ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 57 июнь 2019
Поэты и прозаики Санкт-Петербурга
Михаил Александр
Александр Михаил Аркадьевич родился в 1983 году в Ленинграде. По образованию — математик, но основная работа связана с миром информационных технологий. Член Союза писателей Санкт-Петербурга, лауреат ряда городских литературных премий. Автор поэтических книг «Перед ночлегом» (2006), «У воды» (2011), «Ultima Ratio» (2015), эссе «Шесть экспедиций» (2017), сборника прозы «Кордон» (2018). Стихи публиковались в журналах «Нева», «Звезда», «Зинзивер». Живёт в Санкт-Петербурге.
Материал подготовлен редактором раздела «Поэты и прозаики Санкт-Петербурга» Феликсом Лукницким
КОТОР
Тропа взбирается на склон среди развалин.
Высоким солнцем опалён, пейзаж завялен.
Дань черепице, катерам в зелёной ванне
отдав, я движусь по ступеням Сан-Джованни.
Там золотой орёл парит на красном флаге.
Там путник бережно хранит остаток влаги.
Пылают маки, васильков прохладной сини
не удержаться в их горящем керосине.
Но, чуть сбивается дыханье жарким склоном,
я вспоминаю здесь о Ханье с Нафплионом —
о, как изрезана причудливая карта
моей утраченной Республики Сан-Марко!
О, лабиринты улиц узких! Лёгких кружев
узор в кроватях, стульях, люстрах обнаружив,
я жадно впитываю смесь тепла и света,
как будто счастлив, будто песенка не спета!
О, эта жжёная сиена старых кровель,
белья постиранного смена с ними вровень,
как покровителей воинствующих смена!
О, эти львы, со стен глядящие надменно!
Остановись, чтоб насладиться окоёмом,
серо-оранжевым на синем и зелёном —
судьбы утраченной пустая перспектива,
наивно схваченная линзой объектива.
Там от Леванта до утёсов Гибралтара
волна бы утлое судёнышко болтала
и в этой гавани, укрытой от сирокко,
вдруг приютила до назначенного срока.
* * *
Стоят хомяки у самой реки
и думают хомяки,
что воды легки у этой реки
и глуби неглубоки.
И якобы, брод в реке отыскав,
почти не намок хомяк,
а вывел на берег свой батискаф
и только потом обмяк.
И будто бы там, на том берегу,
незримом за гребнем вод,
никто хомячат не кладёт в рагу
и счастлив, кто там живёт.
Но вот один не пьёт и не ест,
не ходит с набитым ртом,
холодным взглядом глядит окрест
и говорит потом
о том, что брод — это просто бред,
поскольку легенда врёт,
о том, что другого берега нет,
а если есть, то не тот,
о том, что тем, кто всегда готов,
пора бы умерить прыть,
что жизнь прожить, в конце-то концов, —
не реку переплыть.
А я плыву, и лопасть весла —
то в волны, то в облака,
и глубь глубока, и вода тяжела,
и лодка моя легка.
7 НОЯБРЯ 2017 ГОДА
В параллельной Вселенной колышутся транспаранты,
пахнет осенней прелью, бензином, одеколоном.
Утром друзья и соседи собираются у парадной,
дворник Иван Ильич формирует колонну.
Васька, дурак, при всех щеголяет новой мобилой —
якобы у отца имеется разрешенье.
Там молодые юристы рядком стоят над могилой,
их округлые лица напоминают мишени.
Там по всей стране от Донецка до Ленинабада
вьются красные флаги, слышится гром оркестра.
Нет, Иван Ильич, мне ничего не надо.
Я — человек без плоти. Просто пустое место.
Я человек ниоткуда — хочешь, стреляй навылет —
вещь с отрицательной массой, опыт, что ложно нажит.
Хочешь меня запомнить? Но ничего не выйдет.
Даже как звать — и то наутро никто не скажет.
Я человек оттуда, где Родина стала пылью,
болью, обломком глобуса. Там, сединой белея,
не ты подметаешь улицу. И красную эскадрилью
не поднимают в воздух по случаю юбилея.
Там безразличие стало залогом бесстрашия. Больше —
окольным путём к свободе, к странствиям между мирами.
Вечна лишь пустота и поздняя осень. Бой же —
только попытка спастись от медленного умиранья.
Но, чем размышлять, что лучше, пищу жуя сырую,
без координатной сетки двигаясь к абсолюту,
лучше уж встану в колонну, лучше промарширую
вслед за тобой навстречу флагам, цветам, салюту.
* * *
Живые ели. Мёртвые молчали.
