100 лет или Золотая рыбка

Возле ноября и снегопада,

и забыл уже, в каком году,

в домике с белёной колоннадой

выплавляли рыбку какаду.

Ночь лежала чернотою в лузе

голубых, как вечность, облаков.

Было хорошо мне от иллюзий,

хорошо без всяких дураков.

На столе таращила рыбёшка

крошечные ядрышки-глаза,

и казалось мне – ещё немножко –

потечёт из ядрышек слеза

на газету, на передовицу,

прожигая, нанося урон

важным изречениям и лицам

важных государственных персон,

прожигая стол, собой тараня

старый лакированный паркет.

Но не какаду, простой таранью

появилась рыбка та на свет.

Я не подарил её ребёнку –

дочери исправника – увы,

просто чешую снимал, как плёнку,

от хвоста до хрупкой головы.

Рыбка хороша была под пиво,

и не помню я – в каком году

проплывало горе так счастливо

слишком золотистой какаду.

Auf die Ufer

1

Так начинается сказка,

то есть обычная боль.

Ф. Т.

Сказка закончилась, кстати.

Веки едва разлепив,

видишь, что в белом халате

девушка... или мотив...

Мало ли что приблазнится.

Ты на неё погляди –

длинные стрелки-ресницы,

крестик на юной груди,

и отразилось во взоре

то, что всегда над тобой –

небо, как море и горе,

белой сирени прибой.

2

Это всё происходит отныне,

словно всё происходит не с нами –

пахнет вечером, морем, полынью,

и трава шелестит под ногами.

Так выходит, что жизненный опыт

ни к чему молодым и не очень.

Только влаги и соли накопят,

выражаясь по-блоковски, очи.

Только степь голубая над крышей

будет алою, серою, чёрной,

став на долю мгновения ближе

и – на двадцать минут – золочёной.

Blake

Пока я был с тобою рядом,

и обнимал тебя пока,

закат завзятым конокрадом

увёл куда-то облака.

И небо просто опустело.

Но впрочем, это не беда.

Пускай слоняются без дела

четыре всадника Суда.

А значит, нам дана отсрочка.

Да только будем ли целей? –

лицо белее, чем сорочка,

сорочка – ангела белей.

Другу

Говоришь, что не видно ни зги

ни в одной из небесных сторон?

В небесах по колено лузги.

Это я говорю про ворон.

Не о качестве космоса речь,

не о чёрной дыре ноябрей,

если может по космосу течь

пожилое тепло батарей.

Ты зашёл. А зашёл, так сиди,

маракуя хозяйский расчёт,

что, выходит, у бога в груди

то же самое, в общем, течёт.

На нехитрую закусь помножь,

на жару в осетинском спирту

эту – впрочем, невинную – ложь,

извинительную слепоту.

Ederlezi

Голова моя кружится.

Этим утром голова –

это омут, это птица

и цыганские слова.

Поросла она травою,

отмечая Юрьев день –

голубою-голубою,

голубой, как птичья тень.

Начинается мания

и кончается вино,

совпадают пневмония

и балканское кино.

По реке плывут, не тонут

чёлны, звуки и цветы.

Голова моя, что омут,

глубина которой – ты.

Юрьев день и Юрьев вечер

и цыганские зрачки.

Мне такое видеть нечем

через чёрные очки.

Я смотрю на дело это

сквозь печальный голос твой,

уходя в глубины света

помутневшей головой.

Другу в девяностые

There I was on a July morning

Looking for love...

With the day, came the resolution

I'll be looking for you.

Дождь прольётся. Или не прольётся.

Много ли нам надо от дождя?

Голубым сверканьем уколоться,

в голубую вечность уходя.

Растрепались «фенечки», в которых

смешано «люблю» и «одинок».

Приторным и чёрным пахнет порох,

дёшево и приторно – лубок.

Голуби кружатся над траншеей,

от горячих труб – белёсый пар.

