19 марта 2024  13:22 Добро пожаловать к нам на сайт!

Проза № 40


Виктория Хислоп

Остров


(Продолжение, начало в № 38)

– Давай не будем обсуждать брата нашей подруги. Кстати, у него ничего нет только потому, что он несколько лет сражался за свободу нашей страны, тогда как другие оставались дома и набивали себе карманы.

Это ядовитое замечание переполнило чашу терпения Анны. Она напустилась на сестру, и Мария сделала то, что делала всегда в спорах с неуравновешенной Анной, – отступила. Выскочив из дома, она проворно нырнула в переулок, и сестра не стала ее преследовать – Мария бегала быстрее.

Умение держать себя в руках вообще было сильной стороной Марии. В отличие от вспыльчивой Анны, которая никогда не стеснялась в выражении чувств и мыслей и сначала делала, а лишь потом думала, Мария всегда была рассудительной. Обычно она держала свои мысли и соображения при себе, зная, что о бездумных излияниях или обидных словах часто приходится жалеть. За последние годы она научилась владеть собой почти в совершенстве и благодаря этому производила впечатление довольного жизнью человека, что не могло не радовать ее отца. Впрочем, иногда она все же позволяла себе дать волю чувствам, и когда это случалось, то окружающим казалось, что они услышали гром среди ясного неба.

Вопреки предсказаниям рабочих поместья и небольшим сомнениям, по-прежнему одолевавшим Александроса Вандулакиса, в апреле состоялась помолвка. После обеда, который прошел еще более напряженно, чем обычно, парочку оставили наедине в темной столовой. Ожидание было таким долгим и утомительным, что, когда Андреас все же сделал предложение, Анна почти ничего не почувствовала. Она столько раз мысленно проигрывала эту сцену, что, когда все наконец случилось, ей показалось, будто она актриса, выступающая на театральных подмостках. Для нее все происходило словно во сне.

– Анна! – торжественно произнес Андреас. – Я хотел бы кое-что тебе сказать.

В этом предложении руки и сердца не было ни капли романтики или волшебства – тон молодого человека был таким же официальным, как в первом письме, которое он прислал Анне.

– Ты выйдешь за меня?

Итак, Анна достигла цели, выиграв спор с самой собой и посрамив тех, кто считал ее недостойной влиться в одно из богатейших семейств на Крите. Именно эта мысль вертелась у нее в голове, когда она взяла Андреаса за руку и в первый раз за время их знакомства страстно поцеловала в губы.

Согласно обычаю, после обручения на Анну пролился целый водопад подарков со стороны будущих свекра и свекрови. Теперь ей покупали горы красивых платьев, шелкового нижнего белья и дорогих безделушек, так что вскоре у нее уже был гардероб, которому могла позавидовать чуть ли не любая девушка Греции.

– Я как будто каждый день справляю именины, – заявила Анна Фотини, которая пришла посмотреть на очередной набор предметов роскоши, только что прибывший из Ираклиона. Небольшой домик в Плаке весь пропах экзотическими ароматами, а шелковые чулки казались жителям послевоенного Крита такой недостижимой роскошью, что посмотреть на них регулярно приходили все женщины Плаки и даже девушки из соседних деревень. Атласные блузки и ночные рубашки пастельных цветов, упакованные в хрустящую бумагу, казались им вещами, достойными голливудских фильмов. Когда Анна брала вещи в руки, чтобы показать их подругам, ткань скользила между ее пальцами, как вода, льющаяся из кувшина. Еще недавно такую одежду она не воображала даже в самых смелых своих мечтах.

За неделю до свадьбы в Плаке началась работа над традиционной короной невесты. Она изготавливалась из теста, замешенного семь раз, и представляла собой большое кольцо золотистого цвета, украшенное сотнями цветков и веточек из того же теста. Неразрывность кольца символизировала намерение невесты быть рядом с мужем до конца жизни.

Тем временем в доме Вандулакисов сестры Андреаса приступили к украшению комнат, в которых должны были поселиться молодые, шелками и венками из плюща, гранатового дерева и лавровых листьев.

После объявления о помолвке был организован роскошный прием, и уж тем более родители жениха не пожалели денег на свадьбу, которая состоялась в марте следующего года. Перед венчанием, которое должно было пройти в Элунде, гости собрались в доме Вандулакисов. Их состав был весьма разномастным: богачи из Элунды, Агиос Николаос и Неаполи перемешались с работниками поместья и десятками жителей Плаки. Когда односельчане увидели Анну в свадебном наряде, прозвучал дружный вздох изумления. Ее грудь была украшена монистом из золотых монет, которых хватило бы, чтобы заполнить банковский сейф, а с мочек ушей свисали тяжелые драгоценные серьги. В свете весеннего солнца она вся блестела, а насыщенный красный цвет традиционного свадебного платья делал ее похожей на героиню сказок «Тысячи и одной ночи».

Гиоргиса переполняли гордость и одновременно удивление: неужели эта красавица приходится ему дочерью? Узнать ее было почти невозможно. Сильнее, чем когда-либо ранее, Гиоргис жалел, что рядом с ним нет Элени: как бы она порадовалась за старшую дочь!

«Интересно, что сказала бы Элени, узнав, что Анна собирается войти в такое важное семейство?» – подумал он. Анна удалась в мать, но было в ней и что-то свое, незнакомое. Неужели это невероятное создание – плоть от плоти его, простого рыбака?

Утром руки Анны дрожали так сильно, что сестра вынуждена была сама застегнуть на ее одежде все пуговицы. Мария знала, что Анна всегда мечтала вырваться из Плаки и была безумно рада осуществлению своей мечты. Кроме того, Анна так часто примеряла в своих фантазиях роль великосветской дамы, что никаких сложностей с этим у нее возникнуть не должно было.

– Скажи мне, что я не сплю! – повторяла Анна. – Поверить не могу, что я и впрямь вот-вот стану госпожой Вандулакис!

– Ты не спишь, – заверяла ее сестра, думая о том, какой будет жизнь Анны в столь пышном доме. Она надеялась, что эта жизнь не сведется исключительно к дорогим украшениям и изысканной одежде: даже для Анны одного этого было бы слишком мало.

Свадьба была весьма необычной уже из-за одного подбора гостей, но еще более необычным было то, что перед венчанием гости собрались в доме жениха, а не невесты, – а ведь именно этого требовал обычай. Впрочем, причину такого отступления от традиций все хорошо понимали и так: ну что за прием можно устроить в доме Гиоргиса Петракиса? При одной мысли об этом элегантных дам из Неаполи пробирала дрожь – как тогда, когда они впервые услышали, что наследник рода Вандулакис собирается жениться на дочери рыбака.

«Да что они там, с ума все посходили?!» – фыркали дамы.

Как водится, для гостей свадьба далеко не в последнюю очередь была возможностью набить желудки жареной ягнятиной, вином и сыром, приготовленными в поместье Вандулакисов, и другими вкусностями, так что когда пестрая процессия из автомобилей и деревенских ослов двинулась к церкви в Элунде, гости уже успели насытиться.

Обычаи брачной церемонии были одинаковыми для всех критян, как богатых, так и бедных. Священник возложил на головы брачующихся стефаны, простые венки из сухих цветов и стеблей растений, после чего молодые трижды обменялись ими, чтобы скрепить свой союз. Позже свекровь Анны должна была вставить венки в рамку и повесить над супружеским ложем, чтобы они охраняли брак от несчастий. Священник декламировал венчальные слова довольно долго, так что скоро они потонули в гаме, который стоял в церкви, но когда молодые по указанию священнослужителя наконец соединили руки, воцарилось благоговейное молчание. Пара исполнила у алтаря степенный танец – «танец Исайи», и гости поняли, что еще немного, и можно будет выбираться из церкви на солнечный свет.

Молодожены сели в карету и во главе процессии из автомобилей гостей двинулись в сторону дома Вандулакисов, где всех уже ожидали ломящиеся от яств столы. Пир и танцы затянулись далеко за полночь. Незадолго до рассвета прозвучал залп из ружей, который сообщил гостям, что празднество заканчивается.

Никого не удивило, что после свадьбы Анну почти перестали видеть в Плаке. Сначала она раз в неделю навещала отца, но постепенно стала просто присылать за ним автомобиль, а ее появления в родной деревне превратились в большую редкость. Теперь она была женой будущего главы влиятельного семейства, то есть вращалась в совсем других сферах – и нельзя сказать, чтобы ее это сильно тяготило. Даже наоборот – ей хотелось побыстрее порвать с деревенским прошлым.

Вживаясь в новую роль, Анна вскоре обнаружила, что ее обязанности как невестки не менее важны, чем обязанности жены. Значительную часть своего времени она проводила в обществе Элефтерии и ее подруг. Они со свекровью либо ездили в гости, либо сами принимали дам из местного высшего общества. Как и надеялась девушка, в этом кругу женщины вели праздное существование – попросту говоря, ничем не занимались. Основной ее обязанностью была помощь в ведении домашнего хозяйства, которая по большей части сводилась к необходимости следить за тем, чтобы служанка вовремя приготовила ужин для мужчин.

Анне хотелось обновить интерьер двух принадлежавших семейству домов, прежде всего убрать темные драпировки и мрачную мебель. Она постоянно говорила об этом Андреасу, и в конце концов тот, не выдержав, обратился к матери за разрешением. Та, в свою очередь, провентилировала вопрос у главы семейства – именно так в этом доме принимались все важные решения.

– Я не хочу, чтобы большой дом изменился слишком сильно, – сказал Александрос Вандулакис жене, имея в виду дом в Элунде. – Но коль уж Анна этого так хочет, то может поработать над домом в Неаполи.

Новобрачная с энтузиазмом принялась воплощать свой замысел в жизнь. Чтобы подобрать обои и ткань, она много раз ездила в небольшой магазин в Агиос Николаос, в котором продавались изысканные отделочные материалы, привезенные из Франции и Италии. У нее появилась цель в жизни, и это не могло не радовать Андреаса: теперь молодая жена каждый вечер встречала его в приподнятом настроении.

Тесть с тещей сообщили Анне, что решили поручить ей организацию церковных праздников для работников поместья, и оказалось, что девушка блестяще справляется с этой задачей. На таких праздниках она иногда ловила на себе внимательный и суровый взгляд Антониса Ангелопулоса, и ей непросто было не отвести глаз. Пару раз Антонис даже заговаривал с ней.

– Госпожа Вандулакис, – нарочито почтительно говорил он, поклонившись даже ниже, чем того требовал обычай, – как вы поживаете?

Такое обращение было неприятно Анне, и, довольно резко ответив: «Все хорошо, спасибо», она поворачивалась к Антонису спиной. Своим видом и повадками парень словно бросал ей вызов, ставя под сомнение превосходство Анны над собой. «Да как он смеет!» – возмущалась она.

Замужество Анны изменило не только ее общественный статус, но и жизнь ее сестры. Теперь Мария была полноправной хозяйкой дома, и ей больше не приходилось подстраиваться под сестру с ее вечными капризами – а значит; с ее плеч свалилась немалая тяжесть. Все свободное время и энергию она направила на ведение хозяйства, кроме того, теперь она частенько ездила на Спиналонгу вместе с отцом.

Гиоргис не мог возлагать цветы на могилу Элени, и посещения острова были для него чем-то вроде возможности почтить память жены. Как и раньше, он в любую погоду дважды в день возил на остров и обратно доктора Лапакиса, и по пути тот обычно рассказывал ему о своей работе. По словам Лапакиса, на острове участились смерти больных, и ему очень не хватало приездов доктора Кирициса.

– Он привозил с собой надежду на изменения к лучшему, – с грустью рассказывал Лапакис. – Меня трудно назвать оптимистом, но я много раз видел, как полезна сама по себе вера в лучшее. Некоторым из больных одной веры в то, что доктор Кирицис сможет их исцелить, было достаточно, чтобы развитие болезни остановилось и появилось желание жить. А теперь многие из них это желание снова утратили.

За последнее время Лапакис получил от своего давнего коллеги несколько писем, в которых тот объяснял свое отсутствие и извинялся за него. Кирицис все еще работал над восстановлением сильно пострадавшей больницы в Ираклионе и пока не мог выделить времени для продолжения исследований. Лапакис уже начал терять надежду, что его друг вернется, и не стеснялся делиться своими мыслями с Гиоргисом. На его месте большинство людей обратились бы с молитвой к Богу, а он облегчал душу перед сельским рыбаком, который, как было ему известно, и сам немало настрадался в жизни.

Несмотря на то что люди на острове по-прежнему умирали от проказы, тем из колонистов, у кого болезнь протекала медленно, жизнь на Спиналонге регулярно подбрасывала приятные сюрпризы. После окончания войны фильмы начали показывать дважды в неделю, ассортимент товаров на рынке все расширялся, а местная газета процветала. Семнадцатилетний Димитрий решил примерить на себя роль учителя пяти-, шести- и семилетних детей, и получалось у него довольно неплохо, но со старшими учениками пока занимался более опытный педагог. Юноша все еще жил в доме Контомарисов, что вполне устраивало и его самого, и приемных родителей. Что же касается обстановки на острове, то его обитатели были в целом всем довольны – насколько это возможно в таких обстоятельствах. Даже Теодорос Макридакис утратил решимость добиваться перемен. Он мог от души поспорить в местном баре, но больше не стремился занять пост президента колонии: уж слишком хорошо исполнял свои обязанности Никос Пападимитриу.

Домашние дела требовали от Марии и Фотини так много внимания, что следующие несколько лет пролетели для них незаметно. Казалось, они ежедневно исполняют замысловатые движения какого-то танца. У Савины Ангелопулос было трое сыновей, и для того, чтобы все мужчины в доме были накормлены и ухожены, ей требовалась помощь сообразительной и умелой дочери, поэтому Фотини, как и Мария, была накрепко привязана к Плаке домашними обязанностями.

Если бы Элени была жива, она, вероятно, пожелала бы для дочери более яркого будущего, чем перспектива провести всю жизнь в Плаке, но она наверняка не нашла бы за что попрекнуть свою совестливую и работящую дочь. Девушке даже в голову не приходило, что она может заниматься чем-то другим, кроме как заботиться об отце. Хотя прежде она любила представлять, как стоит перед классом с мелом в руках, – как когда-то стояла ее мать. Все эти мечтания давно потускнели и выцвели – подобно рисунку на старых занавесках в их доме.

Несколько лет подруги делили на двоих радости и тяготы такой жизни и, выполняя свои обязанности, даже не думали жаловаться. Надо было носить воду из колонки, собирать дрова для печи, подметать в доме, прясть пряжу, готовить еду и выбивать половики. Мария научилась доставать мед из ульев, которые стояли на утопающем в густом тимьяне склоне прибрежного холма. Этот мед был таким сладким, что ей незачем было покупать сахар для хозяйственных нужд. Во дворе за их домом росли в старых банках из-под оливкового масла базилик и мята, а в потрескавшихся от старости питои, огромных глиняных кадушках, в которых когда-то хранили воду и масло, теперь разрастались лилии и герань.

Девушки росли в среде, благоприятной для передачи накопленных народом знаний, и уже достигли возраста, когда молодые женщины считались пригодными к обучению приемам и умениям, которые в устной форме передавались из поколения в поколение. Неисчерпаемым источником таких знаний была бабушка Фотини: она показывала девушкам, как красить шерсть с помощью вытяжки из ириса, гибискуса и лепестков хризантемы, как сплетать разноцветные стебли в изящные корзинки и коврики. Другие деревенские женщины передавали им знания о целебных свойствах таких местных трав, как вербеновый шалфей, ладанник и ромашка. За некоторыми из этих трав приходилось ходить далеко в горы – и в удачный день девушки возвращались домой с полной корзиной самого ценного из растений, душицы, которая, как говорили, способна залечивать раны и исцелять болезни горла и желудка. Поэтому когда отец Марии заболевал, под рукой у нее всегда было нужное снадобье. Постепенно девушка обрела в деревне репутацию искусной знахарки.

