Семен Ваксман

ВАКСМАН СЕМЁН ИЕГУДОВИЧ (25.01.1936, с. Птичье Изобильненского р-на Ставропольского края), канд. геолого-минералогических наук (1984), поэт, член Союза российских писателей (2002). В 1959 г. окончил геологический факультет Московского нефтяного ин-та, получил специальность «инженер-геолог-нефтяник». В 1959 - 1963 гг. занимался поисками нефти и газа в Приморском крае. С 1963 г. живет в Перм. обл. В 1963-2002 гг. работал в тресте «Пермнефтегеофизика», Геолого-поисковой конторе, институте ПермНИПИнефть, в геологическом отделе объединения «Пермнефть», впоследствии ООО «ЛУКОЙЛ-ПЕРМНЕФТЬ». В 1967 г. в Перм. книжном издательстве вышел первый сборник его стихов «Лик Земли», в 1989 г. была опубликована первая повесть «Златые горы». В 1997 г. вышла в свет книга «Условный знак Пермь» - посвящённая, истории открытия перм. системы в геологии, удостоенная диплома последнего всесоюзного конкурса на лучшую науч.-популярну книгу. В 2005 г. вышла книга «Путеводитель по Юрятину», рассказывающая о связи творчества Б. Л. Пастернака с Пермью.
Краевед. интересы С. И. Ваксмана связаны с историей открытия в Перм. крае Перм. геологической системы, с пребыванием на территории края Р. И. Мурчисона; а также с историей литературной жизни края: пребыванием в Перми А. П. Чехова, Б. Л. Пастернака и др. Соч.: Лик земли: Стихи. Пермь, 1967; Златые горы: Повесть // Пульс, 89. Пермь, 1989; Условный знак – Пермь. Пермь, 1991; Я стол накрыл на шестерых // Третья Пермь: Лит.-худож. альманах. Пермь, 1999. Вып. 1; Стихи // Лабиринт. Пермь, 2000. № 1; Липа цветет // Пермский пресс-центр. 2000. № 6; Пермский сюжет // Пермский пресс-центр. 2000. № 8; «Я стол накрыл на шестерых»: Главы из романа-эссе // Лабиринт: Лит. альманах. Пермь, 2001. № 2; Три сестры никогда не уедут в Москву // Пермский пресс-центр. 2002. № 13; Леша // Кама: Лит.-худож. альманах. Пермь, 2003. Вып. 3; Звездная ворга // Звезда. 2003. 22 мая; Генерал Леонов: Космические записки с пермской земли // Пермский пресс-центр. 2004. № 21; Путеводитель по Юрятину. Пермь, 2005.

ВСЯ ЗЕМЛЯ,

или

ЗАПИСКИ О РОДЕРИКЕ

МЭРЧИСОНЕ, КОРОЛЕ ПЕРМСКОМ,

СИЛУРИЙСКОМ И ДЕВОНСКОМ

Роман

- Сначала в Пермь… - тихо говорил Чечевицын.

Чехов. « Мальчики»

КОЛОКОЛЬНИКОВ ПЕРЕУЛОК

Антон Павлович любил Москву, особенно тихие ремесленные переулочки, сбегающие со Сретенского холма к Трубной улице, - Пушкарев, Печатников, Колокольников, и сам он одно время жил на Грачевке, то есть на той же весьма непрестижной Трубе. Семейная легенда выводила родословное древо на Андрея Чохова, отлившего когда-то Царь-пушку, может быть, в этих краях, где-нибудь в Пушкарёвой слободе.

И колокольный звон Чехов любил. В одном из его рассказов действие происходит в Москве, опять же возле Трубы, в Колокольниковом (у Чехова – Колокольном) переулке, а именно в «четвертом доме от угла». Это мое родное гнездо - дом номер восемь, квартира шесть. А в квартире номер четыре жил мой лучший друг Волик - Всеволод. Мы даже ели с Воликом из одной тарелки, обнявшись: Я держал ложку в правой руке, а Волик в левой. Его родители – дядя Андрюша и тетя Корочка, Конкордия Ивановна Толстихина. Диковинные имена у Толстихиных - и московских, и питерских: Нестор Иванович, Олимпиада Ивановна – тетя Липочка, Октавий Несторович. Бабушку звали Глафира Фортунатовна! Правда, питерский двоюродный брат Волика – Игорь. Это понятно – «свет светлый Игорь и ярый тур Всеволод!»

Когда Игорь приезжал в гости в Москву, на черной лестнице начинались химические опыты со взрывами. Мы же с Воликом много лет тупо вели тайные раскопки за флигелем, где жил Юрка Фомин, у внутренней стены Рождественского монастыря. Юрка с упорством дятла намечал места, где могла быть зарыта библиотека Ивана Грозного.

Во дворе нашего дома старая кирпичная стена в пятнах краски, с выкрошенной кладкой, с проломленным брандмауэром, - такой и должна быть настоящая стена. Лаз, выводящий в Печатников переулок и дальше на Рождественский бульвар, не каждый мог найти, и далеко не всякий мог в него пролезть. Перед самой стеной была настоящая земля, как в деревне, и можно было играть в ножички. Проигравший зубами вытаскивал из земли спичку.

Вечером от прогретой брусчатки горбатого Колокольникова переулка поднималась волна теплого воздуха, обнимала нас, маленьких, уходила вверх, туда, где взрослые. На Сретенке и внизу, на Трубной, теплый воздух был другим, более плотным, он не поднимался волной, а струился над асфальтом, как вода. Будто бежишь по краю озера, будто брызги теплой воды летят от сандалий, и цветущий май, и разматывается в руках катушка суровых ниток, и воздушный змей играет над головой.

А потом была весна сорок пятого года, девятое мая! Какие лица были в этот день у измученных войной людей, какие облака, какая музыка из окон! Как летел над Цветным бульваром довоенный быстрый танец «Цветущий май»! В подшефном госпитале на Мещанской, сразу за Садовой – Самотечной Юра Фомин пел «Мы летим, ковыляя во мгле», и мы все подпевали:

Вся команда цела,

И машина дошла

На честном слове и на одном крыле!

Слепые летчики показывали друг другу ход воздушного боя точными движениями рук.

Фуражки мы носили, сильно надвинув козырек на глаза, чтобы получился профиль адмирала Нахимова, как на новом ордене. На витрине «Пионерской правды» у здания Советского информбюро на Рождественке печатали с продолжением «Охотников за жень-шенем».

- Поехать бы в дебри Уссурийского края, - сказал Волик. –Там уссурийские тигры. Там виноград растет.

- Дикий виноград.

- Сам ты дикий. Там тигры, лианы. Там бархатное дерево. Там утки-мандаринки. Живут на деревьях, смешные.

- Сам ты смешной.

В тот день, когда мне попал в руки «Остров сокровищ» Стивенсона, я не пошел в школу. Какая школа? Убрать сходни, поднять якоря, поднять паруса! В море, на четыре ветра! Волна ударит водяной пылью в лицо, паруса схватят ветер. На нашем корабле три мачты: фок-мачта, потом грот и на корме бизань-мачта, и бушприт от форштевня с кливерами, и звенят натянутые снасти.

Какая может быть школа, когда в трактире «Адмирал Бенбоу», что на берегу Бристольского залива, Черный Пес уже нашел Билли Бонса. Слепой пират Пью уже вручил ему черную метку! За окном нашей комнаты начала наливаться синева зимних сумерек, когда одноногий Сильвер прислонился спиной к бочке из-под яблок, где сидел Джим Хокинс. Много позже я вычитал у Юрия Коваля, что самая легкая лодка в мире сделана из бамбука, найденного в подвале дома в одном из сретенских переулков – вот почему в них всегда запах соли и водорослей, вот почему шумит прибой в водосточных трубах!

В седьмом классе мы писали сочинение «У меня растут года».

- Раньше я хотел быть, - Волик загибал пальцы, - капитаном подводной лодки дальнего, самого сверхдальнего плавания – раз, художником лучше Репина – два. Теперь я твердо знаю: я буду физиком. Физиком-ядерщиком. Только МГУ. Только физфак. По Резерфорду, существуют только две науки – физика и химия, причем химия есть часть физики. Кроме того, есть коллекционирование марок. То, чего нельзя посчитать, - несерьезно. А ты что написал?

- Кем угодно, только не врачом и не учителем.

