XXVI
Солнце взошло, а Хорес еще не ложился спать и даже не раздевался. Он
дописывал письмо жене, уехавшей к отцу в Кентукки, в котором требовал
развода. Сидя у стола и глядя на исписанную мелким неразборчивым почерком
страницу, он впервые за четыре недели с того дня, как увидел Лупоглазого,
наблюдавшего за ним у родника, ощутил успокоение и голод. Откуда-то донесся
запах кофе. Покончу с этим делом и отправлюсь в Европу. Я устал. Я слишком
стар для этого. Я родился слишком старым для этого, и мне до смерти хочется
покоя.
Хорес побрился, сварил кофе, выпил чашку и съел ломтик хлеба. Когда он
проходил мимо отеля, подъезжающий к утреннему поезду автобус стоял у
обочины, в него усаживались коммивояжеры. Среди них оказался и Кларенс
Сноупс с коричневым чемоданом в руке.
- Собираюсь на пару дней в Джексон по одному дельцу, - сказал он. -
Жаль, что потерял вас вчера вечером. Я потом приезжал на такси. Остались
небось на всю ночь?
Грузный, одутловатый, он глядел сверху вниз на Хореса, намеки его не
оставляли сомнений.
- Я мог бы прихватить вас в одно местечко, большинство людей о нем не
знает. Мужчина там может получить все, что хочет. Но еще будет время, когда
я узнаю вас получше. - Он слегка понизил голос и чуть наклонился в сторону.
- Не беспокойтесь. Я не болтун. Здесь, в Джефферсоне, я один человек; а
какой я в другом городе с хорошими ребятами, это касается только их и меня.
Разве не так?
Чуть позже Хорес увидел издали идущую впереди сестру, она вошла в
какую-то дверь и скрылась. Он попытался отыскать ее, заглядывал во все
магазины, куда она могла зайти, расспрашивал продавцов. Ее нигде не было. Не
обследовал он только лестницу между двумя магазинами, ведущую на второй
этаж, где находились конторы, в том числе и кабинет окружного прокурора
Юстаса Грэхема.
Грэхем хромал на одну ногу, и это обстоятельство привело его к
занимаемой должности. Он с трудом пробился в университет штата и окончил
его; город помнил, что в юности он водил грузовики и фургоны для бакалейных
лавок. На первом курсе Грэхем приобрел известность своим трудолюбием. Он
работал официантом в столовой, заключил договор с местным почтовым
отделением на доставку корреспонденции со всех прибывающих поездов, и,
прихрамывая, расхаживал с мешком за плечами: приятный молодой человек с
открытым лицом, с добрым словом для каждого и с какой-то настороженной
жадностью в глазах. На втором курсе Грэхем не возобновил договора и
отказался от работы в столовой; мало того, у него появился новый костюм. Все
были довольны, что благодаря трудолюбию он накопил денег и может все свое
время посвящать занятиям. Учился Грэхем на юридическом факультете, и
профессора-правоведы натаскивали его, как охотничью собаку. Университет он
окончил успешно, хотя и без отличия.
- Все дело в том, что вначале ему приходилось трудно, - говорили
профессора. - Начать бы ему так же, как остальные... Он далеко пойдет.
И лишь когда Грэхем закончил учебу, им стало известно, что в течение
трех лет он потихоньку играл в покер в конторе платной конюшни. Через два
года, когда его избрали в законодательное собрание штата, прошел слух об
одной истории из его студенческой жизни.
В конторе платной конюшни шла игра в покер. Ставку должен был делать
Грэхем. Он взглянул на сидящего напротив владельца конюшни, единственного
оставшегося противника.
- Сколько там у вас, мистер Гаррисс?
- Сорок два доллара, Юстас, - ответил владелец.
Юстас положил несколько бумажек в лежащую на столе кучу денег.
- Сколько ставишь? - спросил владелец.
- Сорок два доллара, мистер Гаррисс.
- Гм-мм, - промычал владелец, разглядывая свои руки. - Сколько ты взял
карт?
- Три, мистер Гаррисс.
- Гм-м. Кто сдавал карты?
- Я, мистер Гаррисс.
- Я пас, Юстас.
Окружным прокурором Грэхем стал недавно, однако не скрывал, что намерен
выдвигать свою кандидатуру в Конгресс на основании перечня обвинительных
приговоров, так что, когда он в своем пыльном кабинете оказался лицом к лицу
с Нарциссой, выражение лица у него было такое же, как в тот раз, когда
ставил сорок два доллара.
- Жаль только, что это ваш брат, - сказал Грэхем. - Неприятно видеть
товарища по оружию, если можно так выразиться, ведущего безнадежное дело.
Нарцисса глядела на него пустым, туманным взглядом.
- В конце концов, мы должны защищать общество, даже если кажется, что
оно не нуждается в защите.
- Вы уверены, что он не выиграет? - спросила Нарцисса.
- Видите ли, первый принцип судопроизводства гласит, что одному лишь
Богу известно, как поведут себя присяжные. Конечно же, нельзя ожидать...
- Но вы думаете, что он не выиграет.
- Разумеется, я...
- У вас есть веские причины считать так. Должно быть, вам известны
факты, о которых он не знает.
Грэхем бросил на нее быстрый взгляд. Потом убрал ручку со стола и
принялся писать кончиком ножа для бумаг: "Строго между нами. Я нарушаю
присягу, данную при вступлении в должность. Разглашать этого я не имею
права. Но, может, вам будет спокойней, если будете знать, что у него нет ни
малейшей надежды. Понимаю, каким для него это будет разочарованием, но тут
уж ничего нельзя поделать. Мы знаем, что тот человек виновен. Так что, если
у вас есть хоть какая-то возможность вывести брата из этого дела, советую ею
воспользоваться. Проигравший адвокат все равно что потерпевший поражение
спортсмен или оплошавший торговец или врач, его дело уже...".
- И чем скорее он проиграет, тем лучше, не правда ли? - сказала
Нарцисса. - Пусть этого человека повесят, и все будет кончено.
Рука Грэхема замерла. Он не поднимал взгляда. Нарцисса сказала
спокойным, холодным тоном:
- У меня есть причины желать, чтобы Хорес развязался с этим делом. Чем
скорее, тем лучше. Три дня назад Сноупс, тот, что в законодательном собрании
штата, звонил мне домой, хотел его разыскать. На другой день Хорес поехал в
Мемфис. Зачем - не знаю. Вам придется выяснить это самому. Я хочу, чтобы он
развязался с этим делом как можно скорее.
Нарцисса встала и направилась к двери. Грэхем поднялся и, хромая,
шагнул вперед, чтобы распахнуть перед ней дверь; она снова бросила на него
холодный, спокойный, непроницаемый взгляд, словно перед ней корова или
собака и она ждет, пока животное не уберется с пути. Потом вышла. Грэхем
прикрыл дверь и неуклюже шагнул, прищелкнув пальцами, но тут дверь
отворилась снова; он торопливо схватился за галстук и взглянул на стоящую в
дверном проеме Нарциссу.
- Как вы считаете, когда все это кончится? - спросила она.
- Знаете, я... Судебная сессия открывается двадцатого, - сказал он. -
Это дело будет рассматриваться первым. Скажем... через два дня. Самое
большее через три, с вашей любезной помощью. И мне нет нужды заверять вас,
что все останется между нами...
Грэхем шагнул к ней, но ее пустой, непроницаемый взгляд остановил его,
словно стена.
- Двадцать четвертого, - сказал он. Тут Нарцисса снова взглянула на
него.
- Благодарю вас, - сказала она и закрыла дверь.
В тот же вечер Нарцисса написала Белл, что Хорес будет дома двадцать
четвертого. Позвонила Хоресу и спросила ее адрес.
- Зачем он тебе? - поинтересовался Хорес.
- Хочу написать ей письмо, - ответила она, в ее спокойном голосе не
звучало ни малейшей угрозы. Черт возьми, думал Хорес, сжимая в руке умолкшую
трубку, как же вести бой с людьми, которые даже не выдумывают отговорок? Но
вскоре он забыл о звонке Нарциссы. До начала процесса он больше ее не видел.
За два дня до начала Сноупс вышел из зубоврачебного кабинета и,
отплевываясь, встал у обочины. Достал сигару с золотым ободком, развернул и
осторожно сунул в зубы. Под глазом у него темнел синяк, на переносице
красовался грязный пластырь.
- Попал в Джексоне под машину, - рассказывал он в парикмахерской. - Но,
кажется, я заставлю этого гада раскошелиться, - сказал он, показывая пачку
желтых бланков. Спрятал их в бумажник и сунул его в карман. - Я американец.
И не хвастаюсь этим, потому что родился американцем. Я всю жизнь был добрым
баптистом. Конечно, я не священник и не старая дева; иногда позволял себе
поразвлечься с друзьями, но считаю себя не хуже тех, кто старается для виду
громко петь в церкви. Однако самая низкая, подлая тварь на этом свете вовсе
не черномазый. Это еврей. Нам нужны против них законы. Самые радикальные.
Если проклятый подлый еврей может въехать в свободную страну, как наша,
только потому, что выучился на юриста, этому пора положить конец. Еврей -
самая низкая из всех тварей. А самая низкая тварь из евреев - еврейский
юрист. И самая подлая тварь из еврейских юристов - это еврей-юрист, живущий
в Мемфисе. Раз еврей-юрист может обирать американца, белого человека, и дать
ему всего десять долларов за то, что два южных джентльмена: судья, живущий в
столице штата Миссисипи, и юрист, который будет со временем большим
человеком, как его отец, притом даже судьей, - раз они платят за то же самое
в десять раз больше, чем подлый еврей, нам нужен закон. Я всю жизнь был
щедрым; все мое принадлежало и моим друзьям. Но если проклятый, подлый,
вонючий еврей отказывается платить американцу десятую часть того, что другой
американец и к тому же судья...
- Тогда зачем вы продавали это ему? - спросил парикмахер.
- Что? - сказал Сноупс.
Парикмахер глядел на него.
- Что вы хотели продать той машине, когда она сшибла вас? - спросил
парикмахер.
- Вот вам сигара, - сказал Сноупс.
XXVII
Процесс был назначен на двадцатое июня. Через неделю после своей
поездки в Мемфис Хорес позвонил мисс Ребе.
