ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 46 сентябрь 2016 г.
Литературно-исторический журнал
Лауреаты "Нобелевской премии" в области литературы
Патрик Модиано
Улица темных лавок.
9
Ночь, лампа с абажуром из опалового стекла в Агентстве отбрасывает яркое пятно света на обитый кожей стол Хютте. За столом сижу я. Я листаю ежегодники Боттена, старые и недавние, и делаю заметки по мере своих открытий.
ГОВАРД ДЕ ЛЮЦ (Жан Симети) и его супруга, урожденная Мэйбл Доунэхью, Вальбрез, Орн, тел. 21, и ул. Рейнуар, 23, тел. ОТЕЙ 15–28.
— КВФ — МЛ #
Светский Боттен, в котором это указано, был издан лет тридцать назад. Не о моем ли отце идет речь?
То же — в Боттене следующих лет. Смотрю в список символов и сокращений.
значит военный крест.
КВФ — Клуб Всех Флагов расцвечивания, МЛ — Motor Yacht Club Лазурного Берега, а # — владелец парусника.
Но десять лет спустя «ул. Рейнуар, 23, тел. ОТЕЙ 15–28» исчезает из справочника.
Исчезают также МЛ и #.
Через год остается только: мадам Говард де Люц, урожденная Мэйбл Доунэхью, Вальбрез, Орн, тел. 21.
Потом вообще ничего.
Просматриваю парижские ежегодники за последнее десятилетие. В каждом из них Говард де Люц записан так:
Говард де Люц, К., сквер Анри-Пате, 3, XVI округ, тел. МОЛ 50–52.
Брат? Родственник?
И никакого упоминания в светских справочниках тех лет.
10
— Месье Говард ждет вас.
Наверное, это хозяйка ресторана на улице Бассано, брюнетка со светлыми глазами. Она жестом пригласила меня следовать за ней, мы спустились по лестнице и прошли в глубину зала. Там, за столиком, одиноко сидел мужчина. Он поднялся.
— Клод Говард, — сказал он.
И указал мне на стул напротив себя. Мы сели.
— Я опоздал. Простите.
— Не имеет значения.
Он с любопытством рассматривал меня. Может, узнал?
— Ваш звонок очень меня заинтриговал, — сказал он.
Я заставил себя улыбнуться.
— И особенно — ваш интерес к семейству Говард де Люц… последним представителем коего являюсь я, месье…
Он произнес эту фразу иронически, словно подсмеиваясь над собой.
— Впрочем, моя фамилия теперь просто Говард. Так проще.
Он протянул мне карточку.
— Вы вовсе не обязаны заказывать то же, что и я. Я ведь ресторанный репортер… Вынужден пробовать фирменные блюда. Телячий зоб и рыбная солянка по-фламандски…
Он вздохнул. Вид у него действительно был удрученный.
— Больше не могу… Что бы со мной в жизни ни случилось, я вынужден есть…
Ему принесли запеченный паштет. Я заказал салат и фрукты.
— Вам хорошо… Мне-то никуда не деться… Чтобы вечером я смог написать заметку… Я вернулся сейчас с конкурса «Золотые потроха»… Был членом жюри… Пришлось проглотить сто семьдесят порций требухи за полтора дня!
Трудно было определить его возраст. Очень темные волосы, зачесанные назад, карие глаза, черты лица чуточку негроидные, несмотря на крайнюю бледность. Мы были одни в нижнем зале ресторана, расположенном в подвальном помещении. Хрустальные светильники, стены с бледно-голубыми деревянными панелями, обитая атласом мебель — в общем, дешевка под XVIII век.
— Я думал о том, что вы мне сказали по телефону… Говард де Люц, которым вы интересуетесь, не кто иной, как мой родственник Фредди…
— Вы так полагаете?
— Уверен. Но я его почти не знал…
— Фредди Говард де Люц?
— Да. В детстве мы иногда играли вместе.
— У вас нет его фотографий?
— Ни одной.
Он проглотил кусок паштета, с трудом преодолевая дурноту.
— Он мне даже не двоюродный брат… Так, седьмая вода на киселе… Говард де Люцев очень мало… По-моему, мы с отцом были единственные… да еще Фредди и его дед… Это французский род с острова Маврикий…
Он устало отодвинул от себя тарелку.
— Дед Фредди женился на богатой американке…
— Мэйбл Доунэхью?
— Вот-вот… У них было роскошное поместье в Орне…
— В Вальбрезе?
— Да вы просто Боттен, мой дорогой. — Он бросил на меня удивленный взгляд. — Потом, по-моему, они все потеряли… Фредди уехал в Америку… Подробности мне, к сожалению, неизвестны. Да и это все — так, понаслышке… Я даже не знаю, жив ли еще Фредди…
— А как это узнать?
— Будь с нами мой отец… От него я узнавал все семейные новости… Увы…
Я достал из кармана снимок Гэй Орловой со стариком Джорджадзе и указал ему на темноволосого человека, похожего на меня.
— Вы его знаете?
— Нет.
— Вам не кажется, что мы похожи?
Он склонился над фотографией.
— Может быть, — сказал он как-то неуверенно.
— А эту блондинку?
— Нет.
— Она, однако, была приятельницей вашего кузена Фредди.
Он вдруг как будто вспомнил что-то:
— Постойте-ка… да-да… Фредди уехал в Америку… Он вроде бы стал там доверенным лицом актера Джона Гилберта…
Доверенным лицом Джона Гилберта. Второй раз мне уже сообщали об этом, да что толку?
— Я это знаю, потому что он прислал мне тогда открытку из Америки…
— Вы сохранили ее?
— Нет, но я помню текст наизусть: «Все хорошо. Америка — прекрасная страна. Нашел работу: я доверенное лицо Джона Гилберта. Привет твоему отцу. Фредди». Меня это поразило…
— Вы не виделись с ним после его возвращения?
— Нет. Я и понятия не имел, что он вернулся.
— Если бы он сидел сейчас напротив вас, вы бы его узнали?
— Может быть, и нет.
Я не осмелился намекнуть ему, что Фредди Говард де Люц — это я. Прямых доказательств у меня еще не было. Но я не терял надежды…
— Когда я знал Фредди, ему было десять лет… Отец взял меня с собой в Вальбрез, чтобы мы поиграли вместе…
Официант подошел к нашему столику и ждал, пока Клод Говард на чем-нибудь остановит свой выбор, но тот даже не заметил его присутствия, и официант стоял навытяжку, словно часовой.
— Чтоб уж быть до конца честным, месье, мне кажется, что Фредди умер…
— Не надо так говорить…
— Я тронут, что вы интересуетесь судьбой нашего несчастного семейства. Нам не повезло… По всей видимости, я единственный, кто остался в живых, — и поглядите, чем вынужден заниматься, чтобы заработать на жизнь…
Он ударил кулаком по столу, в это время принесли рыбную солянку, и хозяйка ресторана подошла к нам с заискивающей улыбкой.
— Месье Говард… «Золотые потроха» прошли удачно в этом году?
Но он не услышал ее слов и наклонился ко мне.
— В сущности, — сказал он, — нам не следовало уезжать с острова Маврикий…
11
Старый желто-серый вокзальчик, бетонная ажурная ограда, за ней перрон, на котором я оказался, выйдя из вагона пригородного поезда. Пустынная вокзальная площадь, только мальчик катается на роликах невдалеке под деревьями.
Давным-давно я тоже играл здесь, думал я. Это тихое место действительно что-то напоминало мне. Мой дед, Говард де Люц, приходил встречать меня к парижскому поезду — а может быть, наоборот? Летними вечерами я ждал его на перроне вместе с бабушкой, урожденной Мэйбл Доунэхью.
Дальше, за вокзалом, дорога, широкая, как шоссе, но машин на ней почти нет. Я иду вдоль парка с такой же бетонной оградой, что и на вокзальной площади.
По ту сторону дороги несколько магазинчиков под общей крышей. Кинотеатр. За ним скрытая листвой гостиница, она стоит на углу улицы, полого идущей вверх. Я сворачиваю на нее не раздумывая — план Вальбреза я уже изучил. В конце этой улицы, обсаженной деревьями, высокая каменная стена, чем-то похожая на крепостную. На решетке ворот висит трухлявая дощечка, половину букв надо угадывать, но наконец мне удается прочесть: «УПРАВЛЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННЫМИ ВЛАДЕНИЯМИ». За воротами — запущенная лужайка. В глубине длинное здание из кирпича и камня в стиле Людовика XIII. Выступающая центральная его часть на этаж выше боковых флигелей, увенчанных башенками с куполами. Ставни на всех окнах закрыты.
Глубокая печаль охватила меня: возможно, я стоял перед замком, где прошло мое детство. Я толкнул калитку, она легко подалась. Сколько лет я не открывал ее? Справа я заметил кирпичное строение, скорее всего когда-то это была конюшня.
Трава доходила мне почти до колен, и я старался как можно быстрее пройти по лужайке к дому. Его безмолвие настораживало. Я боялся, что за фасадом нет уже ничего, кроме высокой травы и обломков рухнувших стен.
Меня окликнули. Я обернулся. У конюшни какой-то человек махал мне рукой. Я остановился и наблюдал, не двигаясь, как он идет ко мне по лужайке, больше похожей на джунгли. Довольно высокий, широкоплечий человек, в зеленом вельветовом костюме.
— Что вам угодно?
Он остановился в нескольких шагах от меня. Усатый, темноволосый.
— Я бы хотел навести справки о месье Говард де Люце.
Я подошел ближе. Может, он меня узнает? Все время я упрямо надеялся на это, и каждый раз, увы, меня ждало разочарование.
— О каком именно Говард де Люце?
— О Фредди.
Я бросил «Фредди» дрогнувшим голосом, словно произносил свое собственное имя после долгих лет забвения.
