28 марта 2024  10:43 Добро пожаловать к нам на сайт!

"Что есть Истина?" № 60 март 2020 г.


Проза



ЛАУРЕАТЫ РУССКОГО БУКЕРА



Ольга Славникова


2017


(Продолжение, начало в № 54)


До назначенного времени оставалось более часа, но Крылов предпочел сразу же занять условленную позицию. Он поднялся на верхнюю из десяти широких, как обеденные столы, полированных ступеней, над которыми возвышалась трибуна и как бы парящий в небе памятник с канонически простертой дланью и черной головой, похожей на загримированное в треугольной ленинской бородке пушечное ядро. Праздник полоскался в огромной и холодной солнечной ванне, бушевали голуби, хлопали флаги, надувались на ветру рекламные растяжки, полотно их, просвеченное на солнце, было будто тающий в различного цвета жидкостях сахар-рафинад. Никогда еще в поле зрения Крылова не было столько людей одновременно; от осознания этого факта сделалось тревожно. Крылов то и дело приподнимался на цыпочки, с кулаками в карманах, с морозом в пальцах. Народу все прибывало; восторженные дети покачивались на плечах отцов, будто бедуины на верблюдах. Мимо Крылова прошагали два священника в плоских, точно вместе с рясами проглаженных бородищах, следом спешили артистки в фольклорных сарафанах, с глазами, намазанными как сливы, в побитых красных сапожках. Неподалеку, возле патрульной машины, мирно терпевшей гуляющих граждан, толстый, похожий на отличника милицейский сержант по-приятельски общался с ряженым белым офицером, хлебавшим пиво и игравшим желваками; шашка у офицера была забавна, как игрушечная деревянная лошадка. Повсюду ряженые перемешивались с теми, кто был при исполнении; среди толпы разгуливали куклы – плюшевые гиганты на тонких человеческих ножках, полые внутри, будто неправильно разросшиеся глобусы. В небе, абсолютно чистом, но ничего не дающем рассмотреть, уже давно зарождался авиационный вибрирующий звук: вдруг почти одновременно там возникли, точно ими брызнуло, лепестки парашютов. Сразу парашютисты пропали из глаз, словно оказались в слое невидимости, возможно не единственном в воздушной толще; одну фигурку понесло наискось на фоне проступившей «поганки», у которой отчетливей всего были видны старые проломы, серебрившиеся, точно трещины в стекле. Отвлекшись, Крылов не отследил момент, когда спортсмены материализовались над прудом, где для них была приготовлена белая платформа с нарисованными красными кругами. Первый парашютист, словно съехав на заднице с невидимой воздушной горки, приземлился аккуратно на цель, другой же промахнулся и, вылезши из воды и вытянув оттуда на себе обширную лужу, долго выбирал пузырящийся, играющий телесными пятнами мокрый парашют.

Должно быть, не все намеченные развлечения удавались сегодня. Татьяна еще не опаздывала, но по растущему объему ее отсутствия Крылов уже понимал, что опоздает непременно. Между тем Праздник Города готовился перейти в решающую фазу. На трибуне, прямо над Крыловым, уже возникли первые члены городского руководства; еще необязательные, похожие на случайно рассевшихся голубей, они рассеянно вертели головами, но было ясно, что вот-вот ожидается появление мэра. Ряженый офицер побежал, придерживая шашку. Пробно и невнятно пролаяли мегафоны. И вот он появился – крашеный старик с благообразной головой на узких плечиках калачом, перед собственным, растянутым на полфасада мэрии портретом, словно на Страшном суде. Крылову были видны его брезгливые морщины, длинные, будто темным соусом запачканные бакенбарды. Мэр был на голову меньше любого из своих подчиненных, но ему, должно быть, подставили табуретку, и он внезапно вырос, положив на гранитный бортик пеструю маленькую руку, похожую на черепашку.

Тут же перед мэром возникли микрофоны; гулкая речь его отдавалась вдали, эхом катила с другого берега пруда, так что казалось, будто оттуда отвечают пушки. Там, над выставкой цветов, над ярусами чугунных оградок и мерцающих березок, памятник основателям города, не то свежепокрашенный, не то облитый чем-то вроде шоколада, липко поблескивал. Тем временем милиция, растянувшись цепью, раздвинула толпу; обнажилась брусчатка, кое-где замусоренная яркими бумажками, однако же грозная, словно в горбатый камень добавили железа. Слева, на помосте, замер, приподняв в готовности горящие медные жерла, военный духовой оркестр. Внезапно дирижер сделал отчаянное движение, будто, решившись, спрыгнул с небоскреба, и грянул марш.

Крылову ничего не оставалось, кроме как стоять на месте. Он так и знал, что Таня не успеет к началу парада военно-исторических клубов, и вытягивал шею, стараясь разглядеть в текучей каше у метро знакомую стрижку, плоскую утиную походку. Томясь, он ощущал себя утопленником, к ногам которого привязан камень. Между тем на площади разворачивалось действо. Первыми по брусчатке прошагали пучеглазые усачи в зеленом обмундировании и тесных белых панталонах, в каких-то шахматных шапках на головах; на плечах они тащили ружья в собственный рост, похожие на прикрепленные к дереву куски водопровода. Восемнадцатый век сменило казачество, прогарцевавшее лихо, на лоснящихся шелковых лошадках, с игривой музыкой копыт, прелестной, будто это плясали женщины в лаковых туфлях, ударяя в ладоши.

Затем настала выжидательная пауза: что-то серьезное строилось в глубине Вознесенского проспекта, раздавались петушиные крики команды, подравнивались тени. Дирижер, нацелившись палочкой, свирепо глядел на оцепеневших оркестрантов, словно собирался сию минуту превратить их в лягушек и крыс. Едва дотерпев до дирижерского взмаха, оркестр ударил «Прощание славянки». Мэр на трибуне приосанился, поблескивая пуговицами полувоенного пальто.

Господа офицеры шли красиво. Крылов даже удивился тому, как глупо они выглядели по отдельности и как внушительно смотрелись в строю. Шаг их в жесткую складку был с просверком, на груди у каждого горело солнце.

Каждый белогвардеец многократно повторялся в шеренге, отчего казалось, будто силы его возрастают в геометрической прогрессии; маршевая музыка, доходившая на предельной высоте до какого-то печального, отчаянного крика, не могла заглушить удары слитных сапог по брусчатке. Впереди офицерского строя реяло на ветру черное бархатное знамя, с него улыбался узкий череп и, словно молнии в туче, посверкивали золотые скрещенные кости. Линия за линией, шеренга за шеренгой, белогвардейцы брали содрогавшуюся площадь; промаршировала одна офицерская рота, за ней, под водительством бритого тучного полковника, несшего свою выправку чуть запрокинутой навзничь, вступила другая, за ней угадывалась третья. Сухо трещал барабан.

И тут из глубины проспекта Космонавтов, словно из самой толщи пестрого народа, раздалась иная, рваная музыка. «За власть Советов… и как один умрем…» – доносилась сквозь ветер какая-то старая хоровая запись, и почему-то становилось понятно, что все поющие уже и правда умерли. Праздничная толпа отхлынула с проезжей части, дрогнули, как декорации при повороте сцены, полотняные торговые палатки. В раскрывшемся проеме показались красноармейцы. Строй их по сравнению с офицерским был беспорядочен, они шагали, расталкивая ногами длинные полы тяжелых, словно отсыревших шинелей. Красноармейцы не столько маршировали, сколько валили вперед, под островерхими суконными шлемами белели скуластые лица, издали похожие на сжатые кулаки. Казалось, будто вся эта угрюмая масса вышла в солнечный день из-под какого-то бесконечного холодного дождя; над шеренгами висели, склеиваясь, красные транспаранты, пузырились огромные бумажные гвоздики. Слева, перед строем, печатал, как мог, военные шаги невысокий человечек, наряженный комиссаром, похожий в широких галифе на бабочку-махаона; из-за короткости шага он словно бы порхал на месте, поднимая ноги в воздух, гонимый в спину напором революционного элемента. Крылов, к своему удивлению, узнал человечка-бабочку, несмотря на большую фуражку и узкую, шнурком, вертикальную бородку: это был его однокурсник, старательный истфаковец с параллельного потока, должно быть забывший, подобно Крылову, университетскую науку, но оставшийся, как и сам Крылов, как многие, с нестерпимой исторической мечтой, которую теперь и пытался прилюдно воплощать.

Однако похоже было, что появление красноармейцев на площади не входило в программу праздника; вероятно, они представляли конкурирующий клуб либо не сделали заявки в оргкомитет. Милиция забеспокоилась, забормотали, плюясь раскаленным эфиром, встревоженные рации. Патрульная машина, возле которой совсем недавно мирно пили пиво мент и белый офицер, включила мигалку и, улюлюкая, попыталась стронуться с места – но неповоротливые граждане только сновали перед бампером туда и сюда, каждому надо было непременно на другую сторону, у кого-то от толчка вылетела из руки банка с шипучим напитком и залила капот машины сладкими пузырями. Нервы Крылова были уже на пределе. Он ненавидел отсутствие Тани всеми силами души – и вдруг увидал, как она поднимается по ступеням метро, роясь в сумке, висевшей на плече, напоминая курицу, решившую покопаться клювом у себя под мышкой. Первым порывом Крылова было броситься навстречу, но людская гуща между ним и Таней ходила ходуном, разминуться было проще простого, и Крылову оставалось только ждать, когда Татьяна сама проберется к условленному месту. Теперь он досадовал на все: на тесноту, на ветер, на заслонившего Татьяну плюшевого монстра цвета чернослива, на какого-то самодеятельного оратора, залезшего на крышу торгового фургончика и втащившего туда же здоровенное красное знамя какого-то наглого цвета, на древке, словно выдранном из ближайшего забора. Из фургончика, задирая голову в пластмассовом кокошнике, что-то кричала перепуганная продавщица; не обращая на нее ни малейшего внимания, оратор топал ногами в армейских ботинках и сорванным голосом выкрикивал стихи.

Напряженно отслеживая Татьяну, то пропадавшую, то вновь возникавшую, Крылов не увидел, как красноармейцы повернули на Вознесенский. Мельком бросив взгляд, он обомлел. Ряженые войска сближались в лоб. Пространство свободной брусчатки между ними, отмеченное посередине воздушным, вибрирующим на ветру стаканчиком из-под мороженого, стремительно сокращалось. По обе стороны парада толпа буквально висела на цепи милиционеров; менты, распятые этим чудовищным весом, не разнимали напряженных рук, словно связанных мертвыми, набухшими кровью узлами; с некоторых давкой посбивало праздничные светлые фуражки. Быстро глянув вверх, Крылов увидел, как отцы рифейской столицы спешно покидают трибуну, прикрываемые прямоугольными спинами охраны.

