицкий, Перегудов... Дави, кричат, ябеду-беду! Лешка еще и на свитер плюнул...
Игорь стиснул зубы...
Оставшуюся часть дня офицер усиленно размышлял: искал достойный выход из, увы, вполне заурядной для сегодняшней российской школы ситуации. А ближе к вечеру постучался к соседу, бывшему сослуживцу, ныне же подполковнику запаса, который судился с финуправлением округа за так называемые «боевые» деньги, незаконно не выплаченные ему после командировок в «горячие точки».
– Слушай, Григорьич, ты вот своего адвоката так хвалил, так расхваливал… Ателефончик-то его можешь дать? – попросил Игорь.
– Что, тоже «боевые» зажали? – полюбопытствовал сосед, листая старенький блокнот.
–Да нет. Тут кое-что другое… образовалось, – уклонился от прямого ответа Кедров.
Созвонившись с адвокатом, он объяснил, откуда у него его телефонный номер, и попросил о консультации – разумеется, не бесплатной.
– А когда вам удобно? – поинтересовался собеседник на другом конце телефона. – Я, в принципе, и сейчас свободен. Если сами сможете в центр подъехать… Нет, для меня – не поздно.
– Для меня – тем более, – уточнил офицер. – Диктуйте адрес… Так… Есть… Смогу быть примерно через час.
Мужчины встретились у входа в небольшой парк. И пока прогуливались по его центральной аллее, Игорь внятно изложил адвокату суть школьной проблемы и как именно собирается оную решать.
– Ну, общую ситуацию я уяснил… – Адвокат приостановился и слегка потер подбородок. – И что вы предполагаете сделать, понял. М-м-м… По-армейски прямолинейно, однако и нестандартно. Вот будет ли прок? Ладно, пойдемте назад… Так сколько вашей дочери лет? Только точно – это важно.
– Через два месяца четырнадцать исполнится, а что? – не понял Игорь.
– Вот это хорошо. Это даже отлично! – взбодрился консультант. – Понимаете, в Российской Федерации уголовная ответственность наступает только с четырнадцати лет, посему в вашем случае состава преступления не усматривается. Словом, на момент совершения вашей дочерью в течение следующих двух месяцев каких-либо противоправных действий – ну ведь не убивать же вы, в конце концов, ее руками кого-то собрались, – она при любом раскладе не будет являться субъектом преступления. По максимуму – разве поставят на учет в милиции. М-м-м… Ну а на вас, полагаю, составят административный протокол по статье 5.35 КоАП РФ.
– А если попроще? Что еще за КоАП такой? И о чем статья?
– Кодекс об административных правонарушениях. Статья же эта называется «Ненадлежащее исполнение родительских прав». Максимум триста рублей штрафа. И то – возможно, конечно, я ошибаюсь, все-таки у меня не тот профиль, – кажется, военных и вовсе не штрафуют. Сообщают о «ненадлежащем» на службу, руководству, оно и разбирается – по своей линии.
– Лучше бы три сотни штрафа… – задумчиво произнес Кедров. – Это мелочевка. А вот замполиту компру слить – тот может такое кадило раздуть!
– Сожалею, – развел руками адвокат. – Протоколы по пять-тридцать пять рассматривает специальная комиссия при администрации района. Поставить ваше начальство в известность о… м-м-м… пока еще не случившемся противоправном действии она стопроцентно обязана. В самом худшем случае материал передадут прямиком в военную прокуратуру, ну а там… Разберутся. Взыскание в итоге все равно какое-либо получите, протокол же потом в архив спишут – и финита ля комедия.
– Ч-черт! – выругался Игорь. – Взыскания не хотелось бы. Только… В данной ситуации другого выхода не вижу.
– То есть, путь законный вас совсем не интересует? – уточнил адвокат.
– Это не путь, а тупик, – возразил Кедров. – Жалобы учителям и районным чинушам? Заявления в ментуру и прокуратуру? Абсолютно не вижу перспективы.
– Да, это тягомотно, соглашусь… – Адвокат несколько шагов поразмышлял. – М-м-м… А если, скажем, детальную бумагу напрямую в комитет по образованию подготовить? Есть там один чиновник… Сергей Петрович. Можно подсуетиться, чтобы она на разбор именно к нему и попала. А уж после его представлений – он по натуре обожает всёдерьмо до упора разгребать – не одна директорская задница из насиженного кресла как от катапульты вылетала. С вечным клеймом «знак педагогическогонекачества».
– Нет, я уж как-нибудь сам, – открестился Игорь. – Ладно. За консультацию благодарствую. Так сколько там я должен?..
А вернувшись домой, боевой капитан окончательно уже утвердился в мысли: в случае с «преподобным» Лешей, который тоже пока по возрасту не подпадает ни под одну уголовную статью, требуется активное контрнаступление. То бишь надо суметь поставить неуправляемого подростка – по-видимому, еще и активно поощряемого отцом – на место Иринки, на своей шкуре дать ему почувствовать унижение и боль.
Вот и оставался лишь тот самый прямолинейный армейский вариант. Хотя Игорь и прекрасно осознавал его последствия: такой своего рода артиллерийский огонь, под которым немудрено серьезное ранение получить...
– Ну и как, решил что-нибудь? – поинтересовалась к вечеру воскресенья жена у Кедрова.
– Так точно, – кивнул тот. – Сейчас вот Иринке буду подробный инструктаж давать.
– Что еще за инструктаж? – насторожилась Людмила. – Ох, смотри...
– Да уж как-нибудь без тебя погляжу, – невежливо отозвался офицер и с нажимом в голосе произнес: – Сама требовала – теперь не вмешивайся. Теперь это уже м о е, мужское дело...
__________
После командировки Кедрову предоставили десятидневный отпуск. И в понедельник офицер, надев камуфляжную форму и берцы, ближе к обеду зашагал в школу, к дочери. У Иринки как раз подходил к концу последний, пятый урок, когда капитан осторожно постучался в класс. Через несколько секунд дверь приоткрылась, и в проеме обрисовалась худосочная фигура пожилой женщины. Игорь уже знал, что это учительница математики, она же – классный руководитель дочери, прозванная учениками Ожившей Мумией.
– В чем дело? – буравила она жестким взглядом маленьких поросячьих глаз высокого рыжебородого (в «горячих точках» многие военные не бреются) мужчину.
– Я отец Ирины Кедровой. Можно дочь на два слова?
– Что за срочность? – Математичка чуть повернула голову с гладко зачесанными назад седыми волосами, собранными на затылке в жидкий узел. – До конца урока пятнадцать минут...
– Очень нужно.
– Ну хорошо. Кедрова, на выход...
Уточнив у дочери, на занятиях ли ее обидчик и за каким столом сидит, офицер дождался звонка и вошел в класс.
Иринка из-за спины упитанного подростка-здоровячка с тщательно расчесанными длинными волосами указала на него пальцем. Длинноволосый собирал учебники в кожаную, размером с небольшой кейс, папку с золотым тиснением «Petek». Капитану сразу бросились в глаза кофта от спортивного костюма «Nike», в которую был одет подросток, и часы «Ориент» на его запястье.
– Тебя, что ли, Алексеем зовут? – обратился к здоровячку Игорь.
– Ну, допустим, – отцедил тот, настороженно глядя на незнакомого бородача в камуфляже.
– Тогда давай знакомиться, – офицер сел верхом на стул у стола, рядом с длинноволосым. – Заодно и о делах наших грешных покалякаем... Я – отец Ирины, твоей одноклассницы.
Тем временем все ученики, кроме Кедровой и здоровячка, покинули класс. Ожившая Мумия, тоже было собиравшаяся уйти, выжидательно застыла на учительском месте.
– Нету у меня с вами никаких дел, –уткнувшись взглядом в пол, угрюмо пробурчал подросток. – И вообще: некогда мне, спешу.
– И чего это у вас в семье все такие занятые? – небрежно осведомился капитан. – Отцу, вишь, недосуг в школу заглянуть, даже если и вызывают; ты тоже гляди какой деловой...
– Игорь Дмитриевич, а вы, собственно, по какому вопросу? – вмешалась Ожившая Мумия, быстро листавшая журнал, и Кедров понял, что именно искала учительница: его имя-отчество.
– Известно по какому: вопросу методичной, изощренной травли моей дочери вот этим «милейшим» молодым человеком.
– О чем вы? Никакой травли нет и быть не может, – торопливо возразила преподавательница, готовая замахать руками в подтверждение своих слов. – У нас показательное учебное заведение...
– Стало быть, портфелем по голове никто никого не бил? Врет моя дочь? И остальное: тычки, пинки, дерганье за волосы… Я уж не говорю о порче учебников, когда он ей снегом рюкзачок набил да еще и за шиворот натолкал...
– Ну... – запнулась женщина, и ее и без того бледное лицо еще больше побледнело. – Мы же все эти эпизоды уже разбирали. А по поводу недавнего – вообще простая случайность...
– Разбирали, да не до конца, – жестко отпарировал Игорь. – Так что сейчас мой разбор будет. Итоговый...
– Вы... Вы не имеете права, – беспокойно завозражала Ожившая Мумия и даже со стула привстала. – Убедительно прошу в кабинет директора.
– Что я там забыл? – спросил, пожав плечами, капитан. – Записку отца-бизнесмена посмотреть, где он всех подальше посылает? А вот хватит, допустим, духу с этой отпиской в городской комитет по образованию явиться? Скажем, к Сергею Петровичу – надеюсь, слыхали про такого? Да в нос ему, как моей жене, этой бумажкой ткнуть... Мол, мы руки умыли, а ты, если желаешь, разбирайся. Ну, я этого чиновника очень хорошо знаю. Вы даже не представляете, что он с вами сделает, когда про всё узнает...
Кедров намеренно соврал, решив слегка «наехать» на математичку – дабы беседе не мешала.
Под впечатлением сказанного классная руководительница – расчет оказался верен – вернулась на стул и замолчала, зябко поведя тощими плечами.
– Так за что ты недавно ударил мою дочь? – вновь обратился капитан к подростку.
– Я... нечаянно... – пробормотал тот, отводя теперь взгляд в сторону.
– Врешь, и неумно, – спокойно возразил офицер. – Иринку надо было догнать сзади, размахнуться, а уж потом только шарахнуть... что есть силы. И почему-то ты мою дочь, допустим, с Мамоновым не перепутал. Или кишка тонка ему по башке врезать?
Длинноволосый затравленно молчал.
– Сумка у тебя в руках на перемене тоже «нечаянно» оказалась? Лягушку в портфель опять «по случаю» запихнул? Шпыняешь постоянно – всё «невзначай»? За волосы в субботу кто дергал? На свитер кто плевал?
Незаметно для себя Кедров распалился и последние обличения выкрикивал – как команды на строевом плацу. Подросток от хлестких слов, будто от пощечин, стал вздрагивать и съежился.
– Как вы смеете? – подала голос Ожившая Мумия. – Он же ребенок!
– Смею! – рявкнул офицер. – Я на войне, под пулями, страну от нелюдей защищал! А сейчас здесь, где не стреляют, родную дочь защищать вынужден! Любимая школа-то ее за подачки продала и предала! Око за око, зуб за зуб! Иринка, делай как договорились! Ну! – И, увидев, что девочка колеблется, вскочил на ноги – крупный, страшный в гневе – и отчеканил: – Бей! Бей, иначе всю жизнь сама битой будешь!
Тресь! – огрелаИринка обидчика своим рюкзачком по голове – сбоку-сзади. Классная руководительница судорожно вцепилась в журнал побелевшими пальцами. Увидев, что женщина уже открыла рот – что-то сказать, – капитан показал ей внушительный волосатый кулак:
– Заткнись! Я твою работу делаю! Или предпочитаешь десяток журналистов? Они падкие на скандалы! Живо вашу показушную школу в дерьмо опустят! А ты – места потом трудоустроиться не найдешь! Директор-то все грехи на себя точно не возьмет, коли жареный петух в темечко... Козлом отпущения будешь ты! Именно ты!
