Ирина Михайловна Глебова. Член Союза литераторов СПб. Полвека живет в Петербурге. По образованию художник. По призванию прозаик.

Четыре коротких рассказа

Материал подготовлен редактором отдела "Поэты и прозаики Санкт-Петербурга" Аркадием Ратнером

К ПЯТИ УГЛАМ

Ираида Витальевна коротала время в небольшом помещении с низким потолком. Кровать, шкаф и стол загромождали его, делая совсем крошечным. Кроме рыжего медбрата, ухаживающего за Ираидой Витальевной, сюда никто не заходил. Из-за стены временами доносились голоса, порой музыка и даже пение, но других пациентов она ни разу не видела.

– Вот когда я лежала на диет-отделении в Мариинской, у меня была очень милая сестричка… ее, помнится, звали Сонечка, хотя нет. Раечка… И врачи заходили… профессор Неймарк, - делилась Ираида Витальевна с единственным слушателем – рыжим медбратом.

Иногда, под настроение, она называла его просто братом. Он хмурился:

– Какой я тебе брат?

Ираида Витальевна иронично фыркала:

- И как же, милейший, прикажете Вас величать?

Рыжий монотонно повторял:

- Лева я. Ле-ва.

- Очень мило, - фальшиво улыбалась Ираида Витальевна, пытаясь запомнить только что услышанное имя, но через минуту называла медбрата как угодно, только не Лева.

Не располагающий к себе «рыжий кудрявый великан», кого-то отдаленно напоминал, но, сколько Ираида Витальевна ни силилась, – вспомнить кого именно, не удавалось, и ниточка, струнка, тайно связывающая ее и человека, похожего на Рыжего, начинала звенеть так пронзительно, что, казалось, лопнут барабанные перепонки. Это было мучительно, и Ираида Витальевна старалась отвлечься, переводя ход мыслей в другое русло:

- Невероятно! Как можно строить лечебное заведение с такими низкими потолками? Задохнуться можно, - выговаривала она Рыжему. Он поднимал на нее тоскливые глаза и спрашивал:

- Ну какое опять заведение?

Ираида Витальевна вздрагивала, как от укола, но не сдавала позиций:

- Лечебное!

Рыжий особо не реагировал на ее замечания.

Сколько раз она требовала, чтобы он не наполнял ванну слишком горячей водой!

«Движения грубые, ручищи костлявые, трет, будто я уголь грузила», - раздражалась во время мытья Ираида Витальевна.

И кормил он ее нерегулярно… Временами, чтобы утолить чувство голода приходилось серебряной ложечкой собирать из конфетницы сахарную крошку от мармелада. Вазочка для сластей, которую ей подарил кузен на тридцатилетие, стояла посреди стола. «Дивный хрусталь – баккара», - не уставала любоваться Ираида Витальевна.

Сегодня Рыжий сидел на обычном месте у стола.

- Ах, какие у меня были роскошные вещи, – принялась рассказывать Игорю Кириллову, читающему с экрана вечерние новости, Ираида Витальевна. - А украшения! Густав Оттович дарил мне их на день ангела, на Рождество Христово, на Пасху, на годовщину свадьбы. Каким он был галантным!

Ираида Витальевна картинно вскинула голову и без паузы продолжила:

- А как было прелестно летом в Ливадии – море великолепное, в бирюзовых тонах, воздух напоен изумительными запахами, публика изысканная… У меня было любимое файдешиновое платье фиалкового цвета,с рюшами, с плетеными пуговичками и таким же ремешком. Сидело, как влитое!

-Хватит! – не выдержал Рыжий.

- А я не с вами разговариваю, - невозмутимо бросила Ираида Витальевна и вновь повернулась к интеллигентному и внимательному Игорю Кириллову, правда, продолжила монолог про себя.

«Кстати, где это платье? Наверняка Рыжий стащил его для своей девчонки. Есть же у него какая-никакая подружка…»

Ираида Витальевна украдкой бросила на медбрата подозрительный взгляд: «Небось пропажа фильдекосовых чулок – тоже дело его рук. Удумал наряжать свою профурсетку за мой счет!»

- Wо ist meine Kleidung?* - не выдержав, воскликнула Ирида Витальевна.