Между тем красноармейцы поменяли шаг – и вот уже первый вал шинелей, рассредотачиваясь, бухая сапожищами, тяжко перешел на бег. Задние ряды, приотстав на несколько секунд, неудержимо потянулись за первыми, точно под красноармейцами накренили площадь, сливая их вперед, на классового врага. Шеренги белогвардейцев споткнулись, черное знамя плеснуло и словно попыталось краем ухватиться за падающее древко. Передние буденновцы уже скакали, как кони, далеко обгоняя ряженого комиссара, ковылявшего точно на иголках; оркестр захлебнулся; чей-то огнедышащий громкоговоритель, перекрыв оркестр, принялся выкрикивать не то угрозы, не то панические сумбурные команды.

Между тем ряды белогвардейцев выровнялись и перешли на гражданский скорый шаг; некоторые офицеры делали странные движения, будто на ходу поглядывали на часы. Один, светловолосый, с пеликаньим мешком второго подбородка, приотстал, копаясь; потом, будто делая что-то сугубо частное, не касающееся посторонних, прицелился.

Сухой и крепкий выстрел прозвучал, словно об колено сломали сук; ряженый комиссар подпрыгнул, как вратарь, берущий мяч у верхней штанги, и скорчился на брусчатке. В первый момент от него отхлынули свои, давая увидеть, как сучат короткие ноги в морщинистых сапожках. Тут же одиночные выстрелы заскакали, будто блохи; еще один красноармеец тяжко, по-бабьи, осел и повернулся к небу плачущим лицом; другой перескакнул через него, раскручивая в воздухе свистящую, воркующую цепь. Многие сдирали на бегу тяжелые шинели, доставая железные прутья, похожие на гири от ходиков самодельные нунчаки. Какой-то милиционерик выпрыгнул наперерез бегущим, завертел головой, паля из табельного в воздух; его немедленно сшибли, раздался чмокающий звук, похожий на звук чудовищного поцелуя, и милиционерик пополз, весь неестественно вывернутый, зажимая красной рукой набухшее под сердцем черное пятно.

Крылов смотрел на бойню совершенно отстраненно, точно в мозгу у него отключился переводчик с внешнего на внутренний язык; он совершенно не чувствовал ног, только ботинки, туго зашнурованные, словно накачанные каким-то бесплотным гудением. Татьяна, работая локтями и изворачиваясь, пробиралась наискось через людскую массу, все еще спокойную, даже ленивую; время от времени она выбрасывала вверх растопыренную руку в задравшемся зеленом рукаве, и Крылов ответно вскидывал свою. Солнечная картинка на том берегу сине-полосатого пруда была нереально отчетлива: там, по-видимому, еще ничего не знали, и фольклорные артистки, похожие в кокошниках на бумажные кораблики, плыли хороводом по яркой лужайке, потряхивая треугольными платочками. Мельком взгляд Крылова зацепился за еще одно знакомое лицо. Разумеется, это был соглядатай. Он сидел буквально в десятке метров от Крылова, взгромоздившись на один из гранитных шаров, что украшали крыльцо старинного горного колледжа; карикатурно напоминая Мюнхгаузена на пушечном ядре, соглядатай пришпоривал каменную сферу каблуками, при этом не выпуская из рук тяжелой, норовившей его перевесить пластиковой сумки. Обзор у шпиона был превосходный; на физиономии его, где все черты напоминали предметы на поехавшей скатерти, отражался ужас. Вдруг соглядатай запрокинулся, вперившись взглядом в неестественно чистое праздничное небо: там нарастал какой-то грозный клекот, сопровождаемый гладким, почти беззвучным свистом, от которого губы Крылова занемели, обметанные дрожью.

В ту же минуту из-за мэрии, из-за торчавших на крыше статуй колхозниц и сталеваров, похожих на завернутых в старые газеты Аполлонов и Артемид, вылезли, темнея и сверкая против солнца, тяжелые федеральные вертолеты. Подхваченные в трех местах мерцающими винтами, крутившимися словно бы в разные стороны, грузные машины напоминали кувалды со стрекозиными крылышками и были нелепы в воздухе, будто тяжкое дневное сновидение. Распространяя низкий ветер, которым захлебнулись праздничные флаги, вертолеты зависли над площадью, где битва белогвардейцев с буденновцами превратилась в сплошное чавкающее, матерящееся месиво. Крылова, видавшего всякие драки, замутило от этих окровавленных куч, от скользкого шевеления раненых, придавленных убитыми. До конца поверить в реальность бойни было невозможно: в рядах, прижатых к милицейскому оцеплению, было почти не слышно женских криков, и глаза у многих зрителей были такие, точно они смотрели в стенку. Со своего проклятого места, до которого Таня, относимая в стороны начавшейся качкой, все никак не могла добраться, Крылову было видно то, что осталось от комиссара: казалось, будто он внутри своей одежды разбился на части, как фарфоровая фигурка, и на лбу его темнела словно убитая муха. Крылов понимал, что стоит ему спуститься на брусчатку, как он перестанет видеть Таню и все почти наверняка будет кончено. Слово «кончено» отдавалось в нем, как одновременный удар по всем клавишам какого-то чудовищного черного рояля. Он взглядом пытался передать Татьяне силы, и она, в перекрученной кофте, с яркой царапиной от кисти до локтя, делала новый рывок в тяжелых человеческих волнах. С момента ее появления на лестнице метро прошло каких-то полчаса, и за это время на площади успели умереть десятки человек.

Между тем из вертолетов кольцами выкинули снасти, и по ним заскользили вниз плечистые фигуры, упакованные в нечто вроде рыжего хитина. Одновременно из переулков в пеструю толпу вклинились, бликуя шлемами и работая похожими на цинковые корыта глухими щитами, двойные цепочки ОМОНа. И тут Крылов впервые ощутил тектонический сдвиг раскачавшейся толпы: все, стоявшие рядом, повалились, будто в резко затормозившем вагоне метро, потом сдавило, дернуло, ступени под ногами превратились в ямы опасной глубины, куда ряды стоящих осыпались, как земля. В глазах у Крылова мелькнула зеленая Танина кофта, тут же поблизости сверкнуло и охнуло, словно из мира деревянными клещами выдрали кусок воздушной и каменной плоти. Над Крыловым затряслись слоистые ветви порозовевшего клена, и оттуда вдруг посыпалась какая-то черная ягода, резко хлестнувшая Крылова по плечу.

***

Два с половиной часа, проведенные Крыловым на оцепленной площади, показались, как водится, вечностью. Толпу штормило. Зажатый со всех сторон перепуганными, близкими к обмороку людьми, Крылов влачился то вбок, то назад, стараясь не попадать ногами в невидимые донные ловушки, из которых самыми опасными были предательски округлые, верткие бутылки.

Сперва он пытался пробиваться в направлении, где в последний раз мелькнуло зеленое пятно, но скоро понял, что никаких направлений не существует. Кусок небесной синевы, обрезанный контурами словно накренившихся зданий, виделся будто из колодца; пару раз в колодец заглядывал черный каменный гость в рифленой острой бороде, не то протягивая людям спасительно простертую длань, не то грозя упасть на обезумевшие головы, растрепанные вертолетными винтами. Вихрь от стрекочущих федеральных машин то слабел, то вновь налетал, не давая дышать; бешено колотились, вибрируя крашеной мутью, гроздья воздушных шаров. Торговые палатки тонули, будто парусники; оратор на продуктовом фургончике, не удержав равновесия, упал на колени, из-под его просторной куртки мягко шмякнулись и тут же взмыли, застилая площадь, белые листовки.

Некоторое время Крылов стоял на одной ноге, уткнувшись в какие-то тонкие женские волосы, облепившие его лицо легчайшей паутиной; потом, попытавшись двинуться туда, где было посвободней, он едва не наступил на ребенка – девочку лет четырех, заплаканную, с глазищами такими мокрыми, будто из каждого вытекло по озеру воды. Ослабевший ребенок пытался сесть на брусчатку, оглядываясь и подбирая клетчатую юбочку; молясь неизвестно кому, чтобы только не потерять равновесие, Крылов подхватил ребенка под мышки и, крякнув, посадил себе на плечи по примеру других мужчин на площади, державших детей наверху, подальше от месива ног. Тельце ребенка было тяжеленькое, отвисающее вниз; внезапно шее Крылова стало мокро и тепло, запахло куриным бульончиком, и девочка, всхлипывая шепотом, залепила Крылову глаза холодными ладошками. Ухватив ребенка за мягкие ручки в бисерных браслетках, весь изнывая от уязвимой нежности существа, которое даже не успел рассмотреть, Крылов потряхивал пассажирку, изображая коняшку, и одновременно старался расслабиться, послушно подаваясь туда и сюда вместе со всеми сдавленными телами.

Он уже ни о чем не думал, только настраивал зрение на зеленое, выхватывая взглядом то какую-то куртку со ссадинами грязи, то карнавальную гигантскую лягушку, из которой, как из бочки, высовывался человек, бледный, будто белый хлеб, напитанный водой. Тополя перед колледжем заливались и захлебывались побелевшей зеленью, листья клена плавали в собственном соку, на нижней узловатой ветви сидела, как показалось Крылову, русалка – крупная женщина в тесной серебристой юбке, с бедрами, как маленькое озеро, в разошедшихся белыми дырьями черных колготках. Минутами Крылову представлялось, что ничего плохого еще не случилось. Главное было не упасть. Инстинктивно Крылов уклонился от застрявшего в давке пакета, в котором хрипло терлись и вспарывали пластик горбатые куски раздавленной посуды. Толпа, спрессованная в брикет, несла в себе множество неорганических примесей; невиннейшие предметы – чьи-то праздничные покупки, зонтики, даже авторучки – могли изувечить не хуже бомбочки, взорвавшейся на поле классовой битвы и обсыпавшей Крылова какой-то едкой крошащейся дрянью. Крылов удивлялся тому, что еще способен соображать. На большинстве запрокинутых лиц, качавшихся вокруг него и сомлевшего ребенка, лежала, как тесто, сонная одурь; иные, обнаруживая привычку к часу пик в общественном транспорте, деловито поправляли о плечо соседа сползшие очки.

Через какое-то время качка прекратилась. Давка встала, а потом начала потихоньку редеть. Крылов обнаружил себя перед цепью омоновцев, по-видимому, разделивших человеческую массу на небольшие неопасные части. «Уважаемые горожане и гости рифейской столицы! – разнесся, многократно отдаваясь, приятный женский голос, в котором к официальности было густо добавлено меду. – В связи с произведенным терактом просим всех пройти проверку документов. Пожалуйста, предъявляйте паспорта на выходе из милицейского оцепления. Пострадавших ожидают бригады «скорой помощи». Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Наш мэр Сергей Игнатьевич Крупский выражает глубокое возмущение действиями бандитов, сорвавших рифейцам долгожданный праздник».

