"Что есть Истина?" № 60 март 2020 г.
Поэты и прозаики Санкт-Петербурга
Татьяна Вольтская
Татьяна Вольтская родилась и живет в Петербурге. Поэт, эссеист, автор десяти сборников стихов - "Стрела" (СПб,1994) , "Тень" (СПБ,1998), "Цикада" (СПб, 2002), «Cicada» (London, Bloodaxe, 2006),«Trostdroppar», (Стокгольм, 2009), «Письмо Татьяны» («Геликон Плюс», 2011), «Из варяг в греки» («Геликон Плюс, 2012), «Угол Невского и Крещатика» (Киев, «Радуга», 2015), Избранное (СПб, «Геликон Плюс», 2015), «В легком огне» (Издательские решения, Ridero, 2017).В 1990-е годы выступала как критик и публицист, вместе с Владимиром Аллоем и Самуилом Лурье была соредактором петербургского литературного журнала «Постскриптум». Стихи переводились на английский, немецкий, шведский, голландский, финский, итальянский, литовский языки.Лауреат Пушкинской стипендии (Германия, 1999), премий журнала "Звезда" (2003) и журнала «Интерпоэзия» (2016).Печатается в литературных журналах "Звезда", "Новый мир", “Знамя”, "Дружба народов", "Интерпоэзия", "Этажи", «Новый берег» и др.Работает корреспондентом радио «Свобода/Свободная Европа»
Материал подготовлен редактором раздела «Поэты и прозаики Санкт-Петербурга» Феликсом Лукницким
Стихи на возможный приезд Бродского
1
Не приходи сюда. Нас нет, Орфей,
Не вызвать нас, подобно Эвридике,
Мы - только тени от строки твоей.
Снег падает. И лица наши дики.
Здесь больше нет зимы, но вечный март,
Едва земли коснувшись, тает манна,
В живых - треска, да пленная Стюарт,
Да Имярек, да Римский друг. Над ванной
Залива - пар; набухли хлопья льда;
Коричневый песок похож на гречу.
И страшно мне, что ты придешь сюда -
Телесною, ожившей частью речи,
Что слово, прораставшее вокруг
Прозрачным лавром - сколько ни пололи! -
Вдруг примет очертанья губ и рук
(Как Дафна, если древний ролик
Крутнуть назад); что бывшее моим
Саднящим сердцем слово - станет скоро
По улице ходить, глотая дым
(Ну чем не нос известного майора!)...
Какой уж между нами океан! -
Грудная клетка, крови переборка,
Где каждое ребро - меридиан.
Не приезжай, не приезжай, мне горько:
Теперь одежда не годится для
Того, чтоб к ней припасть губами;
Перед тобой виновная земля
Тебя не ждет и тяготится нами,
Поскольку тени в вытертых пальто
Ни встречи не достойны, ни разлуки,
И только тем знакомы небу, что
Не удержав тебя, разжали руки
2
Овидий, потерявший Рим,
Наверное, не выжил бы, увидев
Его растресканным, сырым
И полным варваров. Не приезжай, Овидий!
Нежнее города, цветущего в душе,
С оконными тугими лепестками,
Лепной листвой, - не вырастет уже,
А этот, как гербарий в раме,
Коснись - рассыплется в руках.
Кто сам себя в разбитых зеркалах
Увидит - призраком, - тот, по поверью,
Недолго проживет. Взлетает прах.
Как веки, слепо вывернуты двери.
Но все-таки, покуда жив поэт,
Пока возможно вымолить прощенье -
И мы живем. Овидий, Рима нет.
Сарматский мрак сквозит из каждой щели.
3
Одиссей, доверяя себя ледяному пляжу
Родины - кромке ее ржаной,
Забывает: она - не жена, но всего лишь пряжа,
Распускаемая женой.