Он вытаращил глаза:
— Фредди…
В эту минуту мне на самом деле показалось, что это мое имя.
— Фредди? Но его здесь уже нет…
Нет, он меня не узнал. Никто меня не узнавал.
— Так что, собственно говоря, вас интересует?
— Я хотел выяснить, что стало с Фредди Говард де Люцем…
Он недоверчиво посмотрел на меня и сунул руку в карман штанов. Вот выхватит сейчас оружие и пригрозит мне. Но нет. Он вытащил носовой платок и вытер лоб.
— Вы кто?
— Я дружил с Фредди в Америке, очень давно, и хочу узнать, что с ним стало.
Лицо его прояснилось.
— В Америке? Вы дружили с Фредди в Америке?
Слово «Америка», казалось, произвело на него магическое действие. Он готов был чуть ли не расцеловать меня — в благодарность за дружбу с Фредди «в Америке».
— В Америке? Значит, вы знали его, когда он был доверенным лицом…
— Джона Гилберта.
Вся его подозрительность тут же исчезла. Он даже взял меня за руку.
— Пройдем здесь.
Он потянул меня влево, к каменной ограде, где трава была пониже и угадывались следы старой тропинки.
— У меня уже очень давно не было вестей от Фредди, — сказал он серьезно.
Его зеленый вельветовый костюм был местами сильно вытерт, на плечах, локтях и коленях нашиты кожаные заплатки.
— Вы американец?
— Да.
— Фредди прислал мне несколько открыток из Америки.
— Вы сохранили их?
— Конечно.
Мы зашагали к замку.
— Вы не бывали здесь прежде? — спросил он.
— Нет, никогда.
— А откуда же у вас адрес?
— Мне дал его кузен Фредди, Клод Говард де Люц…
— Я его не знаю.
Мы подошли к одной из башенок с куполом. Обогнули ее. Он показал мне дверцу:
— Только через эту дверь еще и можно войти.
Он повернул ключ. Мы вошли. Миновали пустую темную комнату, потом коридор. И оказались в комнате с разноцветными витражами, которые придавали ей вид не то часовни, не то зимнего сада.
— Здесь была летняя столовая, — сказал он.
Никакой мебели, кроме старого дивана, обитого потертым красным бархатом, — на него мы и сели. Он достал из кармана трубку и не торопясь раскурил ее. Сквозь витражи в комнату струился голубоватый свет.
Я поднял голову и увидел, что потолок тоже голубой, с бледными пятнами — облаками. Он проследил за моим взглядом.
— Это Фредди разрисовал потолок и стены.
На единственной стене комнаты, выкрашенной в зеленый цвет, — почти стершаяся пальма. Я старался представить себе эту комнату в те давние времена, когда мы здесь обедали. Потолок, на котором я написал небо. Зеленую стену — эта пальма, наверное, должна была вносить какую-то тропическую ноту. Витражи отбрасывают на наши лица синеватый свет. Только что же это были за лица?
— Осталась одна эта комната, в другие не войти, — сказал он. — Двери опечатаны.
— Почему?
— На дом наложен арест.
Я оцепенел.
— Все опечатали, но мне разрешили остаться. Не знаю, надолго ли?..
Он затянулся и покачал головой.
— Время от времени приходит какой-то тип из Управления — проверяет. Они, похоже, никак не примут решения.
— Кто?
— Управление.
Я плохо понимал, что он имеет в виду, но вспомнил трухлявую дощечку: «Управление Государственными Владениями».
— Вы давно здесь живете?
— О да… Я приехал, когда умер месье Говард де Люц… Дед Фредди… Я ухаживал за парком и служил шофером у мадам… У бабушки Фредди.
— А его родители?
— Они, видимо, умерли очень молодыми. Его воспитывали дед и бабушка.
Значит, меня воспитывали дед и бабушка. После смерти деда мы жили здесь с бабушкой, урожденной Мэйбл Доунэхью, и этим человеком.
— Как вас зовут?
— Робер.
— А как вас называл Фредди?
— Его бабушка звала меня Бобом. Она же была американка. И Фредди тоже Бобом.
Это имя, Боб, ничего во мне не пробудило. Но ведь и он не узнавал меня.
— Потом бабушка умерла. С деньгами и тогда уже было трудновато… Дед Фредди растратил состояние своей жены… Огромное американское состояние…
Он немедленно затянулся, и к потолку поползли струйки голубого дыма. Эта комната с большими витражами и рисунками Фредди — моими? — на стене и на потолке была, наверное, его убежищем.
— Потом Фредди исчез… Не сказав ни слова… Не знаю, что случилось… На все их имущество наложен арест…
Опять эти слова «наложен арест», как дверь, которую грубо захлопывают перед вашим носом в ту минуту, когда вы намеревались переступить порог.
— И с тех пор я жду… Хотел бы я знать, что они собираются со мной делать… Они все-таки не могут просто выкинуть меня на улицу…
— Где вы живете?
— В бывших конюшнях. Дед Фредди переделал их.
Он смотрел на меня, зажав в зубах трубку.
— А вы? Расскажите, как вы познакомились с Фредди в Америке.
— Ну… это длинная история…
— Давайте немного пройдемся? Я покажу вам парк…
— С удовольствием.
Он открыл застекленную дверь, и мы спустились по каменным ступенькам. Перед нами была лужайка вроде той, по которой я с трудом пробирался к дому, но тут трава была гораздо ниже. К моему величайшему удивлению, задняя сторона здания совсем не соответствовала фасаду — она была построена из серого камня. И крыша была другая: ее усложняли многочисленные скаты и щипцы, так что дом, который с первого взгляда можно было принять за дворец времен Людовика XIII, напоминал с этой стороны скорее курортную виллу, построенную в конце XIX века, такие виллы и сейчас попадаются иногда в Биаррице.
— Я стараюсь ухаживать за этой частью парка, — сказал он. — Но одному трудно.
Мы прошли вдоль лужайки по аллее, посыпанной гравием. Слева от нас тянулись аккуратно подстриженные кусты в человеческий рост. Он указал на них.
— Лабиринт. Его посадил дед Фредди. Я слежу за ним, как могу. Надо же, чтобы хоть что-то оставалось как прежде.
Мы углубились в «лабиринт» с бокового входа, и нам пришлось наклониться, чтобы пройти под зеленым сводом. Тут пересекались многочисленные аллеи, и были свои перекрестки, круглые площадки, повороты под прямым углом, по синусоиде, и тупики, и зеленая деревянная скамейка под грабами… Наверное, ребенком я играл здесь в прятки с дедом или со своими приятелями, и, без сомнения, в этом волшебном «лабиринте», где пахло бирючиной и сосной, я провел лучшие минуты своей жизни. Когда мы вышли, я не удержался:
— Странно… Этот лабиринт мне что-то напоминает…
Но он, казалось, не слышал меня… На краю лужайки стоял старый, заржавевший турник с двумя качелями.
— Вы позволите…
Он сел на качели и снова раскурил трубку. Я устроился рядом, на других качелях. Заходящее солнце обволакивало кусты и лужайку нежным оранжевым светом. И серый камень замка был весь в оранжевых бликах.
Тут я и показал ему фотографию, где были сняты Гэй Орлова, старый Джорджадзе и я.
— Вы знаете этих людей?
Он долго смотрел на снимок, не вынимая изо рта трубки.
— Ее-то я хорошо знал… — Он ткнул указательным пальцем в лицо Гэй Орловой. — Русскую…
Он произнес это как-то мечтательно и весело.
— Еще бы мне ее не знать, эту русскую…
Он усмехнулся:
— В последние годы Фредди часто бывал здесь вместе с ней… Девочка была что надо… Блондинка… Но уж пила, я вам скажу… Вы знали ее?
— Да, — сказал я. — Я видел ее с Фредди в Америке.
— Выходит, он познакомился с русской в Америке?
— Да.
— Вот она, наверное, могла бы вам сказать, где сейчас Фредди… Надо бы у нее спросить…
— А этот темноволосый, рядом с русской?
Он еще ниже склонился над фотографией, чтобы рассмотреть получше. Сердце мое забилось сильнее.
— Ну да… Его я тоже знаю… Постойте… Конечно… Это друг Фредди… Он приезжал сюда с Фредди, русской и еще одной девушкой… По-моему, он латиноамериканец или что-то в этом роде…
— Вам не кажется, что он похож на меня?
— Да… Может быть… — сказал он неуверенно.
Ну вот, теперь стало ясно, что меня звали не Фредди Говард де Люц. Я глядел на высокую траву — лучи заходящего солнца озаряли уже только край лужайки. Я никогда не гулял по ней под руку с американской бабушкой. Никогда не играл ребенком в «лабиринте». И этот ржавый турник с качелями был поставлен не для меня. Жаль.
— Вы говорите — латиноамериканец?
— Да, но по-французски он говорил, как мы с вами…
— Он часто бывал здесь?
— Много раз.
— Откуда вы знаете, что он из Латинской Америки?
— Я как-то ездил за ним на машине в Париж, чтобы привезти сюда. Он назначил мне свидание у себя на службе… В каком-то латиноамериканском посольстве…
— В каком?
— Ну, вы слишком многого от меня хотите…
Мне надо было свыкнуться с этой переменой. Я уже не был отпрыском семейства, чья фамилия значилась в старых светских Боттенах и даже в ежегоднике, а каким-то латиноамериканцем, найти следы которого было бесконечно сложнее…
— По-моему, он друг детства Фредди.
— Он приезжал с дамой?
— Да. Два-три раза. Она была француженка. Приезжали все вчетвером, вместе с русской и Фредди… После смерти бабушки…
Он встал.
— Может, вернемся? Холодает…
Уже стемнело, и мы устроились в «летней столовой».
