ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 56 март 2019
Лауреаты русского Букера
Ольга Славникова
2017
В этих обстоятельствах Тамара, получившая статус первооткрывательницы Дымова, держалась с королевским достоинством. Никто из сволочей не пикнул, когда Крылов, в севшем от стирки синтетическом свитере и с руками, посеченными каменной крошкой, вновь появился у нее на вечеринках. Крылова встретили как старого приятеля, совершившего кругосветное путешествие. Прислуга говорила с ним подчеркнуто почтительно. Несколько саркастических улыбок, прозмеившихся в группе гостей, были вытравлены, как скользкие мокрицы. В свою очередь Дымов тоже хотел дружить с Тамарой. Этот баловень с легкостью бросал людей – но страшно боялся кого-то потерять. Факт любой потери вызывал у Мити реакцию паническую: хватившись рубашки или брошки, он мог перерыть вверх дном все свое нарядное и неопрятное имущество, сорвать передачу, важнейшую встречу, обползать, сердито хлопая ладонями, узорные полы своих апартаментов. Он не успокаивался, пока не получал назад ускользнувшую безделушку, ставшую вдруг незаменимой, – что бы ни сулил питомцу, ласково воркуя, удрученный Бессмертный. Если же вещица исчезала бесследно (и это было немудрено в хаотичном Митином хозяйстве, где все лежало так, будто только что упало с неба – что соответствовало действительности), Митя оставался в подавленной тревоге, точно в мироздании обнаруживалась маленькая, но очень черная дырка. Митя ненавидел воров – без спроса уволил, топая ногами в белых носочках, шесть единиц вполне порядочной прислуги; но куда страшнее вора был нематериальный сквозняк неизвестности. Отсутствие Тамары в плотном кругу обожателей Дымова было не дыркой, а дырой; неизвестность, исходившая от этой женщины, стоявшей как призрак за спинами ничего не подозревавших Митиных поклонников, нервировала телезвезду. Митя так и этак пытался подольститься к Тамаре: приглашал ее то в модный «Скорпион» с изысканным стриптизом на сюжеты Достоевского, то в строгий, псевдобританского пошиба «Сент-Джеймс», где все официанты были, точно лисы, с бакенбардами. Тамара принимала приглашения изредка – ровно так, чтобы ее отказы не выглядели мэссиджем, – и слушала нервическую Митину болтовню с таким спокойным лицом, что минутами и она сама, и ее нетронутый кофе, и светлые перчатки на столе, лежавшие жгутом, казались Мите ненастоящими. Она ни разу не спросила, что произошло той ледяной и мокрой мартовской ночью, когда приятно пьяный Митя увязался за продюсером. Она была единственной, кому озадаченный Дымов посылал пятикилограммовые букеты в зеркальной бумаге, с пришпиленной внутри двусмысленной запиской. Она вела себя, как будто совершенно запамятовала и Митино житье в ее враждебно-чистой, словно по линейке расчерченной квартире, и собственные хлопоты в Митину пользу, которые только Бессмертному удалось довести до правильного результата. Такого выпадения памяти быть не могло, поэтому Дымов Тамаре не доверял. Временами QH Тамару остро ненавидел. Ночью, лежа на живом, как жаба, гидромассажном матрасе, рядом с голым Бессмертным, у которого из паха, похожего на затянутый серой паутиной угол чулана, остро несло патентованной смазкой, Митя тихо всхлипывал от обиды и одиночества. Шоу «Покойник года» возникло в результате сложных внутренних мотиваций, имевших отношение к Тамаре, половины из которых Дымов не понимал; все, однако, отмечали то особенное вдохновение, что нисходило на Дымова в студии, декорированной битыми надгробьями и лазерными блестками.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – произнесла Тамара, когда серебряный «порше», стряхнув попрошаек и нервных соседей по пробке, рванулся на свободу Первого Окружного. – О Дымове.
– Верно, – от неожиданности признался Крылов. Он знал, что у Тамары бывают минуты проницательности, когда она буквально видит мысли Крылова сквозь его черепные кости.
– Я помню, что сама во всем виновата, – в голосе Тамары прозвучал излишний пафос, и Крылов догадался, что проницательность убита игрой.
Одновременно он разозлился.
– Да я бы забыл его давно, не маячь эта рожа в телевизоре по воскресеньям, средам и пятницам! Между прочим, мне не нравится идея твоего появления в «Покойнике года». Для чего-то ты ему нужна в этой идиотской программе. По-моему, он приготовил пакость, тебе не кажется?
– Вся его программа – пакость мне. Но я не собираюсь отсиживаться, я пойду и буду защищать свои идеи и свой бизнес. Кстати: послезавтра в восемнадцать у меня на Малышевской первое собрание кооператива «Купол». Обязательно приходи!
– Мне-то зачем? – удивился Крылов.
– Затем, что ты уже полноправный пайщик кооператива. Это мой подарок тебе на день рожденья, хоть дата еще и не скоро. Так что подарок предварительный.
– Спорим, это место на кладбище! – воскликнул Крылов, пораженный тем, что почти понимает язык Тамариной метафизики, от которого по голове, против роста волос, словно проходит частый и очень острый гребешок.
Верно, – ответила Тамара без улыбки, глянув на Крылова своими роскошными глазами, отчего Крылову сделалось не по себе. Он знал, что нельзя, бессмысленно и стыдно бояться того последнего мига, когда он, Крылов, будет отходить и кто-то вот так же, как Тамара сейчас, будет смотреть на него из этого мира, из жизни. Тем не менее репетиция, устроенная вдруг, единственным словом и единственным взглядом, заставила его крепко вцепиться в поручень на дверце автомобиля.
Между тем Тамара, устроившая Крылову испытание, вся была по эту сторону – живая, теплая, очень соблазнительная в легком и строгом костюмчике, расходившемся как бы нечаянно то на груди, то на длинном, прекрасно отшлифованном бедре. Эта подвижная конструкция, несомненно, была произведением высококлассного дизайнера, мыслящего динамически. Плавный «порше», миновав жилое здание цвета горчицы, возле которого Иван и Таня встречались на прошлой неделе, нырнул в глубокий Пушкарский переулок, где уже лежали и висели тут и там свернутые, будто паруса, вечерние тени. До русского клуба «От Сохи», одного из самых дорогих и дурацких в столице Рифейского края, оставалось четыре минуты неспешной езды – и тут Крылов почувствовал, что совершенно промерз в кондиционированном салоне, что Тамарин философский подарок прошиб его, будто дождь промокашку.
– Так ты о Дымове со мной хотел поговорить? – спросила Тамара как бы между прочим, притормозив на светофоре и внимательно глядя на старушонку в кукольном платьице, семенившую на зеленый в сопровождении пунктирной собачки.
– Нет, ты же помнишь, что сама сказала мне по телефону про эфир, я про это и не знал.
– Тогда о чем?
– Послушай, – запротестовал Крылов, – давай спокойно сядем, я соберусь с мыслями. Поверь, мне нелегко начинать с тобой на эту тему…
– Хорошо-хорошо, извини, – поспешно проговорила Тамара, внезапно залившись румянцем до самой прически.
После встряски в душе у Крылова что-то легло не совсем на прежнее место, поэтому он не мог сосредоточиться, а Тамара уже парковалась у резных деревянных воротец, на которых было прибито хилое землепашное орудие с какими-то постромками, напоминающее не соху, а, скорее, остатки скелета клячи, ее тянувшей. У ворот бездельничал, с мордой как ведро, ряженый болван.
Тамара прошла вперед – рослое божество с человеческим телом и головою сокола. Звонким праздничным голосом она поздоровалась с метрдотелем, одетым в тесный клюквенный кафтанчик, радостно помахала каким-то господам, которые отсалютовали ей запотевшими стакашками водки. Уловив настроение важной клиентки, метрдотель провел прибывших в самый почетный кабинетик и усадил под стилизованный портрет Президента РФ, на котором глава Российского государства был изображен в виде богатыря на страшном косматом коне, держащим меч размером с доску из хорошего забора. Официанты, летая шелковыми петухами, сноровисто подали четыре вида кваса – рябиновый, как всегда, отдавал аптекой; также, зная запросы госпожи Крыловой, принесли бутылку божоле и деликатно зажгли украшенную лентой медовую свечу.
Нежное лицо Тамары, как свеча, наполнилось теплом, глаза блистали. Крылов уже сообразил, в чем причина этого оживления, этого волнения, заставлявшего Тамару пить молодое вино большими жадными глотками. Таинственность «темы, которую нелегко начинать», жестоко ее обманула: она решила – или что-то в ней так отозвалось, – будто Крылов наконец созрел, чтобы сделать ей предложение.
Такое случалось уже не впервые. Крылову были знакомы роковые признаки: эта радость, эта прямая" школьная спина и звезды под ресницами. Всякий раз Крылову приходилось буквально скручивать себя, чтобы не поддаться, не произнести того, что от него хотят услышать. Это мучение он принимал по меньшей мере раз в полгода. Раньше его удерживало – он сам не знал, что именно: какое-то дурное предчувствие плюс неприязнь к Тамариному особняку, к апатичному крокодилу с протухшей пастью, к иным приманкам для несостоявшегося Индианы Джонса. Но даже и теперь искушение хеппи-энда было очень велико, и на минуту Крылов подумал, что если у Татьяны есть ее механический муж, то и у него, Крылова, могла бы быть одновременно какая-то супруга. Тут же, после быстрой примерки ситуации, он отчетливо уяснил, что в принципе ничего не потеряет от женитьбы, но сразу же возненавидит все, что не будет Татьяной, что попытается занять ее место и предъявить ее права. «Опять влип», – сказал он себе, делая вид, что интересуется меню, в котором водке было отведено не то шесть, не то восемь грубых, былинной вязью исписанных листов.
Верность Тамары – что было делать с нею? За все четыре года после развода и отбытия паразита к продюсеру у нее ни разу не было любовника. Если бы Крылов очень-очень изредка, под особое настроение, не оставался ночевать в одной из двух ее кроватей с тяжкими драпировками и витыми столбами, у нее и вовсе не было бы секса. Никто, кроме Крылова, не был допущен в эти спальные дворцы – и сама Тамара не принимала ничьих приглашений поужинать в интимной обстановке. В состоятельном обществе, где люди покупали себе уже не столько предметы, сколько ощущения, позиция госпожи Крыловой выглядела почти скандальной. В сущности, Тамара вела себя еще безобразнее, нежели лохматые тетки из Общества Защиты Прав Животных, одетые в синтепластовые куртки с китайского рынка и при этом портящие шубы стоимостью в десятки тысяч долларов, окатывая обладательниц кислой и холодной кровью с бойни мясокомбината. Иначе говоря, Тамара мешала людям наслаждаться жизнью. Никто не понимал – меньше всех Крылов, – чем Тамаре оказался нехорош красавец актер Шафоростов, отличавшийся от всех представителей своей профессии еще и умом, или итальянский граф Рикардо Козино, буквально поселившийся из-за нее в рифейской столице и едва не замерзший насмерть, когда прокатный «фольксваген» сломался по пути к Тамариной резиденции, на призрачной, охваченной спиртовым пламенем поземки ленте шоссе.