В исчезающие под утро
Нитки улиц, узелки площадей -
Не вплестись. Прилипают влажные кудри
Волн - к вискам берегов. Одиссей,
Сам похожий на море, поющий не хуже сирены,
Быстрый, словно весло,
Вступит в город, где доходящее до колена
Время ему мало.
Лопнет асфальт, затрещат небеса на вате:
Мы любить привыкли издалека,
Непосильная тяжесть
живых объятий
Нас раздавит наверняка, -
Целовавших во сне, по складам разбиравших
Все слова, что ветер принес.
Странник - страшен: так долго мы ждали, на
улицах наших -
Ничего не найти, даже слез!
* * *
Все кажется, жив, а не умер,
Все кажется, ходишь, не спишь –
То буквы читаешь на ГУМе,
То слушаешь под полом мышь.
И сколько же дел неотвязных
Тебя осаждает с утра
И писем – из Праги, из Вязьмы,
Из града святого Петра –
Как будто невидимый кратер
Гудит – дорожает бензин,
Из гроба встает император,
Соседка бежит в магазин,
И сам с непонятною ношей
Несешься вдоль елок и шпал.
А влюбишься – сразу проснешься
И вскрикнешь: «Как долго я спал!»
* * *
Из трав, от ветра пошедших в пляс,
Из лужи, из глины сырой
Господь слепил тебя в первый раз,
А я леплю во второй.
Из мрака, из талого снега, слез –
Ловя губами, леплю:
Плечо проступает, щека и нос,
И губы, то бишь, люблю.
Из мха, где комар заложил вираж,
Где прель под еловой корой,
Господь слепил меня в первый раз,
А ты слепил во второй.
Уже проступил под твоей рукой
Затылок, висок, плечо:
Я не видала себя такой
Ни разу. Еще, еще!
* * *
Бог дает любовь, кому захочет,
А кому не хочет – не дает.
Мне достался золотой листочек –
Над сырыми пятнами болот,
Над широкой просекой летит он,
Где густой малинник завился,
Будто номерок случайно выдан,
А куда – подглядывать нельзя.
Он летит над озаренным миром,
Городом, раскрытым, как альбом,
Нал заливом, над покрытым илом
Берегом, над ржавым кораблем,
Над землею, сшитой не по мерке,
Где – то старый храм, то старый дот,
Кружится листок – и все померкнет,
Если он на землю упадет.
* * *
Опрокинешь вечер, задев рукой, –
И раскатятся угольки.
Самолеты плавно скользят дугой –
Как серебряные коньки.
Заметает их дождевая взвесь
С мелкой крошкою ледяной.
Что я делаю на дороге здесь,
И зачем я иду домой?
Видишь, бурый снег зачерствел внизу,
Ветки склеились наверху,
Слышишь, как закачался, пустил слезу
Пьяный ветер, обняв ольху.
Пусто в поле. Жила бы в другом краю,
Без еловых густых мехов –
Ни про жизнь твою, ни про смерть твою
Никаких бы не знала слов.
* * *
Ты со мной летишь, я с тобой лечу, мы с тобой летим,
Точно бабочки на свечу и по ветру дым,
Мимо голых рощ, и пустых равнин, и холодных дач –
Милый мой, далеко летим? – Далеко, не плачь.
Мимо кухонного стола и зажженных ламп,
И дивана, где наши тела, и еловых лап,
Мимо ангела и креста, мимо Царских врат,
Над водой – под мостом текущей всегда назад,
Над плакучей ивой, вморозившей косы в лед.
Не бывает любви счастливой – но есть полет.
* * *
Фонари друг другу глядят в затылок,
Крупный снег уносится в темноту,
И трамвай, как ящик пустых бутылок,
Рассыпает дребезги по мосту.
И, расталкивая лепестки метели,
Шерстяными шмелями, рука в руке,
Мы почти не движемся – еле-еле
Копошимся в белом ее цветке.
Пироги, Салон красоты, Хинкали,
Остановка автобуса – все в пыльце.
