"Что есть Истина?" № 60 март 2020 г.

Прибалтийские ласточки

Анастасия Лиене Приедниеце

Родилась 13 ноября 1981 года в Юрмале, живёт в городе Саулкрасты. По профессии – химик, работает судебным переводчиком. Публиковалась в журналах "Северная Аврора" (2013), "Крещатик" (2014), альманахе "Письмена" (2015) и различных региональных изданиях в разные годы.

СТИХИ

Вишни

1.
Даже если ты что-нибудь говоришь мне —
я не слышу, у меня облетают вишни,
бел-цвет и розов-цвет упадают оземь,
оттого-то май по утрам донельзя морозен.

Бел-цвет и розов-цвет ложатся на камень,
я думаю неутихающими стихами,
выпихиваю булыжные злые мысли:
есть просто любовь,
но нету Большой и Чистой.

Есть просто цветок — мелилот-бел, мелилот-золот,
а прежде-то думалось: больное имя-молот,
рыцарь из Камелота, влюблённый поклонник.
(Цветок расцветёт в июле. Скажет: превед, я доннег).

И — никакой тебе охранительной силы:
одни неверные световые полоски...
...Помнишь, я говорила: хочу умереть красиво? —
Поздравь меня: я выживаю уродски.

2.
Вместе с цветами вишни сходит весна на нет,
я как дурак стою и стою, смотрю и смотрю наверх,
не умея пошевелиться, сделать вдох или шаг, —
пластиковая фигурка, запаянная в стеклянный шар.
Шар ушибли об стену, наподдали ногой.
Мир-под-стеклом проснулся и понял: он внезапно другой.
Летят в глицериновом небе шёлковые лепестки,
но нету, нету над небом надёжной хозяйской руки.
Незачем — некому — «пощади, заступись».
Взгляд — непонятно как — опускается вниз:
старая кошка ловит лапами лепесток,
смотрит победно: она ещё ого-го,
тогда как я себя чувствую на все сто
лет ожидания сам-позабыл-чего.
Впрочем, я научусь уворачиваться от чувств —
стою, внушаю себе: я живой и свечусь.
Старая кошка ложится под солнечные лучи
на спину, изгибается и урчит.

На подветренной стороне

на подветренной стороне
подбирается плющ к стене
поздороваться с лучшим другом
луком репчатым на окне

на подветренной стороне
ночи звёздней, а дни — ясней
здесь бессильна старуха-вьюга
здесь доходят письма весне

на подветренной стороне
рады солнышку и луне
никому не бывает туго
на подветренной стороне

***

Весна ползёт осторожно — лазутчица-неумеха, —
трусливо сочится сквозь пальцы унылого февраля.
Но вот — налетает ветер с какого-то юго-верха.
Даёт со свистом и ором по городу кругаля.

Город ревёт и трясётся. Улицы обнажают
полуистлевший мусор да подарочки от собак.
Февраль швыряется с крыш ледяными ножами.
Урчит заржавленный жёлоб, довольно булькает бак.

На тонкой последней льдине из города удирая,
февраль клянётся: «Вернусь, не сдам городишко за так!»
Дождь омывает дома, пробирается под сараи.
Давай с тобой полетаем на разноцветных зонтах!

Жимолость

Я же не милость тебе.
Я — жимолость.
(Древо любви — говорят латыши.)
Из земли выбилась,
солнцем вымылась,
вымахала —
и прорастаю сквозь этажи,
оплетая колонны-карнизы-балконы.
Если земля мне — материнское лоно,
детская колыбель,
то небеса — желанная цель:
не-до-сти-жи-мо-лость.

Я же не малость тебе.
Я — жимолость.
Ежели семя в карман положилось —
не для того, чтобы жадно сжимал в горсти!
Я же и там могу прорасти —
и так оплести,
чтоб не жилось тебе, не дышалось!
Чтобы, забыв про жадность да жалость,
стебли сухие прессуя в бумагу,
думал: что это было? — зло или благо? —
Не-по-сти-жи-мо-лость.