- Я только хотел узнать, там ли она. Чтобы можно было вызвать ее, если
потребуется.
- Она здесь, - сказала мисс Реба. - Но вызывать ее... Мне это не по
душе. Не хочу, чтобы здесь появлялись фараоны, разве что по моей надобности.
- Придет просто-напросто судебный исполнитель, - сказал Хорес. -
Передаст ей бумагу из рук в руки.
- Ну так пусть это сделает почтальон, - сказала мисс Реба. - Все равно
он приходит сюда. И форму носит. С виду ничем не хуже любого фараона. Пусть
и доставит бумагу.
- Я не потревожу вас, - сказал Хорес. - Не причиню ни малейшего
беспокойства.
- Знаю, что не причините, - сказала мисс Реба. Голос ее в трубку звучал
тонко и хрипло. - Я вам этого не позволю. Минни сегодня разревелась из-за
того гада, что бросил ее, мы с мисс Миртл, глядя на нее, тоже разревелись.
Выпили целую бутылку джина. Я не могу этого допустить. Так что не присылайте
этих неотесанных фараонов ни с какими письмами. Позвоните мне, я выгоню
обоих на улицу, а там пусть их забирают.
Девятнадцатого вечером Хорес позвонил ей снова. Мисс Реба подошла не
сразу.
- Они скрылись, - сказала она. - Оба. Вы что, газет не читаете?
- Каких газет? - сказал Хорес. - Алло. Алло!
- Говорю вам, их здесь больше нету, - сказала мисс Реба. - Я ничего о
них не знаю и знать не хочу, только кто мне будет платить за ту неделю, что
эта девка прожила в комнате...
- А вы не можете выяснить, где она? Мне это может понадобиться.
- Ничего я не знаю и знать не хочу, - сказала мисс Реба.
Хорес услышал, как щелкнуло в трубке. Однако разъединение последовало
не сразу. Послышался стук трубки о стол, где стоял аппарат, голос мисс Ребы,
зовущей: "Минни! Минни!" Потом кто-то положил трубку на место; над ухом
Хореса раздался щелчок. Через некоторое время чей-то бесстрастный,
сдержанный голос произнес: "Пайн-Блафф не согласен... Благодарю!"
Двадцатого июня открылся судебный процесс. На столе лежали
предъявленные окружным прокурором скудные вещественные доказательства: пуля
из черепа Томми и глиняный кувшин с кукурузным виски.
- Вызываю на свидетельское место миссис Гудвин, - произнес Хорес. К
Гудвину он не оборачивался. Но, помогая женщине сесть в кресло, ощущал
спиной его взгляд. Уложив ребенка на колени, женщина принесла присягу.
Повторила то же, что рассказывала Хоресу на другой день после того, как
заболел ребенок. Гудвин дважды пытался оборвать ее, но судья приказывал ему
замолчать. Хорес на него не глядел.
Женщина закончила свой рассказ. Она сидела, выпрямясь, в аккуратном
поношенном сером платье и в шляпке с заштопанной вуалью, на плече у нее была
приколота красная брошка. Ребенок лежал на коленях, закрыв глаза, в
болезненной неподвижности. Какое-то время ее рука висела над его лицом,
совершая, словно сама собой, беспомощные материнские движения.
Отойдя, Хорес сел на место. И лишь тогда взглянул на Гудвина. Но Гудвин
сидел тихо, сложив руки на груди и слегка нагнув голову, однако Хорес видел
его побелевшие от ярости ноздри, казавшиеся восковыми на смуглом лице. Он
нагнулся к нему и зашептал, но Гудвин не пошевелился.
К женщине обратился окружной прокурор.
- Миссис Гудвин, - спросил он, - когда вы вступили в брак с мистером
Гудвином?
- Протестую! - вскочил Хорес.
- Может обвинение доказать, что этот вопрос относится к делу? - спросил
судья.
- Я снимаю его, ваша честь, - сказал прокурор, бросив взгляд на
присяжных.
Когда объявили, что заседание суда переносится на следующий день,
Гудвин с горечью сказал:
- Вы говорили, что когда-нибудь убьете меня, но я не думал, что это
всерьез. Не думал, что вы...
- Оставьте, - сказал Хорес. - Неужели не видите, что ваше дело
выиграно? Что обвинение вынуждено прибегнуть к попытке опорочить вашего
свидетеля?
Но когда они вышли из тюрьмы, он заметил, что женщина по-прежнему
смотрит на него с каким-то глубоко скрытым дурным предчувствием.
- Поверьте, вам совершенно незачем тревожиться. Возможно, вы знаете
лучше меня, как гнать виски или заниматься любовью, но в уголовном процессе
я разбираюсь лучше вашего, имейте это в виду.
- Вы не думаете, что я совершила ошибку?
- Уверен, что нет. Разве не видите, что ваши показания разрушают их
доводы? Лучшее, на что они могут надеяться, - это разногласия среди
присяжных. И шансов на это меньше, чем один на пятьдесят. Уверяю вас, завтра
он выйдет из тюрьмы свободным человеком.
- Тогда, видно, пора уже подумать о расплате с вами.
- Да, - сказал Хорес. - Хорошо. Я зайду сегодня вечером.
- Сегодня вечером?
- Да. Завтра прокурор может снова вызвать вас на свидетельское место.
На всякий случай надо подготовиться.
В восемь часов Хорес вошел во двор помешанной. В умопомрачительных
глубинах дома горела лампа, напоминая застрявшего в шиповнике светлячка,
однако женщина на зов не вышла. Хорес подошел к двери и постучал.
Пронзительный голос что-то выкрикнул; Хорес выждал с минуту. И уже собрался
постучать еще раз, как вновь послышался этот голос, пронзительный, дикий и
слабый, будто камышовая свирель, звучащая из-под заноса снежной лавины.
Продираясь сквозь буйную, по пояс, траву, Хорес пошел вокруг. Дверь в кухню
была открыта. Внутри тускло горела лампа с закопченным стеклом, заполняя
комнату - хаос неясных теней, пропахших грязным телом старой женщины, - не
светом, а полумраком. В большой неподвижной круглой голове над рваной,
заправленной в комбинезон фуфайкой поблескивали глазные белки. Позади негра
помешанная шарила в шкафу, отбрасывая предплечьем назад свои длинные волосы.
- Ваша сучка пошла в тюрьму, - сказала она. - Ступайте за ней.
- В тюрьму? - переспросил Хорес.
- Я же сказала. Туда, где живут хорошие люди. Мужей надо держать в
тюрьме, чтобы не мешали.
Старуха повернулась к негру и протянула плоскую фляжку.
- Бери, голубчик. И дай мне за нее доллар. Денег у тебя много.
Хорес возвратился в город, в тюрьму. Его впустили. Он поднялся по
лестнице; надзиратель запер за ним дверь.
Женщина впустила его в камеру. Ребенок лежал на койке. Рядом с ним,
скрестив руки и вытянув ноги так, будто смертельно устал, сидел Гудвин.
- Что же вы сидите напротив этой щели? - сказал Хорес. - Забейтесь в
угол, а мы вас накроем матрацем.
- Пришли посмотреть, как я получу пулю? - спросил Гудвин. - Что ж, все
правильно. Вы для этого постарались. Обещали ведь, что меня не повесят.
- Можете быть спокойны еще целый час, - сказал Хорес. - Мемфисский
поезд прибудет только в половине девятого. У Лупоглазого, разумеется, хватит
ума не приезжать в той желтой машине.
И повернулся к женщине.
- А вы? Я был о вас лучшего мнения. Мы с ним, конечно, дураки, но от
вас я такого не ожидал.
- Ей вы оказываете услугу, - сказал Гудвин. - А то мыкалась бы со мной,
пока не стало бы слишком поздно подцепить подходящего человека. Обещайте
только устроить малыша продавцом газет, когда он подрастет настолько, чтобы
отсчитывать сдачу, и на душе у меня будет спокойно.
Женщина села на койку и положила ребенка на колени. Хорес подошел к
ней.
- Ну, пойдемте, - сказал он. - Ничего не случится. С ним здесь будет
все в порядке. Он это знает. Вам нужно пойти домой, выспаться, потому что
завтра вы уедете отсюда. Идемте.
- Я, пожалуй, лучше останусь.
- Черт возьми, разве вам не известно, что, готовясь к беде, вы скорее
всего ее накличете? Неужели не знаете по собственному опыту? Ли знает. Ли,
пусть она это бросит.
- Иди, Руби, - сказал Гудвин. - Ступай домой, ложись спать.
- Я, пожалуй, лучше останусь.
Хорес стоял возле них. Женщина сидела, задумчиво склонив голову,
совершенно неподвижно. Гудвин откинулся к стене, скрестив руки на груди, его
загорелые кисти скрывались под рукавами выцветшей рубашки.
- Вот теперь вы мужчина, - сказал Хорес. - Не так ли? Жаль, присяжные
не видели, как вы, запертый в бетонной камере, пугаете женщин и детей
жуткими рассказами для пятиклассников. Они сразу бы поняли, что у вас не
хватит духу убить кого-то.
- Шли бы лучше домой сами, - сказал Гудвин. - Мы можем поспать здесь,
только вот шумно очень.
- Нет, для нас это будет слишком разумно, - сказал Хорес. Он вышел из
камеры. Надзиратель отпер дверь и выпустил его на улицу. Через десять минут
Хорес вернулся со свертком. Гудвин не шевельнулся. Женщина смотрела, как
Бенбоу разворачивает сверток. Там оказались бутылка молока, коробка конфет и
коробка сигар. Хорес поднес ее Гудвину, потом взял сигару сам.
- Молочная бутылочка у вас с собой? Женщина достала бутылочку из узла
под койкой.
- Там еще немного осталось, - сказала она. Долила ее из принесенной
бутылки. Хорес поднес огня Гудвину и закурил сам. Когда поднял взгляд,
бутылочки уже не было.
- Еще рано кормить? - спросил он.
- Я грею молоко, - ответила женщина.
- А-а, - протянул Хорес. И привалился вместе со стулом к стене напротив
койки.
- На постели есть место, - сказала женщина. - Там помягче.
- Не настолько, чтобы стоило пересаживаться, - ответил Хорес.
