ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 46 сентябрь 2016 г.

Крымские узоры 

Галина Скворцова

Нерекомендованное чтение 1

Тоннель был не узким и не широким. Он являлся совершенным в строительном плане подземным коридором, словно специально созданным для любителей прогулок в стране Агарти. Дорожка из речного песка со временем утрамбовалась до паркетного блеска бессчетным количеством башмаков. По обе стороны от нее пенилась сгущенная зелень можжевельника. Свод покрывали затейливые изразцы, отливающие драконьей чешуей. Птицы, жуки, бабочки проносились в подземелье с жужжанием, мельканием, свистом и уханьем крыльев.
Тринадцатилетний увалень, ученик 7-го «А» класса Лешка Лохнин, увлеченный перспективой яркого свечения в конце тоннеля, торопился к выходу, ожидая чуда. Каково же было его разочарование, когда манящий, густой, подобный коровьим сливам свет оказался тривиальной, как подсиненная простынь, полотном. При ее разглядывании Леша прямо перед носом увидел прямые линии и геометрические углы, в одном из которых застрял крошечный, с маково семя, паучок.
Шаря перед собой взглядом, подросток пытался определить, где находится. Он этим так озадачился, что у него от напряга защекотало в носу. Лешка принялся тереть пятак пятерней и вдруг обнаружил, что не видит собственной руки. Зажмуривая по очереди глаза, он безуспешно силился разглядеть свой орган обоняния. Затаив дыхание, Лоханкин глянул вниз. Ног не было.
«О, черт! Так вот вы какие – деменции», - подумал подросток и отчаянно завертел головой, стараясь сбросить морок. С молитвенной надеждой он воззрился вверх, туда, где, по его представлению, обретался его личный ангел-хранитель. Лешка увидел над собою не одного, а множество ангелов в белых одеждах, но без крыльев и головами вниз. Они сияли, как сахарные головы, а на койке перпендикуляром к ним возлежало нечто совершенно непонятное.
Обернувшись вокруг своей оси, Лохнин расположился поудобнее, чтобы наблюдать действо и иметь возможность оценивать происходящее более или менее реально. Картинка с ангелами тоже перевернулась и приняла естественное положение. Мальчишка обнаружил, что висит, словно дирижабль в небе, под самым потолком до противного белой комнаты. «Любопытно, кто эти снеговики? А-а-а… по всему видать, врачи. Интересно знать, что это за предмет валяется на кровати?.. О! Так это какой-то чел, а не предмет. Где-то этот фейс я уже видел».
Малец напрягся, снова почесал нос, уже не обращая внимание на отсутствие оного, как и конечности. Он вытянул шею (которой тоже не было), прицельно вгляделся в лицо болящего и... оторопел. Больничный саван простыни и разнокалиберные шланги, змеями впившиеся в тело, не помешали Лохнину узнать в бледном толстуне самого себя. В этот момент он все вспомнил.

***

Он вспомнил до мелочей тот слякотный вечер, когда их веселая компашка, состоящая из двух девчонок и трех пацанов, прошмыгнула в проем черной, как эреб, подворотни. Нащупав фонариком ход, ныряющий вглубь, подростки в полном молчании начали осторожное погружение в преисподнюю. Над ними нависали каменные скелеты вымерших двухэтажек.
Некогда проживающие в них военные офицеры, вольнонаемные лица, рабочие и служащие граждане бывшего Советского Союза разбежались в поисках удачи по городам и весям разных царств-государств. Покинутый ими поселок Горный возлежал в окружении крымских степей на плоской, как блин, земле, чем полностью дискредитировал свое название. Никто уже не мог сказать, кто, когда и по какому поводу дал поселению такое имя, поскольку это было слишком давно - то ли при княжестве Феодоро, то ли при владычестве самого царя Гороха.
Каждую пятницу в прорве поселковых задворков школяры кучковались по самому, казалось бы, благому поводу – обмену книгами. Пробираясь в подвальные катакомбы, они топтались по раскрошенным ступеням и кошачьему дерьму. Вдыхая вонь, нескучная лит-банда опускалась на дно, подгоняемая страстью к печатному слову.