Жизнь предлагала Тамаре все разнообразие лысин, шевелюр, усов, осанок, статусов, какое можно было вообразить: факт, что она из этого ничего себе не выбрала, вызывал подозрение в извращенных наклонностях. Некоторое время поговаривали – и даже намекали в журнальчиках пожелтее, – что госпожа Крылова страдает некрофилией; ревнивые вдовы устроили демонстрацию, призывая жен и матерей не отдавать тела «Граниту», акцию возглавила супруга писателя Семянникова, еще совершенно живого, хотя уже довольно плоского старца с костяным, тонкими сединами облепленным лбом, на вид пустым, как орех. Однако классик все еще менял смазливых секретарей, а его жена активно двигалась в политику и выглядела соответственно, то есть была крупна, проста, почти без шеи, с крепко сидящей на плечах сердитой головой. Госпоже Семянниковой пришлось передать конверт отступного, но и без этого слухи не продержались бы долго: Тамара была воплощением телесного и душевного здоровья, она была нормальна и тем вынуждала все свои поступки воспринимать как нормальные. В общем, своей открытой верностью Крылову она достала всех, и больше всех самого Крылова. Он понимал, что должен ей за эту верность, и долг все время рос, уже намного превышая давнюю Тамарину вину, которую она смиренно и демонстративно продолжала избывать.
Но вот она сидела перед ним – сама естественность и теплота. Прекрасная женщина, не виновная в том, что за столько лет ее чувства не потускнели. Невинное дитя, опять вынуждающее Крылова быть ее палачом. Наивное существо, в принципе неспособное понять – несмотря на серьезный, жестко ведомый собственный бизнес, – что в чувствах, как в смерти, человек одинок и отвечает сам за себя. Господи, подумал Крылов, это так тяжело – разбить ее ожидания, что впору растечься жалостью к себе, любимому, к себе, остолопу.
Нервы его полыхнули, когда перед ним внезапно бухнули сковородку, на которой шкворчали и подпрыгивали, как ужаленные, белые грибы.
– Может, сперва поедим? – музыкальным голосом предложила Тамара, расстилая на коленях вышитую крестиком салфетку.
– Видишь ли, у меня неприятности. Большие неприятности, – глухо произнес Крылов, пытаясь ее переключить способом не очень честным, но единственно возможным.
– Вот как? – руки Тамары замерли в воздухе.
– Дело в том, что за мной уже примерно месяц таскается какой-то тип, – сообщил Крылов, глядя прямо на скатерть. – Понятия не имею, что ему от меня нужно. Толстый, нелепый, но ловкий, в руки не дается… – он торопился, но, как мог, толково описал соглядатая – его рубашечки, его манеры скунса; поскольку Таня в рассказе отсутствовала, ему представлялось, будто и в описании шпиона недостает чего-то существенного.
Тем временем румянец Тамары тяжело загустел и спустился на шею, точно дал осадок.
– Ты, стало быть, подумал, что это я приставила к тебе детектива? – спросила она насмешливо, попадая немедленно в точку. Проницательность вернулась к ней, и теперь перед Крыловым сидела совсем другая женщина: прямая, широкоплечая, застывшая в тронной позе египетской царицы на дубовом, пурпурным плюшем обтянутом кресле величиною с крыльцо.
Сам Крылов, помещавшийся в таком же, абсолютно несдвигаемом предмете мебели, почувствовал себя в ловушке. Он уже пожалел о своей откровенности.
– Ты подумал так из-за того единственного случая, когда я смотрела на тебя из машины? – холодно поинтересовалась Тамара, не позволяя себе ни малейшей интонации упрека.
Но, во-первых, случай был не единственным. Не раз и не два Крылов, выходя из мастерской, видел во дворе ее еще позапрошлый черный «мерседес», стоявший поодаль и странно смотревшийся среди нескольких чумазых, покрытых ржавыми язвами «тойот» и «жигулей». Заметив бывшую жену, Крылов делал к «мерседесу» несколько шагов. Но Тамара, в темных очках от Нины Риччи, с незнакомым, словно без зеркала нарисованным ртом, махала ему, чтобы он проходил. Крылов неохотно подчинялся, чувствуя себя героем фильма, от которого ждут каких-то действий в соответствии с жанром мелодрамы. Больше всего в такие моменты ему хотелось исчезнуть из виду. Разумеется, Тамара шпионила за ним. Что она надеялась обнаружить – может быть, девицу, ждущую Крылова на скамейке? Но на черных лавках у подъездов и по периметру оплывшей песочницы сидели только старухи – и в свою очередь держали «мерседес» в коллективном поле зрения, сверкая на Тамару мутными очечками.
Во-вторых, что касается девиц…
– Я, видишь ли, не жду, – перебила Тамара размышления Крылова, – я не жду, что ты поймешь некоторые мои мотивы. Тебе, к сожалению, не свойственны многие чувства. Мне, ты знаешь, бывает трудно пригласить тебя в гости. Ты всегда настолько занят, что создается впечатление, будто ты руководишь крупной корпорацией. Получается, что каждый может видеть тебя просто так, без всякого предлога – только не я. Тебе не кажется это несправедливым? Сколько раз бывало, что ты обещал позвонить и не звонил? Не помнишь? А я помню. За четыре года – восемьдесят три раза. Скажи, я очень тебя побеспокоила, когда постояла немного во дворе? Я отняла у тебя какую-то часть твоей жизни?
Отняла, думал Крылов, машинально ковыряя вилкой пухлый фирменный блин, щедро обложенный черной икрой. Странно у нее устроена память: что-то считает с точностью, а другое, многократное, принимает за одно и то же. Интересно, помнит ли она въяве каждое прегрешение Крылова, или у нее в голове только суммарная цифра, к которой плюсуются новые случаи? Возможно, это общее женское свойство – отнимать, давая. Будь Тамарина воля, она бы окружила Крылова собой со всех сторон: одела, обула, накормила, обвесила дорогой электроникой и украсила сверху розочкой от торта. В чем ее, на самом деле, можно упрекнуть? Всего лишь в нежелании знать, что главная задача рифейского мужчины не в том, чтобы благоприятным образом вписаться в общество, включая женское. Главная задача – оставаться форпостом самого себя. Да, было время, несколько лет, когда ювелирное сырье истощилось, заказы были копеечными, а Тамара внезапно сделала деньги и кормила Крылова – то есть само вещество, из которого состояло крыловское тело, было ею заработано. Тамара не понимает – или, наоборот, понимает слишком хорошо, – что с тех пор Крылов только и делал, что вымывал из организма старые токсины, занимался обновлением клеток. И не Митю Дымова он ей не прощает, как можно было бы подумать со стороны. Должно быть, Крылову просто требовалось время, чтобы сделаться полностью другим – стать новым телом, пусть и в старой одежде, сохраняющей в молекулах запахов, в шелковых ветхих карманах воспоминания о прежних временах.
Вот тогда должно было произойти событие – расставание или возвращение. Нет ничего неестественного в том, чтобы вернуться к женщине, которую уважаешь, с которой счастливо прожил без малого тринадцать лет. Но тут случилось кое-что действительно новое и совершенно непредвиденное. Нечто насильственное. Явление, природу которого Крылов страстно желал осознать и вместить – но понимал, что не вместит. Одновременно все непознаваемое помещалось в нем, дрожало, но держалось прочно – и каждое утро, стоило открыть глаза, было тут как тут. Приходилось признать, что природа человека содержит некие посторонние таинственные примеси, рассказать ли об этом Тамаре? Она, в конце концов, никогда не препятствовала тому, чтобы у Крылова время от времени заводились подруги…
– Я, ты помнишь, никогда не позволяла себе препятствовать твоим другим интимным отношениям, – холодно проговорила Тамара, продолжавшая считывать крыловские мысли. – Ты всегда мог прийти ко мне на праздник с очередной своей приятельницей. Зачем мне было шпионить? Я и так все видела, более того – сама знакомила тебя с привлекательными женщинами…
Вот это и было худшим видом шпионажа. Прежде у Тамары никогда не было подруг. После развода они откуда-то взялись: легко одетые, с литыми длинными ногами, обладавшие способностью по два часа пить одну чашечку кофе и молча улыбаться. Эти женщины не были похожи ни на деловых Тамариных партнеров, ни на персонажей богемной тусовки – следовательно, ими не являлись. У них отсутствовали фамилии, были только имена: Марина, Инесса, Катя, Моника, Кристина. Непонятно, что могло быть общего у Тамары с этими «подругами»; представить себе их задушевную болтовню в гостиной было не легче, чем вообразить разумное инопланетное чириканье. Конечно, состав гостей, бессистемно наполнявших Тамарин особняк, был избыточно разнообразным; вследствие этого мероприятия, задуманные как приемы, сами собой превращались в сокрушительные пьянки. Но если начать разбираться, то у каждого гостя, найденного утром в любой из незапертых комнат, имелась фамилия, которая кому-то о чем-то говорила. Что касается новоявленных «подруг», то личности их находились как бы под паролем или вовсе отсутствовали. Одновременно принцип кастинга явно соблюдался: у всех девиц были очень гладкие прически, обтекаемые головы водоплавающих существ, высокие бровки в форме паучьих лапок и детские круглые глаза, серые либо голубые. Соответствие подразумеваемому образцу выдавало факт, что они на работе. Крылов всегда подозревал, что Тамара, с ее прямотой и склонностью действовать наиболее простым и грубым способом, нанимала девушек через какое-то агентство, в лучшем случае через модельное, – и специально для него, Крылова. Поэтому он под любым предлогом бросал порученную ему «подругу» и предпочитал компанию бармена, издали наблюдая, как приглашенная модель одиноко посверкивает посреди гостиной, будто новогодняя елка.
Впрочем, иногда девицы добивались своего, создавая ситуации, из которых для мужчины не было обратного хода. Общение с длинными телами и общение с красивыми тюленьими головками были настолько разными процессами, что порою Крылов сомневался, понимает ли очередная Наташа, сжимающая его мускулистыми бедрами, что она – это она. Впрочем, тут могла проявляться профессиональная выучка: быть только телом, когда требуется тело. Но ни одна интимная нежность не вызывала у Крылова сердечного отклика. Поскольку красота была для девушек профессиональным стандартом, их индивидуальность могла проявляться только в изъянах: высыпала нежными прыщами, выражалась в неприятной форме наманикюренных пальцев, так что казалось, будто рука, как в фильме ужасов, вот-вот потечет и забулькает. Крылов понимал, что Тамара завладевает им посредством этих женщин: не столько избывает вину, давая ему за Митю десятерых, сколько вампирит, вторгается в сферу, где бывшим женам находиться не положено. Однако там, где действующая жена была монополистом, Тамара закрепилась как организатор. Фактически она стала Крылову женой наоборот: лиса, вывернутая наизнанку дважды, минус на минус, дающий плюс.
Чтобы вернее избежать живых ловушек, поджидающих его в закоулках особняка, Крылов иногда приезжал, что называется, со своим самоваром. Женщины, которых он прихватывал (добирались на электричках, потом пешком по чистому, с деревянным эхом, сосняку полтора километра), были в основном из заказчиц, рыщущих в поисках недорогих бриллиантиков из левого сырья, или вдруг возникала из небытия какая-нибудь постаревшая одноклассница, очень похожая на собственную маму, совершенно свободная на ближайшие двести вечеров. Тамара принимала неожиданную гостью необыкновенно ласково и уже не отпускала от себя, представляя ей то одного, то другого вальяжного мужчину, подернутого тонким жирком наивысшего качества, а также обезжиренных женщин, очень любезных, с уже начавшимся под золотым загаром процессом мумификации. Все они улыбались гостье ровными рядами имплантантов и говорили несколько приятных слов. Чрезвычайно польщенная, гостья как-то необыкновенно быстро напивалась незнакомым шампанским и начинала чирикать, будто воробьиха в апрельской луже. Все это заканчивалось страшными слезами – и, разумеется, разрывом с Крыловым. Самое обидное: женщины, которых Крылов отыскивал себе вдали от Тамариных забот, еще больше походили друг на друга, чем девицы по контракту. Как Крылов ни маневрировал, он неизменно нарывался на один и тот же тип: сухая брюнетка с прокуренной гривой, скрытая неврастеничка и зануда.