- Слушайте, - вмешался Гудвин. - Идите-ка домой. Это все бесполезно.
- Нам предстоит небольшая работа, - сказал Хорес. - Завтра утром
прокурор начнет допрашивать ее снова. Это у него единственная надежда:
каким-то образом признать ее показания недействительными. Попробуйте
вздремнуть, пока мы репетируем.
- Ладно, - согласился Гудвин.
Хорес принялся натаскивать женщину, расхаживающую взад-вперед по тесной
камере. Гудвин докурил сигару и вновь сидел неподвижно, скрестив руки и
свесив голову. Часы на площади пробили девять, потом десять. Ребенок
захныкал и заворочался. Женщина остановилась, перепеленала его, достала
из-под платья бутылочку и покормила. Потом осторожно подалась вперед и
заглянула в лицо Гудвину.
- Заснул, - прошептала она.
- Может, уложим его? - шепотом спросил Хорес.
- Не надо. Пусть сидит.
Бесшумно двигаясь, она положила ребенка на койку и села на другой ее
край. Хорес придвинул стул поближе к ней. Говорили они шепотом.
Часы пробили одиннадцать. Хорес продолжал натаскивать женщину, снова и
снова возвращаясь к воображаемой сцене. Наконец сказал:
- Пожалуй, все. Теперь запомните? Если он спросит что-то такое, на что
сразу не сможете ответить, просто промолчите. Об остальном позабочусь я.
Запомните?
- Да, - прошептала женщина.
Хорес протянул руку, взял с койки коробку конфет и открыл, вощеная
бумага тихо зашуршала. Женщина взяла конфету. Гудвин не шевелился. Женщина
взглянула на него, потом на узкую прорезь окна.
- Перестаньте, - прошептал Хорес. - Через такое окошко он не достанет
его даже шляпной булавкой, тем более пулей. Понимаете?
- Да, - ответила женщина, держа конфету в руке. - Я знаю, о чем вы
думаете, - прошептала она, не глядя на него.
- О чем же?
- Вы пришли в тот дом, а меня там нет. Я знаю, о чем вы думаете.
Хорес глянул на нее. Женщина смотрела в сторону.
- Вчера вы сказали, что пора уже с вами расплатиться. Какое-то время
Хорес не сводил с нее взгляда.
- Вот оно что, - сказал он. - О темпера! О морес! {О времена! О нравы!
(лат.)} О черт! Неужели вы, безмозглые млекопитающие, убеждены, что мужчина,
любой мужчина... Вы думали, я добиваюсь этого? Думаете, если б добивался, то
ждал бы так долго?
Женщина бросила на него быстрый взгляд.
- Если б не ждали, то ничего бы не добились.
- Что? А-а. Понятно. А сегодня вечером?
- Я решила, что вы...
- Значит, теперь пошли бы на это?
Женщина взглянула на Гудвина. Тот слегка похрапывал.
- Нет-нет, не прямо сейчас. Но расплатитесь немедленно, по требованию?
- Я решила, что вы ждете такой расплаты. Ведь я же сказала, что у нас
нет... Если этого мало, я вас не виню.
- Речь не о том. Сами знаете, что не о том. Неужели вы не можете
представить, что человек готов делать что-то лишь потому, что считает это
справедливым, необходимым для гармонии вещей?
Женщина неторопливо вертела в руке конфету.
- Я думала, вы злитесь на него.
- На Ли?
- Нет. - Она коснулась рукой ребенка. - Потому что мне приходилось
носить его с собой.
- То есть, по-вашему, он мешал бы нам, лежа в изножье кровати? Пришлось
бы все время держать его за ножку, чтобы не упал?
Женщина поглядела на Хореса, глаза ее были серьезны, пусты и задумчивы.
Часы на площади пробили двенадцать.
- Господи Боже, - прошептал Хорес. - С какими людьми вы сталкивались?
- Я однажды так вызволила Ли из тюрьмы. Из Ливенуорта. Когда знали, что
он виновен.
- Да? - сказал Хорес. Протянул ей коробку с конфетами. - Возьмите
другую. Эта уже совсем измята.
Женщина взглянула на измазанные шоколадом пальцы и на бесформенную
конфету. Хорес предложил свой платок.
- Я запачкаю его, - сказала женщина. - Постойте. Она вытерла пальцы о
грязные пеленки и вновь села, положив сжатые руки на колени. Гудвин мерно
похрапывал.
- Когда Ли отправили на Филиппины, я осталась в СанФранциско. У меня
была работа, я жила в меблированной комнате, стряпала на газовом рожке,
потому что обещала его ждать, и он знал, что я сдержу обещание. Когда он
убил другого солдата из-за черномазой, я даже не узнала об этом. Писем от
него не приходило пять месяцев. На работе, застилая полку газетой, я
случайно прочла, что его часть возвращается домой, и когда взглянула на
календарь, оказалось, это тот самый день. Все это время я была верна ему. А
возможности у меня были: я каждый вечер имела их с мужчинами, приходящими в
ресторан.
К пароходу меня не отпускали, пришлось уволиться. А в порту мне
повидаться с ним не позволили, даже не пустили на пароход. Я стояла там,
пока сходили солдаты, высматривала его и спрашивала у проходящих, где он, а
они подшучивали, спрашивали, занята ли я вечером, говорили, что не слышали о
таком, или что он убит, или что удрал в Японию с женой полковника. Я еще раз
попыталась пройти на пароход, но меня не пустили. И вот в тот вечер я
принарядилась, пошла по кабаре, нашла одного из тех солдат, познакомилась с
ним, и он рассказал все. Мне казалось, что я умерла. Я сидела там, играла
музыка и все такое, тот пьяный солдат лапал меня, я спрашивала себя, почему
бы не плюнуть на все, уйти с ним, напиться и больше не протрезвляться, а в
голове вертелось: "Из-за такого же скота я мучилась целый год". Наверно,
потому и не ушла.
Потому ли, нет, но не ушла. Вернулась в свою комнату и на другой день
принялась искать Ли. Искала, мне врали, старались окрутить, но в конце
концов я выяснила, что он в Ливенуорте. Денег на билет не хватало, пришлось
устроиться на другую работу. За два месяца я собрала нужную сумму и поехала
в Ливенуорт. Устроилась работать официанткой в ночную смену и каждое второе
воскресенье могла видеться с Ли. Мы решили нанять адвоката. Не знали, что
адвокат ничем не может помочь заключенному федеральной тюрьмы. Адвокат не
говорил мне этого, а я не говорила Ли, как расплачиваюсь с адвокатом. Он
думал, что я накопила денег. Все выяснилось, когда я прожила с адвокатом два
месяца.
Потом началась война. Ли выпустили и отправили во Францию. Я уехала в
Нью-Йорк и устроилась на военный завод. Ни с кем не водилась, хотя город
кишел солдатами, не жалевшими денег, и даже уродки разгуливали в шелках. Но
я ни с кем не водилась. Потом Ли вернулся. Я пошла к пароходу встречать его.
Но Ли вывели под конвоем и снова отправили в Ливенуорт за то, что убил того
солдата три года назад. Тогда я наняла адвоката, чтобы тот нашел
конгрессмена, который бы вызволил Ли. Отдала ему все деньги, что могла
накопить. Так что, когда Ли вышел, у нас не было ни гроша. Он сказал, что
нам надо пожениться, но мы не могли позволить себе этого. А когда я
рассказала ему про того адвоката, он избил меня.
Женщина снова бросила под койку измятую конфету и вытерла руку
пеленкой. Взяла из коробки другую конфету и стала есть. Не переставая
жевать, повернулась к Хоресу и бросила на него пустой, задумчивый взгляд.
Сквозь узкое окошко сочилась холодная, мертвая тьма.
Гудвин перестал храпеть. Поворочался и выпрямился.
- Который час?
- Что? - произнес Хорес. Взглянул на часы. - Половина третьего.
- У него, должно быть, прокол, - сказал Гудвин. Перед рассветом Хорес и
сам заснул, сидя на стуле. Когда
проснулся, в окошко горизонтально падал узкий, розоватый луч солнца.
Женщина с Гудвином негромко разговаривали, сидя на койке. Гудвин угрюмо
взглянул на него.
- Доброе утро.
- Надеюсь, вы за ночь избавились от своего кошмара, - сказал Хорес.
- Если и да, то он будет последним. Говорят, там не видят снов.
- Вы, разумеется, немало сделали, чтобы не избежать этого, - сказал
Хорес. -Думаю, в конце концов вы нам поверите.
- Поверю, как же, - сказал Гудвин, он сидел неподвижно, сдерживаясь изо
всех сил, хмурый, неряшливый, в измятых комбинезоне и синей рубашке. -
Неужели думаете, этот человек после вчерашнего допустит, чтобы я вышел
отсюда, прошел по улице и вошел в здание суда? Среди каких людей вы жили всю
жизнь? В детском саду? Я лично не допустил бы этого.
- Тогда он сам сунет голову в петлю, - сказал Хорес.
- А какой мне от этого прок? Слушайте, что...
- Ли... - перебила женщина.
- ...что я вам скажу: в другой раз, когда вздумаете играть в кости на
жизнь человека...
- Ли... - повторила женщина. Она медленно гладила его по голове взад и
вперед. Принялась выравнивать его пробор, оправлять рубашку. Хорес наблюдал
за ними.
- Хотите остаться сегодня здесь? - негромко спросил он. - Я могу это
устроить.
- Нет, - сказал Гудвин. - Мне уже надоело. Хочу развязаться со всем.
Только скажите этому чертову помощнику шерифа, чтобы не шел совсем рядом со
мной. Сходите-ка с ней позавтракайте.
- Я не хочу есть, - сказала женщина.
- Делай, что сказано, - сказал Гудвин.
- Ли!
- Пойдемте, - сказал Хорес. - Потом вернетесь. Выйдя на утренний
воздух, он стал глубоко дышать.
- Дышите полной грудью, - посоветовал он. - После ночи, проведенной в
таком месте, у кого угодно начнется горячка. Подумать только, что три
взрослых человека... Господи, иногда мне кажется, что все мы дети, кроме
самих детей. Но сегодня - последний день. К полудню он выйдет оттуда
свободным человеком - вам это ясно?
