Литературно-исторический журнал
ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 49 июнь 2017
Посвящается памяти Зои Григорьевне и Александру Дмитриевичу Кошелевым
Поезд из Москвы в Бугульму пришел точно по расписанию. Выйдя из вагона и не теряя напрасно времени, прямо с перрона я направился в сторону автовокзала. До Альметьевска автобусом предстояло отмотать еще километров семьдесят, не меньше. День, хмуро поглядывая на запад, близился к вечеру. Мне здорово повезло. Не прошло и пятнадцати минут, как автобус уже катил пассажиров по дороге в сторону моего конечного пункта. Правда, водитель всех предупредил: вначале заедет в село Карабаш, там высадит попутных пассажиров и, не задерживаясь, прямиком в Альметьевск. Такие незначительные дорожные издержки меня вполне устраивали.
Несмотря на холодную погоду, в салоне было тепло и уютно. Время и настроение располагали к размышлению. Под шипящее соприкосновение колес с асфальтом думалось легко. Снова вспомнил бабу Зою. Как она там? Пожалуй, так рано гостя не ждет, обещал приехать в девять вечера, но, похоже, прибуду часа на два раньше. Интересно, сколько уже прошло лет, как она покинула деревню? Много. Наверное, с того самого времени, как вышла замуж. Давно уже стала городская. Пожалуй, забыла, что такое крестьянский труд. Наслаждаясь поездкой, не заметил, как мысли увели в прошлое.
В молодости баба Зоя была красивая, очень красивая! Лет в семнадцать, проводив жениха в армию, пообещала дождаться. Кто знает, может, и дождалась бы, но только судьба распорядилась по-своему.
Баба Зоя, а тогда просто Зойка, впервые по каким-то неотложным делам отправилась пешком за двадцать пять километров в небольшой районный городишко- Альметьевск, где частная постройка соседствовала с деревянными бараками. Остановилась у дальних родственников и, так уж видимо было угодно судьбе, повстречала жениха. На первый взгляд вроде бы ничего особенного: мало ли в молодые годы кто с кем встречается. Через пару дней Зойка вернулась домой, а вот парень по невесте, похоже, затосковал сильно. Видать, девушка в душу молодого человека запала крепко. С той памятной встречи прошло месяца два. Зойка стала уже забывать своего нового знакомого, но однажды, поздней осенью, нежданно-негаданно на пороге крестьянской избы появился он, тот самый ухажёр, и, не дав её родителям опомниться, прямо с порога попросил руки их дочери.
В это самое время, после ужина, невеста лежала на печи и, не слезая, чем немало удивила родителей, дала согласие выйти за него замуж! Родители приняли жениха тепло, а через месяц состоялась свадьба. После торжества муж увёз Зойку в Альметьевск. Теперь Саша (так звали суженого Зойки) в большой крестьянской семье стал близким и желанным человеком.
Зять оказался мастером на все руки, но особенно преуспел в игре на балалайке!
За свою жизнь мне много раз приходилось слушать разных балалаечников, а такого виртуоза встретил впервые. Бывало, кто-нибудь поставит пластинку с записями Лидии Руслановой, зятёк (так любовно звали его родные), обладая необыкновенным музыкальным слухом, быстро подбирал на балалайке соответствующий строй и с удивительным мастерством начинал аккомпанировать певице. Однажды при разговоре балалаечник признался:
— Я ведь мог бы стать большим артистом, Бог такой шанс мне давал, но воспользоваться не пришлось, — и, вспоминая молодость, продолжил:
Было мне лет шестнадцать. Зимой мы с отцом сапожничали, а летом работали на прогулочном пароходе, ходили по Волге-матушке… Я ведь волжанин, родом из села Воскресенское, которое расположено прямо на берегу Волги. Одним из летних дней на пароходе отдыхали артисты, и, воспользовавшись свободным от вахты временем, решил посмотреть их концерт. Особенно мне тогда запомнились двое. Ох, и здорово же они отплясывали! Палуба ходуном ходила, а один из них был еще и чечёточник. Сначала они плясали под баян, потом подключилась балалайка. Слушая балалаечника, в какой-то момент в его игре я уловил фальшь. Вовремя их короткого перерыва, набравшись смелости и подойдя к танцорам, спросил: «Можно, я попробую на балалайке»?
