Юрий Михайлик

Юрий Николаевич Михайлик (род. 19 ноября 1939, Ушумун, ныне Магдагачинский район Амурской области) — русский поэт, прозаик.

Вырос в Одессе. Окончил филологический факультет Одесского университета (1961), работал в местных газетах.

Стихи публиковались в журналах «Новый мир», «Юность», «Звезда», «Огонек», «Радуга» (Киев), «Дерибасовская-Ришельевская», «Артикль» и других изданиях.

Автор 12 книг стихов и 5 книг прозы.

С 1964 по 1975 годы под руководством Михайлика работала литстудия при Дворце студентов (по сути — городская). Среди «её» имён — А.Бейдерман, Б.Владимирский, И.Розов, Я.Топоровский, О.Скибина, А.Цветков, Л.Заславский, Г. Гордон. Позднее — Б.Херсонский, Б.Вайн, В.Зеликовский, Т. Пахомова, М. Малеев, А. Гланц и др. Ответственный секретарь этой студии с 1964 по 1975 годы — Ким Каневский.

В 1980-е годы вел литературную студию «Круг», в которую входили неофициальные одесские поэты и прозаики Бальмина, Рита Дмитриевна; Верникова, Белла Львовна; Гланц, Анатолий Франкович; Ильницкая, Ольга Сергеевна; Лукаш, Павел; Мартынова Татьяна; Межурицкий, Петр; Четвертков, Сергей; Ярмолинец, Вадим, Бодылев Валерий, Kaминский Илья, Саша Штрайхер, Галушко Андрей, Юхимов Валерий, Гойхман Сусанна и Феликс, Сон Анна, Томашевский Олег, Дризо Владимир и др. Составитель антологии неофициальной одесской поэзии «Вольный город» (Одесса, 1991) и сборника стихов одесских поэтов «Глаголы настоящего времени» (Киев, 2013). С 1993 года живет в Австралии, в Сиднее.

СТИХИ

Я прислушаюсь, дрогну, пойму---и с ума сойду,
ибо это играет оркестр в городском саду.
Над зеленой, холеной, над стриженою травой
это жизнь моя, кажется, кружится вниз головой.

В центре города, в парке, в огнях с четырех сторон,
в черных фраках и в бабочках, будто бы слет ворон,
и послушная палочке кружится на траве
сумасшедшая нищенка с перьями в голове.

Просто музыка в праздничный вечер---и все дела.
Это надо же, господи, все-таки догнала.
Через три континента, над прозеленью морской,
долетела, нашла и качается вниз башкой.

Да какое мне дело? Подумаешь, наплевать!
Это девочка пела, учившая танцевать.
А старуха, приплясывая, видит наискосок
сумасшедшего лысого, плачущего под вальсок.

***

Памяти Булата Окуджавы

Подскакать к огоньку, осадить на скаку,
и небрежные пальцы метнуть к козырьку:
- Неприятель отбит повсеместно.
Есть потери в Тенгинском полку.

Генерал удалой качнет головой:
- Неприятель достался вполне боевой.
А в Тенгинском, дружочек, проверьте,
может кто-то остался живой.

А в Тенгинском полку после трех штыковых
ни души - ни сиятельных, ни столбовых -
все рядами легли, рядовые,
как живые, как будто впервые.

По полям соберут и отточат штыки.
Призовут молодых и пополнят полки.
А в Тенгинском полку пополненье -
может, двое на все поколенье.

Прискакать, доложить - чтоб у всех отлегло -
нет такого полка, да и быть не могло.
А которых, увы, не бывает
прежде прочих, увы, убивает.

