19 марта 2024  13:41 Добро пожаловать к нам на сайт!

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 57 июнь 2019


Религия


Зёрнов, Николай Михайлович

Николай Зернов

Зёрнов, Николай Михайлович (1898-1980) – крупный экуменист, модернист, пропагандист идей “православного” модернизма на Западе. Учился на медицинском факультете Московского университета. В 1921 г. эмигрировал в Константинополь, затем в Югославию. В 1925 г. окончил богословский факультет Белградского университета. В 1925 г. переехал в Париж. Н.З. принял активное участие в создании Русского студенческого христианского движения (РСХД), был его секретарем (1925-1930), членом совета РСХД (отвечал за экуменическую деятельность), редактором «Вестника РСХД» (с 1925 по 1929 г.). Принимал участие в создании модернистского Парижского богословского института, читал в ПБИ лекции по сравнительному богословию. Автор журнала Н.А. Бердяева “Путь”. Активный участник экуменического движения.



Русское религиозное возрождение в ХХ веке

Перевод санглийского

YMCA - PRESS

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ПЕРЕВОДУ

И кто не собирает со Мной,

тот расточает. Мф. 12, 30.


Это предисловие нам хочется начать словами, сказанными более полувека назад, в 1911 году, небольшой группой русской интеллигенции, основавшей книгоиздательство, чтобы принести русской общественности благую весть о Христе:

«Русское самосознание находится в периоде затяжного кризиса, который, по-видимому, не ограничится одним нашим поколением. Старые устои жизни и традиционные формы самосознания разбиты или же разбиваются на наших глазах историей, а новое только зарождается в мучительной борьбе и проходит через начальную стадию своего развития.

В такую критическую, но вместе с тем творческую эпоху, когда закладывается фундамент нового будущего, с совершенно исключительной остротой поднимается в душе загадка России.

Перед нами ставится вопрос не об одних внешних судьбах России, не об одном только ее государственном бытии и экономическом благосостоянии, но обо всем ее духовном облике, о ее призвании и значении в мировой истории».

Во все времена русская интеллигенция — эта совесть России — задавала вопросы: «Что такое Россия? В чем ее святыня и задача?» И по-разному отвечала на них. Сегодня и мы задаем их себе, задаем спустя полвека, в течение которых России удалось изменить лицо земли, изменить лицо человечества. К лучшему ли? Мы не берем на себя ответственности ответить на это. Одно несомненно — сегодня судьба человечества более, чем когда-либо связана с судьбой России, а судьба России спокон веку связана с русской интеллигенцией. Именно она, русская интеллигенция, пронесла через десятилетия царских тюрем и ссылок веру в атеизм, материализм и социализм. К чему привела эта вера? Она развратила душу России и вызвала к жизни стихию революции, которая без остатка поглотила самую интеллигенцию.

Книга Зернова посвящена последней главе ее героической истории, в которой немногие из ее «святых, не верящих в Бога» (Г. Федотов) находят своего Бога и себя. Их предостерегающий голос не был услышан. Из атеизма, материализма, нигилизма не смогли родиться свобода и братство.

Свобода, братство и любовь возможны лишь во Христе. «Где Дух Господень, там свобода». Понадобился колоссальной силы урок — катастрофа, потрясшая мир до основания, чтобы привести интеллигенцию к покаянию. Только увидев дело рук своих, она поняла, как ложны и безжизненны ее идеалы.

Но мы не должны осуждать ее — мученичеством искупила она вину перед Россией и до конца пронесла свой крест.

Сегодня судьба России зависит от нас: добудем ли мы для нее свободу или приведем к еще большему, доселе невиданному рабству?

Только во Христе, облекшемся в плоть человеческую и принявшем крестную смерть, чтобы не умалить человеческой свободы, только в Нем мы можем обрести свободу для себя и нести ее другим.

Выбор пути зависит от нашего свободного решения. И Спаситель не утверждает, а спрашивает: «Сын человеческий, найдет ли веру на земле?»

Ныне среди идейной и духовной пустыни российской действительности все лучшее, свободолюбивое, мыслящее, честнейшее приходит к Христу и в нем находит силу для творчества и деятельности, должных преобразить душу и лицо России. Задача эта выпала нам, участие или неучастие в ней — вопрос христианской совести каждого. Уклониться мы не можем: рано или поздно действительность заставит ответить на этот вопрос. Но если мы и выберем участие, то избави нас Бог от самоуверенности и безотцовства: ни на минуту не забудем, что сила, благодатно даваемая, молитвой мучеников российских нам посылается; идеи, которыми мы живем, выношены в безрадостных условиях русского изгнания. Ведь та часть интеллигенции, которая влилась в основное русло великой культуры и начала оцерковление с конца XIX века, и в изгнании жила болью о России, мучилась ее мукою — мысли ее и чаяния о России напоены кровью исстрадавшегося сердца. И сегодня наша первая и главная обязанность — помочь выношенной в изгнании «русской идее» вернуться на родину, перекинуть мосты через пропасть полувекового забвения к русской культуре, философии, религиозной мысли, богословию, литургическому богатству Православия, сохраненным, очищенным и приумноженным в изгнании остатками русской культурной элиты.

С этой точки зрения книга Зернова — пока единственная попытка осмысления русского религиозного возрождения в целом. Написана она для иностранцев, с русской культурой мало знакомых, потому изобилует упрощениями, грешит не всегда оправданным схематизмом. Но разве мы сами не иностранцы в знании собственной религиозной истории? Разве драгоценное сокровище русской духовности, религиозной мысли не новость для нас — русских людей? Потому примем с благодарностью работу автора, собравшего колоссальный материал и написавшего произведение, сейчас для нас, пожалуй, наинужнейшее.

В русское издание внесены немногие, на наш взгляд необходимые, уточнения и дополнения.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

РУССКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
ПРОТИВ ИМПЕРИИ И ЦЕРКВИ

Победа русской интеллигенции над императорской Россией в 1917 году — поворотное событие в истории двадцатого столетия. Низвергнув самодержавие, интеллигенция дала свободу общественному брожению и недовольству, скопившимся в русском народе со времен образования централизованной монархии в шестнадцатом столетии.

Разнообразные причины вызвали падение императорского правительства в середине изнуряющей войны, но нет сомнения, что непреклонная оппозиционность интеллигенции составляла острие тех сил, которые систематически подрывали устои государства и ускоряли революцию.

Однако интеллигенция не сумела использовать свой первоначальный успех; ее признанные вожди не удержали власть над русским народом — задача, успешно выполненная буржуазией во времена французской революции. Вместо того, чтобы воплощать идеалы политической свободы, вдохновлявшие тех, кто добился отречения царя от престола, следующий период русской истории оказался под властью коммунистической диктатуры. Русская интеллигенция стала первой жертвой революции, ради которой она так самоотверженно трудилась.

Интеллигенцию уничтожили настолько безжалостно, что теперь ее можно рассматривать как социальное явление безвозвратно ушедшего прошлого, хотя отдельные ее представители и дожили до второй половины двадцатого столетия как в России, так и среди политических эмигрантов. Несмотря на свое исчезновение, интеллигенция заслуживает специального исследования благодаря важному культурному и политическому вкладу в историю человечества.

Русская интеллигенция — единственная в своем роде. Ни в одной стране мира не было хотя бы отчасти подобной социальной группы. Ее нельзя назвать классом, так как она не имела единого экономического базиса1. Ее представляли члены старинных аристократических родов таких, как князья Долгоруковы, Шаховские, Оболенские, Трубецкие2. В ее среде можно было встретить известных промышленников и купцов: Морозовых, Коноваловых, Третьяковых, Поляковых и Бурышкиных3. Ее сердцевину составляли люди гуманитарных профессий, но к ней относились и пролетарии умственного труда, выходцы из низших слоев русского общества.

В еще меньшей степени интеллигенция была политической партией в общепринятом смысле слова. Ее члены исповедовали разнообразные политические убеждения, от либерализма и социализма — до коммунизма и анархизма. Одни были конституционными монархистами, другие — республиканцами. Одни одобряли терроризм, другие были пацифистами и отказывались противиться насилием даже злу. Русскую интеллигенцию неправомерно отождествлять с интеллектуальной и артистической элитой страны. Многие выдающиеся ученые и писатели находились вне ее рядов, а наиболее рьяные ее представители довольствовались немногими теориями, принятыми ими на веру, как, например, идея прогресса, дарвинизм или диалектический материализм. Наконец, интеллигенция, строго говоря, не была едина и по национальному составу — с конца девятнадцатого столетия она включала выходцев из многих народностей империи — немцев, грузин, армян, татар и особенно евреев, игравших важную и иногда решающую роль в ее деятельности.

Хотя интеллигенция — это не класс, не партия, не профессиональное объединение, она ни в коей мере не была аморфна. Напротив, она была настолько ярко очерчена, отлична от остального населения, что ее представители распознавали друг друга не только по мировоззрению, но даже по платью, манерам, речи.

Писатели Анненков4, Бердяев, Бунаков-Фундаминский, Варшавский, Степун и другие, затрудняясь в определении характера этой необычной социальной группы, сравнивали интеллигенцию с религиозным орденом. Такое определение помогает понять особое место интеллигенции в жизни русского народа. Федор Степун (1884-1965), один из ее ведущих представителей, сформулировал это понятие следующим образом: «Орден — сообщество людей, подчинивших себя определенному образу жизни, основанному на определенном мировоззрении. У ордена русской интеллигенции не было определенного религиозного взгляда, но он каждое мировоззрение превращал в религию. Никто не давал никаких обетов, но каждый, присоединившийся к ордену, знал, что это на всю жизнь»5. Другой летописец интеллигенции Гарольд Вильямс (ум. 1928 г.)6 описывал ее как группу, ярко окрашенную религиозными убеждениями. В своей книге Russia and the Russians он писал: «Интеллигенция скорее носит характер религиозной общины, чем литературно-научного класса. Ее мировоззрение напоминает пуританство. Она обладает сектантским сознанием и ставит идеалом не спасение индивидуальной души, а спасение всего народа»7.

Как всякий орден, русская интеллигенция имела собственные символ веры, дисциплину и традиции. Она прославляла своих святых и мучеников, проклинала еретиков и отступников. Ее представители, готовые вступать в бой, не боялись трудов и опасностей, с мужеством и настойчивостью приносили все новые жертвы. Однако существовало и принципиальное отличие между орденами — светским и религиозным. Интеллигенция не имела писанного устава, иерархии и собственной организации. Это независимое движение — одно из проявлений способности русских действовать без подчинения какому-либо лицу, издающему декреты и налагающему на всех единую волю. Ряды интеллигенции были открыты для каждого, вдохновленного теми же идеями и желающего участвовать в общем деле. Ее ведущий принцип — служение простому народу, и поэтому крестьянство почиталось особо. Его благосостояние, счастье и свобода — те цели, в жертву которым приносились все другие соображения8. Популярный среди интеллигенции журналист М. А. Протопопов (1848-1915) выразил это убеждение: «Все для народа, все в народ и все из народа. И ничего — вне народа»9. Главным врагом считалось самодержавие, обвиняемое интеллигенцией в том, что оно держит народ в невежественном и угнетенном состоянии, и низвержение монархии представлялось прогрессивным элементам общества самой настоятельной задачей.

Отец Сергий Булгаков, один из выдающихся представителей интеллигенции, так описывал свою политическую позицию: «Всю свою молодость и сознательную жизнь до первой революции я был непримиримым врагом самодержавия, я его ненавидел, презирал, гнушался им, как самым бессмысленным, жестоким пережитком истории. Самодержавие — это полиция, жандармы, тюрьма, ссылки, придворные, ни для кого ненужные и неинтересные приемы и парады, и убийственная жестокость к русскому народу. Всю гамму интеллигентской непримиримости к самодержавию я изведал и пережил»11.

Путь освобождения простого народа был заимствован в европейских социалистических теориях. Престиж западной цивилизации высоко оценивался всеми представителями интеллигенции. Политическая мудрость ожидалась от Германии и Франции, однако ряд русских радикалов пытался создать и собственную, усовершенствованную версию социализма, основанную на вере в особые качества русского крестьянства с его общинным землевладением. Хотя некоторые интеллигенты были убеждены, что в России социализм восторжествует ранее, чем в Западной Европе, большая часть их признавала, что учиться надо у немцев, и считала атеизм и материализм признаками просвещения, полагая, что всякий, исповедующий атеизм и материализм, поднимается на высшую ступень цивилизации. Это были необходимые элементы символа веры, бесспорные для большинства представителей ордена. Православная Церковь отметалась, как часть старого строя, потому что не смогла помешать росту самодержавия, и тем самым увековечила несправедливость и неравенство, царившие в русской политической системе. В глубоком противоречии находились догматический атеизм интеллигенции и ее моральный кодекс поведения. С воодушевлением принималась дарвиновская теория борьбы за существование и выживание более приспособленного, создавались специальные кружки по изучению и пропаганде этой теории12, однако не допускалось перенесение дарвинизма в область общественных отношений. Русские дарвинисты проповедовали священный долг служения народу, были готовы разделить народные страдания и снизойти до социального и экономического уровня жизни в крестьянской общине.

Русская интеллигенция презирала общепринятую сексуальную мораль, ратовала за равенство мужчин и женщин, считала нерасторжимость браков незаконным рабством и стояла за право каждого выбирать собственный путь; в то же время требовала аскетического отречения от удобной и спокойной жизни, призывая жертвовать личным благом ради блага народного, не предлагая взамен никакой награды, кроме сознания выполненного долга. Орден призывал своих членов к самопожертвованию, как христианских подвижников и мучеников, и не замечал, что подобная героическая этика с индивидуальной оценкой каждой личности несовместима с материалистическим учением о человеке, как о животном, чье поведение обусловлено инстинктами и физиологическими потребностями. Своеобразные отличительные особенности этих взглядов: идеалистический нигилизм, самоотрицающийся эгоизм и секуляризированный аскетизм. Эти очевидные противоречия являются следствиями разрыва преемственности русской культуры, произошедшего в результате грубой и насильственной европеизации страны в восемнадцатом веке.

До этой встречи с Западом русские придавали большое значение обрядам. Их обрядовое благочестие имело много общего с ветхозаветными предписаниями. Русские различали чистую пищу от нечистой, а одежду и обычаи делили на приличествующие и неприличествующие доброму христианину. Наиболее ревностные сочетали бытовое благочестие с пуританским осуждением народных развлечений, с суровой духовной и телесной дисциплиной13. Христианский Запад отвергался, как подпавший под влияние ересей и пороков. Не только западные вероисповедания, но и обряды и обычаи рассматривались как вредоносные для души и тела. Русские верили в свою миссию хранителей неповрежденного Православия, и это убеждение связывалось с идеей Москвы — третьего Рима, славной столицы христианского мира14. Неизбежным поэтому было столкновение царя Алексея и его сподвижника Патриарха Никона с ревнителями старины, как только царь и Патриарх ввели некоторые изменения в обряд русской церкви, приближая его к греческому и украинскому образцам. Староверы основали собственную церковную общину и отказались поддерживать какую-либо связь с принявшими обрядовые изменения.

Раскол сопровождался небывалым взрывом религиозного фанатизма. Тысячи церковных повстанцев оставили дома и основали колонии на безлюдных землях за границами Московского царства или в глуши северных лесов. Другие сжигали себя заживо, предпочитая самоубийство осквернению15. Гибельный конфликт подготовил почву для реформ Петра, позволил царю-революционеру наложить железную руку на страну. Раскол облегчил уничтожение московского уклада жизни, но в то же время углубил противоречия между старой и новой Россией, породив еще большую враждебность к Западу, которая распространилась далеко за пределами староверческих общин16.

В русской и западных культурах не было ничего принципиально несовместимого, ибо обе они коренились в христианском Откровении; вражда между ними возникла в результате длительной изоляции, различных недоразумений и взаимной подозрительности. Она могла постепенно исчезнуть при мудрой и неторопливой политике, обходящей камни преткновения; однако этот путь был непригоден для нетерпеливого царя. Петр боялся и ненавидел московский строй, и не упускал возможности унизить его приверженцев. Он вынудил русских бояр сбрить бороды, что казалось им унизительным, и навязал курение табака, порицаемое Церковью. Деспотичный монарх находил злорадное удовлетворение в унижении своих подданных перед грубыми и надменными иностранцами.

Петр построил империю на расколотом основании, уничтожил однородность русской культуры, открыв для своих последователей новый мир западной политической мысли, искусства и науки. Он расширил их горизонт и привил вкус к комфорту и даже роскоши; но эти, до него запретные, плоды европейской цивилизации покупались ценой отступничества от священных традиций русского Православия17.

Для большинства петровские реформы были великим бедствием, народ попал под унизительное ярмо крепостного права и мучительной солдатчины; его культурное развитие остановилось, людей принуждали нести бремя растущей империи, не предоставляя им возможности пользоваться благами этого роста18. Русская интеллигенция — плод петровской политики.

Краткое резюмирование главнейших стадий в эволюции императорской России необходимо, чтобы понять умонастроение интеллигенции и ее непримиримую оппозицию Санктпетербургскому самодержавию.

Петр был гений и маньяк. Созданный им государственный строй наследовал противоречивые черты своего творца — широкий кругозор и деспотизм, энергию и расточительную бесхозяйственность. История этого строя может быть поделена на три неравных периода. Первый начался в 1703 г. основанием новой столицы С. Петербурга и закончился 14 декабря 1825 г. поражением декабристов. Второй — завершился 19 февраля 1861 г. освобождением крестьян. Последний период заканчивается отречением Николая II 5 марта 1917 года.

В первый период происходит безостановочная экспансия империи. Монополия политической власти находится в руках дворянства, ставшего сторонником европеизации, поскольку хорошо вооруженная армия стояла на страже его интересов. Рост империи в восемнадцатом веке сопровождался дальнейшим закрепощением крестьянства. К 1825 году почти половина всех крестьян превратилась в крепостных, мало чем отличавшихся от рабов. Их могли покупать, продавать и обменивать, как прочие виды частной собственности. Таким образом, проникновение европейской цивилизации в России сопровождалось двумя нравственными факторами величайшего значения: принявшие ее русские оказались в оппозиции христианской традиции своей родины и в то же время получили власть над жизнью и смертью своих соотечественников, братьев по крови и вере. В благодарность за социальные и экономические привилегии дворянство не за страх, а за совесть служило монархии. Оно, подобно Петру, было убеждено, что государственный долг состоит в насильственном насаждении западной культуры темному народу19.