Один из них, видимо старший из труппы, с недоверием глянув на меня, ответил: «Ну что ж, молодой человек, попробуй, а мы послушаем»! Взял из рук артиста балалайку и подаёт мне.
«Нет, у меня есть своя, сейчас принесу, она в каюте».
Увидев в моих руках не трёх-, а шестиструнную, сначала все удивились, а потом притихли, когда я начал играть «цыганочку с выходом». Звуки, постепенно набирая силу, медленно разливались по палубе вширь, как сама Волга. Не ожидая такого начала, артисты, словно загипнотизированные, некоторое время стояли молча, вслушиваясь в волшебство извлекаемых звуков, а потом уже палубы им стало мало.
В вихре пляски «цыганочка» плавно сменялась «барыней», и тогда казалось, что сама Волга восхищалась русской удалью!
Полдня они не отпускали меня, а когда пароход причалил в Саратове, один из них, видимо старший, подошёл ко мне и говорит: «Собирайся, идём с нами, твое место в консерватории, считай, что ты уже принят!»
Но отец не отпустил, а я не посмел ослушаться, ведь кроме него у меня из родных больше никого не было, да и специальность артиста в те времена была не в моде. К тому же за плечами у меня всего три класса образования. Осенью, с окончанием навигационного сезона, снова стали сапожничать, а весной внезапно умер отец. Похоронив родителя, по комсомольской путевке приехал сюда, в Альметьевск. Тогда город только что начинал строиться. Здесь приобрел специальность сварщика, но с балалайкой не расстаюсь, да вот она, та самая, — и показал на стену.
Чем ближе я узнавал этого человека, тем больше им восхищался и, сгорая от любопытства, спросил:
— А смог бы ты сыграть на двух струнах?
— Ничего в этом нет сложного?! — ответил он безо всякого бахвальства. — Могу и на одной!
Слушая его, подумал: «Может, Россия потеряла своего Паганини?» А он, как бы предвосхищая мое желание, бережно снял со стены балалайку и заиграл.
От первых извлеченных им звуков, у меня вздрогнуло сердце, а затем, как показалось мне, оно замерло. «О Боже!» — невольно воскликнул я, восхищаясь его игрой.
Балалайка, взрываясь в руках мастера яркой импровизацией, то начинала рыдать, то смеяться, то, как лебедь, своими волшебными звуками взмывала в голубую необъятную высь и, насладившись просторами голубизны, камнем падала вниз. Не долетев до земли, замирала, чтобы незаметно перейти в мягкие лирические тона, в которых угадывались переливчатые соловьиные трели. В совершенстве владея музыкальным инструментом, он всё играл и играл, прислушиваясь к завораживающему пению балалаечных струн. Когда же струны перестали петь, я спросил:
— Жалеешь, что не стал артистом?
— Нет, не жалею, — решительно ответил он, потом, подумав, добавил: — Тогда бы я не повстречал Зою, — и, обращаясь к своей любимой, сказал: — Зой, спляши!
Его любимая ждать себя не заставила. Она гордо откинула назад голову, павой вышла на середину горницы, зажигательно прошлась по кругу, топнула ножкой, а затем выбивая каблучками дробь, запела:
Я любила Шурочку,
Ходила по проулочку,
Мама знала — не ругала,
Надо бить бы дурочку!
Темпераментная пляска жены настолько его вдохновила, что пальцам, молниеносно бегающим по балалаечному грифу, казалось, не хватает отпущенного им отрезка. Еще секунда — и они вырвутся за пределы инструмента, что и случилось. Перевернув балалайку тыльной стороной, теперь уже без струн, в такт каблучкам жены он начал отбивать мелодию пляски…
За воспоминаниями не заметил, как пролетело время… «Конечная», — объявил водитель. Под седым, чуть сероватым вечерним небом в мягком шепоте моросящего дождя я увидел красивый современный город. Рядом с кварталами новых жилых домов виднелись золотистые главы русской церкви, а в отдалении — купола татарской мечети, увенчанные сияющими полумесяцами, с которых в проблеске угасающего заката сползал остаток уходящего дня.