Между тем праздничный, искусственно безоблачный день по-прежнему длился, ветер утих, и солнца было столько, что оно лежало слоем золотого жира на глади пруда, калило битые стекла, присыпало измученные лица белой светящейся пудрой. На щите ближайшего омоновца темнели какие-то заваренные кляксы – будто на плите от пролитого супа. Невдалеке долговязый подросток в фиолетовой прическе, словно созданной разрядом тока, мочился, расстегнув тефлоновые штаны, на один из сомкнутых щитов. Но стражи порядка оставались невозмутимы и не обращали никакого внимания на виляющую струйку народного протеста; их рты в округлых дырах трикотажных масок были словно кружки копченой колбасы. Объявление о проверке документов повторялось, как в метро, через каждые пять минут. Кто-то в толпе решился закурить, поплыли струйки вкусного дыма; вдалеке, за оцеплением, мелькнула и пропала чья-то зеленая панама.

Вдруг по направлению к Крылову каким-то отчаянным кролем устремился осклабленный тип, его глаза казались смеющимися, хотя на самом деле это дергались в тике сизые мешочки.

– Папа, папа, меня дядя наверх залез! – закричал ребенок и блаженно перевалился в трясущиеся руки, освободив Крылова от влажного бархатного ярма.

Сразу Крылов почувствовал себя словно на Луне. Мужчина, упав на колени, ощупывал и дергал, хватал и перехватывал малышку, пытался оттирать ее физиономию наслюненным пальцем, обернутым в платок.

– Цела, цела, нашлась, Машка, – бормотал мужчина, – маме, маме сейчас позвоним… Ой-ей! – он обнаружил мокрые колготки и вскинул на Крылова беспомощное круглое лицо с короткими бровками, похожими на перья воробья.

– Ничего, – проговорил Крылов каким-то застрявшим голосом. – Закурить у вас не будет?

– Конечно, конечно, – мужчина вскочил и протянул помятую пачку «Парламента», в которой болтались слабые, как макаронины, последние сигареты. Щелкнула зажигалка. От глубокой затяжки голова Крылова поплыла, мозг разжался, будто кулак, выпустив какие-то быстрые образы, сразу юркнувшие за щиты легионеров. – Вам такое спасибо, я даже не знаю, как выразить… – продолжал говорить мужчина, жадно чмокая свою сигарету и выпуская дым из дырок крошечного носа. – Все, что нужно от меня: помощь, деньги… У меня есть. Немного, но есть. Я программист, работаю в «Рифейвидеоплюс», пишу разные игрушки для коммуникаторов, мобильников, детских ноутбуков… Дронов! Павел Александрович… – мужчина протянул Крылову все еще трясущуюся руку, пожатие которой неожиданно оказалось теплым и великоватым для Крылова, будто овчинная рукавица. – Вот, я вам визитку дам! – Новый знакомец распахнул бумажник и извлек оттуда несколько карточек с фирменными голограммами «Рифейвидео»: одну он дал Крылову, другую для верности опустил, будто письмо в почтовый ящик, в карман крыловского пиджака, прожженного спекшейся химической крупой. – И кстати! У вас ведь одежда испорчена! – За визиткой в карман последовала зеленая сотня, шелковая от долгого ношения в бумажнике, должно быть, глубоко резервная. – Нет, не отказывайтесь! – Глаза мужчины сделались умоляющими. – Ну судите сами, хорош я буду, если за Машкой не подотру!

– Уговорили, не буду, – засмеялся Крылов. – Крылов Вениамин Юрьевич, историк. Преподаю. Между прочим, у вас одежда тоже не в лучшем виде!

Мужчина с комическим отчаянием развел на стороны полы велюровой куртки: изодранная подкладка висела, как мочало, под мышкой трепетала дыра. Только теперь сделалось заметно, что новый знакомец выше Крылова на целую голову; несмотря на носик пуговкой, в облике Дронова Павла Александровича ощущалась серьезная добротность, какая-то нормальность – и Крылову, вдруг оказавшемуся без Татьяны в почужевшем, беспощадно-солнечном мире, сделалось немного легче от его массивного присутствия. Девочка, уже забывшая о существовании Крылова, висела на ноге у отца, будто котенок на дереве, и ела, зарываясь в него вместе с мокрым резиновым носом, огромное рыхлое яблоко.

– Ну и тряхнуло же меня, когда Машка вдруг исчезла из-под рук! – счастливым голосом сообщил программист, предлагая Крылову разделить последние две сигареты из раздавленной пачки. – Между прочим, вам повезло. Взорвали самоделку, вроде школьного опыта по химии, но вредную: попади брызги на кожу, проело бы до кости. Говорят, был еще один взрыв, посерьезней, на Космонавтов, ближе к Дому актера. Пока я Машку искал, вокруг такие народные телефоны работали! Будто бы это рифмашевская группировка переоделась красноармейцами, чтобы разобраться с «синяками», которые крышуют исторические клубы. Вот уж надо бандюкам переодеваться, они наоборот себя рекламируют. Заказывают у дизайнеров фирменный стиль, джипы свои расписывают и разъезжают по городу, что твой цирк на колесах. Нет, это не рифмашевские. А кто? Если это были музыкальные фанаты – так староваты для фанатов. И не исламские террористы, они бы, по крайней мере, басмачами нарядились. Вы-то, как историк, что об этом думаете?

– Две тысячи семнадцатый год, в этом все дело, – замедленно произнес Крылов, которому вдруг показалось, что он действительно улавливает что-то, какую-то логику этого вторичного мира, существующего на месте настоящего. – Сейчас по всей стране пойдут такие глюки. Везде ради круглой даты будут напяливать буденновки и белогвардейские погоны, и везде это будет заканчиваться эксцессом. Прямо на важнейших общественных мероприятиях. Форма одежды потребует, понимаете меня?

– Нет, – честно ответил программист, поднимая бровки на выпуклый лоб. – Не знаю, видели вы или нет, но там крови – лужи. А ведь люди шли всего-то на праздничный парад. Должна же быть реальная причина такого безобразия?

– Причина ровно та же, что у Великой Октябрьской социалистической революции, – проговорил Крылов, машинально озираясь в поисках Татьяны. – Верхи не могут, низы не хотят. Только у нас, в нашем времени, нет оформленных сил, которые могли бы выразить собой эту ситуацию. Поэтому будут использоваться формы столетней давности, как самые адекватные. Пусть они даже ненастоящие, фальшивые. Но у истории на них рефлекс. Конфликт сам опознает ряженых как участников конфликта. Конфликт все время существует, еще с девяностых. Но пока нет этих тряпок – революционных шинелей, галифе, кожанов, – конфликту не в чем выйти в люди. Он спит. А сейчас, в связи со столетним юбилеем, тряпок появится сколько угодно. Так что веселые нас ожидают праздники…

– Ну, это скорее мистика, чем наука, – Дронов неуверенно засмеялся, накрывая голову малышки, будто шапкой, своей вместительной ладонью. – Люди ведь не куклы на ниточках. Меня вон как ни одень, я-то стрелять не буду и в драку не полезу.

Так вы и рядиться не станете, – возразил Крылов. – А тех, кто станет, революционная одежда вдохновляет. У них ведь нет ничего другого, верно? Ни знамени, ни лидера. Как еще прикажете драться?

Программист озадаченно пожал покатыми плечищами. Крылов слезящимися от усталости глазами посмотрел на линию омоновцев, не стронувшуюся с места, но как бы несколько осевшую. Вот войска, которым не суждено войти в историю, потому что история прекратилась. Форма легионеров даже на первый взгляд казалась выдуманной, а при внимательном рассмотрении распадалась на разнородные детали, вплоть до модных лет пять тому назад воротников «собачьи уши» и словно споротых с костюмов киношной массовки желтых аксельбантов. В результате омоновцы выглядели как одинаково одетые дезертиры. На месте нашего фальшивого мира должен был существовать настоящий, думал Крылов; мир, подлинный во всяком своем проявлении; теперь же приходится интуитивно отличать органические части от искусственных, задавать себе вопрос, подлинны ли страдания раненых и хладность убитых. Впрочем, последние, как утверждает Тамара, как раз пересекли черту, подлиннее которой нет ничего во всей человеческой действительности.

Тут на поясе программиста заиграл полифонического «Чижика-пыжика» вспыхнувший коммуникатор.

– Ой-ей, маме не позвонили! – Дронов спешно отцепил прибор и закричал в него, на всякий случай хватая ребенка за шиворот: – Леля! Да! Все хорошо! Машка со мной, мы целы! Нет, никуда не ходи, тут уже выпускают… Что передавали?.. Да глупости! Нет! Не вздумай! Мы скоро, скоро! Жди нас, обед накрывай! – Программист отключил телефон и обратил к Крылову виноватое красное лицо: – Вот, жена дома волнуется, того гляди сорвется бежать за нами на площадь. Мы уже, наверное, двинемся, там, говорят, с детьми выпускают в первую очередь…

Конечно, – Крылов улыбнулся так широко, что у него заболели уши, все еще закупоренные ватным воздухом взрыва. Отчаяние, на время пригашенное разговором со случайным знакомцем, подступило и лизнуло сердце. Поглядев туда, куда потихоньку утягивались истерзанные граждане, Крылов убедился, что там, у выхода из загона, действительно предъявляли детей, словно усыпленных лошадиной инъекцией реальности: все они, даже большие, напоминали обреченных младенчиков, которых нищенки таскают по метро завернутыми в тряпки.

– Вы только визитку мою не выбрасывайте, – заторопился Дронов. – В таких случаях, я понимаю, обычно не звонят, а вы возьмите и позвоните! Вашего телефона я не спрашиваю, никто случайным людям не дает, но вы-то для меня теперь не случайный человек. Приходите к нам на пироги, мы с женой очень рады будем. Все в жизни случается зачем-то, а не просто так. Вдруг у нас дружить хорошо выйдет? Ведь не исключено! Тем более такая предыстория. Машка еще мала, она даже не поняла ничего, но я, правда… – Тут глаза программиста косо блеснули слезой, он обеими жаркими лапами сграбастал руку Крылова, подержал и выронил.

– Я позвоню, – пообещал Крылов. – Счастливо вам выбраться отсюда.

Глядя на могучие плечи программиста, из-за которых взятая на руки Машка строила, высовываясь, энергичные рожицы, Крылов запоздало сообразил, что мог бы вместе с ними миновать без очереди милицейский кордон. Он решил, что никогда не будет им звонить. Мысленно он посылал сигналы Татьяне, которая могла оставаться еще совершенно поблизости, – и если бы существовала телепатия, в его напряженном мозгу зазвучал бы дельфиний ответ. Но мозг сканировал какой-то общий фон, потрескивания, бормотание бурно лезущих пузырей пустоты, мелкий лепет чьих-то нечленораздельных мыслей, а над этим – просторное ничто, облегчение от боли, свет, прозрачный и несокрушимый, торжествующий и недоступный. Одновременно Крылов наблюдал, как двое в прорезиненных комбинезонах, хляпая, не замечая потустороннего света, случайно находившего на их плечах какие-то блестящие застежки, проволокли на страшную брусчатку пустые рукава пожарных шлангов. Дали напор, шланги напряглись, переложили кольца с боку на бок – и пена, поплывшая по площади, была такая, как в кастрюле, где варится мясо. Струя, бурча, выедала кровь из липких камней, ерзала по щелям, но розовое, казалось, было неистребимо. Шустрый телеоператор попытался из-за плеча пожарного пристроиться к картинке, но, получив водой по камере и в морду, внезапно свалился в обморок вместе с ослепленной, аварийно мигающей техникой. Опережая переполненное облако, медленно наползавшее на оставленное без присмотра праздничное небо, ветер хлестнул толпу обрывками дождя. Тут и там, раскрываясь, подпрыгнули зонты.