Пока Крылов терзался всеми этими мыслями, козлобородый метрдотель фольклорно-питейного заведения уже который раз заглядывал в кабинетик, обеспокоенный тем, что важные гости до сих пор не притронулись к пище.
– Так я угадала или нет? Ты думал, будто это я? – спросила Тамара, прерывая поток сознания Крылова, который, возможно, просканировала через стол, украшенный остывшим гусем с яблоками.
– Извини, – глухо проговорил Крылов и приготовился к новой атаке ее железных аргументов.
Но вместо этого Тамара внезапно смягчилась.
– Какой ты глупый, – произнесла она с печальной и нежной гримасой. – Если бы я приставила к тебе детектива, ты бы этого даже не заметил. Как не замечаешь многого другого от меня.
– Послушай, – Крылов уже не мог сопротивляться потребности выговориться хоть перед кем-нибудь, – этот человек, который шпионит… У меня все время такое чувство, будто я его где-то видел. И даже хорошо когда-то знал. Что-то свербит в мозгу – как вот хочешь чихнуть, а не получается. Кажется – вот-вот вспомню, и никак. – Он замер, склонив голову набок, потому что разгадка опять замерцала где-то справа под черепом, но тут же погасла, оставив по себе уже знакомое ментальное удушье. Выпив залпом кружку розового квасу, ударившего в нос, будто крепкий кулак, Крылов утерся и добавил вдруг: – Этот человек… Словно судьба ходит за мной. Будто либо я его убью, либо он меня. Вот такая галлюцинация.
Подняв глаза, он ожидал увидеть фирменную Тамарину ироническую усмешку, которой до смерти боялись все ее прилизанные менеджеры. Но Тамара оставалась серьезна, ее глаза сияли мягко, будто плошки темного масла.
– Вряд ли это галлюцинация, – произнесла она, задумчиво глядя на свечу, с которой уже свисала стеариновая борода. – Надо доверять своим ощущениям, они иногда сообщают интересные новости. Но ты, как я понимаю, что-то от меня скрываешь.
– Каждый человек что-то скрывает, – с вызовом ответил Крылов.
– У нас с тобой сейчас предметный разговор, – одернула его Тамара. – Как бы ни было важно то, о чем ты мне не говоришь, то, что я тебе скажу сейчас, намного важнее. у тебя с твоим Анфилоговым своеобразный бизнес. И суть не в том, законный он или незаконный. Проблема та, что вы хотите быть сами по себе. Я имею в виду всех твоих приятелей, которые приходили к нам, когда мы снимали халупу на Кузнечной, а потом перестали приходить. Я хочу, чтобы ты уяснил: сегодня каждый человек – чей-то. А вы стремитесь быть ничьими. Все люди, все бизнесы объединены в одну мировую молекулу. Эта молекула намного проще, чем самая примитивная человеческая индивидуальность. Проще, чем та бомжиха, которая красилась сегодня возле моей машины. Проще даже, чем мой офис-менеджер, искренне уверенный, что, если смешать сорокаградусную водку с восьмиградусным пивом, получится напиток крепостью сорок восемь градусов. И внутри молекулы верхние уровни намного примитивнее нижних. Ты даже не представляешь, как грубы, топорны и однозначны функции самых высоких этажей власти, куда мне только удавалось заглянуть.
– Не представляю, – согласился Крылов, с содроганием вспомнив умные глаза больших чиновников и финансистов, с которыми ему случалось здороваться за руку; теперь эти люди казались ему похожими на мух в паутине, на живые консервы, какие запасают для потомства отдельные виды насекомых. – Но хита, с другой стороны, никому еще не нанесла серьезного ущерба, – добавил Крылов рассудительно. – И у нас люди зарабатывают на жизнь кровавыми мозолями. Сам проходил!
О господи! Очередная слава труду! – воскликнула Тамара, швыряя на стол истерзанную салфетку. – Да любой карманник легальнее вас. Любой убийца понятнее, чем вы, с вашими каторжными каелками и летающими тарелками. Структура молекулы, о которой я тебе толкую, не имеет никакого отношения к государственным законам и к законам экономики, как нам ее преподают. Она интернациональна. Для нее не существует правил, кроме собственных. И люди, которые в нее не интегрированы, тоже не существуют. Ты и твои приятели – белые пятна на человечестве. Нам с тобой повезло, что мы родились в прекрасной местности, где чуть не половина населения желает не быть! Ничего удивительного, что каждый из вас ищет способа проверить, жив он или умер. Вы не годитесь ни на что, кроме освоения Луны. И почему вы думаете, что мир позволит вам оставаться такими, какими вы хотите?
– Даже не догадывался, что ты принимаешь все это близко к сердцу, – озадаченно проговорил Крылов.
Что ты знаешь о моем сердце? – печально отозвалась Тамара, тихо перебирая ножи и вилки около своей нетронутой тарелки. – Пока ты и я были официальной семьей, эти твои независимые занятия можно было рассматривать как хобби, невинное баловство. Теперь ты остался один, никем не прикрытый и ничем не оправданный. В чистом поле, вне закона. Один на один с тем фактом, что тебя – нет. Погоди, не мешай мне сказать то, что давно хочу. На самом деле я многое понимаю. Ритуальный бизнес, могу тебя уверить, открывает зрение на кое-какие вещи. А впрочем, я давно подозревала… У вас свои, особые права. Независимо от того, кто здесь родился и кто сюда приехал, вы – аборигены, все остальные колонизаторы. Прекрасная местность каким-то образом сама вас воспроизводит – для собственных, совершенно не человеческих нужд. Я возле вас наслушалась и про Полоза, и про Хозяйку Горы. Не знаю, что это за существа. Но все истории, что происходят с вами, можно прочесть как истории отношений с ними. С другой же стороны, молекула, о которой я тебе говорила, обладает инстинктами. Поверь, она опасна. Она не терпит белых пятен, даже если терра инкогнита всего лишь на подошвах ваших чудовищно грязных ботинок. Так что твои слова насчет этого толстого соглядатая и судьбы по пятам, – возможно, недалеки от истины.
– Ты умница, – глухо проговорил Крылов.
Он и сам понимал, что появление шпиона – это рефлекс человечества на поведение человека. Вот, значит, где мы все живем. Прекрасная местность. Эта высветленная и пестрая от слюдянистых камешков рифейская земля, точно затянутая в шкуру змеи. Земля, где бедная, словно тряпичная пашня кажется привезенной и насыпанной. Земля, на которой целые леса растут, будто березки на старой бане, – и все поверхностное, внешнее, включая города, держится непрочно, нога скользит на рваной хвойной подушке, дождевая вода удивительно быстро стекает с черно-серых, словно обгорелых валунов. Терра инкогнита. Аборигены, занятые поисками каменных сокровищ, ценят в малой родине именно качество неизвестности. Этим качеством сталкеры живы в гораздо большей степени, чем продажей добычи на черном рынке. Неизвестность – их насущный хлеб. В этом смысле аборигены всегда пребывают в нигде, в своем небытии. И неизвестность рифейской земли неистощима, горные духи бессмертны. У Крылова был мучительный, с болью подавляемый вопрос, который он мог задать только самому себе: не воплощает ли Татьяна для него Хозяйку Горы? Многое говорило за это: и отсутствие у женщины возраста, и маленькие ручки с перепонками, очень похожие на лапки коронованной рифейской ящерки. Но Крылову почему-то верилось – вернее, он откуда-то знал, – что случившееся с ним есть произвол не местного порядка. Инстанция, которую он тревожил, назначая с женщиной одно, и только одно свидание, находилась где-то очень высоко – в прозрачном небе, сквозь которое ничего не видно.
– Но не будем витать в небесах, – устало произнесла Тамара, мельком посмотрев на часы, усаженные «перевернутыми» бриллиантами; Крылову как профессионалу казалась дикой эта модная фишка, когда неплохие камни, закрепленные вверх павильонами, выглядят будто мокрые гвозди. – Возможно, настоящие причины всего, что с нами происходит, не имеют никакого отношения к событиям, которые мы воспринимаем как свою реальную жизнь. Но есть и человеческий масштаб ситуаций, в котором и надлежит действовать. Я прогнозирую два варианта: либо детектив-любитель работает на твоих с Анфилоговым местных конкурентов, либо это забеспокоились представители международного рынка, например израильтяне. Допустим, вы наткнулись на что-то крупное и собрались поставлять не сырье, а готовые камни, что не может понравиться гранильному бизнесу. Тогда тебе, скорей всего, дадут по голове. То есть лично ты со своими станочками и даже пресловутым мастерством этой скромной индустрии никакой не конкурент. Но если вдруг к твоему умению добавится уникальность находок, тогда ты точно лишнее звено.
– Это интересно, – осклабился Крылов, внезапно ощутивший, как животворный адреналин мощно наполняет кровь, струной натягивает сосуды, почти забывшие, как это бывает. – Ну, пусть попробуют. Сначала я от них побегаю, потом они от меня.
– Что ты такое мелешь! – возмутилась Тамара.
Ее возмущение было справедливым. Чувствуя в себе ликующую кровь, несущуюся точно по американским горкам и олимпийским трамплинам, Крылов отдаленной частью сознания фиксировал, что это всего лишь состояние физически храброго человека, по природе такое же, как состояние физического труса, у которого кровь, наоборот, застывает цементом в ногах. В состоянии адреналинового опьянения можно наболтать кучу пафосных глупостей, можно геройски погибнуть. По-своему приятное ощущение – но сейчас оно, в этом Тамара права, было совершенно некстати.
– Извини, сглупил, – с досадой проговорил Крылов. – Если толстозадые братки пожелают стукнуть меня по затылку, то против десятерых я не устою.
– Хочешь ты того или не хочешь, но у тебя есть я, – объявила Тамара спокойно, но в голосе ее прозвучала обида, такая подавленная и такая давняя, что Крылова кольнуло раскаяние. – Я смотрю на ваш самодеятельный бизнес с той позиции, с какой вы его видеть не можете. В последние три-четыре года рынок драгоценных камней нестабилен. Алмазный Клуб зверскими искусственными мерами поддерживает цены на бриллианты. Несколько месторождений – в Южной Африке, в Бразилии – жестко законсервированы. В открытии новых крупных месторождений ювелирного сырья никто не заинтересован. Скажу еще больше. Сегодня существуют технологии – что-то связанное со слабым ультразвуком, я не очень разбираюсь, – позволяющие со спутника заснять все содержимое земной коры. То есть наш родной Рифейский хребет можно видеть насквозь, как набитый луком капроновый чулок. Можно оценить земные запасы ювелирных алмазов с точностью до одного-двух десятков карат. Что это значит экономически? Это значит, что колье от Лиз Шварц, за которое я вчера заплатила пятнадцать тысяч евро, я завтра смогу спокойно выбросить на помойку. Теперь пойми, что такое сегодня весь ваш образ жизни. Вы до кровавого пота копаете землю, ломаете породу, чтобы, может быть, добраться до кристалла, – а сверху видно и вас, и кристалл. Такой мутноватый, никому не нужный дичок. Потому что разработан способ очень дешево синтезировать любые минералы. Фианиты, которыми полны ювелирные лавчонки у метро, суть прошлый век. Ими можно украшать новогодние елки. Кристаллы, выращенные, кстати, у нас же, в Рифейском филиале РАН, представляют собой не подобия, но абсолютные образцы алмазов и корундов. Камни любого размера, окраски и дистиллированной чистоты. И ими тоже можно украшать новогодние елки и давать их в игрушки детям. Разумеется, если допустить применение технологии, созданной в пяти кварталах от места, где мы сейчас сидим
, У Крылова под столом мелко завибрировала левая коленка. Она дребезжала, будто механический будильник. Отходняк от адреналина был тяжелым и мутным, Президент с цветастого портрета, упирающийся шлемом в жирное облако, похожее на бутерброд, смотрел на Крылова тепло и по-товарищески, как храбрец на храбреца. Крылову представлялись Анфилогов и Колян, как их снимают со спутника при помощи слабого ультразвука, как они ходят далеко внизу, будто две прозрачные рыбешки среди густо разбросанной рубиновой приманки.