Вороны раздавали интервью,
где наши недостатки обличали,
но больше всех досталось соловью —
за то, что он, отсвечивая буро
в осеннем небе, крыльями шурша,
вознёсся прочь из этого сумбура,
как некая бессмертная душа.
А мы остались, потому что смертны
и посреди сумбура как свои.
Но сожалений залежи несметны,
как облаков туманные слои.
И, спутывая следствие с причиной,
вотще внимая скрипу шестерён,
мы в темноте лежим, неразличимы,
при полном одобрении ворон.
* * *
Знаешь, в краю, где остался жить,
не вырастает тис —
только сосна, угрюмая ель,
лиственница порой.
Думаю, нашим картинам мира
больше уж не сойтись.
Каждый себя уважающий ствол
твёрдой укрыт корой.
Снег выпадает в начале зимы,
птицы летят на юг.
Белка таскает грибы в дупло,
заяц меняет мех.
Кто подготовиться не успел —
сразу тому каюк.
Сил не хватает на всё, и их
глупо тратить на смех.
Южной повадки твоей страшусь,
из-за улыбки зол —
то ли от зависти, что не смог
двинуться за теплом,
то ли от знания — всякий плод
здесь упадёт в подзол,
то есть, почти что наверняка
не прорастёт потом.
Хочешь спросить, для чего живу?
Как, для чего живу?
Дров напилить, натаскать воды,
тесто поставить в печь...
И воплотить неуёмную жажду
встретиться наяву
в шероховатую, как сосна,
но и прямую речь.
* * *
Позолочены клёном дорожки осеннего парка.
По соседству река распласталась светло и широко.
Мне мерещится снова, что жизнь — это школьная парта,
но сломались часы, и звонка не дождаться с урока.
Объясни мне, Учитель, о чём ты толкуешь, прилежный.
Ученик бестолковый постичь не умеет посыла.
И рассеянный взгляд всё блуждает по дали безбрежной,
над которой прозрачное небо прохладно и сыро.
Расскажи мне, Учитель, зачем, без конца повторяя, —
то другими словами, то жестом стремясь объясниться, —
ты рисуешь на школьной доске очертания рая
и внимательно чертишь вокруг меловую границу?
Разве что-то ещё, кроме этого жёлтого сквера,
существует в природе? Помимо речного простора?
Разве мне пригодится твоя простодушная вера,
что звонок прозвенит и желанное сбудется скоро?
Что извлечь мне отсюда, герою сюжета иного,
чья законная участь не слаще, чем, скажем, горчица, —
может, то, что урок повторяется снова и снова,
чтобы все мы в итоге чему-то могли научиться?
Что во мрачных прогнозах своих ошибутся провидцы
и, старанья мои оценив справедливо и мудро,
ты с улыбкой однажды свои разомкнёшь рукавицы,
и незримая дверь распахнётся в волшебное утро?
* * *
Зима в Прибалтике. Дома
лежат как яблоки на блюде.
И человек выходит в люди,
чтоб констатировать: "Зима".
Он так стремителен и юн,
так полон радости и неги —
совсем не думая о снеге,
он движется по гребням дюн.
И к фиолетовым волнам
спешит, разглядывая пену,
останки водорослей, стену
песка с травою пополам.
И всё снимает наугад —
и этот свет, и эту воду,
свою счастливую свободу —
на старый фотоаппарат.
А я слежу через стекло
кофейни за его маршрутом,
как будто в прошлое укутан,
в его обманное тепло.
Сосновый хмурится лесок,
бросает ветер соль на раму,
и белой тушью панораму
штрихует снег наискосок.
. * * *
Платформа на заснеженном вокзале,
откуда так давно не уезжали,
что будто впрямь другие времена.
Начало года, выданного в дар нам.
Ночной экспресс в свечении фонарном
и вьюжный путь приветствуют меня.
Когда мы спим, то ничего не весим.
А если мчим по городам и весям,
то — по Эйнштейну — менее вдвойне.
Быть может, так ослабнет тяготенье
к чернильному пятну, к бесплотной тени
на железнодорожном полотне.
Не раскрывает раковина створок.
Мне страшно знать, что я кому-то дорог,
и, ту же цену чувствуя в груди,
за сосняком, за снегом с валунами,
сквозь десять стен, воздвигнутых меж нами,
смотреть во мрак, царящий впереди.
Но здесь, среди метели и металла,
чью сдержанность действительность устала
настукивать холодному уму,
мне кажется — за изгородью леса
налобный луч полночного экспресса
в урочный час разгонит эту тьму.