Они шли свежим, солнечным утром под мягким, высоким небом. Высоко в
голубизне с юго-запада плыли пышные облачка, прохладный легкий ветерок
трепал акации, с которых давно опали цветы.
- Даже не знаю, как мне расплачиваться с вами, - сказала женщина.
- Оставьте. Я уже вознагражден. Вы не поймете, но моя душа отбыла срок,
тянувшийся сорок три года. Сорок три. В полтора раза больше, чем вы прожили
на свете. Так что, видите, безрассудство, как и бедность, само заботится о
себе.
- А знаете, что он... что...
- Оставьте же. Ли очнется и от этого. Бог временами бывает неразумен,
но по крайней мере он джентльмен. Вы этого не знали?
- Я всегда думала о Нем как о мужчине, - сказала женщина.
Звонок уже звонил, когда Хорес шел площадью к зданию суда. Площадь была
уже забита машинами и фургонами, люди в комбинезонах и хаки медленно
заполняли готический вестибюль здания. Когда он поднимался по лестнице, часы
на башенке пробили девять.
Широкие створчатые двери на верху узкой лестницы были распахнуты.
Оттуда доносилась неторопливая суета рассаживающихся людей. Хорес видел их
головы над спинками стульев - лысые и седые, косматые и со свежими кромками
над загорелой шеей, напомаженные головы над городскими воротничками и
дамские шляпки с цветами и без цветов.
Шум голосов и движений относило ровным, тянущим в дверь сквозняком.
Воздух входил в окна и проносился над головами и спинами к стоящему в дверях
Хоресу, вбирая в себя запах табака, застарелого пота, земли и характерный
запах судебных залов: затхлый запах иссякших страстей и алчности, споров и
горечи, упрямо держащийся с каким-то грубым постоянством из-за отсутствия
чего-либо лучшего. Окна выходили на балконы с изогнутыми портиками. В них
задувал ветер, неся с собой чириканье воробьев и воркование голубей,
гнездящихся под свесом крыши, время от времени гудок автомобиля с
площади взвивался и тонул в гулком топоте ног на лестнице и в коридоре.
Судьи на месте не было. Чуть в стороне от его стола Хорес увидел черные
волосы и загорелое, изможденное лицо Гудвина, рядом с ним серую шляпку
женщины. По другую сторону стола сидел, ковыряясь в зубах, какой-то человек
с длинным, бледным носом. Череп его густо покрывали жесткие вьющиеся волосы,
редеющие над небольшой лысиной. Одет он был в светло-коричневый костюм,
подле него лежали элегантный кожаный портфель и соломенная шляпа с
коричневой лентой, ковыряя в зубах, он лениво поглядывал в окно через головы
сидящих. Хорес замер в дверях.
- Это адвокат, - сказал он. - Еврей-адвокат из Мемфиса.
Потом взглянул на затылки людей, стоящих вокруг стола, где обычно
находились свидетели.
- Я заранее знаю, что увижу, - сказал он. - Она будет в черной шляпке.
Хорес зашагал по проходу. Из-за балконного окна, где, казалось, звонил
звонок и где под крышей гортанно ворковали голуби, донесся голос судебного
пристава:
"Высокочтимый суд округа Йокнапатофа открыт согласно закону..."
Темпл была в черной шляпке. Секретарю пришлось дважды вызывать ее к
свидетельскому месту. Через некоторое время Хорес осознал, что к нему с
легким раздражением обращается судья:
- Это ваша свидетельница, мистер Бенбоу?
- Да, ваша честь.
- Желаете, чтобы ее привели к присяге и занесли показания в протокол?
- Да, ваша честь.
За окном, над которым неторопливо сновали голуби, по-прежнему
раздавался голос пристава, монотонный, назойливый и бесстрастный, хотя
звонок уже стих.
XXVIII
Окружной прокурор взглянул на присяжных.
- Я предъявляю в качестве вещественного доказательства этот предмет,
обнаруженный на месте преступления.
Он держал в руке кукурузный початок. Его, казалось, обмакнули в
темно-коричневую краску.
- Этот предмет не предъявлялся ранее потому, что до показаний жены
обвиняемого, только что зачитанных по протоколу, его отношение к делу было
не совсем ясно.
Вы слышали заключения химика и гинеколога - который, как вам,
джентльмены, известно, является авторитетом в священнейших делах,
относящихся к священнейшей на свете вещи: женственности, - и он сказал, что
тут пахнет уже не виселицей, а бензиновым костром...
- Протестую! - заявил Хорес. - Обвинение пытается склонить...
- Протест принят, - объявил судья. - Мистер секретарь, вычеркните
фразу, начинающуюся словами "и он сказал". Мистер Бенбоу, можете указать
присяжным не принимать ее во внимание. Мистер окружной прокурор,
придерживайтесь сути дела.
Окружной прокурор поклонился. Потом повернулся к сидящей на
свидетельском месте Темпл. Из-под ее черной шляпки выбивались, словно комки
канифоли, тугие рыжие кудри. На шляпке красовалось украшение из горного
хрусталя. На обтянутых черным атласом коленях лежала платиновая сумочка.
Распахнутое светло-коричневое пальто обнажало пурпурный бант на плече. Руки
неподвижно застыли на коленях ладонями вверх. Длинные белые ноги были
закинуты в сторону и расслаблены в лодыжках, туфли с блестящими пряжками
лежали на боку, словно пустые. Над рядами сосредоточенных лиц, белых и
бледных, словно брюхо дохлой рыбы, она сидела в независимой и вместе с тем
раболепной позе, устремив взгляд на что-то в глубине зала. Лицо ее было
совершенно бледным, пятна румян походили на бумажные кружки, приклеенные к
скулам, губы, раскрашенные в форме безупречного смертоносного лука,
напоминали что-то символическое и вместе с тем загадочное, тоже вырезанное
из пурпурной бумаги и приклеенное к лицу.
Окружной прокурор встал перед ней.
- Как вас зовут?
Темпл не ответила. Слегка передвинула голову, словно он мешал ей
смотреть, и пристально уставилась на что-то в глубине зала.
- Как вас зовут? - повторил он, тоже передвинувшись и снова встав перед
ее взглядом. Губы Темпл шевельнулись.
- Громче, - сказал окружной прокурор. - Говорите смело. Вам никто не
причинит вреда. Пусть эти добрые люди, отцы и мужья, выслушают все, что вы
скажете, и воздадут за причиненное вам зло.
Судья, вскинув брови, поглядел на Хореса. Но Хорес не шевельнулся. Он
сидел, склонив голову и положив на колени сжатые кулаки.
- Темпл Дрейк, - ответила свидетельница.
- Сколько вам лет?
- Восемнадцать.
- Где вы живете?
- В Мемфисе, - ответила она еле слышно.
- Говорите погромче. Эти люди не причинят вам вреда. Они здесь для
того, чтобы воздать за причиненное вам зло. Где вы жили до отъезда в Мемфис?
- В Джексоне.
- У вас там родные?
- Да.
- Продолжайте. Скажите этим добрым людям...
- Отец.
- Ваша мать умерла?
- Да.
- У вас есть сестры?
- Нет.
- Вы единственная дочь у отца?
Судья вновь поглядел на Хореса; тот снова не шевельнулся.
- Да.
- Где вы находились с двенадцатого мая сего года?
Темпл чуть склонила голову набок, словно пытаясь разглядеть что-то за
спиной прокурора. Он снова встал в поле ее зрения. И она снова стала глядеть
на него, отвечая, как попугай.
- Ваш отец знал, где вы?
- Нет.
- Где, по его мнению, вы находились?
- Он считал, что в университете.
- Значит, вы скрывались, потому что с вами что-то случилось и вы не
смели...
- Протестую! - заявил Хорес. - Этот вопрос является...
- Протест принят! - объявил судья. - Я уже собирался предупредить вас,
мистер окружной прокурор, но подсудимый почему-то не возражал.
Окружной прокурор поклонился в сторону судейского кресла. Потом
повернулся к Темпл и снова завладел ее взглядом.
- Где вы были утром двенадцатого мая?
- В амбаре.
Весь зал шумно вздохнул. Вошло несколько новых людей, они встали тесной
кучкой у задней стены. Темпл снова чуть склонила голову набок. Окружной
прокурор опять перехватил ее взгляд и завладел им. Сделал полуоборот и
указал на Гудвина.
- Видели вы этого человека раньше?
Темпл смотрела на окружного прокурора, лицо ее было совершенно
неподвижным, пустым. С близкого расстояния ее глаза, два пятна румян и рот
казались пятью бессмысленными предметами на блюдечке в форме сердца.
- Смотрите, куда я указываю.
- Да.
- Где вы его видели?
- В амбаре.
- Что вы делали в амбаре?
- Пряталась.
- От кого прятались?
- От него.
- От этого человека? Смотрите, куда я указываю.
- Да.
- Но он нашел вас?
- Да.
- Был там еще кто-нибудь?
- Был Томми. Он сказал...
- Томми находился в амбаре или снаружи?
- Снаружи, у двери. Наблюдал. Он сказал, что пустит...
- Минутку. Вы просили его никого не пускать?
- Да.
- И он запер дверь снаружи?
- Да.
- Но Гудвин вошел?
- Да.
- Было у него что-нибудь в руке?
- У него был пистолет.
- Томми пытался остановить его?
- Да. Он сказал, что...
- Подождите. Что он сделал с Томми?
Темпл уставилась на прокурора.
- У Гудвина в руке был пистолет. Что он сделал с Томми?
- Застрелил.
Окружной прокурор отступил в сторону. Взгляд Темпл тут же устремился в
глубь зала в замер. Окружной прокурор тут же вернулся на место и встал перед
ее взором. Она повела головой; он перехватил ее взгляд, завладел им и поднял
окрашенный початок перед ее глазами.
- Вы уже видели этот предмет раньше?
- Да.
Окружной прокурор повернулся.
- Ваша честь и уважаемые джентльмены, вы слышали ужасную, невероятную
историю, рассказанную этой девушкой; вы видели вещественное доказательство и
слышали заключение врача; я не стану больше подвергать это исстрадавшееся
беззащитное дитя мучениям...