– Тебе никогда не казалось странным, что за последние десять лет мир очень мало изменился? – продолжила Тамара, задумчиво щурясь на недопитое вино. – Вспомни две тысячи шестой, две тысячи седьмой. Сколько тогда всего появилось: сотовая видеосвязь, биопластики, сверхтонкие мониторы, голографическое видео, первые чипы в медицине, в косметике, даже в стиральном порошке… А потом как отрезало. Думаешь, почему? Оказалось, что страшнее атомной бомбы – бомба экономическая. И она может быть создана не только физиками, но вообще любыми умниками в любой области науки. Сегодня человечество держит в потайном кармане принципиально новый мир, в котором не способно жить. Потому что в этом новом мире большинство видов деятельности населения, вот хоть ваш, например, не имеет смысла. Из восьми миллиардов хомо сапиенсов семь с половиной ни для чего не нужны. Самые востребованные специалисты окажутся там затратными, дешевле будет просто их кормить, чем держать для них рабочие места. А с другой стороны, если разработки расконсервировать, не выживет вообще никто. Все обесценится, валюты рухнут, о фондовых рынках я уже не говорю. Наступит хаос, и наилучшим выходом из положения окажется война: изысканная, анонимная, почти бесшумная. Только война сможет абсорбировать и изрыгнуть сверхвысокие технологии, чтобы выжившие уроды надрывались на пашне, как нам всем по Библии и полагается.
– Я извиняюсь за тупость, – осторожно произнес Крылов, не понимая, верит он или не верит в потайной карман, где у человечества припрятано избавление от библейского проклятья. – Ты, конечно, информирована много лучше, чем простые смертные. Ты мне фактически сказала следующее: можно накормить, одеть, поселить в хорошие дома всех, кто сейчас бедствует.
– Можно, вот только зачем? – усмехнулась Тамара криво, словно кто-то ее внезапно дернул за ухо. – Нет никакой технической проблемы в том, чтобы пятью хлебами накормить десятки тысяч избирателей. Отдельные политики и порывались это сделать. Хорошо, что структура, условно названная нами мировой молекулой, вовремя их тормознула. Грехи высокопоставленных чиновников, а именно корыстолюбие и жажда власти, никого не пустили в рай – а может быть, в Армагеддон. Грехи спасительны, пока мы все не умерли.
– Более чем циничная точка зрения, – прокомментировал Крылов.
Только не напоминай мне о том, что я женщина, нежное создание! Не тебе об этом напоминать! – вскинулась Тамара. – Предлагаешь ценности гуманизма? Гуманизм рухнул. Это даже не идол, а прошлогодний снеговик. Больше гуманизма не будет никогда. Но предположим, удалось накормить голодных и каким-то чудом не Сладиться. Что эти сытые-обутые будут делать с собой, существуя в виде белковых тел лет этак по сто? Ты думал о том, сколько в человеках – человеческого? Вернемся к моему колье от Лиз Шварц, которое я очень люблю. Если сапфиры, бриллианты и платина не будут стоить ничего – будет ли стоить хоть что-нибудь материализованная в них идея дизайнера? Признаем ли это ценностью? Нет, отвечу тебе, потому что пятнадцать лет назад прошла девальвация всех креативных достижений. Нам что, снова начинать поэзию любить? Лично у меня слова, записанные в столбик, вызывают ощущение не поэтическое, а какое-то арифметическое. Будто их надо вычесть друг из друга или, в лучшем случае, просуммировать. И потом, поэты – где они сейчас? Они отменены. Есть у меня один автор каких-то стихов – Витенька Астахов, городской сумасшедший. Он похож на поэта тем, что ходит зимой в сандалиях с шерстяными носками, дрыхнет в любое время суток и ни разу в жизни не заработал ни копейки. Иногда я даю ему немного на водку. Но я, серьезный, успешный человек с собственностью, никогда не признаю, что это мерзлое чучело может сказать нечто такое, что я должна буду с уважением выслушать.
– Судя по твоему сообщению, ты серьезный, успешный, обладающий собственностью призрак, – заметил Крылов, отодвигаясь от стола, чтобы дать возможность толстошеему официанту, щедро облитому малиновым атласом, убрать тарелку с изувеченным блином.
– Не совсем, – Тамара проводила глазами могучего общепитовца, торжественно уносившего, точно это был погибший ангел, черного гуся с гарниром. – Сегодня, как предполагают, есть технические средства безо всякого духовного усилия воспроизвести чудеса, сотворенные Христом. Воспроизвести гарантированно, сделать индустрией, поставить на поток. Вообще это не новость: люди, летавшие самолетами, не становились от этого святыми. Но есть и принципиально невозможное: это бессмертие. Лазарь, насколько известно, давно не с нами. Видимо, тут работает фундаментальный закон, который и Бог, если он, конечно, есть, не может нарушать. Смерть – событие неотменяемое и потому наиболее человеческое. Мой бизнес, как ты знаешь, в пограничной зоне. Я держу на берегу небытия маленькую частную лодочную станцию. И я хочу всем сделать лучше. Всем, включая тебя.
– Кстати, ты не опоздаешь в Винный клуб? – напомнил Крылов, которому давно хотелось остаться одному.
– Уже опоздала, – хладнокровно ответила Тамара. – Раз так, поеду, пожалуй, в офис. Что касается твоей проблемы, я дам задание своему начальнику отдела безопасности. Ребята быстренько пробьют, что это за толстяк и кто за ним стоит.
– Нет! – такого поворота событий Крылов и боялся. – Ты ответила на мой вопрос, я узнал все, что хотел узнать. Пожалуйста, не нужно лишней активности.
– С какой это стати? – удивилась Тамара.
Оба замолчали, потому что козлобородый метрдотель, изнывая от нежности к высоким гостям, принес и почтительно подал Тамаре разузоренный ларчик со счетом. Пока она подписывала бумажку и доставала из сумки кредитку, Крылов, зажав коленями холодные ладони, осознавал весь ужас положения. На самом деле он понимал, откуда после развода появились подруги. Формально свободный, он стал для Тамары единственным пространством, где она могла повстречаться с себе подобными – и вести с ними войну на уничтожение, так что даже приглашенные модели, не имевшие личного интереса, быстро чахли в беспощадных Тамариных лучах, их глазенки в каллиграфически накрашенных ресничках становились затравленными. И вот теперь Крылов сам организовал решающую встречу. Он уже представлял, как приплетется на торжественный ужин, ежегодно даваемый Тамарой в честь патриотического городского праздника, и увидит там Татьяну, приглашенную через каких-нибудь дальних знакомых, одетую в жалкое вечернее платьице из китайского киоска. Наконец козлобородый мэтр, сильно стесненный кафтанчиком в телесных изъявлениях подобострастия, убрался восвояси.
– Послушай, ну я тебя прошу, – Крылов вслед за надменной Тамарой поднялся из грубо упершегося кресла. – Мне совсем не нравится, что вдобавок к этому толстому за мной потянется еще одна наружка.
– Я только хотела помочь, – холодно ответила Тамара. – Но как тебе будет угодно.
Облегченно вздохнув, Крылов подумал про себя, что помощь Тамары, включая ее игривые подарки, всегда была некстати и не впрок, а по-настоящему помочь, как это делают самые близкие люди, она не умела никогда – даже и в те тринадцать лет, что они прожили вместе под разными, иногда буквально дырявыми крышами. Тем временем Тамара, щелкнув сумкой, положила перед ним на стол шестисотдолларовую купюру.
– Возьми, тебе это нужно, – сказала она с нажимом (что было правдой).
– Спасибо, отдам, – пробормотал смущенный Крылов.
– Ну ты хоть этим не обижай меня, мой друг, – весело произнесла Тамара, быстрыми пальцами расправляя на плечах заостренные пряди. – Ты же знаешь, я не обеднею.
Шестисотдолларовая бумажка была совершенно новой, шершаво-девственной, будто плотный нетронутый снег; вместо привычного стодолларового Франклина с нее смотрела президент Памела Армстронг, властная женщина с кроличьим носом, восемь лет державшая в своем боксерском кулаке мировое сообщество и всего четыре месяца назад погибшая в Бейруте, когда во славу Аллаха вдруг распух и исказился, как в бреду, свежепостроенный Американский Центр. Применение вибрационного заряда, как назвали это серьезные мировые медиа, было настолько не похоже ни на что известное, что газеты попроще завопили про атаку инопланетян. Всего раз или два мелькнули по телевизору кадры катастрофы, происходившей словно в стеклопластовом стакане гигантского миксера. Сперва в облитый зноем шестигранник, словно это было отражение в воде, упали четыре тяжелые капли, потом заколебались и истончились перекрытия, поднялся безумный вихрь, не задевший, кроме Центра, ровно ничего, но разрезавший сверху донизу, словно огурец, стоявший перед входом кипарис. От здания Центра остался похожий на растворимый кофе грубый порошок, и страшнее всего была его абсолютная однородность и абсолютная сухость. Но йотом как-то удивительно быстро исчезли все комментарии (кем-то профессиональным доведенные до абсурда), и в биографии Памелы Армстронг, молниеносно изданной на всех языках, главный упор делался на трудную юность будущего Президента (ухаживала за львами и тиграми в Нью-Йоркском зоопарке) и на усыновление ею восемнадцати детей-сирот всех существующих цветов кожи, от желтой, как топленый жир, якутской до сливово-синей из Ганы.
Эта книжка в радужной голографической обложке да шестисотдолларовая купюра, нарушающая своим номиналом стандарты денежного счета в головах домохозяек, – вот все, что реально осталось людям от загадочного инцидента. Такой купюры Крылов не только не держал, но еще и не видел нигде, кроме как на клеенчатых постерах в валютных обменках. Он с интересом отметил, что, несмотря на глобальную консервацию новизны, у Тамары раньше всех появляются разные новые фишки, ювелирные и технические игрушки. Должно быть, она каким-то органом ощущает затхлость атмосферы, в которой, если верить ей, уже десять лет живет мировое сообщество, и прижимается к щелям, откуда тянет свежим сквозняком погибели – а может быть, что и воздухом будущего.
– Ну, мне пора, – Тамара вместо поцелуя приложилась надушенной щекой к горячей щетине Крылова. – Если тебе куда-то далеко, мой шофер приедет сюда через десять минут.
– Нет, спасибо, мне тут близко.
– Я так и думала. Тогда счастливо, не забудь про послезавтра. – Каблуки Тамары сбрякали по деревянной лестнице на первый этаж, откуда доносились комариное зудение двух балалаек и размывчивые выкрики.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Крылову действительно было недалеко. Он не спеша прошелся по Пушкарскому переулку, мощенному грубой брусчаткой; толстенькие пушки петровских времен, стоявшие тут и там на крылечках особняков и просто на гранитных плитах, мирно грелись на солнце, будто большие черные кошки. В стандартном магазинчике «Мир сантехники» Крылов купил недорогой, но надежный смеситель. Добравшись до жилого дома цвета горчицы, окруженного неопрятными тополями, Крылов вошел в подъезд, похожий на старый кухонный шкаф, пешком поднялся на четвертый этаж и отпер дверь, за которой его ожидал многодневный и крепкий настой тишины.
Ни одна душа на свете не знала, где именно он сейчас находится.