- Это почему же?

- Страшно.

А Юрка Фомин написал: «Моя мечта стать летчиком». Его и прозвали «Моя мечта». У пушкинского одноклассника Федора Матюшкина было два прозвища: одно простое – «Федернелке», другое – «Плыть хочется». Матюшкин стал моряком и совершил кругосветное плавание (кругосветное плавание – совершают!). Юрка же окончил Ейское авиационное училище и стал летчиком-испытателем на авиазаводе. Была у него еще одна страсть – «женская фигура гитары дорогой». Он считал себя вторым гитаристом в Советском Союзе после Иванова-Крамского. У него уже была девушка. Ее звали Таня. Он даже водил ее в театр Образцова, на спектакль «Под шорох твоих ресниц».

Вечерами у Толстихиных заваривались три разноцветных чайничка, зажигался свет под оранжевым абажуром. Он густо ложился на скатерть и мазками – на складки в углах так, что они казались синими. В углы комнаты уходил рассеянный свет, сладкая просвеченная темнота. Блики приходились на полку с «золотой библиотекой» сказок. Я прочитал все томики на этой полке. Каждую книгу, которую я уносил, - шотландские, британские, русские, французские, японские сказки - дядя Андрюша заворачивал в плотную бумагу, он называл ее крафт-бумагой.

В розетках варенье: из кондитерской на Сретенском бульваре рядом с кафе «Ландыш», домашнее из лимонных корочек, райских яблочек и сухое киевское – цукаты; калорийные булочки - от Филиппова. После чая за столом читали вслух: Киплинг, Житков, Бианки, Пришвин, Андерсен.

- Мы приехали в Москву, Андрюша, в двадцать третьем году? Или в двадцать втором? Большая компания из Иркутска, и Коля Охлопков был первый среди нас. Все бредили искусством, ВХУТЕМАСом, и я тоже бредила. Андрюша был футуристом, кубистом, работал с Татлиным. Но ведь надо жить, надо чем-то жить. Мы ютились на чердаке. Я бросила живопись.

- Корочка была одной из лучших рисовальщиц Москвы, а стала лучшим знатоком химии красок, природных пигментов, красок Дионисия, работала с самим Ферсманом.

Дядя Андрюша притушил верхний свет в своей комнатушке, где в углах копились запахи красок; папки, книги по искусству проступали в полумраке. Он раскладывал картоны.

- Это эскизы к роману Ажаева «Далеко от Москвы» про наши родные иркутские места - чистый рисунок. Фаворский, мой учитель, так говаривал : «Рисовать – это всегда радость. Когда я учился, радость была только по воскресеньям, а теперь рисую каждый день, и радость – каждый день». Про Делакруа, пишущего картину, говорили: это лев, пожирающий кусок мяса. А я не могу постигнуть синеву Байкала! Не хватает мастерства, внутреннего натиска. Копируешь Ван Гога – не знаешь, как утвердить видимое, но ускользающее. Вроде мерцает что-то, но у меня клеенка получается. А это корочкины альбомы - выкраски синего цвета. Лазуриты – это холодный огонь. Скрижали Моисея на горе Синай – из лазурита. Ван-Гог шел от желтых подсолнухов к глубокому синему цвету Гогена. Ведь так, Корочка?

- Не знаю, Андрюша. Чистый лазуритовый тон дали ему импрессионисты. Но я что хочу сказать: у нас нет хороших выкрасок лазурита! Мы не умеем его обогащать.

- Лазурит почему-то рòдится или на заоблачных высотах, под синим небом Анд или Памира, или же у нас на Байкале, в Слюдянке, возле самой синей в мире воды!

Я спал на горбатом деревянном сундуке, обитом железными полосами, несколько напоминающем опрокинутый бочонок из-под яблок на палубе шхуны «Испаньола». Всю стену нашей десятиметровой комнаты занимала огромная карта Советского Союза - двадцать пять километров в сантиметре. Условный знак государственной границы - точки и тире. Возможно, они обозначали пограничников с собаками, вроде знаменитого Карацупы с его верным Индусом.

В Байкал с его лазуритом я упирался коленками, а перед глазами была мощная дуга Сихоте-Алиня, ровная линия побережья Японского моря, озеро Хасан, Владивосток, город Ворошилов, ныне Уссурийск, рыбье тело Сахалина, даже плавник можно различить – мыс Терпения, а рыбий хвост – мысы Крильон и Анива, разделенные заливом. Дальше, как буйки рыбачьей сети, вставали из океана Курильские острова:

Итуруп, Уруп, Онекотан!

Или так:

Кунашир, Уруп, Шиашкотан,

Симушир, Шумшу, Онекотан!

Мы с Воликом здоровались на японский манер: Шикотан! -

Онекотан! - Конници-ва!

Ниже обреза карты - потеки, разводы на стене. Если присмотреться, не сразу, конечно, но увидишь высокую волну с гребнем, разбитым в брызги, как у Хокусая.

Я засыпал на слове «Онекотан». Я еще не знал, что мой дом будет на Дальнем Востоке, как раз в том месте долины реки Суйфун, где Уссури-Ханкайский линеамент (красивое слово!) пересекает Сихоте-Алинь, как полоса света от проходящей по переулку машины, дрожа, продвигается по потолку нашей комнаты и уходит на восток, в Японию, разделяя острова Хонсю и Хоккайдо.

Когда я одолел последний томик «золотой библиотеки» сказок, тетя Корочка дала мне научную книгу: Ферсман, «Цвета минералов». С тех самых пор я знаю наизусть шкалу Мооса, то есть, шкалу твердости минералов, могу выпалить и хромающее двустишие с внутренними рифмами:

тальк – гипс - кальцит – флюорит –

апатит, ортоклаз,

кварц – топаз – корунд - алмаз.

Я в грязи цвет открыл, я грязь полюбил – красноцветы и пестроцветы, весеннюю черную, непролазную, блестящую полевую грязь, буро-красную лесную землю, покрытую осенней листвой средней полосы!

Однажды мы с Воликом отправились из парка Горького по Крымскому мосту в кинотеатр «Авангард» (его давно снесли), где шел лакировочный фильм с заманчивым названием «Поезд идет на восток». Потом пошли вверх по Калужской (ныне Ленинский проспект) – там высилась громада трех институтов, сросшихся крыльями: в центре Горный с колоннами, слева Нефтяной, справа Институт стали имени Сталина – ИСИС. Потом Сталина убрали, но аббревиатуру сохранили: Институт стали и сплавов (хотя сталь тоже сплав). Слева толпились студенты в куртках с эполетами золотого шитья, в фуражечках с высокой тульей, со скрещенными молоточками – вот чего надо держаться, вот где она, мощь державная страны советской, - Московский нефтяной институт имени Губкина, геологоразведочный факультет! Нефть - это кровь промышленности!

На первой лекции Владимир Сергеич Князев сказал: «Друзья мои, вам неслыханно, фантастически повезло, вы будете заниматься самым интересным делом на свете – поисками и разведкой нефтяных и газовых месторождений. Вы увидете горы в микроскопе. Вы научитесь смотреть под ноги - на Тянь-Шане, на Сихоте-Алине, у черта на куличках, в Москве, наконец! Набережные, мосты, придорожные камни, музей под ногами – всё это ваше. Колонны метро - чего там только не увидишь!»

В ковбойских фильмах с Гойко Митичем (ФРГ-Югославия) самым интересным оказалась не погоня в Большом Каньоне, а сам Большой Каньон - простирание и падение слоев. Диабазы, прорывающие известняки, вот что волновало по-настоящему. Обнажение глин переходило в закат.

В Третьяковке я разглядывал не «Явление Христа», а скромный этюдик Иванова «Камень и вода». Как этот валун блестит в брызгах, как его макушка горит на солнце! В метро на станции Кировская я стоял у колонны, разглядывая уфалейский мрамор, серый, волнисто-слоистый. Трещины – разрушенный пейзаж, навевающий меланхолию. Уже ломали кафе «Ландыш» и Тургеневскую библиотеку.

Князев научил нас определять минералы в шлифах – тонких срезах породы, закрепленных в слое прозрачного канадского бальзама. Положишь шлиф на предметный столик поляризационного микроскопа, шевельнешь верньером в скрещенных николях, и открывается блистающий мир: кварцевые массы, подобные тающим снегам, слюда, гордый оливин, ломающий плагиоклазы по номерам.