«Вот ты каким стал, Альметьевск — родина поэтов Габдуллы Тукая и Мусы Джалиля!» — подумал я, не спеша направляясь от автобусной остановки к дому, где жила баба Зоя.
Проходит не более получаса, как уже я нажимаю на звонок квартиры. Перед собой в дверном проёме вижу улыбающееся лицо хозяйки…
Похоже, звонок застал бабушку Зою врасплох.
— Признаться, я ждала тебя чуть пожжы1, — обрадовано сказала она, пропуская в квартиру гостя.
— В вашем городе хорошо налажена работа транспорта, потому чуть раньше предполагаемого времени приехал, — попытался оправдаться я перед бабой Зоей.
— Раздевайса, чего стоишь-та, поди, с дороги умаилси, а я сейчас поесть приготовлю.
Приняв ванну и переодевшись, зашел на рабочее место бабы Зои. Из кастрюли валил пар, словно вместе с хозяйкой она тоже спешила поскорее накормить приезжего. На кухне по-домашнему было уютно, вкусно пахло варевом. Поневоле загляделся на бабу Зою.
— Сядь, сядь, в ногах правды нет! — сказала она и, взяв ложку, стала помешивать в кастрюле. — Сейчас свеженького чайку заварю.
— Чай — это хорошо, я вот цейлонского привез, — и, вынув из сумки пачку чая, положил на стол.
— Ну, зачем деньги-та тратишь, — начала отчитывать меня хозяйка, — чай, не бедная, все есть, детям спасибо, не забывают. Пензия, слава богу, неплохая, почитай, каждый месяц две тышшы получаю, правда, за квартплату много берут, ну, ничаво, обижаться грех.
У бабы Зои двое сыновей и дочь. Сыновья живут с нею в одном городе, у каждого отдельная квартира, а дочь — в Сургуте Тюменской области. Мужа баба Зоя похоронила три года назад.
От природы любопытная, вот и сейчас, оставив на время кастрюлю, она подошла к столу, взяла пачку чая и, повертев в руках, произнесла:
— Похожы, чай хороший, пожалуй, его и заварю.
Положив пачку снова на стол и вернувшись к кастрюле, проворковала:
— Кажись, сварились.
Аккуратно поставив на середину стола тарелку с дымящимися пельменями и повернувшись к иконке, стоящей на полочке в красном углу, перекрестилась.
— Сама делала? — спросил я, показывая на тарелку с пельменями.
— Сама, знамо, сама, магазинные больно уж не люблю. У них вкус не крестьянский, — и, обращаясь ко мне, спросила: — С чем будешь есть, может, с уксусом?
— Нет, баба Зой, без уксуса, просто хочется ощутить вкус твоих крестьянских пельменей.
— Ну, тебе видней, а я люблю с уксусом, — и, зачерпнув половником из кастрюли жидкости, вылила в отдельную, заранее приготовленную чашку. Достала из холодильника уксус и развела по своему вкусу. Пока она разводила уксус, я вынул из сумки пол-литра водки, поставил на стол, спросил:
— Может, к пельменям по сто грамм — не возражаешь?
— Зачем же возбранять, — мудро рассудила хозяйка, — можно и выпить, по русскому обычаю за встречу полагается.
На этикетке была нарисована картинка разводного моста. Она взяла в руки бутылку, долго всматривалась в рисунок, а затем, поставив на стол, сказала:
— Какая-та птица нарисована, больно уж крылья большушые.
— Это не птица, баба Зоя, а мост.
— Какой же это мост, я что же, по-твоему, за свою жизть моста не видывала? Мост-та, чать, вона как лежит! — и для убедительности она ладошкой провела по горизонтальной поверхности стола. — А тута, глянь, птица, почитай, крыльями прямо в небушко упёрласи, словно вот-вот взлететь хочет, али ты там не глянул на картинку-то, когда покупал водку, — сделала она мне внушение за мою опрометчивость.