На выходе Крыловым занимался тот самый милицейский сержант-отличник, которому не дали спокойно выпить пива во время и после дежурства. Лицо у сержанта было серым, вылезшая щетина напоминала железные опилки. Он несколько раз переводил непонимающий взгляд с Крылова на паспортную фотографию и обратно; казалось, он мог открыть опухшие глаза только до половины и потому не в силах был сопоставить часть изображения и часть человека. Затем Крылова провели через магнитную рамку – под ней была натоптана нежная сиреневая слякоть. Затрещал звонок. Чьи-то усталые толстые руки отволокли Крылова в сторонку, уткнули в измазанную, будто классная доска, коричневую стенку. Магнитная палка грубо его обыскала, постучав между ног, будто трость слепого. Верещала слипшаяся гроздь Татьяниных ключей, и точно тем же звуком вскрикивало сердце Крылова, только милиционер с засученными рукавами и руками прачки, изымавший железо, этого не слышал. Вовсе без металла, будто ангел, Крылов беззвучно, вслед за какой-то узкой девичьей спиной с боязливо сведенными лопатками, проплыл через рамку на волю, туда, куда, словно водоросли по течению реки, тянулись вечерние тени. Ему безо всякой вежливости вернули изъятое имущество. Перед ним лежало забитое людьми и автомобилями пространство пустоты. У Крылова было такое чувство, будто он освободился из тюрьмы, отсидев десяток лет, и попал в совершенно неизвестный, непривычный мир, где его давно никто не ждет.

На зыбких ногах он направился туда, где энергично, словно голубые рыбки в поллитровых банках, вились мигалки медицинских «мерседесов» и бесплотно двигались белые халаты. С носилок, загружаемых в автомобили, свешивались руки в суконных форменных рукавах, темные, будто недавно копались в земле; иногда, из-за странной изломанности тел, казалось, будто под бурым одеялом лежат, обнявшись, двое раненых; тут же, неподалеку, на вихрастой травке, уже присыпанной мертвенно-зелеными, до срока слетевшими листьями, лежали в ряд застегнутые черные мешки. Их было десять, не то двенадцать штук. Крылов поймал за локоть косолапившую мимо грузную врачиху, вытаращившую на него сердитые глаза из-под свалявшегося пуха розовой прически.

– Фамилия женщины?! – рявкнула она, перебив Крылова, пытавшегося сквозь мерзлую дрожь, обметавшую рот, сообщить Татьянины приметы. – Там списки! – Врачиха, больше не разговаривая, вывернула локоть, большой, как цветочный горшок, и заторопилась, подрагивая белыми глыбами, к навесу травмпункта.

Крылов, не зная, что это может дать, поплелся в противоположную сторону. Там, все на той же длинной коричневой стене, к которой его припечатывал усатый мент с грубыми бабьими руками и где сейчас еще стояли в ряд распластанные мужчины с беззащитными затылками, трепались длинные листы бумаги, вкривь и вкось исписанные разными маркерами. Возле каждого тянули шеи сощуренные люди; время от времени к листам проталкивался кто-нибудь из медицинской обслуги и, протыкая бумагу, добавлял одну или две размашистые строчки, на которые бросалось сразу несколько заплаканных женщин. Освобожденные граждане поспешно уходили от площади по мокрым, перетянутым лужами переулкам, их напряженные спины уменьшались быстрее, чем позволяла маленькая перспектива. Каждый оставлял после себя для Крылова немного пустоты, и Крылов медленно вращался в этой пустоте, словно в невесомости, не чуя под ногами горбатого асфальта, на котором уже золотились тут и там пивные пятна фонарей.

Вдруг он увидал у соседнего с тем, из которого вышел, пропускного пункта знакомую округлую фигуру: соглядатай, морщась, рассовывал по карманам своих, как всегда, безобразных, тыквой собранных на поясе штанов изъятые при обыске вещички. Вид у него был такой, будто Крылов его зачем-то только что выдумал, не поставив предварительно в известность. Собственно, вариант был только один: наконец-то взять подлеца за ворот, из-за которого, как всегда, торчал какой-то замусоленный клочок.Терять Крылову было совершенно нечего. Сокращая путь, он полез на скользкий, словно намыленный газон; одновременно память его напряглась и вздрогнула. Каким-то образом вот это сочетание: милицейские и медицинские мигалки, черные мешки с телами, принявшие грибной лиловый оттенок на блеклом лиственном ковре, белые фигуры сидящих на корточках медиков – пробудило воспоминание о самом первом разе, когда соглядатай впервые появился в жизни Крылова. Воспоминание, зевая, готовилось выбраться из нагретой постели. Затаив дыхание, Крылов остановился – и память тут же заволокло. Зашагал – и снова что-то заработало в подкорке, засветился смутный образ, по сравнению с которым соглядатай, тянувший из груды досмотренных сумок свой скользкий мешок из тягуче рвущегося, кружевами расползавшегося пластика, был неприятно материален, излишне тяжел.

В первый момент при виде Крылова капризное лицо соглядатая выразило полное отсутствие личного интереса, всегда превращавшего его непрошеный надзор в оскорбление подопечным. В следующую секунду глаза шпиона округлились, он подскочил и как бы щелкнул каблуками. Бросив застрявшее имущество – чего ни разу не делал прежде, – соглядатай скорым шагом и семенящими перебежками устремился наискось через переулок, туда, где лабиринты сырых строений и пристроек спускались к реке. Крылов похромал за ним вприпрыжку, тоже не решаясь на виду у милиции броситься бегом. Шпион, еще манерничая, сбежал по маленькой, как саночки, железной лестнице в кривую подворотню и попытался проделать свой обычный фокус: заскользнуть за воздушную складку. Однако в механизме что-то заело, и соглядатай, тесанувшись плечом об раскрошенный столбик, припустил с неожиданной прытью, мелькая плоскими, как ласты, черными ботинками. Крылов, издав угрожающий хрип, устремился за ним.

Теперь уже шпион мотал подопечного по проходным дворам, причем делал это куда изобретательнее и извилистее, чем Крылов неделю назад. Он улепетывал с энтузиазмом мультяшной фигурки, плюхая ногами в лужи, которые после него ходили так, будто шпион с разбегу в них утопился. Но, видно, он прекрасно знал эти дикие лабиринты. Он водил Крылова кругами. Пару раз они пронеслись друг за другом мимо беленой стенки из старых кирпичиков, похожих на пачки творога, залитые сметаной, – сначала в одну сторону, потом в другую. То и дело возникала – то справа, то слева, то в пройме осевших воротец – одна и та же, словно растущая корнями вверх, узловатая яблоня. Рыхлые, как ангинозные горла, глубокие арки выводили их в неправильные тесные пространства с ветхими желтыми окнами, какими-то наваленными досками, опасными ямами, в глубине которых сочились, подпитывая жижу, разрытые трубы. Повсюду шныряли тощие кошки, похожие на гусениц, а редко попадавшиеся люди, страшноватые, как выброшенные на помойку мягкие игрушки, провожали погоню шаманскими жестами. У Крылова кололо в боку, ноги гудели и норовили понести под уклон, туда, где листом железа изгибалась за домами закатная река. Но он наддавал, напрягая в беге обленившееся тело: усилие бега как-то заводило мотор то и дело глохнувшей памяти, и ему казалось, что он вот-вот настигнет воспоминание, мелькающее впереди лукавым стремительным пятном.
Соглядатай, петляя, словно двоился в глазах на себя настоящего и себя в прошедшем времени; вдруг он, проделав какой-то хитрый маневр среди черных, с заросшими дверьми дощатых сараев, который Крылов, разогнавшись, не смог повторить, выскочил прямо на преследователя. Лицо шпиона было мокро, словно размыто дорожками пота на мутные части, он дышал, как будто пытался вскрикнуть. Впереди был глухой, без единого лаза, кирпичный тупик. Крылов, клокоча, не в силах отдышаться, медленно пошел на шпиона, делая ему приглашающие пассы неверными руками. Соглядатай попятился. Минуту они обменивались кривыми глупыми улыбками, толстяк словно пытался подмигнуть Крылову левым заплывшим глазом, посверкивающим на манер жемчужинки в складках моллюска. Вдруг по этому подмигиванию, по конвульсивным стригущим движениям растопыренных пальцев Крылов догадался, что шпион боится, боится до полусмерти – и боялся всегда, прикрывая наглыми выходками вот эту внутреннюю дрожь, животный ужас перед свиданиями подопечной пары, перед их любовью, бившейся, как бабочка, в фанерных гостиничных комнатах, перед чем-то, еще, что могло явить себя на месте встречи: быть может, перед Богом. Внезапно у Крылова так заболело сердце, будто соглядатай поднял пистолет и выстрелил.

– Я ж тебе, сука, башку оторву, – прохрипел Крылов, держась на расставленных ногах и закрывая собой неширокий путь в родной шпиону лабиринт человеческих курятников. – Я тебе задам интересный вопрос, а ты мне споешь интересный ответ…

– А поцелуй меня в жопу, мудачок, – прошептал шпион одними белыми колючими губами, глядя именно туда, где у Крылова под ребрами все разрывалось от боли.

Тут же он, точно давая противнику возможность осуществить предложенное, повернулся и полез на кирпичную стену. То, что выглядело сквозь соленую муть тенями мощных рыжих сорняков, оказалось вдруг какими-то решетчатыми ящиками, словно нарочно приготовленными для экстренного бегства. С карикатурной резвостью отчаяния шпион забрался по этой недостоверной, призрачной конструкции, разрушавшейся под ним, пока он лез и тянулся к верху стены, на котором росла пучками волосатая трава. Опора уходила из-под ерзающего негодяя, но все-таки ему удалось ухватиться за верх крошащейся кладки. Минуту он пищал и задыхался, выплясывая ногами, как марионетка на ниточках, потом зацепился носком башмака за какой-то кирпичный волдырь, вскарабкался, хватаясь за протянутые с той стороны темные ветки с обвисшими листьями. Перевалил, сверкнув оплывшей складкой между штанами и задравшейся курткой; послышались сотрясение дерева, жалобная ругань, хруст.