Лева устало вздохнул:

– Не мели ерунду .

- Кто дал вам право называть меня на «ты»? – не выдержала Ираида Витальевна.

Рыжий не ответил.

Ей стало одиноко.

Захотелось уйти.

Ираида Витальевна постоянно задавала медбрату вопрос, когда ее заберут домой. Но он неизменно отвечал:

– Ты дома.

- Довольно издеваться, - вскипала она, - мой дом на Пяти углах!

«С момента переезда от отца с Моховой я оказалась в раю! Густав Оттович в буквальном смысле носил меня на руках».

Она вздыхала. Голова кружилась. Ираида Витальевна, мысленно вальсируя, скользила по отражающему блеск люстры паркету своей гостиной.

Как правило, она тут же вспоминала о супруге: «Что мешает ему забрать меня отсюда?» Эта мысль не оставляла ее, и желаемое начинало казаться реальным.

Ираида Витальевна повернулась к Рыжему и сообщила заговорщицким тоном:

- Завтра к нам придет Густав Оттович.

Рыжий посмотрел на нее желтыми крыжовинами в длинных волосках ресниц и вздохнул:

- Уж скорее мы к нему.

И тут Ираиде Витальевне на секунду показалось, что он совсем не рыжий, а… седой…

Она отвернулась и, отодвинув штору обезображенной артритом рукой, остановила взгляд на скрюченных пальцах:

- Кошмар какой - и ведь не старая еще женщина!

Балконы дома напротив были завалены хламом. На шершавой стене крупным шрифтом было написано: ул. Шаумяна, 16. Ираида Витальевна за долгие годы так и не привыкла к дому напротив, к ничего не говорящей надписи и к неказистому кустарнику.

Зрение ее не подводило, и сегодня на чахлой траве газона она увидела толпу военных. Ираида Витальевна сказала Рыжему:

- Солдат-то сколько! Война, что ли, началась?

Он подошел к окну:

- Где военные? Ты видишь хоть одного человека в форме?

- То-то и странно, что они без формы! – резонно заметила Ираида Витальевна.

- Ложись спать,- устало сказал Рыжий и вышел из комнаты.

«Он не понимает меня, этот человек с канатными нервами и медной головой! Что он пережил! Мне ли не знать кошмары военных лет! Сын на фронте. Блокада… Позволяет себе в идиотской манере говорить со мной, как с ровней или, того хуже, – с плебейкой. Шаркает домашними тапочками…»

Ежедневно поутру Ираида Витальевна наряжалась в юбку и блузку, поверх которой надевалась неизменная вязаная жакеточка. Каблук ее модельных туфель был невысок и устойчив, правда, ноги довольно быстро уставали и начинали ныть, но никто (тем более Рыжий!) не мог заставить ее, супругу Густава Оттовича, надеть тапочки.

«Отвратительное обслуживание, - возмутилась Ираида Витальевна, - обнаружив, что уже полдень, а медбрата все еще нет. Опять придется голодать».

Она вышла в коридор и стала искать шкаф с едой, наугад открывая одну за другой обшарпанные двери. Она дергала их с силой, петли скрипели, и вдруг за самой тяжелой она увидела… нет, почувствовала волю. Сырой, цементный запах парадного. Ираида Витальевна выглянула на лестницу, пару секунд помедлила и,вернувшись в свою комнату, живо схватила сумочку, которая была собрана на случай прихода Густава Оттовича… подумала надеть поверх туфель боты, но искать их было некогда. Она спешила.

Спешила в дом Иоффа, на Пять углов, где она, полная уверенности в незыблемости союза с Густавом Оттовичем – ювелиром божьей милостью, имела восьмикомнатную квартиру, куда принесла из роддома рыженького кудрявого мальчика Левушку и откуда в двадцать первом чекисты увели ее мужа, а их с сыном заселили в маленькую комнатку для прислуги…

Высокая, с прямой спиной, она шла уверенной походкой, и, даже присмотревшись, трудно было поверить, что ей далеко за девяносто.

* - Где мое платье?

ЗАВТРА ПОНЕДЕЛЬНИК

– Собираешься идти в этой юбке? – Марк нахмурился и посмотрел на Ксюшины колени.

– Ну не в трениках же!