Это были чистенькие и с виду образцово-показательные детки, которых учителя так любят ставить в пример ненавистным двоечникам, неуклонно портящим цифры преподавательской деятельности, выраженной в денежном эквиваленте. Над головами снующих на переменках недорослей высились фотографические портреты преподовых любимчиков, пришпиленные к стене учебного заведения под аршинными красными буквами ГОРДОСТЬ НАШЕЙ ШКОЛЫ. Под ними располагалась целая картинная галерея детских смешливых рожиц.
Одна из них принадлежала отпрыску иудейского племени по имени Соня Гусман. Девочка была неумеренно красива и столь же сильна в математике. Каждое лето престарелые интеллигенты родители увозили свое драгоценно чадо в Киев к дряхлому профессору, который лепил из нее звезду физико-математического небосклона. За глаза малолетние завистницы называли ее Гусыней, но в глаза – никогда, потому, что скатывали у нее домашнее задание по точным наукам почти ежедневно и совершенно безвозмездно. Лохнин был тайно влюблен в Соню, что, тем не менее, не было ни для кого секретом.
Второй портрет представлял луноликую кореянку Зину Ким, известную под псевдонимом Кима. Шустрая девчонка, обладала двумя толстыми канатами кос, парой тонких кривых ножек и фантастической прыгучестью. Последнее качество дало возможность ее показателям по прыжкам в длину приблизиться к мировым и, несмотря на средние оценки по основным предметам, «примазаться» к школьным гениям. Фото многократной чемпионки республиканского масштаба на фоне дюжины латунных триумфаторских кубков располагалось в разделе «Спортивные достижения».
Мальчик Гоша Азурашвили, среди однолеток называемый сокращенно Азур, относился к потомкам грузинских дворян. Черноглазый и чернокудрый подросток обожал русскую литературу и один из немногих знал по именам всех русских классиков. Но у него не было ни единого шанса стать филологом, так как с пеленок он был благословлен сколь многочисленными, столь и состоятельными родичами на почетный труд винодела. Он являлся сыном не просто винодела, а директора целого винзавода, хоть и небольшого, но зато непотопляемого ни при каких перестроечных катаклизмах и исправно развозившего вино и коньяк из Горного во все четыре стороны Крыма. Ввиду столь родственного обстоятельства педсоветом было решено поместить Гошину физиономию прямо в центре «галереи».
Макухин Стас по прозвищу Маг «висел» неподалеку от Азура среди отличников по русскому языку и литературе. Он на целых два года был старше своих друзей семиклашек и опережал их в развитии по всем показателям. Маг имел некоторые экстрасенсорные задатки, литературные способности, определенный опыт взрослой жизни и почти неограниченную свободу. И вся эта лафа ему досталась благодаря немощной бабушке, которая в молодости являлась уважаемой в пэгэтэ интеллектуалкой красавицей, ведуньей, а сейчас была обычной старушонкой, передвигалась с помощью клюки и до безумия обожала своего ненаглядного внука. Мальчик лишь изредка виделся с родителями, когда они ненадолго приезжали в Горное из Лиссабона, где зарабатывали свои кровные строительным трудом. Они всегда были озабоченные, удрученные и почти чужие.
Маг был лидирующим звеном пятерки, патронировал своих друзей, приобщая их к культурному чтению и защищая от шпаны. И была эта деятельность для него чем-то смахивающим на складывание пазлов. Он не задумывался над тем, какая получится картинка, но его прикалывал процесс.
Леша Лохнин, музыкант в третьем поколении, поздний ребенок одинокой мамы, недолгое время откликался на обидную кличку Лох. После победы в минувшем году в республиканском конкурсе "Юный виртуоз" он стал именоваться Пианистом. Лешкин портрет красовался на школьной доске в самом верху, как бы предводительствуя над всеми. Это не клеилось с неуверенным в себе подростком. Но фотограф не догадывался о застенчивости музыкального мальчика, поэтому выхватил из обоймы снимков именно тот, где новоявленный маэстро представал в самом смелом ракурсе вдохновения с вихрами торчащими над щекастым лицом, с безумным взором триумфатора под потными очками, с растопыренными пухлыми пальцами, жестоко утопленными в клавиатуре.
