Наша галерея 

 

Глава 1

 

Сборы были долгие. С того самого часу, как только Петрович принял окончательное решение о поездке в Америку, прошло, почитай, месяца три, а то и больше. Шутка ли, в шестьдесят-то пять — да не куда-нибудь, а на другую сторону Земли! Когда же о своём намерении известил жену Марфу, та перестала спать ночами. Думы волнами набегали одна на другую, не давая ей ни минуты покоя. Переживала, как дед перенесёт дальнюю дорогу, хотя в глубине души его решением была довольна.

Долгими бессонными ночами она представляла, как Петрович, огибая Землю, летит на огромной высоте через Атлантику и, конечно же, думает о доме: как, мол, там моя Марфа управляется по хозяйству…

«Ещё в школьные годы слышала, будто первым в Америке побывал Колумб. Похоже, шибко важные дела у него там были,-размышляла Марфа, коли на маленьком судёнышке через весь океан попёрся. Видать, рисковый был мужик! А теперь, по прошествии нескольких веков, в те края собирается мой Петрович. Всё же не зря в молодости я за него вышла замуж. Хоть и много у него было девок, а выбрал меня. Стало быть, я ему тогда приглянулась».

Вспомнив, как в молодости с ним целовалась, она слегка лизнула языком губы, улыбнулась, закрыла глаза и крепко заснула.

Петрович проснулся вместе с петухами. Его, как и Марфу, одолевали думы о предстоящей дороге, а съездить повидать дочку с внуком — хочется. Всё время приглашает: приезжайте да приезжайте! Тут и про старость забудешь, на корячках поползёшь, лишь бы увидеть, обнять, прижать их к своему ещё не остывшему сердцу. Вот и решила Марфа сначала, как бы на разведку, командировать своего деда.

— Ты у меня дотошный, — рассудила она, — съездишь, пронюхаешь что к чему, а там видно будет. Бог даст, возможно, со временем и насовсем туда переберёмся.

Только одних гостинцев накупили целый сундук. Кто его знает, может, в Америке того нет, что есть здесь, в России. Теперь, как говорится, дело за малым — довезти гостинцы до Америки.

«Кто разве думал, что дочь будет жить на другой стороне планеты?» размышлял дед, собираясь в дальнюю дорогу.

Дочь покинула Россию в самом рассвете своих творческих лет. Трудно было дать объяснение её поступку: прекрасно окончила институт, трёхкомнатная квартира, работа в Газпроме, с отличием московская аспирантура, стажировка в Германии и, наконец, впереди ждала блестящая карьера! А она, сведя российские достижения к нулю, вышла замуж за иностранца и укатила в Америку, начав жить с чистого листа.

***

Собирался Петрович в строгой секретности от соседей, а точнее, соседки Авдотьи. Скажи ей, куда собирается дед — не поверит, подумает, что на старости лет старик умом тронулся, и по-своему будет права. Ведь что ни говори, а путь предстоит неблизкий, потому и мучают всякие тревоги, хотя вида не показывает, чтобы лишний раз Марфу не расстраивать. Вона по телевизору — как ни поглядишь, страхберёт. Кругом взрывы, от террористов нет никакого покоя, да и у себя дома дела идут не так, как хотелось бы.

С того злополучного дня, как Авдотья обзавелась козами, никакого житья не стало. Поначалу всё вроде было по-людски. Утром, бывало, не успеешь выйти во двор, а она уже через калитку кричит:

— Доброе утро, Петрович! Как там Марфа?

— В порядке Марфа, — ответит он и скорее в глубь сарая, подальше от дальнейших расспросов.

Блудливую скотинушку Авдотья завела года два назад, и с тех пор Петрович с Марфой перестали сажать капусту. Как только на грядках начинал созревать этот овощ, козы уже тут как тут. Раньше, бывало, захочешь щец, Марфа приготовит в вольной печи целый чугун наваристого хлёбова, аппетитный аромат стоял по всей избе, и сколько бы ни ел, всё равно к добавке тянет. Щи на Руси издавна были главным блюдом в крестьянстве, теперь же осталось одно воспоминание, и виной всему — козы.

С соседкой Петрович разговаривал по-хорошему и по-плохому, а она одно талдычит:

— Зачем ты мне-то допрос учиняешь? В твой огород, Петрович, наведываются козы, вот на них и подавай бумагу, куда следует, а я дальше своей калитки, теперича никуда не хожу!

Наконец, отступился. Про себя Петрович рассудил так: «Если к этому вопросу подойти по-человечески, вроде бы Авдотья и не виновата. Попробуй-ка в семьдесят-то лет корову держать, одного сена не напасёшься! Да и зачем одинокой старухе корова?

А то, что козы забираются в огород, здесь и моя вина, надо было вовремя подремонтировать прясло. Но сначала руки не доходили, а теперь для такой работы уже силёнок не хватает.

Опять же, если глянуть на эту проблему со стороны, дэк вроде и проблемы никакой нет. Вот и пойми, ядрёна корень, эту жисть! Нет, что ни говори, а раньше всё равно лучше и проще жилось. В нашей Малиновке одних только дворов почитай сто, не меньше было! Каждая семья имела пять-шесть ребятишек, и все при деле были. Теперь от былой деревни ничего не осталось, вместо домов — одни холмики, как на кладбище, а впрочем, это и есть кладбище. Дружно люди жили и ни о каких “осях зла” не слыхивали. Тележные оси, конечно, были, но чтобы ось протяжённостью от Америки до России — это уже чересчур!

Всё-таки сложная штука эта жизнь, как говорят: век живи, а всей премудрости всё равно не познаешь.

Раньше ведь как было? Пойдёшь на конный двор, запряжёшь лошадь, к задку телеги привяжешь лагушку¹ с дёгтем, прихватишь с собой косу, чтобы где-нибудь по дороге травки накосить, и едешь себе потихоньку по извивающейся узкой дороге вдоль ржаного поля, под лёгкое всхрапывание лошади. Если заскрипят тележные оси, остановишься, почерпнёшь из лагушки дёгтя, смажешь все четыре колеса и под тихий топот копыт поедешь дальше, наслаждаясь музыкой живой природы, замешанной на запахе свежего сена и птичьих голосах. От необозримого хлебного простора ты не замечаешь течения времени. Налитые зерном колосья, покачиваясь от лёгкого дуновения ветра, низко клонятся к земле, будто благодарят человека за его нелёгкий труд.

В ежедневных заботах ни о каких других осях и не слыхивали! А что теперь в мире делается? Подумать страшно! Из Америки невидимая “ось зла” тянется прямо в кабинет к президенту Хусейну. Это сколько же надобно дёгтя, чтобы смазать такую ось?! Может, оттого и растут во всём мире цены на нефть, а её всё равно не хватает. Всем дёготь да бензин подавай!

Вон, сколько на земле машин-то расплодилось, кто разве думал, что когда-нибудь лошадей подчистую спишут. Нет, чтобы там ни говорили, а раньше было лучше. Не надо было собираться ни в какую Америку, да и слыхивать никто не слыхивал про такую страну. Она существовала сама по себе, матушка Расея жила своим умом — тихо и сытно.

Во всяком случае, с соседкой устраивать всякие оси зла не к чему, всё это несерьёзно, не по-людски. Что нам делить-то? От деревни остались одни лишь воспоминания, застрявшие у стариков занозой глубоко в сердце. Разве сравнить ту жизнь с теперешней разрухой?! А какие в деревне были девчата! Взять хотя бы мою Марфу. Красивая в молодости была!

Да и Авдотья в девичьей стати никому не уступала. Бывало, пойдёт под гармошку плясать, от каблуков пыль, как из-под копыт необъезженной кобылицы, фонтаном в разные стороны! Одних только припевок, стерва, сколько знала! Может, ночами в тишине сама же их и сочиняла, а потом в пляске, на удивление всей деревне, эти частушки и выдавала. Ох, и ловко же у неё получалось! Бывало, выйдет на круг, руки разведёт во все стороны, лихо повернётся на одной ножке, с пристуком притопнет второй, а уж потом с пятки на носок, с носка на пятку, да так начнёт дробь выбивать, аж дух у всех захватывало!

Платье с голубыми цветочками, которое по этому случаю надевала на гулянье, от такой лихой пляски распускалось веером во все стороны, и казалось — ещё мгновение и, оторвавшись от земли, она вспорхнёт в поднебесье.

Но на секунду после пробежки по кругу остановится возле гармониста, улыбнётся, вскинет вверх свои чёрные, как смоль брови, обожжёт его своим жгучим взглядом и, аппетитно играя бёдрами, вдруг запоёт:

Вот она и заиграла,

Двадцать пять на двадцать пять.

Я влюбилась в гармониста,

Буду с ним всю ночь гулять.

 

Не скрою, в эту минуту мы все завидовали Кольке-гармонисту, вот только Авдотья на ухажёров не больно-то была падкая. Парни за ней вьюном так и крутились. Но девка была молодец, тут уж о ней плохого ничего не скажешь, цену себе знала и, что самое главное, умела блюсти девичью честь. Что уж тут греха таить, и я клинья к ней подбивал, но так уж, видимо, судьбе угодно, что кроме как соседствовать, ничего другого не довелось».

 

* * *

 

«Что-то с утра в воспоминания ударился, — недовольно буркнул про себя Петрович и, поворчав на петуха,путающегося под ногами, снова вернулся к Авдотьиной жизни: — Пусть себе держит коз, коль так ей хочется. Может, в этом у неё последняя услада в жизни. Зачем же лишать человека радости? Ну а что касаемо нас с Марфой, обойдёмся как-нибудь и без капусты. Но всё же строгость с нею блюсти надобно, хотя бы для приличия, иначе со своими козами на шею сядет. Ничего, проживём без капусты. Пенсия, славу богу, неплохая, спасибо нашему министру Зурабу, заботится о нас, стариках. Что ни говори, а работа у него не из лёгких, на всех всё равно не угодишь, пенсионеров развелось много, а он на всю страну один. Кажись, не позднее как вчера, видать после бессонных ночей, по телевизору произнёс речь: “Граждане пенсионеры, соблюдая полную прозрачность в рамках существующей демократии и проявляя неустанную заботу о пожилых людях, мне выпала честь преподнести вам приятный сюрприз!”»

