ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 44 март 2016 г.

Литературно-исторический журнал

Проза

 

18

 

Доброй ночи вам, Эврика и Эльс! Любви и радости!

Он задремал. Когда открыл глаза, Эврика задумчиво смотрела на него, опершись подбородком на ладонь.

- Эльс! Скоро ты станешь моложе меня.

Он скрылся за ширмой, чтобы принять душ. Посмотрел на себя в большое зеркало.

- Я в неплохой, пожалуй, даже в хорошей форме, - подумал он. – Кубиков пока нет, но они будет через неделю.

Кубики появились к вечеру…

- Я магичу… Я преображаю его своей любовью, - подумала Эврика.

Она так увлеклась. Ей так нравилось управлять временем. Пусть хотя бы личным временем Эльса. Ей так нравился альтруизм её любви. Она чувствовала себя частью сил, которые управляют жизнью. Ей, и правда, казалось временами, что это она управляет этими таинственными силами.

А на самом деле всё было гораздо сложнее и задумано раньше её появления на свет.

- Эльс, ты стал моложе меня! Я не хочу, чтобы на тебя заглядывались. Я разрываюсь от ревности. Я не могу ничего с собой поделать! Отпусти усы и бороду, чтобы выглядеть немного старше.

Он судорожно провел ладонью по левой щеке, проверяя, как чисто он побрился сегодня…

Всё было безукоризненно гладко.

- Что ты, девочка! То побрейся, то отпусти бороду!

- Ну, пожалуйста…

Она смотрела на него так нежно, что он не смог отказать.

- Ладно, я попробую.

Через два дня на подбородке, вместо бороды, появился юношеский пушок. И такой же пушок над верхней губой…

- Теперь я выгляжу старше тебя… Эльс, за что тебе даровали бессмертие? Какой подвиг ты совершил? Что ты сделал такого?

- Бессмертие не даруют, бессмертием наказывают, девочка моя.

- Что ты говоришь такое?!

- Бессмертие – это наказание… Мучает совесть… Накапливается боль. Отчаянье… Уверенность в бессмысленности всего происходящего… И просишь смерти, как избавления…

- А ты? А ты, Эльс? Ты такой добрый… ласковый… умный… - Она целовала его юношеские губы. - За что наказали тебя?

- Я не добрый… - отстранился он. - Я не делаю зла, но я не добрый… Я отдаю спокойно всё, что у меня есть. Мне ничего не жалко… кроме книг… Но я не добрый.

- Но за что? За что?

- Потом когда-нибудь… Нет, этого я никогда не расскажу тебе…

Он был приговорен к бессмертию за то, что не открыл дверь, не пустил апостола переночевать у него дома, укрыться от преследователей. К нему пришла женщина, любви которой он долго добивался. А тут какой-то одержимый просится переночевать!

Когда апостола распинали, он услышал странные, глупые по тогдашнему разумению его, слова, нет, не слова - вопли:

- О крест, освящённый моим Господом и Владыкою! Приветствую тебя, образ ужаса! Ты, после того, как Он умер на тебе, сделался знаком радости и любви!

Молодой гот рассмеялся, он был слишком молодым, чтобы понять эти слова, понять их глубину. Он был просто молодым готом, хорошим парнем, воином. С юмором было всё в порядке. Какая глупость! Ужас и радость? И Любовь! Абсурд!

Прошли столетия прежде, чем осознал непостижимость этих слов.

Вспоминал. Раскаивался. Просил Господа помиловать его. Но молитвы его застревали в облаках на полпути к небу.

Он вдруг (или не вдруг, а постепенно) ощутил тяжёлый груз предательства не только в отношении пророков и духовных учителей, но чувствовал стыд за лёгкость осмеяния высокого, стыд за своё самооправдание, за легкость, с какой он и его братья и сестры, но прежде всего он сам, предавали людей. И не только людей, но и братьев наших меньших – собак, кошек, лошадей, когда они переставали быть необходимыми для выживания сильных мира сего, заменялись машинами, роботами, ядами, приборами ночного виденья. Когда переставали окупать затраты на содержание…

Эльс вспомнил, как он стал христианином. Это было в Помпее. Незадолго до извержения Везувия. Незадолго до того дня, когда город засыпало пеплом.

Готов ценили в Риме. Давали им гражданство. Они верно служили в войсках. Вели римский образ жизни. Но в душе ненавидели римлян – их высокомерие, их еду, их женщин и мужчин. Ненавидели их образ жизни. Помнили свой язык и дружили только с готами. Они знали своим звериным инстинктом, что Рим падет. Они видели, что рабы размножаются, как лемминги, а свободные римляне тратят семя своё в притонах. Убивают себя алкоголем и наркотиками... Значит, конец близок…

Однажды после попойки друзья пригласили Эльса в бордель. Там клиентов обслуживали женщины, которых обратили в рабынь за христианскую веру.

Её звали Лидия. Он выбрал её. Она сидела, скромно опустив глаза, пока он пил подслащенноё медом вино и ел молодую козлятину. Похожа была на девочку из хорошей семьи.

Она не сопротивлялась. Но в ней не было страсти. Она даже не пыталась изобразить оргазм, как это делали почти все римлянки, с которыми он утолял свои страсти. И это, как ни странно, распаляло Эльса. Он только что вернулся из похода и был голоден мужским звериным голодом. В ней не было страха. В ней была кротость. Она молилась за своих мучителей... За тех, кто обрек её на унижение. И за Эльса молилась…

Ему показалось, что она прошептала что-то, он не разобрал слов, язык был незнакомый, но понял, что она пожалела его.

Эльс отвернулся к стене. И увидел нацарапанный на камне крест, а немного поодаль - другой, начертанный углём.

Ещё год он прожил язычником. Вспоминал Лидию. Хотел вернуться к ней. Встать на колени. Поцеловать руку. Выкупить её и сделать своей женой. Он розыскал христианскую общину и тайно принял крещение. Ему простились все грехи. Кроме скептицизма. Кроме слепой веры в неотвратимость судьбы и тщетность наших попыток изменить себя и мир к лучшему… Он хотел исправить свои ошибки. Но не мог избавиться от фатализма.

Он собирался поехать в Помпею, но всё откладывал, - походы, ранения, лечение, приобретение дома в Риме… А когда, наконец, решился, город был погребен на века. Он ходил по теплому ещё пеплу, и ему становилось страшно от конкретной чувственной близости могущественных нечеловеческих сил…

Уже в двадцатом веке, узнав о раскопках, приехал в Италию. Нашел тот дом. Ту комнату. Нацарапанный на камне крест. И рядом - едва видимый другой – нарисованный углем, как отражение первого.

Он верил в переселение душ, и ему мнилось, что Эврика пришла к нему оттуда, из глубины веков, хотя и в другом образе. И характер был явно другой… Это не смущало его, хотя где-то в закоулках души зарождалось сомнение. Насмешливый голос нашептывал ему:

- Ты никого никогда не любил. Ты любил только свой идеал женщины и втискивал его насильственно в совершенно разных девушек и женщин, а те шутя или всерьез подыгрывали тебе... Ты никогда никого не любил...

- . -

Николь возникла словно ниоткуда. Её появлению никто не удивился. Она обняла Аврору. Поцеловала её.

Аврора взяла её за руку, подвела к спящему Роберту.

- Посмотри, как сладко спит. Давай покормим его. Авак, принеси-ка хлеб и молоко.

Авак открыл холодильник, но там было пусто.

- Вах, нет молока, родная.

Он увидел, что Николь несёт молоко в глиняном кувшине и ломоть хлеба на белой тарелке.

И это тоже никого не удивило, потому что люди быстро привыкают к чудесам.

- Разожми зубы, маленький... Ну разожми... Открой рот... Открой... Мама просит тебя... Если перестанешь есть, перестанешь дышать. А если перестанешь дышать, станешь холодным... Открой рот... Отпей молочка... Нужно есть... Ну, хоть немножечко... Тебя отберут у меня... И не будет радости, а только горе... Ешь, маленький, ешь... Ну, спасибо тебе, спасибо... Открой глазоньки, посмотри вокруг! Посмотри, мы здесь, рядом с тобой! Взгляни, обрадуй моё сердце. Проснись... Проснись хоть на минуточку, утешь меня...

- Какой красивый! – улыбается Николь. Она не словами сказала это – глазами.

Аврора согласно кивает. С любовью поправляет Роберту волосы.

Николь целует Роберта.

Он силится открыть глаза. Наконец-то это ему удаётся. Он с удивлением рассматривает свои руки и ноги. Потом тянется к Николь.

- Эврика! Почему ты здесь? Где наши дети?.. Там... Там два жеребёнка на лугу бегают...

- Да, маленький, бегают. Пусть бегают, а мы с тобой, - шепчет Аврора..

- Там чёрная овца на берегу...

- Пусть, маленький, пусть пасётся, а ты с нами.

- Чёрную овцу рвут свиньи... вороны клюют.

- Успокойся, маленький, это неправда всё. Это сны твои. Увидел и забыл... Ну и всё. Ну и всё...

Роберт устает. Обмякает. Опускается на подушки. И засыпает.

- .-

Дождь кончился И снова наступила жара.

Не было электричества. Не работала канализация.

Эльс молодел с каждым днем. Становился моложе и моложе.

Они любили друг друга. Они могли умереть, захлебнуться в своей любви.

Но наступил вечер, когда Эврика не пустила его к себе в постель.

- Это ещё почему?!

- Нельзя!

- Почему? Почему?!

Эврика не ответила. Такая отвратительная привычка не отвечать!

Она ушла за ширму и разделась. Накинула лёгкий халатик.

Эльса колотила дрожь отроческого желания.

- Теперь ты будешь спать отдельно от меня.

- Почему?!

- Ты уже не мужчина. Ты - мальчик.

- Мне две тысячи лет!

Он попытался лечь рядом с ней, но она оттолкнула его.

- Меня будут судить за развращение малолетнего.

Он стоял перед ней в вызывающей позе.

- Не держи руки в карманах!

- Буду. Не приказывай мне. Мы живем в демократической стране. – сказал он.

- Ты сам говорил мне – не в демократической, а в « как бы… якобы… типа демократической», - возразила Эврика. О!О!О!

- Не понял.

- Общество с ограниченной ответственностью и неограниченной властью. Потому я приказываю тебе - вынь руки из карманов!

-Это моё личное дело, - Эльс повысил голос. .

- Не делай этого, Эль. Это вредно.

- Хочу и буду! - Он не думал уступать.

- Посмотри на себя в зеркало.

Из Зазеркалья на него смотрел дерзкий подросток, озабоченный сексуально.

Муст! Муст...

Это отлучение от общей постели так возмутило его, что он готов был взять её силой.

Она рассердилась и шлёпнула его. Между ними впервые возникла потасовка, такой семейный махач.

- Вот! Смотри, что наделала! Дурра! Зуб выбила!

- Да он у тебя шатался. Это молочный… Новые вырастут. Посмотри, тебе… тебе уже меньше десяти…

Но он всё ещё желал её.

Он бросился на Эврику с кулаками. Забыл, что он мальчик.

Она была сильнее его. Она обняла его и поцеловала в макушку.

- Дура! Дурра!

Эльс заплакал. Она, смеясь, утешала его.

- Не плачь, скоро вырастешь. Будешь большой, красивый и сильный. И все зубы будут здоровые! И все женщины будут твои…

- Я никого не хочу! Я люблю тебя! Только тебя! А ты…

Он снова взглянул на себя в зеркало, взял её карандаш для ресниц и нарисовал себе усы.

Повернулся к Эврике.

- Ну!

Она засмеялась, радуясь прекращению ссоры.

Он не удержался и тоже захохотал.

Он успокоился. Вытер тыльной стороной ладони слёзы. Шмыгнул носом и сказал:

- Ненавижу подростковый возраст. Ужасное время… Но и оно, к счастью, тоже проходит…

Он подошел к ней. Взял за руку.

- Ты, что уже похоронила меня? Разлюбила?

- Что ты говоришь такое? – закричала она. – Я никогда, никогда не разлюблю тебя! Я даже сильнее люблю. Но как сына… Как любимого сына…

Он откинулся в постели. Закрыл глаза.

Эврика укрыла его пледом. Поцеловала в лобик.

Он видел, как она села к компьютеру. Засветился экран.

Она улыбалась. Там была её вторая жизнь, где Эльс был вполне зрелым мужчиной, и горячо любил её. Они вместе стояли на баррикадах под знаменами всемирной революции.

А он шептал:

- Я люблю тебя! Я не изменял тебе. Я не изменял тебе ни с кем. Даже с образом твоим во сне, когда он соблазнял меня... И не буду изменять тебе. Не смогу. Даже с образом твоим, призраком, который соблазняет меня, когда нет тебя рядом со мной...

Потом, предполагая, что он уснул, Эврика ляжет, будет смотреть в потолок и думать о странностях её и Эльса любви.

Она проснулась от ощущения его тепла.

- Ты что?!

- Ты стонала… Я поцеловал тебя в затылок. Ты перестала плакать…

- . -

Эльс не мог больше так. Ушел от неё к себе, в Дом Осипова.

Вылезла крыса Маргарет.

- Что с тобой, Эль? Ты страдаешь?

- Мне плохо, Маргарет. Мне…

- Очень плохо?

- Ты когда-нибудь любила, Маргарет?

Она не ответила.

Он искал ручку, чтобы записать зазвучавшие строчки. Как всегда, паста высохла и шарик только царапал бумагу.

Выдавленные на бумаге буквы исчезали. Он разорвал листок на мелкие клочки.

Потом пытался собрать их и прочесть. Выкинул в камин. Поджег.

Он достал мобильник. Стал искать среди фотографий одну, самую дорогую. Прошлой весной. Зеленые холмы. За ними зеленые горы, переходящие в горы снежные. И среди травы – подснежники. Эврика, смеющаяся, прижимающая цветы к лицу.

- Бред… Наваждение…

Пришел Михаил Осипов.

- Эк, тебя Эльс!

- Не говори!

- Мы устраиваем детский праздник. Золотые мальчики и девочки. Придёшь? Это ведь так прикольно! Понаблюдаешь. Послушаешь, о чем говорят наследники… Может, воспылаешь отроческой любовью к девочке из восьмого «А». Прилетит Элтон Джон. Мы ему миллион евро заплатили!

- Мне только Элтона Джона не хватает для полного счастья! - ответил Эльс, сдерживая слёзы.

- Приходи. Всё будет шикарно и впечатляюще.

Эльсу стало неловко. Ему показались пошлыми слова его молодого друга.

- Вот стихи сочинил. Послушай.

О, наваждение! О, бред

Счастливых дней…

Гляжу на твой портрет –

Подснежники не вянут!

Глаза твои всё ярче и синей!

А я живой среди твоих теней.

Брожу, как тень,

Среди живых людей

Улыбкою твоей,

Молитвою твоей помянут…

- Это кому? Мне? – насмешливо спросил Михаил.

Мальчик Эль взглянул на него гневно.

В его детском мозгу сверкнула отчаянная мысль. Овраг Февральской революции! Может, темные силы помогут ему снова стать взрослым, пока эта ослепительная любовь не прошла?…

Он вернулся к ней, в её двушку на восемнадцатом этаже. Он не мог оставить её одну в этом опасном мире, где самая большая опасность для нас – мы сами..

Он поцеловал её в щеку.

- . –

Их разбудил дверной звонок.

Пришел человек… Средних лет. Ничем не примечательный. Инспектор по надзору за демографической ситуацией …Снял шляпу обмахивался ею. Редкие рыжеватые волосы. Мягкие… Влажные . На лысеющей голове - то ли шишки, то ли рожки…

- Панты? – язвительно спросил Эльс и попытался дотронуться до этих таинственных образований.

Гость мотнул головой. .

Эльсу он сразу не понравился. Он смотрит на Эврику грязно. Сглатывает слюну. Это было у него постоянно.

- Уходи, - сказал Эльс.

Незнакомец будто не расслышал. Смотрел насмешливо на Эврику.

- У вас ребенок.

- Да.

- Документы есть?

Она не ответила. Не знала, что сказать.

- Надо заполнить анкету… Вот, пишите… Где у вас туалет?

Эльс слышал. Подслушивал. Инспектор с кем-то говорил по мобилке. Язык был вроде знакомый по звучанию, но непонятный.

Замолчал. Спустил воду. Открыл дверь. И схватил Эльса за ухо.

- Нехорошо подслушивать!

Эльс вывернулся. Укусил его.

- Я знаю, кто вы! Сначала забыл, а теперь вспомнил.

- Ты ненавидишь меня. А ведь только я могу выполнить твое желание. Вспомни, мы ведь давние знакомые… Мы уже встречались.

- Где?

- Помпеи… Почти две тысячи лет назад…

- А! Вы тот самый владелец борделя.

- Я знаю, что ты сейчас больше всего хочешь.

- А вот и не знаете, - горячо возразил Эльс, хотя внутри себя был убежден в его осведомленности о всех темных и стыдных порывах его души, о неблаговидных случаях его, Эльса, жизни…

- Я сам не знаю, чего я хочу!

- Ты хочешь стать взрослым, хотя бы на одну ночь. – Он кивнул в сторону Эврики. – И трахнуть эту телку. А сейчас в твоей голове промелькнул вопрос – «что это будет стоить?» Что я хочу взамен? Душа. Одна душа.

- У меня в копилке тысяча душ.

- Мне нужна только одна. Твоя…

- За одну ночь?

У него во рту пересохло. И он сглотнул точно так же, как Инспектор, когда тот смотрел на Эврику.

- Здесь и сейчас?

- Ладно. Не мучай себя. Не торопись. Подумай. Одну ночь я дарю тебе. А за месяц заплатишь душой... Если действительно любишь её…

Врезка в его жизнь? Или сон?

Но это было.

…Он шел по улице. Он был молод и богат. Молод и богат, как в римский период своей жизни. Он не верил в бессмертие. Воин. Свободный, смертный воин… Которому нечего терять, кроме жизни…

Он знал, что всё кончается и всё напрасно. Что нужно заполнить эту пустоту войной, пирами, женщинами. Любовь даже муравьев окрыляет. Делает крылатыми. А люди! Без дельтаплана. Без самолета. Летаем!

Сердце стучало, как в тот незабываемый день, когда он в первый раз, шел к женщине, которая ждала его. Жаждала. Любила. Умирала от любви к нему.

 

Он без труда нашел дом Эврики.

Консьержка не узнала его.

- Вы к кому?

- Мне нужна Эврика. С восемнадцатого этажа. Я приехал из Америки. Мы не виделись пятнадцать лет.

- Она ушла гулять с братом.

- С каким братом?

- Ну, мальчик такой кудрявый. Синеглазый, как вы. Его зовут как-то забавно. Не по-нашему… Эль… Лифт не работает.

- Я знаю… Он давно не работает.

Лестница была бесконечна.

Он увидел улицу. Людей. Всё было обыденно. Неинтересно. Грустно. И вдруг что-то произошло. Что-то случилось важное, связующее его, Эльса, с этой улицей. С этим городом. С этой страной. С этой женщиной.

Он увидел Эврику в расцвете её молодости и красоты. Она, смеясь, что-то рассказывала мальчику, в котором он узнал себя.

У Эльса защемило сердце. Они были счастливы. Без него. Им было достаточно этих отношений. А отроческие мучения… Кто же не страдает в отрочестве!

Эльс стал спускаться вниз, им навстречу. Волновался. Остановился у окна.

Рассматривал книги, выставленные на подоконнике Опять кто-то умер!

Услышал её смех. Её голос. Её интонации.

- Эврика!

- Вы кто? – холодно спросила она.

- Эврика! Это я! – закричал Эльс и схватил её за руку.

Она вырвалась. Смотрела на него со страхом и отвращением.

- Я не знаю вас.

Она прошла мимо него. Злая.

А до этого была такая веселая.

А мальчик Эль состроил гримасу и показал ему средний палец правой руки…

Эльс спускался. Считал ступени, чтобы успокоиться.

Они шли наверх, а он вниз.

Мальчик Эль тоже считал ступени.

С болью возвращалась любовь.

С болью возвращалась уверенность, что всё идёт, как надо. Как предначертано. По замыслу Его.

