28 марта 2024  14:39 Добро пожаловать к нам на сайт!

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 41 июнь 2015 г.


Литературная критика


Виктор Топоров


Виктор Леонидович Топоров

Родился 9 августа 1946 года в Ленинграде. Родители никогда не жили вместе. Мать, адвокат Зоя Николаевна Топорова (1909—1997), происходила из семьи крещёных петербургских евреев — и её отец, председатель городского арбитражного суда Николай Абрамович Топоров, и дед, Борис Матвеевич Кричевский, были адвокатами, присяжными стряпчими, как и все дяди (один из которых — поэт-символист Юрий Борисович Кричевский, сотрудник журнала «Вестник литературы»). З. Н. Топорова была, среди прочего, защитницей на судебных процессах Иосифа Бродского и Револьта Пименова. Отец, Ефим Фёдорович (Хаим-Лейб Фокич) Бегун (1899—1962), был бундовцем, участником Гражданской войны в Одессе на стороне красных, а поселившись в Ленинграде в начале 1930-х годов также работал адвокатом. В 1964 году Виктор Топоров окончил школу № 297. В 1964—1969 годах учился на филологическом факультете Ленинградского государственного университета, получил диплом германиста. Был автором и редактором рукописного студенческого журнала «Звенья» (1966-68). Переводил английскую, американскую, немецкую, нидерландскую поэзию (Дж. Донн, Дж. Байрон, У. Блейк, П. Б. Шелли, Э. По, Р. Браунинг, О. Уайльд, Р. Киплинг, Г. Мелвилл, Т. С. Элиот, У. Х. Оден, Р. Фрост, И. В. Гёте, К. Брентано, Ф. Ницше, Р. М. Рильке, Г. Бенн, П. Целан, поэты-экспрессионисты, Г. А. Бредеро, Люсеберт, Х. Клаус и другие). Также перевёл романы «Американская мечта» Н. Мейлера, «Шпион, пришедший с холода» Д. Ле Карре (оба в соавторстве с А. К. Славинской) и ряд остросюжетных английских и американских романов. Составил антологию «Сумерки человечества» (1990), однотомник стихов и прозы С. Плат (1993), сборник пьес Т. С. Элиота (1997). Автор-составитель поэтической антологии «Поздние петербуржцы» (1990).

Публиковался в качестве критика в газетах «Независимая газета», «Смена», «Литератор», «Литератор», «Петербургский литератор», «Слово и дело», «День литературы», «Литературная газета», «Культура», «Век», «Петербургский Час пик», «Санкт-Петербургские ведомости», «Столичная вечерняя газета», «Известия»; в журналах — «Литературное обозрение», «Звезда», «Нева», «Постскриптум», «Воскресение», «Свободная мысль», «Век XX и мир», «Среда», «Сеанс» и др.,в интернет-изданиях «Взгляд» и «Свободная пресса». С 1990 года публиковался в качестве общественно-политического обозревателя.

Его схема работы не лишена даже своеобразного психологизма: Топоров старается нащупать в биографии (не в тексте!) автора какие-то больные места, насмешливо обыгрывает их, выставляя на всеобщее обозрение и в случае удачи наслаждаясь публичными страданиями оскорблённого авторского самолюбия. — Анна Голубкова

Литературовед Глеб Морев характеризовал Виктора Топорова как «подвизающегося у нас на ниве примитивной провокации».

С 2000 года по 2005 год являлся главным редактором издательства «Лимбус Пресс» (Санкт-Петербург). С 2004 года В. Топоров был обозревателем «Политического журнала». Активно посещал большое количество окололитературных мероприятий в Санкт-Петербурге.

Скончался 21 августа 2013 года в Санкт-Петербурге.

"Жена, ты девушкой слыла..."

Институт литературного вдовства


Б.Пастернак. Из письма к З.Н.Нейгауз-Пастернак.
"...ты близкая спутница большого русского творчества, лирического в годы социалистического строительства, внутренне страшно на него похожая, - сестра его".

14 мая 1931 г.