– И краситься будешь?

– Уже крашусь, – равнодушно бросила она, выкручивая из капсулы с тушью ершик, похожий на перемазанную сажей гусеницу.

Марк развернулся и, подтолкнув указательным пальцем оправу, стал смотреть в окно. Купленные на днях очки, прояснили белый свет. Наконец-то с высоты третьего этажа можно было рассмотреть и написанное на асфальте под домом «Бука + Макс = секс», и марки машин, припаркованных у подъезда, и хоккейную коробку, в которой мальчишки стучали по мячу.

Марк сидел, опершись локтями о подоконник, и спиной чувствовал все Ксюшины движения – сейчас возьмет коробочку с румянами… Он хотел спросить, что она знает про Макса, Буку и секс, но неожиданно на белый «вольвешник» прыгнул кот. Заорала сигнализация. Визгливо.

Разные бывают пугалки, но эта противная, – отметил про себя Марк.

Вот так всегда! Хотелось поговорить! Но, то у нее времени нет, то желания…

По утрам, пока Ксюша пила кофе, он был невыспавшимся и неразговорчивым. Сам он дома никогда не завтракал. А какой мужчина будет натощак вести беседы! Потом они вылетали из подъезда, перебегали дорогу, неслись полквартала вдоль кованой решетки до калитки, впопыхах целовались и прощались до вечера…

До появления Марка Ксюша жила с бабушкой.

Бабушка Вера не была шумной или злой. У нее был только один недруг, с которым она вступала в постоянные конфликты – Губернатор. Она говорила с ним, читая газету, обращалась к экрану телевизора, когда о нем говорили или он появлялся на картинке, и Марк не исключал, что когда никого не было дома, бабушка звонила по телефону и беседовала с ним лично.

У Ксюши был друг Губерниев, у бабушки – недруг Губернатор. Простое совпадение!

Бабушка Ксюшу «вырастила, вон в какую красавицу»! «И куда только мужики смотрят!» Марка она не любила. Он это чувствовал. Не единожды слышал бабушкино бурчание в адрес отца, которого Марк и сам-то никогда не видел, а уж бабушка-то Вера откуда?! Но бурчала она и бурчала только ей понятные присказки о «перекати поле».

Сам Марк относился к бабушке, может быть, тоже без особой симпатии, но любил ее наблюдать. Она была большая и мягкая, как домашнее животное. Носила длинную клетчатую юбку, и Марк порой сомневался, были ли у нее ноги. Бабушка перемещалась неслышно, плавно, как на хорошо отрегулированных колесиках. Вот оно – «перекати поле», – думал Марк. Она закалывала волосы черными железными шпильками, которыми набивала рот, и они торчали, как усы у Кота Матроскина. Вытаскивая по одной, она с силой подковыривала и вкалывала их в голову. Марк смотрел, и ему казалось: вот сейчас она не рассчитает силу, проколет дырку, и мозги как брызнут! Но взрыва, фонтана и утечки мозгов так и не случилось. Просто потому, что бабушка вместе с ними уехала в деревню.

– Привыкайте обходиться без прислуги, – заявила она грубовато, – я не вечная.

После отъезда бабушки Веры Марк похудел. Он вспоминал ее блины и суп с огурцами (в миру рассольник). Но последние годы по будням ему приходилось есть дома только вечером, поэтому уж, какой там суп!

Ксюша пыталась готовить блюда по рецептам из Интернета или по советам подружек, но Марк предпочитал на ужин макароны с готовыми котлетами, разогретыми в микроволновке, а не мидии с креветками, от которых пахло медпунктом, да и по виду они смахивали на сырой корм для котов, хотя были вареными.

Последнее время Марку казалось, что Ксюша подготавливает его к чему-то болезненному, как в детстве к прививке под лопатку. Она словно собиралась заручиться его согласием, поэтому подлизывалась. Стала дарить ему совершенно бесполезные подарки вроде мягких игрушек или несерьезных книжек, задавать вопросы типа: как он относится к тому, чтобы завести четвероногого друга?

Две ноги он оторвал сразу. Какой четвероногий, если она прекрасно знает, что у него аллергия на шерсть!?