Здравствуй, Эврика! Здравствуй, весна моя! Всё хорошо! Я счастлив! Я смотрю на тебя. Улыбаюсь тебе… Но меня страшит... Зная вечность, я страдаю, что увижу твой закат. Что глаза твои…

Он достал мобильник. Стал искать среди фотографий одну, самую дорогую. Прошлой весной… Эврика, смеющаяся, прижимающая весенние цветы к лицу.

Бред… Наваждение…

- Я слишком стар, чтобы казаться…

- . -

Холодно, дождь идёт. Отключили электричество. Газ кончился. Всего месяц назад. Совсем другая жизнь.

- Эльс я принесла тебе подарок.

- ?

- Вот рылась в шкафу. Дневники моей мамы. Письма отца. Фотографии бабушек и дедушек.. И вдруг - эта старая пластинка «Дождь идёт». Танго. А я давно проигрыватель выбросила.

В тёмном углу комнаты стоял старый граммофон с трубой.

Эльс осторожно крутил ручку завода.

Взглянул на Эврику. Улыбнулся. Опустил иглу на пластинку.

Раздались скрипы…

Шорохи. Потрескивания…

Его пронзила радость желания.

И вдруг музыка. Другое время. Другие чувства. Другие женщины…

Эльс церемонно подошел к Эврике. Склонил голову. Пригласил на танец. Ждал.

Она засмеялась, прикрыла рот ладонью.

Им не было холодно. Им не было зябко. Они танцевали .

- Ты молодеешь, Эльс! – сказала она. – Мне страшно.

- Я люблю тебя!

Николь прижала лицо к стеклу окна. Слушала. Смотрела. Ей было тревожно и грустно.

Она.. он… оно …

Никогда… никогда у неё не будет...

Ей… ему… не бывает холодно. И тепла другого существа она (он, оно) тоже никогда не ощутит, как счастье. 36, 6 градусов Цельсия. Просто тепло.

Странные существа – люди!

И это было всего месяц назад. Они до сих пор танцуют там, в прошлом…

 

19

 

Побед и благоденствия вам, приходящие на помощь в минуту опасности! Долгих лет жизни!

Столица Маленькой Счастливой Республики была расположена амфитеатром в котловане между тремя горными массивами. Дома Старого города, его узкие кривые улочки спускались в долину от крепостных стен к реке, прорезавшей город на две неравные части.

В девятнадцатом веке город подрос новым районом. Он был задуман, как островок европеизации всего Кавказа. Как форпост империи. Но горный ландшафт не позволил лишить столицу и страну в целом очаровательного своеобразия.

В последние два десятилетия выросли высотки и офисы, сверкающие стеклом и металлом. Они торопливо напоминали об амбициозности новых хозяев жизни.

Река, мутная и непредсказуемая, часто выходила из берегов, и жители Старого города перебирались к родственникам и знакомым подальше от воды, поближе к крепости, а жители высоток находили убежище в верхних этажах своих «небоскребов».

Гриша завтракал. Он задумчиво ел овсяную кашу, не подозревая, что это традиционный английский завтрак.

Он задумчиво смотрел в окно. Размышлял о наводнении. Уровень был не слишкой высокий, до лодыжки, но казалось, что не вода движется, а именно она, вереница старых домов, сплавляется по реке.

Напротив его окон затормозил эвакуатор. Он похож был на речной буксир.

Дверь комнаты отворилась. Вошли пятеро молодых адамлийцев.

Гриша предложил им отведать овсянки, но те отказались и объяснили, что пришли, чтобы помочь ему перебраться в новую квартиру, которую президент Гулугл дарит Грише в знак любви к русскому народу. А пока ему нужно всё посмотреть и определить, что нужно доделать. И какую мебель он хотел бы видеть в новом своем жилище.

Гриша поблагодарил. Умылся. Надел свою любимую красную рубаху. Серый пиджак. Он что-то бормотал. Пожимал удивленно плечами. Улыбался сам себе.

На улице его ждал эвакуатор, а на нем - железная клетка. Вроде, как для перевозки тигра или вепря.

Грише предложили влезть в неё. Для безопасности. Чтобы уберечь его от гнева коренных граждан, стоящих в очереди на муниципальное жильё по нескольку десятков лет.

Им предстояло пересечь весь город. Вода прибывала, но авто и люди могли ещё передвигаться.

Когда эвакуатор достиг Старого города, мотор заглох. Им пришлось провозиться около часа, прежде чем он снова заработал. А потом снова заглох.

Вода прибывала. Адамлийцы бросили и эвакуатор и клетку с Гришей. Нарочно или по рассеянности, но они забыли выпустить его на волю. Или так задумано было. Он ведь всем мешал и критиковал всех, как прежде – при коммунистах

Он лежал и видел, как улица, по которой они только что ехали, становится рекой.

Он перевернулся, лег на живот и видел, как быстро прибывает вода. Скоро поток накроет его. И жизнь, хорошая или плохая (но жизнь!) кончится. Навсегда!

Ему стало страшно.

Он закричал. Он звал на помощь. Но не до него было людям, когда надо было спасать ковры, телевизоры, холодильники.

Он смирился и затих. Перевернулся на спину. Смотрел в небо сквозь прутья клетки. Молиться не умел. Материться не хотелось. Просто вспомнил маму. Она растила его без отца и очень хотела, чтобы её мальчик вырос большим и сильным и мог постоять за себя. Она верила, что физическая сила спасет его от нищеты, от унижений, от людской злобы, от чужих заблуждений и своей глупости.

Аврора услышала его вопли.

Когда он умолк, она закричала пронзительно, по-женски визгливо, как на кладбище, как будто она была его мать и хоронили её живого сына…

- Помогите! Помогите! Помогите!

Она кричала это слово на всех, знакомых ей с детства, языках.

Прибежали Гурыч и его жена Татьяна.

Но им было не под силу тащить клетку.

Прибежал Авак.

Потом Степан, сын Гурыча.

И ватага уличных мальчишек.

Художник Ботсум, услышав крики, перестал писАть всемирный потоп. Отошел от мольберта, на котором был почти законченный холст. А на нем - город, наводнение , люди…

Гришка уже наглотался воды. Дергался. Кашлял. Захлебывался.

Эта пёстрая компания волокла его клетку, как бурлаки баржу.

Они изрядно попортили дверь Авака, но им удалось протолкнуть клетку внутрь жилища.

Здесь стояли ящики и картонки с одеждой, бельем. Всё было готово к эвакуации. Роберт спал в тачке для перевозки мусора. .

Клетку поставили на попа. И Гриша мог теперь стоять.

Отрыгал воду… Кашлял… Приходил в себя…

Гурыч, Татьяна Ивановна и Степан собрались было уже уходить, чтобы заняться спасением своих вещей, но Авак остановил их.

- А что нам делать с этим несчастным? Как нам освободить его?

- У вас есть болгарка?- спросил Гурыч.

- Нет, уважаемый.

- А напильник?

- Да вот, все инструменты.

Авак раскрыл чемодан. Там действительно было много всего - клещи, напильники, отвертки, дюбеля, шурупы…

Гурыч выбрал ножовку.

Но клетка была старая, советская, со знаком качества. И замок тоже подстать ей.

Ножовка сломалась.

Она, как и напильники, была – новодел.

Напильник скреб металл, наполняя жилище пронзительным визгом.

Эти звуки Гриша ненавидел с детства. У них сосед был точильщик.

Гриша закрыл уши ладонями. Но визг металла зашкаливал, просачивался меж пальцами. Он него некуда было деться.

Они оседали на мокрой коже Гриши звенящими бугорками.

Они врезались саморезами в его кости.

- Лучше бы мне было умереть, захлебнуться! – думал он. - Я сойду с ума! И меня навсегда оставят в неволе. В смирительной рубашке. И некому из-за бедности моей будет выкупить меня!

Гурыч послал Степана за болгаркой. Но там, в их квартире, всё было залито жидкой грязью, и он не смог найти её.

- Всё пропало? – спросила Татьяна Ивановна. – И телевизор? И холодильник?

Степан хмуро кивнул.

Их дом был метра на четыре ниже дома Авака.

- . -

Эврика бродила по интернету в поисках своих соотечественников. Она готовилась прочитать им обращение к совутам всего мира Декларацию наследников Великой империи.

- Я кушать хочу, - сказал мальчик Эльс.

- У нас кончились деньги, - сказала Эврика. – Потерпи, я продам кольцо, которое ты подарил мне.

- А где те тридцать тысяч долларов, что ты получала от Николь?

- Я их сожгла. Они были фальшивыми.

- Не может быть!

- Их нигде не принимали. Они были слишком совершенны. И ещё. Николь говорила мне, что они не принесут счастья…

Дверной звонок заставил её вернуться в реальность.

Глазок явил ей искаженное линзой лицо худощавого усатого джентльмена с пирсингом в носу. Позже оказалось, что это был и не пирсинг вовсе, а небольшой прыщ с созревшей желтой головкой.

- Кто вы? Что вам надо?

- Откройте, ради бога. Я прочел в лифте объявление «Сдается комната» плата по договоренности.

- Вы лжете! Лифт не работает.

- Да, лифт не работает, а записка висит.

- А табличку на двери видете?

- Какую табличку?

- Что эта квартира – музей последней империи… Музей и этнографический театр.

- Там только номер квартиры… Откройте.

- Что вам надо? – спросила Эврика.

- Я ваш сосед по дому… Со второго этажа… Нас затопило… Можно позвонить от вас?

Эврика сняла цепочку. Открыла дверь.

Это был Ху Дой. Она не сразу узнала его, он был в новой униформе солдата правительственной армии Маленькой счастливой республики. Высокий. Действительно худой.

Он старался быть изысканно вежливым.

- Извините конечно, мадам. Но там вода. Очень много воды… всё затоплено. Наш пароход пока не ходит. А мне нужно связаться с компаньоном по бизнесу. Можно от вас позвонить?

- Пожалуйста.

Гость пытливо осматривал комнату. Увидел на стене герб совутов, вышитый золотом и инкрустированный полудрагоценными камнями. На синем сукне - павлин и две кривые сабли, охраняющие его.

Усмехнулся.

Увидел спящего мальчика Эля.

-. А чего это он?

- Он... он спит... Он всегда спит после обеда... Звоните!

Она напряглась, потому что теперь была, уверена, что это Ху Дой, дьяволист и насильник.

- Звоните.

Но Ху Дой не двигался, застыл с поднятой ногой.

- Девушка, не могли бы вы сделать мне одолжение?

- Говорите тише. Ребенок спит.

- Возьмите, пожалуйста, метлу. Или щётку. Или пылесос.

- Зачем?

- Посмотрите на пол… Нет, вы посмотрите сюда. Видите, сколько мурашек-таракашек? И все бегают-прыгают. Жучки-паучки... Скорпиончики...

- Ну и что?! Нормально. Спасаются от наводнения, жить хотят. Чего боитесь? Не босиком ведь!

Она искала рукой позади себя, на столе какой-нибудь предмет для самозащиты. Но попался только костяной нож для разрезания книжных страниц.

- Понимаете, милая девушка, я конечно в сапогах. Но у нас вера такая… древний-древний закон – кого убьёшь, в того и превратишься. А я не хочу - в этих тварей!.. – Он хихикает. - Кто захочет?! Нужно что-нибудь красивое, возвышенное... Как ты…

Эврика оглядывается, но не находя ни метлы, ни щётки, ни пылесоса, хочет пройти на кухню. Там ножи и топорик для разделки мяса. Там спрей для уничтожения мух и комаров… Если в глаза, мало не покажется….

Но Ху Дой преграждает ей путь. И продолжает:

- …А кто пройдёт по жизни ни разу не обидев муху, будет жить вечно. Вечно и в раю. Без неприятностей. Без болезней. С друзьями... С хорошими девочками. Такими, как ты… Я прошу.. Пожалуйста...

Эврика берёт старинный веер – подарок Эльса. Она расчищает Ху Дою дорожку к телефону. Её с детства приучили отвечать на вежливость учтивостью.

Ху Дой идёт на цыпочках, осторожно вглядываясь, боясь раздавить ненароком какую-нибудь мелкую тварь. Он застывает в нелепой позе, осторожно снимает насекомых с рук, лица, шеи. Набирает номер.

- Город... Город... Алё... Город... Ух, всё оборвано!

Он оглядывает квартиру. Его внимание привлекает спящий Эль.

- Он кто?

- Мальчик…

- Что он делает?

- Спит.

- А когда не спит?

- Он поэт… Поэт...

- Это, который стихи пишет? Да?

- Да, поэт пишет стихи.

- Можно почитать? – Он осторожно подходит к конторке, читает: - Дорога... в никуда... Дорога... куда? Куда в никуда? Никуда в туда? Туда... в никуда. Отсюда туда?

- Да, да, в никуда.

- Какой умный! Такой маленький и такой умный!

Эль проснулся. Он чувствует опасность, исходящую от Ху Доя. Он протягивает руку к игрушечному мечу…Он готов защищать Эврику. Встает. Ходит с воинственным видом между Эврикой и Ху Доем.

Ху Дой бормочет.

- Куда? В никуда. Туда в никуда...

Он подбирается поближе к Эврике и вдруг крепко хватает её за руку.

- Кафету хочешь?

Эврика царапает его лицо крепкими острыми ногтями, но не может вырваться.

- Попалась!

Ху Дой смеётся.

- Попалась!

- Отпусти! Ненавижу!

Ху Дой свирепеет.

- Когда женщина говорит мне «ненавижу», я целую её.

Она выплевывает его поцелуи. Кусает его руку.

- А когда она кусает меня… Я её…

Он бьет её по лицу, чтобы причинить боль, унизить, сломить. Срывает с неё кофточку. Извлекает протез, закреплённый на бедрах. Включает его, нажимая на упругие мешочки из кожи кенгуру.

- Что ты знаешь о себе, сучка?! Пока не узнала меня… Ты расслабься! Расслабься. Удовольствие само придёт…

Протез распрямился, отвердел. Выдал музыку для разогрева. Похоже на Леонарда Коэна.

Маленький Эль бросается на Ху Доя, колотит его пластмассовым мечом по голове. Бьёт по протезу.

Ху отшвыривает Эля в угол комнаты…

Но музыка прекратилась, а протез скукожился.

Эль снова кидается на Ху Доя.

Какие-то неведомые силы начинают стремительно развертывать его, Эля, время и пространство в обратном направлении. За несколько мгновений он (Эльс)становиться молодым крепким мужчиной. Он хватает Ху за волосы, валит на пол, лицом вниз. И медленно, превозмогая сопротивление, отгибает голову насильника сначала наверх, потом к спине, ожидая, когда хрустнет шейный позвонок.

- Не надо! - закричала Эврика. - Не убивай его здесь!

Эльс подтащил Ху Доя к двери. Пинком ноги вышвырнул его на лестничную площадку.

Эврика прильнула к глазку.

Ху сначала лежал бездыханно. Но потом ожил.

Уходил по лестнице, оглядываясь и шепча ругательства.

Он не видел, как там, за обшитой дерматином дверью, Эльс и Эврика бросились друг к другу.

Эта вечная игра… Стремление стать одним существом.

Им кажется, что испытания кончились.

Кончились. Кончились. Кончились!

Но… они забыли, что испытания наши кончаются только с концом жизни.

А, может быть, испытания наши никогда не кончаются, может быть они вообще бесконечны.

Эльс почувствовал, правая рука его немеет… Против его воли вытягивается из-под спины Эврики.

Он выпростал руку, поднял. Смотрел с удивлением и страхом.

Она уменьшалась. Превращалась из сильной мужской десницы в ручонку.

Детские нежные пальчики теребили волосы Эврики, пытались удержать её.

Её и его ноги сплелись. Сопротивлялись.

Им казалось, что жизнь порознь невозможна. Что это смерть…

Он чувствовал, как изменяется его лицо. Оно становилось детским. А глаза видели мир перевернутым, как в камере обскура…

Эльс превращался в ребенка.

Он снова был беспомощен.

Хватал руками воздух и гугукал.

И только маленький детский бутончик… хоботок… пальчик… ещё торчал некоторое время гордо, наперекор судьбе…

Увы!

Было холодно. Он лежал в пеленках. В пеленах. Кричал в ярости. Но понял, что борьба с высшими силами бесполезна. Смирился, как всегда. Как тысячи лет смирялся.

Эврика прижала его к своей груди. И он затих, поймав беззубым ртом её сосок.

Она содрогнулась, будто дотронулась грудью до оголенных проводов. Уложила его и ушла.

Он слышал, как она принимала душ. Видел сквозь стену, как смотрелась она в зеркало. Как улыбалась, утирая слёзы. Радовалась своей молодости и телесной красоте.

Сто лет назад Эльс бежал из революционного Петрограда. Пробирался на юг. Хотел присоединиться к Добровольческой Армии.

Но не успел. Белые были разбиты. Рассеялись по свету, как семена диких трав.

Он был бессмертен, но страх смерти пробирал его до костей потусторонним холодом, тайной небытия…

Страх.

Выстрелы хлопали за его спиной, как ещё совсем недавно удары ракетки на теннисном корте в Петрограде.

При проверке на железнодорожной станции, где-то на юге России, он не захотел отвечать на вопросы патруля. От этих людей дурно пахло, и они внушали ему отвращение. Его бросили в кутузку. Молодому парнишке, матросу, приглянулся его галстук – подарок, память о недолгой, но красивой интрижке, знак любви. И когда матрос хотел экспроприировать его, Эльс уложил его приёмом джиу-джитсу, за что тут же без суда был приговорен к расстрелу.

Самый главный революционный матрос долго оценивал его пьяным взглядом, и вдруг сказал: «Кажи лапы!»

Эльс протянул ему свои сильные мозолистые руки.

Не от работы – сильные и мозолистые – от занятий в своем фитнес–клубе. Эти клубы были всегда в Санкт- Петербурге, но назывались по - другому.

Его выручили шведская гимнастика и короткая стрижка под каторжника...

Вид сильных, мозолистых рук вызывал уважение. Седой бобрик тоже вызывал уважение. И большой горбатый нос тоже вызывал уважение. У большинства вождей революции были большие горбатые носы.

Матросы приняли его за своего… И отпустили, хотя и подозревали, что он не совсем свой – ни разу не выругался и бледнел, когда ругались при нем...

 

Он снова вспомнил тот пасмурный день в Риме. Ужас, страх и восторг в глазах распятого на кресте апостола. И чувство бессилия перед судьбой вновь овладевало им...

- . -

Ху Доя колбасило. Злоба волнами накрывала его. Ворот рубашки жал шею. Он вертел головой, тер затылок ладонью.

Он хотел вернуться и отомстить.

Он останавливался и даже сделал несколько шагов вверх по лестнице. Но ужас хватал его сердце. Не позволял осуществить задуманное, как подобает мужчине.

Несколько минут назад он едва не лишился жизни.

Ху Дой стал искать причины случившегося в себе. Ведь неспроста. Не случайно ведь. Он был уверен, что не совершал больших преступлений. Не обрекал народы на голод. Не вырезал племена. Не выращивал смертоносные вирусы… Его грехи были обычными для половины человечества и всего животного мира. Обычными проявлениями жизни. И вдруг его поразила мысль. Он согрешил! Он совершил непрощаемый грех! Бросил своих друзей в беде! Пусть насильников, убийц, но друзей! Предал. Оставил умирать в подземелье. И теперь небо карает его за это.

Он вспоминал их с нежностью. Улыбался! Сколько ярких и необычных приключений подарила ему эта крепкая мужская дружба!

Забыл! Предал! И теперь должен спасти их, чтобы обрести милость неба и мир в душе.

А то ведь так не только здоровья можно лишиться.

Он просыпался ночью и не мог заснуть. Шептал слова знакомых с детства молитв. После того рокового дня, когда он убил своего деда, Заслуженного работника культуры внутренних дел Рафаила Рафаилова, его поместили в католическую лечебницу для малолетних убийц. Там лечили его повторением молитв. И, видимо, зерна эти стали всходить. Он чувствовал, что в душе его поселилось что-то чужое, инородное, какая-то опухоль душевная, - сомнение в правильности его жизни. Страх неотвратимости возмездия. Он отгонял это вредоносное предчувствие. Этот вирус. Этого червя. Не позволял ему развиться до приговора себе и всей его предшествующей жизни.

Он оправдывал себя и винил других.