Записи Князев велел делать в полевых книжках вечного хранения, писать только на правой стороне, слева – кроки, рисунки, разрезы, колонки. Не запишешь – всё пропадет, все уйдет в культурный слой. Писать только карандашом, обязательно карандашом, ведь чернила могут размыться дождем. Карандаши лучше кохиноровские, артикула ТМ, которые не мажут и не царапают бумагу. В полевой период работа от светладцати до темнадцати; геолог должен быть гончей, которая идет по следу, в кровь разбивая лапы. Потом камералка - хороший свет, отличная бумага, обволакивающая музыка, заточенные карандаши, мягкие чешские резинки, миллиметровка в планшетах, хорошая, без крупинок, тушь – лучше ленинградская, чем березниковская.

Геологические системы расположились в голове листами каменной книги снизу вверх – от кембрия до четвертичной системы, квартера, четвертички. Только одна система названа в честь города – пермская. Москва же дала свое имя только одному из ярусов карбоновой системы.

Волик, как почти все ребята на физфаке, рвался на «ядро». Экзамен по теоретической физике принимал сам Ландау и всей группе (потом из нее вышли академики и лауреаты) выставил «неуды». Льва Давидовича вызвали в деканат: «Неужели все такие олухи?» - «Представьте себе, это так. Флуктуация кретинов, колоссальная флуктуация кретинов!»

Волик сильно огорчился, когда его распределили в Институт акустики, на судно «Витязь» к академику Бреховских, который занимался распространением звука в морях.

У Волика ужасный почерк, и я переписал для него текст диплома. Он в знак благодарности переписал мой диплом. Я сопротивлялся, но у Волика, известно, железная воля.

Так получилось, что мы поехали на Дальний Восток втроем – Волик, я и мой институтский друг Вадик Тихомиров. Отец Вадика Иван Сергеич был проводником в нашем вагоне поезда номер один Владивосток – Москва. Он шутил: «Омск – Томск – Ачинск – Москва – Чита – Челябинск! Ухта - Инта и Воркута, и далее везде! А поезд шел чик-чик-чик-чик - в Чикаго!» На станции с названием «Ерофей Павлович», в том месте, где сибирская чугунка пересекает Урку, приток Амура, он в третий раз сменил нам постельное белье и принес из привокзального буфета пирожки с медвежатиной.

ГЕОФИЗИЧЕСКИЙ ПОСЕЛОК

Врезанный в сопку владивостокский вокзал так походил на Ярославский, что я невольно обернулся в поисках Казанского с золотым петушком на шпиле. И так захотелось в Москву, в Москву, в Москву, домовитую, родную, где так долго и пряно цвели липы, и прохладны были знакомые подворотни, и с Рождественского бульвара неслись машины вниз, на Трубную площадь, к бульварам и к Неглинке, и город хотел удержать меня хотя бы этим спуском, и дождем, и цветением лип. И вдруг в шесть утра радио Владивостока начало вызванивать позывные - вступление к «Хованщине», «Рассвет над Москвой-рекой», и горло сжало.

Качаясь после недельной дороги, мы пошли куда глаза глядят, и в столовой нам подали меч-рыбу, и в «Союзпечати» я купил открытки «Так цветет жень-шень», а в книжном - «Древние памяти» Шергина и «Моби Дик» Мелвилла - любимую книгу российских бродяг, и открылась нам Спортивная гавань с красными буйками, с голубыми яхтами «Полюс» и «Чилим», и облака повторяли очертания бухты, и солнцем полна голова, и в дымке домà на том берегу, и волна вдоль берега легавою бежала, высунув язык. Мы ушли на самый дальний край косы и бросились в синюю воду. Опомнились, когда начался прилив, а на том берегу Амурского залива солнце отразилось в окнах домов, и было больно на него смотреть. Вадик раскрыл том Мелвилла: «Одни облокотились о парапеты набережных, другие сидят на самом конце мола, третьи заглядывают за борт корабля, прибывшего из Китая, а некоторые даже вскарабкались вверх по вантам, словно для того, чтобы еще лучше видеть морские дали. И ведь это всё люди сухопутных профессий. В чем же тут дело? Разве нет на суше зеленых полей? Что делают здесь эти люди? Но взгляните! Всё новые толпы устремляются сюда, подходят к самой воде, словно нырять собрались. Удивительно! Они не удовлетворяются, покуда не достигнут самых крайних оконечностей суши; им мало просто посидеть вон там, в тени пакгауза. Нет, им обязательно нужно подобраться так близко к воде, как только возможно, не рискуя свалиться в волны. Тут они и стоят, растянувшись на мили, на целые лиги по берегу. Сухопутные горожане, они пришли сюда из своих переулков и тупиков, улиц и проспектов, с севера, юга, запада и востока. Но здесь они объединились. Объясните же мне, может быть, это стрелки всех корабельных компасов своей магнетической силой влекут их сюда?»

Мы стоим на песчаной косе в Спортивной гавани, на краю земли, втягивая запах водорослей и вглядываясь в коричневую дымку на горизонте, плывущую в голубизне. Мы были вдвоем у края континента, а где-то на берегу Берингова моря, может быть, так же стоял наш однокурсник Олег Супруненко, калининский стипендиат, неожиданно распределившийся в Петропавловск-Камчатский, как и мы добравшийся до самой крайней оконечности суши.

Нам с Вадиком плыть всего-то за гривенник до мыса Диомид. Волик отправился на «Витязь», флагман научного флота. Рядом с ним не менее знаменитая немагнитная шхуна «Заря» - длинный бушприт, медные ручки, отполированные ладонями поручни. На пристань брошен трап, но медная вежливая табличка предупреждает: «Визитов нет».

Волик не сказал, чем он будет заниматься на «Витязе», только усмехнулся: наш «Витязь» раньше был банановозом, а самый первый «Витязь» привез на Новую Гвинею Миклухо-Маклая.

- Понял. Военная тайна.

Мы с Вадиком остановились в сто пятом номере гостиницы «Золотой Рог» - каюте со скошенным потолком, и сон на краю континента был глубок. Утром отправились на Океанский проспект в Приморское геологическое управление к главному геологу Игорю Ипполитовичу Берсеневу, оттуда в Уссурийск, потом на Развилку, в долину реки Суйфун, в Геофизический поселок - искать нефть в отрогах Сихоте-Алиня, в межгорной впадине между грядой полуострова Муравьева-Амурского, на котором стоит Владивосток, и китайской границей.

В Штатах, где Хрущев стучал башмаком в ООН, ему сильно понравился город Сан-Франциско с Золотыми Воротами – чудным мостом через залив. Возвращался на родину Никита Сергеевич через Владивосток, маленький, закрытый, упрятанный в сопки город с уютной бухтой Золотой Рог.

- Вот что, Штыков, - сказал он приморскому партийному секретарю. - Надо превратить Владивосток в советский Сан-Франциско. Надо сделать его визитной карточкой Советского Союза на Дальнем Востоке! Что тебе для этого нужно?

- Нужна строительная база.

- Будет тебе Главвладивостокстрой.

- Нужен мазут для флота.

- Нефть я тебе из Туймазов не погоню. У себя пошукай. Может, и найдешь топор под лавкой. Вот так, крестьяне.

И первый секретарь ЦК КПСС, прицелившись золотым пером, подписал указание о создании Суйфунской нефтяной партии.

Берсенев разглаживал свою ученую бороду. Ничего он не мог понять в Мингео. Сквозь плотный шум машин со стороны Пресни на Большую Грузинскую доносился странный звук, слабый, будто дальний скрип уключин. На старой территории Зоопарка между прозрачными весенними деревьями даурский журавль, вежливо ступая бамбуковыми ногами, деликатно погружал длинный клюв во влажную землю. Посреди пруда игрушечный человечек беззвучно вбивал круглые камни в искусственный островок. Ялик лежал на боку.

– Гурген Павлович, какая может быть нефть в Сихоте-Алине? Ведь даже О’Генри писал: «Это так же бессмысленно, как искать нефть в гранитах». Олово, цинк – другое дело.

- Я вами весьма осержен, Игорь Ипполитыч. Вы не понимаете политики. А я за свою сознательную и бессознательную жизнь много собак съел по этому вопросу. Лично я противился всеми фибрами и жабрами, но пойми, это указание Первого секретаря, - Гурген Павлович поднял палец, - следовательно, директива. Вот в чем соль зарыта. Возьми четыре угольных станка с Сучана, там уже нечего искать, и прямо с этого времени начинай бурение в долине реки Суйфун.

