Борис Фёдорович Егоров (род. 29 мая 1926, Балашов, Саратовская губерния) — советский и российский филолог, литературовед, историк, культуролог, мемуарист, видный специалист по истории русской литературы и общественной мысли ХІХ века. Доктор филологических наук, профессор, член Союза писателей Санкт-Петербурга (с 1982), член Всемирной ассоциации писателей Международный ПЕН-клуб (с 2003), академик Независимой академии эстетики и свободных искусств, Москва (с 1993).

А. П. Григорьев (1) о Пушкине

Почти у всех ведущих критиков и публицистов XIX века можно усмотреть в методе преобладание определенного отно­шения к действительности: или все явления (жизни и искусст­ва) рассматриваются с точки зрения настоящего, т. е. с точки зрения значимости, важности явления для современности, или они оцениваются в сопоставлении с идеалом, который нахо­дится в прошлом или будущем. В любом случае к явлению в большей или меньшей степени подходили нормативно (теоре­тически можно предположить, что принцип настоящего наибо­лее историчен, т. е. наименее нормативен, но практически и этот принцип не исключал нормативной оценки). Белинский в разные периоды склонялся к разным методам, но в последние годы своей жизни (1846—1848) он представ­ляет наглядный пример защитника первого принципа (т. е. акцент на настоящем).

Чернышевский и Добролюбов, продолжая ту же линию, постепенно все больше переходили к идеалу будущего, и са­мое настоящее постепенно стало ими оцениваться с точки зре­ния идеала. Наиболее наглядно принцип будущего как глав­ная мера звучит в публицистике Салтыкова-Щедрина: «Золо­той век не назади, а впереди нас», — сказал один из лучших людей нашего времени... человек так уж устроен, что ему не­пременно хочется золотого века». И еще: «Не погрязайте в подробностях настоящего... но воспитывайте в себе идеалы будущего» . An. Григорьев совершил серьезную эволюцию как литера­турный критик и публицист. К концу сороковых годов в ре­зультате долгих поисков он приходит тоже к «гоголецентризму», считая Гоголя вершиной современной русской литерату­ры, но приходит иначе, чем Белинский (хотя влияние Белин­ского и «натуральной школы» в этом пути к Гоголю докумен­тально подтверждается). Все-таки если у Белинского главный акцент был на «натуральности», быте, современности, то для Григорьева главное в Гоголе моральный пафос, борьба за «особность» личности, за ее собранность, интенсивность жиз­ни— против банальной серости, «легиона», распущенности.

И чем дальше, тем больше будет осуждать Григорьев Белин­ского и «натуральную» школу за «жертву» настоящему, усмат­ривая в этом следование гегелевскому детерминизму: Григорь­ев считал, что принцип всеобщей обусловленности явлений приводит к фатализму, к переносу ответственности за поведе­ ние и характер человека на среду, общество, следовательно — приводит к аморализму, ибо мораль возможна лишь при лич­ной ответственности и при свободе выбора поступков. Показателен такой пример. Гегель любил цитировать ла­тинскую поговорку «Hic Rhodos, hic salta» (здесь Родос — здесь и прыгай; взято из латинского перевода басни Эзопа о пятиборце, который хвастался, что в Родосе он совершил гро­мадный прыжок; слушатель предлагает повторить прыжок: пусть тебе будет здесь Родос), Григорьев также любил ее пов­торять, как выражение гегелевского метода. Но если для Ге­ геля смысл пословицы заключался в положительном пафосе настоящего (необходимо не фантазировать о желаемом или должном, а изучать то, что дает действительность), то для Григорьева она звучит негативно, как призыв к искусственной, насильственной остановке непрерывно движущегося потока жизни.

