29 марта 2024  07:42 Добро пожаловать к нам на сайт!

Литературно-исторический журнал

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 49 июнь 2017

Крымские узоры 

 

 

Пётр Калугин

 

Пётр Калугин, родился в 1986 году в Симферополе. Кроме стихотворений, пишет рассказы. Печатается в литературном журнале «Ковчег-Крым», в октябре 2016-го года занял III-е место в литературно-поэтическом конкурсе «Литосфера», а в марте 2017-го стал победителем поэтического конкурса «Молодые поэты – об окружающей среде», в рамках поэтического фестиваля «Крымская весна – 2017». Если бы ему предложили выбрать для себя эпитафию, он бы отдал предпочтение стихам американского поэта Роберта Фроста:

Мы были слишком неразлучны.

Но домой

Пора спешить.

Побыть с самим собой.

 

Материал подготовлен редактором раздела

«Крымские узоры» Мариной Матвеевой

 

СТИХИ

 

В каньоне Черной реки

 

Летают дрозды и подлесок взрыхлен,

Там в тесном соседстве с ясенем клен,

Там ветка и мох – вековые друзья,

И с блеском виляет речная стезя,

Не зная соседства домов и колес –

Её закрывает от ветра утес;

Как пламя свечи заслоняет ладонь,

Её защищает от века каньон.

И Черной рекою назвал человек

Воды непрерывный стремительный бег:

То шире, то уже, но только – вперед,

А если ей что не по нраву – сметёт.

Но путника кроткого эти места

Своей красотой привлекут неспроста:

Здесь можно заметить различность начал –

Подвижность воды в неподвижности скал.

И в мире людей они тоже видны,

В ком мало «скалы», в том больше «волны».

Такие места – разводные мосты

От берега «мы» к берегу «ты».

Там путник бредет каменистой тропой,

И склон одевается свежей травой;

Когда прикоснется он к этой траве,

Ему приоткроется мир – но в себе.

 

По дороге в Пицунду

 

Мы ехали на юг. Луна грустила.

Абхазия сулила эвкалипты,

Неровности дорожного настила,

В горах замаскированные крипты.

Пока же в полотняной сумке

Лежали две лепешки из тандыра

И для подарка купленные турки,

Да полголовки каменного сыра.

И где-то в недрах черепной коробки –

Калейдоскоп воспоминаний, лица,

Озера, реки, на ночь остановки,

И первый кофе с привкусом корицы.

 

В тени

 

В пятом часу пополудни

Сверкающим белым ковром

Видится море. Безлюдны

Песчаные пляжи кругом.

 

Жгучего света избыток:

Пейзаж становится плосок –

Сейчас его столько разлито,

Что куст – карандашный набросок.

 

Стать самому себе другом:

Сидеть поодаль под зонтом,

И гамак, натянутый туго,

Станет вторым горизонтом.

 

Однажды летним вечером

 

Здесь солнце село, а пекло весь день:

Нагрелись камни, как плоды созрели;

Где горная гряда отбросит тень,

Там сумрачный покров холмы застелет –

Я шел по их горбатым спинам

И нес с собой несметный клад

Того, что видел, как в долинах

Вот-вот созреет виноград.

 

Затем, подъем сыпучий одолев,

Я в полумрак оврага опустился,

Там я услышал тающий напев

Дрозда. Когда же мрак сгустился,

Он стал еще печальнее, чем был,

И я подумал: может, я печален,

А дрозд в своем разлете крыл

Лишь летний вечер привечает?

 

Он о грядущем не печется дне,

Два зорких глаза – и горят лукаво:

Тогда они напоминали мне

Угли потухшего вулкана.

Вдруг голос звонкий разлился,

Я отслоил в руке песчаник –

Дрозд пел как будто для меня:

«Ты не один, нас двое, странник».

 

Записки одинокого странника

 

В конце весны от всех напастей

Опять сбегаю к побережью;

Блестит вода, в испарине запястья –

Отсюда не вернусь я прежним.

 

Можжевельник высокий, можжевельник колючий –

Хорошо постигается крымская флора;

Скрип гондолы местной уключин,

Уплывающей тихо в тихое море.

 

Взбегает тропа, но я отстаю,

Клин усталости выбью движения клином,

Упал на колени, но тут же встаю –

Во всем виновата мокрая глина.

 

Уже показался лесистый утес,

На нем еще есть прошлогоднее кресло

Из веток упавших – Обителью грез

Назвал я давно это дикое место.

 

Для удобства бродяги здесь все отыщу:

Очаг и ночлег, крышу и хворост,

На подъеме крутом кипарис навещу –

Для него триста лет – это не возраст.

 

Смыкаются кроны Пицундской сосны

Один к одному в изумительный ярус,

Чуть ниже верхушка огромной скалы,

Она называется – «Каменный парус».