- Долина реки Суйфун залита базальтами. Придется бурить «wild cat».

- Вайлд кэт?

- Да, «дикие кошки», скважины без обоснования.

- Надо, чтобы мы без стыда и совести могли, глядя в глаза всем и каждому, сказать: мы решили ваши предложения, дорогой Никита Сергеевич. Деньги на нефть нам дают в большом квадрате.

- На олово бы добавить пару миллиончиков.

- На олово ни копья.

Гурген Павлович уже смотрел в окно. Шелестел легкий весенний дождь. Пруд потемнел, трепетал под ветром. Игрушечный человечек на ялике приблизился к берегу, бросил весла и побежал под тент кафе «Пеликан». Когда-то там подавали необыкновенно вкусные маковые баранки, мягкие, осязаемо зернистые.

Геофизический поселок состоял из сборно-щитовых времянок, собранных в каре. В центре – камералка со столами, заваленными образцами, с железной печкой, с щелястыми стенами, завешанными плакатами: «Одиночные маршруты приводят к несчастью», «Остановись, когда ослеплен транспортом» и, над вешалкой - «Не забудь надеть каску».

Михал Иванычу Варачеву, нашему геологу-прорабу, в том давнем году, первом году хрущевской семилетки, стукнула сороковка – это срок. Но чувствовал он себя пацаном. У него была своя система, казалось бы, мелких, но на самом деле чрезвычайно полезных привычек. Например, горячий обед в любом положении. В час дня он бросал все дела и принимался разминать жесткий брикет концентрата. Спички Михал Иваныч всегда хранил в аммонитной бумаге, не пропускающей воду. Портянки он признавал только байковые, в самом крайнем случае из фланели. Когда бывало шибко тяжко, он насвистывал мелодии Гленна Миллера из «Серенады солнечной долины»: «Мне декабрь кажется маем», « В настроении», «Лунный свет», а если уж совсем туго приходилось, бацал «Чаттануга-чучу». На пижонские геологические сапоги с отворотами и мушкетерскими пряжками он набил стальные подковки. Помогала ему эта самая «чучу», и эти веселые американские парни в пиджаках с вот такими плечами, и встают все тромбоны и все саксофоны. Невеста Гленна Миллера ходит, волнуется – где жених? Все на ушах, а он в это время раскатывает под такую шикарную музыку с Соней Хейни, молодой, если не сказать юной девушкой, просто жуткая история, жуткая трагедия. Правда, какая может быть особенно жуткая трагедия, если у них есть ванна, горячая вода, если им не надо каждый день топить печку?

У Михал Иваныча была даже накрахмаленная скатерть – не кухонная клеенка, прорезанная и прожженная, а именно скатерть. Газетка на столе – ни в коем случае. Жил он, как живут геологи при буровых, - в тепляках, разборных сооружениях из пронумерованных бревен. Тем не менее он любил расстелить скатерть, поставить в центр стола печенье «Садко» в коробке. Он очень любил именно печенье «Садко» в коробках. Жаль, что здесь не достанешь индюшку, чтобы в хорошую минуту приготовить ее с черносливом.

Большая светлая мечта была у Михал Иваныча– открыть нефть. Но открыть ее непременно в новом регионе! Потом можно выйти на пенсию и поселиться в каком-нибудь научном городке, вроде Дубны, чтобы вокруг было много молодежи, творческой молодежи, идущей по тропе науки.

До Суйфуна он работал в Минусинской впадине. Когда выяснилось, что в Минусе нефти нет, он перебрался в Западно-Сибирскую низменность. Проводившееся здесь долгие годы бесплодное бурение породило некоторую безысходность, но огромные пространства оставляли надежду. Опорные скважины, расстояние между которыми сотни километров, медленно продвигались на север. Это опорное бурение многие называли «афёрным».

Почему бурили на юге? Да посчитали, что нефть нужна не где-нибудь в болотах, в тундре, а рядом с железной дорогой. Когда-то министр путей сообщения Лазарь Моисеевич Каганович толстым синим карандашом отмерил сто километров к северу и к югу от Великого Пути: «Здесь ищите! Найдете – пригоню вагон коньяка высшего качества! Не найдете…»

«Пусть вдарит нефть, - думал Михал Иваныч, разламывая по трещине свежий кусок керна из скважины, - пусть рванет, пусть, пару ребер не пожалею на это дело! Но быть первым! Первым!» Здесь, в Суйфуне, он неплохо устроился. Стряпала и стирала ему славная вдовушка в приграничном поселке Гродеково.

Мы же с Вадиком грязное белье рюкзаками отправляли с Иван Сергеичем в Москву, вернее в Подмосковье, на станцию «Заветы Ильича», где жили Тихомировы. Потом отец сказал Вадику: больше ничего не присылай, мать обревелась стираючи, я боюсь, говорит, что мил - сын женится на какой-нибудь лахудре.

Старого сучанского бурмастера Каратина Ивана Харитоныча звали дедом, батей, а чаще просто мастером. Он держал гадюку корявыми пальцами (их было у него шесть на правой руке), оттягивая шкуру, как изоляцию, разглядывал белые мешочки с ядом под зубами: «Ишь, змеюки на буровую поползли, похоже, тайфун будет».

Но не очень опасался его мастер – по ковру бурения скважины на август-сентябрь выносили высоко по рельефу. Он всю жизнь занимался разведкой угля в Сучанском бассейне. Шутил: бурила должен быть сильным и тупым, в кармане шкимарь, нож, пара сухарей и штопор – спутник буровика…

Когда собрали народ - кто поедет на Суйфун? – он и не собирался никуда ехать. Суйфун – это далеко от дома. Но когда его друг, спокойный и рассудительный мастер Иван Рожев, поднял руку, Каратин поразмыслил и тоже напросился. А что? Дети выросли. В Сучане он мог бурить с закрытыми глазами. Но работа здесь кончалась. Еще была причина – поиск, хмель, хмель глубокого поискового бурения, все глубже и глубже - хмель, хмель!

Оба мастера, «два Ивана для выполнения плана», перебирали списки добровольцев. Это были в основном ребята после армии, сплошь охотники и рыбаки. Рожев некоторые каратинские кандидатуры отвергал с ходу.

- Я, конечно, не на сто процентов, но все-таки могу определить, кто чего стоит, Харитоныч. Сабурова не бери. Отлично работает только на глазах, а так дисциплинка хреновая. Монологи Арбенина читает. С ним хлебнешь горя. Бери в дизелисты Ваську Вагина, хоть он и провинный. На море ходил радистом. Может подкеросинить. Но на работе не керосинит. О нем была нелестная характеристика. Я ему говорил: «Вы работаете ничего, но ты иногда напиваешься, мало того, ты дерешься». Он дал слово. Проведи с ним беседу один на один. Ему можно верить, Харитоныч. Я специально обращал внимание на такой фактор, как пьянка. Далее. С Колей Журило дружит Серега Желнин, в основном на почве рыбалки и охоты. Желнин не скажет: «У меня шестеренка накрылась». Ты знать не будешь, что у него ломалось. Крепкий, умный, самостоятельный, отличный парень. Ему можно верить. Помнишь, как он перегонял трактор из Кавалерово? Утром в чайной рассказывал, я сам слышал: «Как грязь на траках подсохла, я взял зубило и всю ее вырубил. Трактор свой как яичко очистил».

И все же народу на Суйфун не хватало. На Развилке, у автобусной остановки, повесили объявление: «Требуются…» Миша Землянко пришел из деревни Пушкино по объявлению – корневщик, ловец рысей и тигров для зоопарка. Потом появился Женя Кокуев – бич типичный, лет под сорок, в седых лохмах, зюйдвестка и энцефалитка на голое тело, всё имущество - коробка из-под монпасье с замасленными ключами и в ветоши - Звезда Героя Советского Союза. Его, ястребка, сбили над Сухиничами.

Кокуев одно время на траулере коком ходил, и Каратин определил его поваром. Оправдывался: «Не брать же бабу. Баба, она и есть баба. Вокруг же ребята молодые, горячие. Известно, чем это дело кончается. А мужик, он и есть мужик». Кокуев был доволен: «Поближе к кухне, подальше от начальства и от магазинов. Мастер мне деньги на книжку будет переводить».

