Галина Булатова. Родилась в г. Горьком, окончила Куйбышевский институт культуры, с 2008 г живёт в Казани. Автор книги стихов и поэтических переводов «Сильнее меня» (Татар. кн. изд-во, 2017). Редактор-составитель более 20-ти изданий. Лауреат международного поэтического конкурса Премии имени Игоря Царёва «Пятая стихия» (2015). Победитель и призёр ряда конкурсов поэтического перевода. Публикации в различных журналах и интернет-изданиях: «День и ночь», «Новая юность», «Сетевая словесность», «Зарубежные задворки», «Новая реальность», «Истоки», «Русское эхо», «Чёрные дыры букв», «Аргамак» и др. Стихи переведены на сербский язык.

Материал подготовлен литературным редактором отдела "Поэты Избы-Читальни" Валерием Беловым

Все автобусы – братья

Все автобусы – братья:
неразрывные узы дорог.
Зыбче зыбкого ради
я опять оставляю порог.
И с киванием мудрым
под сурдинку усталых рессор
с октябрём рыжекудрым
мой автобус ведёт разговор.

Вот, казалось бы, довод,
что поблизости, может быть, ждут,
только, как заколдован,
повторяется старый маршрут.
Под прикрытием неба,
и под локоть ведут дерева,
фонари будто слепы,
расстилается в ноги трава.

Мой ненастный, цветастый,
обучён волхованью ресниц,
обещает всё царство
милый нищий, и всё-таки принц.
Ибо горы и долы –
самый подлинный вид из окна,
ибо всё-таки долог
путь до счастья во все времена.

Влажной ночью зажжённый,
этот красно-зелёный восторг,
словно флаг, отражённый
в зазеркалье умытых дорог.
Бег серебряных капель
не удержишь на чёрном стекле.
Я уже умолкаю,
по знакомой ступая земле.

Волга, Вятка, Ока и Кама…

Волга, Вятка, Ока и Кама – вот четыре родных сестры.
Между этими берегами пращур мой разжигал костры.
Волховал, приготовясь к севу, и поглаживал оберег,
Чтоб вовек родовое древо пило воду из этих рек.
Чтобы бьющийся слева бакен направлял бы уключин скрип,
И горел бы огонь прабабкин и прадедов на спинах рыб.

...Начинала цвести ясколка, разливался в лугах апрель,
Лучше няньки качала Волга лодку – мамину колыбель.
Знали слово «война» с пелёнок, но хранил беззащитных Бог,
И от «воронов» да воронок он судёнышко уберёг, –
Только омуты да стремнины, но недаром родня ждала:
Скоро доктором станет Нина, будет новая жизнь светла.

...Вечный зов соловьиной Вятки, зачарованный край отцов:
Здесь писал угольком в тетрадке душу русскую Васнецов.
Здесь грозила судьба расстрелом в сорок первом за колоски...
По сестрёнке, навеки в белом, плакал Ванечка у реки...
И остались они живые, целых пятеро, мал мала...
Славный врач из Ивана выйдет, будет новая жизнь светла.

...Первый скальпель, уколы, грелки и родительский непокой:
Это я родилась на Стрелке, между Волгою и Окой.
Если есть у свободы запах, это запах родной реки.
Напиши-ка, смеялся папа: наши с Вятки-де вы с Оки.
Вслед за мамою ехал Грека через реку, а в реке рак,
И молочными были реки, и кисельными берега...

Утка в море, хвост на заборе, Волга зыбает корабли,
В Жигулях Жигулёвским морем нарекли её журавли,
Натянув тетиву рассвета на Самарской Луки изгиб, –
Это красное пламя ветры зажигают на спинах рыб,
Это посвист далёкой Стрелки, что почувствовал печенег
По вибрации крупных, мелких – всех впадающих в Каму рек.

«Ты – река! И теперь ты – Кама!» – крикнут белые берега.
Может, это такая карма? Может, это одна река?
Может, это игра течений? Может быть, по воде круги –
Многоточия изречений той одной, родовой реки?
…Волга, Вятка, Ока и Кама, – и щепотью ведомый перст
На груди четырьмя штрихами, как судьбину, выводит крест.

Март

Где ветка касается робко
Горячей щеки фонаря,
Вела меня быстрая тропка
От прожитого февраля.

И были дома у обочин
В вечернем прищуре слепы,
Но даже в преддверии ночи
Я видела марта следы.

Резные балкончики зданий
И дерево в истинный рост
Взлетали уже над Казанью
Под звоны оттаявших звёзд.

И эти, и те, и другие –
Весь город вставал на крыло, –
В какие края дорогие,
Куда эту стаю несло?