***

Вот незадача: я всё больше прямо и честно,
всё меньше — красиво и звучно. Загадки — под пресс, но
со мною с такою совсем-совсем неудобно.
Меня обзывают нервной, агрессивной и злобной,
особенно — бывшие. И — да, я в ответ кусаюсь.
(А ты бы вздохнул: ранимость... эмоциональность...)

С тех пор, как мама болеет, я стала старшей
в семье. И мне теперь — за двоих страшно.
И я всё реже — о человеческой близости,
всё чаще — о том, как выжить в условиях кризиса.
Меня пугает это новое главное —
и кажется: я могла бы украсть
и — убить могла бы я.

А помнишь, а помнишь — клялись, что не пожалеем,
ложились на ветхий плед, накрывались шубой,
февральская замять звенела нежнее, нежнее,
торжественно пели хором печные трубы.
И как мы бежали, прятались от кого-то,
мечтали о мире, в котором нет — виноватых...

Руки мои испорчены чёрной работой.
Скажи мне:
ты смог бы теперь целовать их?

Голем

Как лепила я голем из глины алой — так говоря:
я плохая людям — значит, ты будешь я.
И отрезала косы, раз недостойна их,
кропотливо тебе прилаживала парик.
Забери себе бронзой звенящее виллайне, свадебный мой венок —
чтоб никто, никто прикоснуться ко мне не мог!
Управлять тобою — вся нехитрая жизнь,
знай храни меня, людей в стороне держи!

Как рубила осину я, лодку долбила — так говоря:
да кто такие вы люди чтобы ты чтобы я —
и клала тебя, куклу бессильную, хватит, кричала, сгинь —
и дробила лицо моё серое — реки бегущая синь.
Уплывай, прощай, уплывай, а потом тони,
превращайся в речное дно, невозвратные дни,
стань водою пресной — да уходи в песок,
в дудочки тростников да ножи осок.
Остаются лишь свет и ветер, утренняя не-тишь.
Удаляясь, ты с воды на меня глядишь? —
свет и ветер свиваются, обнимают меня с головы до ног —
будут мне крылья-виллайне, будет венок.

***

Сегодня я верю: мне стоило утром проснуться,
я верю: не будет дефолта и революции,
болезней и злых соседей —
и время пройдёт — со мною и надо мною —
тенистое, озёрное и лесное —
и ты приедешь.
И ты приедешь — на отдых ли, по делам ли —
с транзитной визой, конечно, с транзитной визой,
я буду ждать автобуса у канала,
я сразу тебя увижу.
Я буду особенно толст и неловок, и красен —
ты скажешь «Здравствуйте» —
я выдавлю: «Здравствуй... те».
Я буду тебе тараторить
(глотая смешное «люблю тебя»)
про душ на автобусной станции, пункт обмена валюты,
про море — конечно, про море.
Ты скажешь мне: «Извините,
не надо так быстро, а то я теряю нити» —
и что-нибудь остроумное — мне на счастье,
чтоб я, наконец, перестал смущаться.

Тогда я немножечко осмелею —
и стану галантный, забавный и новый.
Я покажу тебе все положенные музеи
и Домский собор,
и церковь святого Петра,
и памятник нашей свободе, чтоб её,
а потом покажу свой район обшарпанный,
дом — деревянный, старый,
где лежит на крылечке шатком
полосатый кошачий парень,
подставляя солнцу изодранный тощий бок.
А потом — закончится день-с-тобой —
и время пойдёт — грозовое, а после — звёздное —
сквозь меня.

Цикорий

Где рельсы расчерчивают луга,
разламывают поля,
где марево, пот, железо и гарь,
бензиновая земля, —
второй, а значит, последний год,
синей городских небес —
худой цикорий растёт, растёт,
листком задевая рельс.

И поезд бежит, и насыпь дрожит,
качая растресканный свод,
и Перконс играет с людьми в ножи —
а цикорий цветёт, цветёт.
И что колёса товарняков,
и что людские пути,
когда к задаче одной готов:
упорно цвести, цвести.