Старики, примкнув к экранам своих телевизоров и затаив дыхание, слушали министра так, как когда-то в молодости внимали голосу Левитана. Глядя с экрана на пожилых людей покрасневшими от недосыпания глазами, министр торжественно объявил: «Уважаемые пенсионеры, как уже вам известно, мы живём в цивилизованной стране, а потому с февраля будущего года, в целях вашего благополучия, запланирована прибавка к пенсии в размере тридцати рублей. Скрывать не буду, хотели выделить сумму чуть больше указанной, где-то в районе тридцати одного рубля, но из-за неудержимого роста инфляции переходить тридцатирублёвый рубеж для страны смерти подобно, а ещё хуже — по неосторожности можно напороться и на дефолт. Более того, скажу по секрету: стране сейчас во как нужны деньги!»

— И для пущей убедительности на глазах у миллионной армии пенсионеров ребром исхудавшей ладони резанул по своему горлу.

Зурабов замолчал, видимо, дал время пожилым людям «переварить» услышанное и после небольшой паузы внёс уточнение: «Денег, сами понимаете, катастрофически не хватает!..»

«Внимательный, — отрываясь от телевизора, подумал Петрович, — заботится о нас, стариках. Шестьдесят рублей с Марфой на двоих — деньги по нынешним временам немалые. Интересно, а какая пенсия у Авдотьи? Вот же, ядрёна закутырки, живём всю жизнь насупротив, а ничего, почитай, о ней не знаю. И спросить как-то не с руки, да и как тут спросишь: старуха скрытная и на язык не в меру острая, ещё чего доброго скажет: “Это что ты вдруг вздумал, мои деньги считать?” И будет права.

Считать чужие деньги негоже, только не её пенсия меня интересует, нам с Марфой, своей хватает. В пляске Авдотья когда-то была первой на деревне, а в работе вообще не было ей равных. Бывало, в жатве всех деревенских баб за пояс заткнёт. Стало быть, если по совести, и прибавка к довольствию, на порядок у неё должна быть выше. Вот ведь я к чему клоню-то, а не чужие деньги считаю. Может, она вообще ни копейки не получает, от нашего нынешнего правительства и такое можно ожидать.

Да ладно, что это я с утра раскудахтался? Сколько получает — всё при ней. Ведь соль, спички на что-то покупает, по соседям не ходит, значит, какой-то доход имеет, и слава богу»!

Думая об укладе непутёвой жизни, дед разволновался не на шутку. Никогда не считал чужие деньги, а тут на тебе — словно шлея под хвост попала. Немного успокоившись и снова возвращаясь к пенсионным прибавкам, произнёс:

— Это что же получается? Выходит, с обещанной прибавкой, о которой поведал министр, у нас с Марфой на двоих семейный доход составит три тысячи рублей, не меньше! Ну и славненько, жаловаться, как говорится, грех. Живи себе не тужи! — И, тут его вдруг осенила мысль: «А что, если нашу с Марфой пенсию перевести в доллары, то есть в зелёные, как сейчас модно называют их новые русские. Интересно, это сколько же у нас на двоих наберётся зелёни»?

От неожиданной пришедшей в голову «находки», ноги слегка подкосились, он присел на крыльцо, возле которого, не обращая внимания на хозяина, беззаботно гуляли куры.

— Мне бы ваши заботы! — глядя на них, сказал Петрович. — Живут как при коммунизме — на всём готовеньком, день прошёл и ладно, ни в какую Америку не надо собираться. Кстати, хорошо, что вспомнил про Америку! Коли уж решил туда ехать, то почему бы по всей финансовой форме не ознакомить дочку с семейным бюджетом, и не в российских деревянных рублях, от которых она давно уже отвыкла, а непременно в валюте. Валюта, и в самом деле звучит здорово!

Сенная дверь была открыта настежь. Продолжая сидеть на крыльце, Петрович окликнул жену, c утра хлопочущую у печи, готовившую на целый день пищу себе и скотине.

— Марф, а Марф, подь-ка сюда!

— Да не досуг мне, зачем я тебе понадобилась? — послышался недовольный голос хозяйки.

— Ну, подь, говорю! Зову, значит, понадобилась, чего лишние вопросы задаёшь? — прикрикнул Петрович и слегка отшвырнул курицу, осмелевшую клюнуть палец ноги хозяина.

Марфа, вытирая руки о фартук, вышла на крыльцо и, раздосадовано спросила:

— Чего звал-то? Говори, а то у меня вода в чугунах закипает. Приспичило тебя не вовремя!

Петрович повернул голову, посмотрел на Марфу, стоявшую позади него, недовольно изрёк:

— Никуда твои чугуны не убегут, тут дела поважнее!

— Ну, так говори, что за дела?

— На данный момент безотлагательные. Живём с тобой бок о бок, а не знаем, какой наш семейный бюджет, вот я и решил в этом важном деле навести порядок.

— Наводи, кто тебе мешает! Только я-то здесь при чём?

Не обращая внимания на ворчания жены, Петрович немного помолчал, затем как-то загадочно спросил:

— Мать, слышь-ка, ты не подашь мне ручку с бумагой, там, на полочке, в переднем углу, слева от иконки.

— Для чего тебе с утра бумага-то понадобилась, неужто сам не мог взять?

— Значит, не мог, коли тебя позвал! Маленько соображать надобно, пока я хожу за бумагой, нужная мысль из головы исчезнет, и тогда эту ценную задумку ищи вместе с ветром в поле! Теперь-то, надеюсь, ясно, почему посылаю тебя?

Но Марфе ничего не было ясно, и, лишь бы отвязаться, она молча пошла в избу — искать ручку с бумагой. Вернувшись на крыльцо, спросила:

— Может, объяснишь, для какой надобности тебе бумага и ручка?

— Подробности потом! — буркнул в ответ Петрович, давая понять, что разговор закончен.

Не получив ответа, женщина повернулась и молча удалилась к своим чугунам. Оставшись наедине с курами, Петрович внимательно оглядел ручку, и, опробовав кончик пера на язык, слегка чирикнул им по бумаге. Затем старательно разгладил на коленке бумажный лист и вывел первые цифры. Всматриваясь в только что написанное и ненадолго задумавшись, снова позвал жену.

— Марф, подь-ка еще на минутку!

— Нет, сегодня я печку не истоплю!— донёсся из чулана сердитый голос жены.

— Просто замучил: поди, да, поди, словно у меня других больше нет дел, как только к нему бегать!

Когда она, подошла, дед спросил:

— Слышь-ка, мать, вчера по телевизору ты случайно не слышала, какой на сегодняшний день курс доллара?

— Случайно слышала, только тебе-то зачем он нужен? С головой у тебя всё в порядке? Может, таблетку цитрамона выпьешь, полежишь часок-другой, глядишь, и полегчает.

— С головой всё в порядке. Если знаешь, говори, а не читай здесь свои проповеди! Интересуюсь, значит, надобно! Зачем тебе раньше времени знать?

Зная характер своего мужа, она промолчала и, выдержав небольшую паузу, произнесла:

— Если переводить на нашенские деньги, курс, кажись, равен двадцати девяти рублям, — и, постояв ещё немного за спиной деда, спросила:

— У тебя ко мне всё или ещё чего спросишь? Говори, покудова здесь, а то через минуту-другую снова позовёшь.

— Записав на листе бумаги названную Марфой цифру и увидев, что жена всё ещё стоит у него за спиной,Петрович нехотя ответил:

— Можешь идти к своим чугунам, не мешай работать!

— Тоже мне, Геращенко нашёлся, — проворчала Марфа и, повернувшись, пошла в чулан со словами: — Совсем старый с утра спятил: то ему ручку с бумагой подай, то курс доллара зачем-то понадобился, и я же ещё остаюсь виноватой!

Когда Марфа удалилась, дед склонился над листом бумаги, глянул на кончик ручки и, шевеля губами, стал старательно что-то записывать. Прошло примерно с полчаса, как он снова позвал старуху и, недовольный нерасторопностью жены, прикрикнул:

— Ну что ты там возишься? Сказано же тебе: иди сюда!

Вытерев руки, она заглянула в печь и не спеша подошла к мужу:

— Что на этот раз случилось?

— Ничего не случилось, вот, хочу поставить тебя перед фактом.

— Здрасьте, только мне этого с утра не хватало! Надо ж такое выдумать!

— Ну чего раскудахталась, есть такой научный термин, глухомань деревенская!

— Гляжу, ты уж больно просветлённый, своими фактами меня окончательно доконал! По твоей милости печь не могу истопить! Сегодня уж точно без варева останемся, целый день будешь сидеть на сухом пайке и запивать своими терминами!

Отведя душу и немного успокоившись, Марфа спросила:

— Ну, что хоть случилось-то, толком можешь объяснить? Пожара, слава богу, вроде бы не видно, а то с утра пристал ко мне, как банный лист к заднице: «Марф да Марф».

«Жена права, хватит её мучить», — подумал Петрович и, подняв правую руку вверх, размахивая бумажкой, торжественно произнёс:

— Вот тут, Марфа, все наши зелёные!

— Какие ещё зелёные?

— Как какие? Обыкновенные, с портретом американского президента!— сказал Петрович, продолжая словно флажком размахивать бумажкой перед лицом Марфы. Здесь, дорогая моя, вместе с обещанной зурабовской прибавкой у меня сейчас в руке сто три зелёных бумаженции!