Ожившая Мумия превратилась в застывшую мумию. Игорь же тихо, с ноткой фальшивой ласки, спросил:
– Что ж ты, Лешенька, не радуешься? Ведь вон как ржал, когда Иринке со всей дури врезал и она слезами заливалась! Правда, тебе и сейчас весело? Дочь, а ну, добавь!
Тресь! – вновь опустился рюкзачок на голову обидчика.
– Слабо бьешь – не плачет! Изо всех сил лупи!
Тресь! Тресь! Тресь! – раз за разом ударяла девочка одноклассника, постепенно входя во вкус.
– Передохни... – остановил ее отец. – Ну, Лешенька, ты и туп... Не доходит, что колотить тебя будут, пока не заревешь?
В нестойкой тишине за дверью класса послышалось приглушенное хихиканье. Секундой позже на поясе подростка запищал сотовый, к которому, впрочем, владелец даже не прикоснулся, но, словно дождавшись сигнала, отчаянно заревел, размазывая слезы и сопли по сытому лицу.
– Вы в милиции за свои действия ответите! – пообещала классная руководительница.
– Неужели? А вы – за свое бездействие! На пару с директором! Я ведь не только в комитет по образованию пойду! В прокуратуру тоже! И в Министерство образования подробнейше напишу! Во все российские газеты! В международный суд! Президенту! Отмываться замучаетесь!
Кедров переключился на голосящего сына нового русского.
– Рыдаешь? Что и требовалось доказать! Тот же, кто сейчас подглядывает, по всей школе разнесет, как жидок ты на расправу! Авторитет-то тю-тю! Но это не всё! Дочь, давай!
– О-ой! – взвыл обидчик, когда Иринка что было сил дернула его за разлохматившиеся волосы.
– Стригись короче, – с издевкой посоветовал капитан. – А теперь – быстро сел! Ну!
Длинноволосый автоматически повиновался и тут же с новым криком взвился со стула, схватившись за ягодицу.
– Вот незадача! – усмехнулся Игорь. – Кно-опочка... Больно? Это тебе только что Иринка подложила...
– Вы… вы – садист! – глотала воздух широко открытым ртом Ожившая Мумия, наконец-то разлепившая губы.
– Неужели? А он тогда кто? – почти уткнул плачущему в грудь палец офицер. – Между прочим, сам лично я его не трогал, так? Но вот когда он всячески издевался над Иринкой, вы лично с директором где были? Боялись богатого папочку прогневить?
– Ладно, лягушки у меня нет, – не унимался капитан. – И хоть ты мою дочь еще и оплевал – не забыл? – мы на тебя плевать хотели, ан не будем: противно. Но вот сумку ее ты в снегу извозил, книги испортил… Извини, конечно, в апреле на снег недород, а вот лужа под окном имеется. Иринка! Швыряй туда его папку! Тебе мать новые учебники покупала – пускай и его папаша раскошеливается!
С выпученными глазами Ожившая Мумия наблюдала, как самая тихая ее ученица, постоянно подкармливающая ничейных котят и горюющая за любую замерзшую птичку и каждого щенка с перебитой лапкой, радостно выкидывает через форточку пожитки хулиганистого одноклассника и они с брызгами шлепаются в грязноватую воду.
– Мы уходим, – с поклоном пояснил Кедров сыну нового русского, в глазах которого метался животный страх. – Ты же вникай, Леша. Иринка с тобой сделала лишь часть того, что ты с ней вытворял раньше. Расскажешь папе – станешь ябедой. А таких, как ты сам говорил, надо «давить и размазывать по стенке». Тронешь же мою дочь еще раз – еще раз приду я. И уж тогда возьмусь за тебя всерьез, сегодня были только цветочки. Что тут поделаешь, коль учителя-дармоеды ни на что не способны... Ну разве милостыню из рук твоего отца хапать... Дружков своих – Перегудова, Мокрицкого – тоже просвети.
– Мокрицкий за дверью и подслушивал, – неожиданно подала голос Иринка.
– Тем лучше. А вы, «многоуважаемая», –саркастически заявил офицер классному руководителю, – так директору и разобъясните: и я – человек занятой. В том плане, что по записке в школу тоже не приду, и одного раза за глаза хватит. Ум есть – будете молчать. Нет – бейте в барабаны, бумерангом по голове получите. Педикгоги!
Офицер взял дочь за руку, вышел из класса и хлопнул дверью.
__________
– Чокнутый! Дурак! Идиотформенный! – честила вечером мужа Людмила. – Представь себе: теперь ее точно забьют! И нам беды...
– Как сказать... – философски изрек Игорь. – Пока в отпуске, провожать буду в школу. И из школы... Но сыночку я точно рога пообломал. Он по натуре ссыкливый – сразу видно...
– Куда там! – не успокаивалась жена. – Голову Иринкепрошибет – будешь тогда на лекарства в своих «горячих точках» зарабатывать!
– Не-е, я эту породу знаю... И близко не подойдет. Другое дело – возможно, папочка пообщаться захочет. Всегда милости прошу...
В своих прогнозах, как позднее выяснилось, офицер оказался прав.
Дней пять он провожал Иринку до школы, а затем прохаживался под ее окнами еще с час, чтобы на перемене дочь через окно могла указать на защитника одноклассникам.
Записку с требованием прибыть к директору через Иринку все-таки передали. Игорь, как и обещал, сослался на занятость. В конце ответа приписал: «Рекомендую педколлективу гораздо глубже вникать в климат взаимоотношений школьников, пока в «показательном учебном заведении» дело не дошло до смертоубийства».
__________
В пятницу Кедров уже традиционно отвел дочь на учебу. По пути немного поговорили на «больную» тему.
– Что нового в школе за вчерашний день было? – спросил Игорь.
– Да ничего особенного, папа.
– А все-таки?
– Классная наша, Маргарита Оттовна, опять возмущалась, что ты к директору так и не пришел.
«Вот же дура! – подумал офицер. – При чем тут Иринка? На километр бы эту мымругладкочесаную к детям не подпустил!» Однако вслух только хмыкнул.
– Обидчики твои, ты говорила, поначалу все притихли, а как теперь?
– Так же, папа. Никто ко мне даже близко не подходит.
– Значит, в этом смысле тебе жить поспокойнее стало.
– Ага. Но вот…
– Что? – насторожился Кедров.
– Катька вчера от меня к другой девочке пересела. И вообще... Сначала многие говорили, какой ты молодец, и что Лешку давно проучить надо было, а теперь вроде как сторонятся. Нет, если я чего спрошу – отвечают. Только… – И голос девочки задрожал. – Только сами уже почти не подходят. Прямо никто. И Катька вот к Зинке ушла, а ведь они никогда не дружили…
– Даже так? – несколько растерялся боевой офицер.
Кусочек пути они прошли молча. И вдруг Иринка нерешительно спросила:
– Папочка, а может, тебе и не надо было вовсе в школу приходить?
– Это ж почему ты так думаешь? – удивился Кедров.
– Ну… Я вчера на переменке мимо нашего Мамонова проходила, а он со своими бывшими одноклассниками из девятого «б» стоит. Так они на меня искоса глянули, и один говорит: «Рокфеллера, – это так Лешку дразнят, – давно пора было опустить». Второй поддакнул: «И круто, чтоб не зазнавался!» А Мамонов заявляет громко так: «Вот только пахануИркиному все равно в это дело встревать было не резон»...
– Знаешь дочь, мне все-таки лучше какого-то второгодника судить, резон или нет, – только и нашел что возразить Игорь. Но подумалось ему, что «больная» тема оказалась куда более глубинной.
Некоторое время он подефилировал под школьными окнами – одетый в неизменный камуфляж. А возвращаясь домой мимо пивной, приютившейся на полпути меж его квартирой и школой, боевой офицер шестым чувством понял: его «пасут»...
Остановившись, вроде как высморкаться, он быстрым взглядом влево назад зафиксировал двух мордоворотов в фирменных спортивных костюмах, массивных кроссовках и с короткими ежиками причесок. Отставив в сторону недопитые кружки, мордовороты нарочито лениво пристроились в кильватер капитану. Он же вспомнил, что на пути в школу видел рядом со «спортсменами», за столиком, еще двух «качков»: в свитере под горло и мощнейшего сложения, в темном костюме, но без галстука. Сейчас «качки» топали Кедрову навстречу, а мордовороты приближались сзади. Место разборки было выбрано квалифицированно: справа – высокий забор детсада, слева – глухая стена гаражного кооператива. Улочка немноголюдна, да и кому из случайных прохожих захочется нарываться на кулак или, чего хуже, на нож.
Клещи!!!
Игоря охватило тревожное возбуждение, как перед боем. По сути, капитан словно бы вновь очутился на войне. Особой. На которой ему запрещалось применять оружие и кроме умения сражаться голыми руками не было иных средств дать отпор превосходящим силам противника. И все-таки до чего точно удалось просчитать ситуацию! Иринку-то по утрам провожал умышленно – ждал, что папаша-бизнесмен клюнет на удочку и пришлет телохранителей либо наемников за сатисфакцией... Дождался!
Ускорив шаг, чтобы быстрее встретиться сидущими на него и одновременно увеличить разрыв меж собой и настигающими, Кедров двигался прямо на атлета в костюме, оставляя его напарника правее.
– Ну, ты, блин! – выкрикнул атлет, приблизившись до трех шагов.
И рванулся вперед, выбрасывая правую руку с кастетом, усаженным короткими металлическими шипами. Таким сработанным по особому заказу холодным оружием можно запросто размозжить переносицу или переломить челюсть. Владелец кастета, похоже, и рассчитывал на первый – эффектный – удар, многократно проверенный на упрямых должниках и всяких лохах. Но перед ним находился мастер рукопашного боя...
Подшаг навстречу нападавшему – и офицер тут же развернул корпус по часовой стрелке. Летящий кулак со смертоносным железом просвистел мимо: враг провалился вперед. Перехватить правой рукой его запястье, продернуть противника чуть дальше и – короткий, вполсилы, удар ребром ладони по кадыку. Сделано!
«Ударил бы мощнее – прямая дорога на кладбище, – мысленно резюмировал Кедров. – А прием-то получился как четко: будто на тренировке...»
Продолжая движение, капитан с силой приподнял подбородок атлету и зажал его шею под мышкой, в удушающих тисках. Правую руку врага – на излом... Оттащить плененного от дружков...
Весь прием занял секунды три, так что «качок» в свитере не успел активизироваться. «Спортсмены» и вообще еще только подбегали к месту схватки – правда, с уже выщелкнутыми лезвиями ножей-выкидушек в руках. «Свитер» наконец-то сподобился выхватить электрошокер и газовый пистолет.
«Легко уделал – надо ситуацию дожимать», – оформилась новая мысль, и капитан дико заорал:
– Стоять, суки! Еще шаг – и он покойник! – И тут же с притворной вежливостью поинтересовался у атлета, одновременно стаскивая с его беспомощной руки кастет: – Слышь, братан, тебя как зовут?
– Ник...кита, – в два приема выговорил тот, судорожно цепляясь за удушающую горло руку левой кистью. Остальные противники в замешательстве топтались на месте.
– Ну что, Никишок... Жить-то хочешь? Не то... – Игорь на секунду сдавил кадык плененному, и тот глухо захрипел.