Родители, проходящие мимо доски почета, припадали умиленными взорами к этому капищу тщеславия, откуда на них смотрели, смеясь, лики их детищ.
Еще недавно юные читатели обменивались книгами на большой перемене в школьном коридоре, разложив художественную литературу на широком подоконнике, как на столе. Но благодаря одной сенсации, в их жизни, как вынужденная необходимость, появился подвал. Каждую пятницу окунаясь в клоаку своего подполья, они тонули в мутной субстанции неподцензурного чтива, от которого сносило крышу. И, как ни странно, в этом была заслуга... Пианиста.
Алексей Лохнин, возлюбленный сын добропорядочной матери совершил поступок, равнозначный взрыву бомбы. И если тело малолетки не слишком преобразилось, то душу разорвало в клочья.

***

Однажды, когда родительницы не было дома, побуждаемый детской пытливостью, пацан решил выяснить, что лежит на загадочных антресолях. Тото Кутуньо уже много лет строил ему из-под потолка глазки с листа глянцевого плаката, приклеенного к дверцам таинственного вместилища. Аккуратно, насколько это возможно, Лешка отклеил очаровательного исполнителя от крашеной дверцы и разъял фанерный заслон.
Перед юнцом распахнулся настоящий ящик Пандоры, доверху напичканный книжными брусками разных калибров. Схватив первый попавшийся, и кое-как прилепив плакат на место, он слетел сизым голубем с верхотуры и, едва не потеряв очки, стремительно покатился в свою комнатенку – глодать чтиво под названием «Я – Эдичка» Эдуарда Лимонова.
За пару присестов Лохнин проглотил «Эммануэль» пера Арсан, «Жюстину» маркиза де Сада, «Заводного апельсина» Берджеса, «Интердевочку» Кунина и «Камасутру». После этого у него испортился сон, аппетит и здоровый цвет щёк. К его застенчивости добавились недоумение и испуг. По ночам, словно духи неупокоенных, к подростку стали приходить герои романов и проделывать с ним разные штуки. Днем они уходили в свою параллель, забирая с собой часть отроческого сознания и заполняя освободившуюся пустоту послевкусием ночных видений. От этого Леша ощущал половинчатость, двойственность, некую хрупкую фрагментарность, которую он наблюдал у всех китайских легко ломающихся человекообразных игрушек. И сам он, каждый раз присосавшись к новому роман, видел себя куклой, участником театрализованно-садистской игры, придуманной для него звероподобным Карабасом – одновременно сценаристом, постановщиком и режиссером.
Найденный Пианистом в собственной квартире «клад» книгочеями был принят с восторгом. Незамедлительно пришло решение как можно скорей изучить Лешкину тайную библиотеку. А для того, чтобы никому не попасться с компроматом на глаза, место дислокации отыскали такое гиблое, что даже бомжи в него не заглядывали.
В тот фатальный вечер юные интеллектуалы с грехлм пополам ощупью разместились в завалах плесневелого подвала и притихли. Сбившись в кучу над спаренными яблочными ящиками пебятня замерла в напряженном, как дверная пружина, ожидании. И вот из разверстого Лешкиного ранца в свете фонариков показались ядреные корешки свежих экземпляров экстремальной литературы. Юные книгочеи, отшвырнув чувство ложной деликатности, которое они старательно демонстрировали в присутственных местах, жадно набросились на ранец и вмиг расхватали книжки, как печеные пирожки.
Гоша ловко выудил «Тропик Рака» Генри Миллера; Кима зацепила «Парфюмера» Патрика Зюскинда; Соня медлительно, но с решимостью потянула томик с надписью В.Набоков «Лолита». Маг, ухмыльнувшись, наклонился к ранцу нехотя. Ему досталась «Пианистка» Эльфриды Елинек. Детские фигурки оживились.