«Господи, похоже, дед и вправду с утра умом тронулся, как же он в Америку-то собирается ехать?» — И теперь, уже ласково, как обычно обращаются к больным, запричитала:

— Родненький, видать, этой ночью ты плохо спал, я слышала, как ты то и дело ворочался. Может, пойдёшь прикорнёшь часок? А я отвар приготовлю, выпьешь, поспишь, Бог даст, и полегче станет.

— Да что ты постоянно спать меня гонишь, когда я только что с постели! Не нужны мне никакие отвары, — и, улыбаясь, повторил: — Мать, ты только глянь, вот они, наши зелёненькие! Если хочешь, можешь подержать их в руках.

Тут уж Марфа испугалась по-настоящему. Первое, что пришло в голову — поскорее бежать за Авдотьей. Но, передумав, решила подождать, авось отойдёт, и, с тревогой глядя на мужа, спросила:

— Про какие такие зелёненькие ты то и дело талдычишь? В руках, милый, у тебя только одна бумажка, и та белая. Помнишь, давеча из избы я сама эту бумажку тебе приносила. Пойдём, мой хороший, поспишь, и, бог даст, всё вспомнишь. Это у тебя с утра от умственного переутомления.

От волнения Марфа забыла про стоявшие в печи чугуны, Христом Богом умоляя деда прилечь в постель:

— Давай поднимайся, а я пособлю.

— Да что ты, в конце концов, пристала со своей кроватью! Сказано же тебе: спать не хочу, разве что после обеда, но до того часу вроде бы ещё далеко.

— Но я же не глухая, слышу, что ты постоянно талдычишь про какие-то зелёные бумажки.

— Как это «про какие-то»? К дочери я собираюсь ехать, аль нет? Дек вот слушай: перед дальней дорогой я должен быть подготовлен во всеоружии!

Услышав «во всеоружии», Марфа торопливо перекрестилась и, приложив ко лбу деда ладонь, произнесла:

— Похоже, у тебя начался жар. Полежишь часок и боль как рукой снимет. Ни к чему тебе в дорогу вооружаться. Сам посуди, зачем тебе оружие? — не переставая, тараторила она над ухом деда. — Аль бандитов каких опасаешься, тогда лучше поездку отложи, побудь дома, вона дел сколько, непочатый край! Чай, на наш с тобой век работы хватит. Поработаешь по дому, забудешь про зелёные видения и оружие, вот тогда можно и о поездке подумать, никуда твоя Америка не убежит. Дочка поймёт, не обидится. Давай поднимайся, я тебе подмогну, а то, поди, голова кружится. Только осторожно, — и, поднатужившись, Марфа стала поднимать деда.

— Да куда ты меня всё время тащишь? — отбиваясь от навязчивой жены, обидчиво произнёс Петрович. — Мне и здесь, на крыльце, хорошо, а то растрещалась над ухом, словно сорока перед плохой погодой! Никто и не думает вооружаться! Как только такая чепуха могла прийти тебе в голову?

Тут Марфа выпрямилась, положила руки на бёдра и, глядя деду в глаза, твёрдо спросила:

— Ты, хрыч старый, можешь, в конце концов, поведать, что у тебя на уме?! Виляешь передо мной хвостом, как умная собака, а дельного сказать ничего не можешь!

— Да ты сама, мать, виновата, зачем-то спать меня отправляешь, когда я только что с постели.

— Вы только гляньте-ка на него, люди добрые, оказывается, я ещё и виновата!

— Мать, ты меня никак не можешь понять…

Опередив недосказанное дедом, Марфа сердито произнесла:

— Как же я могу тебя понять, если ты с утра упёрся в лист тетрадной бумаги и постоянно повторяешь про какую-то «зелёнь»! Здесь поневоле подумаешь: с человеком что-то происходит неладное.

— Ну, будя, — теперь ужу миролюбиво произнёс Петрович. — Ты сначала успокойся, а я попробую тебе разложить всё по полочкам, коль уж ты так настаиваешь. Итак, вопрос первый. Ты хоть знаешь, куда я собираюсь ехать?

— Как куды? К дочери. Зачем дурацкие вопросы-то задаёшь? А вообще, кто тебя знает, может, где-нибудь на стороне у тебя краля имеется. В молодости хлюст был ещё тот!

— Правильно понимаешь, — сказал Петрович, не обращая внимания на реплику насчёт любовницы. — Вопрос второй. Как ты думаешь, дочь может поинтересоваться о нашем с тобой бюджете? — И, не дожидаясь ответа жены, сам же ответил: — Может! Вот я и решил в этом вопросе навести порядок. Стало быть, наша с тобой пенсия, согласно нынешнему курсу, равна ста трём долларам в месяц, а поскольку долларовые бумажки имеют зелёный цвет, в народе их называют зеленью. Ферштейн?

На крыльце наступила тишина. Шугнув подальше кур, дед глянул на Марфу и с видом опытного финансиста поинтересовался:

— Говори, что ещё тебе непонятно в данном вопросе?

Когда Петрович по «финансовым вопросам» закончил речь, и лимит молчания женщины истёк, она сказала:

— Мне, в отличие от тебя, понятно! Пенсионная прибавка будет или нет, это всё пока на воде вилами писано, а ты уже присовокупил её к сегодняшнему семейному бюджету! Будто не знаешь наше правительство, у которого семь пятниц на дню! Вот слушаю тебя и думаю: хреновый из тебя финансист! Курица ещё в гнезде, а мой дед уже поставил в печь воду кипятить, чтобы несуществующие яйца варить: И вот ещё что! Дочке про «зелень», вообще не надо ничего говорить, зачем в Америке людей-то смешить и её, родненькую, расстраивать. Ну, сам подумай, чай в рублях-то наша «деревянная» пензия смотрится посолиднее. Слава богу, живём не хуже других. Картошка своя, вона сколько нынче накопали и в закрома целый погреб засыпали! — и на правах человека, умудрённого жизненным опытом, Марфа добавила: — А деньги, что их считать, пусть лучше начальство свои доходы считает, им зелени ох как много надо!

Согласившись с доводами старухи, дед поднялся с крыльца, зашёл в избу, молча уселся на лавку и, положив теперь уже ненужный лист бумаги на краешек стола, тяжело вздохнул. Стараясь как-то успокоить и отвлечь «финансиста» от пенсионных расчётов, Марфа подошла к столу, села напротив и, зная слабость Петровича к различным политическим новостям, заинтригованно произнесла:

— Вона позавчера по телевизору передавали. Правда, ты уже дрыхнул, — и, посмотрев на мужа, с упрёком добавила: — Никогда так рано не ложился, а тут на тебе, гляжу — уж спёкся, а будить пожалела, собиралась сказать, да как-то всё недосуг было.

— Ну что у тебя там за новость?

— Слушай. Помнишь министра, который был ещё до Зураба?

Дед сдвинул на глаза свои белесые брови, немного подумал, недовольный загадочным началом жены, сердито бросил:

— Разве всех их упомнишь, сейчас начальство размножается быстрее, чем сорняк в огороде.

— Да помнишь ты его, дед, как не помнишь! Он ещё социальными вопросами заведовал, а потом, видимо,ему под зад пинка дали, стало быть, выгнали!

— Про которого же министра ты мне толкуешь? — явно ещё не в настроении раздражённо переспросил Петрович.

— Неужто никак не вспомнишь, память что ль отшибло или всё ещё про зелёные бумажки думаешь?! Отвлекись! — и, глянув миролюбиво на мужа, продолжала: — По телевизору ты его не один раз видел, такой суетливый и дело не в дело зубы скалит. Да ты знаешь его! Он, как и все нынешние министры, всегда много всего обещал, но ничего путёвого для людей так и не сделал.

— Кто же это? — напрягая память, задумчиво произнёс дед, чуя нутром, что от Марфы сейчас услышит новость, которую наверняка ещё не слышал. И пока со всех сторон она обрисовывала министра, Петрович спросил:

— Починок, что ль?

— Точно, Починок! — сказала Марфа и тихо, словно по секрету, добавила:

— Уж больно он мне не нравится.

Петрович явно был недоволен тем, что из Марфы, как через игольное ушко, приходится вытягивать каждое слово и, горя желанием быстрее услышать новость, с раздражением сказал:

— Что тянешь кота за хвост? Говори, чего слышала? А то заладила: нравится — не нравится, лишь бы я тебе нравился!

— То и слышала, будто он свою бабу в Америку возил.

— Ну и что из этого? Мало ли кто куда ездит и кто кого возит, можешь и ты со мной поехать. Вдвоём-то оно как-то сподручней.

— Ишь ты, какой шустрый! Это на какие же шиши вдвоём-та поедем!

— Да ладно, я так, к слову, — промямлил Петрович, недовольный тем, что до сих пор от Марфы не услышал ничего толкового и добавил: — Лучше скажи, что вчера по телевизору слышала?

— Я, Петрович, грешным делом, толком и сама не поняла: то ли этот Починок в Америку свою бабу брюхатить возил, то ли рожать, как раз по экрану рябь пошла, видать, с антенной были какие-то неполадки.

— Ну, это уже меняет дело, — рассуждая сам с собой, неопределённо высказался Петрович.

— Вот типеричя и прикинь, сколько на это денег-то надобно. Уйма!

— На что?

— Как на что? Немного мозгами-то пораскинь, с зеленью с утра разобрался, а в пустяшном деле сообразить не можешь! Если он повёз её туда рожать, чуешь, сколько на это самое дело долларов потребно?! Словно в Расеи забрюхатеть или разродиться не могла! — И, высказав всё, что на этот счёт думала, Марфа молча удалилась в чулан дотапливать печь.

Оставшись наедине с услышанной новостью, старик подумал: «Им теперь, не только российские врачи, но и сама Россия ржавым бельмом осела в глазу». И, отодвинув подальше от себя бумагу с пенсионными расчетами, громко, чтобы услышала жена, сделал заключение:

— Всё-таки хорошая эта штуковина— телевизор! Президента на лыжах увидишь, узнаешь, куда министры своих баб возят — словом, мы с тобой, Марфа, как принято сейчас говорить, живём в ногу со временем! Не то что раньше, тележного скрипа боялись, хотя и раньше по-своему было хорошо. Пусть катаются, это их жизнь, а у нас своя!