Ксюша явно хотела спросить о друге двуногом. Но, как обычно делают, когда хотят обвести вокруг пальца, подкатывала издалека. Хорошо еще не начала с сороконожки!

Марк был конкретным человеком. Если он просил Ксюшу идти в кино, они шли в кино, если в «Макдоналдс» – значит в «Макдоналдс». Решений своих он не менял. Мужчина сказал – мужчина сделал.

Он вообще относился к ней, как старший брат или отец. Называл ее Ксюша, по-особенному, процеживая сквозь щербинку в передних зубах звук «ш».

Вот и теперь менторским тоном Марк продолжил начатую тему:

– И с кем ты идешь?

«Сейчас скажет с Риткой, – подумал он. – Врать-то зачем? Не в аквапарк же идет!»

Но Ксюша неожиданно громко сказала:

– С Губерниевым.

И Марку показалось, что она вся сжалась, покраснела и из взрослой тети получилась воспитанница старшей группы детского сада, только с более толстыми коленками.

– И куда вы пойдете? – спросил он.

Губерниева Марк знал.

Когда-то тот учился с Ксюшей в одном классе, и они даже катались в паре на льду. Есть такая фотография. А когда Марка раздуло, примчался Губерниев и сразил Ксюшу, обозвав обыкновенную свинку паротитом. Марк лежал, обмотанный ватой, бинтами и шарфом, а Ксюша пила чай с этим «профессором». Ни злости, ни ревности Марк к Губерниеву не испытывал, но не думал тогда, что он и есть этот самый «двуногий друг». Видно, температура ослабила бдительность.

Он протянул руку, взял со стола книгу и раскрыл ее наугад.

– В кафе идем, – сказала Ксюша.

Марк был не склонен подозревать ее в постоянной лжи, да, и обманывала она редко. Конечно, случалось. Он обижался. Она оправдывалась, долго объяснялась, сбиваясь на то, что сам Марк не имеет права обманывать. Она даже прощение просила, говорила, что ложь бывает во благо, во спасение… Но тут он почувствовал, что она побаивается, сказав правду, обидеть его.

– В кафе? – переспросил Марк и понял, что Ксюше стало не по себе. Он будто прочитал ее мысли. Пусть не сами мысли, примерный ход.

– И что вы собираетесь делать в этом кафе? – не отступал от генеральной линии Марк.

– Бедный мой, «ботаник», – сказала Ксюша, переведя взгляд на Марка, такого трогательного в этих круглых, сползающих с носа очках.

Линзы блестели. Ни отчаяния, ни зависти за ними не просматривалось, но, видимо, Ксюше показалось, что он вот-вот расплачется.

– У тебя книга вверх ногами, – заметила она.

Марк не отреагировал.

– Ну что делают в кафе?.. Едят, разговаривают…

– Знаешь, – Марк глубоко вздохнул и неожиданно миролюбиво сказал:

– Не разговаривай, когда будешь есть. Можно подавиться.

«Когда я ем, я глух и нем», – процитировал он бабушку Веру.

– Пусть Губерниев разговаривает, а ты слушай.

Заходящее солнце целовало Марика в макушку. Короткие волосы торчали белесой отавой.

– Обещаю, сынок, – сказала Ксюша, улыбнувшись, – а ты мне обещай не выходить на балкон, выпить молоко и лечь не позже девяти. Завтра понедельник. В сад вставать ни свет ни заря.

СЛАДКИЕ ДЕНЬГИ

Пашка не замечал, как меняется мама. Не потому, что глаз был прикрыт стянутой кожей обожженного века. Он вообще мало чего замечал. Весь в отца. Одним словом - Фролов. Рыжий, неуклюжий, ну, и косорукий. Три года назад потянул свисток с кипящего чайника. Обварился сильно. Лицо, шея… весь бок, и даже ножка. Врачи недружелюбно молчали, справедливо считая виновниками родителей. Сидя ночами у Пашкиной кровати, Соня то молилась о его выздоровлении, то клялась «под салютом всех вождей» сделать для этого все, что в ее силах. Одинокий не забинтованный черный глаз, сначала мутный от лекарств и страданий, постепенно стал проясняться, как в детских переводных картинках, и Соня поверила, что Пашка выкарабкается. Тогда же, в больнице, она поняла, что ей придется поднимать сына самой. Без Фролова.