Только тогда Крылов опомнился. Взяв в обе руки по сломанному ящику, он встал перед стеной, не понимая, как приставить друг к другу эти хлипкие, тряские штуки с торчащими в разные стороны лентами жести. Неподалеку, справа, раздались надсадные звуки, словно кто пытался высморкаться; это уцелевший негодяй заводил свою верную «японку». Наконец мотор схватился, заработал, два неодинаковых луча от фар – один посильнее, другой словно засыпанный пылью – махнули по вялым лиственным массам, по какой-то страшной, как чума, изъязвленной штукатурке. Подлец благополучно отбыл. Снова сделалось темно и тихо, стало слышно речную воду, точно она причмокивала буквально под ногами. Крылов зачем-то разбил друг о друга гнилые ящики, повисшие у него в руках, будто птичьи скелеты с вывихнутыми крыльями. Он стоял на месте и одновременно тонул, чувствуя, как вода отчаяния тугим холодным кольцом поднимается все выше, трогая пах, желудок, сердце, как надевается чулком холодная темнота. Но и в этой неживой темноте нельзя было умереть совсем: тело оставалось живым, хотело курить, и голод, пробудившийся от свежести вечернего воздуха, от наплывающих запахов чего-то жареного, подгоревшего на сковородке, скручивал желудок в пустую ракушку. Если бы можно было, никуда не двигаясь, на что-то присесть, Крылов, вероятно, остался бы тут замерзать. Но кочковатая травка была сырой и мерзкой, и недружелюбное существо кошачьего рода, словно надевшее на ночь солнцезащитные зеркальные очочки, следило за чужаком из густых, точно мокрой ватой обвешанных будыльев, как бы взяв на себя обязанности шпиона, укатившего ужинать. Унимая эхо сердечной боли, Крылов потихоньку потащил себя все в гору да в гору, к далекому метро.

***

Спал Крылов беспокойно и всякий раз, выныривая из водянистой мути сновидений, вспоминал о катастрофе. Говоря себе, что экспедиция вернется, быть может, послезавтра, он чувствовал, что, если он и Таня найдут друг друга через Анфилогова, все пойдет не так, как они устроили с самого начала, как они научились друг у друга. Все будет на виду, вполне легально, подконтрольно, поставлено в ряд явлений неподлинного мира – и тем самым уничтожено.

Однако оставалась надежда – одинокая скала среди черной кипящей воды, на которой Крылов держался, не позволяя себе соскользнуть, сдаться огромному пространству бедствия, бывшему неизмеримо больше точки опоры и потому как будто истиннее. Надежда, собственно, заключалась в следующем: Крылов не верил, будто Тамара и правда воздержалась от слежки за ним, тем более в такой нестандартной ситуации; это было бы абсолютно на нее не похоже. Следовательно, при ее систематичности она уже имеет подлинное ФИО, адрес, иные координаты женщины, с которой у Крылова понятно какие отношения; очень может быть, что нанятые ею невидимки раскопали и такую подноготную, которой муж с десятилетним стажем не знает о собственной жене. Но Крылову вовсе не требовались информационные деликатесы, с душком или без, ему был нужен всего лишь адрес квартиры, от которой у него имелись ключи на колечке. Все остальное Тамара могла оставить себе для медитаций.

Холодные сонные хляби отпустили Крылова к четырем пополудни. Еще через два часа он трясся в полупустой, пробитой солнцем электричке, прячась, как за шторкой, за складками своего повешенного на крюк шелковистого плаща. Сегодня он постарался выглядеть наилучшим образом: добыл из глухого пресса давно не ношенных костюмов светло-рыжий, кстати высунувший рукав пиджак от Kenzo, нашел относящиеся к нему кофейные брюки, погладил вялую шелковую рубашку, пахнувшую под паром из утюга спекшимися персиками. Крылов понимал, что на приеме у Тамары предстанет точно вырядившийся из сэконда; но не для приема он старался, а для той минуты, когда позвонит в неизвестную дверь и услышит за ней знакомые неровные шажки. Он верил, что это произойдет уже сегодня; представляя «ах!» и потрясенную, счастливую улыбку, он улыбался заоконному пейзажу, который, пуская вдоль вагона смазанную полосу деревьев, заборов, построек, то и дело замирал вдалеке, сосредоточившись на какой-нибудь гипнотической точке вроде крошечной, с капелькой золота, деревенской церкви или группы тонких ветряков на палочках, тихо вращающих стрелками, точно там одновременно переводят воздушные часы.

Каждый год, на второй день патриотического городского праздника, Тамара принимала у себя в особняке разношерстную элиту, несколько помятую, отгулявшую накануне кто на славном жаркими паркетами и мощной водкой губернаторском балу, кто на приеме у мэра в хитро иллюминированном, словно заминированном Татищевском парке, а кто и во дворце президентского наместника, где праздновали стоя, среди военного построения белых колонн и государственной символики на стенах, способных выдержать прямое попадание серьезного снаряда. Расслабившись, перемешавшись, элита отдыхала у Тамары уже без галстуков, пила и ела, обнималась и чмокалась, дразнила крокодила, валялась на привольных бархатных диванах, дудела друг другу в уши про свои дела – и оставляла по себе, наряду с живописным свинством, некую золотую тонкую пыльцу, придававшую Тамариному вокзалу статус резиденции, быть может четвертой в рифейской столице.

Обычно часам к семи особняк уже сиял. Однако сегодня на сумрачно-светлом фасаде не было лишних огней, высокие окна первого этажа горели одинаково и как-то пусто. Освещенный вполсилы песок подъездной аллеи был бледен и ровен, будто нетронутый снег. Вряд ли эти перемены объяснялись только траурными лентами, темневшими на приспущенных флагах: государственном и флаге города, с геральдическим крысовидным медведем и стилизованной домной. У Крылова, когда он проходил под шевельнувшимися полотнищами, в душе проснулась добавочная тревога. Он вспомнил про «Купол» и подумал, что Тамаре дорого встанет эта египетская затея и коллектив будущих минеральных агрегатов едва ли захочет поддерживать ее своим присутствием.

Вопреки его худшим опасениям в зале для приемов все-таки маячило некоторое количество гостей. Правда, при внимательном взгляде обнаруживалось, что персонажи собрались в основном второстепенные: средней руки чиновники в курино-пестреньком твиде, обвешанные ливнями бус пожилые дамы-референты, какие-то юные помощники по связям с общественностью, напыщенные и растерянные, похожие на манекены в витринах готового платья, – всего человек двадцать, не больше. Всем было неуютно без своего начальства, гости плавали по залу с отсутствующим видом, держа перед собой почти нетронутые рюмки, иногда осторожно нюхая свои аперитивы, словно мелкие букетики. Все это напоминало сцену возле памятника или фонтана, где десятки принарядившихся горожан назначили свидание и маются, каждый сам по себе, потому что к ним никто не пришел. Три или четыре девушки-модели, на голову выше любого из гостей, с открытыми длинными спинами и модными колючими прическами, прогуливались без дела среди непрезентабельной публики, мелко выставляя одну перед другой бархатные туфли. Гвардейского роста официанты в ломких белых рубахах и красных парчовых жилетах несли караул у почти нетронутых фуршетных столов, где янтарной мозаикой сияли сыры, свисал из многоярусной фруктовой вазы курчавый виноград и налитые водочные стопки на круглых подносах горели жарко, будто свечки в церкви.

Крылов обнаружил Тамару в соседней курительной. Она вскочила ему навстречу, уронив незажженную, давно завядшую в пальцах сигарету.

– Ты был там, на этой площади! – воскликнула она, близко и прямо глядя Крылову в глаза. – Слава богу, что остался цел! Ты хоть понимаешь, чем могла закончиться твоя прогулка?

Крылову показалось, что Тамара вот-вот расплачется. Но она только шмыгнула носом, ватным от обилия пудры. Облитая от мочек ушей и до щиколоток черно-чешуйчатым вечерним платьем, с голыми белыми руками, с каким-то искусственным, пышно-усатым цветком на плече, она сегодня выглядела утомленной, против воли нарядившейся на ночь глядя, тогда как ей было бы лучше посидеть в халате с чашкой молока. Она взяла Крылова за руку и повела к диванам, где под сенью гофрированных тропических листьев и мандариновых фонариков расположилось общество получше того, что маялось в приемном зале на голом зеркальном паркете; правда, и это общество было ощутимо разреженным, отчего разреженным казался самый воздух курительной, где сквозь голубизну сигаретного газа как бы просвечивал космос.

На удивление, первым, кого увидел Крылов, был золотоволосый Митя Дымов. Дивное дитя вблизи казалось не таким уж дивным: молодильные нано-технологии не справлялись с бурным возмужанием кумира, и прозрачная кожа на лукавой мордочке начала засахариваться. Одетый как принц, в приталенном сизом костюмчике и в шелковом жабо новорожденной белизны, Митя, развалясь, сажал себе на колено любимого Тамариного плюшевого мишку, жившего всегда наверху, но почему-то оказавшегося здесь, среди пьяных гостей. Крылову вспомнилось, что этого самого медведя с курносой мордой и потертым пузом Митя голубил еще во время своего недолгого жительства в Тамариной спальне.

– Этот откуда здесь? – спросил он шепотом у Тамары, указывая глазами на безобразное явление.

– Всего лишь приехал извиниться за срыв эфира, – ответила Тамара негромко, куда-то вниз. – Опять приглашает в студию. Вон букет приволок такой, что еле нашли, во что установить.

И точно: в одной из ужасных лоханей заирского малахита, всегда оскорблявших профессиональный вкус Крылова, красовался фирменный Митин подарок: букет размером с Австралию, каждая роза как кочан капусты.

– Надеюсь, ты ответила отказом, – проговорил Крылов сквозь зубы, стараясь не думать о спальнях, зеленой и голубой, где медведь-сирота коротал свои дни без места, валяясь кверху параллельными лапами на голубом либо зеленом дизайнерском ковре.

– Разумеется, нет. Я пойду, так и знай. Еще не хватало теперь бояться журналистов! – воскликнула Тамара громче, чем нужно, за что подслушивавший Дымов поблагодарил ее невинной улыбкой и взмахом кружевных, тщательно накрашенных ресниц.

Разозлившийся Крылов собрался было сообщить во всеуслышанье, что Дымов не журналист, а мелкая сволочь на содержании старого идиота, но тут его внимание отвлекло явление еще более радикальное. В курительную, деликатно отбросив завесу из нанизанного на нити перламутра, вошла живая, средних размеров аккуратная свинья. Сидевшие на диванах загоготали и потянулись к алкоголю. Свинка была седая, с умными глазками, похожими на полузакрытые, с пухом, мелкие цветочки. Ступая на чистых копытцах, будто полная дама на высоких каблуках, свинья приблизилась к стоявшему среди бутылок блюду с тарталетками и принялась с удовольствием закусывать, пошевеливая мыльным пятаком в поисках лакомых кусков.

– Это мне тоже подарок к празднику от госпожи Аделаиды Семянниковой, – сообщила Тамара с ненатуральным смехом, предупреждая вопрос ошеломленного Крылова. – Она буквально подложила мне свинью по доброте душевной. Сегодня утром привезли специальной зооперевозкой, с открыткой и пожеланием счастья.

Это потому, что ты захотела похоронить ее супруга? – поинтересовался Крылов, не отводя глаз от блаженствующей скотины, которая, оставив на блюде жирные раскопки, стала с фырканьем чесаться о задребезжавший антикварный столик, на котором подпрыгнули пепельницы.