В прошлом году, в ноябре, Крылову крупно повезло. Доля его от продажи камней, привезенных Анфилоговым из первой экспедиции в кармане рубахи, составила сумму, очень неплохую для повседневной жизни, но в житейской перспективе ничего не решавшую. И вдруг на глухом и мерзлом липовом стволе, по пути к дымящемуся лужами метро, он увидал прикнопленную бумажку, исписанную дамским каллиграфическим почерком; из-за того что листок был подернут зеркалистым инеем, строки казались гравированными на металле. Это было объявление о продаже однокомнатной квартиры – практически в центре, буквально за половину обычной цены. Наплевав на все свои дела, Крылов немедленно позвонил и, получив приглашение, бросился бегом – по пути высматривая аналогичные листочки, чтобы их уничтожить; но, как ни удивительно, не увидал ни одного.
Хозяйка продаваемой собственности была почти бестелесная старушка с лицом как прелая роза, одетая в девичье платье ветхого шелка; и от платья с увядшими рукавчиками, и от гофрированных волос хозяйки резко пахло нафталином, отчего казалось, будто старушка живет в своем массивном, занимающем едва не половину комнаты платяном шкафу. Прекрасные манеры старой дамы не скрывали, что она глуповата. На попытку Крылова честно рассказать про цены на недвижимость она отвечала, картавя и квакая, что беседы о деньгах ее травмируют. Старушка улетала во Францию, где получила от покойной сестры какое-то наследство. Сделка состоялась моментально; юный лохматый риелтор, которого Крылов на всякий случай пригласил проверить чистоту договора, смотрел на клиентку с плохо скрываемой ненавистью – очевидно, прикидывая, сколько он смог бы положить себе в карман, не напиши старушенция единственное объявление на листочке, вырванном из кулинарной книги, в безмятежной уверенности, что оно сработает.
Еще примерно месяц Крылов помогал благодетельнице с растаможиванием и отправкой ее обстановки. Старушка и правда будто обитала в недрах платяного шкафа: всякий раз, встречаясь с Крыловым, она представала в тщательно, лет пятьдесят тому назад, продуманном наряде, иногда дополненном вытертой до ваты чернобурой горжеткой. Когда же мебельного монстра опорожнили, то на пол, застеленный газетами, легли буквально горы едкой шерсти, фетра, папиросного крепдешина, чьи сухие цветочки напоминали гербарий; то была целая жизнь, никуда не исчезнувшая, потому что все эти вещи, сшитые на молодую женщину по моде сороковых, не то пятидесятых, были старушке впору или слегка велики. Шкаф, не проходивший ни в один дверной проем, пришлось расшивать – что Крылов и сделал, поражаясь качеству столетнего, пахнувшего аптечной горечью мебельного клея; много хлопот доставил и расстроенный, самопроизвольно, от любых шагов, рыдающий рояль.
Наконец старушка отбыла, оставив счастливого Крылова в гулком помещении с розовыми прямоугольниками на бурых обоях и мозолями от мебели на рыжем паркете. В первые часы Крылов мечтал о том, как обживется здесь и позовет на новоселье Анфилогова, Коляна, Фарида и всех остальных. Перевозбужденный, уставший от проводов, от валких, словно набитых камнями и ватой старухиных чемоданов, он внезапно уснул на коротком матрасике, вытянув из тряпок длинную ногу в полуснятом носке. Пока он спал в неестественной позе человека, упавшего с неба или с двадцатого этажа, вокруг него и в нем происходили таинственные процессы. Проснулся Крылов на другое утро – уже не в чужой, а в своей квартире, как будто здесь и родился. За морозным окном проплывали, точно гирлянды воздушных шаров, золотые плотные дымы, щербатые шашки паркета там, где на них ложилось зимнее солнце, горели пушкинским янтарем. Глянув на циферблат антикварного чудища с обломком фарфоровой фигуры, Крылов сообразил, что проспал часов восемнадцать. За это время его никто не побеспокоил. Все дела и заботы были где-то далеко, стены пустого обиталища стояли крепко. Тогда Крылов подумал, что никого и никогда сюда не пригласит.
До сих пор никакие стены не защищали Крылова. Выдерживая напор окружающего мира, он жил в пределах собственного тела. Между ним и действительностью, в отношениях с которой Крылов всегда стремился выйти в ноль, не было ничего, кроме одежды и кожи, – чем, вероятно, объяснялось стремление Крылова всегда покупать одежду на собственные деньги. Теперь положение изменилось. И у Крылова возникла идея создать из квартиры пространство, куда до самой его смерти не войдет ни один человек.
На первый взгляд, идея представлялась дикой, на второй – в ней не было ничего неосуществимого. По счастью, Крылов не успел никому похвастать удачной покупкой. Мать, не слишком довольная возвращением сына от богатой жены, полагала, что он ночует у женщины, куда и утаскивает постепенно то бритву, то свитер, то почему-то старое кресло. Впрочем, удивить ее чем-нибудь стало почти невозможно: очень белая и очень опухшая, с ногами как баллоны и с крашеными черными волосиками на маленьком черепе, мать на глазах у Крылова выживала из ума. В отличие от нормального, сосредоточенного на себе сумасшествия, ее безумие по мере роста требовало расширения подконтрольного пространства. С некоторых пор мать не выбрасывала ничего, что могло оказаться полезным для утекающей жизни. Она подбирала с пола, выдергивала из одежды, стоило им повиснуть, ветхие нитки и сосредоточенно наматывала их на бумажки; эти валявшиеся всюду разноцветные моточки словно бы являли картину ее поврежденного рассудка. На кухне, в коридоре, в гостиной под столом пылились целые поля стеклянных банок из-под овощных консервов; сотрясаемые близкими товарняками, они роптали во все стеклянные горла. Разумеется, матери была нужна комната Крылова; он же, допуская присутствие хлама на полу, на подоконнике и иных свободных поверхностях, сохранял за собой права на стоявшую, будто в пещере, старую тахту, приехавшую с самой первой родины и иногда внезапно про нее напоминавшую.
Никто не знал ни адреса квартиры, ни номера телефона; никто не догадывался, что она вообще существует. После того как экспедиторы из универмага распродаж привезли и собрали старомодную мебель (забавные конструкции из металлических трубок, пластмассовых полок и ярких, как новенькие акварельные краски, больших и маленьких подушек), после того как монтажники из фирмы «Надежный партнер» установили, начадив и обсыпав прихожую шелестящими искрами, мощную сейфовую дверь, границы территории оказались на замке.
В распоряжении Крылова было пятьдесят квадратных метров безопасности. Первое, что он понял: раз никто и никогда сюда не войдет, то и законы государства здесь недействительны. Если прежде на горизонте сознания Крылова то и дело проплывали смутные мысли о нелегальности бизнеса и возможности ареста (партии товара, Анфилогова, хозяина камнерезки, его самого), то теперь он знал, что может спрятать у себя хоть мешок бриллиантов, хоть ящик «калашей», а уж лично до него и совсем никак не доберутся. При этом Крылов понимал, что даже сейфовая дверь элементарно вскрывается лазером и есть еще окно, в которое при сильном желании властей могут влететь на веревках вооруженные куклы. Одновременно он знал, что между ним и реальностью заключен – а вернее, расторгнут – некий договор. Запершись навсегда, Крылов выводил пятьдесят квадратных метров из-под юрисдикции действительности.
Когда за ним, причмокнув утеплителем, вставала железная дверь и один за другим гладко защелкивались превосходные замки, Крылов исчезал из реальности: буквально чувствовал, как на долю секунды редеет телесный состав и, потеряв половину тепла, успевает схватиться. Озноб исчезновения быстро проходил от чашки горячего какао, которое Крылов заваривал до густоты почти что манной каши; только отдельные участки мозга какое-то время оставались газообразными, воспринимая приторное питье как крепкий алкоголь. Ночуя здесь, валяясь на диване, оранжевом и синем, с каким-нибудь старым, толстым, совершенно праздным романом, Крылов отсутствовал во внешнем мире – не только в силу закона, по которому одно и то же тело не может находиться в двух местах одновременно, но отсутствовал вообще. Там, вовне, практически каждый человек, таская с собой электронные аппаратики, принимал и испускал какие-то слабые сигналы и сам представлял собой размазанный электрический импульс – а Крылов соблюдал режим молчания и не фиксировался на местности. Он никогда не звонил по телефону, опасаясь определителей, – хотя допотопный аппарат из красной пластмассы, брякающий при переноске, будто копилка с мелкими монетами, исправно давал басовитый гудок.
Вскоре оказалось, что робинзонада в центре четырехмиллионной, кишащей людьми и огнями рифейской столицы – дело непростое. В задраенную коробку квартиры тянулись корни города: сюда проникала ветхая электропроводка с болтавшимися, будто высохшие клубни, пустышками розеток, здесь проходил какой-то особенно мощный водопровод, словно собранный из останков жюльверновского «Наутилуса» и покрытый отсырелой коркой масляной краски. Водоснабжением, электричеством и газом занимались, естественно, муниципальные службы, но их представителям не было ходу на закрытую территорию. Поэтому со всеми аварийными ситуациями Крылову приходилось справляться самому. В первую же неделю после новоселья у него сорвало краны: в чугунную ванну выхлестнуло хрупкие железки и жирную грязь, из какой-то прорехи прыскало кипятком – и Крылов изрядно вымазался в ржавчине и собственной крови, прежде чем перекрыл раскаленный, распаренной тряпкой обмотанный вентиль. Вскоре верхний сосед, кривоногий крепыш, сбегавший по лестнице со звуком лошадиного галопа, устроил протечку: вернувшись из мастерской, Крылов обнаружил, что кухонный потолок напоминает промокашку. Честный мужчина в тот же вечер явился платить и попытался проникнуть к Крылову, чтобы оценить размеры ущерба; стоило трудов не дать ему протиснуться в приоткрытую щель, куда сосед попытался просунуть, точно гранату, початую бутылку водки.
Со временем Крылов научился работать разводными ключами, пассатижами и прочим бытовым инструментом, чья грубая хватка сбивала тонкую настройку пальцев, нужную для управления ограночной головкой. Он ни при каких обстоятельствах не мог приглашать мастеров и потому остался жить с разводами на потолке. Провисшие обои, из-за которых комната порой казалась театральной холщовой декорацией, и струпья на оконных рамах, закрывавшихся на тугие, вроде ружейных затворов, крашеные шпингалеты, также требовали ремонта: его Крылову предстояло делать самому. За окном, будто открытая товарная платформа, тянулся оснеженный балкон, куда Крылов еще не заходил; там, словно обнаженная женская натура, белели в лежачих позах окаменелые сугробы, скрывавшие, вероятно, ведра и тазы, а на мерзлой веревке болтался твердый, как флюгер, старухин халат. По многим признакам балкон буквально рассыпался и тоже требовал работы каких-то специалистов; однако Крылов решил, что эта часть территории, вынесенная вовне, на обозрение горбатой и безостановочной, как мельничное колесо, улицы Кунгурской, останется нетронутой и, может быть, когда-нибудь отвалится сама.