Все принялись листать страницы, отыскивая в них картинки. На некоторое время полутьма наполнилась абразивным шорохом. Подвал зазмеился тенями. Пианисту показалось, что из недр вышли тролли, вурдалаки, инкубы и, полные жизни, запрыгали, вожделея запретной литературы.
Шуршание продолжалось минуты три, пока не выяснилось, что ни в одном шедевре нет ни единой иллюстрации. Фотографии авторов тоже отсутствовали.
– Во, блин! У меня нет картинок, – пискнула Кима.
– Аналогично, – отозвался Азур.
Соня и Маг промолчали. Все посмотрели на Пианиста.Пианист посмотрел на Соню. Он сказал, меняясь в голосе:
– Ведь я уже объяснял, что в этих книгах не может быть картинок, потому что они написаны для взрослых, – и вспотел сильно, но в темноте незаметно.
В ответ девочка поглядела на Пианиста так, словно перед нею сидел не малолетний толстун с запревшими очками на кнопочном носу, а настоящий мужчина – парашютист, дайвер, всадник на коне, альпинист, Бэтмен и Шварценеггер в одном лице. «Подумать только! Леша Лохнин читает взрослые книги! А ведь он и впрямь небезынтересный кадр, стоит на него обратить внимание. Честно говоря, все эти приглаженные хорошисты предсказуемы и одномастны, как клоны. То ли дело Лохнин Алексей! Личность совершенно неординарная и развитая не по годам – виртуоз, эрудит, утонченный гуманитарий. И ко всему в придачу, не выскочка и не хвастун».
Так думал Пианист, надеясь, что эти мысли принадлежат не ему вовсе, а Соне – самой лучшей девочке на свете. Он даже видел эти самые мысли неким третьим глазом, как они стартуют с русой Сониной головы, устремляются прямиком к солнцу и разлетаются по всему свету в виде снежнобелых почтовых голубей с хвалебными панегириками ему – Алексею Лохнину.
Маг хмыкнул, едко скривив уголок рта. До недавнего времени, пока Лох не стал притаскивать свой чертов сидор, доверху набитый самым пре-самым нерекомендованным чтивом, эта малышня слушала только его и, буквально, заглядывала ему в рот. Он приносил им книги из семейной библиотеки, представляющие для букинистов немалую ценность, поскольку вышли из издательств более полувека назад. Для Мага же они были бесценны.
Эти труды читал и он, и его родители, и многие хорошие люди еще в те времена, когда бабушка была молодою и жила со своей семьей в коммунальной квартире. Многие книги были подарены ко дню ее рождения. Старая женщина рассказывала внучку, кто и когда презентовал ее тем или иным экземпляром, ни разу ничего не перепутав. Она открывала древний, но всегда подклеенный и подремонтированный том, любовно гладила сухонькой ручкой матерчатую корочку со стертыми уголками и улыбалась, вспоминая друзей, многих из которых уже не было в живых. Потом ведунья брала огромную, размером с добрую сковороду лупу в резной костяной оправе и, разглядывая фронтиспис, говаривала: «Ну-ка, давай поглядим, какого ты года рождения. Может мы с тобой ровесники? Хе-хе-хе!..»
Маг любил аромат архаики с размытым свинцовым тоном, сочащийся из потертых кремовых страниц. Любил алые вензели заглавных букв, питающие смыслом текст, как вены питают кровью сердце. Любил льняные и кожаные облачения книг, мускусную отдушку переплетов, золотые клейма тиснений. Но больше всего его влекли картинки. Как только он доставал с полки очередное издание для прочтения, то первым делом просматривал рисунки. Иногда, если изображения не нравились, то парнишка отправлял том на место, извлекая другой.
Иллюстрации точно предсказывали Магу, насколько чтение будет для него интересным. Одни – яркие до пестроты, как крестьянский лубок. Другие – настоящие живописные полотна, вернее, их уменьшенные копии на первоклассных глянцевых листах, перемеженных прозрачными перепонками кальки. Третьи – графика, черные силуэты на белом, но тоже красиво.