Так сложилось в его жизни с детства. Любой низкой мысли, любому злодейству он старался придать благородное обоснование, чувствовал себя мстителем, борцом за справедливость, орудием высших сил. Будто и не он, а какие-то стихии и даже сам Господь создавали обстоятельства, в которых он неизбежно должен был насиловать, убивать, обманывать, мучить… Карать грешников. А люди ведь все люди грешны, и достойны кары.

Они не убивают и не насилуют, только потому, что боятся. Но в душе – все плохие парни и убийцы.

Зачем жалеть их! Злобных и трусливых!

Зря я потратил время на эту телку, - корил он себя. - Я должен освободить моих друзей из этого проклятого подземелья. Я отомщу этому вонючему хизбу. И кара моя будет страшной…

Он нанял катер, чтобы выбраться из затопленной части города. Хозяина лодки утопил. И улыбнулся, вспомнив тост, который любил.

Однажды скорпион попросил лягушку перевезти его на другой берег реки. По дороге он сказал ей.

- Лягушка, я тебя сейчас ужалю.

-Не надо – ответила спокойно лягушка. – Я умру, а ты утонешь.

- Лягушка! Как ты мудра и великодушна! Можно, я поцелую тебя?

-Ну, что ж, разрешаю, - улыбнулась лягушка. Так-то лучше.

- Ха-ха-ха! - Засмеялся скорпион. – я поцелую тебя моим хвостом.

– Не надо! – предупредила лягушка. - Я умру, а ты утонешь..

Он проплыли уже половину реки. И скорпиону, опять захотелось ужалить её.

- Лягушка! Я…

Они достигли берега. Скорпион ужалил лягушку и соскочил на влажную отмель. Лягушка издохла, а скорпион пополз дальше.

Так выпьем же за принципиальность, господа-товарищи!

Катер легко лавировал среди полузатопленных домов.

Ху Дой смеялся. Видел тонущих людей. И проезжал мимо.

Никого не пожалел.

Никому не помог.

Никого не спас.

Потому что считал людей грешными и недостойными сострадания. Но внутри него росло что-то неизбежное, неотвратимое, как роды. Не в силах человека убить его. Сделать выкидыш, или аборт…

Его пытался остановить гаишник, но, узнав, взял под козырек и улыбнулся. Вскинул правую руку в адамлийском приветствии.

- . -

Утром следующего дня Эль снова был десятилетним подростком. Но к вечеру помолодел ещё на пять лет. Он устал от этой раскачки. Путал роли, удивляя окружающих эрудицией и восточным красноречием.

Их осаждали репортеры. Приехала съемочная группа популярного канала ТВ, чтобы снять репортаж о ребенке-индиго.

- Что ты думаешь о судьбе отколовшихся провинций?

Он отвечал серьезно. А на самом деле прикалывался. Издевался над ними. Над их глупостью.

- Осёл, отведавший мяса, ещё не тигр.

- Умница!.. А что ты скажешь о высказываниях бежавших на север предателях?

- След змеи не дорога героев… Неблагодарность – удел слабых…

- Посмотрите на его глаза. Посмотрите на его глаза! Он типичный индиго!

А он в это время мучительно думал, пытался понять и не мог и просил Всевышнего ответить ему.

…Кто Ты? бесконечно большой перегруженный компьютер, где всё связано и взаимозависимо? Или личность, борющаяся с механической объективностью и бесстрастностью, жалеющая нас в трудную минуту и приходящая на помощь вопреки законам физики и математики, а иногда и вопреки законам нравственности… Вопреки заповедям и уголовным статьям… Вопреки приговорам врачей... Вопреки приговорам людей! Я уверен, Ты – Личность, осуществляющая время от времени перезагрузку вселенского компьютера и даже меняющая его программы… Если мы соберем все догадки и прозрения верящих во Вседержителя и все хулы ненавидящих и критикующих Его, врагов Его и критиков, все хвалы и хулы будут иметь основание. Но и хула и хвала Его, и понимание наше, человеческое, будет лишь одной миллионной процента от того, что вмещает это понятие, и никогда не будет доступно ни нам, ни другим существам, обладающим способностью наблюдать, размышлять и делать выводы. Это великая тайна. А нам остается только любить Его. И страх потерять Его по грубости своей животной…

 

- Ты действительно большой знаток мудрости, мальчик. Скажи нам, что ты думаешь о России?

-Молчи. Молчи, - шептал внутри него гномик-редактор. - Это слишком опасный вопрос. Оказаться верблюжонком под ногами дерущихся

верблюдов?… Скажи иносказательно, типа «Камень не утолит голода». Или «Россия слишком большая и непредсказуемая, чтобы что-либо предсказывать…» Это слишком опасная тема. Дело не в личной безопасности. В теперешнем информационном беспределе твои слова в пересказе могут быть использованы для разжигания вражды! Он увидел людей у экранов телевизоров - своих земляков, сограждан, всех, кто смотрел эту популярную передачу онлайн… Они тосковали по искреннему слову. Они устали от фокусников, которые затуманивали их сознание. Они ждали искренности….

И он сказал:

- Я… я всего-навсего маленький мальчик… Я песчинка в пустыне… Даже не капля дождя… Но я думаю… Я думаю со страхом, что загоняя Россию в угол, Запад подталкиваете её к союзу с исламским миром. И когда это произойдёт, нашей цивилизации, и нашему мироустройству и нашим амбициям придет конец. От нас не останется ничего. От всех нас, включая Европу и Америку. И на столетия память о нашей цивилизациия будет запрещена, как уголовное преступление! Как память о Калигуле… И мы снова переживем период инквизиции. Время костров. Мы и наши дети будут говорить, что земля плоская, зная, что она шарик, летающий вокруг солнца. Что мы…

Экран запоздало погас. И снова заголубел.

- А теперь послушайте сводку погоды…

- . -

Наступил ноябрь. Благословенная южная осень. Всё было хорошо.

Урожай собран. Вино молодое созрело. Вроде бы и конфликты межплеменные приутихли.

Эврика договорилась с подругами пойти в серную баню. Ей не с кем было оставить Эля. Ему на вид было не больше четырех лет. Таких маленьких мальчиков пускали с матерями в женское отделение.

Она постригла его, несмотря на крики протеста.

Она сложила в сумку свежее белье. Хотела взять махровую простыню, но она не поместилась. Решила воспользоваться казенной.

Посетителю бани полагалось две простыни. Одной пеленали тело до подмышек. Другую накидывали на плечи… Сидели в комнате для отдыха. Как тысячи лет назад. Пили соки и газированные воды. Слушали музыку. Обменивались новостями. Да, это был праздник. Может быть даже ритуал. Здесь никогда не ссорились. Не повышали голоса.

Они вышли из дома. Светило солнце. Эльс увидел старый город с его мечетями, церквями. С его крепостью. С его серными банями. Он любил его. Он восхищался этими улицами, .этими людьми. Они сумели пронести через тысячелетия эллинистический дух. Свободомыслие и гедонизм.

Эльс вроде успокоился, как-то просветлел. Смирился со своим детством. С детским рабством, через которое мы пробиваемся к мнимой свободе взрослого существования. Она (эта свобода) для большинства людей оборачивается зависимостью от обстоятельств и воли других, стоящих над ними, людей.

Его детские глаза, как и его душа, принимали этот мир, как в первый день творенья.

Но это было только начало.

Чудеса начались, когда они прошли через контроль и оказались в мраморном зале.

Пахло серой.

Эль был потрясен. Он давно не видел столько голых женщин. Пожалуй, с римских времен. Женщины сидели на мраморных скамьях. Плавали в зеленоватой воде бассейнов. Они мылись. Они приводили себя в естественный порядок, грациозно, как представительницы семейства кошачьих. Нет, они были, как табун красивых лошадей на лугу. Некрасивых женщин не бывает! И волосы их были как гривы и хвосты одновременно. Для девочек был отдельный бассейн под присмотром служительницы. Но они не интересовали Эля. Он не мог оторвать взгляда от мам. Им не надо было здесь подстраиваться под настроение мужчин. У них не было повода соперничать. Маленький Эль не мог оторвать взгляда от этого праздника. Он боялся явного проявления своих мужских чувств. Потому встал под струю холодной воды. И всё смотрел, впитывал глазами эту радость жизни.

Женщин смущал его восторг. Они, защищаясь, невольно прикрывали кистями рук интимные места.

Он слышал, фиксировал обрывки детских разговоров.

- Как тебя зовут?

- Буш. А тебя?

- Яго.

- Посмотри, у этого существа нет того, что у нас.

- Давай спросим.

- Эй, ты что, потеряла это?

- Нет

- Оторвали?

- Нет.

- Так было всегда?

- Они так созданы, - объяснил Эль.- Они совершенны!

 

Эврика принесла его к себе, в свою двушку на восемнадцатом этаже. Теплого, пахнущего серной баней. Уложила в постель. Распеленала. Теперь ему было не больше трех месяцев. Он потянулся к её девичей груди. Она засмеялась счастливо.

Эль почувствовал своим беззубым ртом, своими младенческими губами радость прикосновения к соску. Он был маленький. Упругий. Он не имел вкуса. И не источал молока. Но всю сущность Эля пронзила ослепительная радость. Дерзкий Свет Греха. Ярость. Желание жить и обладать. И выдох. Расслабление. Возвращение в материнское лоно, как в могилу.

Эта метафора будущей жизни. Там есть что-то пока не доступное моему пониманию...

Детство – это конспект будущей жизни, от которого, впрочем, русло жизни часто отходит, но печать, его код, навсегда остается в нашем характере. Вроде пупка в центре тела.

Да. Она пеленала его, целовала его… Он улыбался в ответ. Гугукал. И только раз выразил недовольство и гнев. Когда она пыталась воспользоваться подгузниками, чтобы не вставать ночью... Он протестовал. Он успокоился, только когда она подержала его над раковиной.

Ещё раньше, будучи взрослым и даже пожилым, он с подозрением относился к этому подарку западной цивилизации, считая памперсы - искушением, способным лишить человека выдержки в отправлении естественной нужды. А оттуда уже недалеко до рабства... Маленький троянский конь, не такой страшный, как вирус Троян, но…

Эврика устроила его в кресле, подстелив шаль.

В комнате было холодно. И она соорудила грот из старых шуб и пальто…

Она легла в свою девичью узкую постель, все ещё улыбаясь, вспоминая маленького здорового малыша.

Во сне она увидела поле, на котором они бегали с Элем, взявшись за руки, и обнимали березки, как в старых советских фильмах.

Она сладко спала под его сопение и причмокивание.

Проснулась от тишины.

Он не сопел и не причмокивал.

Она напрягла слух.

Он не дышал.

Она не слышала его дыхания…

Его не было.

Она успокаивала себя, может быть, это сон.

Но во сне ничего не чешется, а у неё чесалась… Не будем уточнять, что, но чесалось…

Она встала в тревоге.

В гроте из пальто и шуб было пусто.

Его не было в гроте из шуб и пальто.

Там лежали только пеленки... Пелена…

А его не было.

Младенческий безгрешный запах его исчезал, но ещё был слышен. Был различим среди других приземленных и бытовых запахов.

Его не было.

Его больше не было в реальной жизни!

Не было надежды увидеть его улыбку.

Ощутить прикосновение его губ.

Тепло рук…

Прикосновение его пальцев к щекам…

Не было надежды, что жизнь её, женская её жизнь, наполнится радостью от близости любимого существа. Её сына…

Она опустилась на пол.

Она не знала, что ей делать.

Она не могла двинуться.

Превозмогла себя. Увидела себя со стороны.

Встала.

Позвонила в полицию.

Там попросили свидетельство о рождении…. Любые документы на украденного младенца. А документов у неё не было. Она не знала, когда он родился. Как его звали, как его отчество. Эльс числился в списках избирателей. Но он был не младенец, а старик. Её попытки связно рассказать, что случилось, вызывали смех…

Она звонила подругам и друзьям. Пыталась вспомнить людей, которым нравился маленький Эль. А он всем нравился.

Правдами и неправдами проникала в криминальные фирмы, торговавшие детьми.

Их покупали и продавали… Торговля детьми приносила доход.

Ей показывали малышей.

Но не он! Не он!

Мимоходом вспомнила, что у неё должен начаться месячный цикл.

И снова думала, как найти его, её маленького Эля.

Ей позвонили, обещали вернуть ребенка за сто двадцать тысяч долларов. Она готова была продать квартиру. Всё, что было у неё. Но полиция поймала мошенников этих по другому делу. Это была разводка.

Она звала Николь. Но ответа не было.

Наконец почувствовала усталость Легла . Расслабилась. Задремала.

Снова увидела сон с березками. Проснулась.

Ночью, превозмогая страх, пошла в Дом Осипова, где жил Эльс. В его комнату. Хотела забрать крысу.

Крысы не было. Исчезла. Убежала…

Эврика рассматривала фотографии того счастливого времени, когда Эльс был пожилым мужчиной.

Эврика стала винить себя во всем. Искала в себе причины утрат.

Родители… Хотела быть свободной.

Роберт… Не хотела традиционного рабства...

Эльс... Молила Бога сделать его юношей…

Вина её перед всеми дорогими сердцу людьми подавляла все другие чувства. Она не могла думать ни о чем, кроме своих проступков.

Ей казалось, что небо смеётся над ней, наказывает её за неумение ценить то, что дает тебе судьба. За жадность. Вот и теперь - любовь её… Её дитятко… Эль... Потеряла… Не уберегла!

 

…Эльс летел к обетованной земле. Летел так долго, что время полета сопоставимо было со всей его предыдущей жизни.

Парашют не раскрывался.

Обетованная земля была в облаках. В пене для ванн. Он ждал, когда увидит, почувствует её.

И этот момент настал. Он приземлился на теплую золотистую поверхность и сразу узнал ту священную рощицу в распадке меж барханов.. Бежал к ней. Спешил. Полз. Скользил. Увидел пещеру.. Там было тепло и безопасно. Но тесно.

Эльс заплакал.

А она почувствовала - кто-то плакал в ней.

-Не плачь! Не плачь! Не плачь! – умоляла она. Я умру от твоего плача.

И внутри у неё затихло.

- Ну где же ты? Плачь! Плачь! Плачь! Ты родишься снова. Вырастешь. Будешь большим, красивым и сильным. И все зубы будут здоровые!

Он успокоился

Он почувствовал, как она села к компьютеру. Засветился экран.

Она улыбалась. Там была её вторая жизнь, где Эльс был вполне зрелым мужчиной, и по-молодому горячо любил её.

А он шептал внутри неё:

- Я не изменял тебе. Я не изменял тебе ни с кем. Даже с образом твоим во сне, когда он соблазнял меня… Я не буду изменять тебе. Не смогу... Даже с образом твоим, призраком, который соблазняет меня, когда нет тебя рядом со мной.

Она оторвалась от экрана и думала о странностях её и Эльса судьбы.

Её разбудил детский голос. Она узнала интонации Эльса.

- Как бездарно мы прожили, профукали нашу любовь. Она – подарила нам возможность другой жизни… Другую жизнь… Не суррогатно компьютерную – реальную жизнь. Поцелуи… Любовь... Чувственность… Я мог бы тебя научить многому. Оставить тебя на этой земле как женщину, которую не просто добиваются, берут, как пленительную самку… Суку…

- А что мне ещё надо?! – прервала она его с вызовом.

Он будто не слышал, продолжал:

- …Женщину, которую бы боготворили… К словам которой прислушивались бы…

- Я другая. Ты любишь меня... Разве мало этого?

- Но ты можешь больше…

- Это твои фантазии! Я обыкновенная девчонка! Сука… Как вы изволили…

– Раньше ты говорила: – Какой- то старик принес мне белую розу и все женщины завидовали мне. Кто он? Почему мы не видели его? Когда он опять придёт? Мы хотим увидеть его. Потом… Потом молодой красивый мужчина принес тебе красную розу. Но не хотел смущать тебя. Положил на прилавок ушел. Оглянулся с лёгкой улыбкой и скрылся в уличной толпе… А ты сказала: «Наконец! Вот он – мой мужчина!» И теперь…

- Да, я знаю… Вихрастый дерзкий мальчишка бросил мне черную розу и убежал. Роза лежала на прилавке среди фотографий кошек, собак и попугаев... Пришла уборщица - старая еврейка по имени Роза. Обрадовалась. Это мне?.. Как вы узнали, что у меня… Нет, правда это мне? Вам. Возьмите её… отнесите домой. Поставьте возле кровати. Проснетесь и улыбнетесь… Нет, пусть останется здесь пусть всех радует. И вас и тех, кто придёт, чтобы купить еду кошкам, собакам или канарейкам…

- Правильно. Сначала факт. Потом - образ. Потом – метафора. Дальше метафоры только откровение и музыка. Но это уже совсем другие пути, которых я не знаю. Я тянусь к метафоре, как смыслу всего…

- Наша любовь тоже метафора? – спросила она со страхом.

- Нет, пока она только факт.

- А мне ничего не надо, кроме нашей любви…

- Она пока даже не факт. Она перерождается в мечту об удовольствии, удовлетворении… Но, Слава Богу, в ней нет корысти…

- Меня нельзя обижать. А ты… ты обидел меня, Эль. Я ненавижу тебя. Но всё равно люблю… На меня находят тучи... Я так ругаю себя. Не тебя, родной! Мне стыдно. Спи, мой маленький, спи… Спи во мне! Набирайся сил.! Я отдаю тебе мою молодость! Мою жизнь!.. Прости.. Я хочу быть лучше, но не хочу терять тебя и нашу любовь. Как это совместить? Я ведь всё чувствую. Всё… Мы живем под жутким давлением. Как будто на дне океана. Под давлением проблем и неурядиц, которых нам не понять… Страхов... Спи, маленький мой. Набирайся сил! Счастливых снов нам… Пока не пришли талибы… -

- . -

Гурыч снял мундир. Ему было жарко. Вздохнул. Два часа работы старым напильником! Попеременно, то Авак то он, Гурыч,

На дужке замка обозначилась бороздка в пол миллиметра.

Гурыч вздохнул сел в уголок. Открыл термос и завёрнутый в бумагу бутерброд. Пригласил глазами Гришу. Тот отвернулся. Прижался лицом к прутьям клетки..

Гурыч спрятал в портфель термос и бумажку от бутерброда.

Мимо дверей пробежал человек. Вернулся Заглянул в дверь. Увидел Гурыча.

- Мир вам и радость, господа!

- Радость и мир тебе!

Он спустился в комнату.

- Это тот, кто лечит?

- Да.

- Спроси его – мне он поможет? У меня голова болит.

Гурыч прикладывает руки к его голове.

- Спасибо, уважаемый, больше не болит… Но у меня вопрос к тебе.

- Говори. Что у тебя ещё?

- Я хочу стать другим, но каким ещё не придумал.

- Ну, ты подумай и реши, и тогда приходи ко мне.

- Помоги! Кольцо дам. Деньги дам. Денег мало. Дам браслет серебряный. Жену отдам! Хочу стать другим.

- Бог с тобой! Иди домой. Обними жену. Поцелуй. Не надо быть тебе другим! Просто будь добрее. Всё хорошо! Всё будет хорошо.

- Ты уверен?

- Да, иди домой.

Авак пилит.

От этих звуков на Гришку находят приступы ярости. Он трясёт железные прутья. Потом замирает, отрешённо смотрит в одну точку. У него осталось одно слово «Я», которое он повторяет с разными интонациями и разной силой голоса.

- Я- а- а –а! Я-а-а-а! Я-а-а-а!

- Если сюда придёт вода, что будем делать?

- На крышу полезем, - пожимает плечами Авак..

- А если и туда придет?

- На крепости спасемся.

- А если и туда?

- Вертолёты прилетят и спасут, - уверенно говорит Авак..

- Это тебе не советская власть! – Возражает Аврора. - Знаешь, сколько стоит час вертолета?! А что с Гришей делать будем? Вам до ночи не распилить замок…

Она подходит к Роберту.

- Посмотри, как сладко спит. Давай покормим его. Принеси полотенце.

Авак намочил полотенце под краном, отжал его. Передал Авроре.

Аврора вытирает Роберту лицо. Опускает в миску с водой поочерёдно сначала одну, потом другую руку, вытирает их.

- Принеси-ка хлеб и молоко.