Он умолк; все как один повернули головы и смотрели, как по проходу к
судейскому месту идет человек. Он шел степенно, сопровождаемый неотрывными
взглядами с маленьких белых лиц, неторопливым шуршанием воротничков. У него
были аккуратно подстриженные седые волосы и усы - полоска кованого серебра
на смуглой коже. Под глазами виднелись небольшие мешки. Легкое брюшко
облегал безупречно отглаженный льняной костюм. В одной руке старик держал
панамскую шляпу, в другой - изящную черную трость. Не глядя ни на кого, он
степенно шагал по проходу среди медленно воцарявшейся, похожей на долгий
вздох тишины. Прошел, мимо свидетельского места, даже не взглянув на
свидетельницу, неотрывно глядящую на что-то в глубине зала, пересек линию ее
взора, словно бегун, рвущий на финише ленточку, и остановился перед
барьером, над которым, опершись руками о стол, поднялся судья.
- Ваша честь, - обратился к нему старик, - эта свидетельница уже может
быть свободна?
- Да, сэр судья, - ответил председательствующий, - да, сэр. Подсудимый,
вы не настаиваете...
Старик медленно повернулся, возвышаясь над затаенными дыханиями, над
маленькими белыми лицами, и взглянул на шестерых людей, сидящих на скамье
присяжных. Свидетельница позади него не шевелилась. Она застыла в дурманной
неподвижности, уставясь отуманенным взглядом поверх лиц в глубину зала.
Старик повернулся к ней и протянул руку. Темпл не шевельнулась. Весь зал
шумно вздохнул и снова затаил дыхание. Старик коснулся ее руки. Она
повернулась к нему, ее пустые глаза слились в сплошные зрачки над тремя
жгучими красными пятнами. Вложила свою руку в его, поднялась и снова
воззрилась в глубину зала, платиновая сумочка, соскользнув с колен, тонко
звякнула о пол. Старик носком блестящего ботинка отшвырнул сумочку к
плевательнице, в угол, где скамья присяжных соединялась с судейским местом,
и медленно свел Темпл с помоста. Когда они двинулись по проходу, весь зал
вздохнул снова.
На середине прохода девушка остановилась, стройная в своем элегантном
расстегнутом пальто, с застывшим пустым лицом, затем пошла дальше, старик
вел ее за руку. Они шли по. проходу, он, выпрямясь, шагал рядом с ней среди
неторопливого шороха воротничков, не глядя по сторонам. Девушка снова
остановилась. Стала съеживаться, тело ее медленно выгибалось назад, рука,
сжатая пальцами старика, напряглась. Старик наклонился к ней и что-то
сказал; она двинулась снова с застенчивой и экстатичной униженностью. У
выхода неподвижно застыли навытяжку четверо молодых людей. Они стояли, как
солдаты, пока отец с дочерью не подошли к ним. Тут они встрепенулись и,
окружив обоих плотным кольцом, так, что девушка скрылась за ними, зашагали к
выходу. Там они снова остановились; видно было, как в самых дверях девушка,
опять съежась, прижалась к стене, и вновь стала выгибаться. Казалось, она не
хочет идти дальше, но пять фигур снова заслонили ее, и плотная группа снова
пошла, миновала двери и скрылась. Весь зал выдохнул: глухой шум усиливался,
словно ветер. Медленно нарастая, он несся долгим порывом над длинным столом,
где сидели подсудимый и женщина с ребенком, Хорес, окружной прокурор и
мемфисский адвокат, обдавал скамью присяжных и бился о судейское место.
Мемфисский адвокат сидел развалясь и рассеянно глядя в окно. Ребенок
мучительно захныкал.
- Тихо, - сказала женщина. - Шшшш.
XXIX
Присяжные совещались восемь минут. Когда Хорес вышел из здания суда,
день клонился к вечеру. Фургоны разъезжались, некоторым из них предстояло
двенадцать-шестнадцать миль проселочной дороги. Нарцисса дожидалась брата в
машине. Он медленно возник среди людей в комбинезонах; в машину влез
по-старчески неуклюже, с искаженным лицом.
- Хочешь домой? - спросила Нарцисса.
- Да, - ответил Хорес.
- Я спрашиваю, в дом или домой?
- Да, - ответил Хорес.
Нарцисса сидела за рулем, мотор работал. Она поглядела на брата, на ней
было темное платье со строгим белым воротничком и темная шляпка.
- Куда?
- Домой, - сказал Хорес. - Все равно. Только домой.
Они проехали мимо тюрьмы. Вдоль забора толпились бродяги, фермеры,
уличные мальчишки и парни, шедшие из здания суда за Гудвином и помощником
шерифа. У ворот, держа; на руках ребенка, стояла женщина в серой шляпке с
вуалью.
- Встала там, где он может видеть ее из окон, - сказал Хорес. - И я
чувствую запах ветчины. Наверно, он будет есть ветчину, пока мы не доедем.
И заплакал, сидя в машине рядом с сестрой. Сестра вела уверенно, не
быстро. Вскоре они выехали за город, и с обеих сторон потянулись мимо
тучные, уходящие вдаль ряды молодого хлопчатника. Вдоль идущей в гору дороги
кое-где еще белела акация.
- Она еще длится, - сказал Хорес. - Весна. Можно даже подумать, в этом
есть какой-то смысл.
Хорес остался ужинать. Ел он много.
- Пойду приготовлю тебе комнату, - очень мягко сказала сестра.
- Хорошо, - сказал Хорес. - Очень мило с твоей стороны.
Нарцисса вышла. Кресло мисс Дженни стояло на подставке с прорезями для
колес.
- Очень мило с ее стороны, - сказал Хорес. - Я, пожалуй, выйду выкурю
трубку.
- С каких это пор ты перестал курить здесь? - спросила мисс Дженни.
- Да, - сказал Хорес. - Было с ее стороны очень мило. Он вышел на
веранду.
- Я собирался остаться здесь.
Хорес смотрел, как идет по веранде, потом топчет облетевшие робко
белеющие цветы акаций; из железных ворот он вышел на шоссе. Когда прошел с
милю, возле него притормозила машина, водитель предложил подвезти.
- Я гуляю перед ужином, - ответил Хорес. - Сейчас поверну назад.
Пройдя еще с милю, он увидел огни города, тусклое, низкое, скупое
зарево. По мере приближения оно становилось все ярче. На подходе к городу
Хорес услышал шум, голоса. Потом увидел людей, беспокойную массу,
заполняющую улицу и мрачный плоский двор, над которым маячил прямоугольный
корпус тюрьмы со щербинами окон. Во дворе под зарешеченным окном какой-то
человек без пиджака, хрипло крича и жестикулируя, взывал к толпе. У окна
никого не было.
Хорес пошел к площади. Среди стоящих вдоль тротуара коммивояжеров
находился шериф - толстяк с тупым, широким лицом, скрадывающим озабоченное
выражение глаз.
- Ничего они не сделают, - говорил он. - Слишком много болтовни. Шуму.
И слишком рано. Когда намерения серьезные, толпе не нужно столько времени на
разговоры. И она не примется за свое у всех на виду.
Толпа оставалась на улице допоздна. Однако вела себя очень тихо.
Казалось, большинство людей пришло поглазеть на тюрьму и зарешеченное окно
или послушать человека без пиджака. Вскоре тот замолчал. Тогда все стали
расходиться, кто назад к площади, кто домой, и наконец под дуговой лампой у
входа на площадь осталась лишь небольшая кучка людей, среди них находились
два временно назначенных помощника шерифа и ночной полицейский в широкой
светлой шляпе, с фонариком, часами и пистолетом.
- Расходитесь по домам, - сказал он. - Представление окончено.
Повеселились, и хватит. Теперь домой, спать.
Коммивояжеры еще посидели на тротуаре перед отелем, среди них был и
Хорес; поезд, идущий на юг, прибывал в час ночи.
- Они что ж, так и спустят ему? - сказал один. - Этот початок? Что у
вас тут за люди? Чем еще их можно расшевелить?
- У нас в городе он и до суда не дошел бы, - сказал другой.
- Даже до тюрьмы, - сказал третий. - Кто она?
- Студентка. Симпатичная. Ты не видел ее?
- Видел. Прямо куколка. Черт. Я обошелся бы без початка.
Потом площадь стихла. Часы пробили одиннадцать; коммивояжеры вошли в
отель, вышел негр-швейцар и повернул стулья к стене.
- Ждете поезда? - спросил он Хореса.
- Да. Сообщение о нем уже есть?
- Идет по расписанию. Но еще целых два часа. Если хотите, прилягте в
комнате для образцов.
- А можно? - спросил Хорес.
- Я провожу вас, - сказал негр.
В этой комнате коммивояжеры демонстрировали свои товары. Там стояла
софа. Хорес выключил свет и лег. Ему были видны деревья вокруг здания суда и
одно крыло, высящееся над пустой и тихой площадью. Но люди не спали. Он
чувствовал эту бессонность, чувствовал, что люди в городе не смыкают глаз.
- Все равно, я не смог бы уснуть, - сказал он себе.
Хорес слышал, как часы пробили двенадцать. Потом - возможно, прошло
полчаса, возможно, больше - услышал, что кто-то пронесся под окном и побежал
дальше. Ноги бегущего стучали громче, чем конские копыта, оглашая гулким
эхом пустую площадь, тихое, отведенное для сна время. И Хорес слышал уже не
один звук, теперь в воздухе появилось нечто иное, поглотившее топот бегуна.
Пробираясь по коридору к лестнице, он не сознавал, что бежит, пока не
услышал за дверью голос: "Огонь! Это..." Потом голос стал не слышен.
- Я напугал его, - сказал Хорес. - Наверно, человек только что из
Сент-Луиса и еще не привык к такому.
Он выскочил на улицу. Там уже стоял владелец отеля в нелепом виде:
полный мужчина, поддерживающий на животе брюки, подтяжки болтались под
ночной рубашкой, взъерошенные космы беспорядочно вздымались над лысиной;
мимо отеля пробежали трое. Казалось, они возникли из ниоткуда, появились из
ничего уже полностью одетыми и бегущими по улице.
- Пожар, - сказал Хорес. Он видел зарево; на его фоне зловещим силуэтом
чернела тюрьма.
- Это на пустыре, - сказал владелец, подтягивая брюки. - Я не могу
пойти туда, потому что за конторкой никого нет.