Трогая художественные оттиски чувствительными, как соски кормилицы, подушечками пальцев, Маг ощущал тончайшую их фактуру. Ему казалось, что от прикосновений к краскам цвета вспыхивают ярче, исполняясь новыми оттенками и молочной теплотой. От этих касаний в мальчика вливалась особенная сила не равнозначная ни физической, ни умственной, а лишь подобная волшебному сну. И тогда он принимался за чтение.
Он, Стас Макухин, зазывая в удивительный мир литературы своих друзей, приносил им самые лучшие, художественно оформленные экземпляры домашней библиотеки. Так добрый хозяин приглашает путника в собственный дом – теплый, уютный, полный света, красивых старинных вещей и умных книг. Он перетаскал им с добрую сотню томов, среди которых – самые любимые: «Старая крепость», «Хижина Дяди Тома», «Принц и нищий», «Остров сокровищ», «Два капитана», «Пионеры», «Любовь к жизни», «Всадник без головы», «Человек-амфибия», «Ундина», «Маугли» и «Педагогическая поэма» Макаренко. Он давал им читать сказки – русские, украинские, белорусские, узбекские, индийские, скандинавские и, конечно, сказки Пушкина. После школы, Стас водил семиклашек в одичавший каштановый парк. Там, в ветхозаветной беседке, он делился с ними, как государевой тайной, смыслом прочитанного. Он… теперь он стал им не нужен, потому, что у них появилось нечто такое… такое… какое даже показывать нельзя.

Маг встал пружинисто развернувшись, как походный нож, и проткнул остриями плеч и локтей тугой сумрак подвала. Его тень, безобразно корчась, упала на потолок и нависла над четырьмя скученными вокруг фонариков живыми комочками.
– Ну, ладно, пойду я. Бабушка меня ждет, – сказал Маг, нацеливаясь на выход.
Комочки вспыхнули оживлением, обнаруживая готовность вскочить и разбежаться по домам, как то и надлежит благовоспитанным детям.
Неожиданно Пианист громко воскликнул:
– Подождите! Еще не все. Я не показал вам самое главное.
От неожиданности все замерли и уставились на Пианиста. Еще бы! Впервые они услышали настоящий голос этого тюфяка, в котором гнусная свистулька выдавала мутацию связок. При этом Соня смотрела на Лохнина, как ему показалось, выразительнее всех.
Леха быстро погрузил в ранец руки по самые локти и принялся тащить нечто такое, что не желало вытряхиваться по-добру и поскуливало при каждом движении. Азур, схватив лямки, резко их дернул. Котомка, взвизгнув, свалилась под ноги и сдулась. В руках у Лешки оказался пудовый фолиант, весь упакованный в темный лоснящийся сафьян. Под лучами фонариков переплет вспыхивал позолотой орнаментов, петроглифов и рун. По периметру и поперек обложки отливала чеканная медь окантовки и шлевок, которые и издавали щенячьи звуки.
– Секите, какая цацка! Пацы, я такой офигенной хреновины никогда в жизни не видел! – возопил в полной тишине Азур.
– Мы – не пацы, – возмутилась Кима.
– Пардон… Пацы и… барышни, – соксюморонил будущий винодел и протянул руку к диковине, – А ну, давай Пианист, посмотрим, что это за книжонка, – пошутил Гоша вполне неудачно.
– Ой! Какие у нее козырные примочки! – восторгнулась Кима, тыча обгрызенным ногтем в чеканку.
Последовавшая реакция Лохнина была замечена всеми, в особеннояти, Магом. Под испытующими взглядами товарищей Леха подскочил и стал, вцепившись в предмет восхищения, готовый на все, словно держал гранату с выдернутой чекой.