— Это была любимая комната Фредди… Они допоздна засиживались здесь с русской, латиноамериканцем и его девушкой…
Очертания дивана расплылись, на потолок ромбами и решеткой ложились тени. А я тщетно пытался уловить эхо наших давних вечеринок…
— Они поставили тут бильярд… Играла в основном подружка латиноамериканца… И всегда выигрывала… Можете мне поверить, я несколько раз был ее партнером… Вот, смотрите, бильярд еще здесь…
Он потянул меня в темный коридор, зажег карманный фонарик, и мы вышли в просторный, выложенный плитами холл, откуда вела наверх парадная лестница.
— Парадный вход.
Под лестницей я действительно увидел бильярд. Он осветил его фонариком. Белый шар лежал в самом центре, как будто партию прервали и вот-вот продолжат. И Гэй Орлова, а может быть, я, или Фредди, или эта загадочная француженка, сопровождавшая меня, или Боб — кто-нибудь уже наклоняется для удара.
— Видите, бильярд все еще здесь…
Он провел лучом фонарика по парадной лестнице.
— Подниматься наверх нет смысла… Все опечатали…
Я подумал, что спальня Фредди находилась, наверное, наверху. Сначала это была детская, потом комната молодого человека, с книжными полками, с фотографиями, приколотыми к обоям, и на одной из них — кто знает?
Мы были сняты все вчетвером или вдвоем — Фредди и я, в обнимку. Боб оперся о бильярд, чтобы разжечь трубку. Я не мог оторвать взгляда от этой парадной лестницы, подниматься по которой не имело смысла, потому что наверху «все опечатали».
Мы вышли через боковую дверцу, и он запер ее на два оборота. Уже совсем стемнело.
— Мне надо успеть к парижскому поезду… — сказал я.
— Идите за мной.
Он взял меня за руку и повел вдоль каменной ограды. Мы подошли к бывшим конюшням. Он открыл застекленную дверь и зажег керосиновую лампу.
— Электричество уже давно отключили… А про воду забыли…
Мы очутились в комнате, в центре которой стоял стол темного дерева и плетеные стулья. На стенах висели фаянсовые тарелки и медные блюда. Над окном — кабанья голова.
— Я сейчас сделаю вам подарок.
Он направился к сундуку в углу комнаты и открыл его. Вытащил коробку. На крышке было написано: «Печенье Лефевр Ютиль — Нант». Он поставил коробку на стол.
— Вы были другом Фредди, да? — спросил он дрогнувшим голосом, подойдя ко мне.
— Да.
— Так вот, я вам это дарю… — Он показал на коробку. — Это память о Фредди… мелочи, которые мне удалось спасти, когда они пришли описывать имущество…
Он был очень взволнован. Мне даже показалось, что у него в глазах блеснули слезы…
— Я очень любил Фредди… Я знал его совсем юным… Он был мечтателем… Всегда повторял мне, что хочет купить парусник… Говорил: «Боб, ты будешь старшим помощником…» Бог весть, где он сейчас… если еще жив…
— Мы найдем его, — сказал я.
— Его слишком избаловала бабушка, понимаете…
Он взял коробку и протянул мне. Я вспомнил Степу де Джагорьева и его красную коробку. Никуда не денешься, все кончается старыми коробками от шоколадных конфет или печенья. Или сигар.
— Спасибо.
— Я провожу вас на поезд.
Мы пошли по просеке. Сноп света от его фонарика освещал нам дорогу. Правильно ли он идет? Мне казалось, мы углубляемся в чащу леса.
— Я пытаюсь вспомнить, как звали друга Фредди. Того, которого вы показали на фотографии… Латиноамериканца…
Мы пересекли поляну, трава на ней фосфоресцировала в лунном свете. Дальше начиналась рощица приморских сосен. Он погасил фонарик, потому что видно было почти как днем.
— Здесь Фредди катался на лошади с другим своим приятелем… Жокеем… Он никогда не рассказывал вам об этом жокее?
— Никогда.
— Я забыл его имя… Хотя он стал уже тогда знаменитостью… Он был жокеем у деда Фредди, когда старик держал скаковых лошадей…
— Латиноамериканец тоже знал жокея?
— Конечно. Они вместе приезжали. Жокей играл с ними на бильярде… Если я не ошибаюсь, именно он и познакомил Фредди с русской…
Я боялся, что не запомню всех подробностей. Надо было тут же записать это в блокнот.
Дорога полого поднималась вверх, но я шел с трудом, утопая в сухих листьях.
— Так вы не вспомнили имя латиноамериканца?
— Подождите… подождите… сейчас вспомню…
Я прижал к себе коробку из-под печенья, мне не терпелось узнать, что в ней. Может, я найду тут какие-то ответы на свои вопросы. Свое имя. Или имя жокея, например.
Мы дошли уже до насыпи, оставалось только спуститься на привокзальную площадь. Она была по-прежнему пустынной, только здание вокзала сверкало неоновым светом. По площади медленно проехал велосипедист и остановился перед зданием вокзала.
— Подождите… его звали… Педро…
Мы стояли на краю насыпи. Он снова вынул трубку и принялся чистить ее каким-то странным маленьким инструментом. Я повторял про себя это имя, данное мне при рождении, имя, которым меня называли долгие годы моей жизни, имя, при звуке которого у кого-то в памяти возникало мое лицо. Педро.
12
Ничего особенного не было в этой коробке из-под печенья. Облупившийся оловянный солдатик с барабаном. Клевер с четырьмя листиками, наклеенный на белый конверт. Фотографии.
Я изображен на двух. Сомнений нет — это тот же человек, который снят вместе с Гэй Орловой и старым Джорджадзе. Высокий брюнет, разница только в том, что тогда у меня не было усов. На одной из фотографий я в обществе молодого человека, моего ровесника, такого же высокого, но с более светлыми волосами. Фредди? Да, потому что на обороте кто-то надписал карандашом: «Педро — Фредди — Лаболь». Мы на берегу моря, в купальных халатах. Снимок явно очень старый.
На втором нас четверо: Фредди, я, Гэй Орлова, которую я легко узнал, и та другая молодая женщина — мы сидим в «летней столовой», прямо на полу, откинувшись на край дивана, обитого красным бархатом. Справа виден бильярд.
На третьей фотографии — молодая женщина, которая снята с нами в «летней столовой». Она у бильярдного стола, в руках держит кий. Светлые волосы падают на плечи. Не ее ли я привозил к Фредди? На другом снимке она стоит, облокотившись на перила какой-то веранды.
Открытка с видом Нью-Йорка: «Говард де Люцу для месье Робера Брюна. Вальбрез. Орн». Читаю:
«Дорогой Боб. Привет из Америки. До скорого. Фредди».
Странный документ, с грифом:
ГЕНЕРАЛЬНОЕ КОНСУЛЬСТВО РЕСПУБЛИКИ АРГЕНТИНА
№ 106
Генеральное консульство Республики Аргентина во Франции, представляющее интересы Греции в оккупированной зоне, удостоверяет, что во время мировой войны 1914–1918 гг. архивы мэрии г. Салоники были уничтожены пожаром.
Париж, 15 июля 1941 г.
Генеральный консул
Республики Аргентина,
представляющий интересы Греции.
Неразборчивая подпись, под которой напечатано на машинке:
Р.Л. де Оливейра Сезар, Генеральный консул.
Я? Нет, его зовут не Педро.
Маленькая газетная вырезка:
О СЕКВЕСТРИРОВАННОМ ИМУЩЕСТВЕ СЕМЬИ ГОВАРД ДЕ ЛЮЦ
Согласно распоряжению Управления Государственными
Владениями в Вальбрезе (Орн), в замке Сен-Лазар,
7 и 11 апреля состоится распродажа движимого имущества:
Предметы искусства и обстановки — старинной и современной
Картины — Фарфор — Керамика — Ковры — Постельные принадлежности
Столовое белье — Рояль фабрики «Эрар» — Холодильник и т. д.
Вещи будут выставлены для осмотра в субботу, 6 апреля,
с 14 до 18 часов, а также утром, в дни продажи, с 10 до 12 часов.
Я открываю конверт с наклеенным четырехлистником. В нем лежат маленькие снимки, как для документов: на одном — Фредди, на другом — я, на третьем Гэй Орлова и на последнем — молодая женщина со светлыми волосами.
Там же я обнаруживаю незаполненный паспорт Доминиканской Республики.
Случайно перевернув фотографию светловолосой девушки, я читаю на обороте номер телефона, написанный синими чернилами, почерк неразборчивый, тот же, что и на открытке из Америки:
ПЕДРО: АНЖУ 15–28.
13
В скольких записных книжках сохранился еще этот номер телефона, мой номер? А может, это просто телефон чьей-то конторы, где меня можно было застать в определенный день после обеда?
Я набираю АНЖУ 15–28. Долгие гудки, но никто не подходит. Остались ли еще в пустой квартире, в комнате, где никто уже давно не живет, а сегодня вечером тщетно звонит телефон, следы моего присутствия?
Мне даже не надо звонить в справочную. Достаточно, оттолкнувшись ногой, повернуться в кожаном кресле Хютте. Передо мной ряды Боттенов и справочников. Один из них поменьше, в шевровом переплете, с бледно-зеленым шрифтом. Он-то мне и нужен. Все номера телефонов, которые только существовали в Париже за последние тридцать лет, напечатаны там вместе с адресами абонентов.
Я листаю его с бьющимся сердцем. Наконец вижу:
АНЖУ 15–28 — VIII округ, ул. Камбасерес, 10-бис.