- Нет ни хлеба, ни молока, - говорит Авак. – Пусть поспит пока. Во сне может поесть досыта.

Аврора оглядывается на Гурыча.

- Прошу тебя! Вылечи его. Верни его в наш мир.

- Ему будет очень трудно…

- Я прошу тебя! Умоляю. Пусть проснется!

Она становится на колени.

- Разбуди моего мальчика!

Гурыч склоняется над Робертом. Дотрагивается губами до его лба.

- Проснись!

Роберт силится открыть глаза. Наконец-то это ему удаётся. Он удивлённо смотрит на родителей.

- Пить.

Авак подносит к его губам пиалу.

Роберт слабо поднимает руку.

- По полю овцы бегают. Волки вокруг… Волки…

- Да, маленький, бегают. Пусть бегают, а мы с тобой.

- Там чёрная овца на берегу...

- Пусть, маленький, пусть пасётся, а ты с нами.

- Чёрную овцу рвут свиньи... вороны клюют.

- Успокойся, маленький, это неправда всё. Это ты всё во сне увидел. Увидел и забыл... Ну и всё. Ну и всё...

- Хочу Калаш!

- Зачем тебе, сыночек мой?

- Как зачем?! А вдруг придут нас убивать. На тот свет одному скучно идти. Стыдно на тот свет мужчине одному идти… Когда придут нас убивать, нужно оружие иметь…

- Вода всё прибывает, - говорит Авак.

Они всё ещё поочередно пилят дужку замка.

Аврора поднимается по ступенькам на улицу. Смотрит на залитый водой

город. Он красивый и грустный. И тысячи людей смотрят на реку, бегущую меж домами, разделяющуюся на протоки и снова уже за городом обретающую единное движение.

- Скоро вертолеты прилетят.

- А если не прилетят?

- Да что вы волнуетесь? У нас ничего не может случиться. Пришла вода, ушла вода... Сгорел город, построили город... Умер человек, родился человек... Арестовали, выпустили... А мы – как прежде…

- И ты не боишься?

- Только мышей и медуз... Ведь если жизнь есть, она такая, как есть, а если нет, то и ничего нет.

- Посмотри. Плесень.

- Да, везде плесень, и на хлебе и на одежде.

- Вам следует перебраться куда-нибудь отсюда, - говорит Гурыч.

- Куда переберёшься? – вздыхает Авак.

- Ну, хотя бы, пока не подсохнет...

- Куда?

- У командования есть база отдыха… - Говорит Гурыч. - В горах… Мне там дали

домик… недели на две. Пока здесь не нормализуется… Как-нибудь вместе…

- Спасибо, дорогой, но мы не можем.

- Почему? Я ведь от того сердца.

- Конечно. Я знаю. Ты мне брат...

Гурыч смотрит на Аврору, пытается найти в ней сочувствие.

- Ну, так решайте.

- Пусть он решает, - кивает Аврора на Авака..

- Ты не обижайся, - говорит Авак. - Нет... Вас будет раздражать, как мы живём, как мы разговариваем, как мы готовим пищу... У нас даже запах другой…

- Притерпимся... – не сдается Гурыч. - Да мы на Севере, знаете, с кем жили?! С белыми медведями! И ничего! Не мешали друг другу. И к запаху привыкли.

- Нет, лучше не надо. Так мы друзья, а будем враги... Будем друг другу язык за спиной показывать...

- Это на время, пока здесь не просохнет. Вы ведь не курите.

- Я курю, но только на улице.

- Вот видите, а я вообще не курю. Но мы такие же люди, как вы.

- Не в куреве дело. - Авак поднимает руку, принюхивается. - Чувствуете? Это запах подвала, сырости. От него у тех, кто наверху, голова кружится. Нет. Понюхайте эти стены, уважаемый... Поближе... Не бойтесь... Чувствуете? Пахнет сыростью, чесноком... мышами... бараньим жиром... кровью... Мы привыкли...

- У нас не лучше запахи...

- Нет, там у вас, на севере, дерево, оно по-другому пахнет... Оно долго не стоит, горит очень хорошо... А здесь... Нет, посмотрите на эти кирпичи... Вот, узкие и длинные... Лежат... А здесь короткие и толстые. Эти стоят торчком, эти – косо, как книги на полке... А вон там в углу самые старые, им больше тысячи лет... Между кирпичами булыжник... А это совсем недавно, двести лет назад, ремонт делали... Понюхай, брат, эти камни. Это запах тех, кто потерял власть... Сюда врываются ночами и убивают прямо на этом полу. Сколько помню себя, всегда страх, страх, страх... Рассказы о резне... Угрозы резни... Пока ты зол, ты жив... Если подобрел, значит, умер или скоро умрёшь... Как в народной песне .

Авак запел хрипло, старческим высоким голосом.

- Песня хорошая, - сказал Гурыч. – Только слов ваших не понимаю.

- Пока ты зол, ты жив. Пока ты не убит, ты жив. Пока хитришь и предаёшь, ты жив. Пока чужая кровь течёт, ты жив. Утри слезу скорей, она предвестник смерти...

Он замолчал и только слышно было, как скрипит напильник.

Гурыч говорит тихо, медленно, но убеждённо:

- Если каждый постарается стать хоть немного лучше, хоть немного добрее, мир изменится.

Вроде не логично, не в тему. Но они понимают друг друга.

- Хочу верить, но не могу, - говорит Авак. – Может быть у вас по-другому. А у нас всегда только так. Порядок держится на страхе, страх на силе, сила на коварстве, а коварство на желании выжить. Мы любим доброту и сострадание в других, а в себе растим насильника и убийцу. Разве не так, уважаемый?

- Я нигде не читал этой мудрости, - удивляется Гурыч.

- Об этом не читают, об этом думают, когда не могут заснуть ночью, ожидая погрома...

Гришка трясёт железную клетку. Матерится. Но вдруг умолкает и смотрит на дверь.

Там стоит щуплый невысоконький человек, ничем не примечательный. Но в жилище Авака возникло какое-то напряжение, беспокойство, ожидание неприятностей.

- Побед и благополучия!

- Побед и благополучия!

Человек говорит что-то Аваку на языке хизб.

- Этот господин выражает вам своё уважение и спрашивает, не сможете ли вы ему помочь, - переводит Авак.

- А почему сам не спросит меня?

- Я по-вашему мал-мало говорил... Не хотел, чтобы смеял надо мной…

- На что он жалуется?

- На что ты жалуешься?

- Как брата прошу, скажи, хочу, чтобы вылечил мне руку.

- Он просит вылечить ему руку.

- А что с рукой?

- Что у тебя с рукой?

- Плохо хватает. Быстро устаёт. Не хочет работать. Понимаешь, левый хороший, сильный, правый слабый. Хочу – правый тоже хорошо, правый тоже сильный. Без правый ничего нет человеку! Бери, бери всё! Только вылечи! Я без правый работать не могу. Жена-дети голодать будут… Много души дам…

- Не надо мне, ничего не надо! Как тебя зовут?

- Караман. Полечи. Не дай умереть в нужде. Полечи.

Гурыч щупает руку.

- Садись. Расслабься. Ну-ка, подними. Напряги. Расслабь.

Гурыч, не касаясь руки, проводит ладонью от плеча к кисти.

Он сосредоточен.

Караман закрывает глаза.

Гурыч лечит.

Щёки Карамана начинают дергаться. Глаза широко раскрыты. Он пытается сдержать чихание, но не может. Чихает оглушительно громко. И готов чихнуть ещё раз.

Гурыч невозмутимо идёт к водопроводному крану. Тщательно моет руки и лицо..

- Ап-чхи!

- Будь здоров.

- Спасибо.

- Ап-чхи!

- Будь здоров, - говорит Аврора..

- Спасибо.

- Ап-чхи!

- Чёрт бы тебя побрал! Что ты расчихался?! – ворчит Авак.

-. Ап-чхи. Сам не знаю.

- А как ты вообще?

- Чего? Ап-чхи!

- Как ты себя чувствуешь?

- Апчхи! Нормально.

- Вот градусник, измерь температуру, - настаивает Аврора.

- Да у меня ничего...

- Измерь... Как ты думаешь, ты заболел?

- Ап-чхи! Не знаю.

- Вот видишь, с этого всё и начинается. У тебя не болит голова?

- Ну, слегка. У меня всегда немного болит голова.

- А тебе не страшно?

- Мне всегда немного страшно.

- И мне страшно.

- Очень страшно?

- Очень страшно.

- Мне кажется, ты заболел.

- А мне кажется, ты заболел. Задерживают всех, кто чихает.

- А если чихают все?

- Всех, кто чихает и тех, кому страшно.

- Я чихаю совсем по другой причине – у этих хизбов такие запахи!

- А почему тебе страшно?

- Сам не знаю. Может быть, потому, что всем страшно?

Гурыч усаживает Карамана на стул. Начинает всё заново.

- Расслабься… Сиди спокойно! Не чихай!

Гурыч лечит.

- Всё! Ты здоров!

- Вах! И правда, я здоров! – Караман целует Гурычу руку. – Возьми деньги. Возьми!

- Мне ничего не надо, - отстраняется Гурыч. - Если хочешь. Вот, напильник. Помоги нам перепилить этот замок.

- Зачем?

- Человека нужно освободить.

- Зачем пилить? Я и так открою.

Караман внимательно осмотрел замок. Порылся в карманах. Достал гвоздик. И замок открылся.

Гришка вылез из клетки,

Обнял Карамана так сильно и благодарно, что тот застонал...

- Ты кто? Фокусник?

- Нет, я вор, - отвечает Караман. - Спасибо вам, добрые люди. Храни вас Господи! А мне пора! Работать надо!

- . -

Город жил странной жизнью. Ещё не было полномасштабной войны всех против всех. Стычки и бои вспыхивали то в одном, то в другом районе, затихали, тлели, разгорались в другом месте. Но утром горожане выходили на субботник, убирали мусор, вставляли стекла, чинили мостовую. И жизнь продолжалась. Работали рестораны и кинотеатры, школы и детские сады. Хоронили убитых и лечили раненых. Избегали ссор. Общались на местном эсперанто, основой которого был русский язык с элементами английского и местных наречий. И до поры до времени казалось, что миролюбие и разум одолевают злобу, обиды, желание мстить и карать. Одолеют охватившее народ безумие.

Но на чердаках засели снайперы. Им трудно было отличить своих от чужих – боевики диаспор донашивали старую форму Варшавского договора или НАТО, кому что достанется. Снайперы стреляли, когда хотели. Они не слишком вглядывались, кого настигали их пули. Улицы пустели, но снова наполнялись веселыми и беззаботными людьми. До первых выстрелов...

 

Прячась, перебегая от укрытия к укрытию, Джип пробирался в штаб самообороны хизбов.

Он нес в хурджине бронзовую голову предыдущего президента... Он надеялся на его возвращение и награду за верность… Всё началось с того, что тот, бывший президент, любил всенародные шоу с танцами, песнями, демонстрациями. Сотни верноподданных граждан совершали восхождения на снежные вершины. Они шли с флагами Маленькой счастливой республики. Пели хором патриотические песни, пока их снимали репортеры, а потом ложились на снег и долго не могли придти в себя от усталости… Реально на высоте больше трех тысяч метров не до песен, и двигаться приходится, экономя силы и кислород.

Эту бронзовую голову Джип купил в художественном салоне, установил её на самой высокой вершине. Вскоре он получил грант на восхождение в Гималаях и медаль «За верность и бескорыстную службу!». Но не успел воспользоваться случаем. Через месяц Отец народа был свергнут Гулуглом и бежал в Москву. Джипу намекнули, что у него будут неприятности, если он не снимет с вершины ту бронзовую голову. Он обещал исправить свою политическую ошибку и отправился в путь. На вершине он долго смотрел в пустые глаза вчерашнего президента, и подумал, что рано над ним издеваться, что он может вернуться и… Он решил на всякий случай не сбрасывать его в пропасть, а сохранить на мало ли что. Сохранить, как хранил в надежном месте свой советский паспорт…

Он оказался на простреливаемой площади возле закрытого в это смутное и опасное время кинотеатра Родина. Там располагался штаб самообороны хизбов.

- Славных побед и благоденствия! – приветствовал Джип боевиков

- Благоденствия и славных побед тебе, - отвечали те хором..

Обычай велит им трижды стукаться носами и поднимать над головой кулак.

На это ушло немало времени.

- Как ты, брат? – спросил командир народного ополчения.

- Горе мне!

- Что ещё случилось с тобой?

- Горе мне!

- Говори!

- Нет у меня виноградника! Нет у меня дома! Нет у меня овец! Все разграбили адамлийцы.

- Смерть адамлийцам! – закричали хизбы.

- Да ты садись, садись... – ласково приказал командир. – Успокойся. Рассказывай, что случилось. Хочешь вина?

- Что рассказывать. Налетели, как стая ворон. Я был один. Убежал в башню. Стрелял оттуда. Они окружили меня. Били из миномета… И вдруг горный склон раскрылся и выпустил из себя поток грязи. Бандиты погибли.... За несколько минут все до одного исчезли в этом жидком бетоне. Но и у меня не осталось ничего… Всё пропало…. Дом… Скотный двор… Сад… Виноградник… Овцы… Две коровы… Бык… Собака… Внедорожник… И две кошки…Только моя родовая башня торчит из застывшей грязи, как член… Но я спас эту голову…

- Будь мужчиной. Радуйся, что ты жив. Что все мы живы...

- Сегодня живы, а завтра…

- Выше нос! Слава хизбам! – Командир рассматривал бюст свергнутого президента. Он не любил свергнутых.

- Зачем тебе эта голова? Сдай в металлолом!

- А вдруг он вернется…

- Не вернется. В республике столько достойных мужчин, желающих порулить! Будем драться. Война всё решит. Слава хизбам!

- Да, вот некстати, говорят, новая болезнь появилась, - сказал Джип.

- Эбола? Это же в Африке… Пока до нас дойдёт...

- Нет, не Эбола. Совсем новая болезнь. Никакой температуры. Но чихание и страх.

- Да, я слыхал… - Успокаивал его командир. - Но это же в Америке, Далеко…

- Дошла уже... Долетела… - Возразил Джип. - На улицах ловят всех, кто чихает. Ловят и увозят куда-то. И снайперы стреляют в чихающих… Думал, не доберусь до вас.

Джип трет нос, чтобы не чихнуть, но не может сдержаться и:

- Ап-чхи!

- Будь здоров!

- Сто тысяч на мелкие расходы!

Боевики-хизбы испуганно смотрят на Джипа.

- Не бойтесь! Это не болезнь. Я всегда по утрам чихаю... С детства… При той болезни с каждым чиханием уходит разум… - Джип снова чихает. – И всё время хочется пить, а воду пить не могут... И такой ужас нападает на этих несчастных. – Он снова чихает.- Такой ужас, что они бросаются с обрыва в ущелье, или стреляются, если есть оружие. И у всех последнее слово – «караул!»

- Почему «караул»?

- Такую болезнь придумали врачи .

- Американцы тоже кричат – «караул!»?

- Конечно, кричат. Но по-своему. По-американски. Забыл как. Чем они лучше нас?.. А кто выдержит четыре дня, постепенно выздоравливает. Но страх не проходит до конца жизни.

Боевики молча переглядываются.

- Что мне теперь делать? Как жить? Ходить с протянутой рукой? Горе мне, горе! – царапает себе лицо Джип.

- Хизбы никогда не просили милостыни! – говорит командир. - Будешь у меня жить... Сыном будешь. - Работу какую-нибудь найдём. Скоро война начнется. Разбогатеем. Выпей вина. Хорошее вино. Открыл сегодня.

- Слава хизбам!

Вино действительно было отменное. Джип выпил полулитровую кружку. Ему налили ещё.

- Спасибо… - вздыхает Джип. - Пригожусь на что-нибудь!.. Буду бегать, куда пошлют. Пиво-мороженое продавать. А ночью выйду с кинжалом на дорогу. Дело можно найти... А может, ещё вернется прежний наш хозяин…

- Свергнутые диктаторы не возвращаются, - говорит командир. Он пинает хурджин ногой. - На чужую голову не надейся. Только своя голова может помочь. Я к себе в дом жить приглашал тебя. Её не приглашал. Пусть ночь погостит, а потом выбрось её куда-нибудь. Или продай. Утопи в болоте. Или спрячь, если так веришь в него… Каждому времени своя голова. Каждой голове своё время. Мы тут о твоем брате президенту петицию направили ... Ультиматум. Или отпустят или война. Вот, ждём второй день ответа… Всё может быть. Может быть, они его уже убили. Но мы отомстим… Слава хизбам!

- Слава хизбам! – взревела толпа.

 

Караульный, заметил на улице двух мужчин. Заиграл боевой рожок.

- Каждому занять свою боевую позицию! – приказал командир. - Стрелять только по приказу.

- Командир! Они белым платком машут. Кричат, что свои – хизбы…

- Пропустить! Но держать на мушке!

Джип приник к стеклу.

- Да это же Заза! – закричал он. - Ура!

Джип бросился навстречу брату. Обнимал его. Бил ладонью по спине в знак радости.

- Ты сбежал?

- Нет! Они отпустили меня.

- Тебя били? Пытали?

- Всякое было.

Командир обнял Зазу.

По обычаю они трижды стукаются мокрыми носами.

- Слава чемпиону! Слава нашей гордости! Слава хизбам!

Заза брезгливо вытирает нос большим платком...

Это настораживает командира.

Но он не хочет замечать отчуждения. Он полон надежд. Он заставляет себя быть доброжелательным.

- Мы приветствуем тебя, брат Заза. Ты вовремя пришел. А это кто с тобой?

- Не знаю. Спас меня от пули. Прикрыл. Поймал мою смерть рукой.

- Иностранец?

- А кто знает.

- Как тебя зовут?

-Николь.

- Ты парень или девушка?

- Когда как…

- Будешь с нами?

- Почему бы и нет. Пока есть время, - ответила Николь.

- Ладно, разберемся. Документы есть?

- Нет документов.

- Стрелять умеешь.

- Всё умею.

Командир приобнял Зазу.

- А ты? Ты ведь будешь с нами? Ну, в смысле, если начнется война…

- Нет! Меня высылают из страны...

- Ну, мы еще посмотрим, как им это удастся. Наша фракция в парламенте не самая слабая.

 

- А я и сам не хочу здесь больше оставаться. В этом болоте…

- А где лучше?

- Не знаю

Они вошли в зал бывшего кинотеатра, где расположились боевики- хизбы.

- Мы тут посоветовались, - сказал Командир Зазе, - со старейшинами, главами родов и решили, что нет человека достойнее тебя, чтобы возглавить народ хизбов. Быть нашим президентом и главнокомандующим сил самообороны.

- Я не достоин такой чести, - отвечал Заза.

- Почему?! Ты жил в разных странах. Ты знаешь языки. Ты служил во французском легионе. У тебя есть опыт. Я подниму народ. А ты научишь их… в смысле, нас… убивать… - И добавил увидев отвращение в лице Зазы, - врагов...

- Тысячи лет убивали, а теперь вдруг разучились?! – возмутился Заза. - Зачем?! Зачем убивать?! – закричал он. – Бог один!

- Ты что - ребенок?! – не выдержал Командир. - Не знаешь. Бог один, а доходы разные.

- Не доходы, а приходы.

- Жизнь такова. Это не армрестлинг… Даже не многоборье… Это реальность… Если ты не успеешь убить раньше, тебя убьют… Перестань капризничать! Ты ведь не женщина!– переменил тон Командир. - Когда мы победим, ты будешь нашим президентом… А сейчас скажи народу что-нибудь. Ободри!

- Я не хочу быть президентом! – закричал Заза. - Я чемпион, и мне этого достаточно. Могу, конечно, починить компьютер. Составить простенькую программу. Во всем другом я нерешителен и слаб. Я хочу уехать отсюда навсегда и забыть эту страну, как кошмарный нелепый сон…

В полутьме тяжело дышало, ворочалось многоголовое и многоствольное чудовище.

Зазу слепили прожектора. Ему стало страшно. Он пробился сквозь слепящий свет софитов и увидел лица. Они были молодые и чистые. Они жили идеей, может быть ложной. Но они верили в неё, и это делало их сильными и опасными. Зазе стало жалко их. Ему хотелось спасти их от смерти, которая в его глазах будет бессмысленной. Потому что победой опять воспользуются не они, а другие, разжигающие вражду.