Во время долгих прогулок по склонам гор девушки также собирали хорту, изобилующую железом горную траву, которая была важной частью местного рациона. Детские игры на берегу моря, когда они лепили пироги из песка, сменились более полезным времяпрепровождением – теперь пироги делались из теста и трав.

Одной из основных обязанностей Марии с конца осени по начало весны было поддержание огня в очаге. Огонь не только дарил тепло, но и обеспечивал уют, когда снаружи завывали зимние ветра, а также не давал умереть духу дома. Спити – греческое слово, обозначавшее «дом», – было символом единства с высшими силами, а дом Петракисов особенно нуждался в защите добрых духов.

Какой бы скучной ни казалась жизнь Марии обитателям больших городов – или той же Анне, которая довольно быстро привыкла к роскоши, – девушка всегда находила время на болтовню с подругами или на легкомысленную интрижку. Центром таких забав был дом Фотини. Поскольку безделье считалось грехом, такое серьезное дело, как сплетни, прикрывалось невинным шитьем и вышиванием. Это позволяло девушкам не только занять руки, но и обеспечить себя на будущее. Все наволочки, подушечки, скатерти и коврики в доме замужней женщины должны были быть вышиты ею, ее матерью или матерью ее матери. Анна была исключением в этом плане: за те несколько лет, что она просидела в кругу женщин старше и мудрее себя, она не дошила даже одной наволочки. Отказ заниматься шитьем был для нее делом принципа, и пока другие девушки и молодые женщины одновременно шили и болтали, ее пальцы оставались неподвижными. Иногда она создавала видимость деятельности, водила в воздухе иголкой, но ткани практически не касалась – и надо же было так случиться, что она влилась в семью, где не было нужды в умении работать иголкой и ниткой!

Несколько раз в год девушкам приходилось оставлять свои обычные занятия для выполнения сезонных сельскохозяйственных работ. Когда созревал виноград, все жители села выходили на сбор урожая, а после босыми ногами толкли сочные плоды в больших чанах. В самом конце осени критяне собирали оливки: трясли деревья, сбивая плоды в расставленные внизу корзины. Эти дни проходили в веселье и добродушных шалостях, а вечером на площади обычно расставлялись столы и начинались танцы.

Состав беззаботного и одновременно трудолюбивого кружка молодых женщин неуклонно менялся: одна за другой они находили себе мужей. Вернее, обычно им подбирали мужей другие люди. Как правило, это были парни из Плаки или соседних деревень, таких как Врухас или Селлес. Довольно часто родители молодых знали друг друга едва ли не всю жизнь, и договоренность о союзе нередко заключалась, когда будущие муж и жена еще не умели читать и писать. Когда Фотини объявила, что теперь она обручена, Марии показалось, что ее мир распадается на куски. Разумеется, она сделала вид, что очень рада за подругу, но на деле ее охватили зависть и страх перед будущим. Она боялась, что ей так и придется провести остаток жизни в компании других старых дев и вдов, вышивая никому не нужные вещи и провожая заходящее солнце исполненным тоски взглядом.

Как и Марии, Фотини было двадцать два года. В течение многих лет ее отец поставлял рыбу в таверну, стоящую на берегу моря, и ее владелец, Ставрос Даварас, был не только его постоянным клиентом, но и хорошим другом. Сын Ставроса Стефанос помогал отцу вести дела, и рано или поздно семейный бизнес должен был отойти к нему. В будни посетителей в таверне обычно было немного, но по выходным и церковным праздникам положение менялось. Павлос Ангелопулос считал Стефаноса хорошей парой для дочери, и деловая взаимозависимость двух семей представляла собой неплохую основу для брака. Молодые люди знали друг друга с раннего детства, и хотя в их отношениях не было особых чувств, оба были уверены, что эти чувства появятся, когда придет время. Главы семейств серьезно обсудили размер приданого, а когда срок помолвки подошел к концу, состоялась свадьба.

Марию утешало лишь то, что подруга, как и раньше, жила совсем близко от нее. Несмотря на то что у Фотини появились другие, еще более скучные обязанности – в том числе работа в таверне, ведение домашних дел и необходимость ладить с новыми родственниками, – молодые женщины по-прежнему виделись каждый день.

Решив не выдавать своего беспокойства из-за того, что она одна из сверстниц все еще оставалась незамужней, Мария с новым пылом окунулась в круговорот своих обязанностей. Она стала еще чаще, чем раньше, бывать вместе с отцом на Спиналонге, а их дом выделялся в деревне почти идеальной чистотой и порядком. Но все это не заполняло пустоту в ее душе. Односельчане восхищались преданностью Марии отцу, но отсутствие мужа несколько снижало ее общественный статус. Участь старой девы считалась в деревнях наподобие Плаки унижением и даже чем-то вроде проклятия, и если девушка старела, так и не найдя жениха, то отношение жителей деревни к ней неизбежно начинало ухудшаться, каким бы благонравным ни было ее поведение. Плохо то, что подходящих молодых людей в Плаке больше не было, а женихи из других деревень даже не рассматривались как вариант. Никому и в голову не приходило, что Гиоргис может куда-то переехать из Плаки, а значит, здесь вынуждена была оставаться и сама Мария. В конце концов девушка решила, что шансы выйти замуж для нее так же ничтожны, как возможность увидеть живой свою обожаемую мать.

Глава двенадцатая

1951

Приближался к концу четвертый год замужества Анны, и это замужество было для нее удачным во всех отношениях. Муж по-прежнему пылал страстной любовью к ней, и она отвечала ему тем же. Окружающим она казалась идеальной женой, но молодая женщина понимала, что все семейство с нетерпением ждет объявления о ее беременности. Впрочем, отсутствие детей ничуть не беспокоило Анну. Она была еще совсем молода и не хотела менять беззаботную жизнь на тяготы материнства.

Ее свекровь напрямую подняла эту тему, когда они обсуждали убранство одной из запасных комнат дома в Неаполи.

– Когда наши девочки были еще маленькими, эта комната была детской, – сообщила она. – В какие цвета ты хотела бы ее покрасить?

Элефтерия решила, что создала для невестки идеальную возможность поделиться своими планами насчет материнства, поэтому когда Анна просто заявила, что ей нравится бледно-зеленый цвет, пожилая женщина была изрядно разочарована.

– Этот цвет хорошо сочетается с тканью, которую я выписала для обтяжки мебели, – сказала Анна.

Они с Андреасом вместе со старшими Вандулакисами всю жаркую часть года проводили на роскошной вилле в неоклассическом стиле, расположенной в горах неподалеку от Неаполи, и значительная часть энергии Анны шла на обновление интерьера их летнего дома. Элефтерия считала изящную мебель и светлую драпировку непрактичными, но противиться невестке была не в состоянии. В сентябре семейство переезжало в главный дом под Элундой, который Анна также постепенно переделывала по своему вкусу, несмотря на склонность свекра к мрачным тонам, столь любимым его поколением. Она регулярно ездила в Агиос Николаос за покупками или чтобы проверить, как продвигается пошив новых гардин. Вернувшись в очередной раз из города, молодая женщина заскочила в кухню и поцеловала в затылок мужчину, сидящего за столом.

– Привет, милый! – воскликнула она. – Как идет прессовка?

Был первый день прессовки оливкового масла – во всех отношениях очень важный день календаря. Пресс использовался впервые за несколько месяцев, так что вполне могли возникнуть неполадки по технической части. Из бесчисленных корзин с оливками необходимо было выжать тысячи литров масла, и если что-то шло не так, урожай мог испортиться. Золотистая жидкость, стекающая из пресса в кувшины питои, была основой семейного богатства, а что касается Анны, то для нее каждый новый кувшин был еще одним метром дорогой ткани на драпировку, еще одним платьем, так хорошо облегавшим изгибы ее фигуры, еще одной шляпкой. Вся эта одежда более, чем что-то другое, олицетворяла ее удаление от жизни деревенской женщины. Ее односельчанки были одеты во все те же бесформенные юбки, какие носили их прабабки столетие назад, на ней же по случаю холодного ноябрьского ветра было изумрудно-зеленое пальто на шелковой подкладке, обтягивавшее грудь и бедра и ниспадавшее к земле экстравагантными складками. Пальто было отделано меховым воротником, который так приятно прикасался к щекам…

Непринужденно болтая, она повернулась и пошла к плите, чтобы поставить кофейник. Мужчина поднялся из-за стола, и Анна, присмотревшись, приглушенно вскрикнула.

– Кто вы? – спросила она. – Я… я думала, что вы мой муж.

– Я так и понял, – улыбнулся мужчина, явно наслаждаясь ее смущением.

Они встали напротив друг друга, и Анна увидела, что фигурой, цветом волос, ростом и даже характерной для всех Вандулакисов формой носа этот человек чрезвычайно похож на ее мужа, так что не было ничего удивительного в том, что она их спутала. Да и выражение глаз было почти таким же. Когда мужчина заговорил, во рту у Анны пересохло. «Что это за розыгрыш?» – мелькнуло у нее в голове.

– Я Маноли Вандулакис, – произнес он, протягивая руку. – А ты, должно быть, Анна?

Анна знала о существовании двоюродного брата Андреаса и несколько раз слышала его имя, но не более того. И уж подавно она не ожидала, что этот Маноли будет точной копией ее мужа.

– Маноли… – повторила женщина.

Звук имени показался ей довольно приятным. Необходимо было наконец прийти в себя после смущения, вызванного столь дурацкой оплошностью. Подумать только, она поцеловала совершенно незнакомого человека!

– А Андреас знает, что ты здесь? – спросила она.

– Нет. Я приехал час назад и решил устроить всем сюрприз. И у меня получилось! У тебя такой вид, словно ты увидела призрака.

– Мне и впрямь так показалось, – ответила Анна. – Вы так похожи, что это кажется сверхъестественным.

– Я не видел Андреаса лет десять, но мы с ним всегда были похожи. Люди даже принимали нас за близнецов.

Анна в этом не сомневалась. Однако во внешности Маноли Вандулакиса было и немало черт, отличавших его от двоюродного брата. Несмотря на то что плечи у него были такими же широкими, как у Андреаса, он был более худым, и молодая женщина видела, как под его рубашкой выпирают лопатки. У Маноли были смеющиеся глаза, окруженные сетью тонких морщинок. Его так обрадовало то, что его приняли за Андреаса, что Анна поняла: он специально все это подстроил. Безусловно, этот человек умел радоваться жизни.

В эту минуту вошли Андреас и его отец, и комнату заполнили удивленно-радостные восклицания. Пять минут спустя трое мужчин уже сидели вокруг стола с бокалами раки в руках. Анна сообщила, что ей надо заняться организацией ужина, и вышла из комнаты.

Час спустя, к приходу Элефтерии, под столом стояли уже две пустые бутылки из-под раки. Маноли и Элефтерия крепко обнялись и даже пустили слезы радости. Сестрам Андреаса были незамедлительно посланы письма, сообщающие о приезде кузена, и в воскресенье в поместье состоялось пышное празднество в честь возвращения Маноли после десятилетнего отсутствия.

Маноли Вандулакис был жизнерадостным и ветреным молодым человеком, который последние десять лет жизни провел в континентальной части Греции и в других странах, сумев промотать немалое наследство. Его мать умерла при родах, а спустя несколько лет, едва дожив до тридцати, в результате сердечного приступа отошел в мир иной и его отец. В детстве мальчик не раз слышал разговоры, что его отец умер от разбитого сердца, и решил, что как бы там ни было, а жизнь надо прожить так, словно каждый день является последним. Эта жизненная философия превосходно сочеталась с характером Маноли, и остановить его не мог даже дядя Александрос, который после смерти Янниса Вандулакиса стал опекуном мальчика. Уже в детстве Маноли обратил внимание, что все вокруг выполняют свои повседневные обязанности подобно роботам, позволяя себе расслабиться лишь в церковные праздники и по воскресеньям. Он же был настроен превратить свою жизнь в непрерывную череду удовольствий.

Маноли почти не помнил своего отца, не говоря уже о матери, но ему каждый день повторяли, что они вели правильную, высокоморальную жизнь. «И что хорошего им это дало? – спрашивал мальчик, повергая родных в ужас. – Спасло оно их от смерти?»

Рок настиг их подобно коршуну, хватающему беззащитную добычу посреди голой пустыни.

«Ну и гори все огнем! – говорил себе Маноли. – Если судьбу нельзя перехитрить, то можно хотя бы посмотреть, что жизнь может предложить мне помимо нескольких десятилетий, проведенных среди критских холмов, и последующего ухода под землю».

И вот десять лет спустя он вернулся домой. Если не считать редких писем, которые он присылал тете и дяде то из Италии, то из Югославии, но чаще всего из Афин и в которых сообщал, что жив и здоров, связей с родными молодой человек почти не поддерживал. Александрос понимал, что если бы его брат Яннис не умер в таком молодом возрасте, именно он сейчас был бы главой клана Вандулакис и владельцем большей части семейного богатства, и соответственно, Маноли был бы его наследником. Но, дожив до восемнадцати лет, юноша предпочел получить свою долю наследства деньгами, которые впоследствии благополучно промотал в Риме, Белграде и Афинах.

– Светская жизнь обходится очень дорого, – рассказывал он Андреасу вскоре после возвращения. – Самые лучшие женщины подобны отменному вину – они дороги, но стоят каждой потраченной на них драхмы.

Однако после того как «лучшие женщины Европы» очистили карманы Маноли, он вернулся к родным – с несколькими монетами в кармане и держа в уме обещание дяди, когда бы он ни приехал, подыскать ему работу в поместье.

Его приезд стал для Вандулакисов большим событием – причем не только для дяди и тети молодого человека, но и для Андреаса. Разница в возрасте между двоюродными братьями составляла лишь шесть месяцев, и их действительно многие принимали за близнецов. В детстве они были не разлей вода и поверяли друг другу все свои сокровенные мысли, но в восемнадцатилетнем возрасте их пути разошлись – так что было сложно даже представить себе, как все пойдет теперь, после возвращения Маноли.

Впрочем, это возвращение пришлось весьма кстати. В следующем году Александрос Вандулакис должен был уйти на покой, и Андреас нуждался в помощнике, на которого мог бы переложить часть забот по управлению поместьем. Все единогласно решили, что лучше будет поручить эту работу Маноли, а не нанимать человека со стороны, и хотя у Александроса были некоторые сомнения, способен ли молодой человек справиться с делом, он решил не озвучивать их. В конце концов, Маноли приходился ему родным племянником.

Несколько месяцев Маноли прожил в доме в поместье под Элундой. Там было полно свободных комнат, так что его присутствие никому не мешало, однако в декабре Александрос сообщил племяннику, что тот может переселиться в собственный дом. Маноли пришлась по душе жизнь в семье, с которой он по собственной воле разлучился на десять лет, но дядя рассчитывал, что в будущем он женится, а значит, ему обязательно нужен будет свой дом.

– Тебе очень повезет, если ты найдешь девушку, которая согласится жить в доме с двумя другими хозяйками, – заявил Александрос племяннику. – Три женщины в доме – это к беде.

В доме, который Александрос передал Маноли, раньше жил наемный управляющий поместьем. Дом находился в километре от главного дома и был соединен с ним мощеной дорогой. Он состоял из четырех спален и большой гостиной, чего по всем статьям должно было хватить холостяку. Впрочем, Маноли по-прежнему регулярно приезжал в главный дом: как и Александросу с Андреасом, ему нравилось жить на всем готовом, а не готовить завтраки и ужины самостоятельно. Всем Вандулакисам были по душе его чувство юмора и непринужденная манера держаться, однако вечером он по настоянию Александроса всегда отправлялся к себе домой.

Всю жизнь Маноли, подобно мотыльку, порхал с одного места на другое. И везде, где он побывал, за ним оставался хвост из невыполненных обещаний. Даже будучи ребенком, он постоянно испытывал терпение своего дяди. Как-то он исключительно переполоха ради сунул руку в пламя и держал ее там до тех пор, пока кожа не начала трескаться, а в другой раз прыгнул в море с самой высокой скалы в окрестностях Элунды, так сильно разбив спину, что вода вокруг него окрасилась в красный цвет. Во время странствий по Европе он не раз проигрывался до последней рубашки, чтобы под утро с блеском отыграться.

