ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 57 июнь 2019
Поэты и прозаики Санкт-Петербурга
Валерий Черешня
ВАЛЕРИЙ ЧЕРЕШНЯ. Родился в 1948г. в Одессе, живет в Санкт-Петербурге. Автор пяти поэтических книг («Своё время», 1996; «Пустырь», 1998; «Сдвиг», 1999; «Шёпот Акакия», 2008; «Узнавание», 2018), книги эссе «Вид из себя» и многочисленных публикаций в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Постскриптум» и пр.
Материал подготовлен редактором раздела «Поэты и прозаики Санкт-Петербурга» Феликсом Лукницк
СЕНТИМЕНТ
Укрощенье мира словом:
лёгкий взмах его хлыста
и стихает бычий норов,
рябь вселенского холста.
Проступает синий-синий –
даль не может быть синей –
очерк невозможных линий
вечной родины твоей.
Там ликует летний ливень,
пахнет счастьем и водой,
там необъяснимо живы
все, кто должен жить с тобой.
Всё настолько очевидно,
что слепит тебе глаза.
По стеклу стекает длинно
дождевая бирюза.
Капель выпуклые линзы,
укрупняющие стих,
идеальные отчизны
отразившегося в них,
залетевшего, как птица,
света по пути – туда,
где легко ему светиться,
где ни мрака, ни труда.
ДЕТСТВО
Я на диване, мир уютен,
мне дочитают книжку завтра,
среди Иванушкиных плутен
дрожит стекло от гула «Татры».
И бабушкин счастливый «штрудель»
остынет на окне, и вечер
осеребрит фонарным чудом
широколиственное вече,
прочертит сеть венозной тени
на потолка белейшем меле,
и кровь прозрачных сновидений
дохлынет до моей постели.
И запах дома, запах дома, –
как мне сейчас ты остр и нужен, –
оберегает от погрома
огромной жизни, что снаружи.
ДИПТИХ
1
Эта страсть, потянувшая их
в неуютный, нетопленный дом,
эта жадная жажда двоих,
содрогнувшись, забыться в одном,
этот медленный тесный зачин,
затыкающий разуму рот,
доходящий до гулких пустот,
до неведомых прежде глубин...
2
Часы дробили равномерным ходом
остуженную глыбу тишины.
Окно пугало резким чёрным входом
во тьму. Свисали полые штаны.
Два отчуждённых тела возвратились
к самим себе в усталом полусне.
Их лица в темноте едва светились.
Жизнь прогорела в собственном огне.
* * *
На слишком близкое, слишком близкое
я подошёл к тебе расстояние,
всё расплывается, сердце стискивает,
Бог весть откуда это сияние.
И ты прекрасна ли, я ли выдумал, –
что за бессмыслица слов двоящихся!
Из прошлой жизни я время выломал
и вставил шарфик твой, в ветре длящийся.
И вставил шаг твой, навстречу льющийся, –
взаимность тела и тяготения,
и невесомое тех дней имущество:
дрожанье воздуха вослед движению.
ДЕРЕВО
Вере Дановской
Послушай, невозможно написать,
как дерево… послушай, невозможно,
оглянешься, вздохнёшь неосторожно,
и можешь вновь и вновь припоминать
тот город маленький от дома до вокзала,
сухую пыль, песчаную дорожку
и дом пятиэтажный, где стояла
такая тишь, как у лесной сторожки,
где в полутёмной комнате жужжала
большая муха, тыкаясь в подушку,
где мы с тобой раздетые лежали
не только потому, что было душно.
А ближе к вечеру, на узеньком балконе,
ты пробавлялась болтовнёй ненужной,
и был вдали пейзаж, как у Джорджоне,
окутан синей дымкою воздушной.
Я понимал и чувствовал вполсилы,
и нас оставил ангел наш, хранитель, –
собрались тучи и заморосило…
И вот тогда я дерево увидел.
ВАРИАЦИИ НА ВЕЧНУЮ ТЕМУ
Сам скажи о Себе, а я – устраняюсь.
Ну, какой Ты? Стоишь, наклоняясь,
обернувшись к Себе, словно смотришься в воду.
Ну, какой Ты без лирики? Кроме погоды?
Зачеркнём лепет слов, означающих чувство,
это здесь не подходит; оставим искусство
в точном смысле – уменья любого рода,
взглянем прямо в Твои бесконечные своды.
Анфилада пустот.
Пролетая раскрытые двери,
расстояние жизни рассудочным взглядом измерив,
я смиряюсь, Тебе предоставив слово.
Ты молчишь – это более, чем сурово.
Это более, чем сурово, но это – прекрасно:
если жизнь и её проявления столь же напрасны,
сколь напрасны цветы в индевеющем здании морга,
значит, мы так свободны, что хоть подыхай от восторга.
Ты молчишь, Ты молчишь, и даёшь этим право
на молчание мне и моей безразмерной державе;
где-то там, вдалеке, в леденеющей вспышке зарницы,
мы с Тобой погружаемся в смежные наши границы.
Осязая бесстрастье Твоё, высоту, равнодушье,
я уже никогда не умру от удушья,
задыхаясь вопросом, ответов не узнавая…
Ты свободен совсем, я Тебя отпускаю.
* * *
Обнимаешь руками себя
(будто так ты скорее уснёшь),
только собственной плоти тепло
уверяет ещё, что живёшь.
Заключив эту тёплую дрожь,
упираясь зрачками во тьму,
«чем ты дышишь и как ты поёшь?», –
выдыхаешь себе самому.
Столько ночи собралось в вещах,
столько здесь над тобой темноты,
что, коснувшись чужого плеча,
удивишься, что есть и не ты.
Так нелепо и хлипко вокруг,
так ведёт жизнесмерть свой помол,
что её жернова не сомнут
лишь того, кто действительно гол.
* * *
Капля камнем летит.
Ветер сминает рот
пьющим цветам.
Поёт
ливень, листва шумит.
Тело земли тяжелит
дождь, набухает плоть
сладостной влагой,
хоть
страшно, и всё болит.
Ночью потянет в рост
и разорвёт себя
косное семя.
Слепя,
дрожью прохватит звёзд,
мокрой живой земли
запахом, видно, здесь
ты и исчезнешь,
весь –
неотвратимость любви.
ШЛЯГЕР «ЭВРИДИКА»
Как мы вовремя успели!
Мы с тобой проедем снова
мимо жизни, мимо цели,
мимо Стрельны и Сосновой.
И приедем: что за местность?
не бывали здесь ни разу…
Ты на холм взберёшься: лес на
двадцать криков, тридцать спазмов.
Что за странная погода, –
ни зима кругом, ни лето,
непонятно время года,
да и света мало, света!
Да и ты почти что таешь,
шарик жизни, видно, сдулся,
ускользаешь, ускользаешь…
Боже, где я оглянулся?
* * *
Утро – бестолочь – собака ковыляет,
цепкий куст растёт в стенной пролом…
То нам кажется: Господь нас укрывает,
то мерещится покинутость во всём.
Как бы ни было: собака лает,
куст цветёт и стелется трава,
и каким-то чудом совпадают
с ними, их назвавшие слова.