 

Я слышал, на Капри есть грот Голубой,

Туда заплывают легкие лодки;

Здесь тоже есть грот, но он под водой,

Отмеченный сверху пенной обводкой.

 

Закат в море ладони простер,

Ему навстречу я делаю шаг,

На склоне горит каппадокийский костер.

После еды отпускаю кушак.

 

Здесь мой парламент и мое аббатство,

И на повестке дня у нас: закат.

Дрозд – спикер из Лесного братства,

Он – черный кардинал, а я его аббат.

 

Я и не думал, что смогу однажды

Засеять травами в себе пустырь,

Найти родник и успокоить жажду:

Каков ты сам – таков и монастырь.

 

Встреча

 

Зашел я в лес – и был таков.

Сквозь ветки буков я заметил

На фоне белых облаков

Беседку круглую. И ветер

Гулял там без оков, привольно –

На высоте, а здесь – внизу,

Ни дуновенья. И, довольный,

Я зашагал на Бабуган яйлу.

 

Был лес изменчив, как я сам –

Сменял оврагами густые кущи.

Вот тропка – а по сторонам

Казался он намного гуще.

Вдруг расступилась густота,

И меж дерев, подобно пуле,

В десятке метров от меня

Промчалась стройная косуля.

 

Богиня гор, сестра яйлы,

Жемчужина в их ожерелье,

Быстрее пущенной стрелы,

Не оставляя даже тени –

Откуда ты, куда бежишь,

Не всколыхнув упавших веток?

А может, ты всего лишь спишь,

И видишь сон, что ты мой предок?

 

Стихи, написанные в Ялте

 

Этот город, у пространства взявший взаймы

игрек метров и икс пустоты,

поднимает каскадом сам себя «на попа»,

покуда страдает ваша стопа.

 

Переменится все – только вид горизонта

останется неизменным Эвксинского понта;

как и линия этой горной гряды,

припавшей губами к пределу соленой воды.

 

Но двери, асфальт, кирпич, заржавленные перила

поглотит время, точно Харибда и Сцилла;

проглотит оно и меня – проскользнуть не удастся –

чем куда-то идти, не лучше остаться?..

 

Учиться у реки: впадать и быть текучим,

то тихо шелестеть, сбегать по горным кручам,

замедлиться, петлять, и всматриваться в лица,

стать ночью незаметным – значит с камнем слиться.

 

Среди затертых старинных ступеней –

так жизнь обкатала меня самого – и я ей,

когда только мог, не перечить старался.

Хотел убежать, но зачем-то остался.

 

Где море наполняет, там город все же давит,

и памятник железный одиночество разбавит.

От скуки в скверах разворачивают толки,

по улицам гуляют лисы, горы населяют волки.

 

Не город крыш, но царство новых кровель,

(местами встретишь и античный профиль);

нагромождение фруктовых лавок повсеместно.

Здесь та свобода, от которой – тесно.

 

Картину создавать, мести, с утра катить телегу –

он, против воли, каждого научит бегу.

Насколько затенен, настолько же и светел:

сосуд бездонный, в нем – горячий ветер.

 

Улица, так не останавливайся, иди же –

подведи путника как можно ближе

к морю, будто к возлюбленной на свиданье.

Благо, что эта любовь не обложена данью.

 

И нынче я, как крот, запутался в извивах

уснувших переулков. На здешних пилигримах

я видел ту же пыль, что на своих ботинках –

еще не пыль веков, но пыль ходячих снимков.

 

Усни на лавке – в памятник бездомному бродяге

ты превратишься, в вещь, бездонный, как бумага.

Пусть твой удел смотреть и впитывать, что губка.

Не всем дано испить из ялтинского кубка.

 

Где ночь, там не лицо – трагическая мина,

на ощупь мягкая и теплая, как глина.

В комнате свет от луны. Захлопнутый том.

Так и становятся горным пластом.

 

Автобиография

 

Когда молот заржавел, а серп затупился,

И книги стали печатать на иностранной бумаге,

Как волна в Черном море, я проявился –

Рядом с лодкой, дважды сменившей флаги.

 

В колене столетья, свободном от патриотизма,

Отчего теперь слышу во след: «Бесполезен!»

Сиреневой дымкой Тавриды зовется та призма,

Сквозь которую гляжу и на мир, и в гору я лезу.

 

И ближе всего мне щебень эпох, их покой,

Изменчивость неба и разность материй.

Я родство ощущаю с дробленой керамикой:

Ей ничто не грозит, для нее невозможна потеря.

 

Засыпал я, уставший, на упругой густой мозжухе,

Распростертой на ложе высоком яйлы Чатыр дага;

Мне друзья поначалу в дорогу кричали: «Ни пуха!», –

Но потом во мне же признавали – бродягу.