Он собрался силами, вдохнул побольше воздуха и сказал тихо.

- Это ужас! Это ад! Мне жалко вас!

Микрофон усилил его шепот. И людям на улицах казалось, что само небо говорит с ними.

- Вы… вы не люди! Вы куклы… И ваши командиры тоже куклы… И никто не знает, кто дергает за ниточки….

- Кто ты? – закричали из зала? – Кто тебя послал к нам?!

- Я не знаю, кто я. Но я не ваш. Я найду свою родину и свой народ! Я найду своего Бога! Мне жалко вас!

- Не слушайте его! – закричал Джип. - Он сошел с ума! Он сошел с ума от пыток! Не слушайте его. Пусть отоспится. Его пытали, и он сошел с ума. Он не знает, что говорит!

Но спичка была брошена. Со всех сторон кричали «Повесить!» «Расстрелять» «Четвертовать!»

- Хорошо бы убить кого-нибудь… чужого… ну, хотя бы этого… руки чешутся… пока не замочу кого – умираю… - сказал вполголоса соседу молодой боец. Он снял с предохранителя спусковой крючок. - Когда убиваю, кровь кипит… живу

- Сначала выполним приказ, потом убьешь… Мы такие - слово держим… Помнишь как скорпион через реку плыл на лягушке?

Джип потащил Зазу за кулисы.

- Замолчи! Заткнись, Тебя разрежут на кусочки и выбросят собакам!

А он кричал:

- Опомнитесь! Мы все – люди! Адамлы и хизб означают одно - Человек. Зачем вам убивать друг друга?!

И его казнили бы за его дерзость разгневанные бойцы, если бы не Николь.

Она закричала:

- Остановитесь!

И голос её был не женский, а сильный мужской, которому невозможно было не подчиниться.

- Остановитесь! – продолжала она с лёгким небесным акцентом. - Если вы теперь убьёте его, от вас отвернуться ваши благожелатели на Западе и на Востоке… Все отвернутся от вас. У вас не будет ни долларов, ни рублей. Вы умрете от голода! Пусть уходит.

И, как ни странно, этот аргумент подействовал.

- Пусть уходит! Пусть умрет, как бездомная собака! – подхватила толпа. - Никто из честных хизбов не подаст отныне ему руки. Никто не пригласит его в дом. Никто не даст куска хлеба. Пусть уходит.

Он уходил. И чувствовал спиной ненависть. Его могли убить. Он старался идти спокойно.

Он спрятался в подвале полуразрушенного музея. Решил подождать, когда стихнет стрельба. Тут его снова посетила смутная надежда, что он не землянин, не сын своей матери и своего народа, а инопланетянин, внедренный в человеческое общество для каких-то важных, но непонятных ему целей.

 

Боевики окружили Николь.

Она была всё в том же просторном парусиновом костюме. Страха не было в ней.

- Кто ты?

- Ты друг или враг?!

- Уй ме! Ты совсем мокрый!

- . Как хорошо по-нашему чирикает. Ты кто, брат, адамлиец, да?

- Славных побед и благоденствия тебе!

Николь молчит, улыбается.

- Ты не чихаешь?

Николь весело оглядывается вокруг. Ведёт себя просто и свободно, будто пришёл в свой дом.

- Тебе не страшно? Не хочется броситься в пропасть? А застрелиться не хочешь?

Николь приветливо молчит.

- Возьми сухое, переоденься. Возьми. Вот. Рубашка, брюки, ботинки... .

Николь хочет снять свою мокрую рубашку, но видя с каким любопытством смотрят на неё, уносит одежду в укромный уголок.

- Доброволец…

- Откуда он пришел?

- Наверное из Америки.

- Прошу, не спрашивайте его ни о чём. А то обидится и уйдёт.

- Пусть будет с нами, если пришёл...

- Только не принёс бы несчастья.

- Сейчас много таких ходит. Войдут в доверия и своруют что-нибудь и убегут…

Подбежал юркий особист. Зашептал волнуясь.

- Я подсмотрел! У неё женская грудь! Правда, маленькая. И крылышки.

- Она женщина?

- Нет, у неё крылышки.

- Какой фирмы?

- Ты что, не знаешь, что женщины любят крылышки?

- У неё реально. На спине. Его зовут Кола. В честь кока-колы.

- Что ему нужно от нас?

- Говорят, что это ангелы. Говорят, им плохо там стало, наверху, беспокойно. Летают, стреляют там, на небе... Вот они и жмутся к людям...

Джип отпросился у командира. Ему нужно было навестить родственников дядю Авака и тетушку Аврору. И он отправился в путь через весь город. Сначала посуху, потом на лодке. По дороге встретил двух знакомых горцев, служивших в частном охранном бюро.

Они зашли в кафе. Посидели там. Смотрели, как в низине курсируют водные маршрутки и такси. Как постепенно начала отступать вода. Как река входит в свои берега.

Было тепло и мирно. Они вспоминали свои горы. И прошлую жизнь – бедную, почти нищенскую, но в воспоминаниях такую милую и добрую. Такую понятную и предсказуемую в своей примитивности.

Джипа тревожили мысли о судьбе Зазы, с которым они в детстве играли в войну. Тогда убитый мог встать и пойти домой. Они дрались иногда. До первой крови. Они росли, мужали, наливались силой. Верили, что их ждёт яркая жизнь, богатство, слава. Стоит только протянуть руку, и этот мир твой. Но всё обернулось по-другому. Теперь их ждала бедность, прозябание, неопределенность. Возможно, их ждала победа в войне, где убитые не оживают, а у пленных изымают органы и продают их на торгах. Но это была не победа, а гибель души.

- . –

К Гурычу пришли люди в штатском. Вывели на улицу. Посадили в машину с тонированными стеклами. Надели на голову мешок и повезли.

Он был фаталистом. Он был спокоен.

Они остановились. Ввели его в помещение. Сняли мешок.

Гурыча раздели. Обыскали. Одели. Опрыскали дезодорантом.

Они летели к центру земли в подземный бункер Президента на скоростном лифте.

Вели по коридорам.

Кабинет Президента был похож на каюту капитана Немо.

Никого не было.

Гурыч услышал тихий доброжелательный голос. Он был ниоткуда.

- Садитесь, господин полковник.

Гурыч сел.

- Я слышал, что вас демобилизуют. Что вы останетесь без работы. Что ваш сын хочет стать художником…

Гурыч молчал.

- Что же вы молчите?

- А что мне говорить! Это всё правда.

- Я мог бы предложить вам работу. Вы будете моим советником по магии.

- Я не занимаюсь магией, господин президент. Я просто лечу людей.

- Ну, я не так выразился. Советником… Обозревателем по происходящим в мире необъяснимым явлениям… Я присвою вам чин генерала. Зарплата будет в разы больше, чем у генерала Кочеврягина…Согласны?

- Мне нужно подумать,- сказал Гурыч.

Ему бы не хотелось менять свою спокойную приватную жизнь, на придворное существование. Тотальный контроль спецслужб. Зависть соседей. И страх оказаться вдруг врагом России. Он не верил в долгое существование этого режима. Он боялся, что его друзья по училищу, товарищи по службе будут смеяться, когда он станет генералом этого крошечного государства… Вроде Монако или Люксембурга, но, в отличие от них, нищего, со страхом ждущего краха.

- Мне нужно подумать, - повторил он.

Воцарилось молчание. Оно длилось долго. Гурыч сидел неподвижно. Он умел застывать.

- И ещё. У меня к вам личная просьба. Скорее вопрос… Могли бы вы помочь ученому… хорошему ученому… академику… стать гениальным ученым. Включить в работу все ресурсы его мозга. Ведь человеку доступна лишь ничтожная часть его потенциальных возможностей… Если человек достиг своего потолка. Как вырваться из полуподвала на самые верхние этажи?.. Мне надоела политика… Я всё чаще думаю о моей первой профессии. О моей юношеской диссертации. Я чувствую интуитивно связь фактов, которая может оформиться в теорию. Но не могу соединить. Помоги мне ….. Мне осточертела политика…

- Можно попробовать, но для этого нужно будет пожертвовать…

- Чем?

- Суть не в усилении интеллекта. Суть в высоте и глубине сознания. Придётся изменить всю вашу личность. Подходы и способы мышления.

- Господи, она уже изменилась так, что я не узнаю себя… И родные говорят, что я - это не я, а кто-то кто вселился в меня…

- Это только начало. У вас изменятся вкусы. Вино. Женщины. Пища. Всё станет другим, второстепенным… Я не могу сказать, кем вы станете, но вы станете другим… Я подозреваю, что ваша душа будет изгнана из вашего тела, и там поселится кто-то другой. А душа будет бродить вокруг и вопить о несправедливом выселении. Вы готовы?

- Мне нужно будет подумать господин подполковник. Но помните . Если, кто-нибудь узнает о нашем разговоре, вас ждет… Вы сами должны догадаться, что вас ждет…

А Гурыч думал.

- Ваша беда, господин президент, в том, что у вас было благополучное детство. Чтобы побеждать во взрослой жизни нужно в детстве пережить нужду и унижения. Или переболеть всеми детскими пороками. В детстве каждого человека должны быть свои детские слабости, страсти, свои детские грехи – детская ложь, детское воровство, детский блуд. В добровольном рабстве от них или в борьбе с ними формируется личность. Это всё о нормальных мирских людях, не о святых. Святых я не встречал. Я преклонялся перед святыми, но никогда не мог их понять. Это совсем другое устройство и другие законы жизни. Я о мирских людях… Таких, как я…

Так думал Гурыч.

А людям казалось, что он был святым.

- . -

Эврика ходила по комнате. Переставляла мебель. Перевешивала картины и фотографии. Она достала свои реликвии – кусок окаменевшего дерева, позеленевшие наконечники стрел… Старинное зеркальце в серебряной оправе. Она нашла кусок горного хрусталя. Держала его в руке. Пытаясь вернуться в состояние единства с миром, окружавшим её.

Беспокойство и ожидание несчастья, хаоса не покидало её. Она

вспоминала Роберта, Авака и Аврору. Семью, которая заменила ей

разоренный её дом... Хотела пойти к ним, чтобы успокоиться. Помочь.

Защитить их. Разбудить Роберта. Вернуться в детство. Она помнила, что

должна также накормить крысу Маргарет, так похожую на Маргарет

Тэтчер, которую в этой счастливой республике уже давно никто не

помнил, кроме Вечного Гота.

 

Эврика вошла в комнату Эльса. Позвала Маргарет Сначала свистом.

Потом звала её по имени.

Крыса не отвечала. Её не было здесь.

На лестнице Эврику окликнул встревоженный Михаил Осипов.

Где Эльс? Что с ним?

Она не ответила. Ушла. Убежала.

Он кричал ей вслед, чтобы вернулась. Чтобы не теряла голову. Эльс бессмертен! Он Вечный Гот!

Она не откликнулась. Она бежала.

Она знала больше об Эльсе, чем его друг Михаил Осипов. Она чувствовала Эльса в себе. Он жил в ней.

Начался обстрел из градов.

Эврика запряталась под гранитную скамью, на которой сидел бронзовый Президент- Благодетель.

Прочла - «Свобода! Равенство! Братство!», а потом под коленками - «Разоружить! Разрушить! Победить!»

Она заметила фотографа, который охотился за горячими кадрами начинающейся гражданской войны. Тот самый фотограф, что готовил слайдшоу Эльса во время его утренних пробежек. Папарацци местного разлива. Теперь он снимал её, трогательную беззащитную, под ногами бронзового властителя мира. Он балдел от счастья. Ему казалось, что он нашел метафору – формулу дикости сегодняшнего мира, где в управляемом хаосе сжигаются излишки человеческой энергии, вторсырье, лузеры, неудачники, романтики, и пассионарии - возможные оппоненты и судьи сегодняшней власти…

Эврика враждебно оскалила зубы и погрозила ему кулаком.

Он улыбнулся ей и продолжал снимать. Он прятался в разбитом автобусе, чтобы завтра весь мир увидел девочку под защитой идола.

Эврика прислушивалась к себе. К Эльсу, который был в ней. Увидела рядом со своим лицом крысу Маргарет. Погладила её и поверила, что всё будет хорошо.

Взрывная волна отбросила её на газон. Вывернула наизнанку. Отключила.

Остановила жизнь. Эврика лежала в блевоте и крови.

Старого авто, в котором прятался фотограф, будто и не было в этом

мире... И фотографа больше не было на земле. И фотографий, которые сделали бы его миллионером, не в долларах, в местной валюте, в душах, их тоже не было.

Эльс знал, что придет время платить небу проценты за счастье, взятое в кредит. Он знал, что придет время расплаты за нежелание быть овцой. За нежелание быть волком. За дерзость быть независимым и пытаться понять смысл и символы бытия.

И оно пришло это время. И проценты. И пени. И наказание.

Крошечная, меньше микрона, община, диверсионная группа, секта,

отряд живых клеток отчаянно боролась. Зародыш, хранящий генетический

код Эльса, верил в победу. Эль не хотел умирать. Вопил беззвучно. Звал на

помощь Того, Кто дарует смерть и бессмертие...

Обстрел прекратился. Проносились, отчаянно воя, Пожарные и Скорые.

К Эврике подошел вполне приличный мужчина. Пощупал пульс. Забрал

сумочку. Стал исследовать её содержимое. Но вдруг увидел кольцо. То

самое, что подарил ей Эльс – с монеткой вместо камня. Обрадовался.. Снял

кольцо с пальца Эврики. Надел на свой палец.

Ушел, любуясь находкой.

Эврика очнулась. Она была в крови. Она с отвращением содрала и

выбросила липкие от крови колготки. На траве тоже была кровь. Крыса

облизывала траву. Облизывала колготки. Отгоняла мух и мошкару.

Им тоже хотелось…

Эльс нырнул в нутро крысы. Это был шанс на спасение. Там было тепло и

сыро. Субтропики осенью. Можно было выжить. Чтобы снова воскреснуть в

новом готическом обличье.

 

…Эврика добралась до своего дома. Лифт не работал. Она поднималась на

свой восемнадцатый этаж. Останавливалась передохнуть и снова шла.

Ползла.

Окна на лестничных площадках давно не мыли. Да и мыть было

нечего.

Осколки стекол скрежетали под ногами.

Город погружался в пыльные сумерки.

На десятом этаже сидел кот. Она хотела взять его, но подумала, Маргарет не

поймет её. Не сойдутся характерами…

Она снова ходила бесцельно по своей комнате. Снова переставляла мебель. Перевешивала картины и фотографии. На полу лежали её реликвии – кусок окаменевшего дерева, позеленевшие наконечники стрел… Старинное зеркальце в серебряной оправе. Большой кристалл горного хрусталя. Держала его в руке. Но единства с миром не было. Была свобода! Не было любви. Не было нежности - моста между быстротекущим суетным временем и вечностью, между ничтожной правдой и великой истиной. Было пусто. Интернет молчал. Интернет глючил. И снова умирал. Не было друзей. Не было рядом Николь. Не было любви. Не было желания. Не было мужского преклонения перед ней... А как женщине жить без восхищения и любви?!

И внутри у неё, в её утробе, было пусто и бесплодно. Свободно…

И горечь этой свободы, лишенной любви, была сравнима только с горечью вишневой

косточки.

Внутри неё свет сменялся мраком. Лампадка погасла на ветру.

Она чувствовала себя лишней в этом разломанном мире. В этом постсоветском быте.

Она взяла нож.

Рассматривала его. Клеймо. Знак Качества.

Ударила себя между кистью и локтем.

Брызнула кровь.

Эврика смотрела, как торопливо падали, летели, на пол капли крови. Как сливались они в струйку…

Ждала, когда бессилие лишит её чувства боли. Но кровотечение замедлилось. И рана затягивалась на её глазах.

Она не могла больше оставаться в этой квартире.

Она решила усыновить кота, который сидел на подоконнике десятого. Она не могла быть долго одна. Её нужен был друг, или брат, или сын. Или собака, чтобы заглушить тоску. Или хотя бы независимый кот. Может быть, в образе человека. Чтобы заботиться ей о ком-то.

Но кота на подоконнике уже не было. Нужно вовремя брать то, что дарует судьба.

Она вернулась к себе.

Увидела на стене ледоруб Эльса и красный нейлоновый репшнур.

Это был шанс прекратить жизнь без любви.

Но репшнур, на вид такой немецкий, крепкий, фирменный, репшнур Эльса, лопнул, как нитка не выдержав нагрузки её легкого тела...

Она заплакала и закричала:

- Эльс! Помоги мне. Мне страшно, Эльс! Скажи хоть слово. Помоги мне.

Но внутри было пусто. Там было чисто и пусто. Там не было Эля. Не было любви.

 

Она шла по безлюдной улице в надежде, что какой-нибудь снайпер или шальная пуля прекратит её муку и тоску. Но никто не выстрелил. Убийцы -снайперы смотрели, как красивая молодая женщина, не боясь быть убитой, идет по проспекту Свободы, как будто не было войны, и был мир.

Только один не поверил. Прицелился. Мягко нажал на спусковой крючок.

Осечка.

Он прильнул к окуляру.

Увидел ложбинку меж маленьких грудей.

И снова осечка.

Жизнь продолжалась. Не такая уж яркая, но кажущаяся теперь, после стольких лет войны, счастливой..

У неё отнималась левая рука. Холодела. Ломила.

Растирала. Разминала. И заметила, нет кольца, подаренного ей Эльсом.

Теперь она не могла думать ни о чем, кроме этого кольца с монеткой.

Она восстановила в памяти весь прошедший день и решила, что потеряла колечко у гранитного дивана, у ног бронзового Президента.

Она вернулась туда. Ползала на коленях. Ощупывала жесткую траву. И не могла найти..

В полукилометре от дивана лежал убитый… Прилично одетый мужчина средних лет. Смотрел в небо неживыми глазами… Эврика увидела своё кольцо… С полустертым лицом Великого Александра.

Кольцо не хотело сползать с холодного скрюченного пальца. Но она силой вернула его себе.

Не было страха. .

Но и радости не было.

Она положила кольцо в карман джинсов.

Если бы не это кольцо, она сочла бы всё, что произошло с ней в последний год, сном... Прочитанной книгой.

Тоска снова навалилась на неё.

И в диссонанс с тоской в её измученной головке вертелись слова песенки Элтона Джона о звездном мальчике.

Ангелам стало одиноко без тебя. Они забрали тебя. Теперь мне одиноко.

 

Ей хотелось избавиться от этих чужих слов, но они не отставали, продолжали кривляться и гламурничать, даже когда она стала читать пятидесятый псалом.

Она решила пойти в Овраг Февральской революции за помощью к колдунам. Чтобы вернули ей смысл жизни.

Ну, хотя бы не самый высокий смысл! Хотя бы мелкий, но смысл! Жадность… Или чувственность… Чтобы с любым… каждый вечер... каждое утро… Каждый час! С любым! Отдам кольцо! И пусть отравят. Дадут яду. Чтобы безболезненно уйти из этой жизни и прибыть быстренько на тот свет. На суд за самовольный уход. За самоволку…

Она была готова предстать перед этим судом и высказать свои детские претензии к судьбе…

Но Овраг Февральский революции был засыпан щебенкой. Там уже не было лачуг и времянок. Не было колдунов и ведьм. Они улетели в другие, более спокойные страны. Доживать. Тревожить слишком спокойных и счастливых людей.

Посреди этой дымящейся земли торчала метла из ивовых веток на отполированном ведьмами черенке. Всё было сожжено. Убито. Распахано. Брошено.

Эврика потрогала черенок.

Боролась с искушением улететь на метле туда же, куда улетела нечистая сила.

Вспомнила молитвы, которым учил её Эльс.

- Господи, просвети мое сердце, еже помрачи лукавое похотение!

Воткнула метлу в дымящуюся землю.

Ушла. Оглянулась.

Метла ещё торчала, как насмешка над живыми деревьями.

Но её уже лизал огонь. Сначала робко - желтым язычком. Потом смелее. Сгорала последняя метла последней ведьмы.

Под ногами заверещала жестяная табличка. На ней по - английски - «Овраг Февральской революции». Табличка вещала о конце периода войн и революций, которые начинались, конечно же не в феврале семнадцатого, а гораздо раньше. Она намекала, что начинается новый период ещё более жестоких войн и революций.