Мы с тобой не первые извлекали
Мед небесный, тающий на лице,
По усам текущий, поскольку вечный,
И метель повторяла – иду-иду,
И объятий маленькое колечко,
Покатившись, падало в пустоту.
* * *
Снег идет под фонарями – он-то видит нас с тобой
В треснувшей оконной раме, в рюмочной на Моховой.
Ткнулись сумерки в колени – выросли из-под земли,
Выщербленные ступени белым мохом поросли,
Килька вытянулась в струнку, натыкаясь на яйцо,
Ты, помедлив, поднял рюмку, лунное склонив лицо,
Улыбаясь уголками. Сигарету мне зажги.
Дверь тяжелую толкали пьяненькие мужики,
В блюдце звякала монета. Липкий столик, алкаши.
Где та рюмочная – нету, если помнишь – покажи.
Только снег идет меж нами, между мною и бедой,
Взмахивая рукавами, как Вертинский молодой,
По обледенелым плитам топчется который час,
За окном, давно не мытым, только он и видит нас.
* * *
Как придет ко мне дружок,
От смущенья пятясь,
У него в руке цветок,
На губах – анапест,
За плечом его – зима,
Выйдем – а за нами-то
Закачаются дома,
Точно без фундамента,
Переулок под ногой
Дрогнет тонкой щепочкой,
А снег закружит сам с собой,
Как шерочка с машерочкой.
Кто там – двери отворяй,
Нам терять-то нечего:
День горит, как светлый рай,
Ночь – как мука вечная!
* * *
Какая же светится нежность,
Когда обнимает пурга –
Как будто француз или немец,
Заброшенный в эти снега,
А вовсе не город, который
От стужи, похоже, забыл
Про банки свои и конторы,
Глотая морозную пыль, –
Бормочет, худой, удивленный:
Довольно, закончим игру, -
Вконец заблудившись в колоннах,
Как в сонном морозном бору.
Он весь в лихорадке какой-то,
Слезится встревоженный взгляд,
И улиц больничные койки,
Застелены белым, стоят.
* * *
Занесенные снегом сараи,
Плечи маленького городка.
Еду-еду, горю-не сгораю,
Тьма прозрачна, и тяжесть легка.
Огоньки, красно-белый шлагбаум,
Шпалы, шпалы, и снова огни.
Что мы нынешней встречей добавим
К звездной карте? Усни. Обними.
Этой ночью с завернутым краем
Стылой жизни, с подтаявшим льдом
Мы друг друга найдем, потеряем,
Потеряем и снова найдем.
И какая нам разница, где мы –
Не вини. Не печалься. Налей.
Зимний ветер, летящий, как демон,
И пустые глазницы полей.
* * *
Кто я, Господи, откуда я,
Почему в ночи не сплю,
Плечи в старый свитер кутаю,
От простуды водку пью?
Почему дорога лужами
И ухабами полна,
Почему чужого мужа я
Слушать за полночь должна?
Почему трава не кошена,
И удобства во дворе,
Карандашик в сумке кожаной,
В сердце – точки да тире?
Почему, как заговОрено,
Прет – бурьяном – естество:
Как заводишь речь – не вовремя,
Как полюбишь – не того?
И не дивно ли, не странно ли,
Что заплаканной семьей
Облака летят, как ангелы,
Надо мной и над землей?
* * *
Я беспокоюсь – как я выгляжу.
Гороховое платье выглажу,
И усмехнутся зеркала,
Придвинутся ко мне – а дальше как?
А дальше – брови карандашиком
Подрисовать – и все дела.
Упрячем перья мокрой курицы:
Пусть алый рот плывет над улицей,
Как флаг неведомой страны,
Где встречные почти не хмурятся,
И где Феллини и Кустурицей
Все зубы заговорены.
Остыл мой дом, пуста постель моя.
Идешь – в толпе глаза бесцельные
Поблескивают, будто ртуть.