Помимо электропроводки и труб, были еще и соседи. Честный мужчина из верхней квартиры, встречаясь с Крыловым на желто освещенной лестнице, здоровался вопросительно и, похоже, не оставлял идеи как-нибудь обмыть водопроводное несчастье. Снизу, перелетая ночами из форточки в форточку, ясно доносились крики и стоны нескольких женщин, временами переходившие в предсмертные вопли; услышав это в первый раз, Крылов заметался с телефонным аппаратом и с хлипким, как авторучка, кухонным ножиком, ужасаясь, что, пока он тут стесняется, внизу кого-нибудь убьют, – пока не сообразил по повторяемости звуков, что соседи крутят порно. Зато через стенку, возле которой стоял веселый диванчик Крылова, обитала настоящая беда: оттуда каждый вечер слышались трубные бабьи причитания, удары и лепет посуды; Крылову, на которого от сотрясений падали тома, казалось, будто там содержатся слоны. В действительности соседи были двумя тщедушными существами: он – маленький, оскаленный, со страшно натянутыми жилами, накрытый сверху заскорузлой кепкой, сделанной как будто из того же куска материала, что и его немытые ботинки; она – лишь чуть побольше, со склеивающимися глазками за сильными, словно готовыми лопнуть очками. С ними же обитала древняя старуха, лысая, точно черепаха, и ребенок неизвестного пола, странно большеголовый, словно носивший на хлипких плечиках бесформенную и пушистую вселенную. Семейство было жалким, неимущим – нищетой разило из их глубокого, как погреб, коридора и особенно из мусорного ведра с черными отходами их повседневной жизни, которое бабка, щупая калошами истертые ступени, примерно раз в неделю выносила на помойку. Однако жалкость не мешала этим людям быть опасными: в них ощущалась подспудная страшная воля приобщить к своему несчастью всех, до кого они только смогут дотянуться. Бывало, ночью женщина с тонким криком вырывалась на лестничную клетку и начинала биться в соседские двери, отвечавшие железным гулом и скандальными сонными голосами. «Помогите, убивают!» – вопила она, словно взрезая децибелами сейфовую дверь, за которой Крылов стоял абсолютно тихо, физически ощущая, что темнота внутри его напряженного тела ничем не отличается от плотной темноты прихожей и что в этой темноте он прозрачен и недостижим. Бывало, кто-то из соседей вызывал милицию: тогда раздавался четкий начальственный стук, и в дверной глазок вплывали, точно капнутые из пипетки, волнистые физиономии служителей правопорядка, что искали хоть каких-нибудь свидетелей и были для Крылова будто на театральной сцене, видной в обратную сторону бинокля.
Крылов не собирался пускать к себе никого, менее всего представителей славной милиции, среди которых в последнее время появилось слишком много женщин, коротконогих и безгрудых, будто плюшевые мишки. Все-таки присутствие людей ощущалось со всех сторон; человеческая масса буквально сдавливала убежище, производила музыку, шумы, скандалы, топот, множество дополнительных звуков, источник которых был необъясним. Крылов, сидя, как Ихтиандр в бочке, в небольшом безмолвии квартиры, радовался своей частичной глухоте. Иногда Крылову казалось, будто стены его квартиры принадлежат соседским семьям, как, например, ковры, а он только вешает на них с изнанки свои картинки и книжные полки. Требовалось особое строительное усилие воли, чтобы вновь собрать вокруг себя укрытие.
Если мир рифейца был подобен миру насекомого, то теперь Крылов постигал науку насекомых прикидываться мертвыми. Не реагируя на удары в гудящую дверь (древний хозяйский звонок, некогда щелкавший соловьем, но теперь способный издавать только стариковское причмокивание, был предусмотрительно отключен), Крылов действительно впадал в омертвелость и лежал негнущийся, как мумия, скалясь на пыльную люстру. Состояние соединяло острейшее, ультразвуковое чувство опасности и глубочайшее к ней равнодушие. Между тем за окнами скользил удивительно мерный рождественский снег, и небольшая, похожая на елочное украшение летающая тарелка иногда зависала над балконом, выжигая на старухином халате рыжие крошащиеся пятна.
Оставив за дверью государственную власть, закрывшись навсегда от женского сообщества с его притязаниями и локальными войнами, Крылов на самом деле пожелал того, чего еще не было нигде и никогда. Он решил освободить свою территорию от воздействия силы, пронизывающей мир. Имя этой силе давала только религия, но все безбожные рифейцы, не имевшие отношения к трезвонящим храмам и к тем, кто в них собирался, тоже вынуждены были с ней взаимодействовать. Они искали и не находили свободы; на своих катамаранах, горных велосипедах, бешеных мотоциклах они словно стремились вырваться из невидимых тенет, разодрать мировую крашеную ткань – или уничтожить вместе с собою то, что было намного сильнее человека и ни о чем с человеком не советовалось. Главная подлость заключалась в том, что для отдельного гражданина все остальные человеческие существа были представителями этой силы, исполнителями ее непонятных решений. Потому подросток Крылов так решительно делил человечество на себя и на всех остальных; потому он с полным хладнокровием возмещал убыток, нанесенный одним, за счет кого-то другого и терпеть не мог оставаться в долгу.
Теперь на своих пятидесяти квадратных метрах он поставил целью не давать этой силе ни малейшего шанса. Ни один предмет на территории не мог быть передвинут без воли Крылова. Только Крылов был источником всех возникающих здесь причинно-следственных связей – по необходимости предельно упрощенных. Каждая вещь, имевшаяся в квартире, одновременно существовала в сознании Крылова в виде голографической копии. Он не мог себе позволить забыть о предмете, поставив его на дальнюю полку. Поэтому он беспощадно избавился от лишнего: вынес на помойку две коробки своего и старухиного хлама, включая побитые фигурки мертвого фарфора, горшок с неизвестным засохшим растением, от которого осталось и торчало из плесени что-то вроде свечного фитиля, дореволюционные, сыплющие прахом книги – многословные труды забытых усачей. То, что осталось стоять на протертых поверхностях, продемонстрировало Крылову, что ум его ограничен. Но теперь он мог вполне осознавать все, что происходит в убежище. Через небольшое время он заметил, что пространство квартиры сделалось прозрачным: ничто в нем не было сокрыто от самого первого взгляда, но возможность проникнуть извне исключалась абсолютно. Богу, пожелай он достать своей соломинкой человеческое насекомое, пришлось бы размозжить прозрачность убежища в белесую крошку.
Ощущение свободы, которое Крылов испытал, затворившись здесь навсегда, не имело аналогов в повседневности и напоминало разве что избавление от одежды и ее застежек. Из-за этого Крылов завел привычку разгуливать голым, благо древние батареи под мощными подоконниками испускали металлический жар, от которого по стеклам, размывая ледяные перья, стекала вода. Отсутствие в квартире зеркала позволяло Крылову не стесняться; на кухонную табуретку, клейко холодившую зябкие ягодицы, он набросил застиранное полотенце.
Теперь он с поразительной ясностью понимал, что любой человек, сколь угодно ничтожный, пьяный и бессмысленный, может притащить с собой в убежище Бога. Крылов буквально видел, как светится Его присутствие сквозь помятые или просто будничные физиономии соседей. Однажды, спускаясь по лестнице, он столкнулся с живущим через стенку мужиком: абсолютно не вяжущий лыка, мужик взбирался едва ли не на четвереньках, а на плече у него сидело существо, первоначально принятое Крыловым за полярную сову. Уставившись в упор на феномен, он так и не смог рассмотреть яснее радужный кокон, расправлявший длинноперые дивные крылья всякий раз, когда мужик собирался тюкнуться оскаленной физиономией об острую ступеньку, и слегка поднимавший подопечного в воздух. Растерявшись, Крылов неожиданно для себя сунул алкоголику бумажку в двадцать долларов. Тот, вытаращившись на деньги, зажатые в синих, словно чернилами измазанных пальцах, внезапно протрезвел – и Крылов едва успел спастись в своей квартире от его благодарности, от сполохов взбудораженного ангела и от полоскавшегося в грязной бутылке тошнотворного портвейна.
Лежа навзничь на верном диване, с романом на голой, покрытой испариной груди, с жарким ветерком от батареи в свободном паху, Крылов пытался вообразить, как через тридцать или сорок лет в квартире впервые появится чужой. Ему казалось, что пространство, представшее чужому, будет сильно отличаться от обычного жилища. Перед вошедшим окажется тайна, которую всякий человек имеет в себе и уносит с собой (ненужное и печальное сокровище, которое не удается истратить для жизни или кому-то подарить), а Крылов каким-то образом сгрузит это имущество в своих стенах – пусть невостребованное, но зато и не уничтоженное. Он видел задачу в том, чтобы после смерти развеять в воздухе душу, как иные завещают развеять в воздухе прах, и чувствовал в себе железную волю уйти пустым.
Словно выйдя за пределы собственного тела (отказ от одежды и означал, по-видимому, отказ от привычной границы), он пытался засечь свое бесплотное присутствие на окружающих предметах. Несколько раз ему казалось, что в квартире все-таки имеется зеркало. Но, должно быть, прошло еще слишком мало времени для каких-то устойчивых эффектов. Однако Крылов не сомневался, что чужой, войдя в квартиру, первым делом увидит его – не труп, который тоже, вероятно, будет тут лежать, а вполне достоверный и движущийся образ: голого мужчину с тревожными глазами. Вероятно, этот Адам не развеется в первый же момент, возможно, его хватит еще на несколько посещений чужих – а потом все снова станет как везде. Зато Крылов не уйдет смиренно к Тому, Кого он не просил производить себя на свет посредством подлого отца, Кто ни о чем с Крыловым не договаривался. Раз не было договора – не будет и его исполнения; как всякий нормальный рифеец, Крылов предпочитал не подчиняться сильному, а скорее сдохнуть.
Но еще до встречи с Таней, показавшей Крылову, как можно вдруг, помимо воли, поступить в распоряжение судьбы, в обживании убежища возникли непредвиденные трудности. По сравнению с ними водопроводные протечки и общительность соседей были цветочки. Из-за непривычной свободы чресел Крылова стала одолевать неотвязная похоть. Такого с ним не случалось даже тогда, когда он был подростком и запирался от родителей в ванной, завешенной их постиранными трусами, похожими на рваные знамена проигравшей армии, – и всякий раз боялся, что его измусоленный приятель, принимавший цвет рассерженного осьминога, брызнет в их особо чувствительный к пятнам свежепобеленный потолок. Тогда ему казалось, что у всех предметов в родительской квартире аллергия на его беззаконную сперму. И теперь, снова запираясь в ванной неизвестно от кого, одержимый видениями женщин, трепещущих, как рыбины на разделочных досках, Крылов приходил все к тому же подростковому компромиссу. Изнуренный убежищем, он порой бывал несостоятелен перед «подругами» Тамары: их кружевные гарнитуры, стоившие дороже сброшенных платьев, оставлявшие светиться высокие части бедер и иные нежные соблазны, вызывали раздражение нарочитой изобретательностью, превращением тела в избыточно украшенный предмет. Разочарованные девушки, пытаясь завести холодного Крылова, обращались с его утомленным орудием точно с провинившимся котенком. Они не скрывали злости – что заставляло Крылова добром вспоминать одинаковых Ритку и Светку, всегда умевших по-товарищески подбодрить пацана и удовлетворявших, исключительно по доброте душевной, даже пенсионера Паршукова из двенадцатой квартиры, хотя у деда левая нога была искусственная, с нарисованным, как у куклы, лаковым ботинком, выглядевшим моднее и новее настоящего башмака. Честный и простой Тамарин секс тоже не был спасением от беды. К несчастью, и она после развода уверовала в эротическую магию кружевных гарнитуров: на ней они смотрелись точно похабные надписи на гордой мраморной колонне. В соединении с нервическим голодом, вызванным мечтами о баснословных доходах с экспедиции, бурные мужские потребности и примитивное их удовлетворение довели Крылова до полного расстройства. Однажды, в марте, с липким треском отодрав балконную дверь, через которую в убежище, точно пышная крона срубленного дерева, ввалилось очень много свежего уличного воздуха, он вылез на прогнившие доски, чтобы разрушить сугробы с женскими формами, уже просверленные капелью до самого дна. Под стеклянистым снегом, с мокрым шелестом ссыпавшимся на тротуар, обнаружились, против ожидания, не побитые тазы, но холоднющий чемоданчик с большим количеством разбухшей фотопленки, а также четыре связки особого рода открыток, где благородная старая дама, облагодетельствовавшая Крылова, представала послевоенной красавицей с очаровательными ямками на щечках, словно тронули десертной ложкой взбитые сливки, и совершенно бесстыдным маленьким телом, которым она увлеченно занималась перед камерой, словно восхитительной игрушкой.