Лишь бросив взгляд на раритет, Стас сразу догадался, с чем они имеют дело. Он различил на обложке символы классической магии, те самые, которые видел в трактатах, хранящихся в бабушкиных шкафах. Чуть ли не ежедневно он втихомолку штудировал старославянский шрифт, впитывая в себя тайные знания с жадностью алкоголика. Прознав о несанкционированных деяниях внука, мудрая чернокнижница даже не пыталась прятать ведомские письмена, зная, что запретный плод особенно сладок. Она лишь постоянно повторяла внуку одно и то же, как заклинание.
– Станислав, ты уже большой мальчик, поэтому должен хорошо понимать, что магия – это не детская забава. В руках дилетанта она может стать оружием самоуничтожения. Твердо помни это и никогда не совершай магических обрядов. По крайней мере… пока не дорастешь до мастера.
И Стас твердо следовал бабушкиным наставлениям. Некоторые мантры он все-таки читал, когда предстояла встреча со сворой одичавших собак или требовалось отсидеть целый час под самым носом учителя незамеченным. Иногда с помощью бабушкиного хрустального шара он заглядывал на пару дней в будущее. Но и только. Маг до чертиков боялся хоть на сантиметр глубже заглянуть в непредсказуемую бездну параллельного мира…
– Маг, зацени! – ошалевал Азур,– Эта фиговина может, как ты выражаешься, доставить нам большое эстетическое удовольствие!
– Кончай понты колоть. Это тебе не журнал «Крымуша». Тут черная магия куда ни кинь. А я с нею не дружбанюсь и вам не советую. Врубаетесь?
– Маг, хорош выёживаться! Твои закидоны – беспонтовые, – встряла Кима, – Будь проще, и к тебе потянутся люди, – добавила она, съязвив.
– Не-а. Уже не потянутся, – отбрил ее Маг.
– Та шо ты гонишь, братан?! Типа, ты козырный перец, а мы все – лохи. Все будет чики-пуки,– Выразился Азур беззлобно. Он по-скоморошьи лыбился и корчил морды, пытаясь смягчить Мага. Но тот был неуклонен.
Пианист, осклабившись и не мигая, как зомби, протянул книгу Стасу. Тот инстинктивно отшатнулся, сделав вид, что не заметил Лешкиного жеста, коротко крикнул «пока» и тут же испарился. Вынырнув на поверхность, Маг притопил по бездорожью прочь от треклятого подвала, обжигаясь, как крапивой, мокрым ветром. Всю дорогу он испытывал острое желание вернуться и отнять у этих малолетних недоумков опасную книгу…

***

…Болтаясь где-то между полом и потолком в реанимационной палате городской больницы, Лохнин мучительно пытался отхронометрировать воспоминания трагедийного финала того злосчастного вечера, когда он осмелился самолично провести чернокнижный обряд. Отрывки произошедшего, словно игральные карты, перетасовывались, мелькали, сами выпадали из колоды и укладывались в цепочку ярких картинок.
Картинка первая. Лешка открывает книгу и читает текст, напечатанный империалом: «Тот, кто хочет получить храбрость, силу, мудрость, защиту от злых сил и неограниченную власть должен сделать следующее; начертать пентаграмму, заключить ее в окружность и произнести заклинание…
Картинка вторая. Пианист стоит на возвышении, выстроенном из хлипкой фанерной тары. В его высоко поднятой руке зажат лист 4- А с толсто начерченной рогатой звездой. Он, как заевшая виниловая пластинка, талдычит абракадабру: "Эм-пе-хе ар-зел га-и-ол…» Семиклашки, замерев, тупо смотрят на Леху. Через минуту Кима с круглыми глазами истошно вопит: «Эй, вы, покимоны, что в штаны наложили!? Или вы не экстрималы?! Приветствуйте вашего лидера!» Она начинает бить в ладоши и приплясывать, выкрикивая заклинание. Азур хватает камень и одурело лупит им по какой-то железяке, вторя Киме. Соня стоит с открытым ртом и просветленно смотрит на Пианиста…
Картинки надолго застряли в колоде, не желая показываться. Потом медленно легла третья по счету. На ней Лохнин видит Соню. Совершенно неожиданно для него, она смотрит ему в глаза взглядом призывным и почти вожделенным. Почти как в той передачке с красным квадратиком в правом нижнем углу, которую в последнее время стали показывать вместо обязательных мультиков в шестнадцать тридцать. Там голая телка стоит на четвереньках задом вперед и, оттягивая указательным пальцем стринги, двигает вверх-вниз тазом, томно косится на зрителя и по-коровьи облизывает клубничный рот…
…От этой картинки Лохнин, зависнувший прямо над головой толстой медсестры, вштыривающей ему в руку иглу, ощутил знакомую тягучую сладость внизу живота и привычно потянулся к мошонке, забыв об отсутствии оной. Его подростковую забаву неожиданно прервала очередная картинка такая яркая, словно включили люстру в сто ламп. Сознание Лохнина помутилось...