Но другой боттеновский справочник, где телефоны расписаны по улицам, такого номера не дает:
КАМБАСЕРЕС (улица)
VIII округ
10-бис ОБЩЕСТВО ЮВЕЛИРОВ …. МИР 18–16
…… АТЕЛЬЕ МОД ……….. АНЖ 32–49
…… ПИЛЬГРАМ (Элен) …… ЭЛИ 05–31
…… РЕББЕНДЕР (предпр.).. МИР 12–08
…… ПАНСИОН ………….. АНЖ 50–52
…… С.Е.Ф.И.К. ……….. МИР 74–31
……………………….. МИР 74–32
……………………….. МИР 74–33
14
Некто по имени Педро. АНЖУ 15–28. Улица Камбасерес, 10-бис. Восьмой округ.
Работал он как будто в одной из дипломатических миссий Латинской Америки. На часах, оставленных Хютте на столе, уже два. Внизу, по авеню Ньель, проносятся редкие машины, и иногда я слышу скрежет тормозов у светофора.
Я листаю старые Боттены со списками посольств, миссий и работавших там дипломатов.
Доминиканская Республика
Авеню Мессины, 21 (VIII). КАРНО 10–18.
Н… Чрезвычайный посол и полномочный министр.
Доктор Густаво Х.Энрикес. Первый секретарь.
Доктор Сальвадор Э.Парадас. Второй секретарь
(с супругой), Эльзасская ул., 41 (X).
Доктор Бьенвенидо Карраско. Атташе.
Улица Декамп, 45 (XVI), ТРО 42–91.
Венесуэла
Улица Коперника, 11 (XVI). ПАССИ 72–29.
Канцелярия: ул. Ла Помп, 115 (XVI). ПАССИ 10–89.
Доктор Карло Аристимуно Колл. Чрезвычайный посол
и полномочный министр.
Хайме Пикон Фебрес. Советник.
Антонио Маритуб. Первый секретарь.
Антонио Бриуно. Атташе.
Полковник Х.Лопес-Мендес. Военный атташе.
Педро Салагоа. Торговый атташе.
Гватемала
Площадь Жоффра, 12 (VII). СЕГЮР 09–59.
Адам Мориск Риос. Временный поверенный.
Исмаэль Гонсалес Аревало. Секретарь.
Фредерико Мурго. Атташе.
Эквадор
Авеню Ваграм, 91 (XVII). ЭТУАЛЬ 17–89.
Гонсало Сальдумбиде. Чрезвычайный посол
и полномочный министр (с супругой).
Альберто Пуиг Аросемена. Первый секретарь (с супругой).
Альфредо Ганготена. Третий секретарь (с супругой).
Карлос Гусман. Атташе (с супругой). Авеню Иены, 21 (XVI).
Сальвадор
Рикес Вега. Чрезвычайный посол.
Майор Х.Г.Вичо. Военный атташе (с дочерью).
Ф.Капурро. Первый секретарь.
Луис…
Буквы пляшут. Кто я?
15
Вы сворачиваете налево, и вас поражает пустота и безмолвие этой части улицы Камбасерес. Ни одной машины. Я прохожу мимо особняка и зажмуриваюсь, ослепленный радужным сверканием люстры с хрустальными подвесками, висящей в вестибюле. Ее пронизывают солнечные лучи.
10-бис — узкий пятиэтажный дом. На втором этаже высокие окна. Напротив, на другой стороне улицы, стоит на посту полицейский.
Одна из створок входной двери открыта, на лестнице горит свет. Длинный коридор с серыми стенами. В глубине — дверь с забранными в переплет квадратиками стекол, которую я открываю с трудом из-за тугой пружины. Ковра на лестнице нет.
Я останавливаюсь перед дверью на втором этаже. Я решил спрашивать у всех жильцов по очереди, не был ли прежде номер их телефона АНЖУ 15–28, и в горле у меня стоит комок — я отдаю себе отчет, что этот вопрос может показаться несколько странным. На двери медная табличка. Я читаю: ЭЛЕН ПИЛЬГРАМ.
Звонок задребезжал тоненько, с перебоями. Я долго не отнимал от кнопки указательного пальца. Дверь приоткрыли. Показалась голова женщины с коротко стриженными пепельно-серыми волосами.
— Мадам… Я хотел бы узнать…
Она не спускала с меня взгляда очень светлых глаз. Трудно было сказать, сколько ей лет. Тридцать, пятьдесят?
— Ваш прежний номер телефона не АНЖУ 15–28?
Она нахмурилась:
— Да. А что?
Она распахнула дверь. На ней был мужской халат черного шелка.
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Я… я жил здесь.
Она вышла на площадку и внимательно посмотрела на меня. Глаза ее внезапно округлились.
— Вы… вы… месье Макэвой?
— Да, — сказал я на всякий случай.
— Входите.
Она, по-моему, действительно была взволнована. Мы стояли лицом друг к другу посреди передней с выщербленным паркетом. В некоторых местах были вклеены кусочки линолеума.
— А вы не так уж изменились, — сказала она с улыбкой.
— Вы тоже.
— Вы еще помните меня?
— Я прекрасно вас помню, — сказал я.
— Приятно слышать…
Она посмотрела на меня с нежностью:
— Прошу вас…
Я последовал за ней в большую комнату с высоким потолком и теми самыми окнами, на которые я обратил внимание еще на улице. Так же как в передней, паркет был кое-где испорчен и прикрыт белыми шерстяными ковриками. Комнату окутывал янтарный свет осеннего солнца.
— Садитесь, пожалуйста…
Она указала мне на стоящий у стены диванчик с бархатными подушками и села сама, слева от меня.
— Странно увидеть вас снова, так… внезапно.
— Я шел мимо, — сказал я.
Сейчас она казалась мне моложе, чем раньше, когда я увидел ее в дверях. Ни одной морщинки — ни в уголках губ, ни у глаз, ни на лбу, и ее гладкое лицо никак не вязалось с седыми волосами.
— Мне кажется, у вас изменился цвет волос, — рискнул я.
— Что вы… я поседела в двадцать пять лет… И решила не красить волосы…
Мебели в комнате было немного. Напротив бархатного диванчика у противоположной стены стоял прямоугольный стол. А между окнами — старый манекен, обтянутый грязной материей песочного цвета, его неожиданное присутствие здесь наводило на мысль о портняжной мастерской. Впрочем, и на столике в углу я заметил швейную машинку.
— Вы узнаете комнату? — спросила она. — Видите… Вещи я сохранила…
Она махнула рукой в сторону манекена.
— Все это осталось от Дениз…
Дениз?
— Да, действительно, — сказал я, — здесь мало что изменилось.
— А Дениз? — спросила она нетерпеливо. — Как она?
— Ну… — сказал я, — я давно ее не видел…
— А…
Она разочарованно покачала головой, словно поняла, что не следует больше говорить об этой Дениз. Из чувства такта.
— Скажите… а вы… вы давно знали Дениз?
— Да… Нас познакомил Леон.
— Леон?
— Леон Ван Аллен.
— Ну как же, конечно, — произнес я, пораженный ее тоном, почти укоризненным, когда при имени «Леон» я не вспомнил в ту же минуту этого Леона Ван Аллена. — А как поживает Леон Ван Аллен? — спросил я.
— О… я уже года два-три ничего о нем не слышала… Он уехал в голландскую Гвиану, в Парамарибо… Организовал там школу танцев…
— Танцев?
— Да. До ателье Леон занимался балетом… Вы разве не знали?
— Знал, конечно. Просто забыл.
Она откинулась назад, чтобы опереться о стену, и затянула туже пояс халата.
— Ну а как жили вы?
— Я? Да никак, собственно…
— Вы уже не работаете в миссии Доминиканской Республики?
— Нет.
— Помните, вы предложили сделать мне доминиканский паспорт? Вы говорили, что в нашей жизни всегда следует принимать меры предосторожности и иметь одновременно несколько паспортов…
Это воспоминание позабавило ее. Она усмехнулась.
— Когда вы слышали о Дениз… в последний раз? — спросил я.
— Когда вы уехали с ней в Межев, она написала мне оттуда. А с тех пор ни слова.
Она вопросительно посмотрела на меня, но, видимо, не осмелилась задать прямой вопрос. Кто же такая эта Дениз? И какую роль играла она в моей жизни?
— Знаете, — сказал я, — бывают минуты, когда мне кажется, что я живу словно в тумане. У меня какие-то провалы в памяти… Периоды хандры… Проходя по этой улице, я позволил себе… подняться… чтобы… чтобы… вернуть…
Я тщетно искал точное слово, но это уже не имело значения, потому что она улыбалась, и по этой улыбке я понял, что мой поступок ее не удивил.
— Вы хотите сказать — вернуть доброе старое время?
— Да. Именно… Доброе старое время.
С низкого столика в изголовье дивана она взяла позолоченную коробку и открыла ее. В ней были сигареты.
— Нет, спасибо, — сказал я.
— Бросили? Это английские. Я же помню, вы курили только английские сигареты… Всякий раз, когда мы собирались здесь втроем, с Дениз, вы приносили мне полную сумку английских сигарет…
— Да, верно…
— Вы могли доставать их сколько угодно в Доминиканской миссии…
Я протянул руку к позолоченной коробке и взял сигарету, зажав ее между большим и указательным пальцами. Потом, не без опасения, сунул в рот. Закурив, она передала мне зажигалку. Мне пришлось чиркнуть несколько раз, прежде чем показалось пламя. Я затянулся. Но в ту же минуту ощутил болезненное покалывание и закашлялся.
— Отвык, — сказал я.
Я не знал, как мне избавиться от этой сигареты, и продолжал держать ее между большим и указательным пальцами, пока она тлела.
— Так, значит, — сказал я, — вы теперь живете здесь?
— Да. Я снова перебралась сюда, когда отчаялась узнать что-нибудь о Дениз… К тому же перед отъездом она сказала, что я могу вернуться в эту квартиру…
— Перед отъездом?
— Ну да… С вами, в Межев…
Она пожала плечами, как будто для меня это должно было быть очевидным.
— Мне кажется, я недолго жил в этой квартире.
— Несколько месяцев, вместе с Дениз…
— А вы жили тут до нас?