Аварий и каких-либо ЧП Каратин не признавал наотмашь, да и слова этого - «авария» не применял: «Такого у меня быть не может». Другое дело - «события на скважине».

- Я не знаю, что такое простой. Подъем, выбил керн и маши верховому – нечего курить, спуск. Потом дави, но не так, чтобы инструмент ломать, чтобы скважинка ёкнулась. Если потеряешь ствол, ставь мост – и в сторону. Бурильщику что нужно? Твердость. Он, бурильщик, очень чувствует, если ты дрогнул. Ведь надо держать на рычаге давление атмосфер в сто двадцать. Стань рядом с бурильщиком, руку на плечо положи – он враз спокойнее делается.

- Здорово, Иван, - кричал Каратин по рации, - как жизнь? Потихонечку? Как скважинка ведет себя? Тоже потихонечку? Моя ведет себя ничего. Солярка есть. Вот с куревом плохо. Курю махорочные, так печенка от них болит. «Беломору» нету. Но ничего, это не ходовая часть. У тебя всё? У меня всё.

Плыло по небу легкое облачко. На верхушке буровой вышки люлька верхового рабочего, в просторечии «голубятня», «капитанский мостик». Как в оргàне, стояли рядами трубы, их зовут «свечами». «Свечи» заведены на «подсвечник», залитый глинистым раствором.

Я подошел к ротору, заглянул в скважину и зачем-то – «Хо-хоо!» крикнул вниз. Звук, отразившись от уровня жидкости, вернулся приглушенным. Слышались в нем подземные шумы и гулы. Сейчас бурильщик станет за рычаг: «По-е-ха-ли!». Свеча качнется, потянет, как живая. Кордебалет сразу не получится. Потом пойдет: движение, рывок, шаг в сторону и – уух! - свеча уходит в землю. Одна, другая…

Вот она трепещет на весу, лови ритм, хватай по-кошачьи, царапным движением, чтоб не она тебя, а ты её потянул, слушай, слушай – «лови кермак!» Железо лязгает о железо, и вот колонна и режущий инструмент – победитовая коронка уже на забое, и самая верхняя рабочая квадратная труба – «квадрат» начинает медленно подаваться в землю, неотвратимо, как ход часов, незаметно, как трава растет.

Вахта с грохотом входила в тепляк. Сбрасывали брезентовые робы, яростно отмывались. И вот все сидят за грубым, из дюймовых досок, столом: «Ну, скоро там? Живей! Неси! Горя΄чо сы΄ро не бывает!» На закуску – енотовое сало с чесноком.

- А ты, геолог, чего локти-то расставил?

- Не служил, видать.

Кок в зюйдвестке разливал флотский борщ. На второе макароны по-флотски. На третье компот в железных дембельских кружках или же чай как деготь, на стене бухта лимонника - отрезай сам, душа мера.

- Эх, скорей бы на пенсию да внучат понянчить.

- Ты женись сперва.

- С аванса женюсь…

Вечером по приемнику «Огонек» искали радиомаяк для рыбаков. Японцев, в отличие от «Голоса Америки», не глушили. Чё глушить-то? «В эфире «Альбом японской музыки и поэзии». Ансамбль Китамура исполнит композицию «Осенний клен и полная луна смотрят на вас». Когда все покрыто красным пожаром, кажется, что на тебе, о Фудзияма, кимоно из кленовых листьев. Осенний ветер. Всё проходит. Прошло и сверкающее лето. Хор ночных насекомых сливается с лунным сиянием. Всем вам привет из далекого Токио».

Токио – это для Москвы далеко, а здесь на сопках такое же красное кимоно из листьев манчжурского клена, и где-то в нем прячется утка-мандаринка!

Москва передавала скрябинского «Прометея».

- Ну и музыка! Хреновина какая-то.

- Коля Журило, ты ближе всех , поищи легкую музыку, в елку гвоздь! Вот раньше была музыка – куды твое дело! Эх! «Метелица», «Подгорная!»

- Оставьте эту, - сказал я.

- А может, это не хреновина, - неуверенно сказал Сергей Желнин. - Может, мы не понимаем эту хреновину.

- Херня какая-то. Ты! Геолог! Романтик-херомантик! По-э-зия! Чув-ства! Твой романтизм до первого ревматизма. Запомни, парень: здесь с этим не считаются. Здесь этим пренебрегают.

- Пива как охота с корюшкой-то. В ресторане «Уссури». Да еще и музыка такая – плакать хочется.

- Аж душа плачет, - насмешливо сказал Каратин.

Духовые еще не соткали небо, и труба еще не ушла вверх…

Когда-то мы с Вадиком вышли к дому со стертыми ступенями в узком арбатском переулке сразу за театром Вахтангова. Круг света падал на стол, на красное яблоко на столе. И мы почему-то вошли в этот дом с венецианскими фонарями в прихожей, с абажуром над большим столом - музей Скрябина..

- Вас как зовут? Сеня? Какие цветы вы любите? Ландыши? Ландыши любил Петр Ильич.

- А вы? Розы? Они нравились Вагнеру. Скрябин же любил белые лилии.

Безумное превышение сил! Написать «Поэму огня» со световой клавиатурой, звуковыми вихрями! Задумать «Мистерию» - на языке звука, жеста, цвета, чтобы после нее мир изменился. Начать ее колоколами, звучащими с неба в индийском храме с прозрачной текучей архитектурой, с колоннами из благовоний, пригласить Алису Коонен и Качалова, чтобы исполнять ее семь дней подряд, передать музыкой все краски заката, ввести шепот хора, страдать от невозможности всего этого! И не отказаться от невозможного, а начать писать «Предварительное действо»! Когда умирал, шептал: «Как же вы без меня-то будете?»

- Да он чеканутый был, - сказал мастер Каратин.

- Нет, он был такой: все говорят, что это невозможно, а я сделаю. Сделаю! Я знаю таких ребят.

- Может, и не зря эту херню гоняют днем и ночью.

Перед сном я перечитываю письмо дяди Андрюши: детские слова, с сильным левым наклоном нацарапанные на квадратике какой-то плотной, необыкновенно зернистой бумаги : «Как я живу? Идет дождь, и отражения в лужах, и деревья мокрые. Комната теплая, как картина Шардена. Старый узорчатый ковер на стене. Спокойные обои. Я просыпаюсь ночью, зажигаю лампу и читаю письма Ван Гога. Я читаю ночью своими старыми глазами, потому что днем я должен работать. Утром с закрытыми глазами иду на кухню зажечь газ, поставить чайник. Твоя плеть лимонника украшает стену. Луковица в баночке. Впереди день для живописи. Ничего не знаю про следующий день, но этот день - мой. Живи в радости».

- Вставай, мама приехала!

Это мастер будит ночную смену.

На рычаге стоял Сергей Желнин. Он давно привык к тому, что приходится вставать ночью, натягивать робу, идти сквозь дождь, ночь-полночь, на буровую, - притерпелся, приморгался. Он знал норов своего станка ЗИФ-1200. Ему нравилось сжимать тормоз лебедки, ощущать в руке вес полуторакилометровой колонны, невообразимо хрупкой и тонкой. Он находил удовольствие даже в том, чтобы в одиночестве стоять у рычага, следя за продвижением «квадрата» в глубину. Прижав к его грани «электрическую» косточку у локтя, он мог определить по вибрации буримость породы, когда дать слабину, а когда нажать. Полметра прошел, дал нагрузку – воет, дальше не идет; приподнимись над забоем, дай промывку, нажми как следует, еще пару-тройку метров возьмешь. В движении штоков насоса была гармония хорошо взаимодействующих механизмов.

Мы стояли с Михал Иванычем у желоба с глинистым раствором, выходящим из скважины. Ровная тугая струя, теплая от земного тепла, шла с километровой глубины.

- Лена-Яна-Индигирка-Алазея-Колыма! Край холода, голода, олова и золота, как говорится. Там два времени года: мороз и гнус. Партию забросили в конце зимы, с «весновкой» то есть. В войну рабочие в партиях ходили в лаптях. Полагалось четыре пары на сезон. А геолог носил чуни – обливные галоши с брезентовыми голяшками. К середине лета пооборвались, конечно. В полевой книжке я писал стихи, такие, например: «О, тундра, тундра, как ты пустынна. В тебе лишь гнуса изобилье, а для людей одно унынье…»

- А в тундру-то вы как попали?