Выговорившись всласть и снова переключившись на пенсионные расчёты, подумал: «Пожалуй, Марфа права, зурабовскую прибавку обещают дать только через месяц, а я уже пришпандорил её к сегодняшней пенсии. Похоже, здесь ты, Петрович, дал промашку, начав делить шкуру неубитого медведя, или, как там Марфа сказала: курица в гнезде, а яичко пока ещё там, где и положено ему быть… Вот такие получаются пироги, Петрович! Тогда кому же в нашей кавардаковстой российской жизни верить, как не президенту и Зурабу?» А вслух примирительно сказал:

— Ты, Марфа, пожалуй, права, пущай они тратят наши народные миллионы, а нам с тобой пенсии хватает. Вот если бы только не Авдотьины козы…

Но не успел Петрович закончить свою мысль, как из чулана послышался сердитый голос Марфы:

— Да будя тебе! Не пора ли уж остепениться и оставить соседку с её козами в покое?! Много ли нам теперича этой капусты-та надобно! Авдотье без коз никак нельзя! Хоть и невесть какое, а всё равно молоко, к тому же, говорят, оно пользительное — от всех хворей лечит. Лекарства сейчас, сам знаешь, больших денег стоят! Да хоть бы и были деньги, где его купишь? Ближайшая аптека — в районе, это, почитай, десять километров в один конец, на своих двоих по бездорожью в её годы не больно находишься. Так что козы для Авдотьи не только молоко, но и лекарство, шерсть и даже, если хочешь знать, для одинокого человека забава.

Выслушав Марфу, Петрович примирительно произнёс:

— Я разве супротив? Пусть себе держит, если ей это занятие по душе, а сказано было так, к разговору.

— Если к разговору, то и не стоит молоть пустое!

Сменив тему разговора, дед спросил:

— Слышь-ко, мать, ты, как я погляжу, в житейских вопросах шибко грамотная. Случайно не знаешь, какая теперь ситуация на границе?

— Это на какой такой границе?

— На той самой, что перед посадкой в самолёт.

— О, Господи! — взмолилась Марфа, — про меня-то говоришь, что я темнота, сам во сто крат темнее меня. Это чай не граница, а таможня!

— Как сказать. Таможня, как я думаю, и есть самая настоящая граница. Потому что перед посадкой в самолёт пассажир переходит государственный рубеж, минуя эту самую таможню.

— Если всё знаешь, чего меня-то спрашиваешь? Можно подумать, что я была за границей. Слава богу, в своё время ты и сам неплохо меня брюхатил!

— Пропустив мимо ушей похвалу жены, старик с беспокойством в голосе заметил:

— Я чего спрашиваю-то: слышал, будто там при прохождении этой самой границы человека раздевают догола, словно армейских новобранцев.

— Пусть себе раздевают, — спокойно отозвалась Марфа, — а тебе-то что до этого?

— Как это что!— возмутился Петрович, видя легкомысленное отношение жены к столь деликатному вопросу.

— Успокойся! Кто тебе сказал такую глупость? Раздевают, но не догола, а только до трусов. На этот счёт я всё уже предусмотрела, ещё неделю назад купила тебе чёрные трусы специально на два размера больше. Вот их в дорогу и наденешь.

— Зачем на два размера больше-то?

— Как зачем? Ты, чай, не молодой, да и дорога не близкая, а если живот будет пучить? Уж лучше пусть будут немного великоваты, чем в обтяжку! Чай не молодой!

— Но всё равно, по-моему, тут ты лишку хватила.

— Ничего не лишку, не вывалишься! Резинку немного поубавлю, зато в дороге будет вольготно. А насчёт того, что на таможне придётся раздеваться, бояться нечего, не ты первый, не ты последний. Не сглазят, наоборот, в новых трусах будешь выглядеть как молодой, а что они чуточку ниже колен, сейчас это модно. Посмотри на молодёжь, у всех брючные ширинки ниже колен висят. Вот и ты у меня в новых трусах сойдёшь за русского франта. На твоём месте, наоборот, надо радоваться, что на таможне придётся раздеваться, а так кто бы твои новые трусы увидел? А здесь на тебе, перед государственными людьми предстанешь как на подиуме.

— Оно, может, и так, но всё равно в мои-то годы как-то не с руки раздеваться при всём честном народе.

— Не понимаю, и что ты раньше времени паникуешь? Чай, там закуток какой-нибудь есть вроде нашего чулана или предбанника. Люди там культурные, тебя в этот закуток пригласят, обшарят с ног до головы и выпустят. Зато в самолёте полетишь спокойно, а то кто тебя знает, может, ты какими-нибудь террористами в Расею заслан.

— Да ты что, мать, языком-то мелешь, на старости лет вздумала меня в террористы зачислить!

— Успокойся, никуды тебя не зачисляю, а сказала так, к слову. Зачем мне тебя в какие-та пособники записывать, чай не первый десяток с тобой живу, знаю как облупленного. Но там-то, на таможне, не знают, вот они и блюдут свой долг, проверяя и старых и малых. Вона Бен Ладан, тоже, кажись, не молодой, однако не сидится паршивцу смирно на дырявой заднице, всё бунтарит, и норовит кого-нибудь взорвать, греховодник окаянный! Послушаешь телевизор, прямо страх берёт, сколько в мире бенладенов-то развелось! Поэтому в дороге будь внимательнее. С кем ни попадя знакомства не заводи, по ненадобности в разговоры с незнакомыми не встревай, а то кто их знает, что у них на уме, — и, оставив начатый разговор, Марфа дополнила:

— Хорошо, что о трусах вспомнили, надо будет к ним изнутри карман пришить.

— Это ещё зачем?

— Как это зачем? Деньги в этот карман положишь, в трусах-та оно надёжнее, — и к сказанному деловито добавила:

— Подальше положишь — поближе возьмёшь! Пусть они хоть и невесть какие, а всё-таки деньги.

 

***

Накануне отъезда Петрович не спал всю ночь, кряхтел, ворочался с боку на бок, да и Марфа только делала вид, что спит.

«Беспокоится, — думал он. — Если честно, и мне немного страшновато, дорога предстоит неблизкая. Раньше на лошади двадцать вёрст считалось расстояние немалое, и к такой поездке готовились загодя, а тут, мыслимо ли, — в Америку, на другой конец света!»

Встал Петрович вместе с петухами, прошёлся по двору, по-хозяйски заглянул в каждый закуток, а затем снова зашёл в избу и выпил стакан крепкого свежезаваренного чая. Завтракать не хотелось, сказалась бессонная ночь. Перед дорогой присели и, взяв тележку с привязанным к ней чемоданом, направились с Марфой к большаку, чтобы успеть на ближайший автобус. Пуще всего сейчас Петровичу не хотелось встречаться с Авдотьей.

Но, похоже, от зорких глаз и острого языка соседки никуда не деться. Не успели они с Марфой отворить калитку, она уже кричит:

— Эт куды ж вы ни свет ни заря собралиси?

— На кудыкину гору… — не глядя в сторону старухи, с неохотой ответил Петрович. — Ты хоть ночами-то спишь?

— На том свете высплюсь, там у меня ой как много времени будет, а здеся дрыхнуть недосуг. Да что всё обо мне, лучше скажите, куды это вы с утра пораньше? Вчерась гляжу в окно, улочка-то узкая, Марфа укладывает чемодан, тут уж сон как рукой сняло, ели-ели дождалась утра.

Строго глянув на соседку, Петрович сердито произнёс:

— Чем дённо и нощно за нами следить, лучше бы за своими козами приглядывала.

— Чего за ними присматривать-то, чай типерича у нас демократия. По конституции не имею права какой-либо запрет им устраивать. Пущай себе гуляют, души у них, как у цыган, свободы требуют. Ты, Петрович, на моих коз зла не держи, так уж у них организма устроена, чтобы по чужим огородам шарить.

— Да уж в твой огород они не полезут, там акромя лебеды и репейника нечего путного не найдут.

— Твоя, правда, Петрович, вот и козочки мои так думают. Хотя скотинушка и баловная, но умная, что ни попадя есть не будут, таков уж у них норов, выискивают, где у кого посочней да повкусней. Опять же понять их можно, им, как и всякому живому организму, витамины потребны, а с лебеды да репейника недолго и ноги протянуть. Им бы что-нибудь послаще, вот они и приноровились к твоему огороду!

Марфа в разговор не встревала, хотя в душе тоже была недовольна излишне глазастой и не в меру болтливой соседкой. В самом деле, когда она спит, да и спит ли вообще?

Словно угадав её мысли, Авдотья заметила:

— А ты, Марфа, как я погляжу, с утра какая-то уж больно смурная, — и, снова обратившись к Петровичу, повторила: — Дак куды ж вы, милые, в такую рань и надолго ли? Марфа-то вернётся? Сама-та она гляжу всё сапом, словно с утра мышь ей на пятку наступила.

— Никуда я не уезжаю, — ответила за мужа Марфа, сейчас вернусь, вот только Петровича до большака провожу.

— А-а-а, так! Тогда ладно, а то без вас мне будет трудно. Ты сам-то, Петрович, когда обратно вертаться собираешься?

Зная, что любопытная соседка не отстанет, сказал первое, что пришло ему на ум:

— Вот только в Пензу за мёдом съезжу и обратно.

— Ой, Господи, даль-то какая!— и, подойдя к соседу, перекрестила. — Пиши письма, какая никакая, а нам от близкого человека весточка, и, обращаясь к Марфе, запричитала:

— В даль-то, голубушка, в даль-то какую его спроваживаешь, подумать страшно! Как мы тут без него жить-то будем?

— Ладно, Авдотья, извини, мы опаздываем, до свидания! — сказал Петрович и взяв у Марфы тележку, они свернули на тропинку.

