19 марта 2024  06:12 Добро пожаловать к нам на сайт!

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 57 июнь 2019

Новые имена


Марьяшина Марина Павловна. Поэт, прозаик, критик. Родилась в городе Муравленко, ЯНАО. Студентка Литературного института им. А. М. Горького (поэтический семинар Сергея Арутюнова). Печаталась в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Литературные записки», «День и Ночь», «Дон», «Нева», «Лиterraтура» и др. Живёт в Москве.

* * *

В тёмном купе, от шизы в получасе,

К Стиксу сплавляясь от Ибра,

Суммой оклада вымеривать счастье ‒

Это посредственно. Ибо

Смерть ‒ есть промышленность передовая:

Робят и чех, и валах,

Ежесекундно себя предавая,

Душу сжимая в кулак.

Перемогая, не без интереса,

Страх свой, взгляни же в него.

И к пустоте предстоит притереться

Наглухо, стать сomme il faut.

Хлеба, который ни горек, ни сладок

Не получив для баланды,

Если б ни мыслей слоистый осадок,

Господи, чем я была бы?

В мире, где вечна одна пантомима

Жизни и смерти правей...

Господи, чем же мы станем, помимо

Точек на карте твоей?..

* * *

Вот представь: мы лежим в тени зарослей ивняка

– Мы одни?

– Одни.

Мы почти трава, ветер и облака.

А вокруг – смотри –

Ни в сравнение нам,

Удачливей и сильней.

Нас поймёт пакет и гнилой банан,

Больше никто и не.

Ибо мы покинули дантов круг

Прибыли и затрат.

Мы трава. Сплетение ног и рук.

Девочка и солдат.

* * *

Где играют в «выше ноги от земли»,

Где в крапиву с гаражей сигают на спор,

Ведьмы-вьюги песни завели,

Ключ заброшен, сонный морок наслан.

Только ветер флейты костяной

Из листвы совьёт гнездо сорочье,

Скоро-скоро снег пойдёт стеной,

Грамоты охранные сострочит.

Нечего и вспомнить: ночь, метель,

Скомканная простынь на диване.

Прозелень на сером. Что ни день –

Веток оголённых дотлеванье.

Мне ли верить в проблеск подо льдом,

В хлебный мякиш, в сытое кочевье,

Если беды сносят на потом

На ветру звенящие качели?

* * *

Дед чекушку достал, говорит, с ней душа не болит,

Бабка пилит и пилит, и осень уж больно сыра.

Сядем в кухоньке ветхой, расскажешь про свой неолит,

Как мальчишеский мир поглотила ночная дыра.

Что теперь говорить – промусолены фото и дни

Мутной слизью сползают во тьму от обрюзгших окон.

Если травы сомкнутся над нами – хоть дли, хоть не дли –

Черкануть бы – что вспомнить, придумать – молиться о ком.

Вот он – мой поминальник: пустая как сон, колея,

Беспросветный декабрь, расколотый молнией дуб.

Таганрогский залив, я протухшая килька твоя,

Из сибирской тайги на бетонку поставленный сруб.

Вот мы, Господи. Дальше-то, дальше-то что?

Вдоль свинцового неба гербарий деревьев, огни.

В пустоте междустенной сквозняк, шевеление штор.

– Внуча, шапку надень, заболеешь, пальто застегни.

Долго за мной ходил ты, шагал сквозь мреть.

Строг жестяной оклад: ни ржавья, ни скола.

Только и знал ты, что на меня смотреть,

Будто утопленник ‒ в небо ‒ со дна морского.

По равнодушью с клерками лишь сравним,

Ты наблюдал одно ‒ то, что травы смяты.

Зная, что край мой ‒ темень, и что за ним ‒

Может, и есть всего-то, что отблеск смальты.

Разве поверишь, дурой какой была?

Хоть забирай ‒ под рученьки и к врачу.

С миром блестящих фантиков и бабла

Только и остаётся: сыграть вничью.

Сколько носило ‒ разве ж кому ‒ родня?

Хоть наизнанку вывернись ‒ ты ‒ никто.