- Скажу так, мин херц: не по своему желанию довелось мне изучать геологическое строение этой труднодоступной, но весьма перспективной территории северо-востока нашей необъятной родины. Один раз, в июле уже, чукчу встретили. - «Спирт есть?» - «Спирта нет». – «Курить есть?» – Достали махорку, а он нам - газетку, сложенную в шестьдесят четыре раза, «Магаданскую правду». Я ее развернул и заорал: «Люди, война кончилась!» Мы выпили спирта из эн-зе. Я прочитал всю газету – от «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» до телефонов редакции. В самом конце мелким шрифтом – объявление о приеме на курсы коллекторов-съемщиков в Магадане. Триста километров до Магадана. Начальник отпустил меня. Дал мне овса, спичек, мелкомасштабную карту. Завернул ее в аммонитную непромокаемую бумагу и сунул за пазуху...

Как он попал на Колыму? За что? Почему не рассказывает?

Каратин подошел незаметно, провел пальцем по вздрагивающей шелковистой струе.

- Раствор, что гусь, - и отошел к насосам.

- Как девичья грудь, - задумчиво сказал Михал Иваныч.

- У вас была девушка?

- Друг сердешный, кого было любить? Белых медведиц? – Михал Иваныч засмеялся. Улыбка трогала только углы губ. - Как-то раз заблукал. Одну речку переходил четыре раза. Человека увидел. Видать, зэк беглый. Прошли мимо друг друга по гальке. Веришь ли, ни один камень под ногой не лязгнул. После этого спал сидя, с ножом в руке. Нож выпадет – просыпаешься. Через неделю я шел шатаясь. Над головой небо качается серое, под ногами тощая земля. Увидел огонь – пошел напрямик, расставив руки. В избе мужик сеть плетет. Печь топится, жильем пахнет. Очнулся на лавке. - «Что с тобой?» - «Сам хочу узнать, что со мной».

Михал Иваныч зачерпнул раствор и прошептал:

- Ёк-макарёк! Мин херц, уголек! Угольная крошка пошла!

Каратин рассудительно сказал:

- В Сучане перед первым рабочим пластом тоже сажистая порода есть, с вершок. Здесь-то как будет?

- Я чувствую, порода меняется, - кричал Сергей от рычага. - Песчаник-то я как репу, резал. А к углю всегда крадучись, на цыпочках, чтоб не размыть его!

Я процедил раствор сквозь пальцы и, приблизив к глазам, увидел крупинки угля полуматовые, чуть поблескивающие.

Коля Журило готовился к длинному выходному, начищал чешские штиблеты:

- Ох, ребятки, с какой пацанкой я познакомился в Уссурийске, танцевал с ней на Зеленом острове! Я не могу вам передать. Любашей зовут. Смеется пискляво-пискляво, ну как колокольчик все равно. Каждую ночь на ум прибегит. Глаза карие-карие, волосы рыжие-рыжие.

- Любовь, говоришь? Но в Приморье, сам знаешь, женщины без любви, а цветы без запаха…

- Это про Колыму говорят, Иван Харитоныч, а здесь виноград растет, как в Крыму.

- Широта-то крымская, а долгота колымская.

- … Волосы у нее, как медная проволока трехмиллиметровая, я не могу! Глаза!

- Ты, Коля, выбирай, чтобы баба была самостоятельная. Лучше искать в колхозе, а не на Зеленом острове. Главное запомни: женщина любит теплый бок.

- Ничего вы в этом деле не смыслите, Харитоныч. Она мне свою карточку подарила и написала: «Мои мечты только о тебе».

Коля тщетно выискивал любовные сцены в томе «Моби Дика», обернутом в «Тихоокеанскую звезду». Я дал ему Шергина, и он впился в «Митину любовь», про Машеньку Кярстен.

С Колей Журило мы каждое утро переплываем Сандугу – кто дольше продержится. В ноябре: всё, всё, ничья, ничья, всё отмерзает – уши, пальцы, всё остальное! Коля засмеялся: ладно, пусть будет ничья.

На что я мог надеяться? Весной, едва вскрылись реки, Коля на длинный выходной уехал к Любаше. В Раздольном он между льдинами переплыл Суйфун. Одежду – в ремень, на голову, в зубах нож – ногу порезать, если сведет. На том берегу мужики хотели его выпороть. Костер развели, обсушили…

- Миша, расскажи, как рысь ловил.

- Телогрейку погубила мне! С дерева прыгнула нах…, за плечо цапнула, аж всю вату вырвала нах…. На кино ее снять не успели, так мы отпустили, - зевнул, - потом снова словили нах...

И примолкли сучанские охотники. Рысь они, конечно, видали – после корейской войны ее много стало в Приморье. И амбу видели, тигра то есть. Но ловить зверя живьем, да еще и выпускать его!

Другое было у них - море. Много чего узнал я в приморских тепляках: что значит пить чай на клотике с кранцами, что значит встать лагом к волне, носом на волну. Швартовы на кнехтах! Фал на нагеле!

Вася Вагин уже начал свой бесконечный рассказ о том, как «Капитан Мелехов» бил лед в проливе Вилькицкого. Как бывший радист, он иногда сдваивал слова.

- Пролив Вилькицкого, пролив Вилькицкого. - Он сидел на койке, свесив тяжелые руки. - Ледовая проводка! Мы триста миль били лед, а это ой много – триста миль. Нам кто мог доставить продукты? Проклятый пролив Вилькицкого! Проклятый Ю-Шар!

И вдруг запел:

- Но моряки об этом не грустят!

- У нас в Бухте Провидения водки не было, а спирт стоил, дай бог памяти…

- У вас в Бухте Провидения! А ты знаешь, почем картошка в Певеке? На материке говорят: если ты попал в Певек, ты уже не человек.

- Ты чего делал в Певеке-то?

- Чего делал? Золото искал. Есть такая контора – экспедиция четвертого района в Ново-Никольске. Ищут всё, кроме нефти, от Таймыра до Курил…

- Женька, ты где, сокол, поседел так? Сухиничи?

- Не, это пятьдесят второй год, как раз на ноябрьские. Парамушир, поселок Северокурильск, рыбзавод. Его тогда смыло с рыбзаводом. Море отошло, корабли легли – а я в сопки ушел. Потом, хренак, волна пришла с дом десяти-ети-этажный, цунами, весь поселок накрылся.

- В газетах ничего не писали.

- Захотел! А я после того забичевал. Но, хусим, денег заработаю, и - в Петрозаводск, к семье. Сначала - в ресторан «Похиелла», что значит «северное сияние».

- А я тогда на Сахалине служил. Ветер был в ту ночь, что ты! Стояли через час в усиленном карауле. Телогрейка, полушубок, шуба. Через час плечи отваливаются. Щеки вазелином мазали.

- Простор голубой,

Волна за кормой!

Гордо реет над нами

Флаг отчизны родной!

- Материк тебя не погубит, Вася, а погубит простор голубой.

Небо в тот день было задумчиво-синим, с просвеченными слитками облаков. Смена закончила подъем. Выбили керн из грунтоноски. Ребята вышли на мостки.

Коля Журило бежал из тепляка по щедрой грязи в своих шикарных чешских «корочках», кричал что-то, ветром уносимое.

- Наши в космосе! Юрий Гарин! И музыку гонят – вроде бы того чеканутого! Вроде как труба! Вира! Гарин! Юрий Гарин!

- Гарин? Инженер Гарин?

Когда начали спуск, свечи только свистели. Первая ступень! Пошла! Вторая ступень!

Хватай свечу, лови кермак,

Не ловится назло –

Железо нянчить на руках –

Такое ремесло!

Не успели опомниться, как инструмент оказался на забое и коронка начала врезаться в недра. Отобрали керн – и вира! Где геолог? Опять чай с кранцами на клотике пьет?

В апреле воздух кажется гибким, нарождаются туманы и плывут по чистым водам. Жизнь кажется бесконечной, а если и придется когда-нибудь расстаться с голубой Землей, то лучше всего именно в апреле уйти за синим дымом, за речным туманом, когда дикая груша цветет и красноперка прёт по рекам…

- Триста миль «Капитан Мелехов» бил лед, и никто, никто не мог доставить нам продукты. А вы знаете, когда люди долго не кушают, они как волки становятся, как волки. А я человек спокойный, спокойный. Натощак я очень спокойный. Еще был случай у острова Жохова…

- Лучше всего, Васька, мотористом на «кавасаки». Там двигатель одноцилиндровый.