В августе 1987 года я впервые на законном основании (контрабандой доводилось проникать туда и раньше) попал на писательский пляж в Коктебеле, тщательно тогда охранявшийся и полномасштабно привилегированный. С только что обретенным по этому поводу душевным равновесием огляделся по сторонам и огорчился увиденному: правда, перелезая через навес, в двух, а то и в одной полоске полупрозрачной материи, с "толстым" журналом в одной руке и пачкой импортных сигарет в другой, на пляж сигали юные, стройные, иногда прелестные и непременно очкастые любительницы изящной словесности, но писательские жены... писательские жены, все без исключения, были не просто некрасивы, но откровенно безобразны, хотя и разнообразно безобразны, да простится мне этот каламбур... "Почему же советские писатели женятся исключительно на уродинах?" - уныло подумал я. И тут же пришел ответ: нет, вовсе не на уродинах они женятся. Просто человек, женившийся на уродине, быстрее становится советским писателем...
Некоторые писательские вдовы, правда, от семидесяти и старше, - сохраняли и в расхристанном виде следы былой красоты. Так что установленная закономерность явно относилась лишь к позднесоветским - или, вернее, послесталинским - десятилетиям. Просматривалась здесь какая-то "тонкая властительная связь" с террором, тем более, что на большинстве нежащихся на пляже писательских дам (они, впрочем, не столько нежились, сколько защищали свои прерогативы, следя за "нелегалками" и требуя у смотрителя изгонять тех из святилища по мере пенетрации) жениться можно было разве что по приговору "тройки".
Жены и вдовы советских писателей увесистых мемуаров, правда, не пишут. Или, во всяком случае, не писали до самых последних лет, когда на голову встало и все остальное. Сочинение мемуаров да и сам статус литературной вдовы - такое оставляли женам, покидая сей мир, писатели не советские, а, согласно остроте, приписанной Сергеем Довлатовым Анатолию Найману, - антисоветские.
Если отвлечься от Лили Брик с ее своеобразными ресурсами, мотивациями и апелляциями, то славу первой вдовы литературного королевства по праву делят третья жена Михаила Булгакова и единственная Осипа Мандельштама. Они же обозначили контуры мифа противостояния - Вождю, системе, литературной среде, общей банальности и рутинности бытия, не овеянного дыханием Гения, - и создали как аналог храма - культовый литературный салон, в случае Надежды Яковлевны с особо резким привкусом опасности и подполья. Согласно новейшим подсчетам М.Л.Гаспарова, по частоте появлений стихов на страницах "Правды" в начале тридцатых первое место занимал Пастернак, а второе - Мандельштам; Булгаков пламенно и долгое время взаимно любил Сталина, а "Белая гвардия" сделана была, как и сам МХАТ, "государственной" - но что с того! Первые вдовы позаботились, чтобы нам запомнилось нечто прямо противоположное... Да ведь и это не все. Дистиллировав творческий дар и нравственную недосягаемость покойных мужей, уловив тем самым "шум времени", первые вдовы, каждая на свой лад, организовали нечто вроде литературной эстафеты, которую поклонник Фрейда непременно назвал бы символическим соитием, предполагающим и острую конкурентную борьбу за право - опять-таки символического, разумеется, - допуска на ложе. Это оказалось воистину гениальным ноу-хау - по меньшей мере, не уступающим литературному творчеству мужей. И как было тягаться с этим хотя бы незамысловатым и конфузным воспоминаниям Ольги Ивинской (несколько смягченным в выпущенной в России версии, но ведь была задолго до того и полная, "тамиздатская")! Пастернак представал в них не столько автором гениальной лирики, сколько простаком, эгоистичным и едва ли не трусоватым: выдирал из собственных сборников посвящения арестованной возлюбленной; сочинив "Свечу", тут же обсуждал с "Ларой" возможности пристроить ее в "Новый мир"... Он был не чета страждущему герою Булгакову и героическому мученику Мандельштаму. И даже если все сказанное всеми тремя про всех троих было чистой правдой, правда первых вдов работала на создание и упрочение мифа, а правда Ивинской (точно так же, как и правда Эммы Герштейн в ее воспоминаниях о Мандельштаме, опять-таки в их парижской, "тамиздатской" версии, или Натальи Роскиной в мемуарах о Заболоцком) - на его развенчание. Что и доказывает, что писателю в России следует умереть рано, жить долго, а главное - жениться с умом.