И когда он вернулся в Элунду, его буйная натура опять стала брать свое, но на этот раз ему было просто некуда уезжать, даже если бы он и захотел это сделать.

К удивлению Александроса, Маноли работал весьма усердно, хотя в этом плане ему было далеко до двоюродного брата. Чтобы сэкономить время, необходимое на возвращение в дом, Андреас даже обедал в поле – Маноли же завел обычай пару часов проводить под крышей дома Вандулакисов, которая защищала его от жаркого полуденного солнца. Анна ничуть не возражала против его присутствия на кухне, даже наоборот.

Их общение представляло собой не столько беседы, сколько флирт. Маноли умел рассмешить ее – иногда до такой степени, что по ее щекам начинали катиться слезы, – и такой реакции на его шутки, а также вида ее бездонных черных глаз, вспыхивающих при встрече с глазами Маноли, было достаточно, чтобы часов до трех избавить оливковые рощи от его присутствия.

Если Элефтерия была в Элунде, а не в Неаполи, она частенько высказывала недовольство поведением племянника.

– Мужчины не должны болтаться в доме в течение дня, – как-то заметила она Анне. – Это женская территория, а мужчинам надлежит быть снаружи.

Проигнорировав укоризненное замечание свекрови, Анна в тот день встретила Маноли еще приветливее, чем обычно. Она считала, что раз уж они близкие родственники, в их дружбе нет ничего зазорного. Согласно обычаю, замужняя женщина получала намного большую свободу, чем молодая девушка, и в первое время никто не ставил под сомнение право Анны проводить ежедневно когда час, а когда и больше в обществе кузена. Но затем люди обратили внимание на частые визиты Маноли, и в поместье началось злословие.

Как-то весной Маноли задержался после обеда даже дольше, чем всегда. Анна почувствовала в его настроении что-то необычное и содрогнулась при мысли об опасности, которой себя подвергает. В последнее время, уходя, он брал ее за руку и целовал отнюдь не братским поцелуем. Можно было счесть все это обычными фривольными выходками, но манера, с которой он прижимал указательный палец к впадинке на ее ладони и задерживал его там, заставляла ее трепетать. Еще более красноречивым было то, что Маноли постоянно касался ее волос. Сам молодой человек со смехом говорил, что это все пустяки, к тому же она первая когда-то поцеловала абсолютно незнакомого мужчину… в голову. Так все и шло.

В тот день Маноли преподнес ей полевые цветы – букет ярко-красных, пусть даже и чуть увядших маков. Анна была очарована этим романтическим жестом – особенно после того как Маноли вытащил из букета один цветок и осторожно прикрепил его ей на блузку. Его прикосновение было очень нежным, и в какой-то момент молодая женщина усомнилась, что контакт его огрубевших пальцев с ее нежной кожей был случайным – скорее всего, он намеренно провел пальцами по ее груди. В следующее мгновение всякие сомнения отпали: Маноли все так же нежно коснулся ее шеи.

Анна всегда была порывистой натурой, но что-то ее сдержало.

«Боже мой, что я делаю? Это какое-то безумие!» – подумала она, осознав, что лицом к лицу стоит посреди кухни с мужчиной, который пусть и был почти точной копией ее мужа, но не являлся им. Она попыталась посмотреть на сложившееся положение так, как его воспринял бы человек, случайно заглянувший в окно, и, что ни говори, эта ситуация была двусмысленной. Еще секунда, и Маноли поцеловал бы ее, но пока она могла это предотвратить.

Брак дал ей практически все, чего она хотела. Андреас был хорошим человеком, страстно любил ее и предоставил ей почти полную свободу в плане всевозможных покупок и украшения дома. Кроме того, она неплохо ладила со свекром и свекровью. Как это обычно происходит в браке, между старшим и младшим поколениями Вандулакисов был заключен негласный договор о распределении прав и обязанностей, и жизнь Анны обрела стабильность. Если она не будет делать глупостей, следующие полвека пройдут предсказуемо и гладко. Восторженное предвкушение новой жизни, которое она ощущала перед свадьбой, уже сошло на нет, и молодая женщина обнаружила, что эта жизнь может быть такой же скучной, как старая. Ее существованию не хватало только одного: ощущения опасности и адреналина, который выплескивается в кровь, когда нарушаешь правила. Но стоило ли ради этого рисковать всем остальным?

«Я должна прекратить это, – подумала она. – Иначе могу все потерять».

Она обратилась к Маноли в таком же высокомерном, как обычно, тоне – так между ними было принято. Пока он флиртовал с ней, она ощущала себя выше его.

– Послушайте, молодой человек, – проговорила она. – Как вам, наверное, известно, я не свободна. Вы можете подарить эти цветы кому-то еще.

– Правда? – ответил Маноли. – И кому именно я могу их подарить?

– Ну, например, вы могли бы преподнести их моей сестре – она пока что свободна.

И тут Анна неожиданно для себя самой сказала:

– В следующее воскресенье я приглашу ее на обед. Она тебе понравится.

У нее сразу возникло чувство, что эти слова произнесла не она, а кто-то другой.

Ближайшее воскресенье было днем Святого Георгия, то есть идеальным поводом пригласить в гости Марию и отца. Анна виделась с Гиоргисом и Марией скорее из чувства долга, чем потому, что ей этого хотелось: ей не о чем было говорить со скучной младшей сестрой и отцом-рыбаком. Всю следующую неделю Анна представляла себе ласковые прикосновения Маноли и с нетерпением ждала, когда они останутся наедине, но решила, что это произойдет не раньше, чем состоится запланированный званый обед.

В первое послевоенное десятилетие на Крите все еще чувствовался дефицит некоторых продуктов питания, но дома Вандулакисов эти неприятности не касались – особенно если речь шла о церковном празднике, когда верующие были просто обязаны вкусно кормить гостей и домашних.

Гиоргис был очень рад приглашению.

– Мария, иди сюда! Анна приглашает нас на обед! – воскликнул он.

– Как это мило со стороны нашей светской дамы! – с нехарактерной для себя язвительностью ответила девушка. – И когда?

– В воскресенье. Осталось два дня.

В глубине души Мария тоже была довольна, что их пригласили. Она мечтала укрепить отношения с сестрой, ведь именно этого хотела бы их мать. Но в воскресенье она поймала себя на том, что заметно нервничает. Гиоргис же, который наконец пришел в себя после нескольких лет скорби, с заметным нетерпением ждал встречи со старшей дочерью.

Заслышав рев мотора грузовичка, недавно приобретенного отцом, Анна вздрогнула и неохотно спустилась по длинной лестнице, чтобы встретить родных у входа. Маноли, который зашел в дом несколько минут назад, уже успел открыть дверь.

Мария оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял. У нее были самые большие карие глаза из тех, что ему доводилось видеть, и эти глаза с нескрываемым удивлением смотрели на него.

– Я Маноли, – сообщил он, с протянутой рукой двигаясь навстречу девушке и ее отцу. – Двоюродный брат Андреаса.

Письма Анны родным были столь редкими и немногословными, что в них она даже не упомянула о возвращении домой блудного племянника старших Вандулакисов.

При встрече с симпатичной девушкой Маноли всегда чувствовал себя в своей стихии, но на этот раз он, возбужденный не только ее красотой, но и невинным видом, превзошел самого себя. От его внимательного взгляда не укрылось ничего: ни тонкая талия, ни изящные ягодицы, ни мускулистые руки, окрепшие за годы тяжелого физического труда. Эта девушка была одновременно и хрупкой, и сильной.

В час дня все сели обедать. Вместе с Александросом, Элефтерией и их двумя дочерьми с семьями вокруг стола сидела добрая дюжина людей, и застольная беседа была шумной и оживленной.

Маноли заранее решил, что затеет флирт с младшей сестрой Анны. Такой опытный ловелас, как он, делал это скорее по привычке, но он не ожидал, что Мария окажется такой красивой и такой податливой на его уловки. В течение всего обеда молодой человек развлекал ее легкомысленной беседой, и хотя девушка явно была неопытна в таких играх, иногда у нее получались очень остроумные ответы. Бесхитростность отличала Марию от большинства женщин, которых знал Маноли, и постепенно от добродушного подшучивания он перешел к вопросам о ее жизни. Когда Маноли выяснил, что Мария знает толк в горных травах и их целебных свойствах, они заговорили о траволечении, границы которого все шире раздвигаются наукой. Мария и Анна были так же не похожи друг на друга, как необработанная жемчужина и ограненный алмаз: первая обладала природным блеском и неповторимой, пусть и неправильной формой, второй же был огранен и отполирован, благодаря чему сверкал утонченной красотой. Маноли обожал оба этих драгоценных камня, и мягкая, с добрыми глазами девушка, так явно преданная своему отцу, очень понравилась ему. В ней не было искусственности, а ее наивность влекла молодого человека, словно магнит.

Анна исподтишка наблюдала, как Маноли затягивает Марию в сети своего обаяния, рассказывая истории, от которых она постоянно заливается веселым смехом. Мария буквально таяла от его внимания, и ближе к окончанию обеда Анна поняла, что сделала. Она сама отдала сестре Маноли, завернув его в подарочную упаковку, и теперь ей хотелось получить свой подарок обратно.

Глава тринадцатая

Всю следующую неделю Маноли не мог избавиться от смутного раздражения. Что произошло в тот вечер между ним и Марией? Такое поведение было нехарактерно для него: Мария не имела ничего общего с женщинами, которых он встречал во время своих странствий. Кроме того, обычаи и традиции, регулировавшие отношения между мужчинами и женщинами в Плаке, заметно отличались от тех, что были приняты в городах, где он побывал. Здесь, в критской провинции, за каждым движением и каждым словом внимательно следили. Маноли помнил об этом, когда приходил к Анне, и хотя он всегда соблюдал определенные границы, одновременно молодой человек осознавал, что играет с огнем. В Анне он видел скучающую, праздную женщину, которая собственными руками возвела стену между собой и своей родной средой. Анна воплотила в жизнь свое стремление оказаться там, где за рутинную повседневную работу платят другим, и расчитывалась за это вынужденным бездельем. Ее социальный статус значительно повысился, но теперь она, не имея подруг, барахталась в общественном вакууме – и неудивительно, что она была так рада вниманию Маноли. Когда Анна замечала его, ее глаза радостно вспыхивали, а губы сами складывались в довольную улыбку, поэтому делать вид, что ее не существует, было бы со стороны Маноли просто грубостью.

Мария была совсем другим человеком. И дело не только в том, что ей, в отличие от сестры, не хотелось выйти замуж за человека из внешнего мира – казалось, она вообще не хочет выходить замуж. Она жила в маленьком домике со своим овдовевшим отцом, на первый взгляд всем довольная, хотя Маноли был уверен, что замуж хотят выйти все без исключения девушки. Молодой человек не признался бы даже самому себе, что больше всего его привлекает в Марии именно ее безразличное отношение к матримониальным вопросам. Впрочем, времени у него было вполне достаточно, и при надлежащем терпении он должен был рано или поздно одержать победу. Чего-чего, а уверенности в себе мужчинам рода Вандулакис хватало с головой: ведь они почти всегда получали то, к чему стремились. И Маноли находился в очень выигрышном положении. Пожалуй, самым важным было то, что Фотини защищала Марию от сплетен относительно Маноли и Анны, которые уже начали ходить по деревне. Основным источником этих разговоров был брат Фотини Антонис. Со дня поцелуя у церкви, который ничего не значил для Анны и так много – для Антониса, прошло уже пять лет, но обида, что его так бессовестно обманули, по-прежнему жила в сердце молодого человека. Со временем он проникся к Анне презрением и со злобным удовольствием наблюдал за постоянными приходами к ней двоюродного брата мужа. В последнее время Александрос и Элефтерия Вандулакисы проводили больше времени в Неаполи, чем в Элунде, и приходы Маноли участились. Антонис не забывал подробно рассказывать об этом всякий раз, когда заходил поужинать в прибрежную таверну, которая стала теперь жилищем его сестры.

– Недавно он провел у нее целых два часа! – торжествовал Антонис.

– Я не хочу слушать это! – заявила Фотини, подливая брату раки. – А главное, я не хочу, чтобы все это дошло до Марии.

– И почему же? Ее сестра шлюха. Ты думаешь, она до сих пор этого не знает? – бросил Антонис.

– Конечно же, не знает. Да и ты не можешь ничего знать – что с того, что Анну навещает кузен ее брата? Они родственники, разве нет?

– Одно дело, если бы он бывал у нее время от времени, и совсем другое, что он шастает к ней каждый день. Даже родственники не торчат друг у друга целыми днями.

– Что бы ты ни думал на этот счет, Мария не должна ничего знать. Как и Гиоргис. Он и так достаточно настрадался. Замужество Анны – это лучшее, что случилось в его жизни, поэтому держи рот на замке. Антонис, я не шучу.

И чтобы показать, что она действительно не шутит, Фотини со стуком поставила перед братом бутылку и сердито зыркнула на него. Она защищала Гиоргиса и Марию Петракисов так же упорно, как если бы они были ее собственной плотью и кровью, и прежде всего старалась, чтобы до них не дошли все эти зловредные слухи. Ну зачем Анне, жизнь которой так сильно изменилась в ту ночь, когда она познакомилась с Андреасом, рисковать всем этим? Сама мысль об этом казалась Фотини просто смехотворной. Кроме того, в ее душе теплилась надежда, что Маноли, о котором так много говорил Антонис, рано или поздно обратит внимание на сестру жены своего двоюродного брата. После того памятного обеда в день Святого Георгия Мария только и делала, что говорила о Маноли, и вскоре Фотини уже в подробностях знала, о чем они беседовали в тот день.

Маноли и раньше бывал в Плаке. Поскольку он приходился Гиоргису пусть дальним, но все же родственником, деревенские мужчины встретили его достаточно радушно, и вскоре он сделался завсегдатаем местного бара. Он заходил сюда чуть ли не каждый день: играл в нарды, раздавал крепкие сигареты и, выпуская клубы табачного дыма, вместе со всеми обсуждал политические вопросы. Даже в этой небольшой деревушке, расположенной на дороге, которая вела лишь к деревням еще меньшим, люди не могли не обращать внимания на события, которые происходили в мире политики. Особенно близко к сердцу они принимали то, что происходило в континентальной части Греции.

– Во всем виноваты коммунисты! – восклицал Лидаки, опустив кулак на стойку бара.

– Да что ты можешь знать? – отвечал ему кто-то из односельчан. – Если бы не монархия, дела в Греции шли бы намного лучше.

Затем в дискуссию вступал кто-то еще, и нередко она затягивалась до поздней ночи. Местная поговорка гласила: «Там, где встречаются два грека, всегда начинается спор», а в таверне обычно собиралось около двадцати местных мужчин, так что в спорах здесь недостатка не было.

У Маноли было более широкое представление о мире, чем у жителей деревни – многие из которых бывали разве что в Ираклионе или Ханье, – поэтому после его появления споры стали более насыщенными и интересными. Несмотря на то что он старался не хвастаться любовными победами, которые были едва ли не главной составляющей его путешествий, завсегдатаи таверны с большим интересом слушали его рассказы об Италии, Югославии и северной части Греции. Маноли был веселым, жизнерадостным человеком, который всегда оживлял атмосферу в баре, и почти всем сельчанам он пришелся по душе. Когда в политических дебатах возникала пауза, Маноли заполнял ее анекдотом-другим, и это обычно снимало напряжение. Его рассказы о старых турецких кварталах Афин, Испанской лестнице в Риме и белградских барах действовали на жителей Плаки подобно гипнозу, так что, когда он говорил, в зале обычно воцарялась тишина, прерываемая лишь редким постукиванием четок. Маноли был хорошим рассказчиком, и его красочные повествования о кратком пребывании в тюрьме, о штиле, в который попал его корабль прямо посреди моря, и о дуэли в переулке одного из югославских портовых городов очень нравились слушателям. Это были рассказы человека, который порхал по свету подобно беззаботному мотыльку. Они выставляли Маноли достаточно безрассудным, но не злым, и молодой человек не раз ловил себя на мысли, что скрывает подробности, по которым слушатели могли бы решить, что он не пара дочери Гиоргиса.