– Эти звуки ласкают слух, – с издевкой произнес офицер, продевая в кастет пальцы правой руки. – Приятелям-то разобъясни: ежели кто дернется, первый труп – ты. Как минимум и еще одного закопаю, а повезет – всех! Дурилки! – опять закричал Кедров. – Я Афган и пять «горячих точек» прошел! Сколько тварей лично на тот свет отправил – со счета сбился! Четырьмя меньше, больше – без разницы! – Чуть тише добавил: – Я к смерти давно готов, а вот вы? – И внимательным властным взглядом обвел застывшие, меловые лица врагов.
– Чуешь, что одной ногой в могиле? – продолжил капитан беседу с Никишком. – Оглянуться не успеешь – только позвонки хрустнут! – И после секундной паузы заорал: – А ну, на хрен отсюда! Да бегом, бегом!!! – Опять перейдя на обманчиво дружеский тон, как бы попросил: – Никишок, походатайствуй... – еще раз на миг придавив тому кадык.
– Уйдите... Прошу... Иначе эта падла... – атлет заперхал.
– Здесь точно четыре падлы, – уточнил капитан. – И точно знаю, что ни одна из них – не я... Ножи и остальной арсенал – на землю! Ну! И свалили – больше не повторяю, ломаю ему шею!
– Уходите!!! – взвыл полузадушенный атлет.
Дружки нехотя повиновались.
...Дождавшись, пока обезоруженное трио удалилось метров на сто, Игорь одной рукой собрал с асфальта оружие, рассовал за пазуху и по карманам. Двигаясь то боком, то задом, протащил плененного шагов на тридцать в противоположную от друзей сторону. Двое случайных прохожих шарахнулись вбок...
У валявшегося близ дороги обломка бревна Кедров отпустил сломленного врага, и тот мешком свалился на облизанный дождями комель, обеими руками массируя горло.
– Слышишь меня хорошо? – спросил офицер.
Не отнимая рук от шеи, атлет с усилием кивнул.
– Тогда своему боссу – или кто он тебе – передай: за дочь любому глотку перегрызу! Усекаешь? А если хозяин твой не вникнет, сквозь всех телохранителей достану и через сотню пыток пропущу! В Афгане всякому научился... Уж там знают, как человека о собственной смерти умолять заставить!
Капитан и изрядно помятый атлет расходились в разные стороны. Игорь даже не оглядывался: настолько был уверен, что этот бой он выиграл... И вдруг остановился, взглядом упершись в новенький джип, припаркованный на противоположной стороне расширяющейся улицы. Через открытое окно с заднего сиденья элитного авто на офицера злобно смотрел холеный мужчина с тонкими усиками и цейсовским биноклем в руках.
«А вот и сам заказчик», – догадался мститель и замедлил шаг. Правая рука против воли опустилась на локтевой сгиб левой, и Игорь резко вскинул вверх одноименную с ней кисть.
Угадав, кому адресован сей неприличный жест, пассажир джипа торопливо поднял тонированное стекло. Шикарный автомобиль резво и почти бесшумно рванул с места...
__________
Через сутки, ближе к вечеру, в квартиру Кедровых постучался мужчина в милицейской форме.
– Участковый инспектор, лейтенант Суржиков, – представился он и предъявил краснокожую «ксиву». – Тут на вас, товарищ капитан, заявление поступило. О групповом хулиганстве... Со стороны вас и, соответственно, дочери вашей, несовершеннолетней... Разобраться следует...
– Что ж, проходите, –нехотя пригласил Игорь в комнату нежданного гостя. В принципе капитан допускал и такой ход развития событий, так что был к нему готов.
Участковый инспектор неторопливо достал из папки-«лентяйки» стопочку бумаг.
– Значит, так: что мы имеем. Есть протокол заявления от гражданина Юрчилова Станислава Викторовича по поводу подстрекательства вами вашей дочери на избиение его сына. Что в дальнейшем на ваших глазах и имело место... Подтверждается свидетельскими показаниями педагога Кутовой Маргариты Оттовны – она же классный руководитель потерпевшего и подозреваемой... Вот выписка из журнала приемов и отказов от госпитализации амбулаторных больных горбольницы номер два, а также акт судмедосвидетельствования от двадцать третьего апреля сего года. Согласно ему, у Юрчилова-младшего зафиксированы телесные повреждения в виде гематомы мягких тканей головы. Со слов отца, подросток также жалуется на непрекращающиеся головные боли... Да и вообще: произошедшее не могло не повлиять на психическое состояние несовершеннолетнего... Он в своем объяснении подтверждает изложенные отцом факты. Что можете пояснить по этому поводу?
– На протяжении длительного времени Юрчилов-младший методично и изощренно травил мою дочь, – начал Кедров, – мучил ее и систематически избивал. Однако педагоги всегда покрывали маленького садиста.
– Ваши слова бездоказательны, – перебил лейтенант милиции. – У Алексея Юрчилова – прекрасная характеристика. Подписана классным руководителем и директором школы...
– Конечно, – усмехнулся Игорь. – Чего не сделаешь... в надежде на папино подаяние...
– Не понял...
– Ладно, проехали. Давайте тогда только о последнем эпизоде: учителя подтверждают, что недавно Юрчилов ударил мою дочь папкой с учебниками по голове?
– Про этот факт действительно упоминалось, – поморщившись, вынужден был согласиться участковый. – Но директор поясняет, что, во-первых, вы сильно преувеличиваете. А во-вторых, случаю давалась принципиальная оценка. Мальчик в присутствии вашей супруги извинился, и инцидент считается исчерпанным.
– Ах, считается... А ну, иди-ка сюда, – позвал Игорь жену из комнаты Иринки. – Разобъясни-ка товарищу начальнику по поводу принципиальной оценки...
– Малолетнего преступника пришли защищать? А где вы были, когда он мою дочь избивал и оплевывал? С учителями заодно? Да он ее совсем затерроризировал! – налетела Кедровакоршунихой на участкового инспектора, с жаром перечисляя все случаи унижения дочери.
Лейтенант милиции несколько минут молча слушал материнские претензии, а затем протестующе поднял руки вверх, как бы закрываясь от словесного потока, низвергавшегося на его голову:
– Хорошо, хорошо... – И опустил руки на стол. – Значит, так: мы во всем тщательно разберемся, если неприязненные отношения между детьми действительно имели место.
– Представьте, имели! – выпалила Людмила. – А вы тут устраиваете... игру в одни ворота! Да мояИринка и мухи не обидит!
– И все же: разве она не избивала Юрчилова рюкзаком?
– Слегка погладила, это точнее, – не согласился капитан. – Подтверждаю: в моем и учительницы присутствии. Только действовала по собственному почину... Поняла, что мой разговор с Алексеем ни к чему не приведет: тот хамил, врал, вину признавать не собирался. Скажу больше: он и надо мной начал издеваться. Мне, мол, некогда по пустякам болтать, спешу, да и вообще – если что и произошло, то нечаянно, ненароком... Вы согласны, что шарахнуть сколько есть мочи сумкой по голове одноклассницы возможно походя, даже этого как бы и не заметив?
– Мы разберемся, –повторился участковый инспектор. – Только это тоже не метод – устраивать самосуд. Необходимо было еще раз посетить директора, встретиться с отцом подростка, к нам в конечном итоге обратиться...
– Пардон, никакого самосуда, – уточнил Игорь. – С моей стороны... Ну, стукнула Иринка одноклассника – в отместку, несильно, девочка она хиленькая. Ну, за вихор дернула... От этого же не умирают, так? Напомню: все, что она сделала, неуправляемый мальчишка с ней творил раньше и больше... Давайте тогда уж обоюдно их действия разбирать...
– Сейчас мы больше о ваших действиях речь ведем, – гнул свою линию лейтенант милиции. – Кутова настаивает, что девочка действовала по вашей указке, и уверена, что у вас заранее сговор был.
– Хех! – усмехнулся Кедров. – Да ради куска хлеба – в смысле места в школе – она вам сейчас засвидетельствует, будто я каждую ночь в кабинете директора первоклассниц насилую! Повторяю: мальчишка мне нахамил, дочь поняла, что из разговора толку не будет, ну и... Какой тут может быть сговор? Так и пишите...
– Ну хорошо. – Участковый инспектор взял из «лентяйки» чистый лист. – Теперь надо бы и от несовершеннолетней объяснение принять.
– Категорически возражаю, – отрезал капитан.
– Почему?
– Чтоб лишний раз ребенка не травмировать. Да и без педагога вы малолетних опрашивать не имеете права...
– Время тянете? Ладно... Значит, так: завтра в школе опросим.
– А я сегодня дочери строго-настрого запрещу с любым на эту тему разговаривать, – предупредил Игорь. – И посмейте только на девочку давить – по судам затаскаю!
– Благодарю за откровенность! – и участковый инспектор резко захлопнул «лентяйку».
...И этот бой был выигран. Правда, после ухода милиционера Игорю пришлось выслушать критическое мнение Людмилы о сложившейся ситуации. Но теперь и жена, и дочь в любом случае должны были действовать заодно с главой семьи, как бы ни складывались обстоятельства...
__________
Через несколько дней, когда Кедров уже вышел на службу, его вызвали в военную прокуратуру: все собранные по факту «группового хулиганства с предварительным сговором» материалы были переданы туда. С тяжелым сердцем шагал по улице капитан: а вдруг адвокат в своих предположениях все же оказался неправ?..
– Разрешите? – постучался и приоткрыл светлой полировки дверь в кабинет военного прокурора Игорь. И четко отрапортовал: – Товарищ полковник, капитан Кедров по вашему приказанию прибыл!
– Проходите, присаживайтесь, – пригласил хозяин кабинета, сидящий в черном кожаном кресле на колесиках за массивным рабочим столом. Перпендикулярно к нему примыкали еще три, «рангом»поскромнее, с придвинутыми по обеим сторонам рядами полумягких стульев. Боевой офицер сдернул пятнистую кепку и осторожно умостился на одном из них.
Выдержав паузу, полковник – лысый, с широким пористым носом и выпирающим кадыком – задал риторический вопрос:
– Понимаете, товарищ капитан, по какому поводу вы здесь?
– Да уж, догадываюсь.
– Тем лучше – не будем ходить вокруг да около. Конфликтная ситуация в школе наличествовала?
– Имела таковая место, – нехотя признал Кедров.
– А поскольку вы – армейский офицер, то и материалы проверки по заявлению гражданина Юрчилова были, соответственно, направлены милицией в наш адрес.
– Ну, это-то понятно.
– Вот и ладно. Итак, с документами мы внимательно ознакомились. Было над чем подумать… М-да-а… Посему сделали запрос в воинскую часть, характеристику и личное дело ваши нам переслали. Скажу откровенно: впечатляет. Афганистан… Кстати, в свое время я тоже в Кандагаре побывал и даже знавал вашего бывшего командира полка Чайкина. К слову: не в курсе, где он сейчас?
– В Подмосковье, на пенсионе. На даче затворником живет, редиску выращивает.
– М-да-а. А какой лихой офицер был! Ладно, у каждого по жизни свой путь… Значит, Афганистан – орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги»… Чечня, Дагестан, Чечня, опять Чечня… Орден Мужества, две медали «За отвагу», «За отличие в воинской службе»… Целый иконостас!
– Скажете тоже. Да у того же Чайкина – куда круче… Вот только он свои награды недавно все хотел переплавить и потом результат в реке утопить.
– Что-что-что? – удивился военный прокурор.