Помимо официальных и полуофициальных "Лар", "Маргарит" и прочих "вдов поэта", имеется и великое множество более или менее мимолетных подруг, в той или иной степени претендующих на вдовий статус. В юности автор этих строк встречал немало пожилых дам и старых теток, утверждавших, будто они в свое время были возлюбленными Есенина, причем каждая претендовала на особое, чтобы не сказать уникальное место в его жизни, каждая припасала для знатока и любителя - платоническую, разумеется, - эстафетную палочку "вдовы". А в музее-квартире Пушкина на Мойке работала вахтерша, торопившаяся рассказать каждому о своем когдатошнем романе с Маяковским. Да какой же роман, если Маяковский был импотентом, - смеялись над ней молодые нахалы. "Ничего себе импотент, - возмущалась старенькая вахтерша. - Пушка у него была во-от такая!", - показывая руками, по-видимому, для большего правдоподобия, внушительность "пушки"...
Борьба "вдов" (при наличии нескольких) хорошо показана в одном из рассказов Андре Моруа: собственного мужа ("мужа") они при этом воспринимают совершенно по-разному, что, впрочем, естественно. Этот же рассказ наводит на мысль о том, что институт литературного вдовства носит международный характер. Я и сам помню, как десять лет назад визит к вдове Генриха Белля входил в обязательную культурную программу поездки по ФРГ. Вдова Белля, правда, была писательницей и переводчицей. И стала бы таковой, надо полагать, независимо от того, вышла бы в молодости замуж за Белля или нет. Писательский брак (точнее, межписательский) - явление, распространенное в международном масштабе и с институтом литературного вдовства связанное лишь опосредованно. И, допустим, "Курсив мой" - это книга воспоминаний писательницы Нины Берберовой, а вовсе не вдовы Владислава Ходасевича. Да и о мемуарах Ирины Одоевцевой можно сказать то же самое: слишком уж она была влюблена в себя и в свое собственное творчество, чтобы возводить "Жоржика" на пьедестал...
У нас в Советии дело обстоит сплошь и рядом совершенно иначе. Выйдя замуж за писателя - скорее за действительного, чем за потенциального члена Союза, - мало-мальски толковая женщина довольно быстро начинает соображать, что сочинительство вообще-то дело нехитрое и - при наличии определенных условий (которые как раз в результате замужества и создаются) - прибыльное... Полагал ли Андрей Вознесенский, увидев в Дубне женщину-физика "Озу", влюбившись в нее, посвятив ей поэму и женившись на ней, что пройдет какое-то время - и собрание сочинений писательницы Зои Богуславской выйдет гигантским тиражом, а до собрания сочинений самого поэта дело так и не дойдет?..
Конечно, все это - дела давно минувших дней, преданья седины советской. Но их-то - и дела, и преданья - мы и рассматриваем; да ведь и что проходит сегодня по ведомству литературы с бульшим успехом, чем "бабьи звяки", иначе говоря, вдовьи воспоминания и самостоятельные сочинения?
В Индии, хороня знатного человека, предавали вместе с ним огню его жен, наложниц, личных слуг и любимых домашних животных. Конечно, такие нравы не для нашего климата, хотя применительно к литературе что-то в этом, согласитесь, есть...