Увидеть, как семена падут —
чуть дальше, чем сам пророс:
не то чтобы сад-огород-уют,
но всё ж — не подле колёс.
А после — осень с острой косой,
неотвратимо-легка, —
секунда придумать себе покой:
посмертную жизнь цветка.

***

Я сижу в электричке. Окончен рабочий день.
Старый Перконс негромко в бороду заворчал.
Вот и первые капли — на листьях, камнях, везде,
мир дождался дождя, как тяжёлый больной врача.

И один пассажир говорит на своём: ну вот.
Если капает — только скажи, закрою окно.
А другой на своём отвечает: чего-чего?
Первый взводится: ты почему со мной на родном?
А второй шипит: я живу в свободной стране,
как хочу, так и буду такому тебе отвечать.
И окно открыто, и дождь сильней и сильней.

Я сижу посредине и думаю: вот ведь ять.

...Кромка моря. Тина и тишина. Отлив.
Ты стоишь на коленях и смотришь — в того себя,
ничего больше нет на этом краю земли,
только плоские волны это лицо дробят,
ты стоишь и взглядом тянешься вниз и вниз,
и никто из города у подножия гор
не придёт к тебе, не скажет «остановись».

Не сведёт воедино в тебя его и его.

Не вернётся с неба — выдумавший тебя.
Он, должно быть, умер — сколько промчалось лет.
Лишь из города льётся — вечно глаза слепя —
ненавистный, любимый, несовершенный свет.

Я смотрю на тебя сквозь станции и леса,
сквозь мужчин по обе стороны от меня.
Я могла бы сказать, что ты выбираешь сам —
только это нечестно. Пеняй себе, не пеняй —
а тебе ничего иного не завезли,
даже смерти ненужные боги — и то лишены,
никого больше нет на этом краю земли,
ничего больше нет, кроме тины и тишины.

Я сама стояла — так — у большой воды,
я сама смотрела в это своё лицо,
и взлетали волны, били меня под дых,
я прощалась с собой — как прощаются с мертвецом.
Оставляла своё отраженье — пенной воде.
Забывала, плача, вспоминала, крича.
А потом попросила помощи у людей.

И, как мир дождя дожидался, — ждала врача.

Извини меня. Люди бывают сильней богов.
Я могу только плакать, помнить тебя и петь,
и стеречься страшных заброшенных берегов,
и идти домой по тонкой топкой тропе,
и идти на работу по рыжему пустырю,
и смотреть, как проходит август, медов и тих.

«Разделённое стало единым», — я говорю.
И живу — как теперь понимаю — за нас двоих.

О той воде

о чём бы я ни говорила — я говорю о той воде,
что навсегда перед глазами: то в пару пальцев тонкий слой,
то поднимается до неба — и это худшее со мной —
с моих восьми (водораздела) — на безнадёжно-каждый день.

о чём бы я ни говорила — вы прочитаете вторым:
перед собой и перед миром — я вижу зыбь, я вижу муть.
и как мне доверять и верить — кому-нибудь и в чём-нибудь,
и как мне вспомнить, крепко вспомнить — что было прежде, до поры.

ведь было: домик-развалюха на — сколько? — несколько семей.
и одичавшие котята — поди пушистого поймай! —
я помню: оцарапал руку, я помню: скрылся за сарай.
квадратный прудик и пролеска, а со двора одна не смей.

и мост, а рядом с ним — болото, и в лужу боязно смотреть:
она так странно отражает всей ржавчиной — моё лицо.
и на ветру — так слишком живо застиранное бельецо.
и я улитку раздавила — и поняла, что это смерть.

и переезд в свою квартиру, и дядя запирал в шкафу,
и я почти не сплю без света, а бабушка умрёт в грозу,
и папа вновь уходит в море: смотрю да волосы грызу,
ночует мама на работе — и думает, что я живу.

а после — пионерский лагерь, кругом чужая ребятня,
я просто через лес бежала — уже не вспомнится, куда.
и просто заложило уши — но я увидела: вода.
и с той поры — не оставляет — она меня.