Она озадаченно посмотрела на меня.
— Ну конечно, а как же… Это ведь моя квартира… Я предложила Дениз пожить здесь, потому что собиралась уехать из Парижа…
— Извините… Я… думал о другом.
— Дениз тут было очень удобно… Достаточно места, чтобы устроить швейную мастерскую.
Может, Дениз — портниха?
— Не могу понять, почему мы уехали из этой квартиры… — сказал я.
— Я тоже…
Снова этот вопросительный взгляд. Но что я мог ей объяснить? Я знал еще меньше, чем она. Обо всем этом я просто ничего не знал. Истлевший окурок жег мне пальцы, и наконец я все-таки положил его в пепельницу.
— Мы виделись с вами до того, как перебрались сюда? — отважился я.
— Виделись. Два-три раза. У вас в отеле…
— В каком?
— На улице Камбон. Отель «Кастилия». Помните вашу с Дениз зеленую комнату?
— Да.
— Вы уехали из «Кастилии», потому что уже не чувствовали себя там в безопасности… Так ведь, да?
— Да.
— И правда, странное было время…
— Какое время?
Она не ответила и закурила новую сигарету.
— Если позволите, я покажу вам несколько фотографий…
Я достал из внутреннего кармана пиджака конверт, с которым уже не расставался. Я показал ей фотографию, где мы были сняты в «летней столовой» — Фредди Говард де Люц, Гэй Орлова, незнакомая девушка и я.
— Узнаете меня?
Она повернулась, чтобы рассмотреть фотографию на свету.
— Вы тут с Дениз, а двух других я не знаю…
Значит, это была Дениз.
— Вы не знаете Фредди Говард де Люца?
— Нет.
— А Гэй Орлову?
— Нет.
Как все-таки разобщенно живут люди, если даже их друзья незнакомы друг с другом. Жаль.
— У меня еще два ее снимка.
Я протянул ей маленькую карточку с удостоверения и ту, где Дениз стоит, облокотившись о перила.
— Эту я видела… По-моему, она даже послала мне ее из Межева… Не помню, куда я ее дела…
Я взял у нее снимок и внимательно вгляделся в него. Межев. За спиной Дениз окно с деревянными ставнями. Да, ставни, перила, веранда, — вполне возможно, что это и в самом деле горное шале.
— Все-таки наш отъезд в Межев был странной затеей, — неожиданно заявил я. — Дениз не говорила вам, что она об этом думает?
Она разглядывала карточку с удостоверения. С бьющимся сердцем я ждал, когда она наконец ответит.
Она подняла голову.
— Да… Дениз говорила… Она говорила, что Межев — надежное место… И что там у вас всегда будет возможность в случае чего перейти границу…
— Да, конечно…
Я не осмелился продолжать. Ну почему я начинаю так робеть и бояться, когда наконец подхожу к тому, что меня действительно глубоко волнует? Но она тоже, я понял это по ее взгляду, ждала от меня объяснений. Мы оба молчали. Наконец она решилась:
— Но что все-таки произошло в Межеве?
Она спросила это так настойчиво, что я впервые ощутил, как меня охватывает отчаяние, и даже не отчаяние, а чувство полной безнадежности, настигающее в тот момент, когда внезапно понимаешь, что никакие усилия, никакие душевные качества и благие порывы не помогут побороть непреодолимое препятствие.
— Я расскажу вам… в другой раз…
Наверное, в моем взгляде или голосе промелькнуло какое-то смятение, потому что она сжала мою руку, словно утешая, и сказала:
— Простите, что я задаю вам нескромные вопросы… Но… Дениз… была моей подругой…
— Понимаю…
Она поднялась.
— Подождите минутку.
Она вышла. Я посмотрел на светлые блики у своих ног — солнечные лучи падали прямо на белый шерстяной коврик. Потом перевел взгляд на паркет, на прямоугольный стол и на старый манекен, принадлежавший некой Дениз. Неужели все-таки бывает, что так и не узнаешь места, где жил когда-то?
Она вернулась, неся что-то. Две книги. Записную книжку.
— Дениз забыла это, уезжая. Вот… Возьмите…
Я удивился, что она не сложила свои реликвии в коробку, как Степа де Джагорьев и бывший садовник матери Фредди. Впервые за время моих поисков мне не вручали коробку. Эта мысль рассмешила меня.
— Почему вы смеетесь?
— Да так…
Я рассматривал обложки книг. На первой из голубой дымки возникало лицо усатого китайца в котелке. «Чарли Чан». Другая обложка была желтая, в нижнем углу я заметил маску, пронзенную гусиным пером. «Анонимные письма».
— Дениз просто зачитывалась детективами, — сказала она. — И вот еще… — Она протянула мне записную книжку в крокодиловой коже.
— Спасибо.
Я открыл ее и стал листать. Ничего там не было — ни единого имени, ни назначенной встречи. В календарике помечены дни и месяцы, но не год. Наконец между страницами я обнаружил сложенную бумажку и развернул ее:
«ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА — ПРЕФЕКТУРА ДЕПАРТАМЕНТА СЕНЫ
Выписка из свидетельства о рождении, XIII округ, Париж. Год 1917.
21 декабря тысяча девятьсот семнадцатого года, в пятнадцать часов, на Аустерлицкой набережной, в доме 19 родилась Дениз-Иветт Кудрез, женского пола, родители Поль Кудрез и Генриэтта Богарт, проживают по вышеуказанному адресу, профессии не имеют.
3 апреля 1939-го, в Париже (XVII), зарегистрировала брак с Джимми Педро Стерном. С подлинным верно.
Париж, шестнадцатое июня 1939».
— Вы видели? — спросил я.
Она бросила удивленный взгляд на эту метрику.
— Вы знали ее мужа? Этого Джимми Педро Стерна?
— Дениз никогда не говорила, что была замужем… А вы-то знали?
— Нет.
Я опустил записную книжку и метрику в карман, туда же, где лежал конверт с фотографиями, и непонятно почему меня пронзила внезапная мысль: как только смогу, надо будет обязательно зашить все эти сокровища в подкладку пиджака.
— Я очень благодарен вам, что вы мне отдали это.
— Да что вы, месье Макэвой.
Я обрадовался, когда она вновь произнесла мое имя, в первый раз я плохо расслышал, как оно звучит. Мне захотелось тут же записать его, но я не знал точно, как оно пишется.
— Мне нравится, как вы произносите «Макэвой», — сказал я. — Для француженки это, должно быть, трудно… Кстати, как вы его пишете? Почти все ошибаются…
Я произнес это игривым тоном. Она улыбнулась.
— М… а… к… э — маленькое, в… о… и… — по буквам произнесла она.
— Вместе, вы уверены?
— Абсолютно уверена, — сказала она, торжествуя, что мне не удалось ее поймать.
Значит, Макэвой.
— Браво, — сказал я.
— Я никогда не делаю орфографических ошибок.
— Педро Макэвой… Странное все-таки имя я ношу, вы не находите? Бывают минуты, когда мне кажется, что я еще не вполне к нему привык…
— Ой… чуть не забыла…
Она вынула из кармана конверт.
— Это последнее письмо Дениз…
Я развернул листок и прочел:
«Межев, 14 февраля.
Дорогая Элен,
Все решено. Завтра мы с Педро переходим границу. Как только смогу, напишу оттуда.
Пока даю тебе номер телефона одного человека в Париже, через которого мы сможем держать связь.
ОЛЕГ ДЕ ВРЕДЕ, ОТЕЙ 54–73.
Целую — Дениз».
— Вы звонили?
— Да, но всякий раз мне отвечали, что месье отсутствует.
— Кто он… этот Вреде?
— Не знаю. Дениз о нем никогда не говорила…
Солнце тем временем ушло из комнаты. Она зажгла лампу, стоявшую на низком столике у дивана.
— Я бы очень хотел заглянуть… в комнату, где мы жили…
— Ну конечно…
Мы прошли по коридору, и она открыла дверь справа.
— Вот, — сказала она. — Я больше не пользуюсь этой комнатой… Сплю в гостевой… Ну, знаете, в той… что во двор выходит…
Я остановился в дверях. Было еще довольно светло. На окне темно-вишневые занавески. Обои с бледно-голубым рисунком.
— Узнаете? — спросила она.
— Да.
В глубине комнаты, у стены, стояла кушетка. Я присел на краешек.
— Я могу немного побыть здесь один?
— Конечно.
— Это напомнит мне «доброе старое время»…
Она бросила на меня печальный взгляд и покачала головой.
— Пойду приготовлю чай…
Она вышла, и я огляделся вокруг. Паркет и здесь был выщерблен, но дыры так и оставались незаделанными. У стены напротив окна — камин белого мрамора, над ним зеркало в позолоченной раме, украшенной по углам раковинами. Я растянулся поперек кушетки и уставился сначала в потолок, потом на бледно-голубой рисунок обоев. Я почти уткнулся лбом в стену, чтобы получше разглядеть мельчайшие детали. Пасторальные сценки. Девушки во взбитых париках качаются на качелях. Пастухи в штанах с буфами играют на мандолинах. Высокие деревья в лунном свете. Все это не вызывало у меня никаких воспоминаний, а ведь в этих рисунках я должен был знать каждый завиток, раз я спал здесь. На потолке, на стенах, у двери я искал какого-нибудь знака, следа, сам не знаю чего. Но моему взгляду не за что было зацепиться.
Я встал и подошел к окну. Выглянул из него.
Улица была такой же пустынной, как раньше, но уже стемнело. Напротив по-прежнему стоял на посту полицейский. Высунув голову, я увидел слева площадь, тоже пустынную. Там стояло еще несколько полицейских. Казалось, окна всех домов вокруг впитывают в себя медленно опускающуюся ночь. Эти окна так и оставались темными, и было очевидно, что никто там не живет.