- Хоть куда, лишь бы на море. Живот у меня болит. Только «Ласточка» помогает, напиток «Ласточка» помогает. А все проклятый пролив. На улице, на Китайской улице во Владике меня за хобот взяли. У меня нет прописки и нет пропуска. Ни прописки, ни пропуска. А мне надо выйти в море. Я, как Петр Первый, все равно выйду в море! Но мне объявили: вам закрыты виза номер один – иностранные порты, виза номер два – нейтральные воды, виза номер три – прибрежные воды.

И завел любимую:

- В рейс уходят корабли,

Удаляясь от земли,

И большие корабли, и малые…

- Горел бы этот дизель синим пламенем, мне здесь не проханже. Уйду на краболов. Что за жизнь в тепляке? То ли дело море. Помню, шли мы Четвертым Курильским проливом, Четвертым проливом. Попали в рифовую ловушку, подняли штормовые паруса. Шли, меняя галс, пока не вышли вслепую…

Вася Вагин уйдет на краболов. С марта по октябрь он будет в море. Он выйдет из бухты Диомида ловить сайру и злого охотского краба. В нейтральных водах будут подходить японцы в желтых робах и кидать девчатам конфеты. А наши будут кидать им буханки хлеба. Но по ночам Васе будет сниться буровая, застигнутая тайфуном, как корабль в море...

Женя Кокуев все-таки получил на руки деньги, рванул на попутке в аэропорт Артём и после учиненных там бесчинств выкрал в ресторане «Полет» балык, угнал мотоцикл «ИЖ» и был схвачен милицией в Раздольном. Каратин еле отбил его и определил рубить площадку для вертолета на Сандуге.

- Опять стою на краешке земли,

Опять плывут куда-то корабли!

- Серега, ты чего это Васькину песню поёшь?

- Вот что,- сказал Сергей, - все вместе едем в город.

- Правильно, - сказал Коля Журило, - в ресторан «Уссури» на пиво с корюшкой. Как пива попьешь, грудь во какая делается.

Грудью Коля называл живот.

- Мы поедем в город и сделаем фотку. Все вместе. А то Васька Вагин уехал, и мы все можем разъехаться.

«Ласточка» летела вдоль протоки, мимо цветущих абрикосов. Стояли в кузове, держали друг друга за плечи

- И уйдет последний пароход, разрезая лунную дорогу!

- Экипажецка рубашка,

Норвецкой вороток.

Окол шеечки платок,

Словно розовый цветок!

В Уссурийске над базарчиком, где можно купить всё - от заспиртованного краба в банке до адмиральского мундира, от бамбуковой колыбели до японского портсигара с видом Фудзиямы, - в красном ворохе кленовых листьев, в котором спряталась уточка-мандаринка, над толкучкой («можно ставить можно не ставить рупь поставишь два возьмешь два поставишь хрен возьмешь!»), над развалами барахолки медленно прокручивалась наглядная агитация в виде голубой планеты: «Товарищи, Советская земля отныне стала берегом Вселенной!»

Крутится-вертится шар голубой…

В фотографии на Некрасовской улице долго рассаживались. Михал Иванович достал дамское зеркальце: «Не нравится мне мое лицо. Подбородок какой-то хреновый. Неволевой».

Остановились на варианте: «футболисты, выигравшие Кубок страны». Задние стояли, скрестив руки, а мастер в центре как бы держал приз. Передние сидели так – одна рука на коленке, а другая, как при низком старте.

Я увидел, как растет жень-шень! Миша Землянко обул меня в ичиги, чтобы не топал кирзовыми сапогами, не то корень затаится, заснет. «Кажин год дает по два листочка по кругу. До верха дойдет лет за пятнадцать – тогда зацветает». Он отогнул папоротник, выкопал корень костяной лопаткой, уложил в короб из кедровой коры.

- Грамм с четыреста пятьдесят корешок потянет. Одна граммулька четыре с полтиной стоит. Видишь, голова, руки, ноги, шишка. Голова болит – берешь от головы, рука – от руки. Есть на примете еще корешки, и не одна семья. Никто не должен знать. Ты вот что скажи, геолог, как найти золотой сундучок? Не знаешь? Чему тебя учили? Бежит ручеёчек, моет-моет песочек, а золотишко само в вороночке копится, само намывается. Найдешь такой сундучок – и можно больше не работать.

Поверх энцефалитки у него зеленый, под цвет природы, армейский бушлат. Шел впереди, бесшумно скользя между деревьями.

- Лежка кабанов. Здесь козочка прошла. Тут два козла дрались, а козочка наблюдала, значит. А это заячья лежка. Заяц ведь спит как человек. Растянется и сон дает, клопа давит.

Тяжелые краснощекие фазаны с зеленой побежалостью в пере трусили, потом взлетали с разбега, как тяжелые самолеты. Вода в таёжных реках цвета крепкого чая, как вытяжка из нефтяного керна. Щуки стояли на отмелях против берега, грелись на солнце.

Миша говорил все тише.

- Дерсу Узала говорил про муравья: «Его тоже люди, только рубашка другой. Обмани понимай, сердись понимай, все равно люди».

Я шел, раздвигая высокую траву, какие-то огромные цветы и чувствовал себя Гербертом из «Таинственного острова».

Вэк-вэк-вэк!

- Мандаринка. Утка, а за ней селезень.

- Где?

- Дупло нашли. Ага, не понравилось, дальше полетели.

- Где, где?

Бурая листва лежала на светлой и коричневой земле. Тени и куски света сквозь листву пятнами и полосами падали на землю, и земля ловила свет. Свет обесцвечивал траву. Я боялся ступить на этот ковер.

В зеленый город Уссурийск/ везли корейцы рис. По речке Сандуге – лоза. В лозе кричал фазан, и камни, яркие от брызг, слепили мне глаза. Когда-нибудь я вспомню этот день.

***

На площадке верхового, «капитанском мостике», появился красный флаг – Каратин взял в месткоме под расписку. Слух прошел, что Первый секретарь ЦК едет на встречу с Мао, великим кормчим. Коля Журило на спуск-подъем чуть не в галстуке выходил.

По дороге из аэропорта Артем Хрущев углядел флаг на вышке, спрятанной между сопками, - интересно, что они ищут?

Хорошо, что не заехал на буровую. Вывал шоколадных мергелей в скважине зажал колонну труб. Это был бунт недр. Каратин махал шестипалой рукой, чуть не до мостков сгибаясь от ярости:

- Двигаетесь, как загробные тени! Дети какие-то собрались, мать вашу дивизия!

Он сам встал за рычаг. На этой планете он был один на один с бунтом недр. Он не мог допустить, чтобы осложнение перешло в аварию – рваные края, смятая в макароны стальная колонна на забое. Мат такой, что приведись быть женщине, она бы с ходу забеременела. Мастер вырвал колонну и передал рычаг Желнину. Выпил дембельскую кружку холодного кваса:

- С вами запоешь разлуку.

«Ты, Миша, уехал из Западной Сибири, а мы все-таки нашли здесь флюиды», – так высокопарно и в то же время несколько злорадно написал Михал Иванычу Рауль Сабирыч, или, как его звали за глаза, – Руль Сибирский. Большой разворот намечался в Тюмени, но возвращаться туда Михал Иваныч никак не хотел, хотя Руль Сибирский настойчиво приглашал его. Гордость не позволяла придти на готовое – «жопа в мыле, грудь в растворе, но зато на Самотлоре».

Из Минусинска писали ему, что начинается разведка в междуречье Зеи и Буреи. В самой Зея-Буреинской впадине нефти пока не обнаружено, но она установлена в аналогичной впадине Сунляо в Китае, и как раз туда вели погребенные Поярковские ворота.

- Что ж, посмотрим ваши веселые картинки. Черти зеленые, испортили нам весь суйфунский планшет. Сверху он так красиво залит базальтами. Что под ними – мы ничего не знали. А там новый угольный бассейн, вроде Сучанского.