Летели куда переулки
Над городом светлым моим?
Тянулся за ними, как руки,
Котельных серебряный дым.

Дирижёр

Андресу Мустонену
Кристоферу Мулдсу

В шестом ряду второе место –
Счастливый вытянув билет,
Обожествляю спинку кресла,
Каких на свете больше нет.

Он вышел в чёрном. И взмывала
Смычковых стая голубей.
О дирижёр, ты сердце зала
Навылет музыкой пробей!

Толкай, раскачивай качели,
До неба головокружи
На той струне виолончели,
Которую не заглушить.

Когда рояль играет жизнью,
А скрипку обнимает альт,
В одном движенье тонкой кисти –
Такая боль, такая даль,

Такие колоколят бездны
На люциферовой трубе,
Что отрекаться бесполезно
От безрассудного в тебе.

И ты, в неудержимой страсти,
Все дни и ночи напролёт
Отдашь за чуткое запястье,
За тонкой палочки полёт.

Слово, соловушко, соловей

Слово, соловушко, соловей,
тёплое гнёздышко в сердце свей,
звонкое серебро оброни,
чёрного ворона прогони.

Чёрная птица речёным днём,
страшно крича, залетела в дом.
И, превращая уют в бедлам,
эхо металось по всем углам.

Слово, соловушко, истый свет,
русой весны молодой поэт,
выменяй ноченьку до утра
на серебро своего пера,

на колокольчики чутких нот,
где покаянье берёт отсчёт…
Слово, соловушко, малый птах,
что же ты медлишь в моих устах?

Молодецкий курган

В Жигулёвских горах атаманят ветра,
А лесную тропу сторожит мошкара.

Но ведут на вершину чабрец и полынь –
И в глаза не вмещается волжская синь.

О пристанище-вольница буйным богам!
Дай примерить твой шлем, Молодецкий курган!

Эту гордую реку ты выгнул дугой,
Эти камни под Стенькиной были ногой.

Эти русские волны, послушно дружны,
По-персидски расшили накидку княжны…

Там, где Волге в подмогу впадает Уса,
Поднимают утёсы свои паруса.

Города и деревни поют вдалеке
О великой реке, о Самарской Луке.

Только Девья гора не поднимет лица –
Уронила чело на плечо Молодца.

И впечатаешь в память гряду за грядой,
И Лепёшку запьёшь родниковой водой.

И, не вытерев капель с горячей губы,
Обернёшься на зов Жигулёвской Трубы.


* Молодецкий курган, Девья гора, Лепёшка –
названия гор в Жигулях; Жигулёвская Труба –
залив и одноимённый овраг

Дойдя до точки невозврата

О, одиночество привата,
Луновеликая жена,
Я чем-то очень виновата
И вряд ли буду прощена.

Солнцеподобные рычали,
Луновеликие несли,
За бесприютными плечами
С щеки взлетали журавли…

Но я была другому рада:
Дрожанью шины под ногой,
Цветным огням Димитровграда,
Строке, гудящей и тугой,

И в раме лужи привокзальной
Автопортрету фонаря,
И сбившемуся под Казанью
Сердцебиенью октября.

Дойдя до точки невозврата,
Пространство разрешилось мной,
Той, что прекрасно виновата
Своей немыслимой виной.

Я была любима

Я была любима.
И нечаянна.
Так в пустыне дождь врачует истово
Деревце поникнувшее, чахлое,
Что тому уже нельзя не выстоять.

Я была любима.
Так иззябнувший
Тянет руки к радостному пламени.
Отогревшись и родившись заново,
Он уйдёт в назначенное плаванье.

Я была любима.
Мати – дитятком.
На чужбину выброшенным – родина.
Вольность луга – алыми гвоздиками.
Берег детства – керженскими водами.

Я была...
Отчаянна и жертвенна.
Купина твоя неопалимая.
Я была любима так божественно,
Что любя тебя уйду любимою.

Прибалтика

Я помню, поезд плыл морозной ночью…
Студенческая братия Самары,
точнее, Куйбышева, сессию окончив,
вперёд состав весёлый разгоняла.
В Москве мы день гуляли по Арбату
(и где ты ныне, фантик эскимо?),
да так, что от сапог ушла подошва –
я новые себе купила в ГУМе.

Куратор, седовласая еврейка,
везла своих девчонок поклониться
святыням Минска, Бреста и Хатыни –
остались в памяти обугленные стены,
и колокол, и каменные слёзы…

Но нас ждала Прибалтика – кусочек
другого мира, странного немного,
звучащего нелепо, но прекрасно,
как узких улочек готический мотив.
И Каунас, и Клайпеда, и Рига
сплелись в моём сознании, подобно
трём стрелкам потревоженных часов,
когда заходишь в лавку антиквара.
Казалось бы – уже ушло их время,
но шестерёнки крутятся в тебе.