На то и жизнь – чтобы не ладиться.
Волна горохового платьица,
Неси меня куда-нибудь.
Неси меня к друзьям на празднество
Или к врагам – какая разница,
Лишь бы дома качались в ряд
И губы – над волною шелковой:
Лишь, оглянувшись, подошел бы ты
Узнать – зачем они горят.
* * *
Давай вернемся напоследок
Туда, где слышен
Сорочий говорок соседок –
Как будто с ближней
Ольхи, где двор засыпан щебнем,
И где вознесся
Под потолок – горой волшебной
Буфет. Вернемся.
Нам выйдет улица навстречу,
Как мы хотели,
Накинув наскоро на плечи
Платок метели
И нас почти не узнавая –
И заметая.
Пустой аквариум трамвая,
Скамья пустая.
Следы, как маленькие рыбы
У твердой лужи.
Ты мой платок развяжешь, либо
Завяжешь туже, -
Ну, да, поток, в который дважды –
Чего уж горше:
Дотронешься – а он бумажный,
К рукам примерзший.
* * *
Как широкий свитер складчатый,
Снег на городе повис.
Кто лежит – свернись калачиком,
Кто идет – остановись.
Хлопья крупные, просторные,
Лица бледных фонарей.
Кто подумал слово вздорное –
Проглоти его скорей,
Кто замыслил дело лютое –
Позабудь его навек:
И сердца, и стены кутает
Шерстяной мохнатый снег –
Не спеша, спокойно, истово.
Ты усни – и я усну.
Не иначе, кто-то выстрадал
Этой ночи тишину.
* * *
Снег идет по озябшим болотам,
Снег идет по остывшим лесам,
У окошка потопчется: кто там?
Не поверит ничьим голосам.
Мимо тяжкой работы и пьянки,
Гулкой улицей, тихим двором
Снег проходит, неузнанный ангел,
Задевая нас мягким крылом.
Так мы глупо, небережно жили,
Промотали впустую века –
Только и заслужили, что шире
Окоема пустые снега.
И ладони, в которые Каин
Прячет мокрые щеки, - тихи.
Снег идет – как грехи отпускает –
Всей земле отпускает грехи.
* * *
Посмотри, как быстро течет неправда
За худыми ребрышками окна,
И течет она, как река Непрядва,
И, глядясь в нее, замерла страна –
Ей на поле заспанном Куликовом
Не с Мамаем встретиться, а с собой.
Посмотри, горизонт в облака закован,
Кроме тесной промоины голубой.
Узкий луч рассвета кровавит воду,
Паутинка дышит в углу стекла.
Неужели нечем купить свободу?
Лошадь фыркает. Тонко поет стрела.
* * *
Вечерами под окнами Блока
Черный ветер окурки метет.
Александр Александрович, плохо!
Дайте хоть постоять у ворот.
Александр Александрович, тяжко!
Не поможет ни сон, ни вино.
В мелкой ряби изогнутой Пряжки
Отражается ваше окно.
Целый век этим улицам снятся
Ночь, ворота, шагов череда –
Окаянные ваши двенадцать
Все никак не придут никуда.
Не страшит их ни мор, ни разруха,
Не собьешь зачарованный шаг:
Из войны до ГУЛАГа – по кругу
На войну – и обратно в ГУЛАГ.
Ни серебряных пуль эта сила
Не боится, ни жарких сердец.
Александр Александрович, милый,
Уведите же их, наконец!