– Супруг пока что жив и здоров! – объявила Тамара оптимистично и добавила вполголоса: – Вообрази, наш классик вдруг решил приударить за мной, как это ни смешно. Такой оказался предприимчивый господин, что о его высокой страсти уже известно половине города. Говорит, что опять, как в юности, стал писать стихи, избавь нас боже от этого продукта. И ведь напечатает, книжкой издаст!

– Да уж обязательно, – пробормотал Крылов, потирая холодный лоб, на котором, будто влага на стекле, стала конденсироваться боль. – У тебя, по-моему, открылся дар нарываться на неприятности. Аделаида размажет тебя по стенке, поверх напишет лозунг и откроет митинг. Мало тебе проблем с твоим погребальным кооперативом? Захотела потягаться со сворой теток во френчах?

– Меня не интересуют политические тетки, – надменно парировала Тамара, блеснув провалившимися от усталости глазами. – А что прикажешь делать, гнать старика от порога? Он позавчера три часа просидел у меня в приемной, а потом ему вызывали кардиологов из американского центра.

– Ну, не знаю, раньше ты как-то умела избавляться от лишних поклонников, – желчно проговорил Крылов, отворачиваясь от маленькой, маслянистой азиатской официантки, рискнувшей сунуться к нему с раскрытой сигарной шкатулкой. – Значит, теперь это тебе зачем-то нужно, все эти мити дымовы, семянниковы и прочие уроды, которые вокруг тебя вьются.

Тут же он пожалел о сказанном. Тамара, вяло пожав плечами, опустилась в первое попавшееся кресло и, казалось, потеряла всякий интерес к окружающей действительности. Все эти вальяжные типы с грушевидными мордами, развалившиеся тут и там в ожидании ужина, не должны были видеть Тамариной слабости, тем более ее нечаянной слезы. Усевшись рядом, прямо на чей-то брошенный, скользкий внутри кашемировый пиджак, Крылов налил в пустой бокал, чья ножка была ядовито окрашена остатками чужого алкоголя, немного коньяку. Ему следовало выпить, прежде чем приступить к основному делу. Откладывать дальше было невозможно. Но вдруг Тамара подняла холодное лицо и, саркастически прищурившись куда-то поверх Крылова, объявила:

– А вот и мой сегодняшний кавалер!

Старик Семянников, в каштановом, сбитом набок паричке, с носом красным, будто насосавшийся крови гигантский комар, двигался к Тамаре, держа перед собою блюдечко с помятым эклером, на котором красовался отпечаток его указательного пальца. Видимо, классик имел постоянную привычку щупать пищу. Каждый шаг писателя по паркету был как ход конем по шахматной доске. Казалось, его забавляло передвижение без трости: он то и дело припрыгивал, радуясь своей свободе в воздухе и предвкушая развеселое падение на пол. Еще издали, обнаружив Тамару, он затрубил на всю содрогнувшуюся курительную:

– Милая! Г-хм! Дорогая! Извини, что задержался! Смотри, что я тебе несу! А-кха-кха!

Тамара поднялась, отступая, Крылов вскочил и поддержал ее под руку. Старик Семянников уже почти достиг нужной ему точки помещения, как вдруг подложенная его супругой резвая свинка заинтересовалась содержимым блюдца. Не ожидавший наскока писатель заплясал, валясь на маленькую пальму, быстро обшарившую его своими жесткими листьями, свинка по-собачьи хапнула в воздухе напудренное лакомство, и все повалилось, звеня, шелестя, бухая об пол. Тотчас, словно порожденные углами комнаты, происшествие окружили прямоугольные темные пиджаки охраны. Сидя задом в вываленной из пальмовой кадки сдобной почве, рядом со своим паричком, похожим изнутри на порванный мяч, кавалер Семянников хихикал сквозь пьяные слезы.

– Дорогая! – кричал он Тамаре снизу вверх, точно на десятый этаж. – Аделаида меня выперла! Целиком и полностью! Теперь я целиком и полностью твой! С сегодняшнего дня я остаюсь здесь жить!

– Разумеется, Аристарх Семенович, мы о вас позаботимся, – холодно ответила Тамара, машинально сжимая руку Крылова. – Для вас приготовят гостевую спальню. Вам лучше пойти отдохнуть.

– Н-н-ни-и-из-за что! – визгливо запротестовал писатель, которого охрана поднимала кое-как под растопыренные локти, а он словно расползался в разные стороны на отдельные дряхлые части.

– Пойдем отсюда, – шепнул Крылов Тамаре, загораживая ее собой от полуразвалившегося кавалера. – Нам надо поговорить. Прямо сейчас.

– Хорошо, – тихо ответила Тамара, не поднимая головы. – Займитесь им, – обратилась она к взъерошенным охранникам и запыхавшейся горничной, домашней, а не нанятой на вечеринку, прибежавшей на шум в кое-как натянутом форменном платье и без обязательного фартука.

– Может, доктора вызвать? – Горничная гневно таращила на посиневшего гостя эмалированные ржавые глазищи. Эта простая афро-русская женщина, по имени Зина и по фамилии Красильникова, служила у Тамары уже четвертый год и все принимала близко к сердцу, бывшему, вероятно, размером с ведро. Весившая добрый центнер, с мощным львиным носом и курчавой гривой, Зина очень походила на горничную из старых голливудских фильмов, за что и была принята на службу. Но вела она себя как нормальная русская баба, то есть всегда высказывала мнение, никого не боялась, кроме крокодила, и жалела хозяйку за женскую глупость, а Крылова любила за то, что он пострадал и при этом не пьет. Было понятно, что если назюзившийся классик попадет безраздельно в ее чугунные черные руки, то ему несдобровать.

– Позвоните Михаилу Семеновичу, – спокойно распорядилась Тамара, на что рассерженная Зина выпустила пар из широких лоснящихся ноздрей.

Легко покачивая свой немалый вес, словно вращаясь на ходу под просторным платьем, горничная пошла звонить домашнему доктору Тамары, квалифицированному молодому человеку с тремя продвинутыми образованиями, умеющему не только поставить диагноз, но и уладить конфликт. Тамара, с озабоченным и любезным видом хозяйки, спешащей решить небольшую проблему, скользнула между гостями за плотную дверь, в большой слабо освещенный холл, где призрачная лестничная спираль развивалась прямо в воздухе и походила на спящий в музее скелет динозавра. На ступенях зажигались под тяжестью шагов маленькие лампочки, освещая остроносые, на граненых серебряных шпильках Тамарины туфли и ботинки Крылова, впитавшие пыль.

***

Во втором этаже двери обеих спален были приоткрыты. В комнатах стоял почти одинаковый сумрак – справа позеленее и погуще, слева чуть полегче, с просинью. Ночь не признавала разницы между зеленым и синим, выделяя лишь немногие светлые вещи, словно сделанные из папиросной бумаги; обе кровати были туго затянуты шелком, и ни единая складка не говорила о недавнем присутствии Дымова здесь, наверху. У Крылова вырвался облегченный вздох; сразу же он почувствовал себя таким виноватым, что заискивающе тронул локоть вздрогнувшей Тамары – мягкий, похожий на привядший абрикос. Запнувшись, Тамара обернулась, и Крылова пронзило осознание ее бездомности – потому что сколькими спальнями ни владей, а своя должна быть у человека одна, как сам человек у себя один.

Замешательство продолжалось буквально секунду, а затем Тамара, усмехнувшись неприятно, словно выпустив из уголка накрашенного рта тонкую иглу, заспешила дальше по коридору, мимо широкобедрых напольных ваз и глухих в полумраке масляных картин, из которых самые маленькие и старые напоминали в своих глубоких рамах золоченые ларцы. Крылов догадался, что задерживаться перед спальнями не следовало ни в коем случае; голые руки шедшей впереди Тамары были прекрасны, будто чудом найденные руки Венеры Милосской. Но при мысли об их тяжелых объятиях, за которыми должно было последовать падение в жидкий шелковый омут, Крылова забрала холодная тоска.

Тамара между тем направлялась в сторону двух домашних офисов, устроенных совершенно одинаково и менявшихся строго одновременно. Сейчас изменение было видно от порога: вместо прежнего PC, очень элегантного, но все-таки похожего на дорогое кухонное оборудование, на хозяйском столе красовалось нечто принципиально новое. С первого взгляда казалось, будто широкий прозрачный монитор вплавлен в гигантский потек золотого янтаря, в глубине которого угадывались крупные, напитанные медом насекомые, соринки, радужные пузырьки. Было непонятно, как включается этот инопланетный аппарат, как будто не имеющий портов. Но переливчатая Тамара, с шорохом обильной чешуи упав в тугое кресло, погрузила указательный в первый попавшийся наплыв вещества, и сливовый отпечаток пальца медленно налился красным, будто крошечная электроплитка. Сразу перед хозяйкой проступила сенсорная клавиатура, а на мониторе засияла заставка: комплекс «Купол» с птичьего полета, патрулируемый чередою плавных, с лоснящимися шеями двуглавых орлов.

– Новое только в дизайне, по железу и программам ничего особенного, – небрежно заметила Тамара, цокая маникюром по кнопкам и быстро листая меню. – Ну, помнишь, я тебе говорила, господам ученым теперь не дают разгуляться. Но все-таки этой машины хватит, чтобы при желании угнать американский военный спутник.

– Вот это да! – Крылов осторожно потрогал «янтарь», оказавшийся мягким и немного липким, будто мармелад.

Тотчас Тамара дала клавиатуре быстрого щелчка, пальцу сделалось холодно, и машина мертвым серебряным голосом сообщила: «Отпечаток принят».

– Ничего себе, – Крылов, посасывая палец, в который словно впрыснули ледяного шампанского, ошарашенно наблюдал, как на мониторе быстро собирается из каких-то туманных кубиков его, Крылова, голограмма, с перекошенным воротом рыжего пиджака и кривой улыбкой где-то на щеке. – Никогда бы я с этой техникой не разобрался!

– А стоило бы, – натянутым голосом заметила Тамара, перемешивая в выдвинутом ящике какое-то хрусткое содержимое. – Это, собственно, твоя машина и твой кабинет, если бы ты когда-нибудь захотел вернуться. Да где же эта кассета, никак не найду…

Крылов молчал, ощущая, как едкий жар поднимается по лицу и наворачивается влагой на глаза. В ужасе от того, что все это можно принять за скупые мужские слезы по прекрасному прошлому, он поспешил схватить со стола первую попавшуюся безделушку – все того же двуглавого орла, серебряного, с драконьими головами и с ювелирным ключиком между полированных крыльев, похожим на секретный пропеллер, при повороте которого со звоном открылся пустой зеркальный тайничок.

– Ну, хорошо, оставим лишние темы, – Тамара задвинула плавно чпокнувший ящик и, положив холодные руки на льдисто-черную столешницу, посмотрела Крылову в лицо. – Рассказывай, во что ты влип на этот раз.