Жили они вдвоем. Вечером, уложив Пашку, Соня давала ему послушать Моцарта и, улаживала обещаниями ежевечернее: «когда придет папа?» Раздевшись в ванной, она рассматривала себя в большом зеркале. Груди блестели от натуги. Соня подкладывала под них ладони «взвешивая», и недовольно морщилась: «кому не обязательно!» Растяжки, оставшиеся на животе после первых родов, совсем было поблекшие, потемнели. Она поворачивалась в профиль – спина прогибалась знаком вопроса.

Вопросов было много, но она старалась о них не думать, потому что ответ был один – терпение.

Ежедневно после десяти вечера звонила мама и начинала мучить Соню плаксивым голосом:

– Пашенька спит? Сонечка, ты его не переутомляешь этой скрипкой? Учителям-то что! Им бы только имя себе сделать на чьей-нибудь гениальности. Ребенку семи нет и такая нагрузка! А ты как? Неужели не было выхода? Доченька, у меня за вас так сердце болит!

– Мама, мы в порядке. Максим приходит.

– Максим! – повторяла мама, и Соня пыталась по ее интонации понять – презирает она его, ненавидит, оправдывает или, может быть, жалеет?..

Максим приходил регулярно. Встречались они в небольшом парке недалеко от Пашкиной «музыкалки». Он подъезжал на черном внедорожнике. Соня сидела на краешке одной и той же, затоптанной подростковыми ногами скамейки и смотрела, как Максим идет по дорожке – подтянутый с неизменным пакетом фруктов в руке. Рубашка на нем всегда была свежая, костюм сидел ладно.

«Хорошая жена», – не без иронии и, чего скрывать, с завистью думала Соня. Себя к числу заботливых жен она со всей объективностью отнести не могла.

Пашка играл на детской площадке. Но, заметив, что мама не одна, он тут же оказывался рядом. Максим ерошил его рыжие кудри и неизменно спрашивал, хорошо ль идут дела. Пашка смотрел на него правым глазом и так же неизменно отвечал: «Голова еще цела».

Прислоняясь к краю скамейки он, начихав на данное матери обещание «не клянчить», спрашивал:

– Что ты мне принес?

Фантазии Максима дальше «киндер-сюрприза» не распространялись, но Пашку это вполне устраивало. Он разворачивал яйцо, запихивал сразу всю шоколадную скорлупу в рот и мычал, отдавая капсулу обратно:

– Собери, я вон там покачаюсь.

Максим складывал детали игрушки, украдкой поглядывая на Соню.

– Как самочувствие? – спрашивал он.

– Хорошо – отвечала Соня, а в голове крутилось: «я создана, чтоб сказку сделать былью».

Деньги Максим приносил исправно.

– Покупайте все, что считаете необходимым, – говорил он, а Соню подмывало спросить: «Твоя жена знает, сколько ты мне даешь»?

Иногда Соне казалось, что Максиму хочется прислониться ухом к ее животу, погладить его и послушать неожиданные удары изнутри. Но она не решалась предложить это.

– Как УЗИ? – спрашивал Максим.

– Все в порядке, сосет палец.

– Неужели видно?

– Да, на ноге.

Он улыбался, как-то сдержанно-виновато, будто боялся откровенной радостью спугнуть чудо.

Диану, жену Максима, Соня видела лишь однажды. Она была втиснута в джинсы нереально маленького размера. Пушистый свитерок не достигал талии, мелькающая полоска кожи была до того гладкая и загорелая, что Соня подумала: «такую женщину грех не любить, даже если она родить не может».

То, с каким постоянством Максим навещал их, быть может, даже втайне от Дианы, смущало Соню. После этих встреч она смотрела на себя в зеркало, придвигая лицо поближе, и изучала его. Пятна по краям волос, проявившиеся на третьем месяце, выглядели географическими обозначениями суши на бледно-голубом океане лба, на носу высыпали мелкие угри, губы стали бесформенными: «укладчица шпал после сверхурочной работы», – отворачивалась Соня, – «сомнительный объект для ревности». Ноги отекали, выплывая из босоножек, все футболки и брюки были малы, но тратить Максимовы деньги на вещи она себе не позволяла.