Нужен был поезд: день отлепить от дня,

Как под копирку списанный, что и до.

Знаю, как тошно. Ферзю и главарю

Любо смиренье в дрожи поджатых лапок.

Даже сейчас, когда я договорю,

Вздрогнешь во сне ты, и отвернёшься на бок...

* * *

Измеряя дней длинноты грохотом товарняков,

Сколько ни крути кино ты, всё ж расклад таков,

Что пока не лопнет шарик, не взревут ветра,

Будет сажа с грязных шаек литься из ведра.

Там, где в сиплых трубах воет мутная вода,

Кроме вони ничего нет, сгнили провода,

Судно ветхое под нами село – значит – мель.

Мне ли требовать «погнали!», жаловаться мне ль?

Жвачкой из дерьма и пепла, массовым сырьём

С детских лет кормилась-крепла во дворе своём.

Как и все, кто рос похоже, стоя на костях,

Пялюсь тупо, толстокоже на червлёный стяг,

И когда бегут заставки, светом свет поправ,

Равно мне темно как в танке, стёкол пуст оплав,

Ври ж тогда, греша на почерк, напоив тщетой,

Про январь и майских почек вздох очередной.

* * *

Искать подвоха, думать по ночам,

Что предадут, что вышвырнут с квартиры,

Что волчий месяц в стане половчан

Ещё вчера в бараний рог скрутили.

Чтоб не было житья тебе и мне,

Забитым в ящик с овощного склада,

Придут и скажут – «встать лицом к стене»,

И «завтра по утру явиться надо».

Пока вы спали, люди жгли дома,

Бросали вещи, резали скотину.

О, счастье наше, долгая зима,

Монетный двор, где серебра с полтину.

Кто здесь на воле? Облака – и те

Плывут по курсам эвров и пассатов,

Вдоль улиц, утонувших в духоте

Изношенных дорожек полосатых,

Иссохший август обратился в слизь,

Клочком земли, сверкнувшим под лопатами.

И тесно так, что ветки напряглись,

Чтоб наливные яблоки не падали.

* * *

Ляжешь поздно, глядь ‒ уже светло,

В синих ветках ветер поутих.

Город мой, раскольное село,

Тёмны лица, норов полудик.

Жар гребли, не разгибая спин,

Выживали ‒ кто во что горазд.

Будет славен погребальный пир,

Как чума, разгулен и горласт

Разноситься ворохом добра,

Откупаться дёшево весьма,

С бабьим воем в темноту двора

Над квадратной темнотой письма.

А потом, как в бесконечном сне,

Исхудалый, вспененный, как чад,

Будет блеск фонарный на стене

Ситцевыми мальвами качать.

Хочешь ‒ лги, крутись меж бездн двух,

Потому как ‒ суше и теплей.

Только мне не сносен спёртый дух

Твердолобой истины твоей.

И ни покаяньем, ни виной

Нас не расшевелит мозгоправ:

Вышли мы из речки нефтяной,

Ракушки от кожи отодрав.

* * *

Мы баюкали крик, в стены комнаты вжатый,

Вышли в полуфинал. А пока

Кто-то рубит леса, и спускается в шахты,

Убивает игрок игрока.

Как разгон самоката в тоннель коридора,

Ускользающий час проживу.

Нам, смотревшим в зрачки чёрным псам Конан Дойла,

Остаётся блюсти тишину.

Вот и листья в карманах носи, вместо денег,

Вместо счастья ‒ схлопочешь по щам.

Не поют соловьи здесь. Не слышно нигде их

Трудно жить нараспашку. Прощай.

И покуда спина от сиденья не взмокла,

Трать листы. Нагрешил ‒ заговей.

Сотню лет шелестел бы шиповником в окна

Дней июньских сквозной суховей.

Кто же я посреди обескровленных спящих?

Жалкий ворох тряпья на кону.

Есть такая игра. Называется «в ящик».

И не выиграть в ней никому.

Площадь Революции

Всё так же к небу золотится зелень

И горн трубит средь птичьих воркований:

Гаси потребность думать ‒ будешь целен

В поту рабочем, рядом с наковальней.