Отличительной чертой дворянства было рабское подражание Европе. Высокопоставленные его представители говорили преимущественно по-французски, копировали европейские моды, литературные и художественные вкусы, научные теории и философские учения, жили в домах, построенных по западному образцу, и старались как можно сильнее отмежеваться от русского народа. Вершиной самонадеянного просвещения было царствование Екатерины II (1762-96). Талантливая немецкая принцесса правила Россией в течение тридцати пяти лет, целиком придерживаясь вышеуказанных взглядов, и считала свое правление благодеянием для России. Распространив рабство на многие до того свободные части страны, царица рассматривала это злодеяние как законную плату русского крестьянства за блеск и европейский престиж своего двора.

Однако в годы царствования Екатерины появилось первое предостережение о быстро растущей пропасти между правящим классом и народом. Александр Радищев (1749-1802) опубликовал в 1790 г. книгу под названием «Путешествие из Петербурга в Москву», в которой ярко описал страдания закрепощенного крестьянства и деспотическую власть помещиков. За непрошенное вмешательство в политику просвещенного абсолютизма он был сослан в Сибирь. Хотя протест Радищева не имел никаких практических последствий, он не был одинок в осуждении рабства. Группа франкмасонов, объединившихся вокруг Ивана Новикова (1744-1818), также выступала против угнетения крестьянства. Основная идея этих христианских гуманистов — духовный рост личности. Противники рабства, они были убеждены, что оно принижает в равной степени и раба и господина. Однако франкмасоны поддерживали самодержавие, ожидая от монарха инициативы освобождения крестьян. Они с ужасом следили за эксцессами французской революции с ее антихристианским уклоном, и не считали свои дворянские привилегии пожизненными и неотъемлемыми правами.

Александр I (1801-25) обнадежил тех, кто ожидал от престола и либеральных реформ, и дальнейшей европеизации страны. Воспитанный в традициях французского республиканства, он много обещал, но мало что сделал. Роковое столкновение монархии и прогрессивной части европеизированных русских произошло в декабре 1825 г., когда после таинственной смерти Александра в далеком Таганроге группа аристократов, офицеров гвардейских полков, подняла неудачное восстание, пытаясь установить конституционную форму правления. Декабристы были далеко не едины в своей программе. Некоторые из них — республиканцы и экстремисты — выступали за решительные социальные реформы (вроде государственного экономического контроля), другие были преданы монархии; тем не менее, все они смотрели на Европу, как на образец, и верили, что политические теории Запада применимы и к их стране. Многие из них воспитывались в атмосфере французской культуры и вслед за Петром мечтали увидеть Россию, поднятой до уровня европейских государств. Их восстание закончило период тесного союза дворянства с самодержавием.

Второй период истории самодержавного строя совпадает с правлением верного последователя Петра, царя Николая I (1825-55). Немец по происхождению и воспитанию, он ненавидел все связанное с революционной Францией. Не беспокойный Париж, а Пруссия была для России идеалом. Цензурой и ссылками император пытался подавить либеральное движение. Его тридцатилетнее царствование — классическая эпоха в истории империи. Она казалась прочной, а на самом деле почва для ее падения была уже подготовлена.

Николай I — трагическая фигура, гораздо более сложная, чем это принято думать20. Он обладал обостренным чувством долга, работал, не щадя сил, самостоятельно занимался внутренней и внешней политикой и совершал ошибки в обеих областях. Он не доверял русской аристократии, большинство царских помощников были немцы из прибалтийских провинций. Местное управление находилось в руках неумелой и низкооплачиваемой бюрократии, вышедшей из нижних слоев общества. Царь подавлял всякое выражение независимой мысли и, хотя приобрел репутацию самого волевого Романова девятнадцатого столетия, отсутствие решимости вынудило его отложить отмену рабства. Император периодически созывал негласную комиссию для обсуждения реформы, которую считал настоятельно необходимой и, однако, ничего не сделал для изменения социальной структуры государства, парализовав тем самым империю в то время, когда остальные европейские государства быстро менялись под влиянием промышленной революции. В самой России было много выдающихся деятелей, способных безболезненно перевести страну из политической и экономической системы восемнадцатого века в век девятнадцатый, но их отстранили от управления21. Роковое последствие этого паралича — отчуждение между интеллектуальной элитой и правительством. Творческое меньшинство образованных людей перестало верить в просвещенный деспотизм. Более того, осознав несправедливость рабства, они подвергли сомнению самое основание, на котором стояло грандиозное здание Санктпетербургской монархии. Идеологически они разделились на две группы, в равной мере враждебные прусскому типу самодержавия. Одни, известные как западники, считали, что Россия должна идти по пути европеизации. Их идеологи видели в Западной Европе единственный и универсальный образец социального прогресса и полагали, что чем больше Россия будет подражать Западу, тем значительнее будут ее успехи. Другая группа, славянофилы, утверждала, что Россия — воплощение своеобразной культуры, основанной на православной христианской традиции, и что страна скорее разрешит свои многочисленные проблемы, черпая силы из собственных духовных источников, чем подражая Западу. Николай I враждебно относился к обоим движениям: ярый противник европейского либерализма и его русских подражателей, он в то же время чуждался и православного мировоззрения. Император пытался компенсировать недостаток свободы избытком дисциплины. Его главная цель — сохранение военного престижа страны, но в годину испытаний Крымской войны самодержавный строй был поколеблен до основания. Русская армия оказалась не в состоянии защитить даже собственную территорию, бюрократия была бездеятельна и продажна, промышленность неразвита, а хозяйство ослаблено непродуктивным крепостным трудом. Этим поражением окончился период политического застоя, начавшегося в 1825 г.

Александр И (1855-81), сын и преемник Николая I, провел ряд преобразований, из которых важнейшее — долгожданная отмена крепостного права22. Либеральными реформами открылся третий и последний период в истории империи. Десятилетие между 1856 и 1866 годами ознаменовалось значительным облегчением полицейского гнета. Ослаб и цензурный контроль, что сделало возможным публичное обсуждение политических и социальных тем.

Именно в этот критический в судьбе империи период на сцене появилась русская интеллигенция, как определенная и отличная от всех остальных общественная группа, с собственным символом веры и нравственным кодексом поведения, четко и громко выражавшая свое мнение. В отличие от либералов предшествующей эпохи, интеллигенция не желала поддерживать империю и делить с правительством бремя управления. Она относилась непримиримо враждебно к государству и делала все, чтобы его разрушить23. Реформы были проведены слишком поздно. Александр возобновил политику просвещения, покинутую его предшественниками, но вместо поддержки интеллигенции, заплатил жизнью за намерение восстановить справедливость и расширить политическую свободу. Он стал жертвой заговора, организованного радикальным крылом недавно образовавшегося ордена. Убийство императора окрасило кровью последний период заката империи. Безжалостная борьба между монархией и интеллигенцией закончилась гибелью обеих.

Может показаться странным, что либеральное царствование Александра II вызвало гораздо более сильную оппозицию, чем реакционное правление Николая I, и что враги самодержавия начали свою непримиримую деятельность тогда, когда русский самодержец приступил к выполнению программы, которую приветствовали наиболее просвещенные представители нации. Однако в этом есть своя логика. Одна из причин случившегося — коренные изменения в социальной структуре европеизированного правящего класса. До середины столетия он преимущественно состоял из членов землевладельческих семей, принадлежавших к сравнительно ограниченному кругу. Их существование зависело от привилегий, гарантированных самодержавием. Некоторые из них, например, декабристы, стремились к большему участию в управлении страной, критиковали политику императоров, но даже и недовольное дворянство оставалось преданным С. Петербургской империи, враждебным старому московскому строю.

Как класс дворянство целиком зависело от крепостного права, хотя наиболее либеральные его представители сознавали все зло неограниченной власти. Недоверие Николая I к русской аристократии и желание управлять с помощью чиновничества вынудили его набирать на государственную службу выходцев из других сословий. Русские университеты — в начале века привилегия дворянства — постепенно открылись. для сыновей сельского духовенства, мелких государственных чиновников и даже крепостных, получивших вольную. Во второй половине века эти разночинцы составляли большинство студентов. По происхождению, по духовному и культурному багажу у них было мало общего с представителями землевладельческого класса. Новое поколение образованных русских, вышедшее из низших слоев населения, имело другую психологию. Они подвергались тому же процессу европеизации, как и их предшественники дворяне, но реагировали на него по-своему, и отношение к строю, допустившему их к европейской культуре, было иным. Они не испытывали ни лояльности, ни признательности к государству, а себя рассматривали как отщепенцев, так как стояли ближе к непривилегированным классам, хотя уже не разделяли христианской традиции народа. Они пленились европейской антиклерикальной мыслью в ее наиболее радикальных выражениях; пытались постигнуть тайны европейской цивилизации, однако не для того, чтобы вкусить прелести европейской жизни, прельщавшие дворянство восемнадцатого века, а чтобы получить готовые рецепты борьбы с социальным и политическим злом, царившим на родине24.

Эти русские, вынесенные на гребне второй волны европеизации, нашли учителей в радикальном слое дворянства, недовольном давящей атмосферой николаевского царствования и готовом продолжать дело, начатое декабристами. Соединение этих различных социальных групп подготовило будущий состав русской интеллигенции. Каждая группа имела собственное кредо. Радикалы из дворянского сословия с чувством социальной вины своего класса, нравственно ответственного за угнетение крестьян, стремились искупить свой грех перед народом. Русская литература этого периода рисует подобный тип кающегося дворянина. Выходцы из средних слоев проповедовали отрицание сословных различий, стремление к равенству и критическое отношение к культуре, которую они считали порождением буржуазного духа. Обе эти группы постепенно перемешались. Нередко случалось, что дети состоятельных семейств исповедовали крайний нигилизм, тогда как сыновья бывших крепостных жадно впитывали западную и русскую культуру.

Здесь уместно отметить, что орден интеллигенции никогда не охватывал всех европеизированных русских. Многие из них оставались вне его. Будучи консерваторами или либералами, они чуждались целей и средств борьбы радикальной интеллигенции. Таковы, например, сотрудники Александра II в период реформ. Некоторые из них — славянофилы, как Александр Кошелев (1806-83) и Юрий Самарин (1819-76). Другие — либеральные государственные деятели, вроде военного министра Дмитрия Милютина (1816-1912), его брата, помощника министра внутренних дел, Николая Милютина (1818-85) или князя Василия Черкасского (1824-78). Таким был и Константин Кавелин (1818-85), профессор философии, и многие другие.

В равной мере вне интеллигенции стояли те писатели, ученые и художники, которые не вмешивались в политику или, интересуясь ею, не усвоили тех принципов, которыми руководствовалась интеллигенция. Среди них можно назвать графа Льва Толстого (1828-1910), Ивана Гончарова (1814-91), Федора Тютчева (1803-73), Алексея Толстого (1817-75) и Афанасия Фета (1820-92). Даже Ивана Тургенева нельзя считать представителем интеллигенции, хотя он постоянно описывал ее и спорил с нею; но зато писатели народнического направления, такие как Глеб Успенский (1843-1902), Н. Наумов (1838-1901), Н. Златовратский (1843-1911), С. Степняк (1852-95)25, поэт Николай Некрасов (1821-77) — типичные представители интеллигенции.

Особое место среди различных ответвлений русской умственной и художественной элиты занимали те, кто порвал с орденом, подверг критике его символ веры и начал проповедовать иное разрешение русских проблем. Среди них были гении, как Федор Достоевский (1821-81) и Владимир Соловьев (1858-1900), которых читали и любили, но их призыв последовать за ними, вернуться к Церкви и в христианстве искать ответ на все волнующие человека вопросы остался гласом вопиющего в пустыне. Лишь в двадцатом веке, когда орден начал терять былую сплоченность, для некоторых интеллигентов открылся сокровенный доселе смысл этих идей. Были среди них и сменившие республиканство на монархизм, подобно Василию Кельсиеву (1835-72) и Льву Тихомирову (1852-1923), но они считались предателями, и от них отвернулись даже друзья26.

Интеллигенция отличалась узким кругозором, не подвергала сомнению свои убеждения, спорила не о целях и принципах, а о методах и тактике, раздиралась на враждующие фракции и группировки, но, несмотря на все это, имела огромную силу, ибо ее сторонники готовы были за свои идеи претерпеть страдания и лишения. Защитники монархии оказались мудрее и опытнее, но им не хватало идейной целеустремленности и героизма рыцарей этого светского ордена. Интеллигенция выиграла битву и уничтожила русский государственный строй.

Перед каждым, изучающим этот период, встает вопрос: откуда бралась энергия интеллигенции, в чем ее источник, так и не иссякший до конца ее краткой истории? Вопрос этот остается спорным, хотя изучение деятельности основателей и вождей ордена, их основных убеждений и созданных ими общественно-политических движений дает важный материал для анализа этого уникального в своем роде общественного явления. Орден имел многих ярких представителей, однако, восемь из них можно выделить как наиболее подлинных его выразителей — их авторитет стоит неизмеримо выше всех остальных. Трое из них основали орден, трое стояли во главе его в годы расцвета и активной деятельности, и двое довели его до момента, когда начался период распада.

Первые трое: Виссарион Белинский, Александр Герцен и Михаил Бакунин. Белинский — сын бедного провинциального доктора, представитель умственного пролетариата, самоучка — в жизни был неприспособленным человеком, все годы страдал и умер от чахотки. Он обладал тяжелым, однако иногда блестящим стилем, его идеи были догматическими и часто противоречивыми и тем не менее под его влиянием находились не только его современники, но и последующие поколения. Он стоял в центре умственного движения своего времени, спорил со славянофилами, с Гоголем и Достоевским. Под конец жизни Белинский потерял веру в Бога и изменил своему первоначальному философскому идеализму, стал ярым проповедником атеизма и материализма. Секрет его влияния заключался в честности и прямолинейности. Все его существо как бы горело религиозным огнем. Бескомпромиссный и фанатичный борец против всех форм угнетения, лжи и лицемерия, он был сыном той провинциальной России, где православная вера не требовала доказательств, церковные праздники и обычаи всеми неукоснительно соблюдались, где неизвестны были скептицизм и релятивизм. Сохранив этот цельный дух, Белинский сменил христианский символ веры на западный социализм. Он стал учителем и отцом интеллигенции, потому что верил в Царство Справедливости.

Герцен принадлежал к иному миру. Его отец, Яковлев, богатый помещик и рационалист в духе восемнадцатого века. От его любовницы (немки из Штутгарта) и родился Герцен. Герцен единственный вождь интеллигенции, атеизм которого носил более агностический, чем догматический характер; по этой причине он не был в центре движения и никогда не почитался радикальными кругами. Герцен получил прекрасное образование и проникся западно-европейской культурой, что еще больше отличало его от интеллигенции, медленно выходившей из рамок традиционного русского уклада жизни и плохо представлявшей, что делается за пределами России.

Четырнадцати лет от роду Герцен поклялся мстить за декабристов и до конца был верен этой клятве. Изгнанником он вел непрерывную борьбу с царским режимом, горячо любил свободу и верил, что призвание России — быть авангардом на пути к социализму. Интеллигенция ценила его за бескомпромиссное отношение к делу освобождения, но, далекий от фанатизма, он обладал редким для политика даром самокритики и готовности пересмотреть свою точку зрения. В 1869 году, за год до смерти, в открытом письме Бакунину, Герцен отрекся от многих прежних своих убеждений, священных для интеллигенции. В этом, возможно, одна из причин глубокого антагонизма между Герценом и Чернышевским. Они встретились в 1860 г. в Лондоне, но это лишь усилило их взаимную антипатию. Последние годы жизни Герцена были омрачены семейной драмой и непрерывными нападками нигилистов, видевших в нем устаревшего революционера-романтика. Герцен не выносил самонадеянности, узколобости и провинциализма своих радикальных критиков, а они не могли понять широту его кругозора и глубину культурных интересов.

Бакунин был ближе и понятнее членам движения. Сначала верующий христианин, он затем сменил веру в Бога на веру во всеобщее разрушение, несущее человечеству мир, единение и свободу. Бакунин был человек динамичный, благородный, наивный и деспотичный; сторонники боялись его и в то же время обожали, но он оставался одиноким в своей непрерывной революционной деятельности. Бакунин оказал исключительное влияние на крайнее левое крыло интеллигенции, но анархизм и безответственность помешали ему создать собственную партию. Резкие нападки в дальнейшем на Карла Маркса скомпрометировали его в глазах тех, кто верил в восходящую звезду этого немецко-еврейского провидца.

Белинский, Герцен и Бакунин — предтечи этого движения, вдохновляющие, но одинокие фигуры. Истинными основателями ордена интеллигенции, ее признанными учителями .следует считать Николая Гавриловича Чернышевского, Николая Александровича Добролюбова и Дмитрия Ивановича Писарева. Лишенные дарований своих выдающихся предшественников, они с их несложным «кредо» и ограниченными горизонтами оказали длительное влияние на последователей. После смерти Писарева, Добролюбова и ссылки Чернышевского командные места заняли Петр Лаврович Лавров и Николай Константинович Михайловский. Эти пятеро сформулировали мировоззрение интеллигенции, создали ее идеологию и наметили программу деятельности.

Чернышевский — сын священника, любимого приходом за доброту, благочестие и пасторскую ревность — хотел вначале пойти по стезе горячо верующего отца и, учась в семинарии, поражал усердием и способностями к наукам. Но в дальнейшем, под влиянием Людвига Фейербаха (1804-72) и Франсуа Фурье (1772-1857), он, потеряв веру, стал атеистом и материалистом. Однако со времен христианской юности сохранились в нем непреклонная решимость служить родному народу, бороться за справедливость и просвещать всех, пребывающих в темноте и невежестве. Талантливый публицист, Чернышевский заставил многих поверить в свои идеи. Особенной популярностью пользовался его роман «Что делать?», рисующий непреклонного революционера, посвятившего жизнь служению народу. Хотя читателей и вдохновлял атеистический материализм, некоторые стороны поведения этого революционера напоминают монашеский аскетизм: закаливая волю, он спит на доске, утыканной гвоздями. Несмотря на официальный запрет, книга читалась повсеместно и стала своего рода священным писанием ордена. Деятельность Чернышевского внезапно оборвалась в 1864 году арестом и ссылкой в Сибирь. Освобожденный в 1883 г., он умер на родине в Саратове, но в последние годы жизни мало что привнес в русскую мысль.

У Добролюбова и Писарева краткая, но влиятельная литературная карьера. Добролюбов умер в двадцать пять лет, а Писарев утонул, купаясь в море, в возрасте двадцати восьми лет. Подобно Чернышевскому, Добролюбов — сын священника и учился в семинарии. Писарев не принадлежал к духовенству, но в юности отличался религиозностью. Он даже присоединился к кружку студентов, давших обет безбрачия и христианского аскетизма. За годы учения он, как и Добролюбов, поменял христианство на примитивный материализм, всецело воспринял теорию утилитаризма и веру в неограниченное могущество науки; однако сохранил религиозный пыл в проповеди своих идей. Писарев придерживался крайней формы материализма. Последовательный нигилист, сводящий все виды человеческой деятельности к биологическим функциям, он в то же время сохранил веру в естественное благородство человека и требовал для него абсолютной свободы. Профессор Зеньковский в своей «Истории русской философии» следующим образом резюмировал учение Писарева: «Писарев, конечно, философски наивен, но это нелогичное сочетание идеалистического пафоса с элементаризирующим материализмом, бескрылого позитивизма с поклонением свободе, безоглядного релятивизма с сознательным человеколюбием, все это осталось типичным для русского секулярного радикализма» 28.