Вдова писателя - если она в годы брака рассматривала его творчество не как один из нехудших способов зарабатывания денег и при том искренне верила (не обязательно восторженно верила) в доброкачественность сочиненного для печати и "в стол", - похоронив мужа, становится хранительницей его памяти, держательницей и при малейшем удобном случае публикатором его литературного наследья (именно литературного наследья, а вовсе не личного архива, который, как правило, для посмертной публикации не предназначается). Она может преследовать при этом какие-то личные цели (финансовые и, отчасти, амбициозные), но смысл ее деятельности раскрывается все-таки как служение. И примеров подобного служения, слава Богу, великое множество. Скажем, будучи сама талантливейшим ученым, Н.А.Жирмунская после смерти мужа, академика Жирмунского, и вплоть до собственной гибели в дорожной катастрофе посвящала все время и силы пробиванию, подготовке и выпуску многотомных сочинений покойного академика. Столь же самоотверженно ведет себя и вдова Федора Абрамова. Широко издает стихи и поэтические переводы мужа, Сергея Владимировича Петрова (о котором я пару лет назад уже имел случай писать в "Постскриптуме"), его вдова Александра Петрова...
Любопытно, что все эти примеры питерского происхождения. Любопытно также, что институт литературного вдовства, являющийся темой данной статьи и представляющий собой феномен прямо противоположного свойства, в Питере не прижился. Последнее утверждение, правда, не вполне точно. Рассуждая об институте литературного вдовства, я не касался его учредительницы. Именно что петербурженки, хоть и зародила она сей институт в Ленинграде, а на Москву, где он расцвел, перенесла в ходе частых наездов туда. Да ведь и впрямь: для того, чтобы разработать, реализовать и навязать интеллигенции огромной страны парадоксальную - внешне ослепительную, внутренне амбивалентную, а объективно - пагубную концепцию литературного вдовства, дюжинным умом наших первых вдов (даже при недюжинном злоязычии одной из них) обладать было мало. Здесь понадобилась - и нашлась - вдова великая.
Я, понятно, имею в виду Анну Ахматову. Нет, не гумилевской вдовой она была в своем - невыговариваемом - статусе великой вдовы, и уж подавно не шилейкинской. И эти, и многие другие имена имеют к ее "вдовству" не большее отношение, чем всякие Орловы-Потемкины (включая и оставшихся безымянными) к императорскому статусу Екатерины Великой. Атрибутика власти, элементы и факторы правления - но не более. А императорское достоинство и литературное вдовство легитимируются и сакрализуются по-другому.
Сказать, что Анна Андреевна ощущала и подавала себя вдовой Пушкина, значит, выговорить половину правды. И Пушкина тоже. Конечно, и Пушкина. Но и вдовой Блока - вопреки его явному безразличию. Впрочем, вдовами Блока, да и Пушкина ощущали себя с большими или меньшими основаниями многие (Марина Цветаева в том числе), только у них ничего не вышло. Открытие Ахматовой заключалось в том, чтобы осознать и объявить себя вдовой всей русской литературы сразу!
Любопытен известный эпизод со "вставанием" и с апокрифическим вопросом Сталина: "Кто организовал вставание?". Иосиф Виссарионович со своей дьявольской проницательностью, вероятно, и здесь оказался прав: вставание, скорее всего, было организовано. Технику "организации" легко можно себе представить: "коллективная Лидия Корнеевна" кому надо позвонила, кто-то прошелся по рядам, кто-то молча подал пример, одним из первых поднявшись со стула, - а разработано все это было, вероятно, самой Анной Андреевной, исподволь внушившей мысль о желательности вставания конфидентам и конфиденткам. Мастерский ход, который игрок гроссмейстерского класса Сталин сразу же разгадал. И ответил памятным, слишком памятным контрударом. Актуальность, однако, сохраняет иной аспект "вставания": а почему, собственно говоря, поднялся на ноги весь зал? Почему царские почести далеко не столь популярной на тот момент как поэт Ахматовой (куда ей было в этом плане хотя бы до Ольги Бергольц!) воздала трусоватая, холуйская и невежественная союзписательская масса? Ответ напрашивается сам: в ее лице зал приветствовал вдову русской литературы. Еще раз представим себе: Блок и Есенин полузапрещены и забыты, о Гумилеве и говорить нечего, Мандельштам, Клюев, множество других уничтожены, Маяковский превращен в памятник, Цветаеву не читали и знатоки, об иных предшественниках и вовсе никто не слышал, символизм и акмеизм - ругательства, миф о Серебряном веке еще не зародился (или не возобновлен), сама Ахматова воспринимается разве что как лирическая героиня "Четок" ("Все мы бражники здесь, блудницы..." - это чуть спустя и обыграет в своем глумлении Жданов), - а перед ней писательский зал встает. Вдову приветствует он, а не поэта, сомнений тут быть не может. А чью вдову - о том сказано выше.