— С Богом, счастливого тебе пути!

Старушка долго ещё стояла и смотрела вслед уходящим. «Скажи ей сейчас про Америку, — думал Петрович, тогда уж точно моя поездка отложилась. Вместо намеченного путешествия, пришлось бы срочно ехать в район за фельдшером».

Шагалось легко. Вдали горизонт прорезался обручальной позолотой, там зарождалось утро нового дня.

 

Глава 2

 

Самолёт, стремительно набирая скорость, пробежал по полосе положенное ему расстояние и сразу почти вертикально, словно давно соскучившись по родной стихии, устремился в объятия низко нависших над Питером облаков. Разрывая только ему подвластное пространство, взял курс на Франкфурт. Чья-то чудовищная невидимая сила вдавила Петровича в мягкую спинку кресла.

Перед тем как самолёту окунуться в серое месиво облаков, он успел взглянуть в окно иллюминатора, где далеко внизу распластался город с великолепными проспектами и переулками, с большими и малыми ежедневными людскими заботами.

Он позволил себе расслабиться лишь тогда, когда лайнер набрал заданную высоту и принял горизонтальное положение. Вытянув ноги и глубоко вздохнув, он посмотрел на рядом сидящего соседа. На вид ему было лет двадцать, и почему-то сразу Петрович назвал его студентом.

Равнодушно, словно вокруг никого больше не было, Студент сидел и потягивал из бутылки пиво. По форме бутылка напоминала аптечную колбочку тёмно-коричневого цвета, объёмом не более стакана. Допив содержимое, Студент нагнулся, пошарил рукою у себя под ногами и извлёк другую точно такую же, видимо предусмотрительно сделал запас до самого Франкфурта. Теперь, когда все тревоги остались позади, чтобы хоть как-то отвлечься от монотонного шума моторов, Петровичу захотелось пообщаться с соседом по креслу.

Студент, не обращая внимания на рядом сидящего пассажира, запрокинув голову вместе с колбочкой, продолжал потягивать пиво, старательно выжимая из бутылки остатки влаги. Подождав, пока тот до конца выжмет содержимое бутылки, Петрович спросил:

— На каникулы летишь аль как?

Ничего не ответив, студент нагнулся, опять запустил руку под сиденье, оттуда извлёк теперь уже две как близнецы одинаковые бутылочки и, не проронив ни слова, протянул одну из них Петровичу.

«Похоже, немой. Ну и везёт же мне, дома никак не мог отвязаться от разговорчивой соседки, а в дороге, наоборот, попутчик безъязыкий попался. Вот незадача, словом перекинуться не с кем», — и жестом рук, как положено отвечать немому, Петрович дал понять, что пиво не пьёт, и уже на словах, вспомнив наказ жены, вслух добавил:

— Марфа, стало быть старуха моя, строго-настрого наказала, чтобы в дороге с кем ни попадя не выпивал, хотя могла бы и не говорить. Да ладно, что с них, баб, возьмёшь, их хлебом не корми, лишь бы наказ какой-нибудь дать.

Он говорил и говорил в надежде на то, что у Студента, возможно, прорежется голос. Но тот, не обращаявнимания на разговорчивого соседа, ловко распечатал очередную бутылку, а вторую, которая предназначалась Петровичу, снова запрятал под сиденье и жадно, как младенец к соске, присосался к горлышку распечатанной бутылки.

«Немой, а пиво пить научился, и как ловко, стервец, их откупоривает, словно в решку играет!»

Внимательно посмотрев на Студента и увидев в ушах у него какие-то пробки, к которым были присоединены провода, уходящие куда-то вглубь его одежды, Петрович подумал: «В самом деле глухой, искусственный аппарат к ушам подключен, жаль, а ведь совсем ещё молодой».

Оставшись наедине со своими мыслями, он вспомнил, что ничего не ел. Дома лишь выпил стакан чая, и сейчас, желудок, напомнив о себе, настойчиво требовал пищи. Петрович почувствовал ароматный запах Марфиных пирогов, и у него невольно потекли слюни. Руки непроизвольно потянулись к сумке, которая, как и у Студента, лежала под сидением у ног, но в последний момент передумал, оставив неприкосновенный запас на потом.

«Дорога длинная, — рассудил он, — к тому же ещё целых шесть часов придётся болтаться в германском аэропорту, ожидая пересадки на другой рейс, вот там домашние пироги и пригодятся, а сейчас позавтракаю в самолёте. Хозяйка салона принесёт кусок горячего мяса, немного ржаного хлебушка, стакан чаю — и больше ничего не надо, глядишь, до Германии дотяну, а там уже потихоньку начну распечатывать домашние запасы». Думая о предстоящем завтраке, он вспомнил одно давнее путешествие, когда ещё молодым летел из Сургута в Ленинград, теперь уже Санкт-Петербург.

От того давнего полёта остались приятные воспоминания на всю жизнь. Одна из стюардесс с вдохновением и душевной теплотой, словно заправский экскурсовод, повела пассажиров самолёта: на воображаемую экскурсию по прекрасным улицам и площадям, знакомя гостей с историческим прошлым города, открывая величественные перспективы будущего. Всё-таки хорошо, что городу вернули прежнее название. Городам, как и людям, нельзя давать сегодня одно имя, а завтра — другое. После такой экскурсионной «прогулки», как и полагается гостеприимным хозяевам, пассажирам предложили обед. По салону распространился аромат вкусной еды. Улыбаясь, к креслу Петровича подошла хозяйка салона, поставила на откидной столикгуляш с аппетитно пахнущей гречневой кашей, удалилась к следующему креслу. От нахлынувших воспоминаний о тогдашней теплоте человеческого внимания и предложенного угощения у Петровича ещё сильнее засосало под ложечкой. И сейчас, сидя в кресле самолёта в ожидании завтрака, решил: «А что, возьму-ка, как и тогда, гуляш с гречкой, ну, на худой конец можно с макаронами. Нет, лучше с гречкой, а к гуляшу не помешает стаканчик чайку с лимончиком. От привычной русской пищи отказываться как-то негоже, а поскольку со Студентом разговора, пожалуй, не получится, после завтрака можно чуточку и вздремнуть.

Не успели развеяться воспоминания о том давнем полёте, как вдруг занавесь раздвинулась, в салон выкатили две тележки с нагромождёнными на них какими-то коробками. Мило улыбаясь, стюардессы подходили к каждому креслу и, как тогда, во время полёта в Ленинград, положив на откидные столики каждому по коробке, продолжали движение дальше, в глубь салона.

Когда бортпроводница подкатила тележку к креслу Петровича и что-то сказала на непонятном языке, он подумал: «Какая молодец, спрашивает, что бы я пожелал на завтрак. Сразу видать — девушка воспитанная, другая бы сунула что ни попадя и ушла дальше. Нет, что ни говори, Европа — она и есть Европа, даже здесь, в самолёте, чувствуется культура», — и, отвечая на улыбку бортпроводницы взаимностью, Петрович, потирая от приятного предвкушения ладони, сказал:

— Мне, дочка, гуляш с гречневой кашей и чайку с лимоном.

Вежливо высказав просьбу, и оставшись доволен, подумал: «Ну, слава богу, кажись, и я по части культуры перед иностранкой оказался вполне на должном уровне. Вот бы Марфа сейчас увидела, жаль, рядом её нет»!

В эту минуту он нравился самому себе как никогда! На улыбку бортпроводницы достойно, как и полагается цивилизованному человеку, ответил улыбкой. Пусть думает, что и мы, русские, не лаптем щи хлебаем!

Усевшись поудобнее в кресле и закрыв глаза, стал жадно улавливать желанный аромат гречневой каши с разваристыми сочными кусочками мяса. Прошло ещё какое-то время, но нужного запаха пищи в радиусе обеденного стола не почувствовал. Когда же открыл глаза, столик по-прежнему был пуст.

С недоумением посмотрел снизу вверх на продолжавшую стоять возле кресла бортпроводницу. Та, не понимая, чего требует от неё пассажир, словно Золушка, появившаяся из волшебной сказки, пропела: «Ом-ле-ет?» Первое, что понял Петрович, это — ничего не понял. От предчувствия взаимного непонимания, у него слегка кольнуло в левом боку. Переварив услышанное и не веря своим ушам, он глянул на улыбающуюся стюардессу, и до его слуха, словно отголосок повторяющегося эха, донеслось: «Ом-ле-ет?»

Наконец, осознав, что ему навязывают блюдо, которое его совершенно не устраивает, он, будто защищаясь от нападения, вытянул вперёд руки и умоляющим голосом произнёс:

— Да не люблю я этот омлет! Если нет гуляша, принеси, пожалуйста, чего-нибудь из мясного, — и для убедительности продемонстрировал, как зубами раздирает кусок мяса. Стюардесса продолжала стоятьвозле кресла и молча глядела на странного пассажира, который языком жестов, без слов, чего-то от неё требовал. Закончив объяснение, Петрович снова глянул снизу вверх на стюардессу. Та прежним уже отработанным голосом невозмутимо произнесла: «Ом-ле-ет?»

— Ну что ты заладила, одно и тоже, как испорченная пластинка на старом патефоне, «омлет» да «омлет», словно у тебя в запасе других слов нет! — теперь уже без особой симпатии произнёс Петрович. — Тебе же русским языком сказано, чтобы ты принесла мне чего-нибудь из мясного. Время уже перевалило к обеду, а у меня маковой росинки во рту ещё не было. Ты хоть это понимаешь? Или как там по- вашему, «ферштейн»?

Блеснув «знанием» немецкого языка, он с достоинством посмотрел на девушку, и до его слуха, как надоедливо падающие откуда-то сверху капли воды, донеслось снова: «Ом-ле-ет?»

— Ах ты, боже ты мой, совсем девка бестолковая, будь ты неладна!— и, поняв, что желанного блюда от неё не дождёшься, отрешённо махнул рукой, указывая на пустующий столик.