Но февраль семнадцатого был...

Февраль

Налить чернил и плакать…

-.-

Река была красная…. Густая... Сургуч… Кровь…

Эврика оглянулась..

Ей, конечно, хотелось умереть, но и жалко было терять эту короткую, и такую до слез едкую жизнь, в которой она любила… И любили её…Боготворили… Восхищались… Возвращали самоуважение…

Боготворил… Восхищался… Возвращал самоуважение…

Она нащупала в кармане колечко… То, которое ей Эльс… Тогда во сне… И потом в день рождения… С монеткой… На которой Вал Искандер... Великий Александр! Она увидела вдруг явно, как он любуется своим трофеем – бесценным перстнем Персидского царя, прежде чем принести его в жертву морской стихии.

Она размахнулась и бросила кольцо в воду.

За всё надо платить. Кредитная система небес отлично налажена. Проценты в разы больше наших российских. И коллекторы изобретательнее и безжалостнее.

Эврика медленно входила в воду. С каждым шагом вода отнимала у неё тепло... Уже и ноги и спина и плечи были в этой черной воде. Она видела сквозь воду тело свое, как чужое, уже не принадлежащее ей. И только голова цветком бессмертника светилась на воде. Она выдохнула воздух и ушла на дно.

Но по закону Архимеда, и может быть по каким-то ещё неоткрытым законам, вода вытолкнула её.

Первое, что она услышала был крик. Мужской властный окрик.

-Эврика!

…Она выскочила из воды и закричала в ответ так громко, что присела от страха, услышав свой вопль.

В крике был ужас и радость. Радость избавления от пленительного морока.

На другом берегу она увидела тысячи людей. Они входили в реку. Расставались с прежней языческой жизнью. И выходили на берег, очистившись, освободившись от своих грехов. От своих бесовских пороков и надежд.

Крещенье!

Кто-то заботливый накинул на неё легкую, хранящую живое тепло шубу.

Она боялась оглянуться. Она знала, кто это.

Впереди её ждала другая жизнь

Вряд ли ярче и добрее. Вряд ли легче и чище. Но другая. И это тоже было неотвратимо.

Она смирилась. Отбросила амбиции. Она с благодарностью принимала эту новую жизнь с её естественными, простыми законами.

Она представила, как моет мужу ноги. Как ублажает его. Ласкается, как кошка. Ждёт ответной ласки и поощрения.

 

20

 

Побед и благополучия вам, белые крысы! Побед и благополучия вам, черные крысы! Побед и благополучия вам, серые крысы!

Прощай Город, приютивший меня в годы испытаний! Прощай Маленькая Счастливая республика! Мира и благополучия вам народы, населяющие эту прекрасную страну.

Побед и благополучия вам всем, оставшимся в живых после гражданской войны! Мира и спокойной совести вам!

 

Маргарет понимала, чувствовала, что ею, её действиями и поступками управляет сила, которая выше её понимания. И она, не сопротивляясь, шла навстречу этой силе. Она долго искала место, где должна была родить своего первого крысенка. Она даже знала его имя -Эль. По-крысинному это звучало, как «пи-пи-иль». После долгих размышлений поселилась в пещере, где Авак провел в заточении годы своего отрочества... Где погибли Цап- Царап его друзья - плохие парни…

Она нашла там журналы и книги. Её крепкие зубы перемололи бумагу в пушистую смесь, которая защитит их от холода. Она грабила магазины и особенно магазины продуктов для животных. Носила еду во рту... Запаса хватило бы на время взросления её первенца. За месяц крысенок Эль станет взрослым и будет помогать ей добывать пищу.

Однажды, вернувшись, она увидела, что её пещера, её дом разграблен. Маргарет дралась с ватагой серых крыс, но силы были неравны.

Маргарет отступила. Зализывала раны и думала, как отомстить. Она знала запах отравленной пищи. Она принесла, превозмогая отвращение и страх, отравленное зерно. И видела, как враги поедали его. Выволокла их трупики и стала ждать, когда родится её крысенок.

Он был в полузабытье.

Он спал в специально ограниченном от прочих тканей пространстве яйцевода.

Его сны были похожи на театр теней, а потом потеряли сюжет, логику и превратились в чередование света и тьмы.

На второй день, влекомый инстинктом, он вполз в верхнюю треть яйцевода

На третий день количество бластомеров уже достигает восьми. Эль перебрался в нижнюю треть яйцевода.

На девятый в теле Эля возникли серьезные перемены. У него появился головной отросток, а также нервная пластинка.

Уже на следующий, десятый день Эль обладал полностью сформированной нервной трубкой и двумя жаберными щелями. В это время число сомитов уже достигло десяти-двенадцати пар.

Через две недели у него сформировалось наружное слуховое отверстие округлой формы, а также первые вибриссы. Верхняя челюсть выглядела практически сформированной.

Через семнадцать дней он почувствовал зуд – по всему его маленькому телу возникали многочисленные волосяные фолликулы.

А ещё через день пальцы на его лапках обособились полностью. Он стал пятипалым. И на каждом пальчике - маленький коготочек.

Веки чуть приоткрылись.

Он достиг в длину четырех сантиметров!

Перед рождением, на двадцать третий день он вырос ещё на один миллиметр.

Он родился. Вернулся на этот свет. И душа его, которая в виде бабочки моли порхала над Маргарет, сбросила свои одежды и вселилась в него.

Новорожденный Эль выглядел трогательно. Розовый, похожий на целлулоидную игрушку. На украшение для брелка. У него была почти прозрачная кожа, через которую четко просматривались большие глаза. Маргарет вглядывалась в них, пытаясь понять, какой окраски будет Эль в новом своем воплощении. Она была уверена, что шкурка у него будет рыжая или модного нынче цвета – шампань. Впрочем, она любила бы его не меньше, если бы он родился черненьким негритеночком или альбиносом.

Она вылизывала его выпрямленное тельце, покрытое множеством морщинистых складок кожи. Она должна была пробудить перистальтику его кишечника.

Она пела ему колыбельные песни.

А он был слеп и ничего не слышал.

Он обладал всего-навсего одним интересом, или инстинктом, – как можно скорее найти сосок матери и как следует наесться.

Но память уже просыпалась в нем. Тревожила. Требовала ориентации во времени и пространстве. К Эльсу возвращалось сознание. Но оно было смутно, и мысли ещё не оформлялись, были как клочья тумана.

Вечный Гот воскрес в новом обличье, чтобы стать родоначальником невиданной ранее готической расы крыс, которой через десятки тысяч лет или уже в конце этого века, если противостоящие человеческие цивилизации уничтожат друг друга, будет принадлежать планета.

Он передаст крысам свои (наши, человеческие!) проблемы и заблуждения, наши метафоры, прозрения, которые со временем станут пленительным ядом, основой величия и заката византийской империи крыс…

Но пока он был не больше спички. И всё время хотел есть.

Через месяц он уже понимал тонкие звуки, напоминающие писк, и сам мог издавать крысиные звукосочетания, вкладывая в них смысл, понятный другим крысам.

Настал день, когда Маргарет повела его на дело. В гостиницу, где жили беженцы. Они были работящие и жили неплохо. У них всегда было, чем поживиться.

Маргарет очень хотелось, чтобы маленький Пи, он же Эль, отведал сливок, удивительно вкусный продукт, который люди добывают из коровьего молока.

Трудность была в том, что сливки были в узкой стеклянной банке.

Маргарет пыталась опрокинуть её, но банка была зажата между кастрюлей и пластмассовым контейнером для хлеба.

Тогда Маргарет забралась на кастрюлю и опустила в банку хвост.

Когда она вытащила его, Эль с удовольствием слизал лакомство. Она проделала этот фокус несколько раз и успокоилась только тогда, когда убедилась, что Эль сыт.

А как они воровали куриные яйца! Вот было весело. Эль ложился на спину. Маргарет водружала яйцо ему на животик, а он крепко держал его всеми своими четырьмя лапками. Она тащила его за хвост в укромное место, где они неторопливо выпивали сначала белок, потом желток, и смеялись над людьми.

Она научила его многим другим крысиным хитростям, и Эль никогда не был голоден. Это дало ему время на размышление о жизни людей и крыс. Они сильно отличались от прежних его воззрений и прозрений.

Вскоре он стал вполне зрелым крысом. Обзавелся семьей. У него было много детей. И внуки и правнуки. Он пережил их всех, потому что был Вечным Крысом. Он был счастлив, хотя иногда запах прежней человеческой любви приводил его в отчаянье. И ему хотелось плакать и пищать стихами.

Его история уходит в потемки будущего, которые недоступны автору.

Но однажды он затосковал по той жизни и по той судьбе. Эта тоска привела его в Дом привидений, в дом Осипова, в комнату Эльса, где жила теперь Эврика.

Она сидела за письменным столом и разбирала старые фотографии, рассматривала время, в которое они с Эльсом были счастливы. Время летело бесшумно, звуки отставали, оставались по ту сторону реальности. Фотографии обесцвечивались и желтели, крошились и распадались от прикосновения её холодных пальцев. Ей было холодно.

Эврика с трудом поднялась, чтобы кинуть в печь старые, теперь никому не нужные бумаги и согреться. Она была стара и ей казалось, что всё, Эльс и их любовь, было сном.

Она увидела белую крысу, которая сидела на ковре и смотрела на неё, любовалась ею, пожилой, но не утратившей обаяния и силы душевной.

- Маргарет! – прошептала она. – Маргарет! Значит, всё это было! Было!

Эврика дотронулась до золотистой шкурки. Она погладила крысу, и холодным пальцам её стало тепло.

Зверек перевернулся на спину, и Эврика обнаружила, что это не крыса, а крыс.

Эльс лежал на спине в позе полного доверия, прижав розовые лапки к груди, словно говорил:

- Делай со мной, что хочешь!

Эврика рассмеялась, вспомнив, как Эльс рассказывал её этот старый анекдот.

Она улыбалась, засыпая. И во сне улыбалась. И смеялась беззвучно, когда зазвонил будильник, напоминая ей, что пора идти на работу в магазин «Товары для животных», где она по-прежнему работала.

Но это не сейчас. Это всё будет через много лет.

- . –

- Ты меня помнишь? Ты меня помнишь?!

За спиной Ху Доя маячили его новые друзья, плохие парни, в форме солдат президентской гвардии.

Авак рассматривал ноги Ху Доя. Ничего хорошего не увидел. Ноги выражали решимость убивать.

- Помню. Что тебе? – Авак как бы невзначай взял сапожный нож. Теребил большим пальцем черную сталь.

- Тогда скажи мне, где Цап-Царап? Где Малчик.? Где Скелет? Где Глухой? Где они?

- Ты ведь был с ними, - ответил Авак. - Тебе лучше знать…

Ху Дой обдумывал, как лучше загнать хизба в тупик, найти предлог убить его.

- Пошли. Посмотрим, что там с ними, - предложил Авак.

Ху Дою стало страшно. Он представил, себе, как встретит его Цап Царап. Как будут допрашивать его. Почему не вернулся? Почему бросил их?… Если они живы. А если не живы? Он подсчитал, сколько времени прошло. Если они всё ещё там, то вряд ли живы. Но если живы? Они не простят… И суд не простит. Есть статья – Оставление человека в опасности…Он не хотел… Он больше не хотел думать о них… Нужно устранить свидетелей… Всех, кто был тогда… - На него напала вдруг нервная зевота, и он зевал сквозь крепкие белые зубы. Такая зловещая улыбка. - Этого хизба… Его жену… Нужно успокоиться и вспомнить… Да, ведь была ещё и эта девушка, которую он хотел, но не смог… И её подруга, или друг, странное существо в белом… И этот русский офицер…

Ху Дой почувствовал усталость и тоску. Чем больше он убивал, тем больше, в

геометрической прогрессии, нужно было устранять свидетелей. И дело не только в

опасности разоблачения – он потерял вкус к той жизни, которой жил.

Жизнь обманула его. Этот вариант был пуст и бессмысленен. И он предчувствовал, что другого не будет.

- Пошли, посмотрим, - повторил Авак.

Ху Дой поспешил переменить тему, потому спросил:

- А этот русский офицер… Что делает здесь?

И снова нервная зевота исказила его лицо злой улыбкой.

- Тихо, - предупредил Авак. - Он лечит.

- Кто кого лечит?

- Русский лечит нашего.

- Зачем лечит?

- У него голова плохо хватает.

- Как лечит?

- Руками.

- Колдун?

- Колдун.

Ху Дой подходит к Гурычу.

- Полечи меня!

- На что жалуешься?

- На всё. А больше всего на несправедливость и трудную жизнь… Ты, что

ли, сам не видишь, что надо поправить в человеке, чтобы он был счастлив?

- Одному печень, другому желудок, третьему мозг, а четвёртому сердце... – Гурыч внимательно всматривается в Ху Доя. – Ты вроде здоров…

- Это только видимость…

- Но душа…

- Что душа?

- Душа больна.

- Как-нибудь переживу… А так… У меня проблема… - Он решается сказать, но не хочет при всех. Потому шепчет на ухо Гурычу. - Прибор сломался… Достоинство не работает…

- Давно?

- Пять лет.

- Покажи прибор.

- А ты что, понимаешь в приборах?

Худой протянул Гурычу прибор, упругий и гибкий, похожий на шею индюка. Гурыч обнаружил там вибратор и преобразователь солнечной энергии. И множество датчиков, назначения которых он не мог сразу определить. Аккумуляторы были в порядке. В осечке виноват был контакт, нарушенный ударом пластмассового меча.

- А это что?

- Это освежитель воздуха.

- А это?

- Это фонотека.

- Не понял.

- Музыкальное сопровождение... Вагнер… Хачатурян.. Чайковский. А в финале - гимн Маленькой Счастливой Республики…

Гурыч любил Чайковского. Включил.

Танец маленьких лебедей заставил забыть вражду и месть. На какое-то короткое время они почувствовали себя одной семьей. Как при советской власти.

- Хорошо! Хороший у тебя прибор! Звук хороший. Ты его береги – редкая штучка. – сказал Гурыч, передавая прибор Ху Дою. - А теперь я тебе достоинство восстановлю. Достоинство для мужчины важнее прибора. Садись. Расслабься.

Ху Дой закрывает глаза. На лице блаженная улыбка. Он не выдерживает. Вскакивает.

- Всё! Хорошо починил! Достоинство чувствую. И на душе полегчало… А ты колдун, настоящий колдун!

- Да нет, я просто… жалею...

- Почему деньги не берешь?

- Зачем мне деньги? У меня зарплата... Я ведь офицер. Учу солдат.

- Стрелять?

- И стрелять тоже.

- Нет, ты колдун! Во-первых, без лекарств, во-вторых, денег не берёшь.

- Старик сказал – деньги не бери!

- Какой старик?

- Ну тот… у которого я корову лечил.

- Да, да, был такой старик, - подтверждает Авак.

- Ну и что, вылечил корову?

- Вылечил, конечно.

- Я корова, что ли? Ты не должен был корову лечить.

И снова недоверие и враждебность наполнили души этих людей.

- Так что же сказал тебе старик?

- Если, говорит, будешь брать деньги, то бери много или не бери совсем.

-. А ты?

- Ну, откуда же у больных много?

- Так и не берёшь совсем?

- Нет, не беру совсем.

- Старик ведь умер давно... Бери, если дают.

- Не могу. Не в старике дело.

- Ну, я же говорю, ты не человек, ты полезное ископаемое. Тебя надо сжечь.

- Извини, придётся в другой раз, я на работу спешу.

- Нет, это ты меня извини, у нас обычай такой. Обычай надо уважать!..

- Но я зарплату должен ведь отработать?

- Я думаю, всё так запуталось, что уже никто никому ничего не должен.

- Или все должны друг другу?

- Это одно и то же..

- Нет, скажи, ты принципиальный человек?

- Принципиальный. А ты принципиальный человек?

. - Принципиальный.

- А если мы здесь все такие принципиальные... Мы должны сжечь его!

- А где можжевельник достанешь?

- Это моё дело. У меня в горах много можжевельника. Я быстро привезу…Только присматривайте за ним.

- Я с ума сойду! – думал Ху Дой на своем худойском. – Мир сошел с ума! Какой-то старик сказал ему, чтобы лечил и не брал денег. Он лечит, а денег не берет. В чем смысл работы, если тратить время и силы, а взамен – ничего! Зачем работать?! И ещё. Он мне помог, а я говорю, что надо на костер его. Хотя сам так не думаю. Там, во мне, кто-то сидит и управляет. Я его не люблю. Я его ненавижу. Но подчиняюсь... Почему?!

 

Роберт проснулся. Удивлённо оглядывается. Рассматривает ладонь. Сжимает, разжимает кулак.

- Где я?

- Ты дома, сынок.

- Где я?

- Дома, сынок, дома.

- Как красиво здесь! Как мирно! Какие люди хорошие. Это сон?

-Нет, это жизнь сынок. Ты, правда, проснулся?

- Хочу одеться.

- Вай ме, ты так вырос. Где костюм возьму?

Авак достает из шкафа свой свадебный фрак, рубашку, галстук-бабочку и помогает

сыну одеться.

Роберт смотрится в зеркало. Он доволен своим видом.

- А где Эврика? – спрашивает он.

- Она … Не знаю. Не знаю. Не знаю.

В дверях появился господин лет сорока. Одет небрежно, но фирмА. Впрочем, рубашка не свежая, мятая. И сам мятый. И штиблеты на босу ногу.

- Мне сказали, что здесь русский, который лечит. Это ты?

- Да, это я. А что у тебя?

- Понимаешь, у меня всё тело здоровое, и сердце и печень. Но сыну нужно помочь.

- А что с ним?

- Понимаешь? Он ничего не хочет. Сидит и пьёт вино. Лежит и пьет вино. Ходит с бутылкой в руке и пьёт… Вылечи, если можешь!

- Он всё может, - говорит Авак.

- Как тебя зовут?

- Лев.

- А сына?

- Тигр.

- Тигр Львович?

- Да. Ты на расстоянии можешь?

- Фотография сына есть?

- Конечно, есть.

- Покажи.

- Вот.

- Хорош!

На фотографии оплывшее, чисто выбритое, чем-то даже симпатичное, вопрошающее лицо…

- Чем занимается?

- Учится. В колледже.

- Погоди, - говорит Гурыч. – А как же колледж?

- Деньги плачу.

Гурыч держит перед собой фотографию, вглядывается...

- Нужен контакт. Приведи сына.

- Попробую.

 

Лев привез его. Тигр бы уже немного навеселе. С любопытством осматривал жилище Авака.

Напряженно смотрел в глаза Гурычу. Он хотел понять, что ждёт его теперь, какая жизнь… Но не привык думать… Не в состоянии связать мысли…

И вдруг лицо его меняется. Как у собачки, задравшей лапу у фонарного столба.

Гурыч улавливает едва слышный приторный запах наполняемых памперсов.

Он знает это поколение памперсных мальчиков и девочек, обреченных всю жизнь с младенчества до глубокой старости справлять нужду, на ходу, в магазине, в музее, на работе, не пользуясь туалетом. Носить на себе свой нужник.

Не все улавливают этот запах. Но он реален.

Аврора бросила возиться по хозяйству, наблюдает со страхом. Ху Дой и его товарищи гвардейцы, Авак, Роберт, Татьяна Ивановн и, конечно же, – Лев Тигранович отец Тигра Львовича заворожено смотрят на русского колдуна.

Выражение лица Гурыча делается ласковым. Глаза источают материнскую нежность.

Лев трогает Гурыча за плечо.

- Эй!

- Что?

- Не лечи так сильно!

Гурыч жестом просит его замолчать.

- . Эй. Может, хватит, а? Подожди немного. Остановись!

Гурыч останавливается, вздыхает глубоко, отряхивает руки.

Он довольно улыбается.

- Ну, вот и всё. Он у вас теперь пить не будет, капельки в рот не возьмёт.

- Чудак! – закричал Лев. - Что ты наделал?! Нам вечером в гости надо. Я просил тебя что? Чтобы не совсем не пил, а пил с перерывами! Ну-ка, полечи немного назад.

- Назад нельзя, назад не положено, - спокойно отвечает Гурыч.