Даже Антонис прекратил прятаться в угол каждый раз, когда появлялся легкомысленный кузен его хозяина, и тепло приветствовал его. Молодых людей связывали пристрастия в музыке, а также то обстоятельство, что оба провели несколько лет вдали от окрестностей Элунды. Несмотря на то что они были на несколько десятилетий моложе пожилых рыбаков, с которыми вместе пили, в некоторых вопросах они были мудрее и опытнее сельчан. Еще в детстве Маноли научился играть на лире, и во время странствий музыкальный инструмент играл роль его компаньона и одновременно некой страховки: иногда только это умение спасало его от голода. Неоднократно Маноли приходилось играть и петь, чтобы отработать свой ужин, и лира была единственной из вещей, которую он никогда не ставил на кон в игре. Сейчас драгоценный инструмент висел на стене за стойкой бара, и когда раки в бутылке Маноли подходило к концу, он брал лиру и начинал петь, наполняя ночной воздух звуком дрожащих струн.

Точно так же деревянная флейта тиаболи была верным спутником Антониса в годы, проведенные вдали от дома. Ее сочное звучание слышали сотни горных пещер и пастушьих хижин, оно смягчало сердца и души его товарищей, помогало им коротать долгие часы в дозоре. Маноли и Антонис были очень разными людьми, но музыка была для них чем-то вроде нейтральной полосы, на которой материальное и общественное положение не имело значения. Обычно они играли в баре по часу и более, и мелодии, которые они наигрывали, буквально очаровывали посетителей бара и всех, кто мог их слышать через открытые окна, – а в неподвижном теплом воздухе музыка разносилась очень далеко.

Несмотря на то что жители Плаки знали об огромном богатстве, которым владели родители Маноли и которое он благополучно спустил, большинство сельчан приняли его как своего, как человека, которому приходится зарабатывать на жизнь тяжким трудом и который, как все, хочет завести жену и семью. И хотя Мария в баре не появлялась – а стремление увидеть ее было главной движущей силой визитов Маноли в Плаку, – молодой человек обнаружил, что и без этого деревня нравится ему все больше и больше. Отношения, поддерживаемые друзьями детства в течение всей жизни, преданность своей семье и образ жизни, который не менялся на протяжении столетий, – все это обладало для Маноли немалой притягательностью. Молодой человек говорил себе, что если бы ему удалось заполучить такую женщину, как Мария, – или, возможно, кого-то из других деревенских красоток, – то это помогло бы ему окончательно остепениться. Однако за исключением религиозных праздников, проходивших в деревне, у него почти не было возможности встретиться с Марией.

Формальности, которые строго соблюдались в таких деревнях, как Плака, выводили Маноли из себя. И хотя ему пришлась по душе устойчивость местных традиций, громоздкие ритуалы ухаживания он находил просто смехотворными. Молодой человек знал, что ему нельзя рассказать о своих намерениях Анне, к тому же в последнее время он бывал у нее намного реже. Маноли решил, что если он хочет завоевать Марию, то ему необходимо от чего-то отказаться. Когда он в последний раз зашел к Анне, молодая женщина была неожиданно резка с ним.

– Спасибо, что нашли время заглянуть ко мне! – саркастически воскликнула она.

– Послушай, – сказал Маноли, – я считаю, что больше не должен приходить к тебе на обед. В поместье о нас начали ходить нехорошие слухи.

– Дело твое! – с глазами, от злости полными слез, бросила Анна. – Я так понимаю, ты уже вдоволь наигрался со мной и решил заняться кем-то еще!

С этими словами она вышла из комнаты, громко хлопнув дверью.

Маноли знал, что будет скучать по их уединенным беседам и по искорках в глазах Анны, но эту цену он готов был заплатить.

Поскольку дома у него некому было готовить еду, он часто ел в тавернах Элунды или Плаки. Каждую пятницу он приходил в таверну Фотини – теперь она заправляла там со Стефаносом.

Как-то в июле Маноли сидел на прибрежной площадке и смотрел на море и Спиналонгу. Остров в форме большого, наполовину погруженного в воду яйца стал теперь для него привычной деталью ландшафта, и, как и остальные местные жители, время от времени он задавался вопросом, как там живется. Но не более того. Спиналонга – груда камней, населенная прокаженными, – существовала где-то на дальних границах его мира.

На столе перед Маноли стояла тарелка с мелкой морской рыбой, а когда он накалывал на вилку очередную рыбешку, его внимание привлекло какое-то движение в море. В сгущавшемся мраке от острова к берегу скользила моторная лодка, вздымая на почти гладкой поверхности моря высокую волну. В лодке сидели два человека, и, когда она приблизилась к пристани, Маноли увидел, что один из них похож на Марию.

– Стефанос! – крикнул Маноли. – Это что, Мария с Гиоргисом? Но ведь ваши женщины не ловят рыбу?

– Они были не на рыбалке, – ответил Стефанос. – Они возят припасы в колонию прокаженных.

– Правда? – медленно пережевывая рыбу, проговорил Маноли. – Что ж, кто-то ведь должен это делать.

– Гиоргис занимается этим вот уже много лет. Это более прибыльное дело, чем рыбная ловля, и более надежное, – сказал Стефанос, ставя на стол перед Маноли тарелку с жареной картошкой. – Но в основном он делает это потому…

Фотини, которая была неподалеку, почувствовала, к чему может привести этот разговор. По всей видимости, Стефанос забыл о нежелании Гиоргиса распространяться о трагической смерти Элени от лепры, и прежде всего о намерении пожилого рыбака не допустить, чтобы эту тайну узнали Вандулакисы.

– Привет, Маноли! – сказала она и поставила на стол тарелку с тушеными баклажанами. – Только что приготовила, с чесночком! Надеюсь, вам понравится. Прошу прощения, мне надо кое-что сказать мужу.

Взяв Стефаноса за руку, она увела его в кухню.

– Не болтай лишнего! – воскликнула она, когда дверь за ними закрылась. – Нам всем надо забыть, что мать Анны и Марии жила на Спиналонге, и никогда не вспоминать об этом. Мы знаем, что этого нечего стыдиться, но Александрос Вандулакис может иметь другое мнение на этот счет.

Стефанос потупил взгляд:

– Да знаю я, знаю! Но иногда на меня словно что-то находит. Ну и дурак же я… – пробормотал он. – Маноли бывает здесь часто, и я забываю, что он родственник Анны.

– На самом деле меня волнует не Анна, – призналась Фотини. – Дело в том, что к Маноли неравнодушна Мария. Они встречались лишь однажды, это было в доме Анны, но Мария постоянно говорит о нем. По крайней мере, со мной.

– Правда? Бедняжке очень нужен муж, но Маноли, как по мне, слишком легкомысленный для нее, – ответил Стефанос. – Правда, особого выбора у нее нет.

Стефанос был неглупым человеком и понял, что задумала жена: им с Фотини следовало распланировать и разыграть небольшой сценарий, который должен был свести Маноли с Марией.

Ровно неделю спустя подвернулась подходящая возможность. Когда в следующую пятницу Маноли вошел в таверну, Фотини выскользнула через черный ход и побежала к дому Петракисов. Гиоргис уже поужинал и ушел в бар играть в нарды, а Мария сидела у окна и в свете заходящего солнца пыталась читать.

– Мария, он здесь! – задыхаясь, сообщила Фотини. – Маноли в таверне! Почему бы тебе не зайти и не повидаться с ним?

– Не могу, – ответила Мария. – Что подумает отец?

– Бога ради, тебе уже двадцать три года! Смелее! Твой отец ни о чем не узнает.

Она схватила подругу за руку и потащила к двери. Мария сопротивлялась, но как-то неуверенно – в глубине души ей очень хотелось оказаться в таверне.

– И что я ему скажу? – обеспокоенно спросила она.

– Можешь не волноваться, – заверила ее Фотини. – Такие мужчины, как Маноли, привыкли сами вести разговор. Поверь, ему есть что тебе рассказать.

Фотини не ошибалась. Когда они вошли в таверну, Маноли сразу же взял ситуацию под контроль. Не спрашивая, что Мария делает здесь, он пригласил девушку за свой столик, принялся расспрашивать, чем она занималась со времени их прошлой встречи и как дела у ее отца. Затем он с уверенностью, которой часто недоставало в подобных ситуациях местным мужчинам, предложил:

– Недавно в Агиос Николаос открылся новый кинотеатр. Ты не хотела бы сходить туда со мной?

Мария, и без того взбудораженная новой встречей с Маноли, покраснела еще больше и опустила взгляд, не в состоянии что-то ответить.

– Было бы неплохо, – наконец выдавила она из себя. – Но здесь это не принято: ходить в кино с человеком, которого почти не знаешь…

– Тогда я попрошу Фотини и Стефаноса пойти с нами. Они будут залогом того, что мы не нарушаем местных обычаев. Как насчет понедельника? Насколько я знаю, в этот день таверна закрыта?

Не успела Мария осмыслить предложение и придумать, что можно возразить, как дата уже была согласована. Три дня спустя они вчетвером должны были отправиться в Агиос Николаос.

Маноли держался безупречно, и это успокоило Марию и окружающих. Они стали выбираться из деревни еженедельно: каждый понедельник, ровно в семь, Мария с Маноли и Фотини со Стефаносом встречались у таверны и ехали в Агиос Николаос. Там они смотрели новый фильм, а после вместе ужинали.

Гиоргис пришел в восторг, когда узнал о том, что за ее дочерью ухаживает симпатичный молодой мужчина. К тому же Маноли понравился ему еще задолго до того, как с ним познакомилась Мария. Несмотря на то что подобные поездки в Агиос Николаос без формального обручения шли вразрез с обычаем, таково было веяние времени, к тому же присутствие замужней пары, сопровождавшей Марию с Маноли в этих поездках, должно было заткнуть деревенским кумушкам рты.

Все четверо получали немалое удовольствие от общества друг друга, а регулярные выезды из Плаки заметно оживляли их однообразную жизнь. Эти поездки были наполнены безудержным весельем и смехом, основным источником которого были шутки и выходки Маноли. В мечтах Мария уже видела это красивое выразительное лицо рядом с собой весь остаток жизни. Когда Маноли смотрел ей в глаза, она ощущала, что ее бросает в жар или дрожь. Говоря комплименты, Маноли частенько поддразнивал ее, и его поступки нередко приводили ее в замешательство. Этот мужчина был настоящим лучом света в тусклом невыразительном мире Марии, но иногда она задумывалась, способен ли он хоть к чему-то относиться серьезно. Его возбуждение легко передавалось окружающим, и Марии, которая никогда раньше не ощущала такого беззаботного счастья, стало казаться, что эта эйфория и есть любовь.

Впрочем, на ее совести всегда лежала тяжелым камнем мысль о том, что будет с ее отцом, если она выйдет замуж. Обычно после свадьбы девушки покидали отчий дом и переселялись в дом родителей мужа. У Маноли не было родителей, но даже думать о том, что он может переселиться в тесный домик в Плаке, было глупостью – он вращался совсем в других общественных кругах. Мысли Марии вновь и вновь возвращались к этому. Кроме того, она неоднократно задумывалась, почему Маноли так до сих пор и не поцеловал ее.

Дело было в том, что Маноли с самого начала решил: если он хочет завоевать Марию, ему следует вести себя безукоризненно. И хотя ему казалось нелепостью, что он провел в обществе девушки десятки часов и до сих пор не коснулся ее (хотя во время своих странствий мог затащить девицу в постель спустя несколько минут после знакомства), он держал себя в руках. Его безудержно тянуло к Марии, а необходимость ждать была для него изюминкой, украшавшей эти отношения. Молодой человек был уверен, что его терпение будет вознаграждено, а ожидание лишь заставляло его желать Марию еще сильнее. В первые месяцы ухаживания, когда он смотрел на продолговатое лицо девушки, окруженное ореолом темных волос, она стыдливо опускала глаза, боясь встретиться с ним взглядом. Если бы Маноли посмотрел на Марию более пристально, то заметил бы, как пульсирует кожа на ее лебединой шее, когда она смущенно улыбается ему. Молодой человек знал, что, возьми он эту девственницу, ему больше не будет дороги в Плаку. В прошлом он лишил невинности не один десяток девушек, но на этот раз обстоятельства были совсем иными: он просто не мог опозорить Марию и ее родных, к тому же пора было остепениться.

Мучимая завистью и чувством обиды, Анна издали наблюдала за ходом событий. Со времени того обеда Маноли почти не навещал ее, и даже когда все Вандулакисы собирались вместе, он старался держаться от жены двоюродного брата подальше.

«Да как он смеет так обращаться со мной!?» – про себя возмущалась Анна.

Она узнала от отца, что Маноли ухаживает за Марией. «Возможно, он делает это только для того, чтобы спровоцировать меня? – спрашивала себя молодая женщина. – Как же дать ему знать, что вообще-то мне все равно?»

Однако такой возможности ей не предоставлялось, а значит, выхода не было. Анна изо всех сил пыталась не думать о Маноли с Марией и для этого затеяла ряд крайне экстравагантных проектов по обустройству дома. Но ее не оставляла мысль, что параллельно в Плаке разворачиваются неприятные для нее события. Ей было попросту некому излить душу, и гнев копился в ней, как пар в скороварке.

Обеспокоенный скверным расположением духа жены, Андреас расспрашивал ее, что случилось, но Анна неизменно отвечала, что все в порядке. В конце концов Андреас сдался. Он уже некоторое время ощущал, что безмятежные дни начала их совместной жизни ушли в прошлое вместе с любящими взглядами и теплыми словами, и основным его интересом стали хозяйственные дела. Элефтерия также обратила внимание, что невестка изменилась. Лишь несколько месяцев назад Анна казалась такой счастливой и оживленной, а теперь, похоже, постоянно на что-то злилась. Для самой Анны скрывать свои эмоции было ужасной мукой, ведь она привыкла поступать как раз наоборот. Ей хотелось кричать, визжать, рвать на голове волосы, но во время редких приездов к ним Марии и отца имя Маноли даже не упоминалось.

Интуиция подсказала Марии, что, заведя отношения с Маноли, она попала на территорию сестры и что Анна, возможно, считает всех членов семейства Вандулакис своей собственностью. Поэтому девушка решила, что не стоит обострять положение, обсуждая его. Она понятия не имела о том, как сильно мучилась Анна, и решила, что недовольный вид сестры связан с тем, что ей до сих пор не удалось зачать ребенка.

В феврале, спустя несколько месяцев после того как начались еженедельные поездки в город, Маноли отыскал Гиоргиса в баре. Тот сидел за столиком один и, окутанный клубами табачного дыма, читал местную газету. Когда Маноли подошел, он поднял голову.

– Гиоргис, я могу присесть? – вежливо спросил Маноли.

– Конечно, – ответил Гиоргис, возвращаясь к чтению. – Разве это место принадлежит мне?

– Я хотел бы спросить у вас кое-что. Давайте сразу к делу: я хочу жениться на вашей дочери. Вы не возражаете?

Гиоргис тщательно свернул газету и положил ее на стол. Маноли показалось, что прежде чем он заговорил, прошла целая вечность.

– Не возражаю ли я? Конечно же, не возражаю! Ты ухаживаешь за самой красивой девушкой в деревне больше полугода, и я уже думал, что ты никогда не задашь этот вопрос. Давно пора!

Столь прямой ответ был вызван безудержной радостью, которая охватила Гиоргиса при словах Маноли. Подумать только – не одна, а обе его дочери станут членами самого могущественного семейства в этой части Крита! Но в мыслях Гиоргиса не было снобизма – только искренняя радость за детей, за будущее которых ему теперь не приходилось волноваться. Чего еще мог желать отец для своих дочерей – особенно если этот отец был простым рыбаком? Через окно бара в море за спиной Маноли можно было разглядеть мерцающие огни Спиналонги. Если бы только Элени могла разделить с ним эту радость!