И тут что-то во мне дрогнуло. Этот вид из окна вызывал чувство какой-то тревоги, страха — чувство, прежде уже знакомое мне. Фасады домов и пустынная улица, силуэты стоящих на посту полицейских в сумерках взволновали меня, как волнуют вдруг возникшие из прошлого мелодия и аромат. И во мне появилась уверенность, что когда-то я часто вот так же неподвижно стоял в это же время у этого окна, всматриваясь в темноту, стоял не шелохнувшись, даже не осмеливаясь зажечь лампу.
Когда я вернулся в гостиную, мне показалось, что там никого нет, но она просто лежала на бархатном диванчике. Она спала. Я тихонько подошел и присел у нее в ногах. Поднос с чайником и двумя чашками стоял прямо на белом шерстяном коврике. Я кашлянул. Она не просыпалась. Тогда я налил чай в обе чашки. Чай был холодный.
Лампа в изголовье диванчика оставляла в темноте большую часть комнаты, и я с трудом различал стол, манекен и швейную машинку — предметы, которые оставила здесь Дениз. Как проводили мы вечера в этой комнате? Как мне это узнать?
Я пил чай маленькими глотками. Я слышал ее дыхание, едва уловимое, но в комнате было так тихо, что малейший шум, малейший шорох прозвучал бы с тревожной четкостью. Зачем ее будить? Она мало что может сказать мне. Я поставил чашку на белый коврик.
Паркет скрипнул подо мной, когда я выходил из комнаты в коридор.
Я поискал на ощупь дверь, потом кнопку, чтобы зажечь свет на лестничной клетке. Как можно тише притворил за собой дверь. Стоило мне толкнуть другую дверь, ту, в квадратных переплетах, чтобы выйти в вестибюль, как что-то снова дрогнуло во мне, точь-в-точь как раньше, когда я смотрел из окна. Круглый плафон под потолком освещал подъезд белым, очень резким светом. Понемногу я привык к нему. Я стоял и смотрел на серые стены и поблескивающие стеклянные квадраты двери.
На миг в моем сознании вспыхнула картина, подобная тем едва уловимым обрывкам сна, которые, пробуждаясь, пытаешься удержать в памяти, чтобы воссоздать весь сон целиком. Я увидел себя, увидел, как иду по темному Парижу и открываю дверь этого дома на улице Камбасерес. И сразу слепну и несколько секунд не вижу вообще ничего — настолько уличный мрак контрастирует с резким белым светом в подъезде.
Когда же это было? В те времена, когда меня звали Педро Макэвой и я возвращался сюда каждый вечер? Узнавал ли я сейчас подъезд, прямоугольный коврик, серые стены, круглый плафон, охваченный медным кольцом? За прозрачными стеклами двери виднелись нижние ступеньки лестницы, и мне захотелось не спеша подняться по ней, чтобы пройти давним своим путем, повторить прежние движения.
Я думаю, что подъезды домов хранят шаги тех, кто когда-то часто бывал здесь и потом исчез. Какие-то замирающие волны и сейчас дрожат в воздухе, они становятся все слабее, но их можно уловить, если прислушаться. В сущности, может, я и не был никогда этим Педро Макэвоем, и вообще не был никем, но волны, то далекие, то более сильные, пронизывали меня, и все эти разрозненные отголоски, еще витавшие здесь, вдруг разом застыли — это и был я.
16
Отель «Кастилия», улица Камбон. Напротив конторки портье — маленькая гостиная. В застекленном книжном шкафу — история Реставрации Л. де Вьель-Кастеля. Как-то вечером, поднимаясь к себе, я, может быть, взял один из томов и забыл в нем письмо, фотографию или телеграмму, служившую мне закладкой. Но я не решаюсь попросить у Швейцара разрешения перелистать семнадцать томов в поисках этого оставленного мною следа.
За отелем — двор, окруженный стеной с зелеными решетками, по которым вьется плющ. Двор вымощен охряным булыжником — цвета песка на теннисных кортах. Столы и садовые стулья.
Значит, я жил здесь с этой Дениз Кудрез. Куда выходили окна нашей комнаты — на улицу Камбон или во двор?
17
Девять-бис по Аустерлицкой набережной. Четырехэтажный дом, в распахнутую входную дверь виден коридор с желтыми стенами. Рядом кафе под вывеской «Морское». За стеклянной дверью — табличка, на которой написано ярко-красными буквами: «Men spreekt vlaamsch».
У стойки толпятся человек десять. Я сажусь за пустой столик в глубине зала, у стены. На ней висит огромная фотография порта, внизу написано Антверпен.
Клиенты у стойки говорят во весь голос. Они все, видимо, работают где-то поблизости и выпивают здесь вечерний аперитив. Рядом со стеклянной дверью у бильярда-автомата стоит человек в темно-синем костюме и галстуке, резко выделяющийся среди прочих посетителей, одетых в кожаные и меховые куртки и спецовки. Он играет невозмутимо, спокойно, мягко оттягивая рукоятку.
От дыма трубок и сигарет у меня щипало глаза, я закашлялся. Пахло топленым свиным салом.
— Что вы желаете?
Я и не заметил, как он подошел ко мне. Я уже решил, что никто не поинтересуется, что я собираюсь заказать, — настолько мое присутствие за дальним столиком прошло незамеченным.
— Кофе, — сказал я.
Это был невысокий человек лет шестидесяти, совсем седой, с красным воспаленным лицом, выдававшим пристрастие к аперитивам. Его светло-голубые глаза казались совсем бесцветными на этом багровом фоне. Было даже что-то веселое в сочетании белого, красного и голубого, напоминающего по чистоте фаянс.
— Простите, — остановил я его, когда он уже отошел от столика, — что означает надпись на объявлении?
— Men spreekt vlaamsch?
Он произнес эту фразу звонким голосом.
— Да.
— Это означает: «Здесь говорят по-фламандски».
Он тут же оставил меня и вразвалку направился к стойке, бесцеремонно раздвигая клиентов, мешавших ему пройти.
Он вернулся с чашкой кофе, неся ее прямо перед собой в вытянутых руках, как будто ему стоило величайшего усилия не уронить ее.
— Вот.
Он поставил чашку на стол, отдуваясь, как марафонец, добежавший наконец до финиша.
— Месье… вам что-нибудь говорит фамилия Кудрез?
Я задал свой вопрос без всякой подготовки.
Он рухнул на стул напротив меня и скрестил руки. Он по-прежнему тяжело дышал.
— А что? Вы знали… Кудрез?
— Нет, но о них говорили у нас дома.
Его красное лицо приобрело кирпичный оттенок, на крыльях носа заблестели капельки пота.
— Кудрез… Он жил наверху… на третьем…
Он говорил с легким акцентом. Я отпил глоток кофе, твердо решив дать ему спокойно выговориться, потому что следующий вопрос мог бы его напугать…
— Он работал на Аустерлицком вокзале… А жена его родом из Антверпена… как и я…
— У них была дочь, да?
Он улыбнулся:
— Да. Прелестная девочка… Вы знали ее?
— Нет, но мне о ней рассказывали…
— И что с ней стало?
— Это я как раз и пытаюсь выяснить.
— Она приходила сюда каждое утро за сигаретами для отца. Кудрез курил «Лоран», бельгийские…
Им завладели воспоминания, и мне казалось, он, как и я, уже не слышал ни раскатов смеха, ни громких голосов, ни пулеметного треска игрального автомата рядом с нами.
— Мировой был парень этот Кудрез… Я часто ужинал с ними там, наверху… Мы с его женой говорили по-фламандски…
— Вы ничего о них не знаете?
— Он умер… А жена вернулась в Антверпен… — Он размашистым движением провел рукой по столу. — Все это давно быльем поросло…
— Вы сказали, она приходила за сигаретами для отца… Какие он курил, простите?..
— «Лоран».
Я надеялся, что запомню это название.
— Забавная была девчушка… в десять лет она уже играла на бильярде с моими клиентами… — Он показал мне на дверь в глубине зала, ведущую, вероятно, в бильярдную. Значит, Дениз научилась этой игре здесь. Подождите, — сказал он. — Я вам кое-что покажу…
Он тяжело поднялся и пошел к стойке, так же раздвигая рукой клиентов, попадавшихся ему на пути. На большинстве из них были каскетки речников, они разговаривали на непонятном языке, наверное по-фламандски. Их было здесь очень много, видимо потому, что внизу, у Аустерлицкой набережной, стояли баржи, пришедшие, должно быть, из Бельгии.
— Вот, посмотрите…
Он уже снова сидел напротив и протягивал мне старый журнал мод, на обложке которого была изображена светлоглазая девушка с русыми волосами; в ее чертах проскальзывало что-то неуловимо азиатское. Я тут же узнал ее Дениз. Она была в черном болеро, с орхидеей в руке.
— Это Дениз, дочка Кудреза… Видите… прелестная девочка… Она стала манекенщицей… Я знал ее совсем маленькой…
Обложка была испачкана и заклеена скотчем.
— Я всегда вспоминаю, как она спускалась за сигаретами…
— Она не была… портнихой?
— Нет, не думаю.
— И вы правда не знаете, что с ней стало?
— Нет.
— У вас нет адреса ее матери в Антверпене? — Он покачал головой. У него был удрученный вид. — С этим давно покончено, старина…
Почему?
— Вы не могли бы одолжить мне журнал? — спросил я.
— Конечно, старина, только обещайте мне его вернуть.
— Обещаю.
— Я дорожу им. Он для меня вроде семейной реликвии.
— В котором часу она спускалась за сигаретами?
— Без четверти восемь, каждое утро. Перед тем как пойти в школу.
— В какую?
— На улице Женнер. Иногда мы с Кудрезом провожали ее.
Я потянулся за журналом, с бьющимся сердцем схватил его и подвинул к себе. Он ведь мог и передумать и не отдать его мне.