— Баба Зоя, давай сначала выпьем, а потом поговорим о мостах.
— Тогда за твой приезд, хотя не больно-то её, окаянную, люблю, сильно уж сердитая, а коли уж налита, надо выпить.
Продолжая морщиться, она ложкой поддела из тарелки пельмень, обмакнула в уксусный раствор, осторожно надкусила чуть остывшую сочную мякоть и, передохнув, сказала:
— Фу ты, какая горькая, как только её татары пьют! — и, не доев пельмень, снова принялась рассматривать на бутылке рисунок. — Чего хоть там написано-то, глянь, а то последнее время я стала плохо видеть.
— А ты, баба Зоя, возьми мои очки.
— У меня свои гляделки есть, где-то там, в шкапу, пылятся. В них я ещё хуже вижу.
Баба Зоя родилась в большой крестьянской семье, из детей была самая старшая. В молодые годы в колхозе почти не работала, дел хватало по дому. Только картофельный огород в двадцать соток за лето надо раза два прополоть и столько же раз окучить, не считая ухода за скотиной. Кроме этого, в её обязанность входил присмотр за младшими братьями и сестрами, за что все они любовно называли её нянькой. Но от колхозных работ не увиливала: ходила на прополку озимых, доила на ферме коров, убирала урожай, заготавливала для колхозной скотины на зиму корма. В школу Зойка не ходила, какая уж там школа, когда одних только лаптей на такую ораву не напасёшься. «Да и зачем девке учёба, — рассудили родители, — только лишние расходы, все равно замуж выйдет». Вот так и осталась она неграмотной, а в восемнадцать лет выйдя замуж уехала в город. Став домохозяйкой, всю жизнь посвятила детям. Не умея читать и писать, она всё же старалась идти в ногу со временем.
***
— Дек что там на бутылки-то написано?
— Санкт-Петербург!
— Это, стало быть, так водка обзывается?
— Да, баба Зоя, водку назвали в честь города.
— Выходит, ты теперь живешь в том граде?
— Живу в Санкт-Петербурге, а раньше город назывался Ленинград.
— Про Ленинград слыхивала, как не слыхивать, в войну оттудыва в нашу деревню икуирынных привозили, ты, поди, не помнишь, ещё мал был, а вот про Петинбург слышу впервые.
— Лучше расскажи, баба Зой, как живешь?
— Живу потихонечку, только вот здоровье стало никудышное, по квартире передвигаюсь и слава богу. В магáзин почти уж не хожу, сил нет, разве что за хлебушком, спасибо детям — принесут продуктов, тем и питаюсь.
— К дочери в Сургут не собираешься?
— Года четыре назад была, да уж больно мужик-та у неё пьет. Поедешь — одно только расстройство.
Баба Зоя тяжело вздохнула, ладонью провела по лицу и, видимо стряхнув с себя былую пережитую душевную тяжесть, тихо произнесла:
— Когда черезвый, совсем другой человек, умные книжки читает, да, похоже, не в коня корм, — и, помолчав, озабоченно добавила: — А тут ещё эта цапочка, будь она неладна.
— Что за цепочка?
— Накануне отъезда дочка повесила мне на шею цапочку и говорит: «Носи, мам», а я уж больно не люблю таскать на себе всякие побрякушки, даже серёжки за свою жисть ни разу не одевала. Утром, когда дочь ушла на работу, сняла с шеи эту самую цапочку и положила в карман своего пиджака, что висел у меня под рукой. Думаю, перед отъездом ей верну. Вечером стали собираться в дорогу, на другое утро рано самолёт. Лечу в самолёте, и что ты думаешь: сунула руку в карман, а там эта цапочка. Меня аж жаром обкатило, ох и шибко жы я тогда расстроилась, всю дорогу себе места не находила. Получается, что эту цапочку вроде бы украла.
— Не украла, баба Зой, тебе её дочь подарила.