На мгновение утратив дар речи, Гиоргис положил руку на запястье Маноли.

– Спасибо! Обещаю, я буду заботиться о Марии. И должен сказать, мы не оставим вас одного, – добавил Маноли, который хорошо понимал, в какое положение поставило бы Гиоргиса замужество Марии. – Эй, подайте-ка самую лучшую цикуду! – обратился молодой человек к Лидаки. – Нам надо кое-что отпраздновать. Свершилось чудо – я больше не сирота!

– Ты о чем? – переспросил владелец бара, подходя к столику с бутылкой и двумя бокалами в руках.

Мужчины Плаки уже успели привыкнуть к недомолвкам Маноли и знали, что сейчас он должен все объяснить.

– Гиоргис согласился стать моим тестем. Я женюсь на Марии!

Эти слова услышали другие посетители бара, и еще до того как сама Мария узнала обо всем, мужчины деревни выпили за ее будущее с Маноли.

Когда в тот вечер Гиоргис вернулся домой, Мария уже готовилась ко сну. Ее отец вошел в дом, быстро закрыв дверь, чтобы не впустить пронзительный февральский ветер и не выпустить тепло, и повернулся к дочери. Мария заметила на его лице какое-то необычное выражение – судя по всему, смесь волнения и восторга.

– Мария, – сказал Гиоргис, протянув руки и заключив дочь в объятия, – Маноли попросил у меня твоей руки.

Мария опустила голову. На нее нахлынула радость и одновременно боль, а в горле встал тугой комок.

– И что ты ему ответил? – спросила она мгновенно пересохшими губами.

– То, чего хотела бы ты. Само собой, я согласился!

Никогда в жизни Мария не испытывала такого моря чувств. Ее сердце в один миг превратилось в кипящий котел, содержимое которого отказывалось смешиваться, а внутри все сжалось от беспокойства.

«Что же это такое? – думала она. – Неужели счастье так похоже на тошноту?»

Человек не способен представить себе чужую боль и чужую любовь. Мария не сомневалась, что любит Маноли, – и ничего удивительного, ведь он такой забавный и остроумный! Но вообразить себе всю жизнь, проведенную рядом с ним, оказалось сложнее, и девушка ощутила укол тревоги. А что будет с отцом? Она незамедлительно выразила свое беспокойство:

– Замечательно, папа! Просто замечательно, но что будет с тобой? Я не могу оставить тебя здесь одного.

– Не волнуйся за меня, я останусь здесь. Мне не хочется уезжать из Плаки: у меня по-прежнему полно дел.

– Ты о чем? – спросила Мария, прекрасно зная ответ.

– О Спиналонге. Остров нуждается во мне, и пока я в состоянии водить туда лодку, я буду делать это. Я нужен доктору Лапакису и островитянам.

Что бы ни происходило в мире, лодка Гиоргиса ежедневно сновала между Спиналонгой и Критом. На остров необходимо было отвозить новых колонистов и товары, а также материалы для финансируемых правительством строек и проектов. И Гиоргис был ключевым винтиком этого механизма. Мария понимала, как много он значит для острова, и, хотя они редко обсуждали эту тему, знала, что снабжение Спиналонги всем необходимым было для отца делом жизни и одновременно данью памяти Элени.

В ту ночь и отец, и дочь спали плохо. Они едва дождались утра. Днем Гиоргис должен был отвезти Марию в дом Маноли в поместье Вандулакисов. Было воскресенье, и Маноли встретил гостей на пороге своего жилища. До этого Мария никогда не бывала в здании и не видела его, а теперь оно должно было стать ее домом. Ей не потребовалось много времени, чтобы понять, что по размеру дом вчетверо превосходит их жилище в Плаке, и мысль о том, что она будет жить в таком месте, пугала ее.

– Добро пожаловать! – воскликнул Маноли, согрев ее сердце этими словами. – Заходите, дорогие гости! На улице так холодно!

Это и впрямь был, пожалуй, самый холодный день в году. Надвигался шторм, и ветер дул, казалось, одновременно со всех сторон, вздымая ворох прошлогодних листьев и бросая их в людей. Когда они вошли в дом, первым впечатлением Марии было то, что здесь не хватает света и как-то неуютно, но это и неудивительно для дома, в котором есть служанка, но нет хозяйки. Маноли проводил их в гостиную, которая была более опрятной и обжитой – помимо всего прочего, Мария заметила вышитые кружевные покрывала и несколько фотографий на стенах.

– Скоро должны прибыть мои дядя и тетя, – немного нервно объяснил Маноли и обратился к Марии: – Твой отец не возражает против нашего брака. Ты будешь моей женой?

Мария выдержала паузу, которая показалась обоим вечностью. В обращенных на нее глазах Маноли появились мольба и неуверенность.

– Да, – наконец ответила девушка.

– Она сказала «да»! – воскликнул Маноли, снова став прежним, уверенным в себе. Он обнял Марию и стал целовать ей руки, после чего подхватил ее и кружил по комнате, пока она не взмолилась о пощаде. Маноли всегда умел удивить ее, и нынешний взрыв чувств снова застал ее врасплох. Этот мужчина был живым воплощением заводной мелодии пентозали.

– Ты будешь моей женой! – взволнованно проговорил он. – Дядя и тетя так хотели снова встретиться с тобой! Но пока их нет, мы должны обсудить с вами, Гиоргис, один важный вопрос. Вы хотели бы переехать сюда?

Как обычно, Маноли сразу взял быка за рога. Предлагая Гиоргису жить с ними, он делал все возможное, чтобы поддержать традиционный для Греции уклад, согласно которому дети ухаживали за состарившимися родителями. Маноли не обсуждал этот вопрос с Марией и понятия не имел обо всех существующих сложностях, но был уверен, что девушка очень хотела бы, чтобы отец был рядом.

– Маноли, это очень любезно с твоей стороны, но я не могу уехать из Плаки. Мария, ты ведь понимаешь, почему я должен остаться?

– Да, папа, я хорошо тебя понимаю и не возражаю – если пообещаешь, что будешь постоянно приезжать к нам. Во всяком случае, мы будем регулярно навещать тебя.

Гиоргис знал, что младшая дочь умеет держать слово и не разочарует его, как Анна, письма и визиты которой в последнее время сделались совсем уж редкими.

Маноли было трудно понять привязанность будущего тестя к старому дому в деревне, но он не стал настаивать. В эту минуту на каменистой дороге, ведущей к дому, зашуршали шины, затем хлопнули дверцы машины. Маноли поспешил к двери, чтобы встретить Александроса и Элефтерию. Последовали теплые приветствия и обмен рукопожатиями. Несмотря на то что пути Вандулакисов и Петракисов не пересекались вот уже несколько месяцев, они были рады вновь увидеть друг друга. Как глава семейства, Александрос счел нужным произнести речь:

– Гиоргис и Мария, для меня большая честь приветствовать вас как членов нашей семьи. Я уверен, что дорогие моему сердцу покойные родители Маноли, мой брат и его жена, тоже были бы рады тому, что Маноли нашел свое счастье с этой девушкой.

Эти слова явно были сказаны от всего сердца, и Мария покраснела от смущения и удовольствия. Как и в случае с Анной, Александрос и Элефтерия хорошо понимали, что о значительном приданом речь не идет, – Мария могла принести с собой разве что вышивку и кружева, которые должны были немного смягчить спартанскую обстановку в доме их племянника. Однако они не стали акцентировать на этом внимания, поскольку выигрыш от женитьбы Маноли на местной девушке перекрывал всю финансовую невыгодность этого брака. Кроме того, этот союз должен был стать исполнением обещания, которое Александрос дал отцу Маноли, – обещания позаботиться о благополучии своего племянника. Когда юноша сбежал в Европу, Александроса долгое время мучило чувство вины, ведь он не смог выполнить клятву, данную Яннису на его смертном одре. Пока длились странствия Маноли, Александрос по большей части даже не знал, жив ли его блудный племянник, не говоря уже о том, где он сейчас находится. Однако, женившись на Марии, Маноли неизбежно должен был пустить корни в Элунде, а значит, Андреас мог твердо рассчитывать на его помощь в управлении огромным поместьем Вандулакис.

Теперь в ознаменование союза следовало выпить.

– Иассас! – дружно вскричали все пятеро под звон бокалов.

Спустя некоторое время разговор перешел на более практическую тему: обсуждение времени свадьбы.

– Мы могли бы пожениться на следующей неделе, – заявил Маноли.

– Не говори глупости! – фыркнула Элефтерия. – Ты понятия не имеешь, сколько нужно времени, чтобы подготовить хорошую свадьбу. Для этого потребуется хотя бы полгода.

Все понимали, что Маноли шутит, но он продолжал гнуть свою линию:

– Я уверен, мы сможем справиться быстрее. Давайте поедем к священнику и спросим, сможет ли он поженить нас прямо сегодня!

Впрочем, шутил он лишь отчасти. Маноли был охвачен нетерпением, словно тигр, почуявший близость добычи. Мысли молодого человека уносились в будущее: Мария, бледная, робкая и прекрасная, ждет его прихода; ее волосы рассыпались по подушке, а великолепное обнаженное тело на белоснежной постели освещает свет луны… Целых шесть месяцев!

«О боже, смогу ли я ждать так долго?»

– Мы должны организовать все так, как этого хотели бы твои родители, – сказал Александрос. – Все должно пройти как следует! – добавил он, хорошо понимая, что творится в душе у племянника.

Маноли выразительно посмотрел на него. Он знал: Александрос считает, что ему нужна твердая рука, и, хотя испытывал к дяде самые теплые чувства, любил поддразнивать его.

– Ну конечно же, все пройдет как должно, – уже искренне заявил он. – Обещаю, мы не нарушим традиций.

Вернувшись домой, Мария сразу же бросилась к Фотини, чтобы рассказать ей новости.

– Меня тревожит только одно, – заявила она. – Отец.

– Мы будем присматривать за ним, как и наши родители, – заверила ее Фотини. – Мария, не переживай ты так. Тебе давно пора выйти замуж, и, я уверена, твой отец прекрасно это понимает.

Мария попыталась успокоиться, но это было непросто. Все говорило о том, что необходимость заботиться о Гиоргисе всегда будет стоять между ней и ничем не омраченной радостью жизни.

Глава четырнадцатая

Обручение Маноли и Марии вылилось в настоящий пир, на который пригласили всю Плаку. Этот праздник состоялся через месяц после предложения Маноли. И жених, и невеста были на седьмом небе от счастья. Очень многие подруги Марии были выданы родителями за мужчин, которых они не любили и к которым должны были взрастить какие-то чувства – подобно тому, как выращивают герань в горшке. В то время браки заключались в основном по расчету, и Мария благодарила высшие силы за то, что ее брак будет заключен по любви. Благодарить ей следовало, в том числе, и родную сестру, но удобная возможность для этого так и не подвернулась – они с Анной виделись довольно редко. К удивлению и даже недоумению многих, Анна не появилась и на обручении – Андреас приехал туда только с родителями.

Маноли пришлась по сердцу идея обзавестись семьей. Он твердо решил, что жизнь в стиле «перекати-поле» осталась в прошлом, и наслаждался мыслью о том, что теперь у него будет семья и, возможно, дети. В отличие от Марии, которая еженедельно возносила в церкви хвалы Господу, Маноли считал, что ему следует благодарить за удачу множество богов, главным образом Афродиту, которая подарила ему эту прекрасную девушку. Он скорее не женился бы вообще, чем женился без любви, – а в его избраннице любовь к нему сочеталась с редкой красотой.

Празднование было в самом разгаре, и центральная площадь Плаки была заполнена веселящимися людьми. Стефанос обносил огромными подносами с едой толпу, в которой совсем затерялись Мария с Маноли.

В какой-то момент Маноли отвел двоюродного брата в сторону.

– Андреас, – почти кричал он, пытаясь перекрыть громкую музыку и пение, – ты хотел бы быть попечителем свадьбы?

Попечитель свадьбы, или кумбаро, считался в традиционном греческом бракосочетании почти такой же важной фигурой, как священник, и обычно именно его приглашали стать крестным отцом первенца.

Андреас ожидал этого приглашения – более того, не пригласи Маноли его на эту роль, это сильно уязвило бы его. Они были больше чем братьями, и он являлся идеальным кандидатом на роль человека, который должен помочь скрепить любящие сердца, – особенно если принять во внимание, что он приходился Марии зятем. Однако то, что это приглашение было делом почти решенным, не уменьшило его радости.

– С удовольствием, брат! Это большая честь для меня, – ответил он.

Андреасу почему-то всегда хотелось защищать Маноли. Он хорошо помнил время, когда умер дядя и Маноли поселился в их доме. Андреас, уравновешенный и серьезный мальчик, и Маноли, необузданный и гораздо менее дисциплинированный, были сама противоположность. В отличие от большинства братьев и сестер, в детстве они практически не дрались и не завидовали друг другу. Вышло так, что в пятилетнем возрасте каждому из них дали брата и товарища. Эта дружба самым благотворным образом повлияла на Андреаса, открыв для него радости дружеской игры. С другой стороны, не приходилось сомневаться, что Маноли нуждается в твердой руке дяди. Вполне естественно, что Андреас, как старший на полгода, взял кузена под свое покровительство, хотя заводилой в их походах по обширному поместью обычно выступал именно Маноли.

Мария получила в подарок кое-какие вещи, которые должны были войти в ее приданое, а само празднование затянулось до поздней ночи. На рассвете деревня была самым тихим местом на Крите – даже собаки возобновили лай лишь когда солнце довольно высоко поднялось над горизонтом.

Когда Андреас приехал домой, все спали. Александрос и Элефтерия ушли с празднования раньше, и тишина в доме показалась ему гнетущей. Он осторожно прошел в спальню и услышал, как пошевелилась Анна.

– Привет, – прошептал он как можно тише. На случай, если жена все же спит.

На самом деле Анна в эту ночь так и не сомкнула глаз. Она ворочалась на постели, терзаемая злостью на тех, кто сейчас веселился в Плаке. Перед ее мысленным взором стояли светящееся улыбкой лицо сестры и темные глаза Маноли, обнимающего невесту, – пара принимала поздравления.

Андреас включил свет, и Анна повернулась на спину.

– Ну как? – спросила она. – Весело было?

– Все прошло отлично, – ответил Андреас и, не глядя на жену, начал раздеваться. – Маноли предложил мне стать попечителем свадьбы!

Если бы он присмотрелся внимательнее, то увидел бы на лице Анны следы слез. Обида стала еще больше, когда она услышала о предложении Маноли, хотя этого и следовало ожидать. Андреасу отводилась важная роль в жизни Маноли и Марии, а ее словно тыкали носом в счастье сестры. В темноте глаза Анны вспыхнули гневом, и она зарылась лицом в подушки.

– Спокойной ночи, Анна, – проговорил Андреас, забираясь в кровать. Несколько секунд спустя в комнате раздался его храп.

Ветреный март пролетел очень быстро. Пришла настоящая весна с буйством раскрывающихся почек и цветов. К лету приготовления к свадьбе уже шли полным ходом. Церемония была назначена на октябрь, и предполагалось, что гости будут пить за здоровье молодых первое вино этого урожая. Как и раньше, Мария и Маноли каждую неделю ездили в город – по-прежнему в компании Стефаноса и Фотини. Невинность девушки была негласным условием брачного контракта, а поскольку все хорошо знали, насколько сильными могут быть соблазны, Марию старались не оставлять наедине с женихом вплоть до брачной ночи.

Теплым майским вечером, когда неразлучная четверка сидела в кафе в Агиос Николаос, Мария обратила внимание на необычный вид Фотини – ее подруга казалась смущенной, и в то же время ей явно хотелось поделиться какой-то новостью.

– Что случилось, Фотини? У тебя вид кошки, которая съела сметану.

– Именно так я себя чувствую… У нас будет маленький! – не сдержалась Фотини.

– Так ты беременна! Но это же замечательно! – воскликнула Мария, сжав руку подруги. – И когда он должен родиться?