Восторженные придыхания и экстатические вопли, которыми на протяжении десятилетий сопровождалось едва ли не каждое упоминание имени Ахматовой, разумеется, не способствуют осмысленному разговору о ней, о ее творчестве и месте в истории литературы, определяемом не только ее поэтическими достижениями, при всей их значительности, но и задуманной, под себя написанной и на протяжении всей жизни с блеском сыгранной ролью великой вдовы. И, забегая вперед, отмечу, что поэтическая "повинная" Ахматовой - при всей ее шутливости ("Я научила женщин говорить") - является в некотором роде приуменьшением собственных заслуг: Ахматова научила женщин не только "говорить" (то есть писать стихи в форме лирического дневника), она преподала им блестящий урок поведения в статусе литературной вдовы. Великой вдовы, в ее собственном случае.
Лишь в самые последние годы предприняты попытки заговорить об Ахматовой объективно. Я имею в виду прежде всего статью Александра Жолковского, в которой на примере Ахматовой и ее судьбы с привлечением широкого документального материала развит тезис: диктату сталинизма и лично Сталина может более или менее успешно противостоять (а значит, на свой лад адаптироваться к режиму со всеми его ужасами и мерзостями) только человек сходного со Сталиным личностного типа, то есть не чуждающийся ни в жизни, ни в профессиональной деятельности сталинских методов, включая репрессивные, хотя, разумеется, на собственном - чаще всего символическом - уровне. Кстати говоря, то же самое на совершенно ином материале показал в давнем (и долгое время остававшемся ненапечатанным из-за противодействия семьи прототипа главного героя) романе "Новое назначение" Александр Бек. С яростным возмущением ахматовских фанатов (иначе, увы, не назовешь) довелось столкнуться всем, кто заговорил об Ахматовой, не вставая на цыпочки и не опускаясь на четвереньки. (Доходит до курьеза: Анатолий Найман на страницах журнала "Октябрь" назвал автора этих строк, американского профессора Жолковского, а заодно и покойную Н.Я.Мандельштам, "злыми мальчиками". Вероятно, себя самого Найман считает "доброй девочкой"...)
Важно подчеркнуть, что никакого антиахматовства нет и в помине: никто не преследует цель развенчания, никто не ставит под сомнение заслуженность ахматовской славы и законность ее нынешнего места в истории литературы столетия. Нет, речь идет лишь о том, чтобы проанализировать природу этой славы и причины достигнутого ею положения, не сводя ни то, ни другое к одному лишь поэтическому дару - бесспорно крупному, но в пантеоне отечественной словесности отнюдь не уникальному. Сто поэтесс Серебряного века насчитали недавно составители одноименной антологии, и хотя на поверку три из них оказались мужчинами (Валерий Брюсов и совсем юные тогда Эдуард Багрицкий и Михаил Слонимский), но и среди оставшихся 97-ми были таланты, яркие несоразмерно своей относительной безвестности. И здесь хочется отчасти оспорить, а отчасти развить мысль Жолковского: как внушающий людям ужас и восхищение деспотизм Сталина зиждился не только на деспотическом характере и реальном всемогуществе вождя, но и на восприятии его в качестве восстановителя Империи (а значит, и легитимного наследника государей), так и Ахматову боготворили не только потому, что ей хотелось, чтобы ее боготворили, но и потому, что считали ее наследницей и правопреемницей русской литературы. А поскольку русская литература закончилась и наступила советская, то Ахматову волей-неволей считали вдовой русской литературы, перенося естественное обожание и преклонение с покойного "мужа" на здравствующую "вдову" (метод "переноса" чувства с одного объекта на другой широко практиковался советскими психоаналитиками и педологами в двадцатые годы - как раз тогда начинал разрабатываться и институт литературного вдовства).