— Но ведь она не сказала: «Дарю!», вот ведь чего меня смутило, к тому же я намеревалась её вернуть! Но вскоре всё вроде бы уладилось. Только захожу с дороги домой, а дочка уже звонит: «Как, мама, добралась, всё ли в порядке?»
— Какой там порядок! — говорю ей. — По нечаянности твою цапочку с собой привезла. — Она смеётся: «Я же тебе, мама, её подарила!» Тут уж я успокоилась и от сердца маненько отлегло. Хорошо ещё, что она догадалась позвонить, сама-то я в чужой город звонить не умею. Это же уйма сколько надо всяких циферок набирать! А где их столько возьмёшь? С тех самых пор эта цапочка как ириквия из Сургута, где-то в шкапу так и валяется. Зимой в гости обещаются приехать, тогда уж дочки обратно отдам, мне-то она без надобности, только место занимает, чай, я не молодая, чтобы в золоте форсить, а так, слава богу, жить можно! Только вот болезни донимают, то там болит, то здесь болит, годочков-та уж прожито немало, а кому нынче в больнице старики нужны? Ещё голова часто болит, порой просто спасу никакого нет.
— Да-а-а, голова, баба Зоя, — инструмент важный!
Но моя милая хозяюшка то ли не расслышала, спрашивает:
— Что ты там про голову-та сказал?
— Говорю, что голова для человека — инструмент важный, все действия, которые мы совершаем, исходят как бы по её приказу!
Она молча берет со стола рюмку и изрекает:
— Это что же, пить мне не хочется, а голова, стало быть, приказывает: «Пей!»?
— Выходит, так! Хотя здесь немного другая ситуация. Коли подняла рюмку, надо выпить, а иначе зачем её поднимать!
Словно обжигая пальцы, баба Зоя, быстро поставив рюмку на стол, произнесла:
— Но коли ты говоришь, голова инстрýмент важный, стало быть, выпивку отправим к лешаку! — философски заметила хозяйка. — Типерича к ней буду прислушиваться, — и она пальцем дотронулась до виска. — Стопочку за встречу выпила — и будет, а то и до постели не доберуся, так что не обессудь!
— Мне, пожалуй, тоже хватит, завтра рано вставать.
— Это куды ж рано-то, неужто обратно уезжать навострился, тогда зачем из-за одной ночки в такую несусветную даль надо было ехать?!
— У тебя, баба Зоя, я еще побуду, а завтра хочу съездить в деревню. До Пасмурво доберусь на автобусе, который отправляется в шесть утра, а там пять километров пешочком, так что наша с тобой задача, — не проспать к утреннему автобусу.
— Да глянь в окошко, нéпогодь-та какая! Дожжык так и хлышыт, словно на дворе не бабье лето, а глубокая осень. Ты хоть что со мной делай, но я никуда тебя не пущу!
— Баба Зоя, непогода будет завтра и послезавтра, а времени свободного у меня, к сожалению, в обрез. Коли уж решил — поеду!
И тут она отрешенно произнесла:
— Ну, раз голова приказывает, стало быть, ехать надо, только, по моему разумению, хороший хозяин в такую погоду собаку во двор не выпустит, а ты намыливаешься на поездку. Никуда бы твоя деревня не убежала, да и убегать некуда, одни лишь воспоминания от неё остались.
«Что верно, то верно, — подумал я, — деревеньки давно уже нет, но, к счастью, она живет в моей памяти, потому ради неё, как выразилась баба Зоя, я преодолел даль несусветную, чтобы ещё раз глянуть на те места, где прошло босоногое детство». Оставаясь наедине со своими мыслями, вслух сказал:
— Все равно поеду, баба Зоя, пусть хоть камни с неба падают, но на то, что осталось, гляну!
Так проговорили мы с ней до поздней ночи, а утром с ворчанием она проводила меня за порог, уговаривая, чтобы не ехал, а ложился в постель досматривать сны.
Поздно вечером, весь промокший, войдя в квартиру, прямо с порога кричу:
— Баба Зоя, вот сейчас не мешало бы и рюмочку пропустить!