Характерно для духовного уровня интеллигенции, что три ее наиболее влиятельных учителя достигли вершины успеха в молодые годы и написали самые известные произведения до тридцати лет. Их энтузиазм, несоответствие между теорией «разумного эгоизма» и всепроникающим морализмом, в основе своей коренящимся в христианстве, произвели глубочайшее впечатление на орден интеллигенции, в котором теоретический радикализм одерживал верх над более прозаическими соображениями политического реализма.

Два других учителя интеллигенции, Лавров и Михайловский, принадлежали к дворянству. Позитивисты в философии и идеалисты в политике, они и в преклонные годы сохранили юношеский энтузиазм и популярность среди студентов. Оба, как и их предшественники, проповедовали самоотречение во имя служения народу, свободу и нравственную ответственность личности. Их идеал — гармоническая, но критически мыслящая личность, воодушевленная высокими этическими принципами, с полным сознанием своего общественного долга. В них сочетался благородный взгляд на человека со слепой верой в науку, которая разрешит все трудности и загадки жизни, включая величайшую из них — тайну человека. Наивная вера в бесконечный материальный и моральный прогресс сопровождалась призывом к самоотречению во имя всеобщего блага.

Лавров — ученый, профессор математики при Военной академии. В 1870 году он уехал во Францию, чтобы вести революционную пропаганду; основал штаб-квартиру в Париже, начал издавать журнал «Вперед» и приобрел значительное влияние среди молодых революционеров.

Михайловский — профессиональный журналист с широким кругом интересов. Он отклонил предложение Лаврова эмигрировать и продолжал свою деятельность в Петербурге, возглавляя влиятельную группу народников. Хотя он и заимствовал идеи у Пьера Прудона (1809-65), Джона Стюарта Милля (1808-1903), Карла Маркса (1818-83) и Герберта Спенсера (1820-1903), но решительно отвернулся от Запада, веря, что русская крестьянская община содержит зародыши будущего бесклассового общества, и что долг образованных русских — органически слиться с сельской жизнью и в ней искать вдохновения и сил, предохраняющих от разложения.

В течение нескольких десятилетий Михайловский задавал тон в русской революционной прессе. Его народнический социализм потерял притягательность лишь в конце века с началом распространения марксизма, когда вера в крестьянскую общину как краеугольный камень будущего социализма, пошатнулась. На почетное место выдвинулся пролетариат как единственно революционный класс, способный победить капитализм. Смена ориентации расколола радикальную интеллигенцию на два лагеря, продолжавших, однако, чтить прежних учителей. Несмотря на различия, у них было много общего. Начиная с Белинского и кончая Михайловским, все были утопистами, слепо верящими в способность науки перенести человека в бесклассовый рай. Поэтому им претил любой политический компромисс и идея медленного и постепенного прогресса; они допускали возможность социального чуда и надеялись, что русские единым смелым ударом достигнут желанной цели. В этом причина их огромной популярности. Все восемь обладали качествами духовных наставников и с религиозным пылом проповедовали наступление секулярной утопии, что одинаково воздействовало как на умеренных, так и на крайне левых революционеров. Последние в недрах интеллигенции создали два движения: хождение в народ и революционный терроризм, которые стали основой веры интеллигентов в свою освободительную миссию.

Летом 1874 года более четырех тысяч образованных молодых людей, четвертую часть которых составляли женщины, оставили дома и занятия. Одетые в крестьянскую одежду, стараясь подражать народной речи и манерам, они разбрелись по стране. Причины ухода из городов были различны. Одни желали разделить бремя крестьянской жизни и труда; другие стремились взбунтовать крестьян, учили их отказываться платить подати и не подчиняться властям. Это героическое, но ошибочное движение потерпело полное фиаско29. Крестьяне встречали эмиссаров интеллигенции подозрительно и часто враждебно, принимая их за переодетых агентов своих угнетателей — помещиков. Полиция ловила агитаторов, и «поход в народ» окончился многочисленными арестами и ссылками.

Это движение более, чем всякая другая деятельность интеллигенции, выявило источник ее вдохновения, а также глубочайшее несоответствие целей и методов. Интеллигенция — враг империи, она инстинктивно чувствовала, что истинную Россию можно найти в народе, а не среди образованных классов, в недалеком прошлом еще самих угнетателей. Но этот культ народа, желание вернуться в его лоно, сопровождался решительным отречением от христианской веры, которая и придавала народу единство и духовную цельность. Интеллигенция пыталась уничтожить православную традицию, заменить ее материализмом и атеизмом, сделать крестьянское мировоззрение отголоском собственного (хотя одновременно она и сознавала в глубине души свою беспочвенность, оторванность как от старой московской культуры, так и от имперской цивилизации и свою чуждость им обеим). Лишь немногие, ушедшие в это паломничество, открыли для себя Православие31. Большинство считало себя апостолами новой религии и проповедовало утопический социализм как окончательное откровение истины и мудрости.

Многие студенты с горьким разочарованием узнали, что различие между ними и народом существует не только в одежде и речи, а в самом глубинном мирочувствии. Если материализм и атеизм — символы веры образованных классов, то крестьянство смотрело на себя как на хранителя православной веры и не соблазнилось западным социализмом. Значение этой неудачи оценили лишь немногие радикалы, которые потеряли веру в крестьянство как силу, ведущую к социализму, и приступили к созданию тайных обществ — единственно верного орудия для осуществления коммунистического порядка. Они были убеждены, что только профессиональные революционеры, специально подготовленные к этой деятельности и слепо подчиняющиеся руководителям, могут осуществить переворот. Так учил Сергей Геннадиевич Нечаев (1847-82), выработавший совместно с Бакуниным «революционный катехизис» — кредо и программу действий террористов. Первый параграф катехизиса рисует революционера как человека без личных интересов, чувств, собственности, не имеющего даже имени. Все подчинено единому всепоглощающему интересу, единой мысли, единой страсти — революции. Нечаев признавал законным любое средство для достижения этой цели, и сам практиковал убийства, шантаж и подлог. Он был уверен, что его сподвижники, связанные совместно совершенным преступлением, будут сильнее. Это привело к убийству в 1869 г. одного из членов группы, И. Иванова, в результате чего тайная организация была разгромлена, вождь и вся группа арестованы32.

Другой идеолог революции, Петр Сергеевич Ткачев (1844-85), развил нечаевские идеи и методы, в первую очередь технику революционной борьбы. Ткачева можно назвать предшественником Ленина, который довел эту технику до совершенства33.

Установление идеального социального порядка путем заговора являлось целью и других тайных обществ. Одно из них, под названием «Ад», основали бывшие семинаристы И. А. Худяков (ум. 1876) и Николай Ишутин (1840-79). Член его, Дмитрий Каракозов, совершил в 1866 г. неудачное покушение на императора Александра II, освободителя крепостных, что замедлило проведение либеральных реформ. Это был сознательный акт политики экстремистов, считавших вредным всякое социальное и экономическое улучшение положения народных масс, так как оно отодвигало наступление революции.

Характерная черта интеллигенции — симбиоз террористов и пацифистов, людей, вроде Нечаева и Ткачева, абсолютно безнравственных, и деятелей с высокими этическими принципами. Между ними не было ярко выраженной грани. Они спорили и критиковали друг друга, но признавали свое единство и часто переходили от одной крайности к другой: миролюбивый просветитель становился отчаянным террористом, а член тайного общества неожиданно отказывался от насилия и подлога как недостойных методов34. Причина этой текучести — все та же скрытая религиозность интеллигенции. Многие из молодых адептов оставались в сердце христианами, но, отвергнув духовный авторитет Церкви, становились жертвой собственного произвола. Они блуждали умственно и духовно. У них не существовало абсолютного критерия для суждения о своих и чужих действиях35. Однако в них ощущалось сильное влияние христианства и не угасал дух евангельский. Делить бремя ближнего для них — очевидный долг, и все они были готовы жертвовать собственной жизнью. Многие террористы считали себя мучениками за идею и не бежали от преследователей после совершенного преступления. Стремясь к царству братской любви и справедливости, они вместе с тем считали, что цель можно достигнуть физическим уничтожением противников, и оправдывали собственные действия тем, что всякий, жертвующий жизнью ради народного счастья и равенства, приобретает право обрекать на смерть политических врагов36. Некоторые из революционеров были людьми исключительной самоотверженности и сердечной чистоты и совмещали революционную деятельность даже с верой в Христа и его учение37.

Такова социальная почва интеллигенции, таковы ее признанные учителя и самые почитаемые политические герои. Что же тогда служило источником ее исключительной силы? Откуда она черпала убежденность и поразительную энергию? Значение ордена никогда не зависело от количества его членов — всегда небольшого объединения, вначале состоявшего из нескольких тысяч энтузиастов. Даже в начале двадцатого столетия орден был сосредоточен в университетских городах: Петербурге, Москве, Киеве, Харькове, Одессе и Казани; и в очень малой степени охватывал остальную Россию. Успех ордена заключался не в дисциплине, не в логике или последовательности, не в его философии, ни даже в качестве его руководства. Его истинный источник был скрыт в родственности интеллигентского поиска ПРАВДЫ (понятой не только рассудком, но и этически) с духом традиционного христианства русского народа. Интеллигенция высвободила религиозную энергию русской нации, собиравшуюся веками под золотыми куполами православных церквей. Орден никогда не подвергал сомнению основополагающие принципы, вошедшие в душу и плоть русских христиан под преображающим влиянием Евхаристии. Интеллигенция исповедовала христианство искаженное, лишенное цельности, христианство без Христа; она страстно хранила одни евангельские заповеди и не менее страстно отрицала другие. Отвергнув Откровение — основу христианской веры, и отказавшись, таким образом, от исполнения Христовых заповедей, интеллигенция получила соблазнительную возможность производить опыты. Ее адепты не связывали себя общепринятым нравственным авторитетом и презирали все условности. В одно и то же время они были безрассудны, неуравновешены и динамичны. Отбросив в сторону вековую мудрость Церкви, ее дисциплину, знание человеческой природы, члены ордена заменили учение Церкви своими, наспех скроенными, революционными манифестами. Они проповедовали наступление Царства Справедливости, но отрицали существование Бога, как побеждающую силу добра над злом. Отвергнув «сентиментальную» Нагорную проповедь, они заменили ее утопическими схемами; боролись за установление общественного строя, в котором смог бы жить только преображенный человек, но сами в Преображение не верили; ожидали от других бескорыстного служения и братской любви, а сами отказались от силы таинства, дарующей благодать.

Слепота по отношению к истинным источникам своего вдохновения, вражда к христианству — стихийная реакция против секуляризированного государства, неудачная попытка вернуть потерянный мир православной теократии, разрушенный Петром и его преемниками. Интеллигенция презирала Церковь, потому что государство поработило ее и заставило замолчать. Орден взял на себя христианскую пророческую миссию, пытаясь пробудить страну, призывая русских людей самих строить свою жизнь в соответствии с общественной справедливостью, гармонией и миром. Интеллигенция считала себя способной справиться с этой задачей; она боролась против самодержавия под лозунгами западного радикализма — лозунгами атеизма и коммунизма, но за ними скрывались священные символы Русского Православия, с его благой вестью о преображении мира.

Интеллигенция гордилась своей приверженностью учениям Запада, но презирала европейского обывателя за близорукость, эгоизм, мещанство. Она во весь голос призывала преобразовать страну в соответствии с новейшими западными политическими теориями, однако, в действительности обвиняла русское государство не только в консерватизме и покровительстве привилегированным классам, но и в том, что оно детище Запада, враждебное традиционным идеалам русской нации. Уникальный характер интеллигенции, вопиющие противоречия ее идеологии — результат прививки западного материализма и социализма к дереву, корни которого уходили глубоко в почву, омываемую живыми водами Восточного Православия.

Интеллигенция смотрела на себя как на политическое движение, но ее усилия направлялись к идеалу вне времени и пространства. В отличие от либеральных реформистов, она выступала против политических компромиссов и постепенных улучшений. Интеллигенция была движением эсхатологическим: все исторически обоснованное и осуществимое оказывалось для нее слишком плоским и прозрачным — одна из причин, по которой славянофилы со своей высокой оценкой допетровской Руси не повлияли на интеллигенцию. Лишь западный утопический социализм мог вдохновить орден: он был нов, неизведан и, главным образом, обещал в мгновение ока превратить обветшалое самодержавие в царство совершенного равенства и абсолютной свободы.

Интеллигенция, зависевшая от западной мысли, оставалась чуждой ее релятивизму и скептицизму. Может показаться парадоксальным, что наиболее консервативный слой русского общества — старообрядцы — психологически наиболее близок нигилистам крайне левого лагеря. Эти две группы обладали той же силой убежденности, готовности к самопожертвованию, непримиримой вражды к государству — качествами, редкими среди остальных русских. Они верили, кроме того, что человек должен жертвовать собой ради высших идеалов, что бескорыстие и аскетизм необходимы для достойного существования, и что заботы о личном благополучии нравственно разлагают людей. Их односторонний, но исключительно религиозный пыл питался верой в особое призвание России и неприятием существующих социальных условий во имя идеального будущего.

Большая часть русского образованного общества была слишком погружена в свои заботы, своекорыстна и боязлива, чтобы поддерживать эти мессианские движения, но в то же время относилась к членам ордена, как к национальным героям, восхищалась и прославляла их. Это пассивное преклонение придавало силы борющемуся меньшинству, заставляло упорствовать в, казалось бы, безнадежной борьбе. Старые противники государства отличались от новых тем, что староверам некуда было спешить. Они верили, что Божественный Учитель придет и воздвигнет Новый Иерусалим в Свое время, и что от Его учеников требуется только одно — быть верными Его заповедям и сохранять чистоту веры и обряда жизни. Интеллигенция же действовала с отчаянной поспешностью — у нее не хватало времени, чтобы тратить его даром, она боялась упустить последнюю возможность. Староверы были тверды, упорны, терпеливы. Они чтили свои обычаи, быт, искусство, к сокровищам, созданным их предшественниками, добавляли еще и свои. Интеллигенция не имела прошлого, она не любила и не ценила русскую культуру, мечтала порвать со всеми традициями, чтобы очистить место для наступления нового Царства, и в этом — главная причина ее конечного поражения. У нее не было созидательной программы, ее энергия и интересы направлялись на борьбу с существующим политическим порядком в надежде, что с победой само по себе придет и осуществление социалистической утопии. Интеллигенция ненавидела все виды власти, смотрела на все формы управления, как на зло и угнетение. Она не желала властвовать и не была способна взять на себя необходимую ответственность. Когда в 1917 году пала монархия, интеллигенция выпустила власть из рук.

Исключение — Ленин, который жаждал власти и всецело посвятил себя подготовке к моменту, когда сможет захватить власть. Сначала Ленин установил диктатуру над партией, а потом над всем народом. Как только он достиг желанной цели, то сразу же приступил к социальным и экономическим опытам. На основании логических заключений из материализма и атеизма он попытался построить новую политическую систему. Когда Ленин овладел Россией, он начал систематически уничтожать тех либералов и социалистов, которые подготовили падение монархии и помогли ему придти к власти. Эта ликвидация прошла быстрее, чем можно было ожидать. За несколько лет коммунистам удалось прикончить свободолюбивую интеллигенцию, остававшуюся непобежденной в течение полустолетней упорной борьбы с самодержавием. Орден был уничтожен руками своего меньшинства. Но некоторые его члены открыли для себя христианскую веру и через нее восстановили связь с русским народом38.

Природа этого примирения образованных русских и Церкви может быть понята лишь в свете специфически русского подхода к религии.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ ПЕРВОЙ

1. Такие русские социологи, как Лавров, Михайловский и Иванов-Разумник описывали интеллигенцию, как принадлежащую «ко всем сословиям и ни к одному классу». См. Е. Lampert Studies in Rebellion, Лондон, 1957, стр. 30.

2. См. воспоминания княгини Ольги Трубецкой, «Князь Сергей Трубецкой», Н-Й., 1953.

3. См. П. Бурышкин, «Москва купеческая», Н-Й., 1954.

4. П. В. Анненков (1812-87) — литературный критик и эссеист первый описал русскую интеллигенцию как орден. Тот же термин был применен Николаем Чайковским к группе молодых революционеров, которую он организовал в 1871 г. См. Николай Васильевич Чайковский, «Симпозиум», изд. А. Титова, Париж, 1923, стр. 55.

5. Ф. Степун, The Russian Soul and Revolution, Лондон, 1936, стр. 47-8.

6. Г. Вильямс, новозеландец, приехал в Россию в 1904 г. и близко сошелся с литературными кругами. Выдающийся лингвист и превосходный журналист, он знал более сорока языков. Вильямс женился на известной русской писательнице Ариадне Владимировне Тырковой (1869-1962). См. ее воспоминания: «На путях к свободе», Н-Й., 1952, и «То, чего больше не будет», Париж, 1954. После Октябрьской революции Вильямс вернулся в Англию, где заведовал иностранным отделом газеты Times. См. его биографию Cheerful Giver, написанную А. Тырковой-Вильямс, Лондон, 1927.

7. Russia and the Russians, London, 1914, p. 129.

8. Типичной в этом отношении является следующая цитата, приведенная популярным литературным критиком Дм. Овсянико-Куликовским из речи студента В. Малеванного в 1875 г. на студенческой вечеринке: «Все мы нравственно обязаны жертвовать собою для благосостояния народа, а кто этого не сделает, тот — подлец! Пока мы еще не отдались всецело народной идее (а выше идеи нет ничего), до тех пор мы — подлецы». Д. Овсянико-Куликовский, «Воспоминания», Петроград, 1925, стр. 31.

9. «Русская мысль», Москва, май 1914 г., стр. 121.

10. Ариадна Тыркова пишет: «Мои сверстники и современники, а вместе с ними и я, были твердо уверены в двух вещах: в неприкосновенности прогресса и в том, что в России главным препятствием к победоносному шествию этого, всеми чтимого прогресса, является самодержавие». Ариадна Тыркова-Вильямс «На путях к свободе», Нью-Йорк, 1952, стр. 96.

11. С. Булгаков, «Автобиографические заметки», Париж, 1946, стр. 75.