Хорес побежал. Впереди он видел еще несколько бегущих фигур,
сворачивающих в проулок возле тюрьмы; потом услышал рев огня, яростный рев
горящего бензина. Свернул в проулок. Увидел яркое пламя посреди пустыря, где
в базарные дни привязывали фургоны. На фоне пламени мелькали кривляющиеся
темные силуэты; он слышал крики запыхавшихся людей; сквозь внезапно
образовавшуюся брешь увидел, как весь охваченный пламенем человек повернулся
и побежал, не выпуская взорвавшийся с ослепительной вспышкой пятигаллоновый
бидон.
Хорес ворвался в толпу, в круг, образовавшийся посреди пустыря. С одной
стороны круга доносились вопли человека, в руках у которого взорвался бидон,
но из центра костра не доносилось ни звука. Теперь к костру нельзя было
приблизиться; из раскаленной добела массы, в которой виднелись остатки
столбов и досок, длинными ревущими языками вырывалось пламя. Хорес метался
среди толпы; его хватали, но он не замечал этого; переговаривались, но он не
слышал голосов.
- Его адвокат.
- Защищал. Хотел обелить.
- Бросить и его туда. Там еще хватит огня, чтобы спалить адвоката.
- Сделать с адвокатом то же, что и с ним. Что он сделал с ней. Только
не початком. Он пожалеет, что это не початок.
Хорес не слышал их. Не слышал воплей обожженного. Не слышал огня, хотя
пламя, словно живя своей жизнью, продолжало вздыматься, неослабно и
беззвучно: яростный гул, будто во сне, безмолвно ревел из немой пустоты.
XXX
В Кинстоне пассажиров на вокзале встречал худощавый сероглазый старик с
нафабренными усами, владелец семиместной машины. В прежние дни, до того, как
город стал лесопромышленным, он, сын одного из первых поселенцев, был
плантатором и землевладельцем. Потом из-за легкомыслия и жадности лишился
своих владений и стал совершать рейсы на экипаже от вокзала в город и
обратно, с нафабренными усами, в цилиндре и поношенном длиннополом сюртуке,
рассказывая по пути коммивояжерам, как был раньше вождем кинстонского
общества; теперь он стал его возницей.
Когда эра лошадей миновала, он купил автомобиль и продолжал выезжать к
поездам. По-прежнему фабрил усы, хотя цилиндр сменился кепкой, а сюртук -
серым пиджаком в красную полоску.
- Вот и вы, - сказал старик, когда Хорес сошел с поезда. - Кладите вещи
в машину.
Он сел за руль. Хорес уселся на переднее сиденье рядом.
- Вам бы приехать предыдущим поездом, - сказал старик.
- Предыдущим?
- Она прикатила утром. Ваша супруга. Я отвез ее домой.
- А, - сказал Хорес. - Она дома?
Старик завел мотор, отъехал назад и развернулся. Машина у него была
хорошая, мощная, с легким управлением.
- А когда вы ждали ее?.. - Они тронулись. - Я помню в Джефферсоне то
место, где сожгли этого типа. Вы, наверное, видели, как все произошло?
- Да, - ответил Хорес. - Да. Я слышал об этом.
- Поделом ему, - сказал водитель. - Мы должны защищать наших девушек.
Самим могут понадобиться.
Они развернулись и поехали по улице. На углу горел дуговой фонарь.
- Я сойду здесь, - сказал Хорес.
- Подвез бы вас прямо к дверям, - сказал водитель.
- Сойду здесь, - сказал Хорес. - Чтобы вам не разворачиваться.
- Как угодно, - сказал водитель. - Плата все равно та же самая.
Хорес вылез и взял свой чемодан; водитель даже не потянулся к нему.
Автомобиль уехал. Хорес поднял чемодан, простоявший десять лет в чулане у
сестры, привез он его в город в то утро, когда сестра спросила фамилию
окружного прокурора.
Дом у него был новый, с просторными газонами, клены и топольки, которые
он посадил сам, еще не разрослись. Подходя к дому, Хорес увидел в окне жены
розовые шторы. Он вошел с заднего хода, подошел к ее двери и заглянул в
комнату. Жена лежала в постели, читая широкоформатный журнал с яркой
обложкой. На лампе был розовый абажур. На столе лежала коробка шоколадных
конфет.
- Я вернулся, - сказал Хорес.
Жена взглянула на него поверх журнала.
- Запер заднюю дверь? - спросила она.
- Да, я так и знал, что ее не будет, - сказал Хорес. - Ты еще...
- Что "еще"?
- Маленькая Белл. Ты не звонила...
- Чего ради? Она в гостях, на вечеринке. А что? Зачем ей менять свои
планы, отказываться от приглашения?
- Да, - сказал Хорес, - я так и знал, что ее не будет. А ты...
- Я говорила с ней позавчера вечером. Иди запри заднюю дверь.
- Да, - сказал Хорес. - Конечно. - С ней ничего не случилось. Я
только...
Телефон стоял на столе в темном коридоре. Номер оказался сельским;
пришлось ждать. Хорес сидел у аппарата. Дверь в конце коридора он оставил
приоткрытой. Сквозь нее доносились смутные тревожные напевы летней ночи.
- Ночью старикам тяжело, - тихо сказал Хорес, не опуская трубки. -
Летние ночи тяжелы для них. Нужно что-то предпринять. Издать какой-то закон.
Белл окликнула его из комнаты, по голосу было слышно, что она лежит.
- Я звонила ей позавчера вечером. Чего тебе беспокоить ее?
- Знаю, - ответил Хорес. - Я недолго.
Он держал трубку, глядя на дверь, в которую задувал какой-то странный,
тревожащий ветерок. Начал повторять вслух цитату из когда-то прочитанной
книги: "Все реже будет наступать покой. Все реже будет наступать покой".
Телефон ответил.
- Алло! Алло! Белл? - заговорил Хорес.
- Да? - ответил ее голос, тихий и тонкий. - Что такое? Что-нибудь
случилось?
- Нет-нет, - сказал Хорес. - Я только хотел поздороваться с тобой и
пожелать доброй ночи.
- Что? В чем дело? Кто говорит?
Хорес, сидя в темном коридоре, сжал трубку.
- Это я, Хорес. Хорес. Я только хотел...
В трубке раздалось какое-то шарканье; было слышно дыхание Белл. Потом
чей-то мужской голос произнес:
- Алло, Хорес; пошел бы ты...
- Замолчи! - послышался голос Маленькой Белл, тонкий и слабый; Хорес
вновь услышал шарканье; наступила мертвая пауза.
- Перестань! - послышался голос Маленькой Белл. - Это Хорес! Я живу
вместе с ним!
Хорес прижал трубку к уху. Голос Маленькой Белл был спокоен, холоден,
сдержан, независим.
- Алло? Хорес. У мамы все в порядке?
- Да. У нас все в порядке. Я только хотел сказать тебе...
- А. Доброй ночи.
- Доброй ночи. Тебе там весело?
- Да. Да. Я завтра напишу. Мама получила мое письмо?
- Не знаю. Я только что...
- Может, я забыла его отправить. Но завтра не забуду. Завтра напишу.
Это все?
- Да. Я только хотел...
Хорес положил трубку; гудение в ней смолкло. Свет падал в коридор из
комнаты, где лежала Белл.
- Запри заднюю дверь, - приказала она.
XXXI
По пути к матери в Пенсаколу Лупоглазый был арестован в Бирмингеме за
убийство полицейского в маленьком алабамском городке, произошедшее
семнадцатого июня. Арестовали, его в августе. Семнадцатого июня вечером
Темпл проезжала мимо него, сидящего в машине у придорожного ресторана, в ту
ночь был убит Рыжий.
Лупоглазый каждое лето навещал мать. Она считала, что сын служит ночным
администратором в одном из мемфисских отелей.
Мать его была дочерью содержательницы пансиона. Отец - профессиональным
штрейкбрехером, трамвайная компания наняла его, чтобы сорвать забастовку
1900-го года. Мать в то время работала в универмаге в центре города. Три
вечера подряд она возвращалась домой, сидя рядом с вагоновожатым, водил этот
вагон отец Лупоглазого. Однажды вечером штрейкбрехер сошел вместе с ней и
проводил домой.
- Тебя не уволят? - спросила она.
- Кто? - сказал штрейкбрехер. Они шли рядом. Он был хорошо одет. -
Другие тут же возьмут меня. И они это знают.
- Кто тебя возьмет?
- Забастовщики. Мне все равно, для кого водить трамвай. Что один, что
другой. Только лучше бы ездить по этому маршруту в это же время.
Они шли рядом.
- Ты шутишь, - сказала она.
- Нет, разумеется. Он взял ее под руку.
- Тебе, наверно, точно так же все равно, что жениться на одной, что на
другой, - сказала она.
- Кто тебе сказал? - спросил он. - Эти гады болтали обо мне?
Через месяц она сказала ему, что они должны пожениться.
- Как это должны? - спросил он.
- Я не могу сказать дома. Мне придется уйти. Не могу.
- Ну, не расстраивайся. Я охотно. Все равно каждый вечер проезжаю
здесь.
Они поженились. Вечерами он проезжал мимо. Названивал. Иногда заходил
домой. Деньги отдавал ей. Матери ее он нравился. По воскресеньям в обеденное
время являлся с шумом, окликая жильцов, даже уже седых, по имени. Потом
однажды не вернулся; трамвай, проезжая, больше не звонил. Забастовка к тому
времени уже кончилась. На Рождество жена получила от него открытку из
какого-то городка в Джорджии; на картинке были изображены колокол и тисненый
позолоченный венок. На обороте было написано: "Ребята собираются устроить
это и здесь. Только здешний народ ужасно тупой. Наверно, будем разъезжать,
пока не нападем на хороший город, ха-ха". Слово "нападем" было подчеркнуто.
Через три недели после бракосочетания у нее обнаружилась болезнь. Она
была уже беременна. К врачу не пошла, одна старая негритянка объяснила ей, в
чем дело. Лупоглазый родился в день Рождества, когда пришла открытка. Сперва
решили, что он слепой. Потом оказалось, что нет, однако говорить и ходить он
научился лишь к четырем годам. Тем временем второй муж ее матери, невысокий,
хмурый человек с густыми усами - он чинил сломанные ступеньки, прохудившиеся
трубы и прочее, - как-то вышел с подписанным незаполненным чеком, чтобы
уплатить мяснику двадцать долларов. И не вернулся назад. Забрал из банка все
сбережения жены, тысячу четыреста долларов, и скрылся.