Он уже моет руки под краном..

- Слушай, ты меня убиваешь. Над нами все смеяться будут: мужчина и совсем не пьет! Как брата прошу, полечи назад! Или твоя мама заплачет!

- Не положено. Не могу я лечить назад.

- Скажи, как ему жить теперь?! Трезвому среди пьяных! Честному среди жуликов. Полечи назад! Он ведь умрёт от обиды на наших кутежах! Полечи назад, не позорь! Его ведь забросают пустыми бутылками на улице! Я хотел, чтобы пил, но немного. Гулял, но немного… Обманывал, но в меру… Предавал, но чуть-чуть. Работал... но, чтобы не надрывался… Воровал... но не до вышки. Я хотел, чтобы он был нормальным, совсем нормальным человеком. А ты! Полечи назад, не позорь! Он ведь сойдёт с ума, когда протрезвеет! Что ты молчишь?! Я русским языком тебе говорю. Руссо, ты что русского языка не понимаешь?! Я в последний раз по-хорошему тебя прошу – полечи назад!

- Не могу. Назад не положено!

- Не положено?!

Лев подходит к Гурычу и бьёт его по щеке.

- Эх, ты! Штабная крыса! Бабка в погонах! А ещё пистолет носишь! Наверное, и стрелять не умеешь.

Он бьёт Гурыча по другой щеке. Гурыч молча стоит перед ним.

Авак бросается на помощь Гурычу. Ху Дой и солдаты помогают ему скрутить Льва. Он кричит.

- Ну, ударь! Ударь! Достань свой пистолет. Стреляй, стреляй в меня! Если мужчина, стреляй! Убей!

Льва заталкивают в клетку, в которой был до него Гриша. А до Гриши какой-то зверь или птица. Может быть говорящий попугай.

- Мой мальчик, мой бедный мальчик, прости меня...

Гурыч молчит. Вытирает руки полотенцем.

- Убей меня!

- Не могу, брат... – говорит Гурыч. - Ты уж извини, не могу.

Он садится на стул. Закрывает глаза. Он растерян. Он не знает, как жить дальше. Как ему вылечить этих несчастных от главной болезни – от неправильной жизни?! Он чего-то недопонимает. Сомневается в правильности и своей жизни. Но отгоняет сомнения. Он помогает людям приподняться. А дальше – пусть сами идут, куда захотят, какую дорогу выберут. Он как бы дает им последний шанс изменить жизнь и избавиться от порочного круга – зависть - боль- злоба – болезнь… Помогает им взглянуть на ближних и дальних материнскими глазами. С нежностью. Пожалеть. Но его потрясает пришедшая вдруг в голову мысль. Даже если мы говорим на одном языке, мы при этом продолжаем размышлять о жизни на языке своих отцов, своих предков, своих народов и своих социальных групп. Вкладываем в слова разный смысл. Не понимаем и не любим чужих. Добрые дела и слова чужаков воспринимаем, как коварство и зло. И нам никогда не понять друг друга.

Гурыч вздохнул глубоко, и льстивые эти бесовские мысли поблекли, а вместо них засветилась одна единственная, которая выручала его с детства: - «Только любовь, нежность и сострадание соединяют нас, людей, между собой, соединяют со всей живой тварью и с самим Богом».

Да, давно это было. Вскоре после окончания большой войны. Он рос в детском доме. Было голодно, холодно. Но воспитателем у них был добрый хороший человек. Ребята звали его «папенькой». В соседней станице «папенька» обнаружил у крестьян духовые инструменты. Немцы, отступая, бросили их, а крестьяне взяли себе для украшения жилищ. Иногда их дети играли, трубили бессмысленно. Но чаще красивые трубы тихо висели на стенах рядом с саблями и фотографиями предков. Папенька когда-то кончил консерваторию, но понял, что это не его стезя. Ушел работать в детдом. И вот теперь решил создать духовой оркестр. Это было подспорьем в трудные послевоенные годы. Ребята играли марши и вальсы, и полюбившиеся мотивы песен, те, что теперь называют хитами. Ходили по станицам и аулам с концертами. И возвращались домой сытые. И приносили в детдом картошку, муку и фрукты, которыми их одаривали селяне. Папенька старался расширить кругозор своих подопечных, давал читать умные книжки. Но книжки мало помогали. Он понял, что должен потрясти их маленькие души чем-то грандиозным, беспредельным, как океан или море. Море! Море! Море стало навязчивой мечтой. Оно было для них магнитом, целью, аналогом рая. Папенька копил деньги. И наконец, однажды сказал им: - «Завтра мы пойдем к морю!» Их путь лежал через горные перевалы, через заселённые разными племенами и народами долины и предгорья. И в каждом ауле или станице они играли местным жителям их песни. Маленьких музыкантов везде принимали, как родных, кормили и давали ночлег. Но вскоре жилые селения кончились. Вокруг была альпика - травянистые склоны, снежники, ледники, вершины. Кончилась еда. Папенька научил их утолять голод корешками и ягодами. Заваривать бодрящий напиток из листьев рододендрона. Однажды они проснулись затемно, чтобы сделать, может быть последний бросок, и к вечеру достичь моря. Маленький Гурыч проснулся. В свежем снежном воздухе он различил чужой запах. Враждебный, опасный. Меж камней ощущалось движение. Пахло псиной. Он подумал, что это волки. Папенька уже был на ногах. В руках у него был нож. Огнестрельное оружие запрещалось простым людям. Папенька посадил своих питомцев кругом. Дал каждому в руки его инструмент. Последней их защитой мог стать звук. Но уж, если другого выхода не будет. Он знал, что заиграй они в полную силу, волки испугались бы и ушли, но громкая музыка могла вызвать в этом хрупком равновесии снега, травы и скальных вертикалей снежную лавину, обвал ледника. Рассвет позволил им рассмотреть врагов. Оказалось, что это не волки, а собаки. Громадные лохматые свирепые псы. Волкодавы. Километрах в двух от их стоянки паслись овцы. Много овец. Они были похожи на вшей.

Время текло медленно. Когда они попытались, будто не замечая собак, выйти из окружения, услышали предупреждающее рычание . Увидели белые крепкие клыки. Застыли. Старались не смотреть ни на собак, ни друг на друга.

Маленький Гурыч почувствовал, что внутри него, в его душе и даже в каждой клеточке его материального тела происходило нечто необычное. Он оставался собой, но был уже другим. Как вода не похожа на снег, лед или пар, оставаясь водой, H2O, так и он оставался тем же мальчиком, но был другим. В нем не было страха! Он увидел вдруг красоту окружавшего его мира. И собаки, как часть этого мира, были красивы и великодушны. И овцы уже не были похожи на вшей. И голод не мучил. И не было раздвоенности... Разрыва между желанием и поступком. Он поднялся с земли и пошел к собакам.

- Как ты красив! Дай я поглажу тебя!

Вожака никто не гладил до этого, только злили, чтобы был злой, чтобы разорвал любого, кто приблизится к стаду, кто нарушит границу кочевки.

Вожак лизнул лицо Гурыча и положил лапы свои ему на плечи. И другие псы ласково пинали его мокрыми носами.

Пастухи были удивлены и озадачены, когда увидели незнакомого подростка в окружении своих свирепых стражей. Они были грубые, ожесточившиеся от трудной жизни люди. Они убивали собак, когда те старели и не могли защитить их от волков и бандитов. Они убивали всякого чужого, не разбираясь, бандит ли он или просто странник. Зачем хорошему человеку ходить в этих диких горах?!

Они готовили на костре похлёбку. Для себя и для собак.

Они были шокированы. Собаки нарушили присягу. Собаки предали их. Не разорвали чужака.

- Предатели!

- Надо убить вожака, - сказал один. – Он виноват.

- Надо всех убить. – сказал другой. – Они не годятся для нашей работы.

- И этого маленького шайтана.

- Околдовал наших псов.

- Он колдун. Убьём его.

Гурыч не знал их языка, но понимал, о чем они совещались.

Он видел, как далеко на зеленом склоне медленно движется черная гусеница, его товарищи. А впереди задумчивый грустный папенька.

Страха не было. Было спокойствие и попытка понять, кто? Кто сделал его сильным и бесстрашным?!

Пастухи меж тем спорили, не могли придти к согласию, что делать с собаками и мальчиком. Хорошо бы конечно избавиться от него. Бросить в горный поток или просто убить. Но они не знали, кто он, этот мальчик. Какая сила стоит за ним? Какая кара ждёт их. Не могли понять. Хотели, но боялись. Спорили. Подрались. Помирились. И снова спорили. А потом настала ночь и их одолел сон.

Собаки проводили его до ручья. До границы. Там кончались пастбища, которые им надлежало охранять.. Небо заволокли тучи. Было темно. Он мог бы заблудиться и погибнуть под камнепадом или лавиной. Он мог стать добычей волков. Но он не заблудился и не стал добычей хищников, потому что ему дарована была долгая жизнь и поступки, которые он должен был совершить, прежде, чем покинет мир живых. Он принюхивался, как маленький волчонок и шел туда, откуда едва приметно струился теплый влажный ветерок. Он улыбнулся, когда услышал музыку. Маленький оркестрик ждал его. Звал... Они играли всё подряд. Всё, что знали. Катюшу. Полонезы. Марши. Всё, что знали... Обжигали губы о мундштуки...

- А у тебя что болит? – спросил Гурыч гвардейца, пришедшего с Ху Доем.

Тот испуганно мотнул головой.

- У меня? Ничего. Я здоровый.

Гурыч ко второму.

- А у тебя, брат, что болит?

- Нет, нет, у меня всё в порядке...

- Интересно, у нашей Росомахи болит голова?

- У какой Росомахи?

- У президента.

- У государей всегда должны болеть голова.

- Да, у государей всегда должна болеть голова о своем народе…

- А у народа – сердце о своем государе…

- Это древняя и очень правильная мудрость.

- Слава богу, я не государь, - заговорил молчавший до того. - У меня никогда не болит голова. Да и как она может болеть, ведь там кость… Мне в жизни никогда не было так хорошо, как теперь. Мне всегда хорошо, будь там наверху хоть Росомаха, хоть Райниге Фукс.

Гурыч вспомнил море. Как они барахтались в соленой воде у берега. Как учились плавать. Как воровали на рынке фрукты. Тайком, чтобы не огорчать папеньку...

 

- Боль боли рознь, - пытается объяснить Гурыч. - Есть боль привлечения нашего внимания. Есть боль предупреждения об опасности…

- Что ты понимаешь в нашей боли, чужеземец, - оборвал его Ху Дой. - Боль – основа нашего равенства. Боль основа нашей преданности... Боль это первый и основной признак жизни… Мы все равны перед болью, как перед Богом. Бог это боль. Боль расплаты. Боль радости. Боль раскаянья. Боль. Боль. Боль… Мы боимся боли, но приходим в ужас, потеряв её. Но, увы, она почему-то не объединяет нас. И я вдруг понял, боль это одиночество… У одного болит зуб. У другого - нога. У третьего - ухо. Воспоминание о боли, её яркий, как луч, образ роднит раба и президента… Ожидание боли – залог нашего одиночества...

- Моя голова не болит, - повторил гвардеец.- Но как сладко причинять боль ближним.

- И дальним…

- И дальним тоже…

- А как любят тех, кто причиняет боль!

- Но у меня не болит голова…

- Подожди, заболит…

Лев ворочается в клетке. Ему непереносимо слушать эти разговоры. Ему ненавистны эти люди. Он пытается освободить связанные веревкой руки. Ему удается обрести некоторую свободу движения.

- Как сладко испытывать боль, мечтая о возмездии…- думает Лев. - И жалеть тех, кому больно… Но у меня не болит голова о них… Я навсегда избавлю их от боли…

Лев тихонечко достает из кармана консервную баночку из-под греческих оливок. СВУ… Самодельное взрывное устройство… Подталкивает её.

Баночка катится на середину комнаты. Она вращается как волчек.. Она привлекает внимание Ху Доя. На неё смотрит Авак. И Аврора. Солдаты. Больные. Гурыч. Татьяна Ивановна.

Греческие маслины. Крупные. С косточками.

 

За несколько секунд до того, как Ху Дой бросился на это самодельное взрывное устройство в мозгу у него была вспышка… Первый, беззвучный, но ослепительный взрыв произошел в его сознании ещё до того, как взорвалась эта бомба. Он вдруг стал другим, оставаясь собою. Как вода...

Он рванулся вперед и прикрыл баночку своим телом...

Непонятно, что толкнуло его на этот поступок.

Но подумать об этом стоит каждому.

Может быть это тот свет, та энергия, что иногда ощущается нами... Что наполняет вдруг вопреки нашей человеческой логике совсем недостойных людей и заставляет их совершать неожиданно великие прекрасные поступки, искупающие их всю непотребную предыдущую жизнь?!

- . –

Единственный выживший после взрыва рассказал подробно о случившемся.

О Ху писали все газеты. Вещали все каналы ТВ.

Поэты посвещали ему стихи.

Ху стал национальным героем Маленькой Счастливой Республики.

Группа граждан внесла в парламент предложение переименовать проспект Свободы в проспект Ху. Но депутаты не могли решить, как приличнее произносить это имя - Ху Дой или Дой Ху.

Все родившиеся в республике мальчики назывались теперь только одним словом – Ху. Чтобы как-то различать их, стали пользоваться математическими символами. Ху в квадрате, Ху в третьей степени и так далее…

Ху решили сделать образцом для подражания. Святым.

Но сначала нужно было похоронить его достойно. Восстановить портрет. Он был сильно попорчен взрывом. Родственники приносили фотографии, но эти изображения его вызывали сомнение. Фотки эти были сделаны до подвига и являли образ нечистого человека, просто негодяя. Визажисты отказывались восстановить его лицо, зная, что в случае ошибки их ждет изгнание из страны и даже смертная казнь. Нужен был художественный руководитель проекта. Но художники МСР во время правления Гулугла привыкли воспевать в своих картинах уродство, они разучились отображать не только красоту, но просто нормальное человеческое лицо.

Бизон понимал, что консервативная часть населения будет возмущена, если образ Ху, символ нации, будет создан по канонам уродства. Более того, начнутся демонстрации и митинги протеста, которыми воспользуется оппозиция и иностранные агенты влияния.

Бизон обратился к лучшему портретисту страны - опальному художнику Ботсуму. Ботсум согласился. Спасовал. Ему нечем было платить за мастерскую. Не на что было покупать краски, чтобы писать портреты прекрасных женщин. Эх, была не была! Он взялся за дело. Успокаивал себя. Он решил создать образ, собирательный образ мужчины этой прекрасной страны.

В помощь ему выделили самых опытных патологоанатомов.

«Хорошо выглядеть никогда не поздно», как говаривала Котоко Сато, профессиональный гример, заставлявшая мертвых выглядеть живыми.

Ботсум вспомнил фильм «Смерть ей к лицу». Почувствовал себя Брюсом Уиллисом. И улыбнулся… Мерил Стрип… Он хотел бы написать её портрет… Голди Хоун... И её тоже.

Но предстояла совсем другая работа. Сейчас он - ритуальный гример, и должен при помощи косметических средств и баллончиков с краской поддержать в этом мешке мяса и костей иллюзию жизни…

Чтобы восстановить основу лица, Ботсум приказал воспользоваться тканью погибших в тот недобрый день людей. Таким образом, на череп Ху перекочевали глаза Гурыча, губы Авака, щёки и нос Роббера, уши одного из больных, осведомителя. Волосы пришлось искать в морге.

Когда лицо покойного Ху приобрело приблизительное сходство с фотографиями, и было одобрено, дочерью, сыном, вдовой и детьми Ху, Бодсум вспомнил об улыбке.

Какой она должна быть?

Ботсум задумался.

Какой она должна быть у героя, покидающего Родину в минуту тяжких испытаний?

Не веселый! Не предвестницей смеха!

Но какой?

Конечно же, не жалкой! Не ехидной! Не насмешливой!

Может быть, улыбка должна быть спокойной?

Нет! Какое уж там спокойствие, когда страна затаилась в ненависти, в предчувствии войны всех против всех! В предчувствии прихода талибов...

Может быть грустной?

Да! Нежной и грустной, как голос дудука.

Ботсум торопился. Времени оставалось мало. Минуты. Секунды. Всё застынет, и придется искать новый «материал» для работы. А ему уже осточертело всё! Всё! И запах крови вызывал головокружение и тошноту.

Ботсум решился.

Пусть улыбается, как будто увидел Бога, и Бог простил ему всю мерзость его жизни! Все проступки за один поступок!

Пусть улыбается!

Не будем описывать подробности этой работы, хотя в ней есть своя драматургия и выразительность.

Теперь Ху улыбался. В учебники это выражение лица вошло, как «улыбка Ху».

Но лицо Ху не было теперь похоже на Ху. Оно светилось и приобрело значительность, и даже некоторое сходство с образом президента Гулугла первых лет его правления.

Теперь нужно было подумать о кистях рук и пальцах.

В прежние времена руки прятали, покрывали ритуальной тканью. Теперь они должны были лежать поверх, и при прощании друзья будут касаться их своими руками. Похлопывать. Целовать. Украшать недорогой бижутерией.

Ну, и обязательно - мобильный телефон, четки, кресты, иконы, фотографии, любимые вещи покойного, различные сувениры, большую ложку(!). Без хорошего маникюра не обойтись.

Но рук Ху не могли найти. Потому приделали ему рабочие руки русского – руки Гриши Немтого.

Под ногтями у него было много грязи, и понадобилось время, чтобы извлечь её оттуда.

Ботсум почувствовал блаженную усталость. Силы покидали его. Он присел на крышку гроба и подумал, что насмешливая судьба ещё раз пошутила над ним.

Те, кто помогали ему в этом важном государственном деле, увидели, как улыбка большой зеленой стрекозой вспорхнула с лика Ху и поселилась на лице художника.

Ботсум умер.

Мастерскую заняла многодетная семья. Они вынесли картины во двор к мусорным бакам. Моросил дождь. На палке, как знак капитуляции белело чье-то подвенечное платье. Белый Крыс из своего укрытия смотрел на картину, где Эврика с маленьким Элем на руках.

К мусорным бакам приходили люди, чтобы найти здесь что-то полезное для себя. Обувь или старый проигрыватель. Или ещё что-то, что может пригодиться в хозяйстве бедняка.

Они застывали, видя выброшенные полотна. Прекрасные холёные женщины смотрели на них из другого мира, где солнечно, мирно и все женщины прекрасны, где каждому мужчине по дюжине прекрасных женщин-гурий.

Люди не могут жить без воздуха.

Люди не могут жить без воды.

Люди не могут жить без пищи.

Люди не могут жить без красоты.

И эти униженные и обездоленные уносили к себе, в свои мрачные жилища осколки красоты.

Не одно поколение будет открывать поутру глаза и улыбаться, видя в своих лачугах красивых женщин.

Степе-Аполлону досталась Эврика с маленьким Элем на руках.

Через несколько лет он, Степан, сын Гурыча, вернется в Россию. Он пострижется в монахи. Станет известным иконописцем, но образ этой странной девушки-совутки будет преследовать его всю жизнь, как неосуществившаяся мечта о большой любви.

- . –

В кафедральном соборе состоялось отпевание.

На мраморных плитах, над могилами царей и президентов стояли столы с гробами простых людей, рядовых граждан Маленькой Счастливой Республики. Таких, как мы с вами.

Гурыч, который лечил людей и не брал за это денег.

Татьяна Ивановна, которая была верной женой Гурыча и родила Степу-Аполлона.

Авак, который чинил и чистил обувь простым людям… Притом прекрасно играл на дудуке на свадьбах и похоронах. И в Зале Мусоргского.

Аврора, которая родила Аваку двух сыновей и была добра – кормила голодных.

Роберт, который так и не проснулся настолько, чтобы понять, что вокруг происходит.

Гришка, по прозвищу Немтой, который всегда говорил правду.

Два солдата, которые погибли не в бою.

И Ху, пытавшийся спасти их.

И художник Ботсум с загадочной улыбкой на лице.

Взрыв так изрешетил униформу Ху Доя, что устроители похорон решили обрядить его в мундир генерала, расстрелянного накануне по подозрению в измене президенту Гулуглу. Он заснул во время совещания и глумливо храпел при этом.