12. Е. Брешко-Брешковская (1844-1934), знаменитая революционерка, писала, что эти кружки были неотъемлемой частью революционной деятельности. См. «Новый журнал», XXII, Н-Й., 1960, стр. 179.

13. О положительных и отрицательных сторонах московской культуры см. N. Zernov, The Russians and their Church, London, 1945, p. 105-115.

14. Cm. N. Zernov, Moscow the Third Rome, London, 1937.

15. Время от времени самоуничтожение достигало гигантских масштабов. В 1672 г. 2 000 человек сожгли себя заживо; в 1676 1 929; в 1687 2 700. Подробно о массовых самоубийствах см. А. Карташев, «История Русской Церкви», Париж, 1959, II, стр. 240.

16. До последних дней империи староверы оставались в оппозиции к Церкви, поддерживаемой государствам, и строго придерживались обычаев допетровской Руси. Они образовали большой и жизнедеятельный организм, так и оставшийся в стороне от европеизированного образа жизни. Для первого десятилетия двадцатого века Милюков приводит цифру в 25 миллионов староверов и сектантов. См. его Outline of Russian Culture, Part I, «Perpetua», New York, 1960, pp. 116, 117, 119.

17. Лишь немногие русские, как например, Посошков (1652-1727), пытались пойти средним путем. Он — один из выдающихся людей этого переходного периода, автор «О скудности и богатстве» (1724), других книг и памфлетов. Православный христианин, купеческого звания, горячий сторонник петровских реформ, бравший у Запада все наилучшее и, однако, оставшийся верным русским традициям, он составлял исключение: большинство сторонников Петра презирали русскую национальную культуру и отрекались от нее.

18. Сам Петр не обращал никакого внимания на сословные различия. Некоторые из его ближайших сподвижников, такие, как Александр Меньшиков (1673-1729) и голландский еврей Дивьер (1682-1745) вышли из низов общества. Другие были авантюристами, вроде Франца Лефорта (1656-99) и Павла Ягужинского (1683-1735), но тот же самый Петр уничтожил различие между земельными крестьянами и домашней челядью и облегчил дорогу политике своих преемников, даровавшим дворянству неограниченную власть над сельским населением.

19. Несколько голосов, например, князя M. M. Щербатова (1733-90), публично выражавших сомнение, что подобный порядок может быть по душе русскому народу, тонули в общем хоре славословящих Запад.

20. См. письма Николая I матери во время процесса декабристов в книге великого князя Николая Михайловича, «Казнь пяти декабристов и император Николай I», Петроград, 1916.

21. Несмотря на политический застой, это был золотой век русской культуры, когда начали творить и достигли совершенства величайшие русские поэты, писатели и мыслители такие, как: Жуковский, Чаадаев, Грибоедов, Пушкин, Гоголь, Тютчев, Хомяков, Герцен, Лермонтов, Фет, Некрасов, Достоевский, Толстой, Н. Федоров и Константин Леонтьев.

22. В 1861 г. около 40 000 000 крепостных мужского пола были освобождены от крепостной зависимости. Из них 21 270 000 зависели от помещиков, остальные числились государственными крестьянами. Последние жили в лучших условиях и получили большие наделы.

23. Некоторые историки включают франкмасонов из окружения Новикова и декабристов в состав русской интеллигенции. Однако эти русские либералы не только поддерживали русский государственный строй, но и в большинстве случаев исповедовали христианство, что резко противоречило символу веры интеллигентского ордена. Сергей Муравьев-Апостол, поэт Рылеев, князь А. Одоевский и немало других ведущих декабристов были верны христианским убеждениям.

24. Когда Виктор Чернов (1873-1952), один из вождей социал-революционной партии, приехал в Швейцарию в 1899 г., его единственной целью было изучение техники революционной деятельности. См. В. Чернов, «Перед бурей», Н-Й., 1953, стр. 102 и след.

25. Его настоящее имя — Сергей Михайлович Кравчинский; он был способным журналистом и террористом. См. его книгу «Подпольная Россия», Лондон, 1893. Последний период жизни он провел в Англии.

26. Кельсиев пытался привлечь староверов к революционной деятельности. Этого ему сделать не удалось, и он обратился в христианство. Кельсиев сам передал себя в руки полиции и остаток жизни занимался журналистикой и писательской деятельностью. Тихомиров был известным вождем крайне левого крыла народников. Несколько раз сидел в тюрьме, а в 1888 г. заявил, что не верит более в революцию как средство спасения России. Им написано несколько книг в защиту монархии. К концу жизни он оставил всякую политическую деятельность и умер в Лавре препод. Сергия. О Тихомирове см. Маевского, «Революционер-монархист», Новый Сад, 1934.

27. См. Серно-Соловьевич, «Наши домашние дела».

28. Том I, стр. 346.

29. См. роман Тургенева «Новь»

30. Министр юстиции граф Пален в своем докладе назвал цифру 612 мужчин и 158 женщин, арестованных в конце 1874 г. за революционную пропаганду среди крестьян. Эти цифры были опубликованы в русском революционном журнале «Работник», Женева, 1875, стр. 17.

31. Одним из подобных исключений был молодой еврей Аптекман. Он писал: «Я решил, прежде чем поехать в деревню, принять Православие. (...) Крещение мое состоялось. И скажу вам: я почувствовал себя, словно обновленным. Я иду в народ, думал я, не евреем уже, а христианином, я приобщился к народу». О. В. Аптекман, «Из истории революционного народничества», «Земля и воля» 70-х годов, Ростов-на-Дону, 1907, стр. 69.

32. Блестящий художественный анализ психологии терроризма дан в романе Достоевского «Бесы», см. сцену убийства Шатова.

33. Типичное ленинское изречение: «Говорить правду это мелкобуржуазный предрассудок». См. Ю. Анненков, «Воспоминания о Ленине», «Новый журнал», 1965, т. 65, стр. 147.

34. Смешение целей и средств, отягощенное отказом от христианского критерия, мешало даже умеренным применять этические мерки к политической деятельности. Это было трагически продемонстрировано в 1881 г., когда горсть фанатиков после многих неудачных попыток убила Александра II. Крестьянство восприняло убийство, как месть помещиков царю, даровавшему им свободу. Интеллигенция хранила молчание. У ее вождей не хватило политического чутья для оценки катастрофических последствий этого преступления, резко затормозившего проведение реформ и разверзшего пропасть между государством и его образованными противниками, что привело к гибели обеих сторон меньше, чем через полстолетия. Многие из числа интеллигенции романтически восхищались самоотверженным фанатизмом цареубийц.

35. Политика царской администрации по отношению к студентам — дополнительная причина частой смены политических позиций. Правительство не понимало сложных мотивов самоотверженного движения среди русской молодежи, вдохновляемой глубокой моральной ответственностью и искренним желанием оплатить долг прежних поколений господ перед народом. Массовыми исключениями из университетов и ссылками на окраины империи правительство часто отрывало людей умеренных взглядов от нормальной жизни и деятельности и вынуждало становиться профессиональными революционерами, увлекавшимися крайними взглядами и методами политической борьбы. Юношеский энтузиазм и организационный дар этого первого поколения интеллигенции были растрачены на ветер, и в результате суровых и часто произвольных наказаний их недовольство превратилось в закоренелую вражду.

36. Огромное напряжение, в котором жили революционеры в продолжении долгих лет, многих приводило к безумию. Некоторые с самого начала теряли душевное равновесие. Ткачев, Худяков, Ишутин кончили жизнь самоубийством.

37. Таким был, например, Иван Каляев, поэт и мистик, убийца великого князя Сергея Александровича. См. о нем в книге Тырковой-Вильямс, «На путях к свободе», Н-Й., 1952, стр. 105-8. Другой христианин-террорист — Мария Беневская. См. В. Зензинов, «Пережитое», Н-Й., 1953, стр. 312.

38. Следует отметить, что беспочвенность, неделовитость, утопизм русской интеллигенции, ее увлечение теориями и пренебрежение действительностью стали исчезать в начале 20-го века. Об этом интересно пишет в своих воспоминаниях князь Сергей Волконский: «Последующее поколение явило совсем другой тип людей. Эволюция была в сторону серьезности, искренности, главное, в сторону добросовестности в работе и в принятом на себя служении. Те, прежние, за вечным раздражением, за стремлением к тому, чтобы учить, а еще более проучить — упускали дело, пренебрегали непосредственными требованиями своего призвания. Эти, новые, прежде всего работали (...) В новом поколении я уже совсем не замечал того классового раздражения, которым, как чесоткой, страдало предыдущее». Князь С. Волконский (1860-1922), «Мои воспоминания», часть 3, «Родина», стр. 205-6. Книга издана без даты и указания места издания.

ГЛАВА ВТОРАЯ

РУССКАЯ ЦЕРКОВЬ
НАКАНУНЕ РЕВОЛЮЦИИ

Второе десятилетие двадцатого века ознаменовало конец целой эпохи русской истории. Страна была брошена в политический водоворот, быстро охвативший все население и разрушивший учреждения, традиции и обычаи, которые еще в последние годы девятнадцатого века казались незыблемыми. Среди основных устоев старого строя одна лишь Православная Церковь пережила крушение государства. Мало сторон русской жизни представляют большие трудности для понимания и изучения, чем ее национальная Церковь, включавшая более ста миллионов прихожан и охватывавшая огромную территорию: кроме России, она имела общины в Северной Америке, Японии, Корее, Китае, Персии и Западной Европе. Многим она казалась умирающей, задавленной бюрократией и подчиненной светской власти, но находились и другие, считавшие, что она полна жизни и энергии. В ней было так много контрастов, что любое ее описание, пусть самое противоречивое, несло в себе крупицу истины. Хотя преданные сторонники и ярые противники Церкви рассматривали ее с противоположных позиций, они видели одну и ту же реальность, знакомую каждому подданному империи, но вызывавшую различное к себе отношение.

Православная Церковь присутствовала во всех сторонах российской жизни: личной, семейной, общественной и национальной. Большинство русских считало себя ее членами. Хотя многие из них были скептиками, агностиками и даже атеистами, только в редких случаях они совершенно порывали с Церковью, ибо в большей степени, чем какое-либо другое сообщество, она выражала характер русского народа и его существенное единство. Иконы висели в каждом доме, на железнодорожных станциях и в учреждениях, в кабаках и магазинах. Каждый русский человек был крещен и миропомазан. Большинство приходило к исповеди и по крайней мере раз в год принимало святое причастие. Русские венчались в церкви и погребались по православному обряду. Церковные праздники отмечались всем населением, в особенности Рождество и Пасха. Тесная интимная связь между повседневной жизнью и Церковью распространялась на всю страну. Любое важное государственное событие сопровождалось богослужением, а православные праздники были днями отдыха. Крестные ходы привлекали громадные скопления народа также, как и паломничества и торжественные всенародные молебствия1. По всей стране были разбросаны многочисленные монастыри и обители, всюду и везде проявлялась церковная жизнь. При этом Церковь не была ни политической силой, ни соперницей государства. Духовенство не руководило общественным мнением и обладало малым влиянием вне сферы богослужения и обряда.

Подобно тому, как русская интеллигенция была единственной в своем роде и не имела аналогии в истории других народов, так ни с чем не сравнима и роль христианства в истории русского народа. Многолетняя оцепенелость Церкви, искусственно навязанная государством, не могла уничтожить любви и преданности к ней; под неподвижной поверхностью билась напряженная жизнь.

Как и государственный герб, Российская Церковь имела две главы: одна — церковная бюрократия, возглавляемая синодом, другая — приходское духовенство и миряне, верные идеалу соборности. Контраст между внешней и внутренней жизнью Русской Церкви поразителен, он был следствием особенной истории русского христианства.

До своей встречи в восемнадцатом веке с Западом, русская Церковь была частью европейского христианства, наименее затронутой воздействием классической культуры. Латинская грамматика и римское право вместе с латинской Библией и молитвенником были четырьмя столпами, на которых покоилось величественное здание западной Церкви. От Рима унаследовала она логику в мышлении, правовые нормы в управлении и точность в догматических определениях. Эти элементы, столь существенные для христианского Запада, остались чуждыми русским людям. Со времени своего обращения в христианство в X веке, они пользовались в церковной службе славянским языком, на который было переведено и Священное Писание. Употребление родственного языка наложило неизгладимый отпечаток на русское религиозное мировоззрение2. Вторжение татар в XIII веке привело к полнейшей культурной и политической изоляции Руси, а в дальнейшем способствовало самобытности русского подхода к христианству, который заметно отличался и от византийского понимания религии3. Русские особенно чтили обряд, однако, не были клерикальны; придавали большое значение святости, но почти не имели представления о церковной дисциплине. Они были консервативны, но допускали значительную свободу толкования; строго православные, они понимали это скорее, как преданность древней красоте обряда, чем как ревностное отношение к его догматической отточенности4.

Богослужебное использование славянского языка, перевод на славянский Священного Писания затруднили и интеллектуальное развитие нации; незнание греческого и латыни лишало русских богатого наследия классической философии, науки и литературы. В то же время это позволило им полнее войти в дух евхаристического действа, совершаемого на понятном языке. Русские восприняли природу Церкви иначе, чем Запад. Церковь была для них прежде всего общиной, объединяемой богослужением, а не канонически организованным учреждением.

Духовная жизнь Русской Церкви при московских царях сосредоточивалась в монастырях — очагах православной культуры: здесь читались и переписывались книги, развивалось искусство. Малое число епископов, выходивших исключительно из монашества, рассеивалось по огромной территории5. Они слабо контролировали самоуправляющиеся приходы, которые сами избирали духовенство; священники были женаты и по своему образованию и образу жизни немногим отличались от мирян. В то время на Руси не было специальных школ для духовенства: любой человек, умевший читать и писать, будучи избран приходом, мог быть рукоположен в священники. Вся имевшаяся литература на славянском языке была доступна в равной степени как духовенству, так и мирянам. Поэтому сила Русской Церкви не в иерархии и не в учености духовенства, а в глубокой привязанности всего народа к Православию и в нравственной силе тех духовно опытных священников и монахов, которых миряне выбирали своими наставниками и духовниками6.

Русская Церковь пользовалась любовью и приверженностью народа, но была плохо вооружена против посягательств светской власти. Скроенная на европейский лад Империя, заменившая в XVIII веке теократическое царство Московское, нанесла Церкви тяжелое поражение.

Победу Петра I над Церковью облегчил Раскол — первый глубокий кризис за всю историю русского христианства. Он произошел как раз в тот период, когда Церковь особенно нуждалась в тесном единении всех своих сил. Петр рассматривал Церковь как оплот московского консерватизма, как главное препятствие на пути к милитаризации и индустриализации страны. Он сознавал, что не в его силах разрушить Церковь, поддерживаемую всем народом. Вместо этого он решил парализовать ее, уничтожив самоуправление и разбив единство ее членов. В соответствии с этим самодержец значительно урезал автономию приходов, стеснил и ограничил монастырскую жизнь7 и пытался подорвать доверие народа к духовенству8. Смерть Патриарха Адриана в 1700 г. дала Петру возможность ликвидировать пост высшего иерарха, без открытого конфликта заменив его Святейшим Синодом, новым учреждением, которое он замыслил в подражание лютеранству. Из всех поспешно созданных Петром учреждений, один лишь Синод сохранился почти без изменений до самого конца императорской России.

Царь поразил наиболее уязвимое место российского христианства — церковную администрацию, всегда несовершенную. Однако при благосклонном правлении богобоязненных московских государей недостаток этот был мало заметен. Петр не изменял ни догматов, ни обрядов Церкви, но отнял у нее свободу слова и действия. Русская Церковь выжила, но осталась искалеченной. Однако и в своем унижении она сохранила жизнеспособность; императорское правительство должно было бдительно следить, чтобы христианство вновь не обрело независимости.

Положение Православной Церкви в Петербургской империи было парадоксальным: официально она являлась главным оплотом самодержавия, ее сотрудничество с государством считалось твердо установленным, но в действительности государство и Церковь были чужды друг другу, принадлежали к несовместимым мирам. Церковь продолжала жить в атмосфере православной теократии, которую Петр пытался уничтожить, но сумел лишь принизить и загнать вглубь. Церковь обладала духом соборности, которому не было места в бюрократической системе государства. Государство не без основания смотрело на Церковь с подозрением и в корне пресекало все проявления ее инициативы. Соборная традиция Восточного Православия и формализм онемеченного имперского управления взаимно подрывали друг друга; они не имели общей почвы для сотрудничества. Большинству русского народа империя оставалась чужда. Их духовным домом была православная община, сохранившая лицо допетровской Руси.

Ограничивая влияние Церкви, государство пыталось как можно теснее связать ее своим чиновничеством, что весьма неблагоприятно отражалось на церковной администрации, на положении духовенства, на его обучении, на отношениях между епископами и приходскими священниками и, наконец, на ответственности мирян. Внешнее строение Русской Церкви определялось Святейшим Синодом, учрежденным Петром в 1721 г. Синод состоял из двенадцати членов, большинство из них — епископы, но допускались иногда и священники9. Четыре места постоянно занимали митрополиты: Петербургский, Московский, Киевский и экзарх Грузии. Другие епископы собирались только на срок синодальных сессий. Синод был лже-церковным учреждением; его члены принадлежали к духовенству, однако, избирались императором и могли быть смещены по его указанию. Никто из них не мог поднимать какой-либо вопрос по собственной инициативе. Светский представитель императора, обер-прокурор, один занимался подготовкой программы заседаний. Он не имел права голоса и сидел за отдельным столом ниже духовных чинов, однако, в действительности, именно он был главой этого искусственного органа, и ничто не могло быть сделано без его ведома и одобрения. Членам Синода дозволялось лишь отвечать «да» или «нет» на его предложения. В случае несогласия с каким-либо решением, обер-прокурор не представлял его императору, без утверждения которого никакое постановление не имело силы10.

В начале XX века Российская Церковь разделялась на шестьдесят три епархии; в некоторых, помимо правящего епископа, имелась должность викарного епископа11.

Епископы назначались императором из списка, представляемого Синодом, т.е. практически прокурором Синода. Епархиальный епископ внешне обладал положением абсолютного монарха, однако, на деле он был пешкой в руках всесильного прокурора. Последний, действуя через Синод, мог перемещать епископов из одной епархии в другую в виде наказания или поощрения, и мог также добиться удаления на покой, т.е. ссылки в монастырь любого иерарха, вызвавшего его неудовольствие12. Поэтому епископ редко управлял одной и той же епархией дольше трех-четырех лет и оставался чужд своему духовенству и обширной пастве13. В отличие от положения на Западе, русский епископат не принадлежал к высшим классам. Епископы, как и приходское духовенство, в большинстве случаев происходили из духовного сословия, однако, между ними имелось не только резкое отличие, но даже и антагонизм, поскольку епископы были монахами, а дьяконы и священники — женатыми14. Такое отношение между черным (безбрачным) и белым (семейным) духовенством составляло одну из печальных сторон Русской Церкви и отрицательно отражалось на авторитете ее духовенства.