***

В Сиднейском порту
с туристами на борту
"Федор Достоевский" поправлял такелаж,
пытаясь который год
как писатель и пароход
заработать немного денег и вписаться в пейзаж.
Как известно, морской туризм ---
лучший отдых. Этот трюизм
пламенел в предвечернем небе между банком и казино,
как намек господам окрест
о наличии в мире мест,
где со времени Валтазара все расчислено и учтено.
В том числе и число кают.
На борту небогатый люд,
развлекаясь уже на трапе, поднимает вселенский хай.
Лихорадочен их расчет---
деньги плачены, время течет,
промедленье идет в убыток,---отдыхай.
Между тем и закат погас,
насладившись в который раз
доказательством---чем в действительности озабочена красота---
цветом неба и облаков,
уточнением завитков,
а спасением этого мира совершенно не занята.
Ночью порт---водоем,
проем между бытом и бытием,
невозможность существования врозь и вместе---бетон, волна.
Гомон города, гул, галдеж,
жадной жизни тугая дрожь.
Но за темною полосою только звезды и тишина.
Тот, который все отберет,
отпусти на пятак вперед,
запиши за мной в океане мой должок на недолгий срок.
Жизнь простительна, ибо в ней
столько отмелей и камней.
Подплываешь---сплошные пальмы, приглядишься---опять острог.
Бедный гений, игрок, пророк,
(порт приписки---Владивосток,
не успел на Вторую Речку доходить и сходить с ума.)
Но Австралия и сама
есть английская Колыма,
где двенадцать месяцев лето, остальное уже---зима.
Каторжанин всегда готов.
Словно цепь подобрав швартов,
разворачивается "Достоевский". Время вышло, а дело---швах.
Три буксира---конвой? Эскорт?
С верхних палуб орет народ.
То-то граждане погуляют на коралловых островах.
Над спокойной темной водой
с белой пенною бородой
уплывает Федор Михалыч. Звезды светятся впереди.
Завтра снова рассвет, прогресс.
Бог не выдаст, свинья не съест.
А униженных и оскорбленных, где ни плавай, все пруд пруди.
Вот и эта толпа бесноватых,
жрущих, пляшущих в мегаваттах,
уплывающий в мирозданье танцевальный салон...
Но когда он уйдет из вида,
звезды боли и звезды обиды
на ночной взойдут небосклон.
Двухнедельный---вроде побега---
семипалубный---вроде ковчега---
и горящий после набега город---зарево за кормой---
полный жалости рай для бедных
прет сквозь мрак, укрывая беглых
нелюдскою нездешней тьмой.
Горький синтез любви и стыда,
вероятно, уже никогда
не разъять. Что тут зря примеряться?
Ибо жизнь это боль, а не цель,
как писала Сараскина Эль,
дискутируя с Ге. Померанцем.

***

От центра города до пригородов бетонных,
набравший скорость на коротенькой прямой,
трамвай раскачивает сонных и полусонных
на тонких нитках между кладбищем и тюрьмой.

И, в такт покачиваясь, вплывают помимо взгляда
в двойное зеркало вагонного окна
стена тюремная, кладбищенская ограда
и беспокойная конвойная луна.

И, в такт покачиваясь, ты можешь избрать любое –
налево временно, направо уже навек.
А что досталось нам от нежности и любови,
так это, видимо, считается за побег.

И, в такт покачиваясь, единственная дорога,
как ни извилиста, а все приведет сюда –
к двум тонким ниточкам от острога до Бога,
до окончательного приговора суда.

Сирень бушует над кладбищенскою оградой,
в колючей проволоке стены тюремной излом.
Прости нас, Господи. А миловать нас не надо.
Все с нами правильно. Все будет нам поделом.

АПОЛЛОН ГРИГОРЬЕВ

«Ведь надо и обедать иногда», — являлась мысль.
Душа его томилась.
Куда пойти? Он вспоминал — куда.
Решительно, звезда его затмилась!

Горбун-шарманщик с самого утра
крутил свою шарманку в том подвале,
где шла игра, кутили шулера,
но в долг опохмеляться не давали.

Он вслушивался: песня хороша!
И боль свежа, и сердце благородно.
И — будь там что угодно, а душа
доверчива должна быть и свободна.

Он — не цифирь! Он — вольный человек!
Он — веянье! По гегелевской схеме —
чистейший вздор. Он в этот жалкий век
не хочет быть ни с этими, ни с теми.

Пускай Дудышкин, метя в эмпирей,
ученую затеет перебранку.
Но чем тянуть волынку, ей-же-ей,
не лучше ль вспомнить старую шарманку!

Давай, умри, шарманщик, но играй —
потрафь пропащим пьяницам и нищим!
Замри, замри, замри, вороний грай,
над крепостью, над Волковым кладбищем!

Еще не все! Владеющий пером,
просящему — без тени униженья —
за двадцать пять копеек серебром
еще он может сочинить прошенье!

Еще он тверд — с родного перевесть
на их — на петербургский, на воловий,
что можно в этой крайности и счесть
за первый шаг к слиянию сословий.