 

Мое время – это дом, который тянет покинуть,

Дом, захлебнувшийся в блюзовах гаммах скандалов.

Все, чему научился здесь, – Крымскому сплину,

Гнуть и выравнивать спину – ни много ни мало.

 

К мысу Айя

 

Его назвал я кормчим,

В то время как весло,

Беззвучно, между прочим,

Прибоем унесло.

 

Одним толчком умелым

Отчалили мы с ним:

Вода вскипела белым,

Таким же был и дым.

 

Ну вот, мотор запущен –

Из бухты на пути;

И море так зовуще,

И скалы впереди.

 

Мелькнула чья-то крепость,

Но выступ ее скрыл.

«Да с нею целый эпос!» –

Мой друг проговорил.

 

«Вон там, на горной складке,

Похоже, чей-то кров?» –

«Поставили палатки –

Здесь много чудаков».

 

«А что в лиловой дымке?» –

Осведомился я.

«Да то же, что на снимке, –

Тот самый мыс Айя».

 

«А там, за тем утесом,

Среди отдельных скал?»

Он покривился носом:

«Не знаю, не бывал».

 

Потом мы замолчали,

Он правил и курил;

Вот-вот и мы причалим,

Тут ветер припустил.

 

На каменистый берег

Я снес свое добро,

Не взял с меня он денег,

Другое серебро

 

Я дал ему, похоже,

И он сказал с кормы:

«Я был когда-то тоже

Таким же, как и ты».

 

Облака в Малореченском

 

Закат у моря выпустил своих

полыхающих сфинксов.

Кожа у них из песка,

пасутся они на полях горизонта.

Подсвеченные со своей изнанки,

фигуры отдыхают на темно-синем покрывале

из соленой воды – всякий раз,

когда насытятся умирающим солнцем.

 

А мы все идем и идем

по ковру из водорослей,

касаемся пальцами шершавых стен

из переслаивающихся туфов,

опасаясь замочить сандалии,

что пропахли травами.

 

Мы смотрим в окно Бесконечности,

где горит каппадокийский костер,

где осыпается белый песчаник,

и кроны фисташек величаво застыли.

 

Без малого четыре дня шел дождь –

все: и растения, и камни, и люди –

истосковались по солнцу.

 

Но теперь мы получили награду –

тихую свежесть утра и

ясную мудрость вечера

с живыми облаками-опалами,

круглыми, как галька,

и разнесенными по небу, точно песок.

Зачарованные их подкожным светом,

их ритмом скольжения,

мы сложили оружие слов.

 

Настало время предрассветных пробуждений

и мягких шагов в летних патио

с букетами пальм

с пологами винограда,

с гамаками игры светотени

на плитке из розовой глины.

 

Указание

 

По бархатным ступеням поднимаюсь в храм,

где молятся без помощи слов,

где ветер перебирает лесные плющи,

как струны Эоловой арфы,

как индийскую рагу, играет ситар,

где каннелюры колонн упавших стволов

полнятся небесной водой.

Все здесь говорит мне:

«Сделай шаг и ухвати безмолвие,

опрокинься в звуки и запахи

этого безвременья.

Не пугайся взглядов –

это пустые глазницы корней,

они только чувствуют – присутствуй,

и будешь ими замечен.

Шум реки: может унести тебя так далеко,

как ты захочешь.

Осторожно! Не наступи на пучки

прошлогодней травы, проросшей

в подмышке этой тропинки – лучше

переступи цветок, и, шагая,

сделай каждый шаг целью своего путешествия.

Присмотрись: щеки леса зеленеют

щетиной свежей листвы,

а в зеркалах заводей весенней реки

отражается тысяча свечей –

останови время, созерцая их пламя.

 

Мыс Айя в дождь

 

Серое небо – как и алюминий моего котелка.

Завтраки слезные с привкусом

дождя и неба.

Я в глухом свитере, как этот мыс сегодня –

в рукаве циклона.

Может статься, что известняк –

кость его Бараньего лба –

размокнет под тихими струями,

тогда мы и увидим скрытое от глаз,

тогда-то круг замкнется:

то, что явилось из воды,

в нее же и вернется.

 

Тропы превратились в змей,

здесь нет никаких теней.

Плотной пеленой затянуто солнце.

Зато есть комья серой глины,

древесные запахи,

и море растворилось в дожде едва ли не

до дна своей глубины.

Белый скальный утес за мной жжет

взглядом едва намеченных гротов

мою спину,

зрачок скользит вдоль развалин

римской стены,

построенной руками крымского гота.

В эту местность меня вытолкнул город,

чтобы растворить мое «я»,

нет, я отнюдь не бежал от себя…

И вот я стою между двумя стенами

не в силах разглядеть отблески заката

на морском горизонте.

 

Rado Laukar OÜ Solutions