На первый взгляд священники Православной Церкви занимали привилегированное положение и являлись одним из отрядов обширной армии правительственных чиновников. Они получали награды и избирались в четырнадцать служебных классов, установленных Петром I для поощрения и продвижения государственных служащих15. Если кто-либо из них достигал четвертого класса или получал орден, соответствующий данному классу, то вместе со своим семейством возводился в потомственное дворянство, и его имя заносилось в книги этого сословия. Такое включение в бюрократическую систему империи не приносило большинству духовенства никаких реальных преимуществ и, в то же время, серьезно ограничивало его пастырскую работу. Духовенство обязывалось вести статистику рождений, браков и смертей. Оно должно было содействовать местным властям в организации государственных праздников, а также находить нравственное оправдание для любых правительственных мероприятий.

В финансовом отношении русское духовенство было наименее обеспеченной и наиболее притесняемой группой среди образованных слоев общества. Жизненный уровень большинства приходских священников определялся сборами и добровольными пожертвованиями, которые делали прихожане за совершение таинств. Это часто приводило к нездоровым отношениям между пастырем и паствою. Другой источник дохода — возделывание церковного участка, требовал утомительного физического труда и отнимал много времени. Только в виде исключения священник получал государственное пособие16. Это бывало, главным образом, на окраинах империи, где православные составляли меньшинство, а также в больших городах.

Тяжелое положение духовенства усугублялось устаревшим кодексом церковного права. Священник мог быть удален из прихода и даже лишен сана по произвольному решению епископа или же епархиальной консистории17. Дело слушалось в его отсутствие, и права обжалования подобных решений не существовало. Попытки священников вести пастырскую работу редко находили поддержку у высших властей. Вплоть до XX века проповеди произносились редко, ибо прежде прочтения священник обязан был представить текст проповеди на одобрение епархиальной консистории.

Улучшение положения духовенства было одной из наиболее необходимых реформ в предреволюционной России. Нуждались в изменении: материальная необеспеченность, произвол церковных властей, кастовая система образования и пополнения рядов духовенства.

К началу XX столетия в России насчитывалось почти 100 тысяч служителей Православной Церкви — епископов, священников, дьяконов и дьячков. В подавляющем большинстве они, как и их жены, происходили из духовного сословия и, таким образом, со своим многочисленным потомством составляли обособленную касту более, чем в полмиллиона человек18. Отделение духовенства от остального населения происходило постепенно и было результатом упрочения крепостного права в XVIII веке. Закрепощенность крестьян препятствовала проникновению в духовное сословие выходцев из низших слоев. Европеизированное меньшинство смотрело сверху вниз на пастырское призвание, и в то же время члены духовных семейств были ограничены в выборе других профессий. Брешь в этой противоестественной изоляции была пробита законом 1869 г., но только начиная с XX века любой, должным образом подготовленный российский гражданин, мог получить сан. Однако число выходцев из других слоев оказалось невелико, и обычно считалось само собой разумеющимся, что приходский священник родился в духовной семье и унаследовал призвание своего отца19.

Отделение духовенства от остальной части нации имело свои социальные, экономические и образовательные причины. Материальные условия жизни деревенского священника были настолько неудовлетворительны, что в среде высших классов священство рассматривалось как социально унизительная профессия. В то же время сыновья крестьян и ремесленников, даже и испытывающие призвание к священству, не могли быть рукоположены, так как для этого требовалось богословское образование, а оно давалось в семинариях и академиях, переполненных сыновьями священников, учившихся в них бесплатно.

Роль богословского образования в изоляции русского духовенства не имеет аналогий ни с одной другой страной. Без ясного понимания этого не может существовать полной картины русской церковной жизни в эпоху империи. Семинарии появились впервые в России в начале XVIII столетия как часть замысла Петра поставить страну на уровень западноевропейских государств. Первые учителя новых школ пришли с Украины и принесли с собой западную традицию богословия. Преподавали они по-латыни и так продолжалось вплоть до начала XIX столетия. Долгое время русские семинарии не имели своих учебников и были чужды подлинной православной традиции. И учителя и ученики пользовались либо католическими, либо протестантскими пособиями. Для борьбы с иноверческой опасностью была изобретена оригинальная система: католическая доктрина критиковалась доводами протестантских богословов, а крайности реформации осуждались ссылками на авторитет католического вероучения. Подобным методом в атмосфере западной схоластики готовились пастыри Русской Церкви. Однако учащиеся видели лишь отрицательные стороны католичества и протестантства, а свою церковную традицию рассматривали, как золотую середину между двумя ошибочными крайностями.

Накануне краха империи имелось 58 семинарий и четыре академии и, кроме того, 50 епархиальных школ для дочерей священников. Семинарии были закрытыми школами-интернатами с устоявшейся традицией, налагавшей на каждого семинариста неизгладимый отпечаток. Редкий человек, проведя в семинарии восемь или десять лет, мог в дальнейшем избавиться от ее влияния, даже если он выбирал светскую карьеру. Семинарист десяти-одиннадцати лет и мальчик того же возраста, поступивший в гимназию, одевались в форму и подлежали полувоенной дисциплине. Оба изучали иностранные языки и пропитывались чувством превосходства Запада над родной культурой и народом. Различие между церковным и светским образованием лежало не столько в организации, сколько в духовном направлении. Светское образование находилось под сильным влиянием французской и английской литературы и немецкой философии; оно было ветвью европейского гуманистического мировоззрения. Семинарии же унаследовали западные образовательные идеи семнадцатого века в их провинциальном выражении, которое тогда господствовало в Польше и на Украине. Обучение в них было настолько сухим и рационалистическим, что слово схоластика в разговорном языке до сих пор означает бесполезные умственные конструкции, которые только извращают действительные представления о предмете. Хотя в XX веке преподавание в семинариях вели уже на русском языке и по своим учебникам, улучшения все же шли чрезвычайно медленно. Семинаристы продолжали существовать в искусственном мире, окруженные удушливой атмосферой. Типично, что к началу XX века произведения писателей, вроде Тургенева, Гончарова и Льва Толстого, не допускались в библиотеках семинарий, как опасные и революционные20.

У образованных людей слово «семинарист» ассоциировалось с неуклюжим юношей, говорящим с особым выговором от постоянного чтения молитв и Священного Писания на церковно-славянском языке. Он стоял на значительно более низком образовательном уровне, чем его европеизированный соотечественник, и в то же время был чужд тем православным, которые сохранили связь с допетровской культурой. Например, глава русских старообрядцев, протопоп Аввакум (1621-82)21, воплощение русского православного духа, в богословских школах считался врагом истинной веры. Семинаристы воспитывались в духе схоластического богословия, игнорирующего социальные и духовные проблемы современного мира. В то же время церковное учение, предлагаемое в семинариях, было чуждо и собственно православной традиции. Нет ничего удивительного, что после такого обучения, многие не только отказывались от священства, но и теряли веру22. Некоторые революционеры XIX века, например, Н. Чернышевский, А. Добролюбов, С. Нечаев, одно время учились в духовных учебных заведениях, которые в двадцатом веке стали очагами политической агитации, ареной бунтов и беспорядков23.

Прогрессивно мыслящие церковные деятели сознавали необходимость повышения уровня богословского образования. Предлагались и обсуждались различные проекты реформ, но ни одна не была проведена в жизнь. Правительство вместо того, чтобы улучшить положение духовенства, старалось помешать выходцам из семинарий выбирать другие профессии. Некоторая часть духовенства, сознавая свою культурную изолированность, хотела бы послать детей в светские школы, но не имела на это средств и была вынуждена давать им семинарское образование.

Уже в процессе обучения в духовных академиях между будущими епископами и приходскими священниками проводилось разграничение. Каждый студент был поставлен перед важным решением. Если он предпочитал жениться, то лишал себя возможности достигнуть вершин церковной лестницы, как бы одарен и способен он не был24. Если же он, напротив, выбирал монашеский клобук, то мог надеяться со временем стать епископом. Таким образом, каждый, ищущий посвящения, должен был выбирать между «белым» и «черным» духовенством до окончания обучения, так как в Православной Церкви нельзя жениться после посвящения. Это сложный выбор: большинство студентов были молоды и неопытны, а в выборе имелся элемент необратимости. Находились, конечно, студенты, смотревшие на монашество, как на возможность посвятить себя служению Церкви, но были и другие, предпочитавшие монашескую жизнь, как способ достигнуть престижа и материальных преимуществ епископского сана25. Эта монополия «ученых монахов» из духовной касты начала ослабевать только накануне революции, когда появились два новых типа епископов, принесшие с собой новые тенденции и проблемы. В XIX веке епископом редко становился дворянин. Епископ Игнатий Брянчанинов (1807-67), известный аскетический писатель, чтобы постричься в монахи получил специальное позволение у императора Николая I, так как принадлежал к старинному дворянскому роду. В двадцатом столетии число таких исключений заметно возросло26.

Появление представителей высшего слоя русского общества в рядах епископата сопровождалось подобным же процессом снизу. Некоторые лица крестьянского происхождения с начальным образованием достигли высших церковных должностей, включая епископского сана. Наиболее известный среди них — епископ Варнава (Накронин), получивший в 1913 г. Тобольскую епархию. До начала своей церковной карьеры, полуграмотный, он продавал овощи на базаре. Допущение до епископства людей из низших слоев общества было результатом вмешательства императрицы, желавшей установить связь между императорской семьей и простым народом.

Культурная и социальная изоляция духовенства — одно из следствий контроля государства над русской христианской общиной. Каноны Православной Церкви, предписывающие ее соборное управление, полностью игнорировались; внешне привилегированное положение епископата лишь прикрывало подлинную картину его порабощения и унижения27.

Еще более тяжелое ограничение, которое императорское правительство наложило на Церковь, было связано с приходом: традиционное самоуправление было упразднено, выборы духовенства прихожанами отменены, а заведование финансами и имуществом приходским советом запрещено. Подавлялась всякая попытка представительной организации в Церкви.

Таково было положение православной общины под протекцией государства в императорской России. Церковь, подобно пленнику, держалась в тюрьме под предлогом ее же безопасности, но у нее хватило сил упорно сопротивляться попыткам правительства совершенно видоизменить ее. Духовенство, несмотря на все ограничения, оставалось верным духу Восточного Православия.

Чтобы нарисовать правильную картину положения Русской Церкви, надо признать, что ее недостатки в какой-то степени уравновешивались и положительными сторонами. Специальные учебные заведения, которые готовили духовенство, имели свои преимущества. Например, семинарии, несмотря на устаревшие методы обучения, прививали ученикам знание и любовь к Священному Писанию. Они вводили будущих священников в богатую литургическую жизнь Православной Церкви и делали церковные песнопения и молитвы органической частью их мировосприятия. Учащиеся ежедневно присутствовали на службах и приучались служить с благоговением и подлинным ощущением Божественного присутствия. Школы превосходно дисциплинировали учеников и давали им прочную основу для исследовательской работы в различных областях научной деятельности. Многие из бывших семинаристов внесли ценный вклад в культурную сокровищницу страны28.

Хотя в русском епископате было немало таких лиц, которые не получили бы доступа к нему, если бы церковный народ имел возможность сам выбирать своих иерархов, тем не менее он включал и выдающихся людей, оставивших глубочайший отпечаток в жизни всей Церкви. Несмотря на зависимость от прокуроров Синода, ряд епископов ревностно выполняли свой долг перед Церковью29. А приходское духовенство невзирая на неудовлетворительные условия жизни и работы, оставалось в своей массе преданным Церкви и многие священнослужители в годы революции не отказались от веры и приняли мученичество.

Значение русского духовенства надо рассматривать в связи с его ролью в приходской жизни. Русский священник среди своих прихожан занимал иное место, чем католический ксендз или протестантский пастор. Для православных священник не был ни хранителем божественной благодати, ни наставником, следящим за исполнением прихожанами христианского долга, он не имел того авторитета, которым обладал безбрачный католический священник, и не походил на ученого лютеранского или кальвинистского пастора. В сравнении с западным духовенством священник был менее образован и в нем не горел католический дух миссионерства. Он, как правило, — отец многочисленного семейства, кроме своего священнического служения, добывающий пропитание, обрабатывая землю, разделяя тем самым труд своей паствы. Русский священник не был ни мистиком, ни аскетом. Тем не менее он, как левит Ветхого Завета, стоял особняком, посвященный служению Богу, неся на себе отличительную печать своего призвания31. Он возглавлял христианскую общину. Его присутствие делало местное собрание верующих органической частью Вселенской Церкви. Сакральный характер духовного лица полностью обнаруживался во время церковного богослужения. В этот момент исчезали все обыденные черты приходского батюшки, и священник предстоял как земной образ Небесного Первосвященника. Он совершал таинство Евхаристии, но власть не принадлежала ему лично, она принадлежала его сану. Вне богослужения он оценивался, как любой другой христианин, в меру своих духовных достоинств. Дар молитвы значил более, нежели ученость и красноречие. Милосердие и смирение считались особыми знаками благодати. Тех, кому они были дарованы, почитали, тех же, кто был их лишен, жалели. Это прекрасно описано у Гарольда Вильямса:

«Когда деревенский батюшка, отец Василий или Михаил входит в церковь, одевает епитрахиль и парчовую ризу и выходит перед собранием верующих, читая молитвы и кадя ладаном, в дыму которого иконы и блики лампадок принимают фантастические очертания, тогда отец Василий становится другим существом — священником, власть которого ощущается и в печальных и нежных мелодиях хора, и в знакомых, но торжественных славянских словах молитвословий, и в звучных возгласах дьякона»32.

Революционные круги общества сделали духовенство главной мишенью нападок на старый режим. Деревенский «поп» представлялся ленивым, жадным и невежественным, эксплуатирующим предрассудки непросвещенного мужика. Это было далеко от действительности. Имелись, безусловно, священники, недостойные своего высокого звания; тягчайшим пороком духовенства оставалось пьянство, вызванное тяжелыми условиями существования, но общий нравственный уровень духовенства был высок33. Тот же Гарольд Вильямс справедливо замечает:

«Средний священник не набожен до фанатичности, но и далеко не безразличен к религии; он — сердечный человек, общительный, обремененный заботами своей профессии и семейными трудностями; далеко не блестяще образованный, но умный, наблюдательный, с большим житейским опытом и очень человечный. Он не углубляется в теоретические сферы, но глубоко религиозен, принимает мир, каков он есть, и чувствует себя в нем, как дома, умеет радоваться простым житейским радостям и стойко принимать удары судьбы. Есть немало священников, которым пастырская работа приносит радость и счастье, довольных своей работой, полных горячей веры и трудящихся всю свою жизнь в своих бедных приходах лишь с единой целью — делать добро. Учитывая все трудности жизни, приходится удивляться не тому, что среди них встречаются плохие, а тому, что среди них так много хороших священников»34.

Следует отметить, что ни отрицательные, ни положительные качества приходского духовенства не играли решающей роли в судьбе Церкви. Истинным хранителем Православия в России был сам народ. Для него Церковь была вселенской общиной, искупленной Спасителем и ведомой Духом Святым. Ее духовенство могло быть недостойным или раболепствовать перед сильными мира сего, ее отдельные члены могли изменять заповедям Христовым, но эти временные падения слабых собратьев не в силах были повредить спасительной благодати, которой Церковь благословляла верующего35. Искренняя и чистая вера — духовная броня для народа: с первого дня и до последнего дыхания русский человек был членом церковной общины, участие в ее жизни значило для него больше, нежели его национальная или государственная принадлежность.

Православная Церковь находила главную поддержку среди народа, чуждого западной культуре. Однако накануне революции в среде интеллигенции тоже началось возвращение к Церкви. В XIX веке лишь славянофилы стояли на защите Православия. Интеллигенция считала их чудаками и не принимала всерьез. Позднее Достоевский, Константин Леонтьев и Владимир Соловьев заявили о своей принадлежности к Церкви. Они привлекли к ней внимание и постепенно их влияние проникло в среду образованных классов. Но эти писатели и философы лишь подготовили почву для встречи интеллигенции с Церковью, которая произошла в начале XX столетия. Интеллектуальная элита открыла для себя доселе неизвестный ей мир русской святости и аскетическую монашескую традицию36. До этого пропасть была настолько глубока, что современники — величайший русский поэт Александр Пушкин и величайший русский святой XIX века препод. Серафим Саровский (17591833) даже не слышали друг о друге. В конце XIX столетия писатели и мыслители начали посещать знаменитые монастыри: Оптинскую пустынь, Валаам, Саров, Соловки и впервые оценили значение православного аскетизма для русской культуры. Они открыли читателям новый и незнакомый мир. Кроме монастырей, центрами духовного влияния были женские обители37, такие, как Дивеево и Лесна, представлявшая новый тип религиозной общины. Лесна, основанная в 1885 году будущей ее игуменьей графиней Евгенией Ефимовской (1850-1925), вначале насчитывала всего четырех монахинь; в 1917 г. их было четыреста, воспитывающих более тысячи сирот38. Выдающаяся игуменья Екатерина Леснянская была автором проекта восстановления института дьяконисс в Русской Церкви; однако начавшаяся революция помешала осуществлению этого замысла39.

Часто спрашивают, как в свете последующих событий можно утверждать, что русские накануне революции действительно были преданы своей Церкви. Это трудный вопрос. Как и в каждой стране, в России имелись и скептики и верующие; высокообразованные и горячо верующие члены Церкви, а также люди невежественные и равнодушные, которые смешивали сущность христианства с его внешними проявлениями. Несмотря на все это, русские не только считали себя членами Церкви, но и имели особое религиозное знание, которого не было у других европейских народов. Таково мнение некоторых серьезных исследователей России, в частности, известного историка и социолога Леруа-Болье. Он писал:

«Русский крестьянин, пожалуй, единственный в Европе, который ищет жемчужину в евангельской притче и почитает руку, дающую ее. Он любит Крест, а ведь в этом сущность христианства. Он не только носит его на своей груди, деревянный или из меди, но постоянно держит его и в своем сердце»40.