Несколько рабочих красношеих,

матерясь, помешивают вар.

Sorry, утро. Только – песня спета.

Спета вся, включая ла-ла-ла.

Красное удушливое лето

сладко, словно ржавая игла.

July morning Vol. 2

Гроза прошумела в июле,

сверкнула небесная ртуть.

И есть ощущенье – надули,

оставив писать как-нибудь.

А хочется – неба и блеска,

чего-то такого, о чём

летают – в окне занавеска

и ангел за правым плечом.

Another July morning

Волчья сныть, лебеда, над рекой

ни муссонов тебе, ни пассатов.

Облака. И нездешний покой,

словно в песне парней волосатых.

Словно летнее утро свежа

и алее рассвета в июле,

кровь тихонько стекает с ножа.

Это местные гостя пырнули.

Made of Bilibin

Потому что нас мало любили,
как в плацкартную ляжем постель
в эту землю, к которой Билибин
присобачил дремотную ель.

Над которой, с тоскою во взоре,
пролетает его же Яга.
Глинозёмное Лукоморье
и бабаевская фольга,

золотая таранька в шалмане
привокзальном, где тот же мастак
на лице у запойного Вани
вывел очи размером с пятак –

вот такой, понимаешь ли, пушкин
разлубочный присутствует здесь.
А вагонов товарных частушки
враз собьют институтскую спесь.

Выпьешь тёплую, каркнешь вороной
и увидишь – отходит состав,
грусть пустую к пустому перрону
сероватым дымком подверстав.

И пойдёт по железной дороге,
как по рекам молочным ладья,
чтобы вечно стоять на пороге
аввакумовского жития.

My life

Просто так получается

лет сорок семь подряд –

досочка не кончается,

звёзды во тьме горят.

Мелется-не перемелется

ни в труху, ни в муку,

разовая безделица –

сорок семь раз «ку-ку».

My sweet lady Jane

Увядай, стыдливая «десятка»,

в крупных пальцах Гали-продавщицы.

Во вселенной, Галя, неполадка,

а иначе б стал сюда тащиться....

У вселенной музыка плошает.

Леди Джейн от этого тоскует.

Смотрит клён – унылый и лишайный

на неё – печальную такую.

Дай мне, Галя, светлую, как утро

порцию московского разлива,

чтоб напоминала камасутру

пена хлестанувшая красиво.

Чтобы взор, омытый этой пеной,

увидал, как отцвела Галюшка,

чтоб вселилась лондонка мгновенно

в розовую кукольную тушку.

Как дрожат изысканные пальцы,

как слеза стекает за слезою

на пельмени и коробки смальца –

на товар советских мезозоев.

.......................................................

Магазин, затерянный в хрущовке.

Продавщица, пьяная от пота.

Кто мог знать, что враз, без подготовки,

я лишусь хорошего чего-то:

права по дворам ходить, мурлыча

песенку лохматых шиздесятых,

слушая, как плачут и курлычат

смуглые невольники стройбата,

видеть выси (оказалось, толщи),

бормотать, мол, поздно или рано...

Бросьте, Галя, что вам эти мощи

лондонки, сочащейся туманом.

Transparency

Мне хочется немного ясности –

прогала в низких облаках,

в который (остальное – частности)

видна господняя рука.

Чтоб что-то было, было что-то –

аллея, дождик, бриз морской –

сотворено Его заботой,

овеяно Его тоской

по тем, кто бродит по аллее

и говорит про пустяки,

пока сквозь облако белеет

дрожащий свет Его руки.

Von Rilke

Сидишь над тарелочкой кильки

и в приступе водочной жажды.

А мир, как цитата из Рильке, –

прекрасен, напрасен, однажды.

И звёзды пылают и бьются,

летят по вселенной осколки,

как будто раскокали блюдце

вот с этою – пряной засолки.

И где же мне место под небом –

однаждным, прекрасным, весенним?