Быстро поставив на столик небольшую пластиковую тарелочку с омлетом и рядом с нею что-то завёрнутое в бумагу, девушка с тележкой удалилась в глубь салона.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — отрешённо произнёс Петрович, одним словом — Европа! — И что за день сегодня? Рядом попутчик глухонемой, теперь ещё и бортпроводница бестолковая! Чему только в школе её учили? Не иначе, как по блату сюда устроилась, видать, где-то «мохнатую лапу» имеет, а то кто бы её взял на столь ответственную работу! Вот и пойми жизнь-то, ещё не известно, кто из нас лаптем щи хлебает!

При воспоминании о щах у Петровича снова засосало где-то на самом донышке желудка.

«Эх, ядрёна корень, не мешало бы сейчас тарелочку домашних горячих щец из зелёной капустки, а к ним ржаного хлебушка с горчичкой и перчиком», — подумал он, косо поглядывая на столик с трясущимся, словно от холода омлетом. От воспоминаний о вкусной домашней пище у Петровича окончательно испортилось настроение. Развернув бумажный пакетик, он обнаружил в нём два небольших кусочка хлеба. Ради любопытства, взяв один из них, он осторожно поднёс его ближе к глазам и посмотрел в окно иллюминатора. Лучи света свободно проникали сквозь сетку хлебных волокон.

«Надо ж, — недовольно пробурчал Петрович, — хороший питательный продукт превратили в наглядный сувенир для пассажиров, — а вслух добавил: — Да-а-а, если в день съедать на первое по два таких ломтика, а на десерт синюшный омлет, то тут уж, как пить дать, к концу отпуска превратишься в ходячего скелета. Домой вернёшься — Марфа и не узнает, не говоря уже о соседке».

Сбросив груз мрачных видений, Петрович принялся за завтрак. «Ладно, какая никакая, а еда, бога гневить не надо». Не успел он доесть безвкусный омлет, как к креслу подкатила другая тележка, на которой были установлены разные диковинные бутылки и бутылочки с ворохом пластиковых стаканов. Стоило ей остановиться возле кресла Петровича, как Студент шустро приподнялся и, не дожидаясь предложения, взял одну из откупоренных бутылок, затем плюхнувшись обратно, с ходу присосался к горлышку, словно никогда в жизни ничего подобного не пробовал.

«Похоже, каждый день по этому маршруту летает, — с удивлением глядя на своего соседа, подумал дед, — коли так уверенно сцапал именно ту, которая нужна. Сколько же он их осушил? А ведь только пролетели чуть более половины пути! Вот, стервец, как жаден до выпивки, хлебом не корми, лишь бы бутылка во рту была! Вот тебе и немой! Ладно, хрен с ним, пусть пьёт, лишь бы не лопнул, а то загремишь по-соседски в свидетели».

Тем временем бортпроводница, с улыбкой обращаясь к Петровичу, спросила:

— Во-д-ка?

Теперь уже он ничему не удивлялся. За короткий промежуток своего путешествия успел приноровиться к любым неожиданностям. Наверное, и сейчас бы спокойно отнёсся к предложению «водка», если б в интонации стюардессы не уловил по отношению к себе скрытый намёк на оскорбление. Как ему показалось, совершенно безапелляционно, с оттенком наглости ему предлагают водку только потому, что он русский! Главное — не соку, а прямо сходу — водки. «Что же получается? Если я из России, значит, пьяница, а рядом сидящий со мной Студент по-ихнему выходит трезвенник?!»

Посмотрев на стоящую у кресла девушку и указав пальцем на тарелку с недоеденным завтраком, Петрович сказал:

— После вашего заграничного омлета, милая барышня, не только водку пить, а со стакана воды под столом окажешься! Тут, может, человек и хотел бы выпить, да всякое желание вмиг улетучится. Если не знаешь, как драгоценный русский напиток преподнести, не берись, не смеши людей, да и себя не конфузь, а то будто с печки вниз головой грохнулась: «Во-д-ка».

Выслушав пространный монолог и слегка наклонившись к сидящему в кресле пассажиру, бортпроводница повторила:

— Во-д-ка?

— Вот же навязалась на мою голову! Кто только таких бестолковых на работу принимает? Я ей про Фому, а она, знай, талдычит про Ерёму!

И хотя после такого завтрака пить не хотелось, Петрович освободился от ремня безопасности, которым до сих пор был пристёгнут к креслу, чуть приподнялся и указал на бутылку с минеральной водой. Улыбнувшись, девушка налила в стакан воды и вместе с тележкой удалилась. Теперь, чтобы скоротать время, Петрович без особого желания стал небольшими глоточками отпивать воду.

Снова оставшись наедине со своими мыслями, подумал: «Говорят, голод для человека полезный, глядишь, за одно и желудок минералочкой промою, а прилечу во Франкфурт, там можно будет и перекусить».

Допив водичку, Петрович решил чуток вздремнуть, но тут вскоре объявили посадку. Самолёт плавно коснулся взлётно-посадочной полосы и осторожно, как бы ощупывая бетонку на прочность, подрулил к огромному ангару. Моторы после тяжёлой работы ещё немного пошумели и сразу же заглохли. Через рукав, к которому подрулил самолёт, Петрович прошёл в здание аэровокзала. Первым делом он решил отыскать зал регистрации, откуда будет производиться посадка до Детройта.

До вылета времени в запасе было предостаточно. Изрядно поблуждав по этажам в людском муравейнике и вдоволь наглядевшись на разный люд, он отыскал «свой» зал и, присмотрев подходящее место, куда можно было присесть, вынул домашние съестные запасы. Пирог с чаем показался ему необыкновенно вкусным. На десерт съел банан и, утолив голод, расслабился.

Повертев в руках яблоко, которое Марфа положила в сумку как дополнительный в дороге витамин, дед решил не есть. Слишком оно показалось ему красивым, чтобы вот так взять и съесть.

«Лучше в качестве сувенира отвезу дочери, а то в Америке таких яблок может и не быть». — И осторожно, чтобы не помять, как великую реликвию, Петрович положил яблоко на самый верх сумки. Ещё не зная, что скоро это самое яблоко доставит ему несколько неприятных минут, став поистине яблоком раздора. Но чему быть, того не миновать. Не зря же говорят: «Если б знать, где споткнуться…»

Объявили регистрацию. Благополучно миновав досмотр, Петрович сразу же прошёл в огромное чрево самолёта, и как только все пассажиры уселись по своим местам, двери салона плотно закрылись.

Самолёт, словно огромное чудище, сон которого потревожили, взревел моторами и начал лениво выруливать на взлётную полосу. Постояв на стартовой линии несколько минут, как бы раздумывая, взлетать или остаться на земле, и решив всё-таки попробовать взлететь, медленно побежал по взлётной полосе, постепенно набирая скорость. Преодолев земное притяжение, взмыл в бездонное небо.

День был солнечный. Далеко внизу за окном иллюминатора развернулась красочная панорама города с разноцветными, будто игрушечными домиками, чередуясь с правильными золотистыми прямоугольниками полей. Набирая высоту и постепенно оставляя землю где-то за заволакивающей голубоватой дымкой, лайнер остался один на один с огромным небом, не имеющим ни конца ни края.

После многочасового полёта где-то далеко остался Атлантический океан — это хорошо было видно на экране в салоне самолёта, где чётко прослеживался маршрут летательного аппарата. Примерно через час как миновали Атлантику, самолёт благополучно приземлился в Детройте. От чрезмерного волнения в предвкушении скорой встречи с родными сердце у Петровича чуть захолонуло, когда он впервые в своей жизни вступил на американскую землю.

В аэропорту его ждали дочь с внуком, и от этого все процедуры со стороны обслуживающего персонала, казались ему непозволительно долгими. Прилетевшие пассажиры в сопровождении дежурного прошли в просторный зал аэровокзала. Образовался большой круг. Возле каждого вновь прибывшего, на полу, лежала ручная кладь. Сумка Петровича по-прежнему висела у него на плече. Вдруг откуда ни возьмись выскочила маленькая собачка с длинными почти до пола, ушами, с вытянутой мордочкой и, не обращая внимания на стоящих пассажиров, побежала по кругу, обнюхивая каждую кладь. Такое Петрович увидел впервые, поэтому сразу же дал собачке кличку Тычок.

Действие Тычка настолько показались ему забавны, что на втором витке Петрович не удержался и, сняв с плеча сумку, сказал:

— Нюхай, возможно, что-нибудь и унюхаешь!

Стоящие рядом с ним пассажиры почему-то с напряжением следили за собачкой, и лишь Петрович смотрел на неё с нескрываемым интересом, её бег напоминал ему юношескую деревенскую игру с завязанными глазами «А ну-ка, поймай!».

Пока мысли Петровича были заняты воспоминанием своей юности, Тычок поравнялся с сумкой старика, чуть коснулся до неё своим длинным носом и побежал к следующей, но через секунду вернулся обратно. Попав в такую непредвиденную ситуацию, дед заволновался. Он почувствовал, как по спине между лопатками скатилась капелька холодного пота. Первое, что подсказывало ему внутреннее состояние— это шугануть нахала от сумки.

«Тебе что, других сумок мало?» — хотелось выкрикнуть, но Петрович сдержался, ещё надеясь, что собачка, возможно, ошиблась адресом. Однако, обнюхав тщательно кладь, Тычок встал на неё передними лапками и забарабанил, видимо приглашая главного стражника.

«Похоже, ты, паря, влип! Кто бы мог подумать, мать её за ногу, что ось зла поджидает тебя на обратной стороне Земли, — непроизвольно тихо выругался Петрович. — Только что сошёл с самолёта, а она в образе совсем безобидной свиристелки ухватила приезжего чужестранца за обе ноги! Кому ни скажи, не поверят, что на американской земле с первых шагов встречу такое недружелюбие!»