Существует несколько книг, написанных крестьянами и отражающих их мировоззрение и духовный опыт. Наиболее известная из них, анонимная — «Рассказы странника своему духовному отцу», написана в середине XIX века41. Этот проникновенный религиозный документ раскрывает не только духовный мир неизвестного автора, но рассказывает также о многих мистически одаренных русских людях. Другое такое же произведение — «Воспоминания отца Спиридона»42, который вышел из бедной крестьянской семьи и стал сибирским миссионером. Все это свидетельствует, что в XIX и XX веках среди русского народа встречались даровитые и мыслящие люди, способные с христианских, позиций оценивать совокупность этических, общественных и философских проблем современности43. О философии народа, о его христианском миросозерцании рассказывает писатель Александр Иванович Эртель (1855-1908), выросший среди простых людей и прекрасно их знавший:

«Пусть, пусть учение Христа в глазах народа одето аллегориями, символами, обрядами, суевериями, предрассудками (...) — за всей этой шелухой стоит все Он же любвеобильный, кроткий, мудрый, — Он, которого, слава Богу, еще не превзошли никакие Марксы и Чернышевские, под сенью которого есть место и искусству, и науке, всему, что не противоречит любви и милосердию. Вот этот-то первый шаг нашей протестующей интеллигенции нужно сделать — надо полюбить Христа и понять Его»44.

Представление о Русской Церкви к началу XX столетия будет неполным, если умолчать о христианах, наделенных исключительными харизматическими дарами, особых детей Духа Пророческого. Россия всегда была землей, где сильно ощущалось присутствие и Божества, и темных сил. Эта причастность к миру духовному приводила многих к очищению и преображению личности, другие же использовали ее для эгоистических, недобрых целей. Россия дала многих святых, но бок-о-бок с ними стояли лжепророки, темные мистики, основатели и последователи странных сект и сомнительных вероучений. Русская история — это, своего рода, летопись приливов и отливов религиозного энтузиазма. Духовное пробуждение достигло большой высоты в начале XX столетия45.

Несомненно, что самый выдающийся из христиан этого времени в России — отец Иоанн Сергиев (1828-1909), обладал даром харизмы. Настоятель Андреевского собора в Кронштадте, он вошел в историю под именем Иоанна Кронштадтского. Известный по всей стране как прекрасный проповедник, ратовавший за частое причащение, обративший немало сердец тяжких грешников к покаянию, больше всего он прославился чудесными исцелениями. Больные духом и телом толпами съезжались к нему со всей России, многочисленные просьбы по почте и телеграфу о молитве и помощи следовали за ним, куда бы он ни отправлялся. Его критиковали и часто порочили за необычное поведение, за резко консервативные взгляды, за окружение, эксплуатировавшее его популярность; но невозможно было при встрече с ним не признать, что о. Иоанн — человек редкой духовной силы. О нем много писалось, и он сам оставил несколько томов духовных размышлений под заглавием «Моя жизнь во Христе»46.

Интересно описал свою встречу с ним известный русский либеральный политический деятель Николай Иванович Астров (ум. 1934), которого никак нельзя было заподозрить в симпатии к о. Иоанну. Он описывает приход о. Иоанна к ним в дом по случаю тяжелой болезни отца:

«Мне не нравились приготовления к его приезду, я разделял общее недоброжелательное отношение интеллигенции к этому, сделавшемуся популярным, батюшке. Дорогой портвейн определенной марки, который только и пьет батюшка, цветы, особые груши, которые батюшка любит, ритуал приема — все это было сообщено антрепренерами отца Иоанна. Все это меня настраивало враждебно.

Вот с улицы дали знать: «едет». Из залы раздался громкий и как бы повелевающий голос: «А где больной?». С этими словами, произнесенными резким тоном, так не соответствующими тишине, окружавшей умирающего, отец Иоанн быстро вошел в кабинет отца. Начался краткий молебен. Он служил скороговоркой. Но вот он опускается на колени, распростирается и начинает громко молиться.

Что это была за молитва! Что произошло с отцом Иоанном и со всеми нами, сказать я не сумею и сейчас, когда с того времени прошло более 35 лет, а я помню все, как будто это было вчера. Молитва его была, воистину, вдохновенна. Это был призыв к Богу, слияние с Ним, просьба о милосердии, помощи, и пламенная вера, что душе, готовящейся и уже идущей, там уготовано место упокоения, там, куда устремляются все души, свершившие свой жизненный путь.

Я взглянул на отца. Он был весь просветлен, он как то выпрямился весь. Глаза его широко открылись. Молитва чудная, неслыханная по тону и по проникновению, кончилась. Отец Иоанн встал с колен. Благословил отца широким крестным знамением и поспешно уехал»47.

Большой народной любовью пользовались также оптинские старцы: Амвросий (1812-1891), Иосиф (ум. 1911), Анатолий (ум. 1922), Варсонофий (ум. 1913), Нектарий (ум. 1922)48. Среди людей, одаренных поразительной духовной силой, следует назвать о. Алексея Мечева (1860-1913). Бердяев в своей биографии так описывает его:

«Он был из белого духовенства, но почитался старцем. Самое сильное и самое отрадное впечатление от всех встреч с духовными лицами у меня осталось от о. Алексея Мечева. От него исходила необыкновенная благостность. Я в нем не заметил никаких отрицательных бытовых черт духовного сословия. Он был представителем белого, а не черного православия. (...) Через о. Алексея я чувствовал связь с Православной Церковью, которая у меня никогда не порывалась вполне, несмотря на мою острую критику и мое ожидание новой эпохи в христианстве»49.

Евгения Рапп в примечаниях к изданной ею «Автобиографии» Бердяева пишет:

«Н. А. Бердяев говорил мне, какое сильное впечатление при первой же встрече произвел на него о. Алексей Мечев. Часто Н. А. приобщался и исповедовался в его церкви, и всегда его поражала огромная толпа народа, которая стекалась к нему, ища утешения и помощи. Бывали солдаты Красной Армии и коммунисты. Среди толпы о. Мечев узнавал и звал к себе того, кто в данный момент особенно нуждался в его помощи. О. Мечев обладал даром прозрения. Его считали святым. За несколько дней до изгнания Н. А. пришел проститься с о. Алексеем. Н. А. было очень тяжело покидать свою родину. Несколько раз ему предлагали бежать за границу, но он отказывался, говоря, что должен разделить судьбу своего народа. После последнего свидания с о. Алексеем Н. А. вернулся потрясенным. «Когда я вошел в комнату о. Алексея, — сказал он, — о. Мечев встал мне навстречу, весь в белом, и мне показалось, что все его существо пронизано лучами света. Я сказал ему, как мучительна для меня разлука с родиной. «Вы должны ехать, — ответил мне о. Алексей, — ваше слово должен услышать Запад»50.

Безусловно, к концу императорского строя Русская Церковь была противоречивым организмом. Извне она казалась задавленной, обремененной непомерно сложным обрядом, консервативной, забывшей о земных нуждах человека, но внутри ее шла жизнь другая, вдохновленная Нагорной проповедью. (Заповеди Блаженства поются на каждой Евхаристии, совершаемой в России). Церковь не только освящала государство, это был духовный дом русского народа, в котором он осознавал свое братство, единство и взаимную ответственность. Все социальные и экономические различия в ней как бы опрокидывались, ибо все ее члены верили, что Господь, всемилостивый и всепрощающий, «низложил сильных с престола и вознес смиренных». (Лука, 1, 51).

Открытое противоречие существовало между неканонической формой церковного управления, подчиненного государству, и искренней преданностью Православию большинства русского народа. Период искусственной оцепенелости окончился внезапно в начале XX столетия. В XVIII и XIX веках Русская Церковь напоминала реку зимой, когда крепкий слой льда скрывает любое проявление жизни, но жизнь не замирает, вода продолжает течь и под толстой корой льда. Если проломить лед, то вырываются клубы пара, так как вода, затронутая холодным воздухом, испаряется наподобие кипящей жидкости. В двадцатом веке жизнь Церкви драматически изменилась. Она уподобилась реке в весеннее время, когда ломается лед и мутные воды с ревом и грохотом устремляются вперед, увлекая обломки льда, стволы и ветки деревьев, затопляя берега. Где величавый покой реки, прозрачная гладь ее поверхности? Каждая струя в движении, борении, неизвестности. Так и Русская Церковь в XX веке теряет свою величавость и неподвижность; смешались процессы разложения и обновления и неясен исход.

В церковные круги проникают люди сомнительного морального уровня. Авантюристы, лже-пророки, темные мистики приобретают широкую популярность, некоторые из них становятся епископами, но в то же время начинается подлинное религиозное возрождение внутри Церкви. Появляется новый тип просвещенных и образованных приходских священников, вначале в, столицах, потом в городах и селах. Церковные хоры заменяют поющих дьячков. Возрождается вышедшая из употребления проповедь, получает распространение более интенсивная евхаристическая жизнь с частым причастием. Это возрождение сопровождалось требованием реформ в сфере церковного управления. Все настойчивее, громче и многочисленнее раздавались голоса, требующие Церковного Собора, который не созывался со времен Петра, восстановления церковного самоуправления и замены Синода Патриархом.

Оживление церковной жизни и мысли углубило традиционную полярность в Русской Церкви. Русское Православие никогда не было однородным телом. Строгая обрядность одних сталкивалась с требованием свободы других. Приверженность к букве Священного Писания шла бок-о-бок с пророческим прозрением. Видение Царя Небесного в «рабьем зраке» сосуществовало с гордым чувством собственного избранничества и превосходства над другими христианами.

Русская Церковь сдвинулась с мертвой точки. Многие ожидали перемен, но никто не знал, какими они будут. Направление будущих событий отчасти было предвосхищено неудавшейся попыткой реформы, предпринятой во время первой русской революции (1905-6). Хотя реформа и не осуществилась, но ее проект имел большое значение для будущего русского христианства: облегчил возвращение интеллигенции в лоно Церкви и в то же время подготовил русских христиан к будущим испытаниям.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ ВТОРОЙ

1. См. Stephen Graham, With the Russian Pilgrims to Jerusalem, London, 1916.

2. Более подробное описание влияния славянского языка на Русское Православие см. H. Зернов, «Вселенская Церковь и Русское Православие», Париж, 1952, стр. 106-108.

3. См. Г. П. Федотов, «Святые Древней Руси», Париж, 1931.

4. Подробное описание см. Федотов, «Новый град», Н-Й., 1952.

5. В семнадцатом веке на Руси было 18 епархий.

6. В допетровской Руси каждый христианин имел духовного наставника, обыкновенного священника с большим духовным опытом, обладавшего непререкаемым авторитетом. См. С. Смирнов, «Древнерусский исповедник», М., 1914. А. Алмазов, «Тайная исповедь», Одесса, 1894-95.

7. Монахам не разрешалось иметь чернильницу в келье и заниматься какой бы то ни было письменной деятельностью.

8. Священникам было приказано сообщать правительству тайны исповеди, если они затрагивали безопасность государства.

9. Например, место в Синоде занимал главный духовник армии и флота, как правило протоиерей. Время от времени в Синод приглашались и другие священники, занимавшие высокие посты, например, духовник императорской семьи.

10. Живое описание работы Синода приводится его членом с 1915 по 1917 г.г. Г. Шавельским. См. его «Воспоминания», Н-Й., 1954, стр. 135 и след.

11. Многие из епархий были слишком велики для эффективного управления. Так, Киевская епархия насчитывала 4 000 000 христиан — более, чем все восточные патриархаты, вместе взятые.

12. Епископские доходы долгое время оставались тайной. В 1909 г. после настойчивых запросов Думы, Синод опубликовал эти данные, обнаружившие, что наиболее густонаселенные епархии доставляли своим епископам весьма значительное содержание, как то: Киев — 48 000 р., Москва — 35 000 р., тогда как другие епископы получали сравнительно меньше: Пермь — 2 900 р., Псков — 3 600 р., Холм — 4 000 р., и т.д. Полный список приведен в книге: J. Curtiss, Church and State in Russia, New York, 1940.

13. Русские епископы не конфирмируют детей, как на Западе; младенцы миропомазаются священниками при крещении. Многие епископы оставались неизвестными всем, кроме узкого круга епархиальных чиновников.

14. Православное правило, предписывающее епископу безбрачие к моменту хиротонии, в то время, как остальное духовенство не имело этого ограничения, было установлено Шестым Вселенским Собором в 668 г. Это был компромисс между настаивавшими на полном безбрачии духовенства и возражавшими против него. Русская Церковь пошла еще далее и ограничила выбор епископов среди лиц, принявших монашеский чин. См. Голубинский, «История Русской Церкви», т. 2, стр. 26, М., 1911.

15. Высшие иерархи, митрополиты, архиепископы и епископы по рангу приравнивались к генералам; протоиереи — к капитанам, а молодые священники и дьяконы — к лейтенантам. См. Макаров, «Русско-французский словарь», СПБ, 1890, «Табель о рангах», стр. 770-73.

16. Государственное жалование было введено только в 1893 г. и большинство духовенства вообще не могло его получать. Отпущенных средств было недостаточно, и в 1910 г. из. 29 946 приходов 10 153 не имели пособий от государства. Лучше всего обеспечивались священники, которые служили на окраинах империи, по соседству с римско-католическим и протестантским духовенством. Жалование их составляло от 800 до 1 500 р. в год. В центральных областях священники получали всего 300 р., а в некоторых местах — даже 100 р. Земля, принадлежавшая приходам, также распределялась неравномерно. В 1900 г. из 43 000 приходов в европейской части России только 28 675 имели землю. Возделывание земли отнимало у духовенства много времени и энергии, а если священник отдавал свой надел в аренду крестьянам, между ним и прихожанами возникали нежелательные конфликты. Поэтому главным источником дохода были сборы, доставлявшие священнику годовой доход около 400-500 р. Такая система порицалась большинством духовенства, жаловавшимся, что необходимость брать деньги у прихожан за совершение треб унизительна и мешает установлению подлинно пастырских взаимоотношений с паствою.

17. Епархиальный суд мог налагать на духовенство двенадцать различных наказаний, начиная с неблагоприятных отзывов в послужных списках и кончая лишением сана и всех прав священства. См. J. Curtiss, Church and State in Russia, p. 68.

18. П. Милюков в «Лекциях по русской культуре», СПБ, 1906 г. приводит следующие цифры: общее число духовных лиц в 1890 г. 98 892. Епископов, священников и дьяконов 54 957. Следовательно, насчитывалось 43 935 лиц, занимавших низшие церковные должности.

19. См. Знаменский, «История Русской Церкви», СПБ, 1904, стр. 362 и след.

20. См. «Церковный вестник», СПБ, 1913, июнь 20.

21. См. «Житие протопопа Аввакума, написанное им самим».

22. В 1911 г. из общего числа выпускников семинарий 2 148 человек только 574 приняли священнический сан. См. «Отчет Бюджетной комиссии Государственной Думы», § 1, стр. 48.

23. В годы первой русской революции (1905-6) из 58 семинарий забастовки происходили в 48. См Титлинов, «Молодежь и революция», Ленинград, 1925.

24. Исключение из правила составляли вдовцы; только после смерти жены священник мог ожидать повышения.

25. Протоиерей Георгий Шавельский, главный духовник армии и флота, близко знакомый с высшими кругами, описывает случай со студентом Померанцевым, который в 1904 г. за дурное поведение был поставлен ректором академии перед выбором между отчислением или немедленным принятием монашества. Юноша, имевший из всех студентов самую плохую репутацию, выбрал монашество, и через несколько лет стал епископом Ерофеем. Он — один из первых присоединился к «Живой Церкви». Тот же Шавельский описывает случай, когда наставники сами советуют студентам принять «обет бедности», чтобы достигнуть материальной обеспеченности. См. Г. Шавельский, «Воспоминания», Н-Й., 1954, т. 2, стр. 163 и след. См. также книгу митрополита Евлогия «Путь моей жизни», Париж, 1947. Здесь даны литературные портреты епископа Антонина, принявшего монашеский обет из-за чрезмерного стремления к славе (стр. 104) и архимандрита Никона, вынужденного стать монахом против собственного желания (стр. 73).

26. Митрополит Киевский Антоний Храповицкий (1864-1936), патриарх Алексей (Симанский), епископ Серафим (Александров), епископ Владимир (князь Путята), Дмитрий (князь Абашидзе), Трифон (князь Туркестанов), Андрей (князь Ухтомский) и Серафим Чичагов, скончавшийся в тюрьме в 1932 г.

27. Одинокая и неестественная жизнь молодых и образованных монахов прекрасно описана в воспоминаниях Никанора, архиепископа Херсонского и Одесского. См. «Воспоминания», Одесса, 1900, стр. 139, 144.

28. Два величайших русских историка, С. Соловьев и В. Ключевский, были семинаристами; из семинаристов вышли также физиолог И. Павлов, философы: В. Несмелое и М. Тареев, экономист А. Чупров и историки церкви: А. Горский, А. Щапов, И. Троицкий, Е. Голубинский, А. Лебедев, Н. Каптерев и В. Болотов.

29. Одни из них были выдающимися государственными деятелями, как митрополит Филарет (Дроздов) Московский (1782-1867); другие — людьми глубокого благочестия, подобно Филарету (Амфитеатрову) Киевскому (1779-1857) или Антонию (Смитницкому) Воронежскому (17731846); Феофан (Говоров) Тамбовский затворник (1815-94) и Игнатий (Брянчанинов) Ставропольский были аскетами. Другие — миссионерами, как Иннокентий (Беньяминов) Алясский (1797-1879) и Николай (Касаткин) Японский (1836-1912). Епископ Иннокентий (Борисов) Херсонский (1800-57) прославился своим красноречием. Учеными были епископы — Филарет (Гумилевский) Черниговский (1805-66), Макарий (Булгаков) Московский (1816-82), митрополит Антоний Храповицкий и Сергий (Страгородский) патриарх Московский.

30. М. Польский, «Новые мученики России», Н-Й., т. I, 1949, т. II, 1957.

31. Русское духовенство хорошо описано в произведениях Лескова. См. «Соборяне».

32. H. Williams, Russia of the Russians, London, 1914, p. 143.

33. Нравственный уровень духовенства был выше, чем во всех остальных слоях русского общества. «Юридический вестник» за 1881 г. приводит следующую статистику уголовных преступлений, совершенных представителями различных сословий за годы 1873-77; из каждых 100 тысяч дворян предстали перед судом 910 чел.; из ремесленников и купцов — 110 чел., из крестьян — 36, из духовенства — 1 человек.

34. Н. Williams, Russia of the Russians, London, p. 143.

35. Подробнее об этом см. N. Zernov, The Russians and their Church, p. 176.

36. Историю русского монашества см. Igor Smolitsh, Russisches Mönchtum, Wurzburg, 1953. Lehre undLeben der Starzen, Köln, 1952.

37. В 1890 г. Русская Церковь имела 40286 монахов и монахинь, т.е. 34 на каждые 100 тысяч православных христиан. См. Paul Miliukov, Outline of Russian Culture, Part I, p. 147.

38. H. К. «Светлой памяти игуменьи Екатерины», «Путь», № 4, 1926 и В. Маевский, «Лесна», Сан-Пауло, 1962.

39. С. Троицкий, «Дьякониссы в Православной Церкви», СПБ, 1912.

40. A. Leroy-Beaulieu, L'Impaire des Tzars, Paris, 1898, т. Ill, p. 44-45.

41. Москва, 1884. Париж, 1948.