ИЗ ЛЕТОПИСИ
Тонули на баржах, метались в жару под гнойными
Бинтами, громоздили пирамиды костей
На фараоновых стройках, и между войнами
За ситцевыми занавесками делали второпях детей,
Чтобы торжественно посвятить их Танатосу,
Ряженому в пионера, шахтера, лейтенанта НКВД,
Любовь Орлову. Размазанному по атласу
Алым крабом с клешнями, шевелящимися в воде,
Потому что бог смерти – единственный здешний идол,
Не сброшенный в Днепр, с незагаженным алтарем,
Не узнанный. Мальчик, который ищейкам выдал
Отца, и другой, оставшийся во втором
Классе, игравший в лапту и шпионов, жилы
Надорвавший потом в колхозе, и спившийся инженер,
И строчивший доносы дворник, - все только ему служили,
Только к нему спешили – а думали, что к жене,
На работу, гонять в футбол, сигать с парашютных вышек,
Вырезать статью из газеты, покупать эскимо, -
Это он, Танатос, светло улыбаясь, выжег
На каждом лбу незаживающее клеймо.
Да еще свита – сладкий Мелос да неуклюжий Эрос
В черных трусах сатиновых до колен.
Все это кружилось, пелось, пахло потом, куда-то делось –
Только идол не околел.
Притаился в воде и хлебе, в ветке, обросшей каплями,
На изнанке затуманенного стекла.
…Кажется, все отдам за песенку Чарли Чаплина,
За живое, как сердцебиение, тра-ла-ла.
* * *
Мы живем на проспектах имени палачей
Среди ржавых труб, расшатанных кирпичей
И глядим, как волки, в заросли кумачей,
Словно там остались залежи калачей.
Проплывают рядом бетонные пустыри
И торговых центров стеклянные пузыри,
Козырьки ларьков. Из серой юдоли сей
Никакой не выведет Моисей.
Мы живем на проспектах имени палачей,
В нашем супе бумажный привкус от их речей.
Мы идем к себе, да никак не найдем ключей.
Как в блокаду, стулья и книги внутри печей,
Мы в чугунных лбах сжигаем ХХ век,
Он горит так долго, что хватит его на всех.
Мы живем на проспектах имени палачей,
Раскрываем рот – и голос у нас ничей,
Зажигаем в комнате лампочку в сто свечей,
А она освещает лес, перегной, ручей.
Утопивши сапог в промоине в том леске,
Вынимаешь – с дырявым черепом на носке.
Бедный Йорик, Юрик, вот он – бежал, упал,
На подушке мха – головы костяной овал,
Через дырочку видно атаку, огонь, оскал
Старшины, колючку, вышку, лесоповал.
И куда ни пойдешь – на запад ли, на восток,
Бедный Юрик, бедный-победный Санек, Витек –
Все тропинки тобой перечеркнуты – поперек.
Есть во фляжке водка, в термосе кипяток:
О тебя споткнувшись, о костяной порог,
У сухого пня с тобой посижу, браток,
Пошепчусь, пошуршу, как сухой листок, -
Пока мне на роток не накинет земля платок.
* * *
Метель на Университетской
Холеной набережной, лед,
Автобус, паренек простецкий
С двумя подружками, народ
В наушниках. Намокшим мелом
Дворец прочерчен. Ты со мной?
Ты здесь? Безжизненное тело
Реки накрыто простыней.
В глазах у города мерцанье,
Ладонь, прижатая ко лбу –
Как будто санки с мертвецами
Проскальзывают сквозь толпу,
Как будто произносишь: «Город» -
И тень ложится под стеной,
А эхо отвечает: «Голод»,
И снова тихо. Ты со мной?
Парады, кабаки, цыганки,
Расстрелы, балерины, спесь.
Вот если бы не эти санки.
Метро, окраина. Ты здесь?
Торговый центр, пивная, пьянка
В парадняке. Подъем. Отбой.
Ты здесь? И точно ли твой ангел
Присматривает за тобой?
* * *
Господи, если есть у Тебя рай,
Ты меня туда, конечно, не забирай
К праведникам прозрачнокрылым,
Сама знаю – не вышла рылом.
А пусти меня на кухню через черный ход
В 41 год,
К Рябинкину Юре,
Чтоб за крестами бумажными ветры дули,
Буду варить ему кашу, класть по ложечке в рот,
И он не умрет.