- Игорь Ипполитыч, - заикаясь, сказал Целакант Петрович, куратор работ на нефть, - ребята надыбали интереснейшие вещи… поперечные к Сихоте-Алиню… - показал поперечность ударом ребра ладони. - Линеамент… кучу разломов. Даже вулкан с туфом в жерле.

- Им надо нефить искать. Нефить, а не вулканы.

Слово «линеамент», диковинное и летучее, мы впервые услышали от Целаканта Петровича. Он разбил Сихоте-Алинь на пластины, собрал осколки Китайской платформы, посмотрел на континент со стороны океана и узрел, вынюхал зональность не северо-западную, сихоте-алиньскую, а поперечную. Он схватился с самим Игорем Ипполитычем, сторонником традиционной схемы. Целакант, названный так в честь сенсационно обнаруженной в океане ископаемой рыбы, нарисовал всё поперек. На ученом совете вышел Игорь Ипполитыч в шикарном костюме с бабочкой, показал шикарную цветную схему Сихоте-Алиня. Потом вылез из-за пенька Целакант в синих китайских штанах, в ковбоечке цвета знойного, повесил мятую схему на синьке. Ипполитыч: « Ничего на этой картинке не разобрать. На моей же карте всё отчетливо видно. Нет никакого Уссури-Ханкайского линеамента». Целакант проиграл вчистую.

- Как же его нет, линеамента - пробурчал Вадик, - если он отделяет остров Хонсю от Хоккайдо.

Игорь Ипполитович закатал рукава, взял карандаш, хищно нагнулся над картой.

- Вы нашли купол. Вот он, Борисовский купол. А вы ходите вокруг него, как коты вокруг сметаны.

Но точку не поставил, бросил карандаш.

Михал Иваныч положил руку на карту:

- Точку поставить нетрудно – в свод. Но ведь нужен тяжелый станок.

- То-то и оно, - Игорь Ипполитович огладил бороду. – Вся техника ходом идет в Западную Сибирь, там такое творится – жемчужина на жемчужине: Усть-Балык, Мегион. Хрущева сняли, и вопрос о нефти в Приморье с контроля сняли. Гурген Павлович мне так и сказал: на нефть в Сихоте-Алине – ни копья.

Защиту отчета мы отмечали в ресторане «Челюскин», где гудели китобои, - вернулась на базу флотилия «Алеут». Вначале всё было хорошо. И тосты были традиционные:

- Чтобы Тихий не обмелел!

- Чтобы рыбаки не остались без работы, а море Балтийское превратилось в водку московскую! (После этого полагалось крякнуть и сказать: «Крепка же советская власть на Дальнем Востоке!»)

- Чтоб до смерти девки снились! (Рыбацкий вариант: чтоб буй стоял и лодки плыли!)

Оркестр играл марш китобоев из оперетты «Белая акация» - время от времени кто-нибудь из мареманов, колыхаясь, подходил к оркестру и швырял деньги: марш китобоев на все! Михал Иваныч заказал «Чаттануга-чучу», бацал степ, но недолго – опять грянул марш китобоев.

Потом была сцена из ковбойского фильма, драка с китобоями, наряд милиции. Выручал Михал Иваныча сам Берсенев. Его-то, главного геолога, весь Владик знал.

Михал Иваныч лежал на койке, заложив руки за голову.

- Я к ним подсел. Они всех китов перебили, вот и переживали – их заставляют тунца ловить. Потом будто большой черный кот пробежал между нами. Начались традиционные слова о том, куда всем вместе и каждому в отдельности следует идти. Ну и попал под раздачу! Разговор плавно перешел в драку. Кто-то мне как ухамазал! Я под столом ему так двинул ногой - стол опрокинул. Но они оказались крепкие ребята. Одного-то я уложил, а с другим справиться не мог. Выпал в осадок, в лежку. Очнулся в камере. Майор говорит: вы одного китобоя крепко ударили. Вы ему заехали в район яиц. Хорошо, что майор уральцем оказался.

- Я из-за вас всю ночь не спал.

« Уралец его спас. В тундре оказался не по своему желанию. Понятно. Вот так и попадают за решетку. Или отправляются рубить площадки для вертолетов».

«Подумаешь, он ночь не спал, переживал. Почему он должен мне верить? Когда-то я думал, что буду жить всегда, лет триста, как слон. Но когда сердце прихватило, дошло до меня: я, как и все, умру. А ведь я такой же мальчишка, каким на Колыму попал, вчерашний детдомовец, маленький, тощий, конопатый, одна штанина выше другой, в серой блузе чуть не до колен, пятьдесят второго размера. В ней и поступил на геолфак в Пермский университет.

Общую геологию нам читал Николай Палыч Герасимов. Жил в комнатушке при факультете, там и зачеты принимал. Сынишку назвал Индрикатерием, мы его Индриком звали. Чай, хорошее печенье «Садко» в большой коробке. Никогда мне, беспризорнику, не было так хорошо. И вдруг - дело завели на Николая Палыча. И зачеты на дому ему припомнили, и чаи с печеньями. Собрание: осудить надо Николая Палыча. Я поднялся в своей серой блузе: за что? за что осудить-то? Много чего наговорил и на пляж ушел. Весна в тридцать восьмом жаркая была. В общежитие поздно пришел, на ужин принес французскую булку. С соседом Гришкой Гольдштейном, инструктором планеризма, чайку пошвыркали. Полбулки осталось – я в тумбочку сунул.

Только уснул, комендант входит, с ним двое. «Товарищ Варачев, - говорит, никогда иначе не звал, как шкет или Мишка, - товарищ Варачев, к вам два раза приходили, да вас не застали». Сунули бумагу – обыск. - «Где ваши вещи?» - «Какие вещи? Всё в тумбочке». – «Пошли, Варачев». – «Возьми с собой полбулки-то»,- Гришка говорит. – «Да ладно, я скоро вернусь». Как же, вернулся. Вот такие элементы… Сейчас на бочок и хру-хру-хру. Пивка бы свеженького, холодненького с орешками солененькими, с корюшкой копчененькой».

- Все в порядке. Я трезв, как бутылочное стекло. Ты мне веришь?

- Михал Иваныч, мы с вами из одной друзы.

- Опять романтизм пошел.

- Когда работаешь, как щегол, тонкий, и жрать все время хочется, - ворчал Сергей Желнин. – А сейчас ходишь, как директор, - пузо вперед.

От нечего делать он колол дрова, а как хотелось постоять за рычагом лебедки, чувствуя твердеющей рукой нарастающий вес колонны. Буровики-то понимали, что это такое, когда геологи пишут окончательный отчет, говорят о мобилизации средств, когда на утреннюю оперативку приходят вербовщики из дальних экспедиций.

Каратин горячился:

- Ну, чего приехали? Дайте хоть скважины добурить. Шпарьте назад, на свою Дальнюю Речку.

- Не волнуйся, Иван Харитоныч, - говорил рассудительный Рожев, – давай поговорим, узнаем, как у них с деньгами, с жильем, как у них с охотой и рыбалкой.

- Опять геологи что-то придумали. То нефть ищи, то не ищи.

- Геологи не виноваты, Иван Харитоныч. Давай-ка лучше кадрами займемся. Я, конечно, не могу на все сто процентов определить, но что за человек, я могу сказать.

- Рука у меня тяжелая, шестипалая, сердце у меня грубое…

Михал Иваныч прислал письмо: «Друг сердешный, привет тебе из Зея-Буреинской, или, как здесь мрачно острят, из Зря-Буреинской впадины. В геологическом отношении здесь, образно говоря, пустыня Гоби и Торричелева пустота. Поярковские ворота, ведущие в Китай, в нефтеносную впадину Сунляо, сузились до размеров узенькой-узенькой калиточки. Вот так, мин херц».

Не знаю, не знаю, стряхнут ли через сто лет пыль с отчета о работах Суйфунской нефтяной партии и прочитают ли в главе «История геолого-геофизической изученности» что-нибудь вроде такого: «Обветренные разведчики недр под муссонным норд-остом спустились с потухшего вулкана в цветущую долину реки Суйфун».

Будем пить прощальное вино

Из эмалированных бокалов…

Мы уезжали на Запад, на Материк, как здесь все говорили, опять в неизвестность. Олег Супруненко оставался на Камчатке, там был какой-то непонятный газок на Богачевке. Тамошние буровики приехали за нашими бурстанками ЗИФ-1200, которые, по-хорошему, должны были идти на списание.