— Спасибо. Я вам принесу его завтра.
— Только точно, да? — Он подозрительно посмотрел на меня. — А почему все это вас так интересует? Вы им что, родственник?
— Да.
Я не мог удержаться и принялся разглядывать обложку. Дениз казалась тут несколько моложе, чем на фотографиях, которые уже были у меня. Ее шея наполовину скрыта листьями папоротника, в ушах серьги. На заднем плане виднеется ангел, вырезанный из дерева. Внизу, в левом углу, выведено миниатюрными красными буквами, выделяющимися на фоне черного болеро: «Фото Жан-Мишеля Мансура».
— Выпьете чего-нибудь? — спросил он.
— Нет, спасибо.
— Ну тогда считайте, что кофе я вас угостил.
— Вы очень любезны.
Я поднялся, не выпуская из рук журнала. Он шел впереди, расчищая мне проход, — у стойки народу стало еще больше. Он что-то бросил им по-фламандски. Мы с трудом пробрались к застекленной двери. Он открыл ее и отер пот с лица.
— Не забудьте мне его вернуть, ладно? — сказал он, показывая на журнал.
Он вышел со мной на улицу и затворил дверь.
— Вот, смотрите… они жили там, наверху… на третьем… — В окнах горел свет. В глубине одной из комнат я различил шкаф из темного дерева. Сейчас там другие жильцы…
— А в какой комнате вы ужинали?
— В той… слева…
Он показал на окно.
— А комната Дениз?
— Она выходила на другую сторону… Во двор…
Он задумчиво стоял рядом со мной. Наконец я протянул ему руку.
— До свидания. Я принесу вам журнал.
— До свидания.
Он вернулся в кафе. Он смотрел на меня, прижав к стеклу свое крупное красное лицо. Дым трубок и сигарет окутывал людей у стойки желтым туманом, и это крупное красное лицо тоже становилось все более расплывчатым, потому что стекло запотевало от его дыхания.
Стемнело. Как раз в это время Дениз возвращалась из школы — в том случае, если оставалась там делать уроки. Какой дорогой она шла? Откуда появлялась, справа или слева? Я забыл спросить об этом хозяина кафе. В этот час машины здесь проезжали редко, листва платанов образовывала свод над Аустерлицкой набережной. Сам вокзал, расположенный чуть поодаль, напоминал станцию какого-нибудь городка на Юго-Западе. Дальше за вокзалом — Ботанический сад, а за ним тень и тяжелое безмолвие Винного рынка придавали еще больше покоя этому месту.
Я вошел в дом и зажег свет на лестнице. Коридор, выложенный черно-серыми ромбовидными плитками. Металлическая решетка для ног. На желтой стене почтовые ящики. И тот же запах свиного сала.
Если я закрою глаза, подумал я, если сосредоточусь, сжав лоб пальцами, мне, быть может, удастся услышать далекий, очень далекий стук ее сандалий по ступенькам.
18
Но мне кажется, что впервые мы с Дениз встретились в баре отеля. Я сидел с человеком, изображенным на фотографиях, с Фредди Говард де Люцем, моим другом детства, и Гэй Орловой. Вернувшись из Америки, они жили какое-то время в этом отеле. Гэй Орлова сказала, что ждет подругу девушку, с которой они недавно познакомились.
Она еще только шла к нашему столику, а меня уже поразило ее лицо. Лицо азиатки, хотя волосы у нее были русые. Очень светлые узкие глаза. Высокие скулы. Довольно короткая стрижка. На голове забавная шапочка, вроде тирольской.
Фредди и Гэй Орлова попросили подождать их минутку и поднялись к себе. Мы остались сидеть друг напротив друга. Она улыбнулась.
Мы не разговаривали. В ее очень светлых глазах вспыхивали временами зеленые искры.
19
«МАНСУР, Жан-Мишель. Улица Габриэль, 1 (XVIII). КЛИ 72–01».
20
— Извините, — сказал он, когда я сел за его столик в кафе на улице Бланш; по телефону он предложил мне встретиться здесь часов в шесть вечера. — Извините, но я всегда назначаю свидание где-нибудь в городе… Особенно в первый раз… Теперь мы можем пойти ко мне…
Я легко узнал его — он сказал, что будет в темно-зеленом вельветовом костюме и что у него седые, совсем седые волосы, подстриженные ежиком. Эта строгая стрижка никак не вязалась с длинными черными ресницами, которые он то и дело вскидывал, миндалевидными глазами и женственным изгибом рта: в плавной линии верхней губы была какая-то мягкость, в нижней — напряжение и воля.
Когда он встал, я увидел, что он среднего роста. Он натянул плащ, и мы вышли из кафе.
На бульваре Клиши он показал мне здание рядом с «Мулен-Руж»:
— В прежние времена я назначил бы вам свидание у Граффа… Вон там… Но его больше не существует…
Мы пересекли бульвар и двинулись по улице Кусту. Он ускорил шаг, бросая украдкой взгляды на зеленоватые бары на другой стороне улицы, и когда мы дошли до большого гаража, он уже почти бежал. Остановился он только на углу улицы Лепик.
— Извините, — сказал он, задыхаясь, — но эта улица навевает на меня странные воспоминания… Извините…
Он и в самом деле был напуган. По-моему, он даже дрожал.
— Сейчас станет лучше… тут все будет хорошо…
Он улыбался, глядя на идущую вверх улицу Лепик с рыночными прилавками и ярко освещенными продуктовыми магазинами.
Мы свернули на улицу Аббатис. Он шел спокойным, размеренным шагом. Мне хотелось спросить его, что за «странные воспоминания» пробуждала в нем улица Кусту, но я не хотел быть бестактным и, кроме того, боялся, что он снова так странно разнервничается. И вдруг, когда мы были уже у самой площади Аббатис, он опять ускорил шаг. Я шел справа от него. Когда мы переходили улицу Жермен-Пилон, я заметил, что он с ужасом оглядывает узкую улочку с низкими темными домами, круто спускавшуюся прямо к бульвару. Он изо всех сил сжал мне руку. Он цеплялся за меня, словно пытался спастись от созерцания этой улицы.
Я перевел его на другую сторону.
— Спасибо… Знаете… Все это так странно…
Он заколебался, вот-вот готовый разоткровенничаться.
— Я… У меня кружится голова всякий раз, когда я прохожу мимо улицы Жермен-Пилон… Я… Меня так и тянет пройти по ней… Это сильнее меня…
— Так почему бы вам не пройти?
— Потому что… улица… Жермен-Пилон… Тут когда-то… когда-то… было одно заведение… — Он запнулся. — О… — сказал он со смутной улыбкой. — Это так глупо с моей стороны… Монмартр очень изменился… Пришлось бы долго вам объяснять… Вы не знали прежнего Монмартра…
А что знал он?
Он жил на улице Габриэль, в доме поблизости от садов Сакре-Кер. Мы поднялись к нему с черного хода. Он долго открывал дверь, медленно и старательно поворачивая ключи в трех замочных скважинах, словно набирал очень сложный шифр в сейфе.
Крошечная квартирка. Только гостиная и спальня. Когда-то это, наверное, была одна комната. Розовые атласные занавеси, схваченные серебряными шнурками, отделяли спальню от гостиной, которая была затянута голубым шелком, и занавески в тон скрывали единственное окно. Черные лакированные столики с безделушками из слоновой кости и яшмы, низкие широкие кресла, обитые бледно-зеленой материей, и диван, покрытый тканью еще более блекло-зеленой в разводах, делали комнату похожей на бонбоньерку. Освещали ее позолоченные бра.
— Садитесь, — сказал он.
Я сел на диван в разводах. Он — рядом.
— Ну… покажите…
Я вынул из кармана пиджака журнал мод и показал ему обложку, где была изображена Дениз. Он взял у меня журнал и надел очки в массивной черепаховой оправе.
— Да… да… Фото Жан-Мишеля Мансура… Это я, конечно я… Тут не может быть сомнений…
— Вы помните эту девушку?
— Нет, совсем не помню. Я редко работал для этого журнала… Скромное издание… Я работал больше для «Вог», понимаете…
Он хотел подчеркнуть свое положение.
— И вы больше ничего не можете мне сказать об этой фотографии?
Он посмотрел на меня с усмешкой. При свете бра я заметил, что кожа на его лице была испещрена мелкими морщинками и веснушками.
— Да что вы, дорогой мой, сейчас я вам все скажу…
Он встал и, не выпуская из рук журнала, открыл ключом дверь, о существовании которой я и не подозревал, потому что она была затянута тем же голубым шелком, что и стены. Эта дверь вела в чулан. Я слышал, как он орудует там множеством металлических ящиков. Через несколько минут он вышел оттуда и тщательно запер за собой дверь.
— Вот, — сказал он. — У меня целая картотека негативов. Я храню все, с самого начала… Они расставлены по годам и по алфавиту…
Он снова сел рядом со мной и заглянул в карточку.
— Дениз… Кудрез… Так?
— Да.
— Я больше никогда ее не снимал… Теперь я вспомнил эту девушку… Ее много фотографировал Хойнинген-Хунне…
— Кто?
— Хойнинген-Хунне, немецкий фотограф… Ну да… Конечно… Она много работала с Хойнинген-Хунне…
Всякий раз, когда Мансур произносил это имя, звучавшее так округло и жалобно, я чувствовал на себе взгляд светлых глаз Дениз, как в тот первый вечер.
— У меня есть ее адрес того времени, если это вас интересует…
— Конечно интересует, — ответил я дрогнувшим голосом.
— Римская улица, 97, Париж, XVII округ. Римская улица, 97…
Он внезапно вскинул голову и посмотрел на меня. Он смертельно побледнел, глаза его расширились…
— Римская улица, 97…
— Да что это с вами? — спросил я.