…Вот он, Пианист, стоит на высоченной горе в лучах заходящего солнца. Где-то внизу удивительно стройно и проникновенно звучит Лакримоза Моцарта в совместном исполнении Краснознаменного ансамбля имени Александрова и большого хора мальчиков. В небе гремит триумфальный салют и опадает на землю розовыми бутонами. У подножия горы скачут три камлающие фигурки. Они гремят тамбуринами и скандируют осипшими голосами магическое заклинание. Ото всюду к горе движутся и перемешиваются между собой огни. Это – глаза диких зверей и факелы в руках людей. Львы, тигры, слоны, олени, обезьяны, анаконды приближаются и замирают, подобострастно распластываясь под взором своего властелина Алексея Лохнина. За ними следуют одноклассники, их родители, училка по фо-но, пьяный дворник, класснуха Маруська в офигенном декольте и юбке, слегка прикрывающей зад.
Директриса размягченно, как гнилой арбуз, катится самая последняя. Утонув в толпе, она пролазит вперед и взмахивает факелом. Все валятся на колени и, блестя в свете огней марионеточными, словно навощенными, лицами, вопят: «Алексей Лохнин, ты – наш повелитель! Делай с нами все, что тебе угодно!»
Пианист в упоении взирает на окрестности, погруженные в зелень трав и деревьев. Река широкая, как небо, и длинная, как вечность, течет неведомо куда. Птицы нимбом кружатся над Лехиной головой, под его ногами – море из плоти и крови. Он истошно орет, скрежеща зубами и потрясая кулаками:
– Вот вы где у меня! Вот я вам!
– О, господин! Пощади нас! – рыдает человеческое стадо, заглушаемое воем зверей.
Возвышаясь над всем миром в лучах заходящего солнца, Лохнин с упоением рисует себе кровавые сцены расправы со своими обидчиками, всеми, кто обзывался, деньги отнимал, кто отметки ставил несправедливо, кто заставлял Шостаковича учить, кто метлой замахивался, кто у мамы вымагал деньги на ремонт школы… Все, что он прочел в газетах, журналах, маминой библиотеке, что видел в американских боевиках, в Новостях и в жуткой передаче про криминал с ведущим Стогнием – все это он быстро поджигает, как инквизиторский костер.
Заходящее солнце, вздрогнув последним лучом, меркнет. Факелы гаснут, и становится совершенно темно и тихо. Вдруг, у подножья горы раздается звериный рев и человеческий вой. При слабом отсвете Млечного Пути не на шутку струхнувший Лохнин с трясущейся брыжейкой и расходившимися коленками вперивается во тьму. Он пытаясь рассмотреть, что делается у основания его пьедестала. Невольно взгляд падает вниз, и он видит, что стоит не на величественной горе, а на гигантской куче человеческий черепов. В ужасе он орет, срывая голос, и летит головой вниз в какую-то шахту без дна. Следом за ним скачут черепа, щелкая челюстями и впиваясь ему в мягкие части тела. А где-то рядом раздается сатанинский хохот бафомета и свист его черного плаща. Когда кажется, что сердце разорвалось в клочья и смерть уже наступила, Пианист слышит в голове щелчок некого тумблера, после чего мгновенно оказывается вне всякой опасности в живописном тоннеле с ярким светом в конце него…
…После первого потрясения и обнаружения себя в больничной палате Лешка Лохнин открыл новые свойства своего существа. С радужным чувством он колесил вдоль и поперек стерильного больничного пространства. Словно персонаж перевернутых картин Яцека Йорки он истоптал по стенам и потолку все их диагонали и параллели. В состояние абсолютной эйфории он впал, когда понял, что умеет парить в воздухе и попадать куда угодно через какие угодно препятствия совершенно безо всяких усилий. Но вскоре его радость вытеснилась смертной тоской.