Подруга Ленка, от которой у Сони не было секретов, наставляла ее:

– Ну, ты, Фролова, и дура!.. Надо брать мужика, пока тепленький! Подумаешь, принцесса Диана!

– Наверное, дура, – соглашалась Соня.

На самом деле и в голове это не держала.

Она складывала все полученные от Максима деньги в круглую жестяную коробку из-под датского печенья. Внутри нее еще сохранился запах ванилина, и деньги тоже стали сладко пахнуть. Соня часто пересчитывала их, складывала купюры в пачечки по достоинству и перетягивала цветными резинками, купленными в канцелярском магазине. Это занятие давало ей стимул жить.

Каждый раз, засыпая, она рисовала себе одну и ту же картину: Максим, при полном параде, в галстуке, и откуда ни возьмись появившаяся Диана забирают из роддома своего малыша. Соня подписывает необходимые документы, получает конверт с оставшимися «суррогатными» деньгами, и через месяц они с Пашкой летят в Японию к профессору, который творит чудеса в пластической хирургии. Их провожают мама, Ленка и, может быть, Фролов, который не появляется уже полгода, и еще бы сто лет его не видеть, но куда денешься, если каждый вечер перед сном Пашка спрашивает: «Когда придет папа»?

ЗОНТ, ЗАЧЕХЛЕННЫЙ ВО ВРЕМЯ ДОЖДЯ

«Хочу умереть, не мучаясь, лучше всего от несчастного случая, но так, чтобы лицо было не изуродовано, и не сейчас, конечно, а в глубокой старости, ну, лет в пятьдесят…», - писала в дневник Женька.

Старый продавленный диванчик был ее убежищем. Там, за шкафом, развернутом к стене торцом, и разгораживающем комнату на зоны, стояла полуторная кровать, с которой последний месяц почти не вставала мама, превратившаяся в бабу ягу с печальными глазами доброй феи.

Первое время после ее смерти теплый комнатный воздух еще продолжал пахнуть увядшими лекарствами, и Женьке казалось, что мама так и лежит за шкафом, стоит только сильно изогнуться в пояснице и вытянуть шею, чтобы увидеть ее, но Женька не рисковала – а вдруг не лежит? Страшно.

Отчим держался. Старался виду не подавать, что тоскует, но на своей территории долго в одиночестве не выдерживал, видно боялся так же, как Женька. После похорон он стал особенно внимателен к ней – перетащил за шкаф телевизор и вечерами приходил посмотреть кино. Посидит молча, иногда, спросит о чем-нибудь, и словно извиняясь за неловкость, скажет: «пойду, покурю».

Папой она его не называла никогда, и в словосочетании «дядь Вить», вылетающем на одном дыхании, слышалось почти панибратство.

- Может в техникум? - неуверенно предложил Дядьвить, когда Женька закончила девятый класс.

- А че там делать? - ответила она, - пойду в десятый.

Но через неделю, подала документы в библиотечный.

На медкомиссии произошло недоразумение. Пожилая врачиха-гинеколог в круглых очках с толстенными стеклами, которые делали ее похожей на сову из рекламы передачи «Что? Где? Когда?», не переставая писать в карточке, спросила гнусавым голосом:

- Половой жизнью живешь?

- Да, - с готовностью ответила Женька, думающая только о том, с какой стороны она станет забираться на жуткое хромированное кресло, выпячивающее свои чресла из-за белой ширмы.

Затем, трясясь от страха, она с готовностью добавила:

- С отчимом.

Старуха подняла совиное лицо:

- Регулярно? – безразличным тоном спросила она.

- В смысле? – не поняла Женька.

- Живете, - кротко пояснила врачиха.

- Уже полгода живем, как мама умерла.

- Иди на кресло, - велела «сова», надевая перчатки.

«Какой стыд, идиотка, - писала Женька, в свою тетрадь, вернувшись домой, - раскрыла рот, а надо было уши раскрывать…»

Вечером, ужиная с отчимом она боялась смотреть ему в глаза. Ей казалось, что он каким-то удивительным образом прознал о ее позоре в женской консультации. Но Дядьвить, вел себя как обычно, вот только пельмени захотел не с уксусом, а со сметаной.