– Эхх! Не хотелось вам говорить, – вздохнул Кедров. – В религию командир качнулся. И круто. От беса, кричал, все эти награды дадены, за души людские загубленные. Грехов, значит, на нем много, успеет ли к смертному часу замолить? А не то – гореть ему на адовой сковородке… Спасибо, жена и сын вовремя неладное углядели – кое-как скопом забрали медали и ордена. Теперь вот у соседей хранят. И вообще, товарищ полковник, вы ж меня сюда вызвали не о наградах моих да и чужих речь вести…
– Ох и ершист ты, однако, капитан! –неожиданно отказался хозяин кабинета от официального «вы». – Подразумеваю, оттого-то до тридцати семи – и всё в младших офицерах. Характеристика-то на тебя, с одной стороны, положительная, а с другой – ввернули: «Не всегда соглашается с мнением вышестоящего начальства».
– Ага. Особенно если оно выдает на-гора идиотские приказы, а когда я их по мере возможности все же стараюсь исполнить, от косяков попробуй застрахуйся. Я же потом еще и крайним оказываюсь, если возражать начинаю и не соглашаюсь чужую вину на себя принять. Дурдом!
– М-да-а… Ладно, я тебе как афганец афганцу. Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в отношении тебя мы, конечно, вынесем. Только вот что еще для этого сделать надо. Тут, в материалах, имеется акт судмедэкспертизы – по поводу полученных несовершеннолетним Юрчиловым телесных повреждений: на удивление быстро спроворили! – так и ты дочь на медосвидетельствование тоже своди. Направление мы подготовили, вот, а заключение в дело подошьем.
– Без проблем, –отозвался Кедров.
– Идем дальше. Вот бумага. Немедленно пиши объяснение, что по статье 51 Конституции РФ никто показания против себя и близких родственников давать не обязан, а значит, молчание дочери закону не противоречит. Это чтобы на рапорт участкового ответить, где он на тебя и дочь бочку катит: мол, отказываются давать показания. Однако вот жену твою почему-то опросить запамятовал – ну ничего, мы это живо поправим…
– Раз оно так пошло, товарищ полковник, тогда и я скажу, – насупился Игорь. – На днях на меня было совершено разбойное нападение. Четверо неизвестных мужчин окружили по дороге из школы – дочь провожал. Молодые, накачанные, с холодным оружием. И если бы не мой богатый опыт в рукопашке, лежать бы точно сейчас в реанимации. Ну, за что боролись, на то и напоролись. Да, кастет, ножи и шокер, что у этих громил отобрал, припрятал. Надо – отпечатки там или что, так принесу.
– Один против четверых? – изумился военный прокурор. – И сдюжил? Однако! Кстати, рапортом-то своему командиру доложил?
– А смысл? – вопросом на вопрос ответил офицер. – Оно понятно, что это люди Юрчилова были, я даже его самого в джипе неподалеку лицезрел, только вот поди докажи…
– Ну и напрасно, – не согласился полковник. – Если подобное повторится – немедленно рапорт по команде и в милицию заявление.
– Да уж… – скептически протянул Игорь. – Если повторится – они умнее будут. В плане, подготовленнее…
…Прошло еще несколько суток.
В деле появились новые документы: школьная характеристика на Иринку – на одно достоинство три недостатка. Плюс свидетельские показания несовершеннолетнего Антона Мокрицкого, подглядывавшего за ходом конфликта. Наконец-то приняли подробное объяснение и от Людмилы. В документы подшили второй акт медосвидетельствования – теперь уже несовершеннолетней Кедровой, «давно и часто жалующейся на аналогичные головные боли». Опрошенная в прокуратуре Ожившая Мумия свою роль в затяжном ЧП поясняла неубедительно...
И в итоге гарнизонная военная прокуратура в возбуждении уголовного дела в отношении гражданина Кедрова И.Д. и гражданки Кедровой И.И. по части 2 статьи 213 Уголовного кодекса РФ «Хулиганство» отказала – «за отсутствием состава преступления».
О чем и был официально поставлен в известность командир мотострелкового полка.
Можно было считать, что выигран главный бой?.. Однако жизнь внесла свои коррективы...
__________
Вскоре Игоря вызвал к себе в кабинет заместитель командира полка по воспитательной работе. Пасмурное лицо подполковника задушевной беседы явно не обещало.
– Мало мне, товарищ капитан, было запросов из военной прокуратуры, так теперь ваша фамилия еще и у заместителя командующего по тылу на слуху! – официально, на «вы», начал старший офицер, хотя обычно бесцеремонно «тыкал» младшим по званию.
– В каком смысле? – насторожился Кедров.
– В отрицательном, – уточнил подполковник и перешел на «ты». – Генералу поступил сигнал, что ты человека нужного обидел. Так и сказал: очень нужного. И фамилию назвал. Догадываешься, о ком идет речь?
– Само собой...
– Так вот: генерал требует, чтобы ты прилюдно, в школе, извинился перед одноклассником твоей дочери и его отцом и вообще уладил как-то этот вопрос. Можешь считать таковое приказом.
– Мне лично извиняться не за что, – отрубил Игорь. – А вопрос... Что ж, если «как-то», то он уже улажен.
– Это тебе лишь кажется, – наклонился к нему главный воспитатель полка. – Не забывай: я тоже материалы несостоявшегося уголовного дела читал. И склонен думать, даже уверен, что на деле все происходило именно так, как учительница пишет. Был в твоих действиях криминал! Был! Только тебе подвезло: испугом отделался. Впрочем, и к лучшему: пятна еще на всю часть не хватало...
– А в действиях подрастающего садиста вы криминала не находите? – возмутился Кедров. – И что учителя всё знали, да молчали?
– Такие оценки давать неправомочен, – сразу открестился от ответа на скользкий вопрос подполковник. – Моя обязанность – отследить твое поведение и, если требуется, наказать по всей строгости!
– Интересно, за что? В возбуждении-то отказано...
– А за то самое! Например, за ненадлежащее воспитание дочери – в духе рукоприкладства! За нежелание в конфликтной ситуации общаться с руководством школы! За оказание психологического давления на несовершеннолетних своими прогулками в форменной одежде под окнами учебного заведения! Вам что, товарищ капитан, для этого форма дана? – вновь перешел на «вы» и поднялся с кресла подполковник.
Игорь тоже встал – субординация – и заявил:
– Будь на месте моей дочери ваша – вы б наверняка рассуждали иначе! – И осекся, поняв, что наступил на больную мозоль старшему офицеру: детей у него – по слухам, из-за его стерильности – не было.
– Я попрошу, товарищ капитан... – побагровел и, прищурив глаза, повысил голос «воспитатель», – не проводить неумные и оскорбительные параллели! Хорошенько подумайте над предложением генерала – иначе я не гарантирую вам прохождения дальнейшей службы в нашей части!
– Артиллерия бьет по своим? Тогда мне только и остается, что самому к генералу на прием записаться!
– Это если мы позволим, – процедил подполковник, – а для начала еще командир полка имеется. Так что главный разговор впереди. Свободны!
...Вечером того же дня капитана поджидал второй неприятный сюрприз: жена со слезами сообщила, что ее уволили, – а работала Кедрова инспектором социальной защиты в администрации одного из городских районов.
– Сказали, что меня и держали раньше только из жалости, – возмущалась Людмила. – У меня же строительный техникум – «не по профилю». «На ваше место претендует классный специалист...» Я уже и у юриста была – по КЗОТу, говорит, нарушения нет...
– Ничего-ничего... Устроишься где-нибудь по специальности, – пытался утешить жену Игорь.
– Ты в своем уме? – напустилась она на мужа. – Это где и кто нынче хоть что-нибудь строит? И какой из меня прораб, если с нашими переездами я вообще проработала года полтора, а потом прочно в домохозяйки...
– Будем что-то подыскивать... Через биржу, через газеты... – только и смог ответить Кедров.
Но на том сюрпризы не закончились. Назавтра Иринка принесла из школы сразу две двойки. Потом они пошли сплошным потоком: по три-четыре в день. Учителя спрашивали девочку на каждом уроке, вопросы задавали самые каверзные, ловили на всякой мелочи и постоянно выговаривали ни за что. Особенно в том преуспевала Маргарита Оттовна.
– Четверть века преподаю – и впервые вижу такое нежелание к учебе! Ты, смотрю, по «неудам» скоро и Мамонова переплюнешь! В чем дело? Элементарщины решить не в состоянии! – с явным наслаждением ругала КутоваИринку, вызвав ее к доске и предложив задачу повышенной сложности. – И нечего мне тут крокодиловы слезы лить! Все равно тройки не выплачешь!
Быстро уяснив ситуацию, одноклассники объявили девочке тихий бойкот: никто и пальцем не трогал, но теперь вовсе не общались, принципиально поворачиваясь к ней спиной и игнорируя робкие попытки завязать разговор. Иринка, чего с ней раньше никогда не случалось, стала прогуливать школу.
А через две недели – за это время жена Игоря так и не нашла себе новой работы, а у офицера в части стали готовить документы на его перевод в тмутаракань – классный руководитель принесла супругам на дом официальное уведомление... Решением специальной комиссии из ведущих педагогов школы, возглавляемой представителем городского комитета по образованию, ученица седьмого класса Кедрова была признана неспособной обучаться в показательной школе с математическим уклоном, куда принимаются лишь особо одаренные дети. Кандидатка же не выдержала испытательный срок, в связи с чем родителям было предложено перевести девочку в другую школу – и даже указано, в какую именно.
Только тут Людмила вспомнила, что какую-то бумагу по этому поводу она раньше, при приеме дочери на учебу после очередного переезда семьи, действительно подписывала, но как-то не придала тому особого значения...
– Пускай так, – всхлипывала Иринка. – Пускай переводят, лишь бы побыстрее. Но почему здесь, даже если в сто раз хуже меня отвечают, – всем тройки? Даже Мамонову ставят, а он, бывает, вообще молчит... Ко мне в классе никто не подходит! Не разговаривают! Отворачиваются! А учителя кричат, что я лентяйка и тупица! За что? Папа, за что?
Жена кричала на Игоря, обзывала всяко. Он угрюмо молчал, понимая, откуда дует ветер. Семье методично «перекрывали кислород» по всем каналам.
__________
Прошло еще несколько дней...
Получив законный выходной после воскресного наряда, капитан решил идти ва-банк. Собственно, а что ему еще оставалось?
Позавчера Иринку так довели в школе, что она попыталась покончить с собой. Выбрала не петлю или прыжок с крыши высотного дома, а отравление. Наглоталась снотворного, которое иногда принимала на ночь мать. И, если бы та не вернулась рано домой, получив отказ в трудоустройстве в двух местах, неизвестно, удалось ли бы спасти решившуюся на самоубийство.
Сейчас жизнь девочки уже была вне опасности, но пока еще Иринка находилась в реанимации...
В так называемой посмертной записке – есть такой термин, – а вернее, целом письме девочка сообщала родителям, что после уроков Юрчилов-младший вновь изо всех сил ударил ее папкой по голове во дворе школы. И пообещал теперь избивать каждый день. Когда же Иринка закричала, зовя на помощь директора школы и классного руководителя, которые как раз в эту минуту вышли на порог, обе женщины, прекрасно видевшие действия сына нового русского, по-военному сделали поворот кругом и спрятались в здании, да так оттуда и не вышли, сколько девочка ни плакала. А Юрчилов-младший важно уселся на переднее сиденье «джипа», возле которого стояли пятеро крепких мужчин, и с комфортом отбыл домой...
...Собираясь на свою личную войну, офицер не стал надевать камуфляжной формы. Облачился в непривычный гражданский костюм, повязал галстук, надел надраенные тупоносые туфли. Немного подумал и прикрепил на грудь все свои начищенные – не до блеска, а чтобы чуть высветлились – боевые награды.
По широкому асфальтированному тротуару Кедров твердо шагал к офису фирмы Юрчилова-старшего, нежно поглаживая в кармане гладкие бока гранат-«эргэдэшек». Слегка нагревшийся металл успокаивал, вселял дополнительную уверенность в своих силах, убеждал в собственной справедливости.