42. «Христианская мысль», Киев, 1917. французский перевод, Les Missions en Sibérie, Archimand. Spiridon, Paris, 1950.

43. Морис Бэринг имел очень интересный разговор о христианстве с крестьянами, членами Государственной Думы. См. М. Baring, What I Saw in Russia, Лондон, 1914, стр. 59, 292. В июне 1902 г. Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус ездили на озеро Китеж, где вели оживленные богословские споры с русскими крестьянами. См. 3. Гиппиус, «Дмитрий Мережковский», П., 1951, стр. 110 и «Новый путь», 1904. Николай Бердяев вспоминает о своих отношениях с богословом из народа: «Самым большим моим другом был Акимушка. Он был простой мужик, чернорабочий. У него было очень плохое зрение, и он производил впечатление человека, который на что-нибудь наткнется или упадет. Он был безграмотный. По своим манерам он иногда напоминал А. Белого. Беседы с ним были духовно углубленными, он стоял на высоте самых трудных мистических тем, характерных для германской мистики. Он был мне ближе, чем многие интеллигентные и культурные люди, с ним мне было легче разговаривать. Общение с Акимушкой убедило меня в неверности народнической точки зрения на существование пропасти между культурным слоем и народом. Акимушка говорил мне, что ему далек крестьянин, поглощенный материальными вопросами, а близок я, с которым он может разговаривать об интересующих его духовных вопросах. Существует единство в царстве духа... Акимушка, вероятно, никогда не слыхал о Мейстере Экхарде и Якове Беме, но он описывал опыт, очень родственный опыту, описанному этими великими мистиками. Он был один из самых замечательных людей, каких я в жизни встречал». «Самопознание», Париж, 1949, стр. 217.

44. А. И. Эртель, «Письма», М., 1909, стр. 301.

45. Такое же явление имело место в начале XIX столетия, когда вся страна испытывала интенсивное религиозное оживление, выдвинувшее, например, преподобного Серафима Саровского.

46. См. А. Семенов-Тян-Шанский, «Отец Иоанн Кронштадтский», Н-Й., 1955.

47. Н. И. Астров, «Воспоминания», Париж, 1941, стр. 237-8.

48. В. Ш. «Записи об Иоанне Кронштадтском и об Оптинских Старцах», Белая Церковь, 1929. Князь Н. Д. Жевахов так описывает свое посещение о. Анатолия в 1916 г.: «Подле кельи о. Анатолия толпился народ. Там были, преимущественно, крестьяне, прибывшие из окрестных сел и соседних губерний (...). В некотором отдалении от них стояла другая группа крестьян, человек восемнадцать, с зажженными свечами в руках. Они желали «собороваться» и были одеты по-праздничному. Я был несколько удивлен, видя перед собою молодых и здоровых людей, и искал среди них больного. Но больных не было: все казались здоровыми. Только позднее я узнал, что в Оптину ходили собороваться совершенно здоровые физически, но больные духом люди, придавленные горем, житейскими невзгодами, страдающие запоем (...), они тянулись в монастыри, как в духовные лечебницы, и никогда их вера не посрамляла их, всегда они возвращались возрожденными, обновленными, закаленными молитвою и беседою со старцами». Н. Жевахов, «Воспоминания», т. I, Мюнхен, 1923, стр. 157.

49. Н. Бердяев, «Самопознание», стр. 221.

50. Н. Бердяев, «Самопознание», стр. 221. См. Также книгу «О. Алексей Мечев», Париж, 1970.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПОПЫТКА ЦЕРКОВНЫХ РЕФОРМ

Унизительное поражение в русско-японской войне 1904-05 г.г. глубоко потрясло самодержавие. Чтобы как-то поддержать пошатнувшуюся власть, Николай II провел ряд реформ, предложенных энергичным и честолюбивым председателем Совета министров, графом Витте (1849-1915).

Среди различных декретов, изданных зимой 190405 г.г., некоторые касались религиозных организаций в России. 12 декабря 1904 г. император заявил о намерении признать равноправие всех вероисповеданий в Империи. Совет министров учредил специальную комиссию по разработке и практическому применению декрета. В начале 1905 года был составлен законопроект, освобождающий от ряда ограничений религиозные объединения как христианские, так и не христианские. На последнем заседании председатель, граф Витте, поздравил членов комиссии с успешным и быстрым окончанием работы, но указал, что новые правила оставляют Православную Церковь единственным религиозным обществом, лишенным самоуправления. Заявление было сделано с молчаливого согласия Антония, митрополита С. Петербургского, председателя Святейшего Синода. Митрополит Антоний (Вадковский 1846-1912 г.) был уважаемым епископом, человеком с широким кругозором, и горячо поддерживал решение графа Витте обновить отношения между Православной Церковью и правительством.

Для скорейшего проведения необходимых реформ митрополит представил министру памятную записку о всех недостатках существующей системы; в ней он предлагал ослабить государственный контроль над Церковью, указывая, что вмешательство светской власти лишь затрудняет Церкви выполнение ее миссии. Не лучше ли, писал он, предоставить Церкви самой разбираться в своих делах и тем самым увеличить свою жизненность?

Граф Витте использовал памятную записку для подробного доклада Совету министров под названием «Современное положение Православной Церкви». Только возвращение к каноническим формам управления, говорилось в докладе, может оживить Церковь и восстановить ее авторитет среди народа. Таким образом председатель Совета министров утверждал, что светский надзор над Церковью, установленный Петром Великим, противен духу Восточного Православия, а потому вреден не только религии, но и государству, которое нуждается в духовной поддержке энергичной и влиятельной Церкви.

Обсуждение предложения графа Витте было назначено на 17 марта 1905 г., но в последний момент оно было отменено благодаря драматическому вмешательству Константина Петровича Победоносцева (1827-1907), обер-прокурора Синода с 1880 по 1905 г.г. На своем посту обер-прокурора Победоносцев оказал сильнейшее влияние на Православную Церковь и государство в переходный период между XIX и XX столетиями. Профессор права и наставник императора Александра III (1881-94), человек ясного ума и религиозной одаренности1, друг Достоевского й доверенное лицо двух монархов, Победоносцев, несмотря на ум и усердие, был одним из тех, кто подготовил падение императорского строя. Отпечаток цинизма лежал на этом чрезвычайно консервативном государственном деятеле. Его полнейшее неверие в людскую честность и добродетель вело к политике угнетения в религиозной и культурной жизни. Казалось, Победоносцев считал, что зло сильнее добра, и что разлад и разобщенность всегда преобладают над силами созидательными. Он боролся против реформ самодержавия, пытался подавить всякое прогрессивное движение и «заморозить» страну; препятствовал всяческому проявлению либерализма в политике и образовании.

Большое несчастие, что человек с подобными убеждениями занимал в течение двадцати пяти лет господствующее положение в Православной Церкви, делая невозможной всякую попытку улучшить ее жизнь и управление. Естественно, что Победоносцев резко воспротивился проектам церковных реформ графа Витте и просил царя отменить обсуждение этих проблем в светских комиссиях, указывая, что единственно подходящее место для этого — Синод, который находился под его полным контролем. Получив императорское согласие, Победоносцев решил, что вышел победителем в этом вопросе2.

Заседание Синода было назначено на 22 марта 1905 г., но в этот день случилось непредвиденное: всемогущий обер-прокурор заболел и его представлял заместитель, Владимир Карлович Саблер3. Епископы, послушные до того времени приказаниям Победоносцева, взбунтовались и послали императору петицию о созыве Церковного Собора. Саблер оказался неспособным проявить власть своего .начальника. Неожиданное поражение привело к отставке Победоносцева, за которой последовали его болезнь и смерть в 1907 г. Поток новой жизни оказался сильнее; стены, которые он воздвиг вокруг Церкви, рушились под ударами бывших исполнителей его воли.

Император принял петицию Синода и согласился на созыв Собора, хотя день и число его не были назначены. В своем ответе Николай II сказал:

«Мне кажется, что выполнение такой огромной работы, как созыв Собора, невозможно в данный трудный период, через который мы проходим. Эта задача требует спокойного и разумного подхода. Поэтому я предлагаю, когда наступит подходящий момент, приступить к осуществлению этого великого задания по примеру православных императоров древности и созвать согласно с канонами Собор всей Русской Церкви дая разрешения всех проблем церковного управления»4.

Обещанное освобождение Церкви всколыхнуло общественное мнение России. Появилось множество статей и книг по этому вопросу. Сенсационную эту тему подхватили газеты, и с марта 1905 г. до конца 1906 г. обсуждали ее по всей стране. Вначале большинство газет с энтузиазмом восприняло обещание свободы Русской Церкви, хотя раздавались голоса, выражавшие опасение, что правительство при первой благоприятной возможности попытается взять назад свое обещание. Один из радикально настроенных епископов, Антонин Нарвский, начал свою статью, напечатанную в марте 1905 г., следующими словами:

«Открывается монументальный вход в палату государственного разума и приближается к ней колыхающееся шествие разноверных процессий. И ждут православные с тревогой: ужели апостол Павел пройдет по-прежнему прикованным к руке центуриона?»5.

Даже приходские священники, редко выражавшие в печати свое мнение, присоединились к общему ликованию. Замечательный документ, написанный тридцатью двумя приходскими священниками столицы и адресованный своему митрополиту, с его согласия появился в журнале «Церковный вестник» 17 марта 1905 г. В нем говорилось, что освобождение религиозной совести от внешних ограничений приветствуется с огромной радостью всеми истинными членами Православной Церкви, несущей против ее воли и духа бремя угнетения религиозной свободы; для Церкви пришло время возврата к древнему каноническому порядку, основанному на самоуправлении и независимости от государства; лучше всего это может быть осуществлено через созыв Всероссийского Церковного Собора.

Дружественный по отношению к ожидаемым реформам хор вскоре был нарушен оппозиционными голосами как реакционеров, так и радикалов. Консерваторы начали враждебную кампанию статьей «Церковная революция», напечатанной в «Московских ведомостях» 25 марта 1905 г. Другие газеты того же лагеря последовали их примеру. Вожди реакционеров боялись, что молчаливая до сих пор Церковь откажется выражать навязываемые ей убеждения.

Однако ожидание реформ было настолько всеобщим, что правые не осмелились выступить открыто против Собора. Они прикрывались заявлениями, что время для него неподходящее, что духовенство должно направить все силы на поддержание патриотических чувств, что преступно спорами и обсуждениями сложного вопроса отношений между Церковью и государством отвлекать народ от ведения войны.

Другой протестующий голос раздался с левого крыла, представленного газетой «Новости». В ряде статей она призывала радикалов встать в оппозицию к церковным реформам. Авторы заявляли, что каждому человеку, считающему себя вольнодумцем, желательно видеть Церковь в подчинении у государства, так как самоуправляемая она стала бы более активной и влиятельной.

Однако оппозиция ограничивалась узким кругом политических экстремистов. В основном духовенство и образованные миряне положительно относились к реформам. В частности, они одобряли децентрализацию церковного управления и его освобождение от бюрократического контроля обер-прокурора Синода, увеличение числа епископов и установление более тесной связи между епископом и его епархией, преобразование церковных судов, улучшение богословского образования в семинариях и академиях и, наконец, материальноую и духовную независимость духовенства от государства.

Если и имелось единство по вопросу, каковы основные цели реформы, то способы проведения ее вызвали значительные разногласия. Одна партия, состоявшая, главным образом, из епископов, добивалась возврата к тому положению, которое имело место в России в семнадцатом веке до царствования Петра. Другая партия, руководимая профессорами богословия и поддерживаемая приходским духовенством, жаждала более радикальных преобразований. Она выступала за возрождение древней системы соборного управления, исчезнувшей в семнадцатом веке, и утверждала, что несоблюдение этого принципа привело к гибели старого московского порядка. Первые считали, что Собор должен быть епископским. По их мнению, на нем будет избран Патриарх, который заменит коллегиальное синодальное управление и сделает излишним обер-прокурорство. Сторонники этого плана надеялись, что Патриарх будет иметь прямой доступ к императору и тем самым осуществится тесное сотрудничество Церкви и государства. Эта схема не удовлетворяла их противников, которые опасались, что светская бюрократия под председательством обер-прокурора сменится произвольным управлением монахов и епископов, и в подобной перемене не видели никакого преимущества для Церкви. Снова вспыхнул давний антагонизм между женатым (белым) и неженатым (черным) духовенством. Широко распространилось убеждение, что епископы не имеют права выступать от имени Церкви, так как сами они — ставленники государства, не избраны своими епархиями и потому не могут выражать желаний духовенства и верующих. В «Петербургских ведомостях» от 8 апреля 1905 г. приведен ряд цифр, иллюстрирующих это положение. В марте 1905 года было лишь шестнадцать епископов, остававшихся в одной епархии более пяти лет, двадцать два — в течение двух-трех лет, тринадцать — в течение одного года и тринадцать — еще более краткий период. Таким образом, за период правления Победоносцева епископ редко возглавлял одну епархию более двух или трех лет.

Либерально настроенные церковные деятели считали, что Собор должен состоять из епископов, священников и мирян, и что епископов, как и приходское духовенство, следует избирать самой пастве. Эти демократические принципы выдвинули выдающиеся церковные деятели и их поддержали профессора С. Петербургской, Московской, Киевской духовных академий6. Еще раньше профессор Василий Болотов (1854-1900), крупнейший русский специалист по церковной истории, лучше всего выразил убеждения этой группы, указав, что для консервативного церковного деятеля «канонический» значит соответствующий церковной практике последних веков Византийской империи; это по его мнению была далеко не самая благоприятная эпоха в истории Православия и отнюдь не пример для подражания; он особенно настаивал на необходимости изучения посланий св. Киприана, отражающих демократический дух Церкви во времена ее наибольшей жизненности и экспансии.

В своей статье Болотов называет ошибкой желание восстановить канонический порядок далекого прошлого. Только те реформы, писал он, которые соответствуют нуждам нашего времени и могут улучшить современную церковную жизнь должны считаться подлинно каноничными, даже если у них нет прецедентов в прошлом. История Церкви должна служить полезным источником информации, а не сводом законов.

Пока предстоящие реформы обсуждались в светской и церковной прессе, Синод действовал с необычайной быстротой. Епископам всех епархий разослали анкеты, на которые они должны были ответить к январю следующего года. После двухсотлетнего принудительного молчания епископат с горячностью ухватился за возможность свободно выразить свое мнение. Тщательно составленные ответы в 1906 г. были напечатаны в

четырех томах8. Несколько епископов не ограничились собственными ответами и собрали епархиальные совещания, в которых приняли участие духовенство и миряне9.

Анкета охватывала большое количество вопросов: состав предполагаемого Собора, преобразование епархиального управления и церковных судов, изменение брачных правил для духовенства и чина бракосочетания, обновление жизни приходов, усовершенствование богословского образования, желательность регулярного созыва епархиальных совещаний, лучшее использование церковной собственности, участие духовенства в общественной и политической жизни, миссионерскую работу и связи с другими христианскими исповеданиями, обновление церковной службы и пения и т.д. Среди параграфов анкеты не было вопросов о восстановлении патриаршества и упразднении Синода, но многие епископы высказались и по этому пункту. Общий дух ответов оказался неожиданно откровенным и либеральным. Русские епископы избирались из числа покорных и беспрекословно подчиняющихся Синоду людей. Обычно послушные государственной власти, они на этот раз проявили решительность и дальновидность как в анализе вреда существующего положения вещей, так и в методах его искоренения. Многие сознавали неканонический характер своего положения и даже заявляли о готовности уйти на покой, чтобы допустить в епархиях свободный выбор епископа.

Традиционная православная точка зрения на Церковь, как на независимое общество, вдохновляемое и управляемое Духом Святым, настолько глубоко укоренилась в России, что даже двухсотлетнее подчинение игу государства не могло ее искоренить. Слово соборный, используемое в славянской версии символа веры, в переводе греческого слова «католон», выражает идею Церкви, призывающей своих членов к сотрудничеству во взаимной любви и к участию каждого в жизни

Церкви. Соборность несовместима ни с бюрократическим, ни с авторитарным управлением10. Только епископы Тульский и Туркестанский поддержали существующий порядок11. Остальные шестьдесят два епископа желали видеть жизнь Церкви, построенной на соборных началах, и выступали за скорейший созыв Собора, который получит право законодательствовать от имени Русской Церкви.

Если большинство епископов выступало против синодального управления, то по вопросу о формах созыва поместного Собора они были менее единодушны. Некоторые, во главе с Антонием Храповицким (18631936), в то время епископом Волынским, личностью сильной и волевой, стояли за участие в Соборе одних лишь епископов. Свою позицию они аргументировали былой практикой Византийской империи, по их мнению, обязательной для Русской Церкви. Эта идея вызвала множество возражений.

В своем ответе Гурий, епископ Новгородский, писал: «Широкое участие мирян в работе Собора определяется его основной задачей восстановления управления Русской Церкви на единственно каноническом принципе соборности. А восстановление соборности недостижимо без тесного сотрудничества с мирянами»12.

Епископ Арсений Псковский13 заявлял: «Все верные составляют тело Церкви. В своих посланиях восточные патриархи14 учат нас, что духовенство без мирян может представлять Церковь не более, чем миряне без духовенства. В ранней Церкви миряне были живой силой, гармонично объединенной с иерархией. Их единство выражалось через обоюдное участие в соборах. Церковь пребывает в епископах, священниках и верующих, так как среди нас, православных, ни патриарх, ни Собор не могут вводить никаких изменений, потому что хранителем истины и всего тела Церкви является весь народ»15.

Того же мнения придерживался епископ Архангельский: «Только Собор епископов, священников и мирян

станет братством всех православных русских христиан. Только в этом случае дух любви и единства будет царить на его сессиях и Собор стяжает духовный авторитет»16.

Еще категоричнее выразился епископ Владимирский: «Собор без мирян только отвратит их от Церкви и принесет более вреда, чем пользы»17.

Три митрополита: С. Петербургский, Московский и Киевский также выступили за участие мирян в Соборе. Митрополит С. Петербургский к своему ответу приложил меморандум профессора Жуковича, где напоминалось, что до петровских реформ миряне играли значительную роль в церковном управлении18. Однако только шесть епископов соглашались дать мирянам полное право голоса. Большинство предпочитало ограничить их участие совещательной функцией и общим одобрением соборных решений.

Внимание большинства привлекали не только состав и программа Собора, но также и вопросы оживления приходской жизни, улучшения церковных служб, реорганизации богословских школ и восстановления патриаршества. Патриарх, однако, рассматривался не как деспотический правитель, а как лицо, ответственное за регулярность созыва Соборов, которые будут обладать верховной властью при решении вопросов вероучения и дисциплины. Подобную точку зрения высказали митрополиты С. Петербургский и Московский, епископы Калужский, Вятский, Холмский, Ставропольский, Орловский, Оренбургский и архиепископ Финляндский Сергий, будущий патриарх Всея Руси (1943-44).