Все в то же самое, о чем мы говорили в «Сошке», – хмуро ответил Крылов, пытаясь вправить скользкому орлу отскочившую грудь. – Только, знаешь, теперь все гораздо хуже. Извини, но я не верю, что ты, ну, скажем так, не полюбопытствовала. Я, конечно, не видел твоих профессионалов, но уверен, что они витали где-то поблизости. В общем, мне очень нужна информация, которую ты собрала.

Выпалив все это единым духом, Крылов почувствовал, что провалился на экзамене. Тонкая рубашка липла к нему под глухим пиджаком, и выпитый внизу коньяк банным жаром поднимался к голове. Точно так же Крылов волновался, когда после потасовки с двоечником Зотовым впервые предложил Тамаре посидеть после уроков в популярном баре «Динозавр». Денег на коктейли у него, однако, не нашлось, и они отправились бродить по мартовскому, разлинованному синими тенями Алтуфьевскому парку, где солнце вышибало радужные слезы, вытаивали из слоеных сугробов яркие скамейки и под толстой розовой стеной, отделявшей парк от мокрого проспекта Космонавтов, жарила капель, и жарила так, будто там, под сводами мощных сосулек, пылал, треща дровами, огненный камин. Непрошеное воспоминание мелькнуло и исчезло, оставив по себе туманную дыру, куда готовы были провалиться решимость Крылова, самостоятельность Крылова. Почему-то присутствие Тани, ее необъяснимое воздействие оживляло и заглохшее было, уже совсем почти забытое обаяние бывшей жены. Что с этим делать, Крылов не понимал.

Вероятно, взгляд его, устремленный на спокойную Тамару, был затравленный. Выдержав еще немного, она ответила Крылову доброй торжествующей улыбкой.

– Ладно, не буду лукавить. Я ведь знала, что ты за этим прибежишь, – произнесла она, небрежно набирая на клавиатуре резкие команды. – Только мне не нравится слово «любопытствовать». Я не кумушка, от праздности собирающая сплетни. Но, как я уже говорила, твоя любимая хита есть, со многих точек зрения, клуб самоубийц.

Предоставить тебя самому себе было бы с моей стороны по меньшей мере легкомысленно. И я действительно попросила присмотреть за тобой людей из одного цивилизованного агентства. Они, по-моему, никак тебя не побеспокоили.

– Были как воздух, – угрюмо подтвердил Крылов, подумав про себя, что воздух, пожалуй, был тяжеловат.

– Начнем с того, что агентство, где работают мои друзья, имело в деле встречный интерес, – продолжила Тамара, покачивая туфлей. – Мне сообщили, что в вашем клубе примерно год как вьются слухи о какой-то грандиозной находке. То есть такая брага постоянно бродит в ваших лохматых головах, но на этот раз образовалось что-то более конкретное. В сухой остаток выпали твой приятель Анфилогов и еще один поляк, по которому рыдает Интерпол. Эти два вредителя, с точки зрения моих знакомых, готовятся попортить рынок ювелирных корундов. Этого им, разумеется, никто не позволит. Тут, собственно, даже не российские, а другие интересы. Агентству не удалось отследить, где именно господин профессор нарыл подземные богатства. Но на выходе его поджидают и продать добычу ни в коем случае не разрешат.

– Вот как, – пробормотал Крылов, пряча глаза. Ему казалось, будто самая кровь его внезапно выцвела. Надежда, которой он дышал и жил все это время, уходила от него так внезапно и просто, что все картины будущего процветания, которые он с упоением тайно себе рисовал, сделались чужими, точно рекламные ролики про красивую жизнь, выученные наизусть всем населением страны.

Чего приуныл? – Тамара глядела на Крылова с суровой и нежной насмешкой. – Понятно, ты рассчитывал крупно заработать. Я так и знала, что без тебя не обошлось. Но пойми: в этом мире уже есть все, что он реально вмещает, и есть у того, кому оно принадлежит. Новые ценности, будь то уникальные камни или, например, сколь угодно гениальные картины, просто не принимаются к рассмотрению. Имеет смысл производить только то, что потребляется и спускается в унитаз. Продукты питания, телевизионные сериалы, дешевое жилье, которое через тридцать лет пойдет под снос. Разбогатеть сейчас, конечно, можно, но очень постепенно и с разрешения тех, кто контролирует процессы.

– А как же ты? Кто, интересно, тебе разрешил?

Прежде Крылов никогда не задавал жене этого малодушного вопроса и сейчас пожалел, что слова сорвались с языка. Было похоже на запоздалую ревность к полным молодым мужчинам комсомольского, кажется, происхождения, с часами рубчатого золота на белых запястьях и в долгополых, забрызганных сзади каменной рифейской грязью кашемировых пальто, в обществе которых Тамара сделала первые деньги чуть ли не на студенческой скамье. Крылов стоически верил Тамаре, когда она возвращалась за полночь, щупая стенки, из неизвестных ему ресторанов, когда улетала и не звонила, обрекая Крылова на бессонницу, от которой тупели пальцы, сжимавшие ограночную головку. Претензий к Тамаре было сколько угодно, но в глубине души Крылов понимал, что правда – в слепой спокойной вере, а не в чем-то другом. Вместе они радовались первым серьезным покупкам, особенно первой машине – белой, изящной, как фарфор из благородного сервиза, спортивной «БМВ» семьдесят мохнатого года выпуска, которую Тамара водила еще неумело, и «БМВ» продвигался рывками, будто игрушечная машинка на веревке, среди рассерженно гудящих «Жигулей». Тамара никогда не скрывала от мужа подробностей бизнеса, но слушать ее повествования про войну Черной и Белой бухгалтерий было почему-то неприятно, и Крылов особо не вникал в недостоверные процессы создания денег из воздуха. Единственное, на что он был готов в любую минуту, – положить себя за Тамару в случае бандитского наезда, перед этим успокоив как можно больше единиц братвы из тугого, как ручная кофемолка, старого нагана, что хранился у Крылова в прихожей на верхнем косяке. Но все как-то обходилось, участие мужа в делах жены не требовалось, и Крылов мог только любить свою сильную женщину, а больше не мог ничего. И теперь тем более не имел оснований спрашивать с нее за прошлое.

Впрочем, Тамара и не собиралась перед ним отчитываться.

– Просто я вскочила в последний вагон уходящего поезда, – сообщила она раздраженно. – Сегодня от того состава и хвоста не видно. Все-таки я не понимаю, чего тебе не живется. Надо денег – возьми у меня. Поверь, не обеднею. А ты вместо этого занимаешься самодеятельностью, с Анфилоговым связался, а что такое Анфилогов? Ископаемое с шилом в заднице. Денег, которые я заплатила в агентстве, хватило бы тебе на год безбедной жизни. Лучше бы я их тебе отдала, как думаешь?

– Стоп! – Крылов сощурился, стараясь не потерять из виду какую-то важную догадку. – Значит, место, куда пошел профессор, не обнаружено. Но как такое может быть, если со спутников, по твоим же сообщениям, видно сквозь землю, как сквозь воду? Да и сам профессор не иголка, будет покрупнее любого корунда…

– Тут какая-то ерунда, – неохотно признала Тамара. – Якобы у нас на севере появились аномальные зоны. Разумеется, никаких особенных месторождений там не обнаружено. Но со спутников уже давно поступают картинки с датами двухлетней и более давности, причем даты сменяются от настоящего к прошлому. Впечатление, будто кто-то передает на спутник старые записи, идущие в обратной перемотке. Вот… – Тамара быстро искоса глянула на Крылова, словно извиняясь за абсурдность сообщения. – Знаешь, там реки такие странные, на этих пятнах, будто кто дергает за нитки и распускает свитер… Сама видела, как вертолетом, упавшим в Каватуйские болота, помнишь, передавали во всех новостях, выстрелило вверх, будто из пушки. Вот туда и нырнул твой старый хрыч, а границы у зоны нехорошие, такие как бы мокрые. Сам посуди, пойдет ли тебе на пользу то, что он оттуда притащит.

Крылов, не зная, что ответить, промолчал. Информация, сообщенная Тамарой, была невероятной, все это плохо влияло на будущее, но сегодняшним вечером было совершенно лишнее. Сейчас его гораздо больше волновало, успеет ли он найти Татьяну, удобно ли будет заявиться к ней глубокой ночью. Правильно истолковав его лихорадочную рассеянность, Тамара со вздохом положила руку, увенчанную крупной, как виноградина, черной жемчужиной, на засветившуюся «мышку».

– Хорошо, приступим к делу. Мне ведь не жалко, для тебя старалась…

На прозрачном мониторе, видном Крылову с обратной стороны, вдруг буквально выскочила из ливня картинок знакомая рожа. Соглядатай был голографирован, должно быть, несколько лет назад: он выглядел моложе, чем теперь, и одновременно потрепанней. Тесная, севшая от стирок зеленая футболка казалась надетой задом наперед, во рту на месте одного переднего зуба зияла квадратная черная дырка, а волосы, что удивительно, были длинные, собранные в подобие неаккуратного хвоста, и напоминали там намотанные на вилку макароны. Сразу же голограмма обросла убористым текстом, вывернутым для Крылова наизнанку. Он подался вперед, пытаясь разобрать ползущие значки.– Завалихин Виктор Матвеевич, – представила Тамара Крылову его заклятого знакомца. – Восемьдесят третьего года рождения, русский, образование ниже среднего, женат гражданским браком на такой же, как сам он, хрущобной крысе, имеет дочь Варвару восьми месяцев от роду. Проживает на Сварщиков, шестнадцать, квартира номер три. В юности боксировал за деньги, был тем, кто по договоренности идет в нокаут в третьем раунде. Дважды судим. В первый раз получил по малолетке два года условно за ограбление книжного магазина, где были взяты исключительно деньги. Второй раз его закрыли серьезно, за разбой, на четыре года строгого режима. Вышел не так давно, в пятнадцатом. Пробавляется случайной работой на близкого родственника, остальное родственник дает ему по доброте душевной. И знаешь, кто этот добрый человек? Твой работодатель, который, в свою очередь, работает на Анфилогова и крадет у профессора все, что плохо лежит.