А вокруг шелестели зеленой, слегка запылившейся – не было дождей – листвой деревья, и цвиркали в этой зелени птицы... Солнечные лучи, еще не очень жаркие, спускались с безоблачного неба. И не верилось боевому капитану-мотострелку, что сегодня, через считанные минуты, в одно мгновение единственный маленький осколок «эргэдэшки» может похоронить под собой весь этот привычный мир с его явными и тайными войнами. Однако твердо знал решившийся на крайность офицер одно: случись даже самое худшее – и в мир иной, которого мы все до тошноты, до ужаса, до отчаяния боимся, но куда неминуемо придем, он шагнет только вместе со своим главным врагом. Шагнет без колебаний.
...Ах, как не хотелось делать этот непоправимый шаг! Но на все теперь оставалась одна – Господня – воля.
ШТОПОР
Подходит к концу срок моей действительной армейской службы. И все острее и чаще внутреннее «я» ставит вопрос: как же жить потом, дальше?..
События, круто изменившие мою судьбу, произошли около года назад; тогда я заканчивал первый курс высшего военного авиационного училища летчиков. То памятное лето выдалось на редкость жарким, и – как специально для полетов – постоянно безоблачное небо. В один из таких непривычно для августа знойных дней я в компании еще нескольких курсантов нашей летной группы праздно сидел в курилке – после предварительной подготовки к полетам второй смены. В казарму, на обязательный предполетный отдых в койках, мы не торопились: в духоте засыпаешь трудно, а то еще и всякая чушь в сновидения лезет. Вообще-то по времени дежурный врач – обладатель несерийного маслобака-живота – уже должен был нас разогнать по матрасам, но эскулап непонятно почему запаздывал.
Разговор в курилке, как зачастую у нас и бывало, в основном велся на авиционно-матерном сленге,который,чтобы нелетунам было понятно,по большей части опускаю, и всё вертелся вокруг полетов. Вспоминали, как кто-то вчера закозлил:сбавляя скорость при посадке, перемещался по взлетке с отскоками,у кого-то лампочка в блоке индикаторов в воздухе беспричинно моргала, а кому-то осерчалый инструктор в причинное место авторучкой ткнул: не зевай, мол, курсуль!И вдругдаже не помню точно,ктоименно, высказался про мусульманское поверье, будто судьба каждого из летчиков «записана на небесах пером Провидения» и коль уж тебе по этой записи определено гробануться – да хотя бы сегодня, – то никакое умение пилотирования не поможет.
Тут беседа неожиданно оживилась: каждый из нас принялся высказываться по этому поводу pro и contra. А один вообще заявил, что раз поверье это мусульманское, то на нас, христиан, не распространяется.
–Всё это, господа будущие офицеры, – заявил, подводя итог, Валерка Градов, один из лидеров летной группы, – есть чепуха и даже без постного масла. Никто из вас лично не был свидетелем сверхъестественных случаев, о которых все так живо разглагольствуют, только ж это исключительно понаслышке...
– Да нет, конечно, – загалдели мы. – Но ведь столько говорят...
– Вздор! – оборвал галдеж Валерка. – Покажите не пересказчиков, а настоящих, реальных очевидцев подобных чудес. И если уж на то пошло, что кто-то всерьез допускает существование фатальной предопределенности, дамокловым мечом висящее над всяким, зачем же тогда зубрить действия при особых случаях в полете? Зачем, спрашивается, катапульта и голова на плечах? Зачем вообще было выбирать рисковую профессию летчика-истребителя? С такими взглядами в кабине самолета просто делать нечего...
В это время, явно чтобы привлечь общее внимание, с лавочки поднялся до того не принимавший участия в разговоре Андрюха Сказкин. Картинно затянулся остатком импортной сигареты, щелчком артистично отправил бычок в урну – диск от автомобильного колеса, врытый посреди курилки, торжественно-спокойно оглядел присутствующих и снова сел.
Андрюха был рожден от смешанного брака. Мать-гречанка одарила его смуглой кожей, большими агатовыми глазами под крутыми ресницами, правильным античным профилем и черными, слегка вьющимися волосами. От отца же – потомственного москвича – сокурсник унаследовал высокий рост, худощавое телосложение и приятный бархатный голос.
Чуть ли не министром был отец у Андрюхи. И потому, когда его родители приезжали на церемонию принятия сыном военной присяги, комбат сам водил их по всей казарме, соловьем заливаясь об «идеальных условиях жизни курсантов». Именно тогда-то я и рассмотрел элитарных предков-«небожителей».
Характер Сказкина вполне соответствовал его неординарной наружности. Он первым лез через училищный забор в самоход, первым пил горючее – водку – за шторой окна в Доме офицеров в перерыве какого-нибудь культмероприятия, первым уводил понравившуюся девушку с танцев и в учебе тоже был первым.
От остальных курсантов Андрюха держался достаточно обособленно, не откровенничал и был сух с официантками летной столовой, хотя одна из них, симпатичная разведенка, прямо-таки таяла под взглядом агатовых глаз. Однако, услышав раз недвусмысленный намек на эту тему, Сказкин кисло поморщился, грубовато заявив, что хороший вор в своем квартале не ворует.
Была, впрочем, и у него своя слабинка, которой он не таил: страсть к игре на бильярде. Над зеленым сукном забывал обо всем, а шары катать предпочитал только на интерес; в крайнем случае, на щелчки.
Однажды вечером, когда Андрюха и Валерка Градов заканчивали в курсантском клубе очередную партию «американки», завыл сигнал «Сбор». Так в тот раз Сказкин чуть не силой удержал Валерку у стола, пока они не «добили» партию, и Андрюха – редкий случай – победу уступил. Тем временем эскадрилья построилась, экипированная для выхода в район рассредоточения, комэск в горячке костерил запаздывающего (Градов уже успел с тыла просочиться в строй), а Сказкин, наконец появившись после получения оружия, первым делом подбежал к Валерке и всунул ему в руки свой проигрыш – банку ЦИАТИМа, вареной сгущенки. И лишь расплатившись за игру и демонстративно игнорируя угрожающие крики комэска, занял законное место в строю.
Что ж, самоуверенности Андрюхе было не занимать. Тем более он точно знал, что под покровительством родственников, которые с верхних слоев тихо и ненавязчиво наводили погоду у сына над головой, ему сойдет с рук еще и не такое...
Со Сказкиным я попал в одну летную группу, и в неё же – Валерка Градов, курсант-холерик, а по-училищному–сперматозоид, у которого родитель тоже большой шишкой был. И началось у нас, троих, стремящихся быть лидерами хотя бы в нашем малом коллективе, тайное соперничество. В негласном противостоянии том уступал я обоим сокурсникам разве лишь в наглости...
Итак, Сказкин оглядел собравшихся в курилке – человек восемь, вновь уселся на лавочку и холодно улыбнулся кончиками губ, как бы подчеркивая, что он – существо особенное и лишь по неведомой причине на минуту решил снизойти к «случайным жизненным попутчикам», дабы высказать кое-какие нам неведомые мысли, до которых успел дорасти лишь он сам.
Точно выдержав паузу, Андрюха заговорил в своей привычной манере, кратко и резко:
–Звездобратия! – И в интонации, с какой он произнес это в общем-то обычное меж курсантами слово-обращение, сразу почувствовалась нотка пренебрежения. – К чему заниматься болтологией? Предлагаю эксперимент: на деле выяснить, существует ли в этом мире фатальное предопределение. То есть расписан ли всякому в полете смертный час. Угодно будет рискнуть?
– Вот дурак, – хмыкнул курсант по прозвищу Витамин; «погоняло» прилепилось к нему из-за детского пристрастия к сладкому, он и сейчас яростно чмокал ириской. – И придумает же...
– Дурак в штанах, и тот полковник, – отрезал Андрюха. – Ну так как? Смелых нет?
– А чего ж ты другим неизвестно что предлагаешь? Для начала на себе свой эксперимент и спробуй, – резонно заметил тяжеловес по прозвищу Гиря, курсант-флегматик – таких в военном вузе называют тормозами. – А мы оценим...
– Я-то всегда готов... – гордо заявил Андрюха, саркастически смотря как бы сквозь тяжеловеса. – С кем спорим, что предопределение есть?
– Спорю, что нет, – дернул черт меня за язык. – На весь летный шоколад, что у меня есть... двенадцать плиток.
– Так... Ладно, – согласился Андрюха и пригладил кончиками длинных пальцев маленький косой бакенбард – привилегию «позвоночного» сынка. – Градов, а ну, разбей... Если проиграю, десять плиток у меня в наличии, да ты, Витамин, две должен, прибавишь...
– Ну хорошо, – сказал я, когда мы торжественно ударили по рукам. – А теперь объясни: каким макаром ты собираешься меня заставить поверить в предопределение?
– Я сделаю «штопор». На «элке». Без инструктора. Прямо сегодня, –раздельно-лаконично ответил Андрюха. Чуть тише добавил: – Любой из вас разбился бы, рискни на это. А я – нет. Я в свою счастливую звезду твердо верю.
Все замолчали, лишь Витамин продолжал чуть слышно чмокать ириской – по инерции.
– Во дает форсаж! – наконец уважительно пробасил Гиря.
– Тебя ж после этого из училища точно выпрут, – тихо сказал мой сосед справа.
– Кого? Меня-а? – растянув последнее слово, переспросил Андрюха, и всем сразу стало ясно: нет, Сказкин, в отличие от любого из нас, даже при самом худшем раскладе выскочит – то есть благополучно выпутается из ситуации, чреватой летным происшествием.
Градов не произнес ни единого слова. А Витамин, судорожно сглотнув конфетку, вытянулся вперед, почти привстав с лавочки, и открыто высказал мысль, которая в тот миг явно вертелась на языке не только у меня:
– Но... Если все-таки того... гробанешься? Ты ж его никогда...
Поверх наших голов Андрюха презрительно смотрел в голубое небо.
– Тебе угодно выложить за меня двенадцать плиток? – наконец снизошел он до ответа, который процедил, даже не удостоив Витамина взглядом. И курсант-сладкоежка, который шоколад сжирал, чуть ли не едва успев его получить, и каждому из нас был должен по одной-две плитки, осел, как лопнувшая автомобильная шина.
Тут заговорили все разом, поднялся гвалт, а я подумал, что после своего заявления Сказкин как бы получил над нами некую необъяснимую власть, от которой если и освободимся, то только лишь подытожив пари.
Почти против воли я молча взглянул на Андрюху, он жестко встретил мой взор, и – клянусь! – мне показалось, что печать смерти уже коснулась смуглого лица.
«Ведь и в самом деле гробанешься!» – безмолвно прокричали-предупредили мои глаза.
«Скорее – точно нет», – прочел я ответ по глазам зачинщика спора, вслух же спросил:
– И как мы узнаем, делал ты в натуре «штопор» или нет?
– САРПП1, – пояснил Сказкин. – Как расшифруют – сразу шум подымется.
Я мысленно обозвал себя идиотом: тоже, не мог сразу догадаться.
И тут возле курилки появился припозднившийся телесистый военврач. После краткого, но выразительного менторского монолога на тему внутренней дисциплинированности будущего летчика нас разогнали по койкам...
Наверное, мало кто из свидетелей спора спал перед теми полетами. Сам я лежал на койке второго яруса, смотрел на выбеленный потолок казармы, по которому, прямо надо мной, змеилась еле заметная трещина, и думал, что скандал после расшифровки пленки САРППа и точно должен подняться немалый. Ведь «штопор» – неуправляемую фигуру высшего пилотажа, во время исполнения которой самолет одновременно вращается в трех плоскостях да при этом еще весь трясется, как отбойный молоток, на «элке» – учебном чехословацком самолете «Л-39», на котором мы летали в конце первого курса, – нам самостоятельно делать пока было запрещено – категорически. Хотя для опытного инструктора исполнить эту фигуру не составило бы особого труда. Но мы-то «штопор» лишь в теории изучали – при действиях в особых случаях.