И смотришь на ломтики хлеба

и рыбу – с фатальным весельем.

А дальше

Золотая пора листопада...
Это ясно. А дальше-то как?
Ветерок чёрно-серого ада
просвистит в снегиря как в кулак.

Будет каждое слово цениться
и дешёвых не станет совсем.
Потечёт из словесной криницы:
Галилея моя, Вифлеем.

И прижмётся – и тесно, и плотно
батареи квартирной жара.
А босой и простуженный плотник
по окраинным бродит дворам,

ходит-бродит, не знает покоя,
говорит про блаженство души
и не знает ни сна ни постоя,
а окраина лаем кишит,

брешут частных застроек собаки,
ад свистит, снегири мельтешат.
Очень больно мотает на траки
плоть живую живая душа.

А потом закурим

Мы ляжем с тобою в кровать.

Споют нам Гарфанкель и Саймон

о том, что любить – умирать,

что воздух дыханьем расплавлен.

Мы будем смотреть в потолок.

Качнётся у каждого сердце –

вчера бесполезный брелок

сегодня – открытая дверца.

Заходят туда сквозняки

и птицы влетают без спроса.

А в белом изгибе руки

отсутствие знака вопроса.

А в синих глазах темнота.

Гарфанкеля голос высокий.

И горькая складка у рта,

и губы, что листья осоки.

Природа молчит за стеклом,

молчит, прижимается к стёклам,

глядит на бутылки с бухлом

и видит, что скатерть намокла,

что скатерть немного в вине,

что ближе к сгущению ночи

вся ты – лишь ресницы одне

и синие-синие очи,

что смотрит всё это со дна,

как на небо смотрит русалка –

тиха, одинока, бледна,

и смотрит и страшно и жалко.

Ангел мой

Город задыхается от гари,

музыки, сирени и жары.

Облако, сравнимое с Агарью,

покидает милые дворы

и проходит мягкою походкой

в сторону пустынь и пустырей,

над дворами, пахнущими водкой,

белыми от цвета простыней.

Нет, не жалость. Не подходит – жалость.

Так на этом свете повелось,

если отчего-то сердце сжалось,

то, скорей всего, причина – злость.

Вы кого другого пожалейте.

Здесь Агарь, так вышло, ни при чём.

У неё – играющий на флейте

ангел за сияющим плечом.

Ангел гневный, ангел золотистый.

Нам ещё аукнется потом

музыка небесного флейтиста –

нежность, извлекаемая ртом.

Т. Н.

Твоих бессонниц не нарушу,

и сны уже не потревожу.

Июньский день снимает душу,

как шелушащуюся кожу.

Ты это не зовёшь ожогом.

Но я – международной почтой –

на языке своём убогом

просил прощения за то, что...

За что – не знаешь. Сам не знаю.

За то, что плакала в подушку?

За то, что таллиннским трамваем

я приезжал к тебе с подружкой?

Наверное. За то и это.

За то и это, и другое.

За то, что золотого цвета

твоё молчанье дорогое.

За серебро моих приветствий, –

за месяц набежало тридцать,

и в силу неких соответствий

мне поздно за себя молиться.

Июнь 1997

Ближний круг-93

Алый, словно сердце или роза,
января пернатый кардинал
за гемоглобиновые слёзы
у меня однажды проканал.

Это плачет красными слезами
русская поэзия сама –
то она на шконку залезает,
то в пролёт слетает, то – с ума.

Вся её блестящая порода
в этих вот текущих снегирях.
Через это смотрят на природу,
через это дома, не в гостях,

у жильца Флоренции и неба.
«А налево – жизни не видать».
Оттого сворачивать налево,
прямо в небо – это благодать.

И вот там их шаткая походка
не имеет рыночной цены.
Ходку вслед за ходкой вслед за ходкой
совершают сукины сыны.

Если дело пахнет керосином –
строчка розой пахнет сгоряча.
Запивают смоль аминазина
влагою Кастальского ключа.