Довольные, что «преступник» найден, пассажиры стали потихоньку расходиться.

Теперь он остался один в огромном зале, в голове промелькнула вся жизнь. Петрович вспомнил свою деревню, соседку вместе с её шалопутными козами, и сейчас не было для него на земле милее и родней его Малиновки, где никогда никого не обыскивали, не приставали к человеку с непотребными подозрениями. Надо ж было проделать такое немыслимое расстояние, чтобы вот так, не успев ещё как следует очухаться, ненароком наступить на эту самую ось зла! В эту минуту вся прошлая жизнь казалась ему настолько родной и близкой, что он готов был для Авдотьиных коз каждый год специально сажать капусту, лишь бы только сейчас не испытывать этого позора.

Он не знал английского языка и, чувствовал свою полную беспомощность, что ещё больше усиливало его переживание.

«Нет, тут, пожалуй, каталажки не избежать, вот те раз, преподнёс дочки “сюрприз”!»

Продолжая стоять передними лапками на сумке, собачка снизу вверх смотрела на Петровича, казалось, ее грустные глаза выражали ему сочувствие. Мол, извини, ты хоть и гость, но у меня служба, и тут ничего не поделаешь!

«Что уж теперь извиняться, — мысленно вымолвил Петрович, — понимаю, что служба… Хотя ты тоже хороша! Могла бы для приличия нюхнуть и убежать! Кто бы тебя проверил? Дак нет же, решила выслужиться! Теперь жди, за такое усердие, возможно, медальку на грудь повесят! Чать, заслужила: из российской деревни преступника поймала! Только у нас в деревне так гостей не встречают — чтобы сразу без предупреждения и под дых!»

Между тем собачка продолжала нести свою службу до тех пор, пока к пассажиру не подошёл тучный полицейский. Расстегнув сумку, он увидел сверкающее глянцем румяное яблоко. Один из любопытствующих пассажиров решил дождаться, что же там обнаружила собака, и, увидев на поверхности поклажи отсвечивающее яблоко, сначала что-то на английском сказал полицейскому, а затем, обращаясь к Петровичу, на чисто русском языке произнёс:

— Вы не волнуйтесь, ищейка среагировала на запах яблока, не нужно было его класть в сумку.

В незнакомой стране, услышав родной язык, Петрович воспарял духом. Он готов был сорваться с места и по-брежневски расцеловать дорогого ему незнакомца за поддержку в столь трудную для него минуту. Но тот, поняв его порыв, вежливо улыбнулся, махнул рукой и, пожелав удачи, удалился. После ухода земляка полицейский заставил Петровича расписаться в бумажке и движением руки велел следовать за ним.

Пассажиров уже не было, зал был пуст. Когда он подошел к указанному месту и получил в багажном отделении чемодан, ему указали на выход. Наконец Петрович увидел дорогих ему людей, ради которых проделал такое расстояние. У дочки по щекам скатились слёзы.

Обнимая отца, она сказала:

— Я уже подумала, что ты затерялся в Германии.

— Не волнуйся, всё в порядке, — дрожащим голосом вымолвил дед, вручая ей самое красивое, а теперь уже и самое дорогое яблоко, которое докатилось из России до Америки, попав прямо в руки дочери.

Эх, яблочко…

Глава 3

 

«Все волнения остались позади, главное теперь — я с дочерью и внуком, остальное — мелочи», — думал Петрович после первых минут встречи, направляясь к огромному ангару. Подойдя к автомобилю, они не спеша уселись в просторный салон, и машина медленно, пробуя на прочность первые метры предстоящего пути, подъехала к пропускному пункту.

Вынув из нагрудного кармана рубашки какой-то талон и, не выходя из машины, зять протянул его в окно улыбающейся женщине. Сразу открылся шлагбаум, за которым куда-то вдаль убегала бесконечная лента дороги.

Вырвавшись на свободу и обрадовавшись неограниченному простору, автомобиль, набирая скорость, помчался по великолепной магистрали с множеством встречающихся дорожных развязок и пересекающихся путепроводов. За окнами мелькали незнакомые глазу очень уютные фермерские хозяйства, чередуясь с небольшими холмами и перелесками.

«Вот это, наверное, и есть счастье! Похоже, не зря преодолел длинную дорогу через океан. Марфа обрадуется, что я теперь рядом с дочерью и внуком! Поди, не спит, ждёт весточки. Не терпится поскорее узнать, как да что! Понять её можно, прилететь в незнакомую страну, притом не куда-нибудь, а на другую сторону планеты, — это всё равно, что заново родиться!

Петрович сидел на переднем сиденье, и рука дочери лежала на плече отца. Всматриваясь через стекло автомобиля в окружающее пространство, он мысленно сравнивал увиденное со своей деревней, какой она запомнилась ему в расцвете его молодости. Находил что-то общее, похожее на российское, родное, и от этого на душе становилось легко, как у ребёнка, который только что проснулся и увидел перед собой мать. Ему ещё не верилось, что так далеко улетел от родного дома. Будто какой-то невидимый волшебник- вот так, запросто, взял и как младенца перенёс его на другую половину земного шара. Оказывается, не такая уж и большая наша Земля, если за несколько часов можно оказаться на другой её половине. Умом он, конечно же, понимал, но всё равно верилось с трудом, что там, дома, в его родной деревне, сейчас глубокая ночь, а здесь во всю ярко светит солнце. Нет, наверное, Марфа давно уже спит крепким сном, а соседка Авдотья сидит возле окна и думает о далёкой Пензе, куда её сосед рискнул на старости лет поехать за мёдом. Вот ведь она, жизнь-то, какая!

Раздумья Петровича, прервал голос дочери: «Вот, папа, мы и подъезжаем». Отодвинув в сторону свои размышления, он снова посмотрел в окно автомобиля. Увиденное убранство приятно удивило. Куда ни кинь взгляд — всюду по-хозяйски ухожено, на каждом клочке земли нет ничего лишнего. Не успел Петрович налюбоваться быстро меняющимся ландшафтом, как машина свернула с главной магистрали на просёлочную дорогу. Через несколько минут миновали небольшое живописное озеро, и, как на экране, с красочными домами, весь утопающий в зелени, раскинулся тихий South Lyon. Улицы были пустынны, будто городок заснул в мареве полуденной жары. Игрушечные дома, казалось пришедшие сюда из какой-нибудь сказки, появились неожиданно. Дорога, по которой ехала машина, была настолько чистой, будто уважающий гостей хозяин перед их приездом тщательно вымыл шампунем. Дома, словно соревновались друг с другом своей чистотой и праздничным убранством. Почти на каждом таком строении развевались государственные флаги США.

В конце улицы машина, резко свернув с дороги, внезапно остановилась возле трёхэтажного дома.

— Приехали! — весело сказала дочь, выходя из автомобиля. Петрович вышел следом, бегло осматривая округу и, доверяясь первому впечатлению, остался доволен.

Пока он оглядывался по сторонам, дочь подошла к отцу и, осторожно взяв его под руку обеими руками, словно крылышками, спросила:

— Ну, как?

— Хо-ро-шо! Даже и не верится, что всё это сделано руками человека! — вращаясь вместе с дочерью вокруг собственной оси и критически оглядывая окружающее, Петрович не переставал восхищаться увиденным. — Красотища-то какая!

Около дома стояли ещё две новенькие машины.

— А это чьи будут?

— Вот это моя, — показывая на автомобиль серебристого цвета, сказала дочка, — а эта — твоего внука.

— Выходит, у внука есть права?

— Есть, папочка, здесь, в Америке, подростки к своему совершеннолетию в обязательном порядке должны иметь права на вождение автомобиля.

— И хорошо водит?

— Очень! Можешь с ним ехать куда угодно, на дорогах он ориентируется не хуже, а, может быть, даже лучше меня.

— Мо-ло-дец! — с удивлением сказал Петрович и, похвалив рядом стоявшего с ним внука, снова перевёл взгляд на дом.

К невысокому крылечку вела дорожка, выложенная из цветных плит, вдоль которой по обеим сторонам было множество цветов. Чуть поодаль, ближе к проезжей части, на солнце блаженствовали две цветочные клумбы. На веранде, примыкающей к крыльцу, стояла очень красивая скамейка, спинка которой была украшена бронзовыми узорами, а над ней висели две цветочные вазы в виде шаров красного и белого цвета. Сразу же за верандой, с правой стороны дома, рядом со скамейкой, на фоне изумрудной луговой зелени, будто облитая молоком, скучала одинокая сакура. На пригорке, купаясь в шафрановых лучах солнца, вальяжно раскинув разлапистые ветви и высоко взмыв вершиной в безоблачное небо, нежились две голубые ели. От них вдоль веранды тянулась невысокая изгородь из декоративных кустарников. На пригорке, рядом с елями, на лужайке лежали два огромных валуна из красного гранита, органично вписываясь в ландшафт придомового ансамбля. С другой стороны дома, слева от веранды, стояла одинокая берёзка, а от неё, убегая под горку, выстроились в ряд пирамидальные пальмы.

За домом, вдоль лужайки, тихо журча, протекал небольшой ручей. Петрович снял обувь и, прогуливаясь босиком по шелковистой траве, придирчиво осматривал прилегающую территорию. Поодаль, спрятавшись от людских глаз, укрытый ветвями плакучих ив, на невысоких сваях стоял небольшой рубленый домик. Всё это восхищало и производило впечатление, навевая праздничное настроение.

День был жаркий, и все, кроме Петровича, были в шортах.

— Дедуль, пойдём в дом, там не так жарко, — предложил внук.

— Подожди, ещё чуток погляжу, а потом уж и в дом пойдём.