Так убежище, терзая Адама, требовало Евы. Эти муки прекратились только с появлением Тани, от которой Крылов приходил опустошенный и засыпал с ощущением, будто тело его испаряется и на подушке остается лишь цветной тяжелый мозг да два глазных яблока, в которые ввинтили по калейдоскопу. Зато он понял странную вещь: на территории, где может что-либо происходить только по его осознанной воле, в результате ничего не происходит. Во внешнем мире, где Крылов, испытав к незнакомой женщине чувство неожиданной силы, подпал под некий высший произвол и гонялся за Богом по городу, точно сумасшедший папарацци, все светилось и дышало жизнью, каждый день мог принести и счастье, и крушение надежд – а на суверенной его территории шли, казалось, только самые простые физические и химические процессы. Все остальное приходилось делать вручную. Сам себе подавая одеться, сам себе наливая какао из кривой, пригорелым бархатом устеленной кастрюльки, Крылов словно что-то нарочно подстраивал, словно перед кем-то неумело актерствовал.
Собственная свободная квартира стала для Крылова неослабевающим соблазном. Не раз и не два, натыкаясь на отсутствие в окраинном районе гостиниц или вынужденно попадая в уже знакомое заведение, украшенное плюшевыми креслами цвета вареной свеклы и нелюбезной женщиной-администратором с тонким красным ртом, похожим на школьную отметку, он едва удерживался от того, чтобы повезти Татьяну попросту к себе. По условиям игры любовникам не только не следовало, но прямо запрещалось впускать друг друга в свою реальную жизнь. Но убежище, так же, как и Таня, не имело отношения к реальности Крылова. Из-за того, что тайна его получалась двойной и он утаивал квартиру только для себя Крылова мучило чувство вины. Часто, ощущая вкус болезни на холодной и влажной Таниной коже, наблюдая, как она сплошь оклеивает стертые ноги полосками пластыря, он мысленно крыл себя последними словами. Татьяна, напротив, относилась к своим физическим немощам с неестественным равнодушием.
– Ты любишь, как женщина, – сердито говорила она, когда у Крылова невольно наворачивались слезы от ее клекочущего кашля в спекшийся платок.
– Я боюсь, что ты надорвешься, – оправдывался Иван. – Разболеешься и однажды не придешь, что тогда?
– Не сомневайся, приду, – угрюмо отвечала Татьяна, дыша после приступа кашля, будто после забега на пять километров. – Если бы могла не приходить, давно бы это сделала.
– Зачем мы все это затеяли? – сокрушенно бормотал Крылов, наблюдая, как Таня сноровисто расставляет по голой гостиничной ванной свои походные флаконы геля и шампуня, вымазанные в собственной мякоти, будто перезрелые фрукты. – Нам стоило бы…
– Только не начинай! – страдальчески морщилась она, присаживаясь на одну из двух скудно застеленных кроватей. – Тебе отлично известно, что иначе быть не может. Давай держаться подальше друг от друга и помнить, что от добра добра не ищут. Запомни: реального, живого человека никто не любит. Потому что реальный и живой для этого непригоден.
– Я бы, ты знаешь, попробовал, – высокомерно отвечал Крылов, глядя сверху вниз на то, как женщина, путаясь в сборчатых юбках, расстегивает прилипшие к ногам килограммовые босоножки.
А кто ты, собственно, такой? Мистер Совершенство? – в минуты раздражения в голосе Татьяны прорывалась вся усталость, что накопилась за месяцы скитаний по городу, иногда казавшемуся бесконечным. – Хочешь, сформулирую? Ты – большой подросток, который почему-то думает, будто в кармане у него миллион долларов или как минимум волшебная палочка. Ты как будто все время нарываешься, уверенный, что есть неевклидово решение всякой проблемы и что ты-то его и найдешь. А на самом деле ты ни к чему не готов, как всякий обычный, нормальный человек. Видишь, я и так слишком много понимаю про тебя, не хватало мне еще о чем-то узнавать.
– Ну ладно, сегодня не будем, – покладисто соглашался Крылов, уже сосредоточенный на мелких пуговках и кусачих крючочках.
Он бы, может, и настоял на своем, если бы не связка таинственных ключей, которую Татьяна подарила ему с неизвестной целью – вряд ли просто для того, чтобы его подразнить. Их Крылов всегда носил с собой, и металлическая гроздь на дне кармана парусиновых штанов чувствительно била его но ноге. Два из четырех ключей со сложными бородками, напоминавшие скелетные кристаллы-дендриты из коллекции Анфилогова, явно относились к дорогим высокоточным замкам, два других – похожий на букву «ер» и похожий на обыкновенный гвоздь – отпирали что-то незамысловатое. Возможно, это были разные помещения – но, скорее всего, вторая пара принадлежала внутренним дверям квартиры, из тех, что, обитые дерматином, напоминают старые диваны, а первая открывала сейфовую дверь – и покруче, чем та, на какую раскошелился Крылов. Магнитная пластина с ледяными зернышками чипов говорила о том, что подъезд контролирует компьютер. По всему, квартира Татьяны относилась к жилью довольно высокого класса – что никак не соответствовало бедности ее фольклорной, словно овощными соками крашенной одежды. При этом, несмотря на наличие мужа, что-то подсказывало Крылову: если бы Татьяна решила устроиться как проще и прекратить эксперимент, она могла бы предложить возможности, ничуть не худшие убежища на улице Кунгурской. И ключи она передала Крылову потому, что иногда, в порыве оптимизма, мечтала об этом. Зато в наплывах пессимизма, судя по раздраженным взглядам, какие Татьяна бросала на снимаемые или надеваемые штаны Крылова, нагруженные металлом и бряцающие, будто конская сбруя, она подумывала, как бы ловчее взять назад опасный сувенир. Крылов же намеревался при любых обстоятельствах оставить у себя все тяжелеющую, будто зреющую гроздь, которую изучил осязанием до последней зазубринки и, казалось, мог считывать с нее информацию, как читают на ощупь книги для слепых.
В общем, появление Татьяны в жизни Крылова не привело к ее появлению в убежище. В результате ни одна душа не знала, где именно он находится, когда после разговора с Тамарой, усталый, ошарашенный неподлинностью мира, который он привык считать настоящим, Крылов поднялся на четвертый этаж старого подъезда и отпер своей незатейливой связкой все еще новенькую, отвечавшую бодрым солдатским гулом на толкотню входящего человека сейфовую дверь. В коридоре Крылова ожидала тишина и ветхая полоска света из ванной, где почему-то горело электричество. Резко дернув за ручку, Крылов убедился, что ванная, конечно же, пуста, и протекающий смеситель, замотанный мутным водянистым скотчем и похожий на лезущее из куколки большое насекомое, аккуратно направлен в раковину.
На кухне Крылов обнаружил две немытые тарелки с живописными следами яичницы; в мойке мокла, полная приторной мути, чашка из-под какао, другая, с мухой на дне, белела на подоконнике, рядом с мясистым, похожим на хищного осьминога старухиным столетником. Квартира словно принимала Крылова как минимум за двух человек. Уже не в первый раз у него возникало явственное ощущение, будто в его отсутствие в убежище кто-то побывал. То он находил, вот как сегодня, лишнюю посуду; то ему казалось, будто кто-то трогал книги и поставил их на полку в необычном, не свойственном хозяину порядке. Боковое зрение то и дело отмечало странную неправильность вещей, ошибочность их расположения; иногда Крылов буквально чувствовал – чего-то не хватает среди предметов обстановки, а чего – не мог определить. Ум его, одурманенный женщиной и перегруженный городом, больше не держал тех четырех десятков материальных единиц, которые он оставил на территории и до сих пор успешно контролировал. Он забывал и забывался. Раз, придя от Тани не поздно и обнаружив, что кончились сигареты, он спустился в круглосуточный супермаркет. Пребывая в блаженном рассеянии от летней ночи, от невесомости молочных фонарей, похожих на воздушные шары, от приветливой улыбки темноглазой, почему-то знакомой продавщицы, он купил, помимо блока «Явы», полкило пельменей, три бутылки пива и креветочный салат. Вернувшись домой, он увидал в прихожей фирменный пакет все того же супермаркета, а в пакете – сигареты, пиво, упаковку пельменей, слипшихся в углу, и острую корейскую морковь.
Теперь, перемывая посуду, Крылов давал себе честное слово быть предельно собранным. Через неизвестное время он обнаружил себя стоящим у комнатного окна, с тарелкой в руках, которую он полировал полотенцем до зеркальной скользкости – и тут же выронил из тряпки и из рук, разбив на три идеально чистых зазубренных куска. Внизу, в тени мигающего монитором справочного автомата, топтался нищий старик с огромной ватной бородищей, похожий на спившегося, застрявшего летом на большой земле Деда Мороза; в позапрошлый раз рядом с ним топталась, ожидая Крылова, бледная Татьяна, в последнее время взявшая привычку становиться, если представлялась возможность, в ряд с заскорузлыми, профессионально пахнувшими нищими. Что она хотела этим выразить, оставалось Крылову неизвестно; он подозревал-, что, занимая место и тень, она не подавала соседям ни рубля. Собственно, он давно ожидал, что гадание по карте города приведет Татьяну к убежищу; увлекая свою женщину прочь от собственных окон, стараясь не поднимать головы, он знал, что лжет, как никогда не лгал на словах. Теперь, выглядывая вниз, он чувствовал, как не хватает Татьяны там, возле деда и автоматов, и понимал, что в его незанавешенном окне, будто картина в раме, сохранился и стоит самый острый образ ее отсутствия.
Мимо старика проходило много женщин, облепленных модными, словно бы мокрыми платьями: все они были чужими для Крылова, точно марсианки. Напротив, через Кунгурскую, старинный фасад районной налоговой полиции украшался в преддверии Праздника Города, длинными шелковыми вымпелами, которые стекали с флагштоков, будто мед или варенье, и тут же слипались в густом предвечернем воздухе, вяло шевелясь среди лепных гербов и белоруких слепых кариатид. Подальше, на высоченном торце академического института, начал расправляться и застрял, подергиваясь, гигантский транспарант с портретом мэра: видна была лишь узнаваемая, похожая на холку барана курчавая шевелюра, да левый добрый глаз, который от усилий крохотных рабочих радостно подмигивал крохотным прохожим. Праздник Города был контрольной датой, после которой можно было ожидать возвращения экспедиции. Стало быть, уже через неделю. Прозрачность, наполнявшая квартиру, не удерживала Крылова: то и дело он буквально терял сознание, нормально при этом двигаясь и даже делая что-то по хозяйству. Сидя голым на квадратной кухне, он для чего-то чистил дряблую, с белыми бородавками, прошлогоднюю картошку. Даже отсюда было слышно, как соседи-алкоголики снова заводят один из своих стенобитных скандалов: их приглушенные крики звучали лживо, особенно по сравнению с достоверным треском падающих стульев и всхлипами стекла.