– Наверное, месяцев через семь.

– Это где-то через пару месяцев после нашей свадьбы! Я буду почти каждый день приезжать в Плаку, чтобы проведать тебя, – заявила Мария, не в силах сдержать восторг.

Друзья выпили за хорошую новость. Обеим девушкам казалось, что лишь недавно они лепили пироги из песка, а сейчас уже обсуждают такие серьезные вопросы, как брак и материнство.

Некоторое время спустя, обеспокоенная тем, что уже очень давно не видела Анну, а также удивленная полным, судя по всему, отсутствием у сестры интереса к предстоящему бракосочетанию, Мария решила, что они сами зайдут к ней в гости. Август был невыносимо жарким, и температура почти не падала даже ночью. Вместо того чтобы, как обычно, поехать в Агиос Николаос с Фотини и Стефаносом, Маноли и Мария отправились в гости к Анне. Это был смелый ход. Их никто не приглашал, и не было никаких гарантий, что надменная и одновременно скрытная в последнее время Анна захочет принять их. Подспудно Мария догадывалась о причине этого молчания: ее сестра могла вести себя подобным образом только в одном случае, а именно чтобы выразить свое неудовольствие. Марии хотелось раз и навсегда пролить свет на ситуацию. Те несколько писем, которые она отправила – в одном описывалось пропущенное Анной якобы из-за болезни празднование обручения, в другом перечислялись замечательные подарки, которые Мария получила как приданое, – остались без ответа. В доме Вандулакисов был телефон, но у Марии с Гиоргисом его не было, и общение между сестрами замерло на отметке «ноль».

Маноли искусно вел машину по хорошо знакомой дороге к огромному дому Вандулакисов. Сидящая рядом Мария заметно нервничала.

«Смелее! – говорила себе девушка. – Она всего лишь моя сестра. Зачем так волноваться из-за поездки в гости к человеку, с которым мы столько лет прожили в одном доме?»

Автомобиль остановился. Мария вышла первой: сначала Маноли никак не мог вытащить ключи зажигания, потом ему понадобилось расчесать волосы перед зеркалом заднего вида. Охваченная нетерпением, Мария ждала его. Наконец жених подошел к двери и повернул вычурную дверную ручку – в конце концов, это здание в каком-то смысле было и его домом. Однако дверь не открывалась. Взявшись за молоток, Маноли постучал. Наконец дверь открылась, но на пороге стояла не Анна, а Элефтерия.

Увидев парочку, она заметно удивилась. К Вандулакисам редко кто приходил без предупреждения, но все знали, что Маноли не тот человек, который станет усложнять себе жизнь соблюдением этикета. Элефтерия сердечно обняла племянника.

– Заходите, заходите! – произнесла она. – Рада вас видеть. Если бы я знала, что вы приедете, мы могли бы поужинать вместе. Но я сейчас же организую для вас что-нибудь…

– На самом деле мы пришли повидаться с Анной, – перебил Элефтерию Маноли. – Как она? Мы не видели ее уже несколько месяцев.

– Правда? Я и не знала. Сейчас поднимусь и сообщу ей, что вы пришли.

С этими словами Элефтерия вышла из комнаты.

Из окна своей спальни Анна заметила знакомую машину, когда та еще только подъезжала к дому. «Что же делать?» – задумалась она. Долгое время молодой женщине удавалось избегать близких встреч с Маноли и сестрой – ей казалось, что если она не будет видеть кузена своего мужа, то тяга к нему постепенно пройдет. Однако как она ни старалась, Маноли постоянно незримо присутствовал здесь. Когда муж возвращался после очередного дня, проведенного в полях и рощах поместья, Анне чудилось, что это пришел Маноли, а по ночам, когда они с Андреасом занимались любовью, стоило ей закрыть глаза, и начинало казаться, что рядом с ней Маноли. Ее чувство к этому полному жизни двойнику мужа было столь же велико, как и в тот день, когда он положил между холмиками ее груди букет полевых цветов, и малейшее воспоминание о нем возбуждало ее. Анне безумно хотелось вновь увидеть лучистую улыбку, которая зажигала ее тело и от которой по спине бежали мурашки, но теперь такие встречи могли происходить только в присутствии Марии и были бы вдвойне мучительными от осознания того, что Маноли никогда не будет принадлежать ей.

До этого вечера Анна делала вид, что контролирует ситуацию, но теперь ее загнали в угол. Два человека, которых она любила и ненавидела больше, чем кого бы то ни было, ждали ее в гостиной.

Элефтерия осторожно постучала в дверь.

– Анна, пришла твоя сестра с женихом! – не входя, сообщила она. – Ты спустишься к ним?

Элефтерия уже некоторое время назад заподозрила, что Анна скрывает от всех свое чувство к Маноли. Она единственная точно знала, как часто Маноли заходил к ее невестке, кроме того, видела, что в день обручения Маноли и Марии Анна вовсе не была больна. И сейчас она чувствовала, как не хочется Анне выходить из своей комнаты: чтобы подойти к двери и открыть ее, потребовалось бы лишь несколько секунд. Похоже, ее подозрения оказались правдой! Подождав еще немного, Элефтерия постучала в дверь снова, на этот раз настойчивее:

– Анна! Ты идешь?

Из спальни долетел резкий ответ невестки:

– Да иду, иду! Я спущусь через минуту.

Подправив яркую помаду и лишний раз расчесав пышные волосы, блестевшие подобно стеклу, Анна распахнула дверь спальни и спустилась по лестнице. Сделав глубокий вдох, она толкнула дверь, ведущую в гостиную. Она выглядела как настоящая хозяйка этого роскошного дома – хотя пока что его хозяйкой была Элефтерия. Подойдя к сестре, Анна вежливо поцеловала ее в щеку, после чего повернулась к Маноли и протянула ему бледную, вялую руку.

– Привет, – с улыбкой произнесла она. – Какой сюрприз! Приятный сюрприз…

Чего-чего, а актерских способностей Анне всегда хватало, и в каком-то смысле ей действительно было приятно увидеть наяву мужчину, который стал для нее настоящим наваждением. Но, разумеется, лишь приятными чувствами дело не ограничивалось. Анна думала о Маноли каждый день на протяжении многих месяцев, а теперь он стоял перед ней, суровый и одновременно более привлекательный, чем она помнила. Когда Анна немного пришла в себя и осознала, что до сих пор сжимает руку Маноли, ей показалось, что прошло несколько минут, – хотя на самом деле пролетело только секунды две-три. Почувствовав, что ладонь влажная от пота, молодая женщина отдернула руку.

– Мы так давно с тобой не виделись! – сказала Мария. – Сейчас время летит очень быстро… Ты же знаешь, что в октябре мы поженимся?

– Конечно же, знаю! Чудесная новость, просто чудесная!

Вошла Элефтерия, держа поднос с бокалами и блюдцами с оливками, кубиками сыра фета, миндалем и еще теплыми пирожками со шпинатом. То, что она сумела за короткое время приготовить такое количество закусок, было настоящим чудом, но пожилая женщина сочла нужным извиниться, что ей не удалось предложить им что-нибудь более существенное. Подойдя к буфету, она достала причудливой формы графинчик с оузо и разлила напиток по бокалам.

Все расселись за столом: Анна присела на самый краешек стула, а Маноли с непринужденным видом откинулся на спинку. Комната была залита теплым оранжевым светом заходящего солнца, проникающим сквозь кружевные занавески. Беседа вышла чуть натянутой, тем не менее Анна старалась хоть как-то участвовать в ней. Она знала, что этого требуют правила этикета.

– Расскажи, как там отец, – обратилась она к сестре.

Трудно было понять, почему она это спросила: просто из вежливости или потому, что ее действительно это интересовало.

– У него все в порядке. Он был очень рад узнать о нашей помолвке. Мы предложили ему жить у нас, но он непреклонен в своем решении остаться в Плаке, – сообщила Мария.

Мария всегда пыталась убедить себя, что Анна не появляется в Плаке по уважительным причинам. Во-первых, она жила довольно далеко, во-вторых, у нее наверняка было немало обязанностей как у жены и хозяйки такого большого дома… Девушка знала, что вскоре у нее тоже появятся подобные обязанности, и если бы Анна согласилась хоть изредка навещать отца, то это облегчило бы ее жизнь. Она уже собиралась поднять эту тему, когда в прихожей послышались голоса.

Это вернулись Александрос и Андреас, которые ездили осматривать земли на плато Ласитхи, и хотя двоюродные братья каждый день виделись на работах в поместье, они обнялись как старые друзья, которые не встречались несколько лет. Элефтерия налила мужу и сыну оузо, и они сели за стол.

Девушка ощущала напряженность атмосферы, но не могла понять, в чем причина. Анна непринужденно болтала, однако Мария заметила, что большинство ее фраз адресуются Маноли, а не ей. «Наверное, дело в том, как мы сидим», – подумала она. Маноли сидел прямо напротив Анны, а Андреас и Мария – с той же стороны стола, что и Анна, к тому же между ними оказалась Элефтерия.

Маноли уже успел забыть, как сильно его тянуло к Анне. В ее поведении ощущалось скрытое кокетство, и он с чувством легкой ностальгии вспомнил их послеобеденные беседы. Несмотря на то что он был официально обручен, ловелас в его душе никуда не исчез.

Элефтерия тоже почувствовала, что поведение Анны изменилось. В последние месяцы она чаще всего сидела за столом с хмурым видом, ограничиваясь односложными ответами, сегодня же была необычно оживлена – ее щеки раскраснелись, а с лица не сходила радостная улыбка. А главное, она необычайно живо реагировала на все, что говорил Маноли.

Как обычно, за столом слышно было в основном Маноли. Анна с трудом сдерживала раздражение, когда Маноли обращался к Марии со словами «моя прекрасная невеста», – она решила, что он делает это намеренно, чтобы позлить ее. «Конечно же, он снова играет со мной, как играл тогда, в свои полуденные приходы, – думала она. – И видно, что он не забыл, как мы тогда флиртовали». То, как Маноли смотрел на нее, как он наклонялся вперед, обращаясь к ней так, словно в комнате нет никого, кроме них, не позволяло усомниться в этом. Ах, если бы в комнате и впрямь никого не было! Час, проведенный в обществе Маноли, стал для Анны одновременно сладостным и мучительным.

Говорили в основном о предстоящей свадьбе – о том, на какой день назначена церемония, кого пригласили, а кого нет, о роли попечителя свадьбы, предложенной Андреасу. Когда Мария и Маноли собрались уходить, было уже довольно темно. Чтобы гости не ударились о какой-нибудь предмет мебели, Элефтерия зажгла неяркую лампу.

– Анна, я хотела сказать тебе еще кое-что, – проговорила Мария, решив не уходить, не обсудив эту важную тему. – Ты не могла бы на днях навестить отца? Я знаю, что ты занята, но он был бы очень рад тебя повидать.

– Хорошо, зайду, – с необычайной для себя покладистостью ответила Анна. – Я и впрямь совсем забыла о своих дочерних обязанностях – очень некрасиво с моей стороны. Я обязательно приеду в Плаку. Как насчет третьей среды сентября? Так будет удобно?

Анна произнесла это непринужденным тоном, но Мария ощутила скрытое в словах раздражение. Ее сестра хорошо знала, что среда для нее в сентябре ничем не отличалась от среды в апреле, июне или августе, – как, впрочем, и от любого другого дня недели. Она шесть дней в неделю делала одни и те же домашние дела, и если не брать во внимание воскресений, то не было абсолютно никакой разницы, в какой день приедет Анна. Кроме того, Мария ожидала, что ее сестра навестит их пораньше.

– Вполне. Я передам отцу, – сказала она. – Я уверена, он будет ждать твоего приезда с нетерпением. Обычно он возвращается со Спиналонги часов в пять – привозит доктора Лапакиса.

«Черт побери, зачем она упоминает об острове?!» – подумала Анна. Она надеялась, их связь с колонией прокаженных навсегда осталась в прошлом, и знала, что Марии тоже лучше не ворошить прошлое – по крайней мере, в присутствии Вандулакисов. Почему бы ныне забыть о том, что было давно? Все и так знают, что Гиоргис постоянно возит на Спиналонгу товары и доктора Лапакиса. Зачем лишний раз напоминать об этом?

После теплого прощания Мария и Маноли сели в автомобиль и уехали. По дороге Мария думала о том, что хоть Анна и была излишне резка, но лед в их отношениях, похоже, начал таять. Она всегда старалась не судить сестру, сдерживать критические замечания, так и просившиеся на язык, но удавалось ей это с переменным успехом.

– Анне надо возобновить поездки в Плаку, – сказала она. – Если отец останется один, ей придется навещать его чаще.

– Сомневаюсь, что она будет это делать, – ответил Маноли. – Для этого ей придется каждый раз заставлять себя. И потом, ей не нравится, когда все идет не так, как она хочет.

Это замечание озадачило Марию. Маноли говорил об Анне с уверенностью человека, который хорошо ее понимает. Понять мотивы поведения Анны было не так уж сложно, тем не менее девушку удивило, как Маноли смог сделать столь точные выводы.

Мария начала вести обратный отсчет дней до свадьбы. До нее оставалось четыре недели. Она хотела бы, чтобы это время пролетело как можно быстрее, но мысль о том, что ей придется оставить отца одного, по-прежнему камнем лежала на сердце. Девушка решила заранее сделать все возможное, чтобы облегчить для отца тяготы новой жизни. Прежде всего она постаралась, насколько это возможно, привести дом в порядок. Летом, когда температура как снаружи, так и внутри дома была почти нестерпимой, делать генеральную уборку было непросто. С наступлением сентября стало немного прохладнее, и Мария с энтузиазмом принялась за дело.

Подошла среда, в которую пообещала приехать Анна. Мария знала, что в доме еще оставались кое-какие вещи сестры, и решила, что она, возможно, захочет забрать их с собой. «Быть может, скоро ей понадобятся детские игрушки», – рассуждала девушка, уверенная, что рано или поздно в доме Вандулакисов родится ребенок.

Обычно столь тщательную уборку дома Мария выполняла только весной, но это был особый случай. В целом в маленьком домике царил порядок – Мария всегда была образцовой хозяйкой, тем не менее следовало пересмотреть старый шкаф, наполненный мисками и тарелками, которыми редко пользовались, но которые все же не мешало бы вымыть. Кроме того, следовало натереть мебель, почистить подсвечники и картинные рамы.

Работая, Мария тихо напевала под музыку, звучавшую по радио. Было три часа дня.

В динамиках зазвучала одна из ее любимых песен в исполнении Микоса Теодоракиса. Энергичная мелодия бузуки была идеальным аккомпанементом для такой работы, как уборка, и Мария включила громкость на максимум. Музыка заглушила звук открывшейся двери, а поскольку Мария в тот момент стояла к двери спиной, то не заметила, как Анна тихо проскользнула в дом и уселась на стул.

Минут десять Анна наблюдала, как работает сестра. Она не собиралась помогать Марии – хотя бы потому, что на ней было белое платье из тончайшего хлопка, расшитое голубыми цветами. Она получала извращенное удовольствие от вида усердно работающей сестры, но что-то мешало ей полностью наслаждаться минутой. Как может Мария выглядеть довольной жизнью и беззаботно напевать, драя запыленные полки шкафа? Впрочем, когда Анна вспомнила о мужчине, за которого вскоре должна была выйти замуж сестра, то сказала себе, что у Марии и впрямь есть основания быть счастливой. Как же это обидно! Анна недовольно пошевелилась, и Мария, услышав скрип дерева по каменному полу, от неожиданности вздрогнула.

– Анна! – вскрикнула она. – И давно ты здесь сидишь?

– Да уж давненько, – бесцветным тоном произнесла ее сестра. Она знала, что Марии не понравится, что она тайком наблюдала за ней.

Мария соскочила со стула и сняла передник.

– Приготовить лимонад? – спросила она, мгновенно забыв о выходке сестры.

– Если можно, – сказала Анна. – Жаркий выдался сентябрь, правда?