«Хранить девственность так же глупо, как не расчехлять зонт во время дождя, - писала Женька в дневник поздно вечером при свете настольной лампы. - Н. живет с К. уже два года, З. неизвестно скольким уже дала, не дай Бог, кто-то из них узнает, что про нас с Л. все вранье».

Именно в ту осень, она решилась на «тайное свидание» с парнем – духовиком – студентом музучилища, снимающим комнату в их коммуналке. Женька мечтала проститься с девственностью, кажущейся ей унизительной подробностью для пятнадцатилетней дылды. Но оттоманка оказалась скрипучей и узкой, за стеной, не переставая, вякала клочковатая болонка старухи Митрофановой, а сам исполнитель столь незамысловатой роли, изначально взявший prestissimo, не успел даже снять брюки. Придя в себя, он исподлобья глянул на Женьку, и она почувствовала, что разочарование факира, чей фокус не удался, сильнее, чем у обманутого ожиданием чуда ассистента, впервые участвующего в действе. Ей стало жаль музыканта, тонко пропищавшей ноткой души. Он стал избегать столкновений с Женькой в узком коридоре квартиры, а вскоре и вовсе съехал неизвестно куда.

«…Хорошо хоть шея в засосах. .Н на мыло исходит: кто, да когда?», - заканчивался абзац, посвященный отношениям с музыкантом в дневнике именуемым «Л».

Сцены из проглоченных женских романов электризовали Женькино воображение до такой степени, что, казалось, дотронься до нее невзначай любой мужчина – закоротит.

Ученый муж Кашин посещал читальный зал, где Женька проходила практику. Он заказывал материалы, касающиеся Григория Дмитриевича Юсупова – генерал-аншефа, участника Азовских походов. Часами просиживая за столом, он вычитывал и выписывал непонятно кого интересующие данные о том, был Юсупов противником верховников в 1730 году или не был?..

С достоинством родового титула Лев Николаевич Кашин носил прозвище «князь», по библиотечным слухам данное ему еще в студенческие годы. С не меньшим достоинством он носил седеющую, безупречно постриженную, бороду, придающий значимости всей фигуре живот и черный портфель из клеенки.

Женька видела «своего князя» в помутняющих воображение интимных подробностях, где такие мелочи, как ногти, родинки вьющиеся волоски, складочки и трещинки играли не последнюю роль. Она представляла его то в ванне, дном опирающейся на бронзовые лапы грифов, то подбривающим шею вокруг бороды и вытягивающим при этом к старинному овальному зеркалу, как для поцелуя губы, то засыпающим на широкой княжеской постели в позе Амура, впервые увиденного ею в детстве. Съедаемая любопытством, десятилетняя Женька, смущенная неприкрытостью юноши, лежащего у стены короткой эрмитажной лестницы, крутила головой, якобы разглядывая другие скульптуры, но беломраморный срам не отпускал ее женское начало, сдавливая внутри нее пружину, которая со временем должна была выстрелить со всей силой накопившейся страсти.

И вот наконец-то она нашла себе идеал мужчины. На все лады, перепевая имя Лев Николаевич, сравнивая его со знаменитыми тезками: Толстым, Гумилевым и даже несчастным князем Мышкиным - набором известных Львов Николаевичей, который приходил ей на ум.

Страницы дневника вдоль и поперек пересекали слова «мой князь».

Женька следила за ним, воровски поднимая глаза из-за стойки красного дерева. Никакие «княжеские» исследования ее не интересовали. Ее интересовал только вопрос сближения, но она, чувствуя его принадлежность к «высшему свету» предполагала, что увлечь «князя» ей удастся лишь одним - изысканностью.

«Не откажитесь ли вы, уважаемый Лев Николаевич, отметить мой скромный юбилей», - репетировала Женька, следя за артикуляцией в зеркало, установленное перед ящичком с карточками.

Ее глаза, выхватывали в маленьком овале пухлый рот, в искусно сыгранной улыбке, приоткрывающей ряд белых с легкой кривинкой зубов.

«Сколько лет вам исполняется, милое создание? - спросит князь… - появилось в дневнике. - …Прибавлю два года. Восемнадцать романтичнее».

Кашин ждал Женьку в нижнем холле библиотеки возле гардероба.