Чтоб от жары июльской не сомлеть,

Спускаюсь в зев метро. Я стук, я мрамор.

И статуи, отплёвывая медь,

Не спи ‒ гудят. Не спи, не спи ‒ нельзя, мол:

Нас размололо поле трав и снов.

Костями стать колосьям не сподручно.

Мы горький сплав расплавленных основ,

Горбаты, как последняя получка,

Мы здесь ещё. Мы здесь ещё, мы здесь

Кипим в пыли чужих фотоальбомов,

Пока ботинок отбивает взвесь

И борова сменяет новый боров.

В сетчатках наших лун лились года

Небесной бирюзой в земном провале,

И было нам светло в дыму, когда

Снега насквозь шинели продували.

И плыл Харон по выжженной Кубани

Свечениями от иконостаса,

Как будто вечность бледными губами

В лоб целовала и просила сдаться.

* * *

По рытвинам и впадинам траншей,

По мусору, забившемуся в щели,

Гадаю: где прицел, а где – мишень,

Где цель моя, и есть она вообще ли?

Не там ли, где на щебень грязь текла,

И торгаши лаванду предлагали,

В коричневатом ободке стекла

И в слякоти осенней под ногами?

Я девочка. Иду по холодку,

Смиряю, выхолащиваю грёзы.

Нет, из Ашана сумки волоку,

И ветви с фонарями перекрёстны.

Чтоб наклоняться к сонному челу,

И вещи упорядочивать в схроне,

Я растворюсь, не зная, что к чему,

И можно ли оставить что-то кроме.

* * *

Под перегноем с подзолами прея,

Лес представал бледно-розов.

Здесь вырастали мы в шаткое время,

Время отбросов.

Пел нам осинник тревожные были,

И набегала дремота.

Здесь однотонную скуку мы пили ‒

Миг за три года.

Как изничтожиться ‒ выбери сам уж,

Месяц висит, как ресница.

Мальчикам ‒ спиться, а девочкам ‒ замуж,

Плоти ‒ расплыться.

Что тебе, золотко, сказы про нищих,

Рубликом, камнем ли кинь в них.

Сильные ставят на досках прогнивших

Отпрысков хилых.

Лица их, что дымовая завеса,

Офисный сканер, конвейер.

А нагрешим ‒ к нам придут из собеса,

И заговеем.

Скользкими пальцами ленту листая,

Дрябнуть, отращивать пузо.

Стариться молча ‒ работа простая.

Тошно и пусто.

Так для чего же крещендо роялю

В ежеиюльскую стужу?

Как заклинанье шепчу, повторяю:

Вырасту, сдюжу.

Травы встают из расплавленной меди,

Коей и дух протыкаем.

Так темнота только избранных метит

Бледным дыханьем.

* * *

Пробудишься ль от сна векового, проснёшься ль с утра –

Предстаёт середина апреля в размытом окне,

Капюшон пустоты, бестелесья ночная чадра

Глушит посвист мирской, мельтешенье болотных огней.

Где-то над потолком, между полок, на пыльном шкафу

Тишина говорит, сверху вниз протянув позвонки:

«Сколько помню себя, сколько в комнате этой живу,

Затыкали мне рот и горланили, кто до скольки».

Может, я ещё сплю? Вот и лёгкое тело внизу

Как чужое, маячит по свету, лежит в темноте.

Но когда в кулаке зажимает пустую слезу,

Ощущаю биенье в груди и тепло в животе.

* * *

Сигарету стрельну на Цветном,

Напишу пустотелый центон.

Хмарь небесная, улиц канаты крепки,

Тонок серый ледок у Москвы у реки –

Хрупок так, что пою не о том.

Световые колосья колышет вода

Мягко ль, сладко спалось-то? Поедем куда?

Когда век шелуха шевельнётся во льду

Привечать жениха на мосток не приду,

Ни за что – ни про что, никогда.

Вечер тих, голограммен, пластмассов –

Перебор, неестественность красок.

Терракотовых сумерек редки штрихи.