Куда ни кинь взгляд — всюду цветы. Они, как звёздные брызги, мерцают в прозрачной голубизне, а через дорогу, облачённые в зелёный каракулевый наряд, вразвалку стояли два молодых клёна. Критически приглядываясь к окружающему, в надежде найти хоть малейшую зацепку, к чему можно было бы придраться, Петрович подумал: «Прожил жизнь, а такой красоты никогда не видывал!» Действительно, не к чему было придраться. Каждый домик, кажется, хвалился перед остальными своей опрятностью и чистотой. Машины, стоявшие возле домов, не нарушали естественную гармонию природы. И снова, сверху донизу по-хозяйски оглядев дом, Петрович спросил:

— Сколько семей-то в доме проживает?

Дочь, похоже, такого вопроса никак не ожидала. Она в недоумении посмотрела на отца и, улыбаясь, переспросила:

— Как «сколько»? До сегодняшнего дня проживали втроём, а теперь, папулечка, будешь четвёртым!

— Это неплохо, — неопределённо ответил Петрович.

Взяв отца под руку, дочь повела его в дом.

После уличной жары в доме было прохладно. Сразу с порога дед попал в большой зал, где в углу, рядом с камином, стояло большое, почти до самого потолка, комнатное растение. Зал заканчивался такой же просторной кухней, посредине которой, окружённый стульями, стоял обеденный стол. Лестница у входа вела на третий этаж, где находились спальные комнаты. На первом этаже — бар, мягкий диван для отдыха, огромный, метра полтора в длину и почти столько же в высоту, плоский телевизор и компьютер. Небольшая комната была отведена для спортивных снарядов, а чуть далее, за углом, на отдельной площадке — джакузи. На втором этаже — гостиная, кухня. В этом доме всё было предусмотрено для проживания человека.

К чему Петрович никак не мог привыкнуть, так это к общению между собой внука и дочери. Вроде начинают разговаривать на русском языке, а потом вдруг переходят на английский. Вначале к чужому разговору детей, дед относился ревниво, хотя вида и не подавал. Но, поразмыслив, понял, что сам давно уже отстал от жизни, и в этом вопросе посчитал себя неправым. «Каждый цивилизованный человек, — рассудил он, — должен знать несколько языков — это не прихоть и не мода, а таковы требования жизни, и надо гордиться тем, что дети в совершенстве владеют английским. А что хорошего было в нашей жизни? Тележного скрипа боялись да лапти за лучшую обувь считали. Скажи об этом внуку, не поверит. А зачем ему верить, когда у него, шестнадцатилетнего пацана, своя собственная машина. Наверное, так и должно быть, жизнь, она на месте не топчется».

Когда Петрович осмотрелся и принял с дороги душ, вся семья уселась за стол. Среди всевозможных закусок и напитков он не увидел на столе спиртного, как это принято в России, а за встречу рюмочку не мешало бы опрокинуть. Налив в стакан клюквенного сока, немного отпив, снова окинув взглядом стол, сказал:

— Что-то не вижу на столе водочки!

— И не увидишь, — категорично ответила дочь. — Кто в такую жару пьёт спиртное? Мне, папочка, твоё здоровье дороже! Поэтому ешь, пей чего твоей душе угодно, ходи в бассейн, наслаждайся американской жизнью и поправляй своё здоровье — это всё будет входить в твои ежедневные обязанности.

«Пожалуй, дочь права, пить водку в такую жару — себе дороже, да и детям лишние переживания», — и, взяв стоящую на столе коробочку, на которой была нарисована коза, спросил:

— Это что же — козье молоко?

— Пей, папа, ты же у нас любишь этот напиток, или этот шоколадный — выбирай, что тебе нравится.

Внимательно рассматривая красивую коробочку с портретом козы и обращаясь к дочери, сказал:

— Глянь-ка, коза-то на Авдотьину похожа.

— На кого похожа? — не расслышав, переспросила дочь.

— Да наша соседка в деревне коз развела, никакой управы на них нет, только и знай, рыщут по огородам. Мы с Марфой вот уже, почитай, два года из-за них капусту не сажаем.

Петрович ругал Авдотью и её коз, а сам где-то в глубине души уже скучал о своём доме, о Марфе и, конечно же, о своей всезнающей и всевидящей соседки.

— Папа, ты, почему ничего не ешь? Картинки потом будешь рассматривать.

— Что-то аппетита нет, наверное, сказалась дорога, но от чая с лимончиком, пожалуй, не откажусь.

— Ой, папа, я совсем забыла, что ты у нас любитель чая, прости, — начала сокрушаться дочь. — Но поверь, всё поправимо! Завтра купим чайник, заварку, мёд, и будешь попивать чаёк, а мы составим тебе компанию. Честно говоря, здесь, в Америке, мы от чая давно уже отвыкли, больше предпочитаем кофе, но с тобой от привычного для тебя напитка не откажемся.

За столом разговор переходил с русского языка на английский и наоборот. До этого всё время молчавший зять, обращаясь к Петровичу, что-то сказал на своём языке. Улыбнувшись, дочь перевела:

— Папа, твой зять приглашает вас с мамой переехать сюда на постоянное жительство.

— Лучше приезжайте к нам в Россию.

Она перевела слова отца мужу, и тот, снова обращаясь к Петровичу, что-то сказал на английском языке.

— У вас в России много клещей, — перевела дочь.

Дочь хоть и выполняла роль переводчицы при разговоре, но вступать в полемику с зятем не хотелось, лишь про себя подумал:

«Как тут объяснишь, да и стоит ли объяснять, что для меня нет лучше на земле уголка, где родился. Даже дочь, не говоря уже о зяте, навряд ли это поймёт. Может, оно в России не так уж всё ухожено, как здесь, в Америке, а всё равно родное, и дело вовсе не в любви к русским берёзкам, как принято говорить, хотя, наверное, и в них тоже. Мне могут возразить, что такие берёзки растут везде, и, пожалуй, будут правы. Но только каждый человек мыслит по-своему, и в этом я не исключение. Кто лучше меня может понять мою духовную привязанность и сердечную любовь к родному на земле уголку? Воздух малой родины мне дорог ещё и потому, что он пропитан трудовым потом моих родителей, и святая память о них помогала мне жить, и я горжусь тем, что произошёл от земли своих предков.

Память — это код пройденного человеком пути, секрет которого открываешь разве что доверенным людям, когда хочется распахнуть свою душу, согреть её теплом своих воспоминаний. Говорят, однажды французы попробовали башкирский кумыс, им настолько понравился напиток, что они решили закупить партию кобылиц и открыть у себя на родине производство этого чудодейственного напитка. Закупить-то они, конечно же, закупили, и кобылиц кормили отборной французской травкой, вот только нужного по вкусу и качеству напитка так и не добились, потому что такой травы, как в Башкирии, нет нигде в мире.

Вот и получается, что дым своего Отечества намного слаще, да и берёзки другие. Это только кажется, что везде они одинаковые». А вслух Петрович сказал:

— Зять, пожалуй, прав, сейчас в России действительно появился клещ новой разновидности, и название ему — Чиновник. Этот клещ тоже питается человеческой кровью, и не дай-то бог появиться ему в Америке!

После обеда, надев шорты, Петрович вышел на веранду.

Вдруг прямо рядом с ним появилась белочка. Присела на задние лапки и удивлённо посмотрела на незнакомца из далёкой России.

— Тут, дедуль, их много, — услышал дед позади себя голос внука.— Каждый день приходят за чипсами, прямо из рук берут.

Петрович присел на скамейку под висящими цветочными вазами, наслаждаясь летним теплом, тишиной и пением птиц. Откуда-то прилетела колибри, повисла над цветком, доставая длинным клювом нектар. Внук подсел к деду:

— Дедуль, посмотри, какие у меня бицепсы! Класс, правда?

Пощупав «железную» мускулатуру внука, дед сказал:

— Рука крепкая, молодец! А каким спортом занимаешься?

— Большой теннис, да и дома качаюсь. Ты же видел, сколько у меня разных снарядов. В школе тоже много всяких секций. Школа недалеко от дома, её видно отсюда. Во-он там, за парком, минут пятнадцать ходьбы. Скоро будет родительское собрание, ты пойдёшь, дедуль?

— Ну а как же! Зачем же я сюда приехал? Только от моего присутствия, думаю, никакой пользы не будет, там ведь все учителя будут разговаривать на английском языке.

— С тобой же, дедуль, мы с мамой будем.

— Ну, это другое дело, тогда обязательно пойдём!

И опять вернувшись к спортивной теме, внук спросил:

— Дедуль, а ты каким-нибудь спортом занимаешься?

— Как же, каждое утро зарядку делаю, телу не даю застаиваться, движение — это жизнь, вот я и стараюсь придерживаться этого правила, а большим спортом нужно заниматься тебе, мне уже поздно. Ты сейчас, как молодой дубок, соком наливаешься, самое твоё время пришло, чтобы спортивные, да и не только спортивные, ставить рекорды. Никогда не откладывай на завтра, время быстротечное. Оно как бы продолжается в нас самих. Время человеку даёт, но время и отнимает. Что в течение года не сделаешь, значит, считай, год прошёл стороной, то есть даром.

Так что время, дорогой мой внук, надо ценить, поэтому старайся поступать так, чтобы оно работало на тебя. Когда-то я ведь тоже был молодым и думал, что всегда таким буду, а вот, поди ж, на каком-то жизненном повороте время меня опередило. Вот такие пироги! Кто разве думал, что я на старости лет прилечу в Америку к своему внуку и дочери, а судьба, как видишь, не спросила меня, взяла и распорядилась по-своему. И скажу тебе честно, как на духу: я благодарен своей судьбе!

 

***

 

Два месяца в Америке пролетели как один день. За это время Петрович много раз был у внука в школе, смотрел, как он на корте играет в теннис, был на выставке антикварных машин — словом, повидал многое. И вот наступило время расставания.

— Может, останешься? — спросила дочь, увидев на лице отца следы печали.

— Нет, дочка, надо ехать домой, там мать одна. Осваивать новые страны и города — удел молодых, а мы, старики, ближе к своему началу, где жили наши предки, где густо пахнет родной землёй и багульником.