Я перегнулся через край койки и посмотрел на нижнюю, по диагонали от меня, кровать. Андрюха ровно дышал, глаза его были закрыты, и я поразился непритворному спокойствию парня и его уверенности в собственных силах-возможностях...
__________
Андрюхина «элка» в глубоком «штопоре» прожгла землю под зоной полетов на глубину четырех метров. Очевидцы взрыва – рабочие совхоза – уверяли потом, что впечатление было, будто взорвался огромный резервуар с бензином. Люди гражданские: откуда им знать, что топливо в баках самолета есть авиационный высокоочищенный керосин, или, на авиасленге,горилка.
В момент воздушной катастрофы я, как и другие курсанты нашей летной группы, находился в воздухе. Всем нам по радиосвязи приказали немедленно
__________
1САРПП – система автоматической регистрации параметров полета. Даже в случае авиакатастрофы, как правило, сохраняется пригодной для расшифровки, размещаясь в специальном защитном футляре, в хвосте самолета. В просторечии САРПП часто называют «черным ящиком», хотя на военных самолетах его футляр ярко-оранжевого цвета:для лучшей видимости при поисках после авиакатастрофы.
прекратить выполнение задания и произвести посадку с ходу. После приземления группу быстро собрали в классе предполетных указаний и объявили о первой смерти на нашем курсе (как тогда все свидетели спора в курилке старались спрятать друг от друга глаза!) и о том, что мы вместе со всеми сейчас поедем на поиски САРППа.
Мой инструктор – всю жизнь буду помнить человека, дарившего крылья, – однажды в разговоре предупредил-посоветовал: «Никогда не соглашайся искать САРПП, старайся уклониться под любыми предлогами». По его словам, иной
курсант, увидев своими глазами последствия авиакатастрофы – на сленге: полного рта земли – и реально устрашившись возможности собственной гибели (хотя и раньше прекрасно сознавал это теоретически, однако ум – не сердце), потом длительное время боится летать. А кто и вовсе списывается с летного факультета...
Но мне надо – н а д о было всё увидеть, чтобы потом не пытать себя неизвестностью. Потому я не стал отказываться от участия в поисках (Градов и еще несколько курсантов успешно отвертелись от этой миссии), а сел в кузов машины, и нас, вместе с солдатами из батальона авиатехнического обеспечения, повезли за сорок километров к месту катастрофы, на совхозное поле под зоной полетов.
Увиденное меня и потрясло, и, как ни странно, успокоило: наверное, потому, что теперь я как бы зрительно подвел итог спора сам. Куски разбившегося самолета – дрова – разлетелись от черной воронки с обугленными краями по пшеничному полю. Дальше всех, отброшенная страшной силой взрыва, валялась исковерканная, едва угадываемая по форме лавка – пилотное кресло.
Кресло, в котором совсем недавно сидел Андрюха, размазанный по щитку приборов при ударе крылатой машины о землю. И рядом с этим креслом нашли кусочек человеческого лица: лоскут кожи в форме почти правильного треугольника – часть щеки, ото рта до глаза и уха, с чудом сохранившимся на коже опаленным клочком косого бакенбарда.
Плюс – собрали еще несколько обугленных кусков человеческого мяса и обломков костей.
Вот так я воочию увидел то, что в нашей летной среде давно и цинично окрестили жареным железом. Витамина и еще одного из свидетелей спора в курилкежутко рвало: а не смогли бесстрастно взирать на так называемые «мелкие поломки»– фрагменты летательного аппарата, собираемые с места катастрофы граблями. Увы, после взрыва военного самолета от его пилота обычно остается немногим больше, нежели после кремации...
Позднее, когда мы уже возвращались в училище, глядя из кузова крытого тентом «КАМАЗа» на шафранное море спелых колосьев, я впервые в жизни – видимо, довольно поздно по возрасту – неожиданно испытал ужас понимания: смерть неминуема! В тот миг мне неистово захотелось выскочить из грузовика и с криком бежать, бежать... Куда? Зачем? От кого? От неизбежности будущего? Я еле сдержал рвущееся изнутри паническое чувство... Показалось, что через Андрюхину кончину моя собственная, как бы превентивно, погрозила пальцем-косточкой. И только тогда я вдруг с особенной четкостью осознал, что самолет – это отнюдь не большая супердорогая игрушка, а профессия военного летчика не на словах – на деле несет в себе постоянный процент смертельного риска.
А кассету САРППа нашел солдат из хозяйственного взвода...
__________
В ночь после авиакатастрофы меня разбудил Витамин. Он шепотом сказал, что надо выйти и посовещаться, как будем завтра отвечать на опросах. Я догадывался, что зовут вовсе не затем, однако пошел.
В курилке уже топтались Валерка Градов и Гиря. Я усмехнулся, спросив:
– А где же остальные?
– Не твое собачье дело, – тяжело буркнул Гиря и громко засопел.
Мне стало противно: я догадался, что именно курсанты собираются сделать, но вот к а к это будет происходить?
Тут Градов протянул мне толстую стопку шоколадных плиток.
– Твой выигрыш. Бери, скотина! Жри и радуйся, что из-за тебя человек разбился.
Видя, что я отнюдь не тороплюсь получить причитающееся, Валерка швырнул шоколад, метя мне в лицо. Но сей «благородно-возмущенный» жест я угадал и успел резво отпрыгнуть в сторону, а затем, подскочив к сокурснику, саданул его кулаком по скуле. «Обличитель» перелетел через стоящую позади него скамейку и растянулся на земле.
Вряд ли кто из моих сослуживцев предполагал, что я первым нарушу правило «вето». Драка в нашем летном училище обычно заканчивалась однозначно: всех ее участников безжалостно вышвыривали за борт военного вуза. И потому меж нами, курсантами, существовал негласный уговор: любую конфликтную ситуацию стараться разрешить без помощи кулаков. Теперь же получалось, что на подлость сослуживцев я тоже ответил подлостью, да еще такой, которая ставила под угрозу дальнейшее пребывание в училище сразу четырех человек.
На секунду мои вероятные противники опешили, застыли окаменевшей скульптурной группой – кто стоя, кто лежа возле скамейки. Я перепрыгнул ее и, развернувшись, крикнул двоим ринувшимся за мной курсантам – ах, как велика смелость, когда видишь спину убегающего врага, а я им стал уже для сокурсников:
– Стойте, сейчас такое скажу!..
Парни резко остановились: слишком многообещающи были мои слова. Кряхтя и матерясь, поднялся Градов и тоже присоединился к сотоварищам.
– Если в натуре считаете, что в случившемся виноват я один, – отцедил я, презрительно взирая на сгрудившихся передо мною курсантов, – давайте, мочите... Только до смерти все одно не забьете. А я потом пусть ползком, но доберусь до дежурного по училищу, потребую, чтобы он вызвал генерала, и просвещу его о споре и прочем. А и дешевка же ты, Градов! Авторитета вонючим путем добиться захотел, одним махом двух побивахом! Забыл, как сам нам руки разбивал? И остальные... Эхма! Повыгоняют – так пусть уж всех разом!
Витамин тут же отшагнул от Градова и Гири и испуганно зачастил:
– Они меня заставили! А Андрюху я честно предупреждал – помнишь?
– Заткнись, авитаминоз! – скривившись, оборвал его Валерка. «Прокачал» мысленно ситуацию и наконец прошипел: – Ну, смотри... Повезло тебе, гад... А вякнешь если кому слово... Не было никакого спора, понял? Не было! Вообще ничего не было! Молча в курилке кантовались!
– Молча так молча, – с видимой покорностью согласился я, понимая, что на сей момент Градов смирился с поражением, но при случае не преминет сотворить какую-нибудь подлянку. – Только доктору ты вряд ли глиссаду на винт намотаешь (навешаешь лапшу на уши): вон как разорялись, когда он в курилку зарулил. И насчет гада – один из нас, согласен, он и есть. Только уверен, что «он» – точно не я...
– Ах ты… – задохнувшись в гримасе злобы, выпалил Градов. – Тебя... Тебя вообще... судить надо!
На что я, словами классика, с издевкой ответил-поинтересовался:
– А судьи кто?
Трое «самосудей» отмолчались и, потусовавшись еще несколько секунд, нестройно затопали из курилки, причем Витамин на ходу слабо заканючил:
– Валер, а Валер... Надо ж придумать, что завтра говорить...
На что Градов недовольно отрубил:
– Не вой! Время пока терпит.
А Гиря уже еле слышно резюмировал:
– Я же толковал: зря ты все это...
Проводив взглядом трех несостоявшихся мстителей, я собрал разлетевшиеся и частично раздавленные яловыми сапогами плитки летного шоколада, отнес их на мусорку и присыпал сверху отбросами. Это был мой честный выигрыш, доставшийся чрезвычайно дорогой ценой, которую, впрочем, заплатить довелось другому смертному. Тем не менее шоколадом я вправе был распорядиться по усмотрению.
И еще: меня прямо-таки терзало желание надкусить хотя бы одну плитку, чтобы прочувствовать вкус сласти, замешанной на человеческой гибели. Однако я четко осознавал, что, сделав это, перешагну некую запретную границу, откуда назад возврата нет. Так что с трудом, а перемог, удержался от искушения...
Медленно, неспокойно шел я к казарме по стиснутой свежевыбеленными бордюрами асфальтовой дорожке, окаймленной тщательно подстриженными кустами самшита. Кровавый ущербный месяц высунул свой рог из-за стоянки самолетов; так же отрешенно, как и, надо полагать, много тысячелетий назад, сияли в непостижимой вышине соцветья созвездий. А меня неотступно преследовал в мыслях лоскут-треугольник человеческой кожи с остатком косого бакенбарда на нем.
У кого-то из классиков однажды я читал: предкам нашим, с их слепой верой, что небесные светила активно участвуют в их жестоких и зачастую вовсе мелких спорах – за какие-нибудь гроши или в угоду ущемленному самолюбию, – жить было проще. Верил ли во что-то в этом роде Андрюха? Да, сам же говорил про свою счастливую звезду... И наверняка мысленно не допускал возможности, сваливая самолет в «штопор», что звезда-то эта сегодня ночью так и будет продолжать холодно-ярко светиться, а сам Сказкин на мгновение вспыхнет в факеле взрыва и разом исчезнет для всех землян – вместе со своим внутренним миром, страстями и надеждами.
Но какая смелость была у парня! А может, всего лишь глупое безрассудство? Или это я в кошки-мышки со своей совестью играю, норовя замаскировать гнездящуюся в глубинах души трусость? Смог бы – пусть за неизмеримо большую ставку – рискнуть на «штопор» сам, даже сбрось со счетов последующий разбор полетов с вероятным исключением из училища?
Пойти на столь неоправданный риск... Нет, далеко не всегда цель оправдывает средства... Дурной иезуитский лозунг... Ведь одна только стискивающая сердце мысль о неизбежном телесном конце тошнотворным страхом обволакивает разум и уже при жизни многое прекрасное убивает в нас.
Потому, однажды осознав личную обреченность, нахождение внутри сужающегося и неразмыкаемого круга, мы потом до последнего вздоха не в силах забыть это... Все там будем... Mementomori... С латинского – «помни о смерти»… А помня о ней, невольно избегаем настоящего, истинного, чрезвычайного риска – даже во имя исполнения великих целей будущего, даже во имя личного счастья, не веруя в их осуществление, возможность. И слепо-бесполезно бродим в настоящем меж тремя глаголами: есть – пить – спать, добавляя к ним время от времени четвертый: совокупляться, плодя себе подобных обреченных.