— Я теперь действительно вспомнил эту девушку… В ее доме жил один мой друг…
Он подозрительно посмотрел на меня и, казалось, был так же взбудоражен, как на улице Кусту и у поворота на Жермен-Пилон.
— Странное совпадение… Я прекрасно помню… Я зашел за ней на Римскую улицу, чтобы сделать фотографии, и воспользовался случаем забежать к другу… Он жил этажом выше…
— Вы были у нее?
— Да, но снимки мы делали в квартире моего друга… Он тоже был с нами, за компанию…
— Кто он, этот ваш друг?
Он побледнел еще больше. Ему, казалось, было страшно.
— Я… я объясню вам… но сначала я должен что-нибудь выпить… для поднятия духа…
Он поднялся и, подойдя к сервировочному столику на колесах, подкатил его к дивану. На верхнем подносе стояли графины с хрустальными пробками и висящими на цепочках серебряными пластинками с выгравированным названием ликера — похожие пластинки носили на шее музыканты вермахта.
— У меня только ликеры… Вы не возражаете?
— Нисколько.
— Я выпью «Мари Бризар»… а вы?
— Я тоже.
Он налил «Мари Бризар» в узкие рюмки, я попробовал, и приторность сладкого ликера слилась у меня с розовым атласом, слоновой костью и всей этой тошнотворной позолотой вокруг. Ликер воплощал в себе самый дух этой комнаты.
— Моего друга… с Римской улицы… убили…
Он произнес последнее слово с видимым усилием, да и решился на него, несомненно, ради меня, иначе никогда бы не рискнул выразиться так определенно.
— Он был греком… из Египта… Написал две книги… и стихи…
— Вы думаете, Дениз Кудрез его знала?
— Ну… она, наверное, встречала его на лестнице, — сказал он раздраженно, ибо для него это не имело никакого значения.
— И… это случилось в доме?
— Да.
— Дениз Кудрез еще жила там?
Он даже не услышал моего вопроса.
— Это произошло ночью… Он впустил кого-то к себе… Он впускал к себе невесть кого…
— Убийцу нашли?
Он пожал плечами.
— Такого рода убийц никогда не находят… Я был уверен, что рано или поздно это с ним случится… Видели бы вы, каких типов он приводил по вечерам… Даже днем мне было бы страшно.
Он улыбнулся странной улыбкой, растроганной и испуганной одновременно.
— Как звали вашего друга?
— Алек Скуффи. Александрийский грек.
Он резко встал и отдернул небесно-голубые шелковые занавеси на окне. Потом снова сел на диван возле меня.
— Простите… Иногда мне кажется, что за занавесками кто-то прячется… Еще «Мари Бризар»? Да, глоточек «Мари Бризар»…
Он старался говорить бодро, но при этом сжал мне руку, словно желая убедиться, что я был действительно здесь, рядом с ним.
— Скуффи переехал во Францию… Я познакомился с ним на Монмартре… Он написал прекрасную книгу — «Корабль на якоре»…
— Но, месье, — сказал я твердо, тщательно выговаривая слова, чтобы на этот раз он соблаговолил услышать мой вопрос, — вы говорите, что Дениз Кудрез жила этажом ниже, значит, она не могла не слышать какие-нибудь странные звуки той ночью… Ее наверняка вызывали как свидетельницу…
— Может быть.
Он пожал плечами. Нет, что и говорить, эта Дениз, значившая для меня так много, Дениз Кудрез, о которой я хотел бы узнать все, вплоть до самых незначительных ее поступков, решительно его не интересовала.
— Самое ужасное, что я знаю убийцу… Он производил обманчивое впечатление, потому что у него было ангельское лицо… Только взгляд был очень жестокий… Серые глаза.
Он содрогнулся. Можно было подумать, что человек, о котором он говорит, находится рядом с нами и не спускает с него своих серых глаз.
— Гнусный мелкий подонок… В последний раз я видел его во время оккупации, в погребке на улице Камбон… Он сидел с каким-то немцем…
Его голос задрожал при этом воспоминании, и хотя я был поглощен мыслями о Дениз, от звука этого пронзительного голоса, гневного и жалобного, у меня возникло странное ощущение, которое я не мог объяснить, но тем не менее казавшееся мне совершенно очевидным, — в глубине души он завидовал участи своего, друга и негодовал, что человек с серыми глазами убил не его самого.
— Он еще жив… И по-прежнему здесь, в Париже… Кто-то мне сказал… Конечно, теперь у него не такое ангельское лицо… Хотите послушать его голос?
Я не успел ответить на этот странный вопрос — он уже поставил телефон на красный кожаный пуф рядом с нами и набрал номер. Потом передал мне трубку.
— Сейчас вы его услышите… Подождите… Он называет себя «Голубой кавалер»…
Поначалу я слышал только короткие гудки, означавшие что линия занята. Потом в интервалах между гудками я начал различать женские и мужские голоса, бросавшие отрывистые фразы: «Морис и Жози просят Рене позвонить… Люсьен ждет Жанно на улице Конвента… Мадам дю Барри ищет партнера… Алкивиад свободен сегодня вечером…»
Между ними завязывались целые диалоги, голоса продолжали искать друг друга, несмотря на гудки, заглушавшие их. Все эти существа, не имевшие лиц, пытались обменяться номерами телефонов или паролем в надежде на встречу. Наконец откуда-то совсем издалека донесся голос, повторявший:
— «Голубой кавалер» свободен сегодня вечером… «Голубой кавалер» свободен сегодня вечером… Дайте номер телефона… Дайте номер телефона…
— Ну? — спросил Мансур. — Слышите? Вы слышите?
Он приник к трубке и приблизил ко мне свое лицо.
— Номер, который я набрал, уже давно никому не принадлежит. Они сообразили, что могут переговариваться таким способом.
Он замолчал, чтобы лучше слышать «Голубого кавалера», и я подумал, что эти голоса доносились из загробного мира и принадлежали людям исчезнувшим, — блуждающие голоса, которые могли ответить друг другу только по несуществующему номеру телефона.
— Чудовищно… просто чудовищно… — повторял он, прижимая к уху трубку. — Убийца… Вы его слышите?..
Он быстро нажал на рычаг. Он был весь в поту.
— Я покажу вам фотографию моего друга, которого убил этот подонок… И попробую найти для вас его роман «Корабль на якоре»… Вы обязательно должны его прочесть…
Он встал и вышел в спальню, отгороженную от гостиной розовыми атласными занавесями, — за ними виднелся край низкой кровати, покрытой шкурой ламы.
Я подошел к окну и посмотрел вниз, на рельсы фуникулера на Монмартре, на сады Сакре-Кер и дальше, на весь Париж, на его огни, крыши, тени. В этом лабиринте улиц и бульваров мы когда-то встретились с Дениз Кудрез. Наши дороги пересеклись среди бесчисленного множества дорог, по которым следуют тысячи и тысячи людей через весь Париж, словно тысячи и тысячи шариков гигантского бильярда, — и иногда эти шарики сталкиваются. Но ничего от этого не сохранилось, даже сверкающего следа, который оставляет за собой светлячок.
Мансур, задыхаясь, появился среди розовых занавесок. В руках он держал книгу и фотографии.
— Я нашел!.. Нашел!
Он просто сиял. Он, должно быть, боялся, что эти драгоценные реликвии потерялись. Сев напротив меня, он протянул мне книгу.
— Вот… Я очень ею дорожу, но вам могу одолжить… Вы обязательно должны ее прочесть… Прекрасная книга! И какое предчувствие! Алек предсказал свою смерть…
Он помрачнел.
— Я вам дам еще две-три его фотографии…
— Вы не хотите сохранить их?
— Нет-нет! Не беспокойтесь… У меня их десятки… И все негативы!
Я хотел попросить его напечатать мне несколько фотографий Дениз Кудрез, но не решился.
— Мне приятно дать фотографии Алека такому человеку, как вы…
— Спасибо.
— Вы глядите в окно? Прекрасный вид, правда? Когда думаешь, что убийца Алека ходит… где-то там…
Тыльной стороной ладони он провел по стеклу, обводя лежащий внизу Париж.
— Теперь он уже, наверное, старик… чудовищный… накрашенный старик…
Поежившись, он задернул розовые атласные занавеси.
— Я предпочитаю не думать об этом.
— Мне пора идти, — сказал я. — Еще раз спасибо за фотографии.
— Вы меня покидаете? Не хотите еще глоточек «Мари Бризар»?
— Нет, спасибо.
По коридору, обтянутому темно-синим бархатом и освещенному бра с гирляндами хрустальных подвесок, он проводил меня до двери, ведущей на черную лестницу. На стене возле двери висела фотография мужчины в овальной рамке. Блондин с красивым энергичным лицом и мечтательным взглядом.
— Ричард Уолл. Мой американский друг… Его тоже убили… — Он как-то сгорбился и замер передо мной. — И многих других, — прошептал он, многих, многих других… Если бы я вел счет… Все эти мертвые…
Он открыл дверь. У него был такой несчастный вид, что я обнял его.
— Выкиньте это из головы, старина…
— Вы еще зайдете ко мне? Я так одинок… И я боюсь…
— Я приду.
— Прочтите обязательно Алека…
Тут я решился:
— Будьте так добры… Вы не могли бы напечатать несколько фотографий… Дениз Кудрез?
— Ну конечно. Все что захотите… Не потеряйте снимки Алека. И будьте осторожнее на улицах…
Он закрыл за мной дверь, и я услышал, как он запирает один за другим все замки. Я немного постоял на лестничной площадке. Я представил себе, как он возвращается по темно-синему коридору в гостиную с зеленым и розовым атласом. А там, я уверен, он опять наберет номер, лихорадочно прижмет к уху трубку и, дрожа, но не отрываясь, будет вслушиваться в далекие призывы «Голубого кавалера».