Два белых лебедя, похожих на скульптуры,
царящих в тёмных водах зазеркалья
в короне белоснежных берегов.
Музей Чюрлёниса, и музыка, и волны,
симфония воздушных пузырьков,
зелёное, слоистое, чудное…

Другой музей – название я помню,
но называть не хочется, поскольку
просила мама словом не играть,
а дедушка подшучивал над ними
и рисовал, бывало, на газете
их морды, и копыта, и рога…

Летящие высокие ворота
(за петушком ли золотым на шпиле?) –
и Домский ригорический собор,
где я орган услышала впервые,
держась за восхищённые колонны…

…И узких улочек готический мотив…

Ветрами просолённая Паланга,
следящая холодными глазами
за Эгле, королевою ужей.
Так ветрено, что бронзовое платье
готово улететь из рук её…

Балтийский берег Куршского залива –
заснеженное тусклое светило
боится, видно, выпустить лучи:
не разбудить бы море ненароком.
На берегу напрасно мы искали
осколки золотого янтаря –
конечно, он давно уже разобран
неисчислимым полчищем туристов…
Зато мы увозили в пухлых сумках
чудесный прибалтийский трикотаж
и посвящённых после узнавали
по их жакетам, юбкам и платкам…

Но был ещё и старый добрый Вильнюс,
ведь только здесь могла бы я увидеть
величественный маятник Фуко,
непогрешимо двигающий в лузы
тяжёлый шар, сияющий, как солнце
над мраморным песочным циферблатом.

…Легко и точно двигаются стрелки
старинных потревоженных часов.
Казалось бы – уже ушло их время,
но шестерёнки крутятся в тебе…

Песни марийских озёр

1

У марийского бога
Рубашка – атлас,
Бирюзовое око –
Морской глаз.

Порассыпал на радость
Песен в траве,
А ещё и осталось
В рукаве.

2

Собирайте по склонам,
В междуречье корней,
В тростниках на Зелёном –
Там верней.

На глубинах ищите,
Где мерещится сом.
День, как будто песчинка,
Невесом.

3

Тянут с облаком невод,
Бьётся солнце поверх.
– Как зовут тебя, небо?
– Кичиер.

4

Погружённое в грёзы
Мушаньерское дно.
Из кубышек стрекозы
Пьют вино.

5

От поющего камня
Поверни на восход,
Отворяя стихами
Восемь нот.

Выйдешь к старому дубу
И прижмёшься плечом.
Рядом – думает думу
Пугачёв.

Други – ёлки да палки,
А дозор – комарьё.
Лешаки да русалки –
Всё зверьё.

Выгнет спину, как кошка,
Ощетинится лист:
Путник, путник, немножко
Задержись!

Вскрикнет сзади идущий,
Разыграется нерв.
Зыркнет оком из пущи
Конан-Ер.

* * *

Был человек – и нет.

Пьяненький мой сосед

Вышел вчера в отставку.

Сплошь синяки, фингал –

Кто-то его послал

К боженьке на поправку.

Скорой такой не гож,

Сколько их, пьяных рож,

Это не наш, мол, профиль.

Только зачем ты, док,

Выпавший кошелёк

Так изучал подробно?

Глупая штука жизнь,

Ну же, сосед, держись –

Сил моих маловато.

В тулове – ломота,

В комнатах – пустота:

Здесь ни жены, ни брата.

«По выходным – сынок…»

Падает, как без ног,

Мечется на подушке.

Тара стоит в углу,

Брошены на полу

Коленькины игрушки.

Был человек – и нет.

Гордый, смешной сосед

Выкинул злую шутку.

Он же чужой, чужой –

Что ж так нехорошо,

Плачу вторые сутки.

Был человек – и нет.

Сел на диван сосед,

Носом в плечо уткнулся,

Крепко закрыл глаза,

Вышел на небеса,

Вышел и не вернулся.

Горошина

Обычная горошина,
Племянница кусту,
Я кем-то в землю брошена,
И вот – себе расту.

Но чья душа мне дадена,
Судьба вздыхать о ком,
Цепляясь за оградину
Зелёным стебельком?

Какому дню назначена
Средь заросли густой,
Обожествляя ржавчину
До вязи золотой?

Живу, дай бог, не овощем
На крохотном клочке,
А всё моё сокровище
В зажатом кулачке.

Господь надкусит бережно
Стручковое ребро:
– Ну, здравствуй, королевишна,
Хранящая добро!