Дочь по-прежнему работала в центре города, а мать нянчила ребенка.
Как-то один из жильцов, возвратясь домой, обнаружил в своей комнате пожар.
Он погасил огонь; а через неделю заметил, что из его мусорной корзины
поднимается удушливый дым. Бабушка нянчила ребенка. Повсюду носила его с
собой. Однажды вечером она исчезла. Все жильцы поднялись. Кто-то из соседей
включил пожарный сигнал, и пожарные нашли бабушку на чердаке, она
затаптывала горящую пригоршню древесных стружек, рядом на брошенном матраце
спал ребенок.
- Эти гады хотят убить его, - заявила старуха. - Они подожгли дом.
На другой день все жильцы съехали. Молодая женщина бросила работу. И
все время сидела дома.
- Вышла бы подышать воздухом, - говорила бабка.
- Мне хватает воздуха, - отвечала дочь.
- Пошла бы купила продуктов, - говорила мать. - Посмотрела бы, купила
подешевле.
- Мы и так покупаем дешево.
Дочь следила за всеми печами; в доме не было ни одной спички. Несколько
штук она прятала в наружной стене за вынимающимся кирпичом. Лупоглазому
тогда было три года. Выглядел он годовалым, хотя ел уже хорошо. Доктор велел
матери кормить его яйцами, приготовленными на оливковом масле. Однажды
едущий на велосипеде рассыльный бакалейщика резко затормозил и упал. Из
пакета что-то потекло.
- Это не яйца, - сказал рассыльный. - Видите? Разбилась бутылка с
оливковым маслом.
- Покупали бы в жестяных банках, - сказал рассыльный. - Он все равно не
заметит разницы. Я привезу вам другую бутылку. Только почините ворота.
Хотите, чтобы я сломал себе шею?
До шести часов он не вернулся. Стояло лето. В доме не было ни огня, ни
спичек.
- Я вернусь через пять минут, - сказала дочь.
Бабка наблюдала за ней, пока она не скрылась. Потом завернула ребенка в
легкое одеяло и вышла. Улица их проходила рядом с главной, где находились
продовольственные магазины, богатые люди в автомобилях останавливались там
по пути домой и делали покупки. Когда бабка дошла до угла, у обочины
притормозила машина. Оттуда вылезла женщина и направилась в магазин,
шофер-негр остался за рулем. Бабка подошла к машине.
- Мне нужно полдоллара, - сказала она.
Негр взглянул на нее.
- Чего?
- Полдоллара. Мальчишка разбил бутылку.
- А, - сказал негр. Полез в карман. - Как это понимать? Она послала вас
сюда за деньгами?
- Мне нужно полдоллара. Он разбил бутылку.
- Раз так, я, пожалуй, пойду туда, - сказал негр. - Наверно, вы
замечали, что старые клиенты, такие, как мы, платят за все, что берут.
- Полдоллара, - сказала бабка. Негр дал ей полдоллара и вошел в
магазин. Бабка проводила его взглядом. Потом положила ребенка на сиденье
машины и пошла вслед за негром. Это был магазин самообслуживания, вдоль
барьера медленно двигалась очередь. Негр стоял возле женщины, вылезшей из
машины. Бабка видела, как та передала негру несколько бутылок соуса и
кетчупа.
- Это будет доллар с четвертью, - сказала бабка.
Негр отдал ей деньги. Она взяла их и отошла в другой конец зала.
Обнаружила там бутылку итальянского оливкового масла с ценником.
- Остается еще двадцать восемь центов, - сказала бабка и пошла вдоль
полок, приглядываясь к ценникам, пока не нашла одного с надписью "двадцать
восемь". В упаковке лежало семь кусков банного мыла. Из магазина она вышла с
двумя свертками. На углу стоял полицейский.
- У меня кончились спички, - сказала она ему.
Полицейский полез в карман.
- Чего ж не купили там? - спросил он.
- Да вот, забыла. Знаете, как это в магазине с ребенком.
- Где же ребенок? - спросил полицейский.
- Сдала в счет уплаты, - ответила бабка.
- Вас бы на эстраду, - сказал полицейский. - Сколько спичек нужно? У
меня всего одна или две.
- Одну, - сказала бабка. - Я всегда развожу огонь с одной.
- На эстраду бы вас, - сказал полицейский. - Там бы весь дом разнесли.
- Да, - сказала бабка. - Я разнесу.
- Это какой? - взглянул он на нее. - Богадельню?
- Разнесу, - сказала бабка. - Завтра прочтете в газетах. Надеюсь, там
не переврут моего имени.
- А что у вас за имя? Кальвин Кулидж?
- Нет, сэр. Это мой мальчик.
- А-а. Так вот почему у вас столько хлопот с покупками. На эстраду бы
вас... Двух спичек хватит?
Пожарных вызывали по этому адресу уже трижды, так что они не спешили.
Первой там появилась дочь. Дверь оказалась заперта; когда пожарные прибыли и
выломали ее, весь дом был охвачен пламенем. Бабка высовывалась из верхнего
окна, откуда уже вился дым.
- Гады, - сказала она. - Думали, смогут добраться до него. Но я
сказала, что задам им. Так и сказала.
Мать думала, что Лупоглазый тоже погиб. Ее пришлось держать, пока лицо
кричащей бабки не исчезло в дыму и остов дома не рухнул; только тогда
женщина и полицейский с ребенком на руках нашли ее: молодую женщину с
безумным лицом, не закрывающую рта, глядящую на ребенка отсутствующим
взглядом и неторопливо закручивающую обеими руками распущенные волосы.
Полностью она так и не оправилась. Из-за тяжелой работы, недостатка свежего
воздуха и отдыха, болезни - наследства беглого мужа, мать не смогла вынести
такого потрясения, и временами ей опять казалось, что ребенок погиб, хотя
она при этом держала его на руках и напевала над ним.
Лупоглазый еле выжил. До пяти лет у него совсем не росли волосы, к
этому возрасту он был уже чем-то вроде питомца одного лечебного учреждения:
недорослый, слабый ребенок с таким нежным желудком, что малейшее отклонение
от предписанной врачом строгой диеты вызывало у него судороги.
- Алкоголь убьет его как стрихнин, - сказал врач. - И он никогда не
станет мужчиной в полном смысле слова. Прожить может довольно долго. Но
взрослее, чем теперь, не будет.
Говорил это он той женщине, что нашла ребенка в своей машине, когда
бабка сожгла дом, по ее настоянию Лупоглазый находился под присмотром врача.
На вторую половину дня и на выходные она приводила его к себе, и он играл
там в одиночестве. Ей пришла мысль устроить для него детский праздник. Она
сказала ему об этом и купила новый костюмчик. Когда наступил день праздника
и гости начали собираться, Лупоглазый куда-то пропал. Наконец служанка
обнаружила, что дверь в ванную заперта. Ребенка окликнули, но он не
отозвался. Послали за слесарем, но тем временем испуганная женщина взломала
дверь топором. Ванная была пуста. Окно распахнуто. Оно выходило на крышу
пристройки, с которой спускалась до земли водосточная труба. А Лупоглазый
исчез. На полу валялась плетеная клетка, где жила пара попугайчиков; рядом с
ней лежали птицы и окровавленные ножницы, которыми он изрезал их заживо.
Через три месяца Лупоглазого по требованию соседки отправили в колонию для
неисправимых детей. Он таким же образом изрезал котенка.
Мать его была нетрудоспособна. Женщина, старавшаяся подружиться с
ребенком, содержала ее, оставляя ей шитье и прочие домашние заботы.
Освободясь, Лупоглазый - за безупречное поведение его выпустили через пять
лет как исправившегося - стал присылать матери два-три письма в год, сперва
из Мобайла, потом из Нового Орлеана, потом из Мемфиса. Каждое лето он
приезжал навестить ее - худощавый, черноволосый, преуспевающий, спокойный и
необщительный, в тесном черном костюме. Сказал ей, что служит ночным
администратором в отеле; что ему приходится разъезжать по делам из города в
город, как врачу или адвокату.
В то лето по пути домой Лупоглазый был арестован за убийство человека,
совершенное в одном городе, в тот самый час, когда он в другом убивал
другого, - он лопатой греб деньги, хотя ему нечего было с ними делать, не на
что тратить, потому что алкоголь убил бы его, словно яд, друзей у него не
было, женщин он не познал ни разу и понимал, что никогда не познает, - и
произнес "Черт возьми", оглядывая камеру в тюрьме города, где был убит
полицейский, его свободная рука (другая была примкнута наручниками к руке
полицейского, который доставил его из Бирмингема) извлекла из кармана
сигарету.
- Пусть вызовет своего адвоката, - сказали надзиратели, - и облегчит
себе душу. Хотите позвонить?
- Нет, - сказал Лупоглазый, его холодные мягкие глаза быстро оглядели
койку, маленькое окошко под потолком, решетчатую дверь, сквозь которую падал
свет. С него сняли наручники; рука Лупоглазого, казалось, извлекла огонек
прямо из воздуха. Он зажег сигарету и щелчком отшвырнул спичку к двери. - На
что мне адвокат? Я ни разу не бывал в... Как называется эта дыра?
Ему сказали.
- Забыл, что ли?
- Теперь уже не забудет, - сказал другой.
- Разве что к утру вспомнит фамилию своего адвоката, - сказал первый.
Лупоглазого оставили курящим на койке. Он слышал, как лязгнула дверь.
Время от времени до него доносились голоса из других камер, где-то пел негр.
Лупоглазый лежал на койке, скрестив ноги в маленьких сверкающих черных
штиблетах.
- Черт возьми, - произнес он.
Наутро судья спросил, нужен ли ему адвокат.
- Зачем? - ответил Лупоглазый. - Я еще вчера сказал, что не был здесь
ни разу в жизни. Не так уж нравится мне ваш город, чтобы попусту тащить сюда
человека. Судья посовещался с приставом и сказал:
- Советую вызвать своего адвоката.