С сочувствием взглянув в белое, как у гейши лицо своего второго, вернее, первого Я, Лохнин для начала отправился прогуляться по больнице. Проходя сквозь стены, предмла с мертвыми лицами. Страдальцы валялись по пять-шесть человек в одной палате, как колоды. У одних была ампутирована нога. У других из голых животов торчали трубки для отвода мочи, желчи или кала. Третьи без видимых повреждений лежали трупами на провисших панцирных кроватях. Изредка кое-кто поднимался со своих одр и сомнамбулически полз по коридору. Лохнин видел людей в белом деловито снующих повсюду и ловко производящих разнообразные манипуляции над болящими, словно то были не люди, а предметы производства, подлежащие вытачиванию, починке, компоновке и крепежу при помощи болтов, сварки и кувалд по технологическим стандартам и чертежам.
Проникнув за стены реанимации и операционной, Лешка не смог ни на шаг продвинуться вперед. Небесная сила очертила пятачок ойкумены для беспомощных тел, временно покинутых душой, и самолично защищала его от вторжения извне чего бы то ни было. В морг Пианист не пошел – страшновато. Но он видел, как четверо здоровенных медбратков в халатах подвезли к «парадному» крыльцу мертвецкой каталку, укрытую белой простыней, из по которой торчали голые зеленоватые ступни. А в это же время с противоположной стороны морга, от черного его входа четверка таких же накачанных ребят, но уже в джинсе и берцах понесла к катафалку увесистый нарядный гроб с белыми кружавчиками. Пианисту это напомнило телесюжет о производстве полуфабрикатов. На входе – неприглядное сырье, на выходе – упакованный продукт.
Леша – тепличный цветок, музыкально одаренный ребенок с тонкой нервной организацией – угрюмо бродил больничными коридорами никем не замечаемый. Его преследовали видения человеческих ран. Впервые он столкнулся лицом к лицу с болью, страданием и смертью. Сам он находился между небом и землей и не совсем понимал, что с ним происходит. Парнишка надеялся, что это всего лишь кошмарный сон, что проснувшись утром, он помчится в школу, на ходу чмокая в щеку маму и прихватывая со стола пару учебников. Он, как обычно, отправится туда, где его ждут друзья, увлечения, книги. А потом сон забудется, и его подростковая реальность обретет прежние прочные очертания. Но внутренний голос сказал ему совсем другое: «Леха, ты изрядно набедокурил, и теперь только одному Богу известно, что с тобой будет дальше, – Помолчав, голос жалобно добавил, – Бедная-бедная твоя мама». Мальчонка горько заплакал, не имея шанса ни заявить о себе, ни хотя бы утереть слезу.

Лешка не успел отойти в сторону, когда вынырнувшая из-за угла бригада скорой помощи, облепив каталку с окровавленным мужчиной, пронеслась сквозь него. Истерично крича и гремя, все скрылись в операционной. Провожая их взглядом, Лоханкин услышал за дверью сартира, тихие стоны. Минуя перегородку, мальчишка увидел на унитазе всем телом дрожащего от слабости старика, совершающего безуспешные попытки подняться на тонкие журавлиные ноги. Леша потянулся к страдальцу, чтобы помочь. Тут он выяснил для себя, что ровным счетом ничего не может, так как является бестелесным духом, призраком и более ничем.  Скорбно вздохнув, он отвернулся от бедняги, бесшумно отделился от пола и, с надеждой глядя в небо, полетел прочь от этого смрадного вместилища человеческих трагедий