— Знаю, знаю, мог бы и не говорить, чай, не маненькая, лучше шементом* в ванную, а после ванной не забудь надеть шерстяные носки!
Переодевшись в тёплую одежду, захожу на кухню, а у бабы Зои на столе дымится картошечка, белые грузди, хлебушек и вчерашняя начатая бутылка «Санкт-Петербург». Думаю: «Ждала, милая, знала, что замерзну», и от увиденного на душе стало тепло и уютно. Выпили по рюмочке, закусили грибочками, смотрю — а она снова с интересом рассматривает картинку разводного моста. Чувствую, хочется ей докопаться до истины, почему у моста такие крылья.
— Баба Зой, — показываю на этикетку, — хочешь, расскажу тебе про этот разводной мост?
— Знама, хотелось бы знать, почему у него такие большушые крылья. Ещё вчарась намеревалась спросить, да как-то не с руки было, подумала: «Человек с дороги, не до этого».
Не зная, как преподнести более доходчиво, чтобы бабуля поняла, и немного подумав, начал:
— Баба Зоя, ты, наверное, не раз замечала, когда очень высокий человек переступает порог дома, всегда нагибает голову, чтобы не стукнуться лбом о косяк?
— Как не замечала, не первый год на свете живу, за долгую-та жизнь чего только не насмотришься.
— Здесь, — показываю на бутылочную этикетку, — случай примерно аналогичный. Только корабль не может нагибаться, как это делает человек, а наоборот, перед ним поднимаются вверх «крылья» моста, называемые пролетными строениями. Таким образом, обычно в ночное время, на реке открываются огромные ворота, обеспечивающие проход крупногабаритных судов. Пролёты, или как ты их называешь «крылья», поднимаются вверх при помощи мощных лебедок, и такие мосты называются разводными. К утру они снова принимают горизонтальное положение — такое, как вот этот стол, за которым мы сидим, и теперь уже они предназначены только для пропуска машин и пешеходов. Понятно, баб Зой?
— Понятно-то оно понятно, только в толк никак не возьму, зачем эти крылья-то поднимать?
— Баба Зой, между полом и дверным косяком промежуток, называемый габаритом, для высокого человека недостаточен.
Шементом*-быстро.
Между поверхностью воды и низом пролетного строения моста габарит тоже недостаточен, чтобы под ним свободно прошел корабль, вот поэтому мост в ночные часы раскрывается так, как показано на этикетке.
После таких объяснений бабушка Зоя некоторое время сидела молча, а потом с грустинкой в голосе говорит:
— До чего только люди не додумываются, мосты уже к небушку стали подымать, — а затем, с недоверием глянув на меня, произнесла:
— Ты, поди, неправду говоришь. Как это мост можно поднять на такую верхотуру, а не лучше было бы построить его повыше над водой, а если ночью люди не успеют протить, выходит, им, бедолагам, так и придется всю ночь куковать на холоде или под дожжом?
— Баба Зой, люди, которые до развода мостов не успели добраться домой, едут объездными путями на такси или на маршрутках. К тому же мосты разводятся строго в определенное время, и все жители города об этом знают.
После этого разговора, отхлебывая из блюдца чай, баба Зоя ненадолго замолчала. Не нарушая тишины, я тоже не проронил ни слова, давая ей возможность «переварить» услышанное. Поставив на стол чашку, она перекрестилась и, как бы подводя итог, сказала:
— Сколько же в этой жизни чудес — уйма, а я, прости меня Господи, ничегошеньки не знаю, что на белом свете дееца.
***
Время ко сну еще не подошло. Попросив хозяюшку налить еще чашечку чая и как бы продолжая разговор, спросил:
— Баб Зой, а ты слышала про метро?
— А это ещё что такое? Ну-ка, расскажи, только не шибко страшное, а то приснится ночью и в туалет до утра забоюсь сходить.
Чуть отодвинув на столе посуду, почти по-чапаевски, провел ладонью по столу.