- Ладно, - ответил Лупоглазый. Повернулся и обратился к сидящим в зале:
- Нужна кому-нибудь работенка на один день?
Судья застучал по столу. Лупоглазый повернулся обратно, слегка пожал
узкими плечами и потянулся к карману, где лежали сигареты. Судья назначил
ему защитника, молодого человека, только что окончившего юридический
колледж.
- И вносить залога я не стану, - сказал Лупоглазый. - Кончайте уж
сразу.
- Я бы и не освободил вас под залог, - сказал судья.
- Да? - сказал Лупоглазый. - Ладно, Джек, - бросил он своему адвокату,
- за дело. Мне надо ехать в Пенсаколу.
- Отведите арестованного в тюрьму, - распорядился судья.
Адвокат с важной, вдохновенной миной на отталкивающем лице трещал без
умолку, а Лупоглазый, лежа на койке и сдвинув на глаза шляпу, курил,
неподвижный, как греющаяся змея, если не считать размеренных движений руки с
сигаретой. Наконец он перебил адвоката:
- Знаешь, что? Я не судья. Говори все это ему.
- Но я должен...
- Не бойся. Говори это им. Я ничего не знаю. Я здесь даже не бывал.
Погуляй, остынь.
Процесс длился один день. Полицейский, телефонистка, продавец сигар
давали показания, адвокат опровергал их, вымученно сочетая грубую горячность
с полнейшей некомпетентностью, а Лупоглазый сидел развалясь и поглядывал в
окно поверх голов-присяжных. Время от времени он зевал; его рука потянулась
было к карману, где лежали сигареты, потом остановилась и замерла на черной
ткани костюма, похожая восковой безжизненностью, формой и размером на руку
куклы.
Присяжные совещались восемь минут. Застыв и глядя на Лупоглазого, они
заявили, что он виновен. Лупоглазый, не шевельнувшись, не изменив позы,
глядел на них несколько секунд в тупом молчании.
- Ну, черт возьми, - произнес он.
Судья резко застучал молоточком; полицейский тронул Лупоглазого за
руку.
- Я подам апелляцию, - лепетал адвокат, семеня рядом с ним. - Я буду
бороться во всех инстанциях...
- Будешь, не бойся, - сказал Лупоглазый, укладываясь на койку и зажигая
сигарету. - Но только не здесь. Пошел отсюда. Иди прими таблетку.
Окружной прокурор уже готовился к апелляции, строил планы.
- Удивительное спокойствие, - сказал он. - Обвиняемый воспринял
приговор... Видели, как? Будто слушал песенку и ленился взять в толк,
нравится она ему или нет, а судья называл день, когда его вздернут. Должно
быть, мемфисский адвокат уже вертится у дверей Верховного суда и только ждет
телеграммы. Я их знаю. Эти убийцы делают из суда посмешище, и даже если мы
добиваемся обвинительного приговора, все понимают, что он не останется в
силе.
Лупоглазый позвал надзирателя и дал стодолларовую купюру. Поручил
купить бритвенный прибор и сигарет.
- Сдачу оставь у себя, прокурим все деньги - скажешь.
- Вам, похоже, недолго осталось курить со мной, - сказал надзиратель. -
Теперь у вас будет хороший адвокат.
- Не забудь марку лосьона, - сказал Лупоглазый. - "Эд Пино".
Он произнес "Пай-нод".
Лето стояло хмурое, прохладное. Даже днем в камере было темно, и в
коридоре постоянно горел электрический свет, он падал в решетчатую дверь
широкой тусклой полосой, достигая изножья койки. Надзиратель принес
Лупоглазому стул. Лупоглазый использовал его вместо стола; там лежали
долларовые часики, пачка сигарет и треснутая суповая миска с окурками, сам
он валялся на койке, курил, разглядывая свои ноги, и так шел день за днем.
Блеск его штиблет потускнел, одежда измялась, потому что он лежал не
раздеваясь, так как в камере было прохладно.
Однажды надзиратель сказал:
- Тут кое-кто говорит, что это убийство подстроил шерифов помощник.
Люди знают за ним несколько подлых дел.
Лупоглазый курил, сдвинув на лицо шляпу. Надзиратель сказал:
- Вашу телеграмму могли не отправить. Хотите, я пошлю другую?
Стоя у двери, он видел ступни Лупоглазого, тонкие, черные ноги,
переходящие в хрупкий корпус распростертого тела, шляпу, сдвинутую на
повернутое в сторону лицо, сигарету в маленькой руке. Ноги находились в тени
от тела надзирателя, заслоняющего решетку. Помедлив, надзиратель тихо ушел.
Когда оставалось шесть дней, он вызвался принести журналы, колоду карт.
- Зачем? - сказал Лупоглазый. Впервые за все это время он приподнял
голову и взглянул на надзирателя, глаза на его спокойном, мертвенно-бледном
лице были круглыми, мягкими, как липкие наконечники на детских стрелах.
Потом лег снова. С тех пор надзиратель каждое утро просовывал в дверь
свернутую трубкой газету. Они падали на пол и валялись там, медленно
раскручиваясь от собственной тяжести.
Когда оставалось три дня, приехал мемфисский адвокат. Он без
приглашения сразу же устремился к камере. Надзиратель все утро слышал его
голос, просящий, сердящийся, убеждающий; к полудню адвокат охрип и говорил
почти шепотом:
- Хотите, чтобы вас повесили? Да? Совершаете самоубийство? Так устали
загребать деньгу, что... Вы, самый ловкий...
- Я уже сказал. Хватит.
- И вы допустили, чтобы это вам пришил какой-то мировой судьишка?
Рассказать в Мемфисе - никто не поверит.
- Ну так не рассказывай.
Он лежал, адвокат глядел на него с яростным изумлением.
- Вот же бестолочь, - сказал Лупоглазый. - Черт возьми... Пошел отсюда.
Ты мне не нужен. У меня все в порядке.
Накануне вечером пришел священник.
- Можно я помолюсь с вами? - спросил он.
- Не бойся, - ответил Лупоглазый. - Валяй. Не стесняйся.
Священник опустился на колени возле койки, где Лупоглазый лежал и
курил. Немного погодя услышал, как он встал, прошел по камере и вернулся
обратно. Когда священник поднялся, Лупоглазый лежал и курил. Взглянув в ту
сторону, где раздавались, шаги Лупоглазого, священник увидел на полу вдоль
стены двенадцать линий, проведенных горелыми спичками на равном расстоянии
друг от друга. Две дорожки были заполнены аккуратными рядами окурков. В
третьей лежало два. Перед уходом он видел, как Лупоглазый поднялся, пошел
туда, раздавил еще два и тщательно уложил к лежащим.
В начале шестого священник вернулся. Все дорожки, кроме двенадцатой,
были полны. Двенадцатая была заполнена на три четверти.
Лупоглазый лежал на койке.
- Пора идти? - спросил он.
- Еще нет, - ответил священник. - Попробуйте помолиться, - сказал он. -
Попробуйте.
- Валяй, - сказал Лупоглазый. - Не бойся.
Священник снова опустился на колени. Он слышал, как Лупоглазый
поднялся, прошелся по камере и вернулся на место. В половине шестого пришел
надзиратель.
- Я принес... - Он просунул в решетку сжатый кулак. - Это сдача с той
сотни, что вы... Тут сорок восемь долларов... Постойте; я сосчитаю снова;
точно не помню, но могу дать вам список... там цены...
- Оставь, - сказал Лупоглазый. - Купишь себе обруч.
За ним пришли в шесть. Священник шел с Лупоглазым, поддерживая его под
локоть, и у помоста стал молиться, тем временем приладили веревку и, накинув
ее на лоснящуюся, напомаженную голову Лупоглазого, растрепали ему волосы.
Руки его были связаны, он стал мотать головой, отбрасывая волосы назад, но
всякий раз они снова падали вперед, священник молился, остальные, склонясь,
неподвижно стояли на месте.
Лупоглазый стал короткими рывками вытягивать шею вперед.
- Пссст! - прошипел он, звук этот грубо врезался в бормотанье
священника, - псссст!
Шериф взглянул на него; Лупоглазый перестал дергать шеей и, выпрямясь,
замер, словно удерживал лежащее на голове яйцо.
- Поправь мне волосы, Джек, - сказал он.
- Не бойся, - ответил шериф. - Сейчас поправлю. - И опустил крышку
люка.
Был хмурый день, хмурое лето, хмурый год. Люди ходили по улицам в
пальто. Темпл с отцом прошли в Люксембургском саду мимо сидящих с вязаньем
женщин в шалях, даже крикетисты играли в куртках и кепках, сухой стук шаров
и сумбурные выкрики детей под унылыми каштанами напоминали об осени,
величавой, эфемерной и печальной. Из-за круглой площадки, обнесенной
псевдогреческой балюстрадой с застывшими в движении статуями,
холодно-серыми, как плещущие в бассейн струи фонтана, доносилась негромкая
музыка. Темпл с отцом прошли мимо бассейна, где дети и старик в коричневом
пальто пускали кораблики, снова углубились под деревья и сели. К ним тут же
со старческой торопливостью подошла старуха и взяла с них четыре су.
В павильоне оркестранты в небесно-голубой армейской форме играли
Массне, Скрябина и Берлиоза, напоминающего ломоть черствого хлеба с тонким
слоем искаженного Чайковского, тем временем сумерки обволакивали влажно
блестящие ветви, павильон и темные грибы зонтиков. Медь оркестра гремела
мощно, звучно и, раскатываясь мощными печальными волнами, замирала в густых
зеленых сумерках. Темпл, прикрыв ладонью рот, зевнула, потом достала
пудреницу и принялась разглядывать в зеркальце чье-то угрюмое, недовольное,
печальное лицо. Отец сидел рядом с ней, сложив руки на набалдашнике трости,
жесткая полоска его усов покрылась капельками влаги, словно запотевшее с
мороза серебро. Темпл закрыла пудреницу и, казалось, следила взглядом из-под
новой, щегольской шляпки за волнами музыки, растворяясь в этих медных
звуках, летящих над бассейном, над полукругом деревьев, где на темном фоне
задумчиво стояли в потускневшем мраморе безжизненные невозмутимые королевы,
и дальше, к небу, лежащему распростертым и сломленным в объятьях сезона
дождей и смерти.