Каждый день буду варить кашу –
Пшенную, рассыпчатую – а как же,
И когда он поднимет руку, то этот жест
Будет лучшим из Твоих блаженств.
День за днем буду варить кашу –
И о смерти, глядящей в лицо, Юра не скажет.
Буду варить кашу вечером и поутру –
И мама не бросит Юру, спасая его сестру.
И тогда я увижу краешком глаза –
Всеми шпилями сразу
Колосящийся, будто рожь,
Петербург небесный, в котором Ты всех спасешь.
* * *
Кто мусульманкой бабочку назвал,
Тот не жилец уже на этом свете.
С утра одета в чистое, трезва,
Его душа не думает о смерти,
И сон ее тревожен и глубок,
Погашен взгляд, распахнуты ладони,
Она отыщет тихий уголок –
И думает, что скрылась от погони,
Что нипочем ей город-великан
Одышливый – шутнице, озорнице,
Что не за ней по рыжим облакам
Бегут подслеповатые зарницы,
Что черный ворон вьется не над ней
И тормозит не у ее подъезда.
Она уже почти в краю теней,
Но мешкает у входа – как невеста.
Ее не занимает кутерьма
Допросов, протоколов, пересылок,
Она не понимает, где тюрьма
Кончается – и возникает, зыбок,
Пейзаж, где даже отнятый паек
Не важен, и какую яму рыли,
И кто упал, и горизонт поет
И дышит, будто бабочкины крылья.
* * *
Я молю, как жалости и милости,
Франция, твоей земли и жимолости…
О. Мандельштам
Не до жимолости – хоть бы жалости –
Всем, кто в горести и усталости,
Всем, кто в сырости и во тьме,
Всем, кто в сирости и в тюрьме.
Не до жимолости – хоть бы милости –
Всякой малости, всякой живности,
И утопленному щенку,
И избитому пареньку.
Только милости – Бог с ней, с жимолостью –
Как же сделались мы прижимисты:
Набегающую слезу
Зарываем, как клад в лесу.
Нет нам жалости, нет нам милости –
Нашей стылости, нашей вшивости.
Нам поставят железные койки,
Чтобы плакал и молод, и стар,
Лишь в небесном приемном покое,
Где крылатый не спит санитар.
* * *
Юрию Дмитриеву
Вот он, спаситель страны, которой не до спасенья,
Вот поводырь костей, лежащих в грязи весенней,
Плачущих – назови каждую! – ждущих ласки,
Это ль не dansemacabre, русские пляски.
Это ль не житие – тюрьма, клевета, опала:
Нечего различать в шорохе листьев палых
Смутные голоса, контуры тел простертых,
Нечего вызывать канувший остров мертвых.
Вышиты палачи заново на знаменах,
Лучше уж помолчи – нынче не до клейменых,
С рваной ноздрей, дырой круглой в затылке – видишь –
Музыка, пир горой – вот где у них твой Китеж!
Ладно. Горит свеча в мокром лесу над ямой.
Жертвы и палача горючими именами
Воздух пропитан, мох, серые корни, хвоя.
Слово-то – Сандармох – сонное, меховое.
Только б одну сберечь свечку, теряя силы –
Чтоб миллионом свеч вспыхнула вся Россия.
Неба не видно, стен – всё убиенных тени:
Рано еще – с колен.
Надо бы – на колени.
* * *
Снег завесил занавеской тюлевой
Кухонное тусклое окно.
На земле моей, покрытой тюрьмами,
Погляди, по-прежнему темно.
В облаках дымится месяц узенький,
Куст топорщит пухлые бока.
А давай-ка за невинных узников
Мы поднимем к полночи бокал –
Поглядим на стол, на ель колючую,
Выпьем – ты кивнешь, и я кивну,
Хрупкое свое благополучие
Ощутив внезапно, как вину.