...Тогда я почти поверил в фатальное предопределение, хотя по итогам спора, в сути, выходило обратное. Поверил, поскольку во время шмона вещей, принадлежавшихушедшему от нас в бессрочный отпуск, нашли толстую записную книжицу в бордовом переплете, а в ней – кто бы мог подумать? – были Андрюхины стихи. И на последней страничке книжицы, как бы венчая безвременную кончину человека, косые, торопливые, бежали строки:
Мой след на миг прочерчен в небе.
Как чуткий сон, истаял он.
След оборвался в спелом хлебе,
Что самолетом был сожжен.
Ниже стояла дата: день катастрофы. Разительное доказательство, не правда ли? Но вот до или после спора перед роковым вылетом были написаны эти кричащие строки?
Казалось бы, события последних дней должны были твердо убедить меня поверить в судьбу – счастливую или наоборот, не столь важно, – но я еще сомневался. Опять-таки где-то было читано, что мы часто промахиваемся в своих убеждениях, ибо не знаем точных границ и критериев чувств и рассудка. Впрочем, абсолютно точно это ведает один лишь Бог, имя которому – космические законы, что довлеют над человечеством. И ни познать их, ни тем паче изменить оно не в силах, а накапливаемые в течение жизни каждым из индивидуумов какие-то крохи информации, знаний неизменно уносятся вместе с ним в небытие.
Остаются, правда, слова в книгах и голоса на кассетах, изображения в кинолентах и ущербная, быстро стирающаяся временем память о тебе твоих близких. Ну долго ли мы, сокурсники, будем помнить Андрюху, рискнувшего на эксперимент в условиях пограничной ситуации и проигравшего? Размазанный по щитку приборов, он уже пересек границу неразмыкаемого круга...
__________
Из-за авиакатастрофы все полеты в училище временно отменили: разбирались в ее последствиях.
Спустя неделю нашу летную группу, издерганную постоянными расспросами-допросами, как и остальных курсантов-первогодков, собрали в зимнем клубе. На разбор причин случившегося прилетел даже командующий авиацией округа.
Мы сидели в задних рядах клубных кресел, а впереди – офицеры и прапорщики. На сцене стояли три накрытых кумачом стола и полированная трибуна с золоченым Государственным гербом на фасаде. Сзади, за столами, густо навешали плакатов по летной подготовке и укрепили склейку, по которой детально отслеживался ход рокового полета.
Командующий объемно растекся мыслями о грандиозных задачах, поставленных перед нами, будущими летчиками, и о том, что мы их из рук вон плохо выполняем. Потом на трибуну поднялся полковник, прилетевший из Москвы во главе комиссии, назначенной для расследования причин авиакатастрофы. Сверяясь со склейкой, старший офицер разложил полет Андрюхи чуть ли не по секундам: как он на вираже, на скорости 250, перетянул ручку управления и сорвался в устойчивый «штопор» (ушел в запой), быстро попытался вывести самолет из него, но неграмотно действовал рулями и, по всей видимости, растерялся. Однако, надеясь на способность самолета самостоятельно выходить из «штопора», если поставить бетономешалку – ручку управления – на нейтраль, управление бросил. К сожалению, то ли изменение полетных характеристик крыла после грубых курсантских посадок «элки» с сильными ударами шасси о бетон взлетки свело на нет свойство крылатой машины самопроизвольно переходить из «штопора» в пике, то ли попросту испугался Андрюха, не успев дождаться этого, но так или иначе, а снова взялся хаотично действовать рулями и, борясь с самолетом, врезался в землю.
Была ли у курсанта возможность катапультироваться? Несомненно. Почему не использовалась? Скорее всего, Сказкин надеялся спасти самолет...
В заключение доклада-разбора председатель комиссии подвел черту под авиакатастрофой: причинами ее посчитали летную недисциплинированность и личную недоученность Андрюхи, а отсюда – его неграмотность в действиях при попытке вывода летательного аппарата из «штопора» и в итоге – паника.
Вот что стало известно после тщательного изучения расшифрованной кассеты САРППа.
На мой взгляд, полковник в основном все проанализировал верно, только до истинной причины, п о ч е м у курсант самовольно свалил «элку» в «штопор», комиссия так и не докопалась. И частично именно потому, что на следующее утро после попытки ночного обвинения меня в смерти сослуживца ко мне подошел один из свидетелей идиотского пари и вручил шпаргалку с примерным текстом общей беседы в курилке. По листочку выходило, что трепались обо всем и ни о чем, Андрюха же, значит, тогда больше молчал – что, впрочем, на Сказкина было весьма похоже.
У остальных присутствовавших при споре тоже имелись подобные «инструкции» авторства Валерки Градова. Посему, хотя наш врач и поведал следователю военной прокуратуры о каком-то неясном разговоре нескольких первокурсников перед тем злополучным полетом, правды при опросах не выявили.
Я, конечно, чувствовал себя косвенно виновным в смерти Андрюхи. Но держал язык на привязи – в первую очередь, спасая собственную шкуру. Кому же охота, чтобы его вытурили из училища? Скорее всего, по той же причине молчали и остальные курсанты. А может, рот на замке они держали еще и потому, что Сказкина в летной группе сильно не жаловали – за «позвоночность», исключительность и заносчивость. Особенно Валерка Градов, тот его почти ненавидел. Стеной, которую ни обойти, ни перепрыгнуть, и мертвым стоял перед ним Андрюха, мешая вскарабкаться на пьедестал неформального лидера...
В конце разбора авиакатастрофы командующий поднял несколько курсантов, зачитав их фамилии по листку, разнес в пух и прах за халатную летную подготовку и приказал начальнику училища «наложить на бездельников дисциплинарное взыскание своей властью». В список штрафников угодил и Витамин, незадолго до того разложивший – поломавший – «элку» при посадке: не вовремя начал торможение – уперся.
После этого нас, курсантов, выпроводили из клуба, а командующий и члены комиссии еще с полчаса оставались там с офицерами. О чем был продолжившийся разговор, мы догадывались: всё на ту же тему.
Полетов не проводили еще неделю. Наконец на утреннем разводе в понедельник, выстроили весь учебный полк. Начальник штаба училища зачитал приказ о наказании тех курсантов, которых в клубе поднимал командующий. Всем им вкатили по строгому выговору. По слухам, сморщились, то естьполучили суровое взыскание, и все офицеры, имевшие непосредственное отношение к летному обучению Андрюхи.
Вот и оправдалась издевательско-глумливая поговорка, ходившая в кулуарах меж шкрабами – летчиками-инструкторами: «Разобьется курсант – мне выговор, ему – цветы» (на могилу)...
После авиакатастрофы курсантский состав по приказу начальника училища сдавал многочисленные дополнительные зачеты и проверялся, что называется, по всем показателям. Мы повторно изучили всю летную документацию, усиленно занимались авиационным онанизмом (на тренажерах),и наконец нас осторожно, от простого к сложному, страхуясь и перестраховываясь, начали допускать к полетам.
Сначала отрабатывалась дополнительная вывозная программа (полеты вместе с инструктором), и только после нее уже приступили к одиночным полетам в зоне – на простой и сложный пилотаж, по маршруту и в составе пары. А все эти дни, как и раньше, во время зубрежки летной теории, меня не покидала неотвязная мысль: точно ли пошел на свой опрометчивый «штопор» Андрюха, желая эдаким макаром в очередной раз доказать свое превосходство и самоуверенно полагаясь в большей мере не на знания и опыт, но на фортуну, которая оказалась как бы действительно «написанной на небесах и чужой рукой»?
«Неужели на этом свете так оно и есть: каждому – свое?» – думал и раздумывал я.
И крепла, крепла во мне мысль: к самостоятельному исполнению одной из самых сложных фигур высшего пилотажа Сказкин ни теоретически, ни практически не был готов. Небо же – прописная истина – ошибок не прощает!
А жизнь в военном училище постепенно налаживала обычный ритм. Только курсанты нашей летной группы – свидетели памятного спора – продолжали коситься на меня, и в том, я уверен, не последнюю роль играл Валерка Градов.
Правда, один из них – но не тот, что передавал мне листочек-шпаргалку, а который после обещания Сказкина сделать «штопор» предупреждал Андрюху, что его могут выгнать из военного вуза, подошел ко мне вечером и сказал:
– Слушай, не казнись чересчур. Все мы, кто тогда там был, одинаково виноваты.
На что я довольно грубо ответил:
– Ну вот иди и скажи об этом Градову. А еще лучше – начальнику училища.
Сокурсник непонимающе посмотрел на меня и предостерег:
– Не буди лиха, пока тихо...
А я, признаться, со дня на день ожидал, что кто-то да и не выдержит распирающей его тайны, где-то обмолвится словом о роковом споре, слово пойдет гулять по летной группе, потом по соседним и в конечном итоге неминуемо доберется до офицерских ушей. И тогда...
Пока же, из страха быть отчисленными из училища, молчали все свидетели пари. И я сам...
__________
Первым в эскадрилье пройдя вывозную дополнительную программу, я приступил к одиночным самостоятельным полетам в зоне. Через несколько дней меня уже допустили к сложному пилотажу, в то время как другие курсанты (и в их числе Витамин и Валерка Градов – да-да, который после Андрюхиной смерти однозначно стал бояться полетов) еще носились по маршруту и бесконечным кругам.
И вот, незадолго до каникулярного отпуска, второго октября, утром, порадовавшим нас четырьмя девятками – хорошей погодой, – когда солнце еще только высветило на горизонте синеющие горы, подернутые белесой дымкой, мне на полетах первой смены досталась та самая проклятая четвертая зона, где разбился Андрюха. Впрочем, на деле эта зона больше ничем и не отличалась от всех других.
Под ней проходил один из маршрутов, и, бывало, когда курсант выполнял задание в зоне, а второй приближался к ней заданным курсом на более низкой высоте, в эфир летела команда руководителя полетов: «Такому-то ниже 2500 не снижаться, под вами такой-то...»
Левым разворотом я занял зону и доложил в микрофон:
– 7-51-й четвертую занял, 5000, задание.
– 7-51-й, выполняйте, – раздался в наушниках голос руководителя полетов.
Далеко внизу, под крылом «элки», были разбросаны неправильные многоугольники свежевспаханных черноземных полей. Медно-золотистые кроны защитной лесополосы длинной прямой линией разрезали поля. Кирпично-красные, а больше серые шиферные крыши казавшихся сверху игрушечными домов виднелись в стороне, за пашнями. А на сходящемся горизонте, аквамариновые, просвечивающиеся сквозь дымку, важно высились горы. И меня больно кольнула мысль: всего этого больше никогда не увидит Андрюха, и даже его могилу – настоящую, а не ту, на родине, куда опустили цинковый гроб с лоскутом кожи и толикой спекшейся почвы, – теперь уж и не найти в этом черном вспаханном поле: «Его зарыли в шар земной».
И это – наш всеобщий и неизбежный жизненный итог...
Я бросил взгляд на бычий глаз – магнитный компас, расположенный в кабине пилота (у нас ее окрестили кабинетом)по центру её, и тут в наушниках раздался голос руководителя полетов, предупреждающий:
– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться. Под вами 7-38-й.
Оказывается, внизу, по маршруту, вместе с летчиком-инструктором, сейчас должен был пролететь Валерка Градов. Этот скот в смерти Сказкина винил меня и только меня и наверняка с удовольствием заложил бы про спор в курилке, не будь у самого рыльце в пуху.
«Вот на-ка, выкуси, – злорадно подумал я, вглядываясь вниз, хотя и понимал, что камуфлированный самолетик в воздушном океане найти, даже при видимости миллион на миллион – то есть свыше десяти километров, – задача не из легких. – А не хочешь мышь белую съесть?»
