"Что есть Истина?" № 61 июнь 2020 г.

Поэзия. О войне

Александр Твардовский

Александр Трифонович Твардовский (8 [21] июня 1910 — 18 декабря 1971) — русский советский писатель, поэт и прозаик, журналист, специальный корреспондент. Подполковник (1945). Главный редактор журнала «Новый мир» (1950—1954; 1958—1970). Член Центральной ревизионной комиссии КПСС (1952—1956), кандидат в члены ЦК КПСС (1961—1966).

СТИХИ

Я убит подо Ржевом

Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки,—
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна ни покрышки.

И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.

Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;

Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке
Речка травы прядет, —
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.

Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.

Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?

Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?..
Этот месяц был страшен,
Было все на кону.

Неужели до осени
Был за ним уже Дон
И хотя бы колесами
К Волге вырвался он?

Нет, неправда. Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе
Даже мертвому — как?

И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она — спасена.

Наши очи померкли,
Пламень сердца погас,
На земле на поверке
Выкликают не нас.

Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам — все это, живые.
Нам — отрада одна:

Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, —
Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,
Устоять, как стена,
Ибо мертвых проклятье —
Эта кара страшна.

Это грозное право
Нам навеки дано, —
И за нами оно —
Это горькое право.

Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.

Всем, что, может, давно
Вам привычно и ясно,
Но да будет оно
С нашей верой согласно.

Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли,
И в тылу у Москвы
За нее умирали.

И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.

Нам достаточно знать,
Что была, несомненно,
Та последняя пядь
На дороге военной.

Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить.

Та черта глубины,
За которой вставало
Из-за вашей спины
Пламя кузниц Урала.

И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы,
И Смоленск уже взят?

И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже!

Может быть… Да исполнится
Слово клятвы святой! —
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.

Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие
Хоть бы плакать могли!

Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг, —

О, товарищи верные,
Лишь тогда б на воине
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне.

В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.

Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.

Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрек
Этот голос наш мыслимый.

Братья, в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, —
Были мы наравне.

И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,

Чтоб за дело святое,
За Советскую власть
Так же, может быть, точно
Шагом дальше упасть.

Я убит подо Ржевом,
Тот еще под Москвой.
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?

В городах миллионных,
В селах, дома в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?

Ах, своя ли. чужая,
Вся в цветах иль в снегу…
Я вам жизнь завещаю, —
Что я больше могу?

Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.

Горевать — горделиво,
Не клонясь головой,
Ликовать — не хвастливо
В час победы самой.

И беречь ее свято,
Братья, счастье свое —
В память воина-брата,
Что погиб за нее.

Рассказ танкиста
Баллада

Был трудный бой.

Всё нынче как спросонку…

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

Но как зовут, - забыл его спросить.

Лет десяти-двенадцати. Бедовый.

Из тех, что главарями у детей.

Из тех, что в городишках прифронтовых

Встречают нас, как дорогих гостей.

Машины обступают на стоянках,

Таскать им воду вёдрами не труд.

Выносят мыло с полотенцем к танку

И сливы недозрелые суют…

Шёл бой за улицу.

Огонь врага был страшен.

Мы прорывались к площади вперёд,

А он гвоздит, - не выглянуть из башен, -

И чёрт его поймёт, откуда бьёт.

Тут угадай-ка, за каким домишком

Он примостился - столько всяких дыр!

И вдруг к машине подбежал парнишка:

«Товарищ командир! Товарищ командир!

Я знаю, где их пушка… Я разведал…

Я подползал, они вон там, в саду»…

«Да где же? Где?» - «А дайте, я поеду

На танке с вами, прямо приведу!»

Что ж, бой не ждёт.

«Влезай сюда, дружище…»

И вот мы катим к месту вчетвером,

Стоит парнишка, мимо пули свищут, -

И только рубашонка пузырём.

Подъехали. «Вот здесь!» И с разворота

Заходим в тыл и полный газ даём,

И эту пушку заодно с расчётом

Мы вмяли в рыхлый жирный чернозём.

Я вытер пот. Душила гарь и копоть.

От дома к дому шёл большой пожар.

И помню, я сказал: «Спасибо, хлопец…»

И руку, как товарищу, пожал.

Был трудный бой.

Всё нынче как спросонку.

И только не могу себе простить:

Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

Но как зовут, - забыл его спросить.

1942

Две строчки

Из записной потёртой книжки

Две строчки о бойце-парнишке,

Что был в сороковом году

Убит в Финляндии на льду.

Лежало как-то неумело

По-детски маленькое тело.

Шинель ко льду мороз прижал,

Далёко шапка отлетела,

Казалось, мальчик не лежал,

А всё ещё бегом бежал,

Да лёд за полу придержал…

Среди большой войны жестокой,

С чего - ума не приложу, -

Мне жалко той судьбы далёкой,

Как будто мёртвый, одинокий,

Как будто это я лежу,

Примёрзший, маленький, убитый

На той войне незнаменитой,

Забытый, маленький, лежу.

1943

В Смоленске

Два только года - или двести

Жестоких нищих лет прошло,

Но то, что есть на этом месте, -

Ни город это, ни село.

Пустырь угрюмый и безводный,

Где у развалин ветер злой

В глаза швыряется холодной

Кирпичной пылью и золой;

Где в бывшем центре иль в предместье

Одна в ночи немолчна песнь:

Гремит, бубнит, скребёт по жести

Войной оборванная жесть.

И на проспекте иль просёлке,

Что меж руин пролёг, кривой,

Ручные беженцев двуколки

Гремят по древней мостовой.

Дымок из форточки подвала,

Тропа к колодцу в Чёртов ров…

Два только года. Жизнь с начала -

С огня, с воды, с охапки дров.

II

Какой-то немец в этом доме

Сушил над печкою носки,

Трубу железную в проломе

Стены устроив мастерски.

Уютом дельным жизнь-времянку

Он оснастил, как только мог:

Где гвоздь, где ящик, где жестянку

Служить заставив некий срок.

И в разорённом доме этом

Определившись на постой,

Он жил в тепле, и спал раздетым,

И мылся летнею водой…

Пускай не он сгубил мой город,

Другой, что вместе убежал, -

Мне жалко воздуха, которым

Он год иль месяц здесь дышал.

Мне жаль тепла, угла и крова,

Дневного света жаль в дому,

Всего, что, может быть, здорово

Иль было радостно ему.

Мне каждой жаль тропы и стёжки,

Где проходил он по земле,

Заката, что при нём в окошке

Играл вот так же на стекле.

Мне жалко запаха лесного

Дровец, наколотых в снегу,

Всего, чего я вспомнить снова,

Не вспомнив немца, не могу.

Всего, что сердцу с детства свято,

Что сердцу грезилось светло

И что отныне, без возврата,

Утратой на сердце легло.

1943