— Представь, что поверхность стола — это большая река, а пол, где наши с тобой ноги, там глубоко под землей бегут поезда со скоростью примерно пятьдесят километров в час, и чтобы было ей понятно, привёл ей наглядный пример:
— Отсюда, где мы сейчас с тобой сидим, и до деревни, откуда я только что приехал, на этом самом поезде, который, повторяю, мчится под землей, доехал бы за тридцать минут. Мы едем в поезде, а над нами спокойно течет река, а по ней плывут пароходы, наверху идет снег или дождь, в зависимости от времени года, а под землей тепло, светло и много-много красивейших станций.
Баба Зоя провела ладонью по своей голове и, уточняя, спросила:
— Ты вроде бы едешь под землей, а над твоей головой, выходит, течет речка.
— Всё именно так, только без «вроде», а на самом деле.
Встав из-за стола, она взяла чашку и молча налила себе чаю. Отхлебнув глоток жидкости, неожиданно со всей строгостью отрубила:
— Больно уж, как я погляжу, ты врать горазд! Не люблю людей, которые, не зная меры, лгут! Гляжу на тебя, вроде бы мужик умный, а себя всякими выдумками глупишь. Матри, ещё такое кому-нибудь не скажи, над тобой смеяться будут! Ладно уж мне, куда ни шло, из-за уважения к тебе я никому не проболтаюс! На вид-то и не подумаешь, что на такое способен. Так что врать — ври, да меру знай!
Баба Зоя разошлась не на шутку.
— Ну, пораскинь башкой-та, если, как ты говоришь, она важный инстрýмент! Как это могут люди с того света возвертаца, да ещё на поезде с такой глубины, когда над тобой земля да речка с пароходами! Надо ж немного думать, что говоришь!
Теперь, чтобы как-то перед сном успокоить свою кормилицу, произнёс:
— Прости меня, баба Зой, похоже, я действительно неудачно пошутил. Ты абсолютно права, такого, конечно же, быть не может, просто излишне расфантазировался.
— Так-то оно лучшы! Повинную голову меч не сечёт.
***
Я действительно был не рад, что завел такой разговор.
Баба Зоя, добрая старушонка, прожила всю свою жизнь в своем привычном для нее мире, и зачем ей думать о каком-то человеческом прогрессе. На этом, закрыв наши разговорные темы, отправился спать, а хозяюшка еще долго звенела на кухне тарелками, попутно «переваривая» услышанное.
На другой день я встал часов в десять. Баба Зоя, как всегда, была уже на своем рабочем месте. Умывшись и заглянув на кухню, увидел, как она фартуком вытирает слезы.
— Это кто же тебя с утра обидел?
— Вона они, — показывает на входную в квартиру дверь.
— Кто «они», ты можешь сказать яснее?
— Там в коридоре на площадке сваршык работает, а у меня в спальне труба, идущая от батареи, протекает. Попросила заварить, а он отказалси. Теперь боюсь, как бы не затопить соседей, а потом меня же ЖЭК и обвинит.
— Не расстраивайся раньше времени, никто тебя не обвинит. Ты за коммунальные услуги платишь аккуратно?
— А как жы, как жы, Бог с тобой, да я лучшы кусок хлеба не съем, а государству отдам все, что полагается, без утайки.
—В ЖЭК по поводу этой трубы обращалась?
— А как жы, ещё в начале лета ходила, сын несколько раз ходил, но пока только обещают, а труба по-прежнему течет, правда тряпками ее забинтовала, вроде бы чичас тикчи перестало.
Надел куртку и снова захожу на кухню:
— Баба Зоя, где находится этот ЖЭК, пойду сам с ними поговорю!
— Это ты туды, что ли, собралси? — испуганно спросила она.
— Туда, в ЖЭК.
— Ты уж там, матри, больно-та не ругайси, прошу тебя, а то осерчают и назло не придут.
— Успокойся, ругаться не буду. Лучше подскажи, где находится их контора?
— Как это где, — удивилась она моей неосведомлённости, — тута недалече, выйдешь из подъезда и прямо-прямо иди по асфальту! Так пройдешь маненько, а потом свернешь на другой асфальт и опять пойдешь и там увидишь — в самом закутке их контора и притулилас!