Вот, значит, почему все так. Весь этот мир с его страданиями, бедностью, болезнями попросту ненастоящий. Некие умники, засевшие, в частности, в бетонном институте, приукрашенном к празднику румяным мэром и его сердечным поздравлением, создали реальность, пусть не воплощенную, но отнимающую подлинность у всего, что происходит вокруг. Сообщение Тамары, на первый взгляд неправдоподобное, подтверждалось, если подумать, многими фактами – то есть даже не фактами, а тихим, подспудным ходом вещей. Лет пятнадцать, как это началось: словно самый воздух сделался использованный, отчего господа побогаче бросились покупать контейнеры с альпийским либо антарктическим концентратом. То был необновляемый воздух закрытого помещения, где запрещено откупоривать форточки. Произошла, как писали продвинутые глянцы, смена форматов. Крылов припоминал лавину слов на эту тему, целые реки журнальных шелковых страниц, в которых плыли и тонули, будто осенние листья, разноцветные портреты властителей дум. Консервация жизни подавала себя как небывалое наступление новизны. Все вдруг ощутили себя героями романа, то есть персонажами придуманной реальности; всем хотелось говорить – не отвечая ни за одно из сказанных слов. Крылов не забыл, как они с Тамарой, молодые и счастливые, стильно одетые (впервые позволившие себе, щедротами Анфилогова, дорогую дешевку из оформленных под салуны джинсовых магазинов), толклись в массовке мероприятий, именуемых то политическими акциями, то арт-проектами – что было, в сущности, одно и то же. Все политики представляли собой именно арт-проекты: Президент Российской Федерации походил, как никто другой, именно на Президента Российской Федерации, так что после стали выбирать таких же блондинистых силовиков. Мэр рифейской столицы, курчавый, несколько даже негроидный, похожий на разжиревшего Пушкина, вскоре был переизбран, но на место его пришел в точности такой же, а потом еще один – так что поговаривали, будто достопамятный политик, и его преемник, и нынешний отец рифейцев, украшающий собою в преддверии праздника сотни торцов и фасадов, – один и тот же человек. В этом, как теперь понимал Крылов из объяснений Тамары, не было никакой технической проблемы.
Что потом? Должно быть, все каким-то образом ощутили неистинность мира; помощь ближнему в его ненастоящих страданиях сделалась бессмысленна. Образовалась некая новая культура, обладавшая внутренним единством, – культура копии при отсутствии подлинника, регламентированная сотнями ограничений, прописанных в Законе о защите прав потребителей. Любимые народом герои телесериалов не сочувствовали даже сами себе, достигая достоверности только за счет искусства сохранять лицо, когда по ходу действия умирает ребенок или разоряется фирма. Поэзия выдохлась всюду, а не только из произведений пугал в свитерах до колен, вынужденных теперь продлевать жизнь своим стихам только за счет продления собственной жизни, которую мало кто соглашался обеспечивать. Охотно подавали только нищим, потому что знали: это бизнес, и все старики в плесневелых лохмотьях, инвалиды с похабно шевелящимися красными культями, грязные дети с перемазанными шоколадом лисьими мордашками – на самом деле не бедные люди, зарабатывающие побольше иных дизайнеров и референтов. Нищие сделались актерами истинно народного театра, представителями единственного живого вида искусства – искусства представлять несчастье в условных коммерческих образах. Иные труппы достигали в демонстрации человеческой немощи такой же предельности, какой достигает цирк в демонстрации человеческого атлетизма. Гуттаперчевые акробаты, умеющие прятать на себе здоровые конечности, изгибаясь немыслимым образом и превращаясь из стройных людей в узловатые коряги; иллюзионисты в хитро устроенных колясках, скрывающих из виду едва не половину человека; клоуны, жонглеры, воздушные гимнасты на длинных костылях – иначе говоря, элита профессии, из которой Крылову особо запомнилась носатая цыганка, державшая перед собой в кастрюле голову своего ребенка – и преспокойно выпускавшая его побегать из ветхих сборчатых юбок, когда не наблюдалось особого наплыва заинтересованной публики.
Подлинник – врет. Главная идея нового искусства имела под собой, оказывается, глубокую основу. Но эта основа оставалась скрытой. Никто не сообщил, к примеру, матери, что ее грошовая пенсия, на которую можно протянуть, только покупая «благотворительные» продукты в серых присохших упаковках, всего лишь условность, правило игры. Жалобы ее на опухшие ноги, на давление, на темноту в глазах уже давно звучали ложью – и она действительно лгала, потому что болела понарошку, тогда как объективно существовали лекарства, способные освежить ее воспаленные почки за несколько часов. И сколько раз Крылов, бывало, раздражался не на сетования даже, не на тонкий голос из соседней комнаты, а на самый вид ее разрезанных лаковых туфель, словно вымазанных изнутри хозяйственным мылом. Так же точно его бесили и другие проявления бедности, немощи, болезни, не умеющие прикинуться шуткой. Теперь он понимал, почему у всех врачей, даже очень высокооплачиваемых, такой дурной характер и почему у женщин стало принято накладывать много косметики, чтобы лица походили на большеротые маски. Что получилось в результате? Театрализация жизни, позиционирование всякого питейного заведения и всякой кофейни в качестве сценической площадки, актерство официанток, обилие блескучих телешоу при отсутствии толковых новостей, бесконечные конкурсы красоты без самой красоты. Мы есть то, на что мы похожи. Разве так трудно сделать вид, что ты благополучен и здоров? Гораздо легче, чем действительно заработать деньги и действительно выздороветь – но от нормального члена общества большего и не требуется. Ему в каком-то смысле большего и не нужно. Что там Тамара говорила насчет половины рифейского населения, желающей не быть? Видимо, как раз у хитников и экстремалов все в порядке со вкусом, раз они отказываются от постоянного участия в кастинге.
Так думал Крылов, лихорадочно пытаясь сформулировать, почему же он попался. Похоже, что с ним, вопреки его желанию, то есть насильственно, случилось нечто подлинное. То, что раньше, вероятно, случалось со многими людьми и было явлением того же порядка, как и происходившие совсем в глубокой древности превращения, воскрешения и полеты на пыльных персидских коврах. Со стороны Крылова было абсурдно так привязываться к женщине, не слишком красивой, капризной, угрюмой, – тем более буквально выхватывать ее из толпы, будто бог знает какое сокровище. Радость его была в одних воспоминаниях о Тане: он почему-то отставал от себя, от собственной реальности на несколько дней. Чтобы быть счастливым, ему следовало все свои дни сделать одинаковыми, то есть жениться на Тане и вести абсолютно размеренную жизнь, сегодня как вчера. Вместо этого он потребовал (от неизвестной, по-видимому, небесной инстанции), чтобы в его персональном случае непроверяемое подверглось проверке. В результате в жены ему достался призрак.
Поскольку на территории, освобожденной от присутствия Бога, ничего не происходило, то единственным событием этого вечера оказался сон Крылова. Ему приснилось головокружительно глубокое горное ущелье с отвесными, словно железными, скальными стенами; по дну его, подробному, будто живая карта, несся с гулом курьерского поезда зеленый поток, пыливший тучами воды и пахнувший вином. Стоило наклониться чуть пониже, буквально на десять сантиметров, как отдаленный шум воды внезапно делался слышней: голову буквально охватывал ахающий грохот, и благоухание ущелья поднималось вместе с тончайшей, очень холодной пылью, что ложилась на лицо, будто влажный марлевый компресс. Бездна манила – сильней, чем та, что открывалась с вершины прекрасной «поганки»; высота прохватывала, и в животе порхали мотыльки.
Рядом с Крыловым стояли и сидели какие-то люди (сбоку, неотчетливо, был как будто силуэт разбитого автобуса); постепенно, точно звери к водопою, они подкрадывались к самому краю обрыва. Чтобы не броситься вниз самому, каждый снимал и швырял на прокорм глубокому прельстительному воздуху какие-то вещи: в бездну, кувыркаясь, летели кейсы, ботинки, мобильные телефоны, скользили, словно приветствуя по очереди правую и левую скальные стены, темные шляпы. Но ни одна из брошенных вещей не достигала дна: уже почти исчезнув, остро вспыхнув на солнце, они ныряли в синюю тень и там, показавшись напоследок, исчезали, точно их растворяла сама высота, сама непостижимость падения, додумать которое было невозможно.
Крылов, как другие, кинул вниз, едва не покачнувшись вслед за нею, тяжелую сумку, содрал с запястья сопротивлявшиеся, будто скорпион, железные часы. Сокрушаясь, что у него по сравнению с попутчиками очень мало вещей (во сне все это было логично и сопровождалось каким-то квакающим закадровым комментарием), он выпутался из старых, никуда не годных пальто и пиджака, из-за пустоты карманов странно и легко отдававших новизной. Проследив падение своей одежды, полоскавшейся, точно ее постирали, в восходящих и опадающих воздушных потоках, Крылов обратил внимание на то, что многие люди вдоль обрыва следуют его примеру. Иные уже разделись до трусов и напоминали купальщиков, готовых окунуться в озеро дивного воздуха. Сопротивляясь зову пропасти, они цеплялись друг за друга или ложились плашмя, буквально лепились к скале – твердой, надежной, а все-таки покатой; их незагорелые тела, покрытые мурашками и прилипшими камешками, дрожали среди трепета редкой травы, из которой ветер вычесал все, кроме нитяных сверкающих стеблей.
Вот, полоща штанинами и сыпля монетами, в пропасть полетели чьи-то серые, сильно измятые брюки. Присмотревшись, Крылов увидел, что и на противоположном краю провала творится то же самое: откуда-то взявшиеся люди – гораздо более близкие, чем гравированные кустарники и миниатюрное овечье стадо, стекавшее, будто овсянка с края кастрюли, на берег кипящего потока, – стаскивали, швыряя ее от себя и даже подбрасывая вверх, разноцветную одежду, ложились голыми на влажно блестевшие, словно бы жирные камни. Теперь уже оба края пропасти напоминали пляж; то тут, то там маячил широкобедрый женский силуэт, пытающийся сжаться в комок. Вдруг неподалеку началась какая-то нелепая возня, похожая на спаривание жуков: сперва покатился, ударяясь о скальную стенку, будто первобытный прообраз колеса, округлый каменный кусок, а потом один из двух дерущихся, сильно замахав руками, точно пытаясь уплыть на спине, оторвался и стал уменьшаться, сверкая белизной и растворяясь, словно высыпанная в воду ложка сахарного песка. Крылов, будучи во сне всеведущим, догадался, что произошло: те, у кого не осталось вещей, чтобы сбросить их вместо себя в чарующий провал, сообразили, что для этого вполне подходит зазевавшийся сосед. И уже туманные попутчики Крылова, отчужденно рассредоточившиеся, чтобы каждому быть наедине с очарованием пропасти, снова стали собираться вместе; вот полетели, близко к солнечным стенам, две, три, четыре нелепые куклы – одни безвольные, другие с каким-то остатком дергающейся жизни; те, кто не успел сорвать с себя одежду, были как флаги.
Между тем прельстительное дно ущелья, заполняемое выпуклым солнцем, словно кто проводил ему пальцем русла и озерки, оставалось невинным – не запятнанным ни одним из сброшенных сверху предметов. «Оркестровая яма мирового театра», – произнес над ухом Крылова закадровый голос; и действительно – призывы бездны внезапно усилились, будто в ее беззвучную музыку стройно вступили новые инструменты. Сдерживая ликование поджилок, Крылов гляделся в эту вечность, где над рекой, далекой, будто реверсивный след от самолета, стояла лиловая грозная радуга, с ярким, как при солнечном затмении, золотистым ободком. Он не заметил, как к нему подобрались. Полуголый толстяк, осторожно несший свой приятный, словно шелком вышитый животик, увидел, что обнаружен, и набросился на Крылова с отчаянным хохотом, больно раня сырые ноги об острые камни. Он оказался холодный, как лягушка; играя бледными глазами, он словно пытался посадить Крылова на землю. Но когда Крылову показалось, что он уже практически вывернулся из скользких объятий противника, подошвы его не нащупали опоры – и под ним, как граната, рванула пустота.