Григорьев отвергает настоящее как норму и противопоставляет ему идеал, понимаемый как этический кодекс христианской морали; ближе всего приближается к идеалу творчество Гоголя. В «москвитянинский» период (первая половина 1850-х гг.) Григорьев — защитник «патриархальной» народности, поэто­му Гоголь с его максималистскими христианскими идеалами, недостижимыми, оторванными от реальной действительности, от народа, становится как бы пройденным этапом, а «верши­ ной» объявляется творчество Островского. В это время Гри­горьев ближе всего подходит к пафосу настоящего. К 1857—1858 гг. критик убеждается в односторонности «москвитянинского» периода из-за приглушения личного и активного начал в жизни; теперь критик отмечает в русском национальном характере две силы: «осаживающую» (наибо­лее ярко выражено в пушкинском Белкине и в лермонтовском Максиме Максимыче) и «стремительную» (Германн, Печо­рин). Первым раскрыл эти обе силы, подчеркивает Григорь­ев, — Пушкин. Пушкин как бы гармонически сочетал в своем характере и художественном мышлении оба начала, поэтому «Пушкин — наше все». И именно Пушкин и его творчество становятся теперь для Григорьева этической и эстетической вехой, вершиной, по ко­ торой меряется вся русская литература, вся современная жизнь. Крупнейшие циклы статей Григорьева уже в заглави­ях отражают этот метод: «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859), «Развитие идеи народности в нашей литературе со смерти Пушкина» (1861). Точно также и все современные женские образы в творчестве Герцена, Остров­ского, Тургенева, Гончарова будут соизмеряться с пушкинской Татьяной, как с идеалом. Естественно, что все современные писатели, даже крупней­шие, оказываются не достигшими вершинной гармонии. На­ пример, в письмах к H. Н. Страхову 1861 г. Григорьев несколь­ко раз подчеркнул ограниченность своего бывшего кумира А. Н. Островского: «полное и цельное сочетание стихий вели­ кого народного духа было только в Пушкине, ...могучую одно­ сторонность исключительно народного, пожалуй земского, что скажется в Островском, должно умерять сочетание дру­гих, тревожных, пожалуй бродячих, но столь же существенных элементов народного духа в ком-либо другом»; «единственный коновод надежный и столбовой — это все-таки Островский. В нем только нет к сожалению примеси африканской крови к нашей великорусской».

С начала 1861 года Григорьев сближается с братьями До­стоевскими и становится постоянным сотрудником их журна­ла «Время». Идеалы Ф. М. Достоевского этой поры оказались частично похожими на те концепции, которые Григорьев раз­вивал уже два года назад, особенно — в цикле статей о Турге­неве: стремление к синтезу передовой интеллигенции с отста­лым народом, с «почвой». Собственно говоря, к подобным идеям Достоевский подходил еще будучи в ссылке, но более четко они у него сформировались во «Времени». Первый но­мер журнала, начавшего выходить с января 1861 года, вклю­чал программную статью Достоевского «Ряд статей о русской литературе. Введение». Именно здесь были сформулированы главные принципы «почвенничества», как его понимал До­стоевский: Россия отличается от европейских стран меньши­ми сословными и личными раздорами, большей цельностью, «всепримиримостью и всечеловечностью»; наиболее гармонич­но это выражено в «явлении Пушкина»; главная задача совре­менности— дальнейшее единение; прежде всего необходимо просвещение народа. Как видно, почти все эти идеи уже были высказаны Григорьевым; своеобразие Достоевского заключа­ется, пожалуй, лишь в подчеркивании просвещения для наро­да. Григорьев скорее был склонен «опускать» передовую лич­ность до уровня патриархального сознания, Достоевский, на­оборот, ратует за «подъем» народа до высот европейской ци­вилизации. Несомненно, появление подобных идей в последующих статьях Григорьева во «Времени» — плод влияния Достоевского: «Из того, что народ доселе еще может... любо­ваться только суздальскими литографиями, петь только свои растительные песни, следует ли похерение в его развитии и для его последующего развития Пушкина, Брюллова, Глинки?.. Ведь до понимания искусства человек, при всей даровито­сти, — дорастает».

Взаимоотношения Достоевского и Григорьева не были идиллическими, несмотря на ряд общих принципов. Редактор журнала вначале (в 1861 году) более трезво смотрел на об­щественно-литературную ситуацию, был более радикален в своих воззрениях; он весьма сочувственно относился к «Совре­меннику», несмотря на существенные разногласия, и, наобо­рот, — несочувственно к славянофильскому учению.