Тамара удовлетворенно откинулась на спинку кресла, любуясь шпионом, который тоже как будто осматривался в офисе, придумывая, какую бы выкинуть здесь непотребную штуку. Сведения Крылова не удивили. Память, играя с ним в «горячо-холодно», неизменно «теплела», когда Крылов соединял сегодняшний образ шпиона со старой подвальной камнерезкой. Однако Крылов мог бы поклясться, что среди приятелей босса, заходивших к нему на пиво и по характеру внешности почему-то всегда совпадавших с упитанным соглядатаем, соглядатая не было. Память устраивала Крылову что-то вроде милицейского опознания, когда перед свидетелем выстраиваются несколько одного и того же типа людей. Память подсовывала ему приблизительное сходство, предлагая согласиться и на этом успокоиться, – но Крылов не соглашался, потому что знал: мучения не прекратятся. Сейчас он подумал, что, может быть, мнемонический зуд объясняется родственным сходством шпиона с хозяином камнерезки. Он попытался как можно яснее вообразить физиономию своего работодателя, мысленно снимая с него потупленные очочки, убирая характерные брови галочкой, второй подбородок. И вдруг взбодрившаяся память, сделав пируэт, выдала ему картинку: хозяин, вздрогнув толстенькой спиной, замирает в птичьей позе возле вешалки, где пиджак Крылова почему-то вытянут поверх горба другой одежды и распластан, точно работодатель, по своей доброте, решил его почистить щеткой; вот босс с незаинтересованным видом, почему-то держась к Крылову боком, мелкими шажками уплывает от его рабочего стола. В столе или в пиджачном кармане обычно болтался атлас города с заранее проставленными точками. Крылов чуть не расхохотался от того, как все просто объяснилось: и кухонная залапанность заветного атласа, и вездесущность соглядатая, почти всегда прибывавшего на место прежде подопечных. Никакой, стало быть, мистики не оставалось в действиях Завалихина Виктора Матвеевича, мелкого уголовника. Но тут же Крылов почувствовал, как возвращается холодок сверхъестественного. Голограмма смотрела на него неприятными глазами, похожими на ложки остывшего супа, как бы говоря: но я же опять здесь, вот он я, хочешь ты того или не хочешь.

Тамара, хмурясь, наблюдала за переменами в лице Крылова, и видно было, что какая-то задняя мысль ставит ее откровенности жесткий предел.

– В общем, ты не зря сюда прибежал такой взъерошенный, опасаться этого типа действительно нужно, – сообщила она, убирая шпиона с экрана. – Почти невероятно, что он работает на большого заказчика, такие, как он, не проходят фейс-контроля. Скорее всего, два родственника решили банально ограбить вас с профессором и тоже ждут, когда Анфилогов выйдет из леса. Но именно по глупости и жадности они могут, например, пырнуть ножом. Сам ты вряд ли справишься, но на всякий случай я тебе сейчас все сброшу на кассету. Хотя нет, ты же отказался от лэптопа, который я тебе пыталась подарить. Ладно, сделаю распечатку…

Тамара покружила «мышкой», и из плоского принтера выпали, сворачиваясь в воздухе, несколько страниц. Крылов нагнулся их собрать и, в тесноте стола, подлокотника, маленького измельчителя бумаги, полного курчавой трухи, неловко задел Тамарино бедро, крупно вздрогнувшее под кисеей и чешуей. Поспешно вернувшись с разлохмаченной добычей в гостевое кресло, он увидел, что угрюмые глаза Тамары наполнились слезами.

– Подожди, еще не все! – воскликнул он, предупреждая ее попытку резко встать и направиться к выходу. – Меня интересует второй человек. Та женщина, худая блондинка в очках. Ну, ты понимаешь, о ком я говорю…

– Что?! – Глаза Тамары моментально высохли и стали двумя неодинаковыми пятнами. – Да, я понимаю, о ком ты говоришь! Запись, которую мне принесли, не оставила сомнений в характере ваших отношений! И ты спрашиваешь у меня, кто она такая?

– Вот чем хочешь клянусь, – замороженным голосом проговорил Крылов, – не знаю ни имени ее, ни фамилии, ни телефона, ни адреса. И она ничего не знает про меня. Мы потерялись на площади и теперь не можем друг друга найти.

Тамара глядела на Крылова так, как смотрят на катастрофу. Снизу, через приоткрытую оконную панель, донесся размывчивый гомон голосов и сразу – шипучий пышный взрыв и свет. Алая ракета, вычерчивая фосфористый след, мерцая огненной сердцевиной, низко прошла над ошпаренным садом и погасла в темноте, будто уголь в воде. Должно быть, гости, позабыв об официальном трауре, добрались до запаса фейерверков. Звонко лопнула разбитая посуда.

– Даже не знаю, что тебе сказать, – Тамара, не обращая внимания на беспорядки, сидела очень прямо, в фараоновой позе, где была совершенно лишней ее высокая женская грудь. – Крылов, ты сумасшедший. Правда. Это противоестественно, это хуже всего, что ты проделывал раньше. Даже не могу сообразить, в чем тут гнусность, но ты издеваешься не только надо мной. Как будто тебе мало жизни… Вот и доигрался!

Хорошо, я гнусный, я подлец, – раздраженно согласился Крылов. – Только я знаю одно: ты собрала информацию на эту женщину. Понимаю, как все это тебе неприятно. Извини. Но отказать мне, скрыть от меня ее адрес, хотя бы адрес, ты не сможешь.

Тамара сдержанно вздохнула, опустив глаза куда-то себе на колени. Пыхнула еще ракета, протрепетала, плюнула, внизу нестройно заорали, распахивая, судя по тугому звону, высокие окна. Тамара поморщилась.

– Да, ты неплохо меня изучил, – произнесла она наконец. – Я и в самом деле не смогла бы утаить такие данные. Только вот проблема: у меня на эту твою очкастую блондинку ничего нет.

– Врешь, – прошептал Крылов, чувствуя себя так, словно его чем-то тяжелым и вязким хватили по затылку. – Нет, не врешь, – проговорил он, присмотревшись к Тамаре, к ее пустому лицу, на котором словно не было ничего, кроме красной помады. – Но почему, а? Почему именно на этот раз? Ведь ты всегда шпионила за мной. Крайне интересовалась моими женщинами. Смаковала каждую, каждой завидовала, сама подсовывала мне девиц, чтобы только поучаствовать, не оставаться в стороне. Так почему теперь такая щепетильность? Решила поиграть в настоящую леди? Поставить меня на место? Придумала что-то еще?

– Может, ты все же прекратишь? – ровным голосом перебила Тамара, глядя мимо Крылова в пространство.

– А почему, собственно? Ты достаешь меня четыре года. Может, разлюбила? – Крылова несла какая-то горячая и мутная волна, он словно опьянел от горя и стал неестественно весел. Ему вдруг показались уморительно смешными вьющееся растение за Тамариной спиной, с листьями как поданные для поцелуя дамские ручки, и этот янтарный компьютер, похожий на удивленную амебу.

А ты думал, я буду вечно тебя дожидаться? – проговорила Тамара самым ледяным из своих голосов, но лицо ее пылало пятнами, будто жар переливался по угольям. – Думал, буду опекать тебя, беречь, ревновать к каждой юбке, за которую ты уцепился? Ты считал, сколько их у тебя было на одного моего Дымова? Восемнадцать, блондинка девятнадцатая! И иди ты вместе с ними к черту! – Она внезапно хватила кулаком по подскочившему столу монитор плаксиво поморщился, а серебряный орел угловато свалился Крылову на ботинок, достав какую-то болезненную выпуклую косточку.

– Полегче! – Крылов вскочил, ковыльнул, отвалив с ноги тяжелого орла, снова упал, дотянулся из кресла до птицы, зарывшейся, точно в распаханную почву, в густейший ковер.

– Что, больно? А вот переживешь. – Тамара, некрасивая, вся набрякшая гневом, глядела на Крылова исподлобья. – Да, я завидовала им, блондинкам и брюнеткам, я мечтала стать одной из них, чтобы начать все сначала с тобой, как с другим человеком. Я боялась, что ты нарвешься на оторву и принесешь мне от нее какую-нибудь мерзкую инфекцию. Я тряслась над тобой, как мамочка. Но мне надоело, ты слышишь? Меня абсолютно не интересует эта твоя бумажная цапля, на которую ни один мужчина со вкусом даже не посмотрит. И знаешь, что это означает? Это означает, что меня больше не интересуешь ты!

– Вот и слава богу! Наконец-то! Я уж думал, не дождусь! – Крылов с трудом поднялся, хватая в обе горсти рассыпанные распечатки. – Я тоже устал быть у тебя на привязи. Выбор у тебя шикарный, бери себе хоть Семянникова, хоть Дымова. А меня уволь!

Тамара тоже встала, дрожа и оступаясь, стараясь держать как можно выше свою идеально посаженную голову, словно вокруг нее поднималась вода.

– Отлично, Крылов, – проговорила она спокойно, глядя ему в лицо как бы поверх этой высоко подступившей воды, как бы не видя его целиком. – Если бы не сегодняшний случай, я бы еще долго не заметила, насколько ты изменился. Теперь я вижу, каким ты стал равнодушным и подлым. Ты играешь с вещами, которые каждый вменяемый человек обязан уважать. Ты презираешь простой дар жизни и ищешь извращенные формы отношений. Потому ты не со мной, а с этой женщиной, которая согласилась разделить с тобой глумление над вашими же обоюдными чувствами. Но с меня довольно. Убирайся из моего дома и из моей жизни. Я уже забыла, как тебя зовут.

После такой Тамариной речи медлить было нельзя ни в коем случае – но Крылов тем не менее медлил, стоя перед бывшей женой с разведенными в стороны руками, полными бумаг. Прекрасное лицо Тамары все еще переливалось жаром, как уголья, когда они становятся хрупкими и как бы стеклянными, когда прогорел костер, бывший временным домом на трудном пути, и со всех сторон подступает глубокая, шумная, ветреная тьма.

– Лучшее, что я могу сделать для тебя, – это дать тебе разочароваться во мне, – произнес Крылов и тут же пожалел о сказанном, потому что это следовало осознать, но не говорить вслух.

Кажется, с Тамарой все было закончено. Не так он представлял свое расставание с ней. А как? Это была очень личная, очень туманная греза, где Тамара, заплаканная и сияющая, быстро-быстро говорила ему что-то сердечное, а потом уходила первая и не оглядывалась, каждым своим длинным божественным шагом расширяя Крылову пространство для будущей жизни. Но теперь-то Крылов понимал всю невозможность такой счастливой процедуры. На самом деле, если люди так долго и сильно любили друг друга, они могут расстаться, только изловчившись обернуться друг другу врагами – чтобы можно было как-то вытерпеть эти безумные спазмы памяти, эти ведра крови, заливающие сердце.

Дверь из офиса в коридор была приоткрыта, и Крылов, наткнувшись, произведя с виляющей дверью серию неловких рокировок, оказался на темной стороне. Сразу он ощутил себя картинкой на странице – на перевернутой странице Тамариной жизни; он стоял в коридоре, будто в пространстве тускнеющего прошлого своей несчастной женщины, ни единым звуком себя не проявлявшей. Чтобы удержаться и ненароком не попасть в очаг нехорошо разгоревшегося праздника, он устремился к неровной, очень узкой лестнице, ведущей на задний двор и напоминавшей поваленные книжки. Навстречу ему поднималась необъятная Зина с пустым и липким изнутри пластмассовым контейнером; она позволила ему себя обтечь, оказавшись под своею чернотою ярко-розовой – словно пастила, измазанная нефтью; она как будто хотела что-то сообщить Крылову, но только дважды раскрыла рот и вытаращилась.

(Продолжение следует)

Rado Laukar OÜ Solutions