 

Церемонию вел Бизон, спичрайтер президента. Он хорошо смотрелся в черном свитере и джинсах ….

- Погиб старый солдат… - начал Бизон. - Он не был красивым человеком. Но не нам судить об этом. Мы не видели его в детстве и юности, когда все люди красивы. Но пуля, предназначенная красоте, сразила его… Почему? Может быть, я не прав? Может быть, красоте больше ничего не угрожает? Может быть, этот мир спасет уродство, потому что больше соответствует его сущности? Может быть, пули убивают теперь не тех, кто является чудом нашей жизни, а этих несчастных и озлобленных? Может быть, они искупят грех нашего жизнелюбия и легкомыслия? Грех нашего конформизма. У меня нет ответа. Но я не хотел бы жить в таком мире. Посмотрите на его лицо! Посмотрите, как меняется оно, становится молодым и красивым. – Бизон поперхнулся, закашлялся. Ему показалось, что неуловимое сходство президента с обычным Ху, стало очевидным и опасным. Но он взял себя в руки и продолжал. - Может быть, он жил только для того, чтобы пережить эту последнюю героическую минуту и умереть так?! Осуществилась мечта его жизни. Он так мечтал стать генералом!.. Красота и благородство заразительна так же, как и уродство и предательство. Как все живое… Когда погибают солдаты, их хоронят и забывают. Взгляните, в каком состоянии их могилы! В каком состоянии братские могилы! Это несправедливо! Солдаты имеют право лежать рядом с государями, которых они защищали. И этот солдат, по прозвищу Ху, хотя бы после смерти должен найти приют здесь, в кафедральном соборе… в могиле, сработанной на совесть. Здесь он под надежной защитой истории.

Провожающие стоят скорбно, потрясенные красноречием Бизона. Среди них, если приглядеться, можно различить женскую фигурку в черном платье и черном платке, закрывающем лицо. Это Эврика. Рядом с ней - заботливый, оберегающий её красавец Михаил Георгиевич Осипов, русский аристократ, недавно принявший мусульманство. При этом он держит зажженную свечу. И крестится по привычке.

Кто-то не выдержал, упал возле закрытых гробов Гурыча и Татьяны Ивановны. Это Степа – Аполлон. Его вынесли из Храма.

К гробу, в котором лежал Ху, подошел его друг гвардеец Квачи. Он вложил в руки Ху его любимый имитатор. Взрыв так помял этот прибор, что теперь он был похож не на флейту, а выглядел как корнет-а-пистон. Сначала это чудо лежало молча. А потом вдруг запело голосом дудука гимн Маленькой Счастливой Республики. И умолкло навсегда.

Трогательную тишину единства нарушил резкий голос. Этот человек не появлялся ещё на страницах романа. Он жил своей жизнью рядом с нами, как живут рядом с нами миллионы незаметных людей. Наблюдал. Сравнивал. Думал.

- Плохо, когда дети палачей настаивают на своем исключительном праве петь песни замученных. Когда бандиты и растлители учат нас жить по совести…

- Уберите его! – тихо приказал Бизон.

Его увели.

Но вышел совсем простой, не слишком умного вида, грубый человек, и сказал:

- Нет, нет. Не в этом дело. Нет, совсем не то. Вот послушайте, как нужно. Ага… Мы хороним… этого того, этого того… насильника… Убийцу… предателя. Он не сказал нам своего настоящего имени. Просто Ху… Ладно, Ху, так Ху… Я не об этом. Но я представляю, как он рос среди нас, маленький мальчик, ёхом-мохом твою… Убивший своего деда… Всегда в обиде. Всегда в зависти. В противопоставлении коллективу… Скрывая в душе свои настоящие чувства. Сберегая жалость к себе и месть обществу. «Выросту таким, чтобы все боялись и завидовали. Чтобы все заискивали. Искали дружбы!» Но никто не дружил с ним. Никто не боялся. Никто не завидовал. И тогда за изрезанной перочинным ножом партой родился план… завоевания всего мира. Остальное вы знаете. Вот он, лежит перед вами неживой, простивший вас и этот мир. Мир праху его. И пусть эта гранитная плита никогда больше не поднимется. Аллах Амен!.. Вот как надо, ёхом-мохом твою…

- Неси голубей. Помянем усопшего, - приказал Бизон.

- Бегу.

Гвардеец вернулся с подносом, на котором красовались запеченные голубиные тушки. Другой гвардеец вместо скатерти накрывает могильную плиту флагом Маленькой Счастливой Республики.

Наливает вино в кубки. Вытирает руки уголком флага - скатерти. К столу допускаются только устроители и родственники. Остальным только кивать и улыбаться.

- Этим маленьким бокалом, но большим чувством…

- Помолчи. Теперь не принято много говорить. Прозит!

- Ну, дай бог, чтоб не последний!

- Поехали!

- Я все же хочу сказать. У нас, если человек молчит за столом, значит, нехорошо думает. Можно, да?

- Я не против.

- Говори, говори. Ты такой умненький!

- Шут с вами.

- Ху умер! Но пусть Ху всегда будет с нами!

- Ху с вами!

- А некоторые еще думают, что у нас невозможна свобода слова!

- Мы, на нашей древней земле всех видели. Греков видели? Видели. Александр Македонский приходил. Где греки? В Греции. Римлян видели? Видели. Помпей приходил. Где римляне? В Риме. Персов видели? Видели, очень много, как и турок. Где персы и турки? Где арабы? Где монголы? Вавилоняне? Ассирийцы? Где?! Когда они падали, нам жалко было? Нет, смешно было, весело. А вот упал старый солдат Ху, и мне жалко…

- Вот я тебя сейчас шлепну за такие слова.

- А что я такого сказал? Вах!

- Да, за что ты его хочешь?..

- За то, что сомневается.

- Это я сомневаюсь?! Да? Я никогда ни в чем не сомневаюсь! Это ты сам сомневаешься, потому и говоришь!

- Этих сомневающихся надо… Свободные радикалы разъедают ДНК общества.

- Да с чего вы взяли?! Я не сомневаюсь. Я просто иногда думаю. Ничего не понимаю. Я что-нибудь плохое сказал? Я нацию задевал? Я говорил, что мне в вас не нравится? По-твоему, Александр Македонский плохая для нас компания, да? Нет, я хорошо сказал, от сердца! Я думаю иногда. Разве нельзя?!

- Думают те, кто сомневается!

- Нет, сомневаются те, кто думает!

- Не будем ссориться, друзья. До рассвета не так уж много времени. Не будем ссориться – у нас один Бог.

- Бог-то один, но приходы разные.

- Я не сомневаюсь, не думайте. Вы правильно сказали. Зачем думать?!

- Голубь… Голубь… По мне лучше кура.

- Да, жестковат.

- Вспоминаю довоенный "Метрополь". Меню в натуральной коже. Голубь натуральный в натуральном клюквенном желе!

- Меж зубами застревает.

- Потому что натуральный. Эрзац не застревает.

- Ой, вино такое густое!

- Пей, красавица.

- Мне бы водочки. Холодно.

- Пей, что дают.

- Фу, гадость!..

- Приличные девушки любят кока-колу.

- Заткнись! А то без суда и следствия ёхом-мохом твою!

- Я вообще замолчу в знак протеста.

- Ты еще голодовку объяви.

- Вот доем и объявлю… частичную.

- Мы и так все в частичной голодовке.

- Вы по обстоятельствам, а я по идее.

Они молча пьют и едят.

- Каждый чувствует себя причастным…

- И не было ничего хорошего?

- Конечно, было. «Нас утро встречает прохладой. Нас ветром встречает река…»

- А камни бросали?

- Бросали. Но при этом нас учили жить по совести!

- Одному совестно, что убил, другому – что не убил. Одному – что украл, другому – что не украл. У каждого времени своя совесть, у каждого народа своя. У каждого человека еще совсем своя.

- Совесть как жена. Это мои с ней дела, а не ваши.

- При чем совесть? На жизнь надо смотреть!

- Но почему?! Почему?! Сколько замучено! Сколько расстреляно! Сколько умирает от страха в своих каморках. Прислушиваются по ночам. Ждут ареста. Погрома. Почему? Почему я, преследуемый, загнанный, без дома, без семьи, я, которого завтра будут пытать, а потом расстреляют, почему я мечтаю встретиться с Ним не для того, чтобы убить, перегрызть горло, освободить людей?! Я мечтаю о встрече с самим Богом, чтобы рассказать Ему о том, что творится, чтобы только услышать его спокойный голос - «Всё хорошо, дети мои! Всё по вере вашей!»

- Я с благодарностью думаю о тех силах, которые научили меня верить. И не меньше благодарен тем, кто научил меня сомневаться. Без веры нет силы духа. Без сомнения нет личности. Зачем мы Создателю безличностные?! Зачем мы Небу без высокой цели?! Без любви! Без них Вера становится суеверием, а Сомнение унынием… Аллах амен!

- . -

Город задыхался в дыму. Кашлял выстрелами. Город умирал.

Он рождал в сердце Зазы чувство ненависти.

Зазе хотелось взорвать его. Уничтожить этого большого хищного зверя. Который отнял у него его мать и отца, его брата, которых он презирал, но и любил.

Заза торопился. Двигался короткими перебежками. Он хотел побыстрее миновать улицы. Уйти подальше от горящего города.

На дымящейся площади сидел бронзовый президент.

Свобода, блин! Свобода, блин! Свобода! Равенство! Братство!

Заза уходил. На набережной преследовали кого-то. Выстрелы хлопали, как удары на теннисном корте. Потом застучали нестройно и нервно. И прогремел взрыв. Всё смолкло.

Он выбрался на шоссе. На обочинах неподвижно корчились остовы выгоревших легковушек. Здесь было тихо.

Он задыхался. Чувствовал усталость. Ему давно не приходилось ходить пешком.

Он услышал звук приближающейся машины. Укрылся в камнях.

Мимо промчался небольшой грузовичок с прицепом. В кузове и прицепе сидели дети. Много детей. Яркие куртки и веселые лица были несвоевременны в этом обезумевшем от злобы мире.

Заза не любил навязчивых цыган, но вид веселых беззаботных людей вызвал у него улыбку. И в душе стало светлее.

Он миновал впадину и ещё два небольших подъема. Силы покидали его. Внутри была пустота и равнодушие. Он присел на белый столбик дорожного ограждения. Потом спустился на осыпь. Он прилёг на сохранявшие тепло мелкие камушки. Закрыл глаза. И уснул.

Ему приснилось белый город и черное солнце над ним. И слепящие тени на черной земле. И… Эврика… Она то появлялась, то исчезала в другом забытом сне. Она размахивала красным знаменем и пела Марсельезу. Он стоял рядом с ней на баррикаде. И вдруг она отбросила знамя и стала целовать его. Он так удивился, что не постеснялся утереться ладонью. Потом она стала целовать его спину. Он улыбнулся и открыл глаза.

Была ночь. Осыпь уже совсем остыла. Заросшая шерстью нога прижимала его джинсовую куртку к земле. Он подумал, что это Сатана и закричал от ужаса.

Существо тоже испугалось и отпрянуло. Он понял, что это не князь тьмы, а бесхозный осел. По-нашему ишак… Ишак обыкновенный. Его привлекла соленая от пота куртка Зазы.

Ишаки любят соль больше, чем сахар. Конечно, джигиту западло ездить на ишаке… Но если нет коня или Мерседеса?!..

В голове у Зазы сразу завертелись варианты. Как использовать эту неожиданную встречу. Дорога предстояла дальняя. Осел мог пригодиться ему по дороге к небу.

- Ты куда?

- Да, вот на ту гору.

- А ты?

- Мне туда же.

- Далеко…

- Садись, - предложил ишак. – Довезу. Двадцать долларов.

- Откуда ты знаешь, что у меня двадцать долларов?

- Я не простой ишак, я Гарри - Пегас сын Пегаса.

Заза хотел по своей привычке сказать что-нибудь занозистое, посмеяться над неожиданным попутчиком, но передумал, не хотел ссориться.

- Слава Космосу! Мы с тобой, земляк Гарри, не пропадем. Я тебя спасу от волков и людей. А ты поможешь мне добраться до неба…

- А что потом?

Его глаза были выразительны, как стихи Евтушенко.

– А что потом? - спросил ишак стихами.

- Потом… Потом меня заберут мои братья - инопланетяне… А ты останешься на этой грешной земле, где плохие дороги и дураки… И ослы в парламенте… Почему ты здесь, когда наш парламент обсуждает вопрос о истреблении мышей в России?!

- Теперь они заседают без меня.

- Не может быть! Мы так привыкли к твоим дерзким речам. К твоим парадоксальным афоризмам.

- Увы. Я больше не депутат. Я – никто! Впрочем, как и ты. Они мне предложили быть консулом в Ливерпуле, чтобы не будоражил людей здесь. А я сказал им в ответ с трибуны парламента: « Я никуда не уеду. Я осел-патриот! Это вы мечтаете при удобном случае хильнуть за бугор. А я останусь. Безработный и гордый. Травы для таких ослов, как я, в этой стране пока хватит. И пусть ваши мамы заплачут, когда некому будет говорить правду!» После этих слов они так разозлились, что лишили меня депутатской неприкосновенности и побили палкой. И вытолкнули на улицу под смех толпы… Под гиканье ослов, принявших образ человека. А теперь ищут, чтобы убить. Может быть небо примет меня, как беженца… Наверняка там есть своя Германия. Может быть, там мы встретимся с тобой.

- В небесном концлагере?

- Не шути так! Небо не любит стеба. Садись.

- Как же я сяду, у тебя на спине крылья…

- Ты что? Никогда не ездил на ишаке? Садись не на спину, а на зад. – Нет, нет, - остановил его осел. - Сначала помолимся на дорожку.

Он забросил голову назад. Выждал. Набрал в лёгкие побольше воздуха и закричал на своём ослином.

- Иа! Иа! Ия!..

Двадцать один раз, как требовал их закон.

- А нельзя ли потише?- спросил Заза. – Ты мешаешь мне медитировать…

Пегас ответил позже, когда устал кричать.

- Тише нельзя – Бог далеко.

Они двинулись не быстро, но размерено, как и полагается в долгой и тяжелой дороге.

Заза молчал, теперь у него не было никого, кроме молчаливого Космоса и этого приблудного ишака, назвавшегося Пегасом…

Небо едва слышно мурлыкало пролетающим среди звезд самолетом…

Солнце уже готово было разорвать черноту неба. Предстать перед глазами Зазы клокочущей топкой небесного локомотива.

Его душа стремилась к солнцу, как тело к крематорию, в надежде согреться…

Он мерно покачивался на ишаке и бормотал:

- Не знаю. Не знаю… Пегас ли ты? Твои уши говорят мне больше, чем твой язык. А я? Я кто? – и дальше, уже обращаясь к Небу. - Кто я? Ответь. Зачем Ты послал меня на эту землю? Я не нашел народа, который был мне близок. Я не нашел людей, которым бы я был нужен. За которых я мог бы отдать жизнь. Возьми меня обратно, великий Космос! Я хороший... Я знаю, Ты… Ты послал меня на эту землю! Но не сказал – зачем… забыл сказать…

Он смотрел на звезды.

Пролетел самолет.

Он увидел падающую звезду.

Звездный бильярд.

Да, да. Все игры людей имеют в основе реальные ситуации, возникающие во вселенной. Шахматы – война. Возможно, война Добра и Зла. Кости – игра Судьбы. Домино? Домино – умение находить нужные контакты... Бильярд. Божественный бильярд. звездного неба! Как медленно, но неотвратимо летит биток к прицельным шарам! Замкнутые траектории на идеальном бильярдном столе неба. Большой взрыв. Разлетающаяся вселенная. И черные дыры луз…

Он любил эту землю, но питал отвращение к подвалу, в котором прошло его детство при советской власти. Вспоминал её без злобы, даже с любовью, но ни за что не согласился бы вернуться туда.

Они достигли вершины. Весь мир на ладони. Легкий ветерок шевелил гриву Пегаса. Внизу были ущелья и долины. Облака. Город, окутанный дымом, тоже казался мирным облаком.

Заза лег на спину и смотрел в небо.

Гарри- Пегас отыскивал травинки среди камней.

Заза увидел, как осла приподняла над землёй какая-то сила. Будто замедленный взрыв. Как он, смешно дрыгая всеми четырьмя ногами и крыльями, возносится к солнцу. Как он исчезает из виду. А во Вселенной появляется новое созвездие – созвездие Крылатого Осла.

И ни в ком это не вызовет удивления. Потому мы разучились удивляться. Мы склонны забывать чудеса, увиденные нами, чтобы не тревожили занятую повседневной суетой душу.

Заза хотел улететь, как улетел в небо крылатый осел.

Он молился Всемирному разуму взять его туда, в гармонию звезд.

Но тело его наполнялось тяжестью. Он попытался подпрыгнуть, но лишь слегка приподнялся на носках.

Впервые в его голове начали прорастать здравые мысли и размышления, разрушая мифы которыми он и его народ жили и выживали веками.

Та жизнь кончилась. Мы никому не интересны в мире. Свалка… Отжившие отношения. Отжившие мифы и обычаи… Их нужно обрывать, избавляться от засохших веток. Их как бы уже и нет в реальности. Пусть лежат среди отслуживших свой век вещей до поры до времени, пока сухие почки не раскроются запоздалыми цветами. Но не будет этого, не будет! Лучше забыть, чем вспоминать с укором. Дай Господь вам счастья!

Остается вопрос – так должно было быть неотвратимо?! Или это мы своим небрежением и корыстью потеряли честь, дружбу и любовь?! Потеряли Родину…

И снова небо мирно мурлыкало пролетающим Боингом.

Пассажиры смотрели в иллюминаторы на прекрасную, чуть прихваченную дымом землю Маленькой Счастливой Республики. И вдруг увидели неподалеку, в опасной близости к борту Крылатого Осла. Он был счастлив. Он был упоен полетом. Глаза были закрыты. А золотые зубы улыбались. Он не знал ещё, что ждет его на небесах – награда за высказывание мудрых мыслей или наказание за грязную жизнь.

Пилоты с трудом избежали столкновения. И продолжали курс на запад. Они тоже не знали, долетят до порта назначения или полет будет прерван взрывом.

Жизнь на земле продолжалась.

Ещё вчера казалось, что в столице Маленькой счастливой Республики не осталось жителей. Что все, кто выжил после резни, бежали на север. На юг. На восток. Или на Запад. Что на этой земле на десятилетия, или даже может быть на века, воцарится дикость и безлюдье. Или поселятся здесь потомки талибов. И только в трудах историков можно будет найти название когда –то живших, обитавших здесь народов и племен – хизбов, адамлийцев, совутов...

Люди вылезали из пещер, из тайных старинных убежищ. Из подземного города. И не было вражды меж ними. Был стыд за прошлую бессмысленную и пошлую вражду.

И всё так же цвело в феврале иудино дерево, а в марте мимоза. Рождались дети и умирали старики. Молодые люди нарядно одевались. Дедушки и бабушки донашивали свитера и джинсы внуков. Вертелся гончарный круг. Обжигались новые глетчики, пиалы, тарелки. И мальчик вырезал из абрикосового дерева свистульку... Дудку… Дудук… И где-то слышался голос зурны и барабана. И впервые приехавшему сюда иностранцу эта земля могла показаться раем.

Но, увы, это был совсем не рай – но пропитанная кровью земля, всё ещё прекрасная временами, как стареющая женщина, отдавшая всё своё здоровье, красоту, все жизненные ресурсы - неразумным детям и сожителям своим.

На территории великой вечно умирающей и вечно возрождающейся Византии, над руинами крепостей и городов, где давно истлели останки Троянского коня, по-прежнему клокочет котел смешения народов и религий. Рождаются пассионарии и пассионарные народы - в крови, в ненависти, в любви. Омытые в кровавой купели. Пока живо человечество, эта земля будет дарить миру вождей, поэтов, рыцарей, святых и авантюристов. Будет будоражить воображение поколений историями земной и неземной любви.

 

Не ищите совпадений и намеков.

Маленькой Счастливой Республики нет на карте. Она во мне, со всеми моими противоречиями и искушениями, любовью и неприязнью.

Может быть, вы узнаете эту страну в себе.

КОНЕЦ

 

СПб – д.Петрово – СПб 2013-2015 гг.