Мария разрезала несколько лимонов пополам, выдавила сок в кувшин, разбавила его водой, добавила сахар и тщательно перемешала. Разговор возобновился лишь после того, как обе выпили по паре стаканов кисло-сладкого напитка.

– Что ты делаешь? – спросила Анна. – Ты когда-нибудь прекратишь работать на износ?

– Я навожу в доме порядок, ведь скоро отцу придется жить здесь одному, – ответила Мария. – Я тут приготовила кое-что для тебя. – С этими словами она указала на гору игрушек в углу – там были куклы, флейта, детский набор для пряжи…

– Может быть, тебе это понадобится даже раньше, чем мне! – как-то чересчур резко бросила Анна. – Уж конечно, после свадьбы вы с Маноли захотите продолжить род Вандулакисов.

Ей и так было сложно скрывать ревность к Марии, а немудреное замечание сестры переполнило чашу ее терпения. Ее уже давно тяготило то, что им с Андреасом никак не удавалось зачать ребенка.

В глаза Анне бросился выжатый лимон, лежащий на столе. «Вот и я такая же бесплодная и кислая, как эта шкурка», – с горечью подумала она.

– Анна, в чем дело?

Не задать этот вопрос было невозможно, хотя Марии не очень-то хотелось приставать к раздражительной сестре с расспросами.

– Я чувствую, у тебя что-то не складывается. Может, расскажешь?

Меньше всего в сложившейся ситуации Анне хотелось открыться сестре. Она приехала повидать отца, а не излить Марии душу.

– У меня все хорошо, – все так же резко ответила она. – Знаешь, я загляну к Савине. Вернусь позже, когда придет Фотини.

Когда она повернулась, чтобы уйти, Мария заметила, что тонкая ткань ее облегающего белого платья влажная от пота. То, что сестру что-то очень беспокоило, было ясно как божий день, но ясно было и то, что Анна не собирается ничего ей рассказывать. Возможно, она чем-то поделится с Савиной и Мария узнает обо всем из третьих рук. В течение многих лет чувства ее сестры были для всех как на ладони – они напоминали плакаты с объявлением о концерте, развешанные на всех деревьях, столбах и заборах. В прошлом Анна никогда ничего не скрывала, теперь же она напоминала ежа, свернувшегося в тугой колючий клубок.

Мария вновь принялась убирать дом и занималась этим, пока через час с лишним не вернулся Гиоргис. Девушка поймала себя на мысли, что едва ли не впервые за последнее время ее не угнетает перспектива расставания с ним. Для человека своего возраста отец был в хорошей физической форме, и Мария вдруг ощутила уверенность, что он проживет и без нее. Гиоргис давно уже примирился с жизнью вдовца, и Мария знала, что в компании друзей из бара он не будет скучать долгими зимними вечерами.

– Приехала Анна, – бодро сказала она. – Она вышла, но скоро должна вернуться.

– И куда она пошла? – спросил Гиоргис.

– Кажется, к Савине.

Тут в дом вошла Анна. Она сердечно обняла отца, после они уселись за стол и разговорились. Мария тем временем приготовила напиток. Разговор вышел живым, но каким-то поверхностным. Чем занимается Анна? Закончила ли она ремонт в обоих домах Вандулакисов? Как дела у Андреаса? Однако вопросы, ответы на которые Марии хотелось услышать больше всего, – довольна ли Анна жизнью и почему она так редко бывает в Плаке, – так и не прозвучали. Кроме того, ни словом не была упомянута предстоящая свадьба Марии. Час спустя Анна поднялась и сказала, что ей пора. Напоследок она пригласила отца на обед в следующее воскресенье.

После ужина Гиоргис пошел в бар, а Мария решила, что выполнит еще одно, последнее дело. Сбросив обувь, она стала взбираться по шаткой лестнице, чтобы протереть от пыли верх высокого буфета, и вдруг заметила на ноге какое-то странное пятно. Ее сердце тревожно забилось. Если не присматриваться, пятно можно было и не заметить. Оно выглядело так, словно Мария где-то несильно обожгла кожу и та слезла, обнажив нижний, более бледный слой. Возможно, особых причин волноваться не было, но Мария почувствовала, как все у нее внутри сжалось. Обычно девушка мылась уже после наступления темноты, и в бледном свете лампы могла еще долго не обратить внимания на необычную отметину. Она решила, что поделится с Фотини, а отца пока лучше не волновать. Им и без того было над чем ломать голову.

Та ночь стала самой беспокойной в жизни Марии. До самого рассвета она так и не сомкнула глаз. Это пятно могло быть чем угодно, тем не менее Мария была почти уверена, что оно порождено проказой. Ночные часы тянулись мучительно медленно, и сколько она ни ворочалась, короткий сон пришел к ней лишь под утро. Но и он не принес облегчения – ей снились мать и бурное море, которое раскачивало остров Спиналонгу, словно огромный корабль. Проснувшись, девушка с радостью увидела, что солнце уже взошло. Она решила, что сразу же пойдет к Фотини. Ее подруга всегда поднималась в шесть утра, мыла тарелки, оставшиеся с вечера, и готовила еду на новый день. Казалось, Фотини работает больше, чем кто-то другой в деревне, а если учесть, что она была уже на седьмом месяце беременности, то несложно догадаться, как тяжело ей приходится.

– Мария? Почему так рано? – воскликнула Фотини. Она сразу заметила, что подругу что-то тревожит, и предложила: – Хочешь кофе?

Мария кивнула. Они сели за большой кухонный стол.

– В чем дело? – спросила Фотини. – У тебя такой вид, словно ты не спала всю ночь. Ты что, нервничаешь из-за свадьбы?

Тени под глазами Марии были такими же темными, как приготовленный Фотини кофе, к которому она так и не притронулась. Ее глаза наполнились слезами.

– Мария, что случилось? – повторила Фотини, протянув руку и накрыв ладонью запястье подруги. – Расскажи же!

– Вот что случилось, – ответила Мария, поднялась и поставила ногу на стул.

Глазам Фотини открылся участок бледной кожи.

– Видишь? – спросила Мария.

Фотини сразу поняла, почему у подруги такой встревоженный вид. Из брошюр, которые регулярно разносили в Плаке, жители деревни знали, как примерно выглядят первые видимые симптомы лепры, а то, что Фотини увидела на ноге Марии, было очень похоже на описание и рисунки.

– Что же делать? – тихо спросила Мария, даже не вытирая слез, которые заструились по щекам. – Что дальше?

– Прежде всего, – спокойно ответила Фотини, – никто не должен об этом знать. Быть может, ничего страшного не произошло, а люди сразу начнут делать неприятные выводы – особенно это касается Вандулакисов. Надо поставить квалифицированный диагноз. Ведь твой отец каждый день возит доктора на остров и обратно? Почему бы тебе не попросить его осмотреть тебя?

– Доктор Лапакис – друг отца, но он слишком часто бывает в деревне, и кто-то может услышать, что я к нему обращалась. Есть и другой доктор – он часто приезжал на остров до войны. Я не могу вспомнить, как его звали, но мне кажется, что он работал в Ираклионе. Отец наверняка его помнит.

– Значит, надо обратиться к нему. Скоро твоя свадьба, и никого не удивит, что ты едешь в Ираклион.

– Но ведь для этого придется все рассказать отцу! – всхлипывала Мария.

Она пыталась вытереть слезы, но они текли из ее глаз ручьем. Скрывать что-то от отца не было смысла – Гиоргис должен был все узнать, как ни хотелось Марии защитить его от плохих известий.

Девушка вернулась домой. Было лишь восемь часов, но Гиоргис уже ушел, так что пришлось дожидаться его возвращения вечером. Мария решила, что попытается отогнать мрачные мысли работой, которую начала вчера. Она с пылом приступила к делу, до блеска полируя мебель и вытирая пыль во всех уголках, до которых была в состоянии дотянуться.

Примерно в одиннадцать часов в дверь постучали. Это была Анна. Бессонная ночь начала сказываться на состоянии Марии, и она чувствовала себя измученной.

– Привет, Анна, – тихо сказала она. – Как быстро ты пришла снова!

– Я кое-что забыла, – ответила ее сестра. – Свою сумочку. Должно быть, сунула ее под подушку.

Она подошла к дивану и перевернула подушечку. Там действительно лежала небольшая сумка из такой же ткани, как платье, в котором Анна была вчера.

– Я так и знала, что оставила ее здесь.

Марии отчаянно хотелось лечь.

– Не хочешь выпить чего-нибудь холодного? – спросила она с высокого стула, на котором сидела, и вдруг заметила, что Анна не сводит с нее неподвижного взгляда.

Поежившись, девушка спрыгнула на пол. Глаза Анны по-прежнему не отрывались от ее обнаженных ног. Несомненно, она уже заметила зловещее пятно, и Марии не было смысла притворяться, что ничего не произошло.

– Что это за пятно у тебя на ноге? – требовательно спросила Анна.

– Да откуда мне знать? – словно защищаясь, ответила Мария. – Наверное, ничего серьезного.

– Дай-ка я посмотрю поближе!

Мария решила, что не будет ссориться со своей сестрой, а та наклонилась и принялась пристально всматриваться в отметину на ноге.

– Я уверена, что ничего серьезного, но на всякий случай надо будет показаться врачу, – твердо заявила Мария.

– Ты уже сказала об этом отцу? А Маноли? – поинтересовалась Анна.

– Пока что ни тот, ни другой ничего не знают.

– Ну и когда ты собираешься рассказать? Если будешь тянуть, я сама им скажу. Пятно очень похоже на проказу, – заявила Анна.

Она не хуже, чем сама Мария, знала, что означает диагноз «лепра».

– Анна, послушай, я сегодня же все расскажу отцу, – сказала Мария. – Но никто другой не должен об этом узнать. Возможно, это совсем не так страшно.

– У тебя через месяц свадьба, так что лучше поторопиться. Как только будет готов анализ, дай мне знать.

Анна говорила каким-то странным тоном, и Марии даже показалось, что она получает удовольствие от мысли, что у сестры проказа.

– Если от тебя не будет вестей в течение двух недель, я вернусь, – добавила Анна.

С этими словами она вышла из дома, громко хлопнув дверью. Если не считать отчаянно колотящегося сердца Марии, единственным признаком того, что ее сестра только что была здесь, был легкий запах французских духов.

Тем же вечером Мария показала свою ногу Гиоргису.

– Надо ехать к доктору Кирицису, – сразу сказал тот. – Он работает в главной больнице Ираклиона. Я сейчас же напишу ему письмо.

Больше он ничего не сказал, но с этой минуты в его желудке постоянно стоял тугой комок страха.

Глава пятнадцатая

Спустя неделю от доктора Кирициса пришел ответ:

«Уважаемый господин Петракис!

Благодарю Вас за доверие. Мне было очень неприятно услышать о Ваших подозрениях, и я сделаю все возможное, чтобы помочь Вашей дочери. Жду Вас в понедельник 17 сентября, в середине дня.

Также я хотел бы выразить сожаление в связи со смертью Вашей супруги Элени. Я знаю, что опоздал на несколько лет, но лишь недавно узнал о ее кончине от доктора Лапакиса, с которым я возобновил контакты.

Искренне ваш,

Николаос Кирицис».

До назначенного дня оставалось несколько суток, и это стало некоторым облегчением для отца и дочери: все это время беспокойство из-за пятна на ноге Марии не давало им вздохнуть свободно.

В понедельник, позавтракав, они отправились в трехчасовую поездку до Ираклиона. Никто из односельчан не усмотрел в этом ничего необычного: они решили, что отцу и дочери нужно что-то купить к предстоящей свадьбе. Всем известно, что самые лучшие платья продаются именно в Ираклионе.

Поездка по прибрежной дороге порядком утомила Гиоргиса с Марией, а когда их глазам открылась внушительная гавань с венецианским фортом, Мария в очередной раз пожалела, что ей пришлось поехать в Ираклион. Никогда еще не видела она такой суматохи и такого количества пыли, а рев моторов грузовиков и шум строительных работ буквально оглушали ее. Гиоргис не бывал в городе с войны, и если не считать массивных стен, которые выдержали немецкие бомбардировки и остались такими же, какими были всегда, то Ираклион изменился до неузнаваемости. Еще довольно долгое время отец и дочь ехали по городу, вдоль удивительно похожих одна на другую пышных площадей с фонтанами. Лишь некоторое время спустя Гиоргис с досадой понял, что они наматывают по центру города круги. Остановившись, он спросил, как проехать к больнице, и им указали на недавно построенное новое здание.

Было без десяти двенадцать. На то, чтобы пройти лабиринт коридоров и найти отделение доктора Кирициса, им понадобилось еще минут двадцать.

– Мы опаздываем! – угрюмо заметил Гиоргис.

– Ничего страшного. Я знаю, доктор Кирицис нас поймет. Мы не виноваты, что город превратился в настоящий лабиринт и что они построили такую большую больницу, – ответила Мария.

За дверями отделения их встретила медсестра, которая предложила отцу с дочерью присесть и записала имя и фамилию Марии и цель их визита.

– Доктор Кирицис вас вызовет, – сказала она.

Мария и Гиоргис сидели молча, вдыхая незнакомый запах антисептических средств, которым был наполнен воздух больницы. Говорить было, по существу, не о чем, и они наблюдали за медсестрами в белых халатах, которые стремительно проходили по коридору, и за редкими пациентами на каталках. Спустя несколько минут медсестра предложила им пройти в кабинет.

Война изменила лицо Ираклиона, но еще сильнее она сказалась на внешности доктора Кирициса. Несмотря на то что очертания его стройного тела практически не изменились, густые черные волосы обильно подернулись сединой, а на гладком когда-то лице залегли глубокие морщины, порожденные тревогами и тяжелой работой, – словом, доктор Кирицис выглядел старше, чем на свои сорок два года.

– Добрый день, господин Петракис, – сказал он, выходя из-за стола и протягивая Гиоргису руку.

– Это моя дочь Мария, – представил девушку Гиоргис.

– Очень приятно, деспинеда Петракис. С тех пор как я видел вас в последний раз, прошло больше десяти лет – вы тогда были совсем еще ребенком, – сказал Кирицис, пожимая Марии руку. – Итак, присаживайтесь и расскажите, какова цель вашего визита.

Мария стала сбивчиво описывать обнаруженные признаки болезни.

– Две недели назад я заметила на левой ноге бледное пятно. Оно немного нечувствительное и кажется сухим по сравнению с кожей в других местах. Я хорошо помню о том, что случилось с матерью, поэтому очень испугалась, когда это увидела. И вот мы здесь.

– Вы заметили изменения только на ноге или и в других местах?

Мария перевела взгляд на отца. После первой отметины она нашла еще несколько. Ее никто никогда не видел без одежды, а повернуться так, чтобы можно было рассмотреть спину в маленьком зеркале в спальне, было непросто, но даже в тусклом свете ей удалось разглядеть на теле еще несколько пятен. Пятно на ее ноге больше не было единственным.

– Не только, – ответила она доктору. – Есть и другие.

– Мне необходимо осмотреть их. А если понадобится, то и взять кожные мазки.

С этими словами доктор Кирицис поднялся и жестом пригласил Марию пройти в операционную, оставив Гиоргиса в кабинете рассматривать анатомические плакаты на стенах. Сначала Кирицис осмотрел пятно на ноге Марии, затем перешел к спине. Чувствительность кожи он проверял с помощью сначала пера, а затем булавки. Доктор сразу заметил, что нервные окончания в кожных покровах поражены, но была ли это лепра, сложно было сказать наверняка. Он занес в карточку подробное описание состояния пациентки и схематически зарисовал расположение пятен на ее теле.

– Госпожа Петракис, мне очень жаль, но придется сделать анализ кожи. Это будет продолжаться недолго, однако будьте готовы к тому, что процедура немного болезненная.

Мария молча наблюдала, как Кирицис и медсестра готовят предметные стекла и необходимые инструменты. Лишь месяц назад она с гордостью демонстрировала подругам свой обновленный туалет – шелковые ночные рубашки легче перышка и чулки, прозрачные, как крылья стрекозы. Когда она примеряла эти чулки, они почти не ощущались на ее стройных ногах, девушке даже казалось, что на ней ничего нет: если бы не темный шов под бедрами, чулки можно было просто не заметить. А еще она примеряла туфельки, которые собиралась надеть в день свадьбы, – а теперь ступни, на которых так красиво смотрелись туфли, должен был разрезать неведомый хирургический инструмент.