- Вы уже в пальто? - удивился он, - и сам себе ответил – ах, да, вы же раздеваетесь в служебном помещении.

Он поставил портфель на бортик, и, с сунув руку, пошарил внутри него.

Женька замерла. Сейчас он достанет оттуда… Она зажмурилась: это роза, нет… орхидея в коробочке, нет… колечко, нет…

- Ну-с, я готов, - сказал князь, доставая из портфеля потертые кожаные перчатки, идемте, прелестная Евгения.

«Он повел меня в забегаловку какую-то у вокзала, где сидели местные алкаши. Заказал пиво и пирожок с капустой. От пива я отказалась, он, по-моему, обрадовался и заказал мне ватрушку. Я сказала, что день рождения мой и плачу я. Он сначала оторопел, будто забыл, что вообще у кого-то здесь день рождения, но потом, вроде, даже обрадовался и по этому поводу заказал еще пива и опять пирожок с тухлой капустой (не выношу)».

Дальше шло описание вечера вплоть до короткого прощания с князем на трамвайной остановке и в завершении, красной шариковой ручкой печатными буквами по диагонали листка было написано: «Клянусь, что следующую запись сделаю, только став женщиной».

Это было в пятницу.

В субботу Женька ходила в кафешку с подругами, а вечером они с отчимом накрыли стол, посидели вдвоем, выпили чуть-чуть, Дядьвить подарил ей деньги и сказал, глядя в пол: «Ты уж, чего-нибудь сама купи от меня, знаешь там… Я боюсь не угодить».

Потом они посмотрели телевизор в Женькином закутке за шкафом на уже расстеленном диване, и Дядьвить пошел курить в коридор.

Женька, разморенная вином, быстро разделась, легла на спину и тут же провалилась в вязкую дрему.

Ей показалось, что уже глубокая ночь, когда она почувствовала прикосновение к своему бедру. Отчим шарил вдоль ее тела, просунув руку под одеяло. Женька боялась вздохнуть. Дядьвить, в чьих тренировочных, она замечала, было «прилично», перебирал руками под ее спиной. Ей не надо было открывать глаза, чтобы проверить, она знала наверняка, что этого «прилично» стало еще больше. Руки побежали по икрам к ступням, потом перебрались на другую сторону и там, немного замешкавшись, снова вернулись на исходную позицию.

Это ОН! Руки теплые, быстрые, дыхание почти не чувствуется, ОН, ОН на таком расстоянии, что я могу… Она пыталась расслабиться, но мышцы и кожа были, как у замороженной курицы. Внутри все сжалось, но от стыда или восторга она не успела сообразить. Руки выбрались из-под одеяла и, обняв ее за шею, осторожно приподняли голову. Женька поняла, что сейчас он поцелует ее тягуче, не торопясь, как в бразильском сериале, она сглотнула кисельный ком, накопившейся слюны, приоткрыла рот и слегка приподняла ресницы.

Лицо отчима, было прямо над ней. Сначала она увидела его подбородок с глубокой ямочкой посередине, потом нижнюю губу, затем, чудесным образом вырезанную верхнюю.

Женька моргнула…

Он опустил ее голову на подушку и шепотом, хотя больше никто не спал, спросил:

- Я очки куда-то подевал, ты не видела?

- На холодильнике посмотри, - буркнула чужим голосом Женька, разочарованно повернувшись к стене.

- Разбудил тебя? - Виновато зашептал отчим, - ты спи, Жека, спи.

………………………………………………………………………………………..

После долгого перерыва дневник, предназначенный для фиксирования эпохальных событий Женькиной жизни, был извлечен на свет ее тринадцатилетней дочкой Настей на чердаке Дедушкивитиной дачи.

Настя с Жориком, другом детства, устроились покурить на пахнущем пыльной соломой топчане.

- Банку забыли, может, чего для пепла найдешь – сказал Жорик.

Настя порылась в посылочном ящике, стоящем в углу и вытащила общую тетрадь. Полистав исписанные аккуратным ученическим почерком листочки, определила: - Материн дневник.

Жорик, не проявив никакого интереса, кивнул: - Потянет, крути кулек.

Настя резким движением выдрала лист и, сунув тетрадку обратно в ящик, констатировала:

- Хрень!