И как бы разом отключился у меня контролирующий поступки центр. Я резко дал своему «альбатросу» крен восемьдесят градусов вправо, поставив «элку» крылом под углом к земле, и с силой потянул ручку управления на себя. Самолет затрясло, умная машина как бы предупреждала меня о возможных последствиях. Но граница благоразумия осталась позади, и я решительно убрал обороты двигателя до пятидесяти пяти процентов. Стрелка указателя скорости теперь замерла чуть нижеотметки «250».
Словно бы нехотя перевалившись через правое крыло, самолет встал почти перпендикулярно земле и на мгновение замер, подобно ныряльщику, взлетевшему вверх с трамплина, с раскинутыми руками, уже перевернувшемуся в воздухе головой вниз и начинающему свободное падение. Медленно пройдя точку неустойчивого равновесия, «элка» начала второй виток «штопора» и, постепенно набирая скорость его оборотов, забилась, словно в предсмертной агонии. Педали колотили меня по ногам, самолет вибрировали крутился так, что я, трясясь в кресле и мертво вцепившись в ручку управления, какие-то мгновениялетел с потерянной ориентировкой – блудил. Аспидные поля, медные кроны лесополосы, аквамариновые горы и светлое небо с неярким диском утреннего солнца на нем вертелись вокруг меня, как на плохой дискотеке...
Жестко ткнувшись затылком в заголовник кресла, я несколько протрезвел от болтанки, поняв, что меня крутит вправо и что я уже в устойчивом «штопоре».
«Найти ориентир для вывода… Прочно «взять» глазом… РУД (рычаг управления двигателем) на малый газ... – вместе с самолетом вертелись и мысли в голове. – Так, есть... Левую педаль дать против вращения… Ручку управлениясамолетом от себя… Теперь педаль отжать до упора... Ручку управления в нейтраль... Готово... Ну же, давай, выходи из пике... Сейчас, сейчас... Что это? Он же не слушается! Не слушается!!! Бросать управление икатапультироваться? Кости за борт, пока есть время... Но ведь тогда угроблю самолет! Или иначе угроблюсь с ним сам! Катапультироваться? Ну нет! Тогда трусость будет грызть меня до могилы! Бог мой, да я уже лечу в нее, и на страшной скорости!»
Не слыша, держит ли со мной связь руководитель полетов, я переживал тогда, видимо, то же, что и в свои последние секунды жизни Андрюха. Обруч неразмыкаемого круга, в котором бушует, не в силах вырваться за его пределы, жизнь и который десятилетиями сжимается, постепенно приближая человека к смертному часу, но готов также лопнуть ежесекундно, внезапно, сдавил мой мозг, вытеснив из него все мысли, кроме единственной, заполнившей каждую клеточку тела: «Неужели сейчас я умру?! Не хочу, не-е-е-т!!!»
...Показалось или нет, что вращение замедлилось? Вращение замедлилось... Замедлилось вращение! Еще, еще...
«Так, – на этот раз гораздо спокойнее подумал я. – А теперь – резко педали в нейтральное положение...»
Самолет уже устойчиво пикировал, теряя высоту, а земля и небо заняли привычные места. Я дал «элке» обороты максимал, собираясь выводить ее из пике.
– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! – ворвалась в наушники близкая к истеричной команда руководителя полетов.
Я мгновенно взглянул на высотомер: 2600! А на 2500 – маршрутчик! О боже! Сближуха! Самолет с ним прямо подо мной!
«Ручку управления на себя», – подумал я одновременно с движением...
И в каких-то десяти-пятнадцати метрах я пронесся перед маршрутчиком, пересекая ему путь под углом вправо. Мелькнула сбоку, за стеклом фонаря, голова Валерки Градова в защитном шлеме-горшке и кислородной маске-наморднике, и я разом представил себе лицо сокурсника: еще не успевшее исказиться от страха и удивления, но уже застывшее в непонятке (летчика-инструктора заметить не успел), и, просев еще ниже, я «горкой» ушел вверх, а в наушниках бился в крике голос руководителя полетов:
– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться!7-51-й, ниже 2500 не снижаться! Слышишь меня? Задание прекратить! Стать в левый вираж с креном в тридцать градусов, 2500 до команды...
– Выполняю, – наконец кое-как смог ответить я.
– 7-38-й, высота 1200, следовать на точку, посадка с ходу, – это уже касалось Валерки.
Набрав нужную высоту и став в левый вираж, я повел самолет по дуге. И тут же подумалось: так, выходит, я сам сделал то, что обещал и не сумел сделать Андрюха? То, на чем он зарвался и взорвался, да простит меня покойный за этот невольный каламбур... Что ж, репутацию свою я точно восстановил. Но... Теперь моя летная карьера, скорее всего, накрылась окончательно и бесповоротно: наводить погоду над головой некому... Тем более что в запрещенный «штопор» самолет я свалил уже после печального опыта Сказкина и всех последствий-разбирательств, связанных с его гибелью. И еще три жизни плюс две единицы дорогостоящей техники чуть было не угробил. «Три плюс два»... Только получился бы не комедийный фильм прошлого, а реальная трагедия настоящего. И прогремело бы тогда наше училище на все Вооруженные Силы. Оно, впрочем, и без того прогремело, но два случая подряд – ну, в этом была бы непременно усмотрена система. С дальнейшими оргвыводами.
– 7-51-й, – услышал я новую команду, – спираль до 2000, следуйте на точку 1500.
– Выполняю...
Заняв назначенную высоту и согласовав компас, я доложил – теперь уже совсем ровно:
– 7-51-й, четвертую освободил, иду на точку 1500.
– 7-51-й, займите к третьему развороту 600, посадка с ходу, – тоже спокойно приказал руководитель полетов.
– Выполняю...
Так, теперь ощериться – выпустить шасси…
Сама посадка получилась практически идеальной – у нас говорят: побрил травку. Когда освобождал взлетку, голос в наушниках пригласил:
– 7-51-й, с пленкой и командиром звена – немедленно ко мне. – И коротко-устало добавил: – Больше не летаешь...
Это знаменовало начало конца.
Когда я по рулежной дорожке докатил «элку» до стоянки и выключил двигатель, то почувствовал, что весь взмок, а колени дрожат, будто после капитальной драки. Довольно запоздалая реакция на стресс и вообще…
Техник самолета открыл фонарь кабины и, несколько удивленно глядя на меня – видимо, печать пережитого отложилась на лице, – принялся ставить защитные чеки на кресло (чтобы в случае чего не смогла сработать система катапультирования).
Освободившись от подвесной системы, я медленно вылез из кабины. Почувствовал под собой бетон аэродрома, и меня слегка шатнуло на столь родной сейчас земле. Вот оно, то самое особое состояние переутомления после пережитой в небе опасности, которое в летной среде нарекли трупопаузой (она бывает еще и при принятии большой дозы алкоголя).
Я снял кислородную маску, защитный шлем и шлемофон, потом расписался в бортовом журнале, сказал технику, что замечаний нет. И пошел навстречу «разбору полетов»...
Перед классом предполетных указаний стояли Валерка Градов и его дядька – летчик-инструктор старший лейтенант Зорин. Узкоплечий, как мальчишка-подросток, офицер – впрочем, имевший репутацию опытного летчикаи нагрудный знак «За безаварийный налет» – орден Сутулова – злобно вперился в меня: еще бы, по милости какого-то идиота пережить смертный страх! Взора Градова я не видел: сослуживец отвернулся в сторону, насколько позволяли шейные позвонки.
Валеркин инструктор осторожно двинулся ко мне – бочком, агрессивно выпятив подбородок, но тут из класса выскочил мой кэз – командир звена. Опередив Зорина, капитан уцепил меня за грудки и яростно затряс, выплескивая в лицо:
– Ты что, с ума сошел? Смерти захотел? – И, видимо, не находя от возмущения дальнейших слов, резко оттолкнул, почти отбросил от себя.
Отшатнувшись назад, я еще пытался удержаться на ногах, но зацепился за выбеленный бордюр и растянулся на поблекшей восковой траве, растеряв все, что было в руках. Лежа и глядя на небо с появившимися на нем вдали слоечками – слоистыми облаками, глупо подумал: «Можно ли считать это рукоприкладством?»
Встав, хотел подобрать свою амуницию, но кэз отрывисто бросил:
– Оставь! – схватил, как пацана, меня за руку и потащил в класс, а мне было стыдно сказать, что хочется слить отстой – сходить по малой нужде.
Проскакивая мимо Градова, я попытался все же взглянуть ему в глаза, но теперь Валерка впился взглядом в пожухлую траву за алебастровым бордюром.
К классу предполетных указаний уже спешил солдат из ГОМОК (группа материалов объективного контроля) с кассетой САРППа, снятой с моей «элки».
__________
Нудный рассказ о том, как меня таскали по всем инстанциям, опрашивая и допрашивая, опускаю. Что сорвал самолет в «штопор» нарочно, рассказал с глазу на глаз только в беседе с батей – начальником училища, хотя по расшифрованной кассете это и так было отлично видно.
– Причина? – коротко спросил генерал-майор авиации.
– Не верил в судьбу. Но хотел ее проверить: через летную подготовку, –признался я. И – гори оно всё синим пламенем! – рассказал о споре в курилке.
Конечно, по сути, я предавал тогда остальных свидетелей пари, но одному быть козлом отпущения... Нет уж, позвольте, ВВС – страна чудес… Тем паче о попытке ночного самосуда умолчал.
Батя слушал мою исповедь, не перебивая и вертя в руках огромную восьмицветную авторучку, а когда я замолчал, неожиданно грохнул кулаком по толстому оргстеклу, покрывавшему полированный стол, так, что подпрыгнул перекидной календарь и стопка каких-то бумаг, а бронзовый «МиГ»-сувенир чуть не стартовал с постамента.
– Мальчишка! И уже настолько нравственно глух! Моя бы воля – драл до костей! – И генерал-майор коротко выругался. А поостыв, добавил: – Что ж, случай с курсантом Сказкиным теперь вполне ясен. Но хотя летчик и не может быть пай-мальчиком, тебя все же придется отчислить.
Услышав эти страшные для меня слова, я одновременно прочел в генеральском взгляде искреннее сочувствие: летчика к летчику.
– Знаю, – обреченно кивнул я, заглушая боль обманутой надежды, до того еще теплившейся во мне: а заполучи-ка жесточайшее фейсом об тейбл, да по наждачке!
– Что ты знаешь? Что ты еще знаешь? – неожиданно вновь разбушевался батя. – Да на тебя государство уже такие деньги положило, а ты!.. За смерть товарища вины не осознал, себя и еще двоих, за компанию, едва не угробил! О летной технике вообще молчу!
И подытожил:
– Отслужишь год солдатом – пиши рапорт, возвращайся. Из тебя должен получиться толковый летчик.
– Хотелось бы, конечно, – пожал я плечами и поинтересовался: – Товарищ генерал-майор авиации, а... что теперь будет Градову и остальным?
– Разберемся!– отрубил начальник училища. – Тебя данное уже не касается.
Что ж, все было именно так, как оно и должно было быть...
Моя история подошла к концу. Это сейчас, по прошествии года, за который так много раз возвращался в мыслях к пережитому, я пытаюсь логично оценить ситуацию, которую спровоцировал сам, даже не приняв во внимание, как она отзовется на многих других людях...Тогда же, выходя из кабинета начальника училища, не удержался и, подзуживаемый острым внутренним желанием, задал вопрос:
– Товарищ генерал-майор авиации... А вот как вы сами считаете, есть на свете фатум или?..
Однако вместо какого-либо ответа, после короткой заминки, услышал:
– В эскадрилью!
Батя, по-видимому, был не любитель философских прений.