Храни и дальше, матица,
На много-много лет,
Пока по кругу катятся
Горошины планет.

* * *

«Блаженная мати Матрона…»,

В платочек упрятав чело,

Сидит за тетрадкой влюблённо,

Не видя вокруг ничего.

Февраль застегнётся – и выйдет,

А март распахнёт облака, –

Она ничего не увидит

В содружестве стен-потолка.

Но что там, на донышке глаза,

Ни ты не ответишь, ни я.

Ползут по стене метастазы,

И блюдца в серванте звенят.

Окликнет чужое пространство,

Накроет её с головой, –

Испуганной птицей прекрасной

Ложится она на крыло.

Ах, мама, не дай им ответа,

Не верь чужеземцам, не верь, –

Уже вышивает на ветках

Пасхальницу новый апрель.

И будет яичко к обеду,

Кулич и тепла благодать.

А я непременно приеду…

Чтоб вскоре уехать опять.

Я верю: всё будет в порядке,

Как прежде, от сих и до сих,

Пока ты рисуешь в тетрадке

Молитвы о чадах своих.

Сохранить как черновик

Черновики, черновики
я отпускаю из руки…
Летите, милые, в тот круг,
туда летите,
где абрис тонок и упруг
у Нефертити.

Я – невеличка, мир – большой,
в нём сильный слабому чужой.
В нём обходительны друзья –
они обходят,
и снисходительны князья
к чужой свободе.

И я двухсотую печаль
таю у левого плеча,
но в женской нежности метельной,
тонкорукой
я всё же многого сильнее
в этом круге.

Там ты со мной на выдох-вдох,
а боль всегда звучит как Бог…

* * *

Не хочется о мелком. Преходящи

парад белья ручного полосканья

в краю тазов и царстве безутюжья,

и перекличка трещин потолка.

Комоды – заговорщики: их дверцы

уж если открываются, то напрочь.

Отставить ножку так и норовит

весёлое вольтеровское кресло.

Не хочется о мелком. Преходящи…

А вот о том, что, выходя из дома,

забыл обнять… Осиротели плечи,

и каменный удав глотал ступени,

где миг тому твоя скользнула тень.

Когда же стены сжали горло дома,

он форточку сумел открыть наощупь,

и жёлтый томик модного поэта

взяла в ладонь лохматая тахта.

И белый день уже толкал на прибыль

стремящийся к нулю предел желаний,

и вместе с ним пытался дом постигнуть,

зачем Кибиров пишет о любви.

Симбирск

Сим-сим, откройся!

Ларцом Владимирского сада

с его златоволосой нимфой

в неспешном шелесте фонтана.

Води мостами, как смычками,

звучи виолончелью Волги!

Вчера ли в кружеве ранетка

с тобой стояла под Венцом?

Катись, свияжское колечко,

тори причудливое русло,

вдевай – мостам на удивленье –

фату тончайших облаков.

Весь день бродить по разноцветным

половичкам сплетённых улиц,

ах, загляжусь – коньки резные

летят под дугами крылец!

Симбирск, откройся!

Щеколдой двери деревянной,

ключом, оброненным Маришкой,

скользнувшим в лоно подземелья…

И честной карамзинской музой,

и русской мыслью Гончарова,

и одному тебе присущей

мемориальностью имён.

Но сколько света и надежды

у птицы Спасо-Вознесенья,

у пьющих небо голубое

золотоклювых куполов!

Время синих стрекоз

Там, куда я навскидку,

ерундой забрела,

синий мостик раскинул

два речные крыла.

Речка, речь волопаса,

ты впадаешь куда?

Впасть в наивность и пафос –

небольшая беда.

Это счастье: разиней

на неспешном ходу

оказаться на синем

стрекозином мосту,

где и полдень высокий

к водной глади прирос,

где течёт над осокой

время синих стрекоз.

Десятое лето

Казалось, в жизни не предашь

привычку, умницу, натуру,

однако я свой карандаш

сменила на клавиатуру.

Я поменяла города,

работу, имя и пространство,

в котором красная звезда

была как символ постоянства.

Когда же – «трижды жди меня» –

обещанное рассмеялось,

я не убавила ни дня:

подумаешь, какая малость

меж вечным именем жены

и безымянностью на пальце, –

когда ромашки так юны,

а я древней неандертальца;

когда ржаные корабли

плывут в полях моей эклоги,

и я – дитя сырой земли,

она мои целует ноги.

О этот дождь, о этот гром,

и золотая круглость сена,

и перекат весёлой пены

у теплохода за бортом;

Луны смешная воркотня,

четвёртый спас, таённость пенья,

и жизнь простая, как репейник, –

всё это я.

Люби меня.