Метод "переноса" срабатывал - и не только в случае с Ахматовой - сразу на нескольких уровнях. Любя покойного мужа (как писателя), люби, а лучше боготвори вдову: так преклоняются католики перед папой - наместником Бога на земле, непогрешимым уже в силу этого наместничества. Боготворя вдову, воспринимай каждое ее слово как проявление высшей мудрости, какзавет. А уж она научит тебя адресной любви - к покойному мужу и к тем из его друзей, которые нравились ей самой, равно как и адресной ненависти - к его (но и к собственным) недругам и обидчикам. Оказавшись в салоне (а расширительно - в духовно-музейном пространстве, созданном вдовой), ты воспринимаешь ее и как хранительницу, и как экспонат одновременно - отсюда и зыбкое ощущение, которое мы чаще всего склонны интерпретировать как святость. Тем более, что и тебя самого вводят в круг посвященных и допускают к святому причастию (а где-то вдали таинственно мерцает и эстафетная палочка)... Все это многократно описано мемуаристами, чаще всего не осознающими, что именно они описывают, - достаточно вспомнить трехтомные записки все той же Лидии Чуковской.
Обычная (нормальная) писательская вдова даже в естественном стремлении идеализировать мужа - нет-нет да и расскажет о нем что-нибудь полупостыдное. К примеру, недавно опубликованы честные и отрадно лаконичные дневники покойной уже вдовы драматурга Штейна. В годы перестройки знаменитый драматург преклонного возраста начинает сочинять пьесу о Бунине. Название приходит хорошее - "Господин из России", да и вообще работа кипит... Но вот, констатирует супруга, драматург знакомится со злобными высказываниями Ивана Алексеевича по адресу Ленина и, возмущенный, откладывает пьесу в сторону. Его с трудом уговаривают возобновить работу, постепенно он вновь втягивается в нее, но тут в перестроечном журнале публикуют "Окаянные дни"...
"Первые вдовы" такого не запоминают - в создании мифа эти элементы только мешают. Они фиксируются лишь у "других". "Бенедикт Лившиц был стукачом", - еще раз приговаривает уже расстрелянного на тот момент эгофутуриста Н.Я.Мандельштам (множить такие примеры нет смысла, достаточно взять "Вторую книгу" да и любые мемуары первых вдов). То же обвинение адресует (или, вернее, переадресует, снимая с себя и покойного мужа) целому кругу эмигрантских литераторов последняя из претенденток на роль "первой вдовы" - Мария Васильевна Розанова.
Случай с М.В.Розановой особенно интересен. С одной стороны, феномен литературного вдовства находится здесь лишь в стадии становления. С другой, зародился он, строго говоря, при жизни Андрея Синявского и с его молчаливого согласия. С третьей же, условия для зарождения мифа о Синявском чрезвычайно неблагоприятны: ветшание самого института литературных вдов, ослабление общественного интереса к прозе Синявского, утратившей вкус запретного плода, потеря им защитного "зонтика неприкосновенности" после идеологического разрыва с либеральной интеллигенцией в связи с событиями 1993 года. Ко всему этому добавляется и вечная амбивалентность его собственных суждений и суждений о нем, самим Синявским - и в еще большей мере Розановой - сознательно педалировавшаяся. В этой ситуации Марии Васильевне для обретения статуса первой вдовы необходимо совершить некий подвиг, и я не уверен, что ей это удастся, хотя, конечно же, желаю ей в этом и во всех иных отношениях всяческого успеха...
Как это часто бывает с литературой и вокруг литературы, те или иные тенденции с наибольшей наглядностью проступают в смежных областях, на сопредельной, но все же обособленной территории.