Некоторые предлагали постоянное прикрепление епископа к его епархии, регулярный созыв епархиальных совещаний с участием духовенства и мирян. Но все эти улучшения непосредственно зависели от оживления прихода и приходской жизни, необходимость в которых ощущалась большинством епископов. Один из них писал: «Мы должны сделать все, чтобы приход сделался живой общиной, братством, активным орга-

низмом, члены которого были бы тесно спаяны между собой. Только будучи сплоченными, прихожане смогут строить свою личную и общественную жизнь на христианских принципах»19.

«Восстановление нашей церковной жизни должно быть начато на уровне прихода, так как приход является первичной клеткой всего церковного организма», — говорил епископ Могилевский Стефан20.

«Принцип соборности, который станет основой восстановления Церкви, сперва должен быть применен в приходах», — настаивал епископ Орловский Кирион21. Многие епископы указывали, что Петр I разрушил приходское самоуправление из страха, что общинное единство создаст возможные центры сопротивления его реформам; он лишил приходы права владеть собственностью, самим выбирать духовенство, самим управлять делами. Та же политика, проводимая в течение долгого времени его преемниками, привела к угасанию приходской жизни с соответствующими плачевными последствиями для жизнеспособности Русской Церкви.

Антоний Волынский заявил, что болезнь русского прихода может быть сравнима со страданиями тифозного больного22.

До тех пор, пока крепостное право извращало общественные отношения, невозможно было оживить приход, некогда важнейший фактор русской религиозной и общественной жизни. После отмены крепостного права в 1861 г. открылся путь для улучшений, но из-за церковной бюрократии и неудовлетворительного состояния приходского духовенства такая возможность была упущена.

Епископы предлагали различные меры для улучшения пастырского служения. Константин, епископ Самарский, ратовал за отмену платы за требы —, главную причину трений между духовенством и прихожанами. Он писал: «Псевдо-апостольский метод поддержки духовенства приносит вред, так как священник пред-

стоит перед паствой как эксплуататор, порождающий антагонизм. Духовенство пытается извлечь из мирян как можно больше, а миряне — давать как можно меньше»23. Иннокентий Тамбовский утверждал, что необходимость платы за таинство затемняет для мирян его значение24.

Но это не единственное бремя, которое епископы хотели снять с приходского духовенства. Они предлагали «освободить приходского священника от различного рода полицейских обязанностей, вытравить из его души чувства покорности и раболепия, укоренившиеся за долгие столетия рабства» (епископ Симбирский Гурий)25. Того же мнения придерживались епископы Казанский и Смоленский и требовали освободить священников от обязанности снабжать губернские канцелярии сведениями, не имевшими ничего общего с пастырским служением. Епископ Пермский протестовал против предварительной цензуры проповедей, вынуждавшей многих священников отказываться проповедовать. Несколько епископов (семнадцать из шестидесяти двух) выступили за восстановление избирательной системы при назначении духовенства. Однако другие протестовали, считая, что подобной крутой реформе должны предшествовать постепенные изменения в образовательной системе духовенства.

Большинство епископов предложило ограничить изучение богословия числом семинаристов, стремящихся к духовному званию, и дать другим сыновьям священников общее образование, не лишая их свободы выбора профессии. Другие епископы еще радикальнее критиковали систему церковных школ и стояли за ее упразднение. Антоний Волынский, хорошо знакомый со всеми четырьмя академиями, вначале как профессор, а позднее как ректор, выступил с наиболее резкой критикой. Он считал, что семинарии и академии положительно вредны, так как скопированы со школ западных еретиков. Он ссылался на другого епископа, считавшего, что лучший выход — изгнать всех преподавателей и сту-

дентов из этих псевдо-церковных заведений, уничтожить до основания даже здания и создать новые богословские школы для людей, вдохновленных истинно православным духом. Владимир Екатеринбургский полагал, что надо перевести семинарии из больших городов в тишину монастырского уединения.

Недостатки богословских школ и неудовлетворительное материальное положение духовенства — главные факторы, мешавшие пастырской работе. Другие неотложные проблемы Русской Церкви заключались в обязательном безбрачии епископов, а также в брачных ограничениях, наложенных на священников и дьяконов. Дьяконы обязывались жениться до посвящения и так же как и священники не могли жениться, овдовев. Большинство епископов избегало этой острой темы, но некоторые подняли голоса в защиту реформы. Епископ Владимир Кишиневский стоял за епископство без обязательного наложения монашеского обета26. Архиепископ Финляндский и епископ Архангельский считали возможным вторичный брак для дьяконов и священников-вдовцов27'.

Епископы подняли также вопрос об участии духовенства в политической жизни, что было особенно своевременно, так как выборная кампания в Думу была в самом разгаре. Из древней церковной практики приводились случаи, когда духовенство принимало участие в общественной жизни, помогало бедным и беззащитным28.

Митрополит Минский привел длинный список примеров из русской истории, показывающих какую значительную роль играло духовенство в России до петровских реформ. Он выразил недовольство законами (1892 г.) о земстве и городских выборах, которые лишили духовенство активных и пассивных прав, ранее гарантированных ему более либеральными законодательными актами 1864 и 1870 г.г.

Епископ Полоцкий был убежден, что улучшение социального положения крестьянства особенно близко

сердцу духовенства, тесно связанного с жизнью простого народа. Только два епископа, Смоленский и Екатеринославский, выступили против политической активности духовенства. Они считали ее противной духу Восточного Православия и утверждали, что долг духовенства — учить истине Откровения и стоять в стороне от политических распрей и страстей.

Забота иерархов Русской Церкви коснулась не только духовенства, но и духовного состояния мирян. Епископ Самарский Константин предложил восстановить публичную епитимью как средство против пьянства — главного порока русских, ведущего к ссорам, кровопролитию, жестокости и разрушению.

Другая важная проблема заключалась в необходимости улучшить церковную службу. Православная служба всегда считалась одним из величайших сокровищ восточных христиан. Русский вариант — особенно трогательный и возвышенный. Гармоничное пение хора, красота икон и облачения, ритмика литургического действия, сочетаясь с непосредственностью, торжественностью и теплом народной молитвы, оставляют глубокое впечатление на посещающих Православную Церковь. Однако забота об эстетической стороне службы идет в ущерб ее религиозному и нравственному содержанию. Русские склонны были жертвовать всеми остальными сторонами богослужения ради его артистического совершенства. Не многих волновало, что чтение Священного писания становится непонятным, когда бас дьякона наполнял храм, а звучный церковно-славянский язык, предпочитаемый прозаическому разговорному русскому, часто шел в ущерб смыслу молитв. Часами простаивают верующие, слушая хор и мало обращая внимания на слова песнопений. Многие епископы видели эту опасную склонность и откровенно подчеркивали недостатки церковных служб.

Особенно остро стояла сложная проблема языка богослужения. Церковно-славянский язык, употребляв-

шийся Русской Церковью в двадцатом веке, представлял русифицированную версию славянских переводов Библии и греческих богослужебных книг, сделанных еще в девятом веке двумя миссионерами, братьями Кириллом (ум. в 869 г.) и Мефодием (ум. в 885 г.). Этот язык любим верующими за красоту и величие, но эти качества не компенсируют туманность многих мест в Библии и присутствие в службе устаревших слов и выражений, затруднявших обычному прихожанину понимание церковного чтения и пения.

Русский епископат разделился в этом вопросе: большинство выступило за дальнейшее приспособление славянского текста к разговорному языку, меньшинство встало на более радикальную точку зрения, предлагая полностью заменить славянский текст современным русским.

Конечно, легче критиковать существующий порядок, чем предлагать новое. Однако кое-что было предложено, в частности, сокращение длительности службы и опущение повторений, увеличение количества сидячих мест в церкви и ограничение проповедей толкованиями Священного Писания. Епископ Тихон выступил за громкое чтение Литургического канона, введение общего пения всех молящихся, чтение Писания в центре храма, чтобы лучше было слышно отовсюду, и чтобы миропомазание ребенка после крещения дополнялось позднее особой службой торжественного принятия нового сознательного человека в лоно Церкви.

Раздавались голоса в защиту восстановления дьяконата женщин. Встарь дьякониссы выполняли важные функции, что известно из истории восточного христианства, но давление со стороны ислама привело к исчезновению этого сана28.

Хотя реформы и не были проведены в жизнь, однако, их оживленное обсуждение настолько всколыхнуло страну, что 27 декабря 1905 г. император выпустил указ, уполномочивший трех митрополитов подготовить созыв Собора, а Синод — учредить особое

Предсоборное Присутствие с целью выработки повестки дня предполагаемого Собора. Решения Предсоборного Присутствия Синод опубликовал 14 января 1906 г.; тем самым был сделан важный шаг, показавший, что правительство всерьез решило приступить к церковным реформам30.

Предсоборное Присутствие состояло из десяти епископов и двадцати одного профессора академий и университетов. В его состав вошел и обер-прокурор Синода, князь Оболенский, заменивший Победоносцева в октябре 1905 г. Широкие церковные круги не участвовали в избрании членов Присутствия, вначале к его работе были привлечены лишь епископы и светские богословы. Однако это вскоре изменилось, благодаря кооптированию представителей приходского духовенства и мирян из неакадемических кругов, таких как генерал А. А. Киреев (1832-1910)31, известный своей деятельностью по объединению со старокатоликами; Дмитрий Хомяков (1841-1918)32, сын знаменитого славянофила Алексея Хомякова (1804-60); князь Евгений Трубецкой (1863-1920), философ и публицист; Павел Мансуров, активный сторонник объединения с англиканской Церковью33; Николай Кузнецов, адвокат, автор ряда книг и статей о церковных реформах34 и А. Д. Самарин, активный церковный деятель35:

Присутствие начало работу 8 марта 1905 г. и закончило 15 декабря того же года. Протоколы совещаний и решений Предсоборного Присутствия были сразу же опубликованы Синодом36.

Присутствие подразделялось на семь секций, занятых следующими вопросами: 1. Составом Собора и структурой центральных церковных органов. 2. Епархиальной реорганизацией и учреждением митрополий, а также будущим статусом Грузинской Церкви. 3. Вопросом о церковных судах, разводах и смешанных браках.

4. Приходами, церковными школами и участием духовенства во внецерковных общественных движениях.

5. Богословским обучением. 6. Староверами. 7. Сектами.

Рекомендации Присутствия, как и ответы епархиальных епископов, выявили стремление обновить церковную жизнь, высвободить ее из-под спуда синодальной бюрократии и вернуть к животворному принципу соборности.

Присутствие высказалось за восстановление патриаршества, считая, что патриарх должен выступать как представитель Церкви в ее отношениях с государством, председательствовать на церковных Соборах и быть ответственным за проведение в жизнь синодальных решений. Он не рассматривался как глава Церкви. Высшей церковной властью обладал только Собор, который должен был созываться регулярно и состоять из епископов, священников и мирян, избранных на епархиальных съездах. Право голоса на Соборах предоставлялось, однако, только епископам. Присутствие высказалось за избрание епископов на епархиальных съездах и за коренную реорганизацию епархиального управления. Особенно радикальным было предложение преобразовать церковный суд — церковное судопроизводство не изменилось с восемнадцатого века: дела решались заглазно, без личного присутствия и защиты обвиняемого. Утверждалось право прихода заведовать своими финансами и собственностью и намечались коренные изменения в богословских школах. Вокруг последнего вопроса страсти особенно разгорелись. По законодательству 1884 года к вступительным экзаменам в духовные академии допускали выпускников и семинарий, и светских школ, однако, предписания 1902 года были сформулированы таким образом, что для окончивших светские школы двери академий закрылись. Это странное запрещение основывалось на политических соображениях. Таким путем правительство стремилось оградить умы будущих церковных деятелей от пагубного влияния революционных идей. Присутствие предлагало создать два различных типа церковных школ: один — дающий общее образование сыновьям духовенства, у которых не было призвания к священству, другой —

открытый для любого академически подготовленного человека, стремящегося получить посвящение. Предлагалось также создать и пастырские школы, доступные лицам лишь с начальным образованием. Предлагалось основать богословские факультеты в университетах. Профессор Н. Глубоковский (1863-1937) указывал, что в этом случае изучение богословия будет проходить в атмосфере беспристрастия и свободы. Указывалось на необходимость высшего богословского образования для женщин. Были одобрены планы открытия специальной женской школы и к 1914 г. выработали проект дьяконата женщин, но начавшаяся война помешала его осуществлению.

Решения Предсоборного Присутствия не вызвали всеобщего одобрения: одни находили их слишком умеренными, другие — радикальными, особенно много споров вызвал вопрос об участии в голосовании на Соборе приходского духовенства и мирян, в рекомендациях Присутствия видели нежелание привлечь широкие массы верующих к участию в реорганизации церковной жизни.

За работой Предсоборного Присутствия не последовало созыва Собора. Крайности первой революции вызвали политическую реакцию 1907-08 г.г. и помешали проведению столь необходимых Церкви реформ. Однако в 1912 г. был подведен итог подготовительной работе. Синод назначил новую комиссию — Предсоборное Совещание, которое добавило к материалам своих предшественников еще пять томов, напечатанных в С. Петербурге между 1912-16 г.г. Однако и дальнейшие обсуждения не изменили положения Русской Церкви. Император не сдержал обещания о созыве Собора. В момент крушения самодержавия Церковь не имела опыта самоуправления. До самого конца монархия с подозрением относилась к Церкви и не желала освобождать ее от подчинения государству. В конце 1915 г. доклад бюджетной комиссии Думы содержал следующую критику Церкви:

«Изучение докладов Синода открывает постоянно повторяющиеся недочеты, показывающие, что реформы, даже одобренные Предсоборным Совещанием и отчасти самим Синодом, не были проведены. Церковная администрация находится в таком же архаическом состоянии, как и раньше, и общее положение Церкви продолжает быть в высшей степени неудовлетворительным и даже безнадежным»37.

Обзор различных проектов реформ раскрывает умонастроение людей, занимавших ведущее место в церковной жизни России в последние годы самодержавия. Это были люди искренние и самоотверженные, полностью сознающие недочеты современной им церковной жизни; поэтому они предлагали, иногда в ущерб собственным интересам, смелые меры улучшения. Они не были революционерами, стремились сохранить многовековую традицию Восточного Православия и оставались верными подданными императора, верящими, что российский монарх предоставит им возможность восстановить канонический порядок церковного управления и, таким образом, обновить жизнь Церкви. Все свои усилия они сосредоточили на конституционных реформах, мало уделяя внимания другим сторонам христианской жизни, догматической и сакраментальной, которые едва затрагивались на всех обсуждениях. Это был, несомненно, односторонний подход, но он объясним в свете специфических условий, затруднявших религиозный прогресс России в то время.

Главный их недостаток — политическая недальновидность. О надвигающейся буре они, по-видимому, и не подозревали. Как епископы, так и светские богословы верили в нерушимость самодержавия и на этом строили все планы. Только часть интеллигенции ощущала неизбежность радикальных перемен, и это отразилось на ее отношении к предполагаемой реорганизации Церкви.

ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ ТРЕТЬЕЙ

1. Превосходный перевод «Подражания Христу» Фомы Кемпийского свидетельствует о его личном благочестии.

2. Журнал «В ограде церкви», издаваемый в Варшаве (№ 3,1933 г.), приводит следующий случай. Однажды, один из почитателей Победоносцева выразил восхищение единодушием епископов на сессиях Синода под его председательством. Обер-прокурор презрительно ответил: «Они нарушают единство своими подписями: у каждого из них разный почерк».

3. Обер-прокурор Синода (1911-15).

4. «Церковные ведомости», 2 апреля 1905 г., стр. 99. Цитируется по английскому переводу: John Curtiss, Church and State in Russia, New York, 1942, p. 214.

5. «Новое время», консервативная С. Петербургская газета, 20.III.1905.

6. Профессора: Светлов, Лебедев, Заозерский, Рождественский, Добронравов, Никольский и Ширетский.

7. «Церковные ведомости», № 3, 1906 г., стр. 100.

8. «Мнения епархиальных епископов по вопросу о церковной реформе», I-IV, СПБ, 1906 г., типогр. Св. Синода.

9. См. Н. Зернов, «Реформы Русской Церкви и дореволюционный епископат», «Путь», № 45, 1934.

10. См. статью Г. Флоровского «Соборность» в англо-русском сборнике The Church Is One London, 1934, а также книгу С. Булгакова «Православие».

11. «Мнения епархиальных епископов», III, стр. 381.

12. Там же, II, стр. 180. Цитаты приводятся в переводе с английского.

13. Арсений, епископ Псковский, один из кандидатов на патриаршество в 1917 г.

14. Упоминаемое здесь послание адресовалось в 1848 г. всем православным христианам в ответ на письма, полученные из Рима. Русский перевод появился в 1850 г.

15. Последнее предложение — цитата из послания восточных патриархов.

16. «Мнения епархиальных епископов», I, стр. 108.

17. Там же, I, стр. 21.

18. Там же, III, стр. 108.

19. Епископ Нижнего Новгорода. «Мнения епарх. епископов», II, стр. 413.

20. Там же, I, стр. 75.

21. Там же, I, стр. 520.

22. Там же, I, стр. 112.

23. Там же, I, стр. 422.

24. Там же, III, стр. 290.

25. Там же, II, стр. 1.

26. Там же, I, стр. 203.

27. Там же, I, стр. 399; III, стр. 444.

28. Епископы Минский, Костромской и Томский.

29. Исследование о женщинах, имевших духовный сан, профессора С. Троицкого под названием «Дьякониссы в Православной Церкви», было напечатано в синодальной типографии в 1912 году.

30. «Мнения епархиальных епископов», II, стр. 462, епископ Нижнего Новгорода.

31. См. под редакцией О. Новиковой: Le Général Alexandre Kiréef et son dévouement â l’Ancien Catholicisme, Berne, 1912.

32. A. Gratieux, Le Mouvement Slavophile à la veille de la Révolution, Paris, 1923.

33. Автор замечательной брошюы: The Russian Church in 1915, London, 1916, Faith Press.

34. Полный список членов Предсоборного Присутствия приводится в книге Кузнецова «Вопрос церковных реформ», Москва, 1907.

35. Он занимал должность обер-прокурора Синода в течение короткого времени: июль-сентябрь 1915 г. и был смещен за оппозицию Распутину.

36. «Дневники и протоколы сессий императорского Соборного Присутствия», I-IV, СПБ, 1906-07.

37. Доклад бюджетной комиссии Государственной Думы, § IV, № 4, стр. 8 и след.

(Продолжение следует)

Rado Laukar OÜ Solutions