Григорь­ева возмущало отношение Достоевского к «Современнику» и его непризнание исторической роли славянофильства; с дру­гой стороны, сам Григорьев вызывал недовольство Достоев­ского своей абсолютной идеологической непрактичностью, увлечениями и крайностями. Парадокс заключался в том, что Достоевский вначале был более радикален в общем социаль­но-политическом смысле, но Григорьев, с его усиливающимся пафосом личностного начала, с его романтическим бунтарст­вом, объективно оказывался часто «левее» Достоевского, тем более, что последний под влиянием обострения общественной борьбы, накала революционных страстей конца 1861 — 1862 го­дов стал заметно «праветь».

Бунтарство Григорьева, новый его лозунг — «Где поэзия там и протест» заметно отразились на оценке Пушкина. «Главную силу» Пушкина критик усматривает отныне в про­изведениях, «на которых как нельзя более очевидно присут­ствие протеста»: «Кавказский пленник», «Цыганы», «Евгений Онегин», «Полтава», «Каменный гость», «Дубровский»9 . Характерно, что теперь, у Григорьева нет «славянофиль­ской» антитезы «смиренный народ — бунтующий интеллигент-барин»; в самой народной жизни он ищет бунтарства, упре­кая, например, Л. Толстого за односторонность его положи­тельного идеала, сводившегося в основном к изображению «смирного» русского человека, и противопоставляя Толстому Островского, Кольцова, Некрасова, Достоевского, которые в народной жизни стремились найти «широкое», активное нача­ло; Григорьев ждет от Л. Толстого большего внимания к «силе и страстности» народной стихии (недаром он упоми­нает Стеньку Разина как героя фольклорных песен и пушкин­ского Пугачева) и опять подчеркивает, что именно Пушкин видел в народном характере обе стороны и синтетически их изобразил, именно Пушкин наиболее глубоко в русской лите­ ратуре отобразил народный характер.

По-прежнему Пушкин остается недосягаемой вершиной. Григорьев горячо защищает его творчество от всех направле­ний и группировок, которые в условиях шестидесятых годов односторонне подходили к оценке пушкинского наследия. По­казательна в этом отношении статья первая из обзора Гри­горьева «Граф Л. Толстой и его сочинения» («Время», 1862, № 1), полностью посвященная характеристике отношения рус­ских журналов и газет к искусству вообще и к Пушкину в ча­стности. Критик борется сразу на шести фронтах, последова­тельно полемизируя: с защитниками «чистого искусства» (прежде всего с А. В. Дружининым), «гастрономически» под­ходящими к Пушкину; со славянофилами, которые оценивали Пушкина с точки зрения «пуританской» морали; с револю­ционными демократами «Современника» (они для Григорье­ва — «теоретики», кладущие искусство на прокрустово ложе утилитаристских целей); с «издыхающим» западничеством (главным образом, с либеральным критиком, сотрудником «Санкт-Петербургских ведомостей» Ю. Волковым, под псевдо­нимом Гымалэ, громившим Пушкина, Лермонтова и русский фольклор за «отсталость»); с лагерем «Отечественных запи­сок», где С. С. Дудышкин, подходя к Пушкину с современ­ными нормативами, отрицал его народность; наконец, с катковским «Русским вестником», равнодушным к судьбам род­ного искусства. До последних дней своих Григорьев боролся за Пушкина. Идеи критика оказали большое влияние на историко-лите­ратурные концепции его ученика H. Н. Страхова и во многом определили отношение к Пушкину Достоевского, хотя впослед­ствии оба (и Достоевский, и Страхов) сведут на нет бунтар­ские идеи Григорьева и будут усиленно подчеркивать «сми­рение»

(1) Аполлон Александрович Григорьев (16 [28] июля 1822, Москва — 25 сентября [7 октября] 1864, Санкт-Петербург) — русский поэт, литературный и театральный критик, переводчик, мемуарист, идеолог почвенничества, автор ряда популярных песен и романсов.