Статус первой вдовы в институте литературного вдовства сегодня несколько парадоксально принадлежит Елене Боннэр. Со всею причитающейся, необходимой и неизбежной атрибутикой. Характерно стремление вдовы академика Сахарова говорить не столько от своего, сколько от его имени, характерна выборочная сакрализация (да и публикация) ею его публицистического наследья, в высшей степени характерна самоидентификация вдовы с покойным правозащитником и ученым. (Справедливости ради следует отметить, что у Елены Боннэр имеются на то более чем серьезные основания. Создается впечатление, что в союзе с академиком интеллектуально и в особенности психологически доминировала она, тогда как сам Сахаров - находясь, естественно, на авансцене - главным образом "озвучивал" ее мысли. Если это так, то и ее вечные "Сахаров стал бы" и "Сахаров не стал бы" обретают иной смысл: Сахаров стал бы или не стал бы, потому что она подсказала бы ему соответствующую линию поведения. И если это так, то академик Сахаров пребывал бы сегодня в растерянности, граничащей с отчаянием, потому что именно эти чувства, судя по всему, обуревают его вдову.)
Разговор об институте литературного вдовства оказался бы не полон, не упомяни мы о кандидатках во вдовы. При всей деликатности этой темы. Здесь, кроме Наталии Светловой, никого не видно - нынешние писательские жены то ли стесняются светиться, то ли брезгуют. Уж больно поник статус нынешнего, постсоветского писателя, а других писателей у меня для вас нет. И потенциальным вдовам нынешних сочинителей стихов и прозы придется довольствоваться служением памяти мужа, что, может быть, само по себе и неплохо. Тогда как институт вдовства отойдет (и уже отходит) куда-нибудь в область рок- и эстрадной музыки. Вот только "не все умеют петь"...
Опыт советского писательства (великий эксперимент, при всей его окказиальной постыдности) завершен, результаты - в истории литературы и в истории как таковой. Опыт противостояния - завершен также, правда, он окончился пшиком. Возникший на стыке советского писательства и советского же противостояния Советской власти институт литературного вдовства - при последнем издыхании. Жены, хорошие и плохие, красивые и безобразные, перестают быть пушками заряжёными и становятся просто женами. А затем - и вдовами, если учесть, что женщины живут дольше, - но не "первыми вдовами". Ситуация в целом исчерпана, хотя мы (как и во многих других отношениях) пытаемся сделать вид, будто вечный праздник продолжается. Просто потому, что он, по определению, вечен.
Последние годы - период ельцинского самодержавия, если определять политически, и психологического постмодернизма, чтобы не сказать разгильдяйства, - принесли интеллигенции множество разочарований, но творческим элитам - вчерашней, позавчерашней и суетливой сегодняшней - власть, вернее, не столько власть, сколько сама жизнь несколько подсластила пилюлю: все осталось при них и даже преумножилось, правда, в выхолощенном и утратившем внутренний драматизм виде. Если, фигурально говоря, снять очки, то все - у них - и впрямь хорошо. А то, что литература перестала быть сверхлитературой, так это тоже к лучшему. Никогда еще у нас не выходило столько книг, никогда не было такого количества литературных премий, никогда нас так часто не показывали по телевизору! Не говоря уж о презентациях и прочей "халяве"... Такую монету лучше не брать на зуб, такое золото лучше не скрести пальцем, такие лавры лучше забывать в грим-уборной, - но ведь никто и не неволит! Лишь иногда, по слову Рильке, малеванные кущи рвутся, и сброд актеров, охваченный паникой, играет жизнь, не жаждая оваций...
Институт литературного вдовства, хорош он или страшен, трансформация этого института в сторону исчезновения, мутация в сторону пародии и паскудства - один из моментов истины на сегодняшнем литературном пиру во время чумы. Валтасаровы письмена: ешь ананасы, рябчиков жуй... и далее не совсем по тексту, но тоже в рифму... И тогда наше собственное существование в литературе становится парафразом, метонимией и синекдохой, мы - в своей совокупности - играем роль, написанную и придуманную Ахматовой, - но уже роль вдовы советской литературы. Только вдову мы играем спившуюся, загулявшую и, пожалуй, самую малость спятившую. И, глядя в зеркало, повторяем не за Владиславом Ходасевичем, а за Николаем Заболоцким:

Жена, ты девушкой слыла...

Rado Laukar OÜ Solutions