Какие хлопья! Как зазнался!
Стою растерянный, как пращур.
Как десять лет назад -
в шестнадцать -
цветёт жасмин.
Я плачу.

Цветёт жасмин. Я плачу.
Танец
станцован лепестком.
А лепта?
Цветёт жасмин!
Сентиментальность!
Мой снег цветёт в теплице лета!
Метель в теплице!
Снег в теплице!
А я стою, как иже с ним.
И возле
не с кем поделиться.
Цветет жасмин...

Цвети, жасмин!

КОГДА ОТ ГРОХОТА НАД МОРЕМ

Когда от грохота над морем
бледнеют пальцы
и лицо,
Греби, товарищ!
В мире молний
необходимо быть гребцом.
Из очарованных песчинок
надежный не забрезжит мыс,
знай:
над разнузданной пучиной
надежды - нет,
и - не молись.
Не убедить молитвой море,
не выйти из воды сухим,
греби, товарищ!
в мире молний
бесстрашный труженик стихий.

ЛЕТНИЙ САД

Зима приготовилась к старту.
Земля приготовилась к стуже.
И круг посетителей статуй
всё уже, и уже, и уже.

Слоняюсь - последний из крупных
слонов -
лицезрителей статуй.
А статуи ходят по саду
по кругу,
по кругу,
по кругу.

За ними хожу, как умею.
И чувствую вдруг -
каменею.
Ещё разгрызаю окурки,
но рот костенеет кощеем,
картавит едва:
- Эй, фигуры!
А ну, прекращайте хожденье
немедленным образом!
Мне ли
не знать вашу каменность, косность.

И все-таки я - каменею.
А статуи -
ходят и ходят.

НАЧАЛО НОЧИ

Над Ладогой пылала мгла,
и, следовательно — алела.
Зима наглела, как могла:
ей вся вселенная — арена.

И избы иней оросил.
(Их охраняли кобелями).
И ворон,
воин-сарацин
чернел,
налево ковыляя.

И кроме — не было ворон.
С ним некому — соревнованье.

Настольной лампочки лимон
зелено-бел.
Он созревает.

И скрылся ворон…
На шабаш
шагала ночь в глубоком гриме.

Искрился только карандаш,
не целиком,
а только грифель.

ФОНТАН СЛЕЗ

Бахчисарай! Твой храбрый хан
в одно мгновенье обесценил
монеты римлян и армян
и инструменты Авиценны,

он прибивал славян к столбу
гвоздями белыми Дамаска.
Отнюдь не мнительный Стамбул
молился узкоглазой маске.

Бахчисарай!
Твой хан Гирей
коварно и кроваво правил.
Менял внимательно гарем
и слезы на металлы плавил.

Всё – мало. Только власть любил.
Всех юношей страны для страху
убить задумал –
и убил;
оставил евнухов и стражу.

Под ритуальный лай муллы
взлетали сабли ястребами,
мигала кровь, как солнце мглы;
младенцев сабли истребляли.

Прошло еще двенадцать зим.
Двенадцать лун ушло в преданье.
Хан постарел. Татарский Крым
жирел оружьем и плодами.

Прошло еще немало зла…
Хан правил пир в стеклянных залах,
и к хану женщина пришла;
она пришла
и так сказала:

- Тебя никто не мог любить.
А я одна тебя любила.
А нужно было бы убить.
Прости меня, что не убила.
Повелевал ты, но – аллах! –
легко повелевать слезами,
я много лет таила страх;
я умираю,
и сказала.

Она была бела, как бред,
как струйка бедная.
Не знали
ни имени ее, ни лет;
ее в гареме не назвали.

Сам хан лекарствами поил.
Мурзы мигали:
невозможно!
Старик наложницу любил,
которую не знал на ложе.

Она в субботу умерла.
Приплыл ясак. Носили яства.
Неслось на яликах «ура!»
Задумчив был Гирей и ясен.

Он слуг судил – не осудил.
Молчали эшафоты Крыма.
Наложниц не освободил,
но и не пользовался ими.

Он совершил обряды сам,
сам в саван завернул, шатаясь,
надгробный камень сам тесал;
тесал,
а евнухи шептались.

Он положил под камень клад,
и не было богаче клада,
он вырезал на камне глаз,
и слезы падали из глаза.

- Аллах, - сказал он, - больше звезд
в моей судьбе уже не светит.
Да буду я фонтаном слез!
- Да будешь, - так аллах ответил.

. . . . .

Когда узнал Бахчисарай,
татары сети развевали,
к утру утих собачий лай,
все
очаги разогревали.

Торговец стриг своих овец.
У тиглей хлопотал кузнец.

Жемчуголов ловил свой перл.
Рабы свою баржу смолили.

Лишь муэдзин молитву пел
и поздравлял татар с молитвой.