— Баба Зоя, ты можешь назвать хотя бы какое-нибудь примечательное здание, за что можно было бы зацепиться?
— Да Бог с тобой, это ещё зачем тебе за дома-то цепляться, ты что, пьяный? Вчерася всего-то две рюмки выпил, с этого пьяным не бывают! Будешь за дома цепляться, чего доброго, минцанеры быстро заберут, чичас этого добра у нас хватает!
— Баба Зоя, я же образно… — но, не дослушав, она продолжала:
— Я ж тебе толкую — иди прямо, и что тут тебе непонятныва!
— Ну хорошо, там, где находится их контора, магазин какой-нибудь имеется?
— Знама есть, чай, за хлебушком туда ходим, он рядом с конторой.
— Хорошо, баба Зой, жди, я скоро приду!
Разыскав хлебный магазин, рядом, в одном из жилых домов, я увидел вывеску конторы. Захожу в первый попавшийся кабинет, до отказа набитый чиновниками, которые, восседая на стульях, с утра о чем-то весело болтали. Увидев в дверном проеме человека, все, как по команде, опустив козырьки бровей, надели на лица серьезные деловые маски.
Спрашиваю:
— Улицу Фархутдинова обслуживает ваше ведомство?
— Да, наше, — отвечает за всех дородная женщина с телефонной трубкой в руке, похоже самая главная среди этого кабинетного сборища.
— Из такого-то дома, из такой-то квартиры, — стараюсь объяснить обладательнице телефона, — в ЖЭК в течение лета неоднократно обращалась бабушка по поводу устранения течи из отопительной трубы в её квартире.
— Из этого дома жалоба к нам поступала? — обладательница телефона адресовала мой вопрос одной из сотрудниц.
— Нет, таких жалоб не было.
— Я пришёл сюда не для выяснения, поступала к вам жалоба или нет, а хочу услышать, когда устраните аварию в квартире? Или сегодня же от имени бабушки в мэрии будет лежать письмо о вашей неудовлетворительной работе, поскольку я больше доверяю хозяйке квартиры, чем здесь присутствующим.
— Писать никуда не нужно, сейчас я позвоню мастеру, — говорит все та же женщина с трубкой в руке. — Как раз в том доме ведутся сварочные работы, обещаю, сегодня труба будет отремонтирована.
Женщина при мне позвонила мастеру, дала ему указания. Поблагодарив, я покинул контору.
Прихожу к бабе Зое, а она радостно встречает меня у порога и говорит:
— Только что из ЖЭКа приходила женщина, и такая уж обходительная, прошла прямо в спальню, посмотрела трубу, сказала: «После обеда будет сваршык». Велела не беспокоиться, грит: «Всё сделаем!»
— Вот видишь, а ты из-за таких пустяков расстраивалась.
Раздеваюсь, а баба Зоя у порога мнется, чувствую: то ли сказать что-то хочет, то ли спросить.
— Что-то ещё случилось? — спрашиваю свою дорогую хозяюшку.
— Слава богу, ничего не произошло, вот только хочу с тобой посоветоваться: как думаешь, сваршыку рублей восемьдесят на папиросы дать, аль не надо?
— Это, баба Зоя, взятка. Ты же сама только что убедилась: сварщик к тебе не пришел бы, не будь указаний начальника.
— Так-то оно так, — неуверенно произнесла старушка, а затем, подумав и усмотрев только ей понятные последствия, проворковала: — Нет, восемьдесят рублей, пожалуй, все же дать надобно, а то обидится и в другорядь не придет. — И, видимо вспомнив главное, озабоченно глянула на меня, спросила:
— Контору-то ты отыскал?
— Всё в порядке, баба Зоя!
— Ну, тогда ладно, а то я здеся запереживалась, думаю, отышыш али нет?
Труба после обеда была отремонтирована. Не велика работа — капнуть на свищ пару капель расплавленного металла. Но бабе Зое нужно было и того меньше — всего-то капельку человеческой доброты от чиновника, чтобы в этот пасмурный день на её лице появилась улыбка.
ноябрь 2006 — январь 2007