Тем, кто жить не умеет – раз плюнуть – стихи,

И кровавые слюни размазать.

Сказка

Говорили, атаман больно крут:

Зорче сокола, что бдит на суку.

Меч булатный поднимал, точно прут,

Вражьи головы рубил на скаку.

Приходили, подносили дары,

Собирали юных дев со дворов.

«Кони быстры, да кинжалы остры»,-

Настращали старики будь здоров.

Сладу не было волхвам в татарве,

Хоть камлай, хоть руны режь – ладен-дюж:

Высоки стоят шатры на траве,

Чисто поля полотно, хоть утюжь.

За три моря лес железный высок...

Крошки, внучка, не мети со стола.

Примечает воронёный висок

Бусурманская кривая стрела.

Вьётся горлица – то оземь, то вверх.

Натянуть ли тетиву, разорвать?

Под прохладными прожилками век

Сон под утро, как заря, розоват.

Расступились золотые щиты,

Плевел солнца на ветру подожжён.

Вот и свиделись. Но дышишь ли ты?..

Тут и сказочке конец подошёл.

* * *

У Останкинской башни, как пешки, мы все на виду.

Вётлы дышат на стёкла, но солнце к утру подожжёт нас.

По вечернему парку, как будто по водам иду.

Кто укажет ‒ куда? И на что мне сия протяжённость.

Скользкий пластик фасадов к сетчаткам неслышно приник,

Переливом затмил меня, сделал услужливой музой.

Нет, чтоб выведать дно, отыскать заповедный родник ‒

Проще с ветреной глади сгрести проплывающий мусор,

А потом причитать, мол, благами Господь обделил.

За простой да кривляние всякий бывает прощаем.

Это кто-то другой протрезвонил всю жизнь, как дебил,

Предаваясь хандре, нарезая круги по площадкам.

А у нас-то дела на мази, и везенье везде.

Будет свет на обоях дрожать в забытье пятистенном,

И сойдутся счета, покоряясь полыни-звезде:

Обуздание времени есть расставание с телом.

Рассказать захочу ‒ и в молчании слов не найду,

Как дичает обходчик, и свет разрывает плафоны,

И воздушные рельсы поют, серебря темноту,

И гудит репродуктор: «Не стойте у края платформы…»

* * *

Хочешь – спасу́?

Уедем смотреть ковры.

С Щёлковской ходит автобус до Бухары.

Там золотые луны несут к столу,

Курят насвай и молятся на полу.

Хоть поглазеем, как они там без нас,

Масляных красок купим своей земле.

Что она видела, серая как весна,

В стёганый войлок вдетая на семь лет?

Мёрзлый асфальт, гранитный пустырь в дыму...

О, не молчи, неужто и ты ослеп?

Хочешь, спасу́? – и голос летит во тьму,

И светофор врубает зелёный свет.

* * *

Этот мир так реален, что нет ему места в стихах.

Август высушил поле, но миловал тёрн до метели,

Будто ищет в потёмках кого-то, не сыщет никак,

Будто с рощицы в ров голоса грибников долетели,

И повеяло домом, уютом, забытым давно,

Так давно, что, запутавшись, тень открепилась от тела.

Ни сидеть у костра, ни смеяться тебе не дано:

Ты другого пошива, ты брак из чужого отдела.

Сумрак пахнет водой. Август жарок ещё потому,

Что по водам сквозь тьму ему легче, чем плакать в пустыне,

А чтоб выйти на волю ‒ ныряй, и не ной «потону»,

И назад не смотри, не смотри... Потому что

и ты

не

Настоящий уже,

если видишь не рай,

А двоичные коды, сверставшие вёрсты и травы.

То ли в брод незнакомый войдешь, то ли в бред ‒ выбирай.

Голод с холодом пусть предоставит Москва для оправы.

Кто шагал в неизвестность, тот чуял непрочность старья:

Спросит вечность ‒ чем жил? Не ответишь ни «в стол», ни изустно...

Ночью выгорел ельник. Вставала над полем заря,

И над вечным покоем бродил по росе Заратустра.

Rado Laukar OÜ Solutions