– Госпожа Петракис, прошу вас прилечь на кушетку, – ворвались в ее воспоминания слова Кирициса.

Скальпель был острым, как бритва. Он вошел под кожу миллиметра на два, но у страха глаза велики, и Марии показалось, что ее режут на полоски, как кусок говядины. Доктор Кирицис быстро вырезал под кожей кусок мягкой ткани, достаточно большой, чтобы можно было рассмотреть его под микроскопом. Мария поморщилась, ее глаза наполнились слезами боли и страха. Затем Кирицис взял образец ткани с ее спины, а медсестра быстро нанесла на разрез антисептическую мазь и приложила ватный тампон.

Когда кровотечение прекратилось, медсестра помогла девушке подняться с кушетки. Они вернулись в кабинет доктора Кирициса.

– Результаты анализов будут у меня через несколько дней, – сообщил доктор. – Я проверю образцы на наличие бациллы Хансена, которая является единственным надежным указанием на лепру. Я могу сообщить результаты в письме, или, если хотите, приезжайте ко мне сами. Я считаю, что будет лучше для всех, если я сообщу диагноз лично.

Несмотря на необходимость повторить долгую и утомительную поездку в Ираклион, отец и дочь единодушно решили, что не хотят получить подобное известие по почте.

– Мы будем здесь, – ответил за девушку Гиоргис.

Они договорились, что приедут к доктору Кирицису в это же время на следующей неделе. Как настоящий профессионал, Кирицис ничем не выдал своих мыслей относительно состояния девушки. Безусловно, он не хотел вызывать у нее и ее отца ни ненужного беспокойства, ни напрасных надежд, а потому держался нейтрально, почти безразлично.

Это была самая тяжелая неделя в жизни Марии. Одна лишь Фотини знала, что ее подруга оказалась на самом краю бездонной пропасти. Она пыталась занять Марию как можно большим количеством дел, но ничто не могло отвлечь девушку от мыслей о том, что должно произойти в следующий понедельник.

За три дня до второй поездки в Ираклион, в пятницу, в Плаке появилась Анна. Ей не терпелось узнать, сдала ли Мария анализ и каков результат. Услышав, что результатов пока нет, Анна стала допытываться, когда они будут известны. В ее вопросах даже близко не ощущалось ни тревоги за сестру, ни сочувствия. Мария отвечала односложно, и в конце концов молодая женщина ушла.

Как только она скрылась из виду, Мария бросилась к Фотини. Ее встревожила достаточно заметная нотка радости, которая звучала в голосе Анны.

– Я думаю, она хочет узнать результаты твоего анализа, потому что они так или иначе касаются ее лично, – сказала Фотини, взяв подругу за руку. – Но давай не будем об этом, надо верить в лучшее.

Всю неделю Мария пряталась от людей. Она послала Маноли записку, в которой сообщила, что плохо себя чувствует и не сможет встретиться с ним в воскресенье. К счастью, Маноли не стал допытываться о причине, а когда встретился в баре Плаки с будущим тестем, тот подтвердил слова Марии и заверил молодого человека, что его дочь должна вскоре поправиться. Невозможность видеть Маноли еще больше расстраивала Марию. Она скучала по своему жизнерадостному жениху, а мысль о том, что их брак может сорваться, повергала ее в ужас.

Настал долгожданный понедельник, и Мария с Гиоргисом вновь отправились в Ираклион. На этот раз им не составило труда отыскать больницу и кабинет доктора Кирициса. Встретившая их медсестра сообщила, что доктор задерживается, но должен подойти в течение получаса. Мария уже не в силах была сдержать беспокойство – все эти тридцать минут она нервно расхаживала по коридору взад-вперед.

Наконец появился доктор Кирицис. Он долго рассыпался в извинениях за то, что заставил их ждать, да и вообще держался совсем иначе, чем в прошлый раз. Карточка Марии лежала на его столе поверх других бумаг. Он на секунду открыл ее и тут же закрыл – как будто ему надо было что-то перепроверить. Разумеется, на самом деле он отлично знал, что должен сказать этим людям, и никаких причин тянуть с ответом у него не было. Доктор сразу перешел к делу:

– Госпожа Петракис, к сожалению, в пробах вашей кожи обнаружены бациллы, которые являются несомненным признаком присутствия лепры в организме. Мне очень жаль.

Он сам не знал, на кого это известие произвело более разрушительное воздействие – на отца или на дочь. Девушка как две капли воды походила на покойную мать, и Кирицис хорошо понимал всю горечь трагического сходства их судеб. Подобные мгновения были едва ли не самыми сложными в работе врача. Разумеется, он мог произнести несколько стандартных успокаивающих фраз наподобие «Болезнь пока еще пребывает в начальной стадии, и я уверен, что мы сможем помочь вам» или «Как хорошо, что мы так рано ее обнаружили». Тем не менее, сути дела это не меняло: новость, которую он сообщил Марии и ее отцу, была самой настоящей катастрофой.

Отец и дочь сидели молча, переваривая ужасное известие. Их самые худшие страхи воплотились в жизнь, и они оба подумали о Спиналонге, которая в ближайшее время должна была стать домом и судьбой Марии. Всю прошлую неделю девушка не находила места от тревоги, однако пыталась убедить себя, что в конечном счете все будет хорошо, но ее надеждам так и не суждено было сбыться.

Кирицис знал, что следует разорвать гнетущее молчание, воцарившееся в кабинете, и попытаться как-то ободрить свою пациентку и ее отца.

– Я понимаю, новость просто ужасна, и мне очень жаль, что ее сообщил вам именно я, – сказал он. – Однако вы не должны забывать о том, что за последние годы в лечении лепры произошел значительный прогресс. Господин Петракис, когда заболела ваша жена, в нашем распоряжении были лишь крайне примитивные методы лечения, теперь же наши возможности борьбы с лепрой существенно расширились, и я искренне надеюсь, госпожа Петракис, что мы сможем применить их с большой пользой для вас.

Мария не отрывала взгляд от пола. Она слышала слова доктора Кирициса, но они долетали до нее как будто издалека. Она подняла глаза лишь после того, как услышала обращение к себе.

– По моему мнению, – продолжал доктор Кирицис, – до того как ваша болезнь активизируется, может пройти восемь-десять лет. В настоящее время у вас наблюдается нейтральный тип лепры, и если состояние вашего здоровья не ухудшится, перехода в лепроматозную, или бугорковую, форму случиться не должно.

«Что он хочет сказать? – подумала Мария. – Что я приговорена к смерти, но до приведения приговора в исполнение еще далеко?»

– И что дальше? – едва слышно спросила она, впервые за время пребывания в кабинете посмотрев доктору в глаза.

По его уверенному взгляду она поняла, что этот человек не побоится сообщить правду, какой бы та ни была. Ей оставалось лишь одно: быть храброй – если не ради себя, то хотя бы ради отца.

«Я не заплачу!» – твердо сказала себе девушка.

– Я напишу доктору Лапакису письмо, в котором объясню положение дел, а вы в течение следующей недели, самое позднее – десяти дней, должны будете переселиться на Спиналонгу. Наверное, это понятно и так, но я все равно посоветую вам как можно меньше распространяться о своем состоянии, исключение следует сделать только для близких. У большинства людей крайне архаичные представления о лепре: они считают, что можно заразиться, просто находясь в одном помещении с больным.

В разговор вмешался Гиоргис:

– Мы знаем, что люди думают о лепре. Спиналонга расположена совсем близко от нашей деревни, и это говорит само за себя.

– Существующие предубеждения совершенно лишены научного основания, – заверил его доктор Кирицис. – Ваша дочь могла заразиться лепрой когда и где угодно, но, боюсь, большинство людей слишком невежественны, чтобы осознавать это.

– Ну что, поехали, – обратился Гиоргис к Марии. – Доктор уже сказал все, что нам следовало знать.

– Да, спасибо, доктор, – ответила девушка.

На нее вдруг снизошло полное спокойствие: неопределенность кончилась, и теперь она точно знала, что ей надлежит делать и где пройдет остаток ее жизни. Она будет жить не с Маноли под Элундой, а совсем одна и на Спиналонге. Мало того, она ощущала нечто вроде облегчения: ведь теперь ее будущее стало таким понятным!

Кирицис встал, чтобы проводить их, и открыл перед ними дверь кабинета.

– И еще одно, – сказал он. – Некоторое время назад я снова начал переписываться с доктором Лапакисом, а скоро собираюсь возобновить свои поездки на Спиналонгу. Таким образом, я буду принимать участие в вашем лечении.

Марии и Гиоргису было понятно, что доктор пытается хоть как-то приободрить их, но должного эффекта его слова не возымели.

Отец с дочерью вышли из больницы на свет яркого послеполуденного солнца. Вокруг сновали какие-то люди, которые понятия не имели о горе, вновь постигшем семью Петракис. Жизнь текла своим чередом, и то, что произошло с Марией, никак не влияло на мир, в котором она жила. Как же Мария завидовала всем этим людям с их мелкими бытовыми проблемами, которые лишь несколько дней назад были частью и ее жизни, а теперь навсегда остались в прошлом! Всего лишь за один час жизнь ее и ее отца полностью изменилась. Они приехали в госпиталь, лелея в душе надежду на лучшее, но теперь надежды не осталось.

Говорить было не о чем, поэтому первая половина поездки назад прошла в полном молчании. Наконец Мария спросила:

– Кому мы скажем первому?

– Сначала мы должны все рассказать Маноли, потом Анне и Вандулакисам. После этого необходимость что-то рассказывать остальным отпадет сама собой: все и так будут знать.

Они обсудили то, что нужно сделать до переезда Марии на Спиналонгу. Этих дел было совсем немного: до свадьбы оставалось мало времени и почти все было готово к ее отъезду из отчего дома.

Подъехав к дому, они увидели автомобиль Анны. Меньше всего на свете Марии сейчас хотелось видеть сестру – с гораздо большим удовольствием она поговорила бы с Фотини. Однако Анна оставила у себя ключ от дома, и избежать встречи с ней было невозможно. Уже почти стемнело. Анна сидела в полумраке, дожидаясь их возвращения. Заметив угрюмые лица сестры и отца, она сразу поняла, какие новости они привезли.

– Ну что, какой результат? – требовательно спросила она.

– Положительный.

Это слово на миг сбило Анну с толку. Если результат хороший, почему такие мрачные лица? Она и сама не знала, какой исход был бы лучшим для нее. Если бы у сестры не обнаружили лепру, она вышла бы за Маноли – для Анны этот вариант был нежелательным. Но если бы у Марии все же нашли лепру, это неизбежно повлияло бы на положение Анны в семействе Вандулакис. Вандулакисы рано или поздно узнали бы, что Мария была не первым представителем фамилии Петракис, которому пришлось переехать на Спиналонгу. Ни то, ни другое ее не устраивало, но из двух зол всегда есть меньшее.

– И что это означает? – поинтересовалась Анна.

– У меня лепра, – ответила сестра.

Эти слова прозвучали как приговор. Даже Анна не нашла что ответить. Все они отлично понимали, что означает такой диагноз, и необходимости обсуждать что-то не было.

– Я сегодня же поговорю с Маноли, – решительно заявил Гиоргис. – А завтра повидаю Александроса и Элефтерию. Надо как можно быстрее предупредить их всех.

С этими словами он вышел из комнаты. Его дочери некоторое время сидели вместе, но ни о чем не говорили. Анна раздумывала, стоит ли что-то рассказывать свекрови и свекру еще до того, как с ними поговорит Гиоргис. Возможно, если она сама сообщит им правду, это смягчит удар?

Несмотря на то что было уже довольно поздно, Гиоргис знал, что найдет Маноли в баре. Подойдя к молодому человеку, он не стал говорить обиняками, а сразу перешел к делу.

– Маноли, мне нужно поговорить с тобой, – сказал он.

Они сели за столик в дальнем углу бара, где их никто не мог услышать.

– У меня плохие новости. Боюсь, Мария не сможет выйти за тебя.

– А что случилось? Почему? Да говорите же!

В голосе Маноли слышалось искреннее недоумение. Он знал, что Мария вот уже несколько дней плохо себя чувствует, но решил, что ничего серьезного у нее быть не может.

– Расскажите, что произошло! – повторил он.

– У Марии нашли лепру.

– Лепру?! – прорычал Маноли.

Это слово громом разнеслось по бару, заставив всех посетителей замолчать. Впрочем, лепра была для жителей Плаки самой обыденной вещью, и вскоре гул голосов возобновился.

– Лепра… – уже тише повторил Маноли.

– Да, лепра. Послезавтра я отвезу ее на Спиналонгу.

– А как она заразилась? – спросил молодой человек, которого мгновенно охватила тревога за собственное здоровье.

Что мог ответить Гиоргис? Что лепра может в течение многих лет дремать в организме, не проявляясь абсолютно никакими симптомами, и что, скорее всего, Мария заразилась от матери? Мысли Гиоргиса перешли на Анну и на те последствия, которые могло иметь это известие для нее. Вероятность того, что она тоже когда-нибудь заболеет проказой, была бесконечно мала, но Гиоргис знал, что в этом еще надо убедить Вандулакисов.

– Я не знаю. Но не думаю, что кто-то мог заразиться от нее, – ответил он вслух.

– Даже не знаю, что сказать. Какая ужасная новость!

Маноли передвинул свой стул подальше от Гиоргиса. Он сделал это неосознанно, тем не менее его жест говорил о многом – от такого человека вряд ли стоило ждать слов утешения. Гиоргис смотрел на своего несостоявшегося зятя, словно видел его впервые. Маноли совсем не выглядел как жених, убитый известием о том, что свадьба с девушкой его мечты не состоится. Да, он был потрясен, но не более того.

Ему было грустно, что для Марии все сложилось так неудачно, однако это не было концом его мира. Маноли любил Марию, но за свою жизнь он страстно любил и с десяток других женщин, и не приходилось сомневаться, что рано или поздно его чувства найдут себе другой предмет. Мария не была его единственной, настоящей любовью – по правде говоря, он вообще не верил в это понятие. По его представлениям, любовь была чем-то вроде товара, и если ты от рождения щедро наделен способностью любить, то у тебя всегда остается кое-что в запасе для следующих женщин. Бедная Мария! Насколько было известно Маноли, лепра являлась ужасной смертельной болезнью, но ведь если бы Мария обнаружила ее у себя чуть позже, он и сам мог ею заразиться! Боже упаси…

Мужчины поговорили еще некоторое время, и Гиоргис поднялся, чтобы идти домой. Завтра ему надо было встать очень рано: следовало навестить Александроса и Элефтерию.

Когда на следующее утро он приехал в дом Вандулакисов, те уже дожидались его. Заметно нервничавшая служанка проводила его в гостиную, где с каменными лицами сидели Александрос, Элефтерия, Андреас и Анна.

Зная, что подлинная история ее семьи рано или поздно все равно станет известна Вандулакисам, Анна призналась Андреасу, что ее мать умерла на Спиналонге. Она решила, что при сложившемся положении дел честность может пойти ей на пользу. Однако она просчиталась: несмотря на то что Александрос Вандулакис был образованным и умным человеком, его представления о лепре ничем не отличались от представлений безграмотного крестьянина. Анна как могла пыталась убедить всех, что лепра передается только при прямом контакте и что даже в этом случае вероятность заболеть ею не так уж велика, но старший Вандулакис, похоже, верил в древний миф о том, что эта болезнь является наследственной и что ее порождает проклятие, павшее на предков больного. Переубедить его в этом было невозможно.

– Почему вы так долго держали в тайне болезнь Марии? – спросил он вне себя от ярости. – Вы опозорили свою семью!

Элефтерия пыталась успокоить мужа, но он был настроен крайне воинственно.

– Во имя приличий, – продолжал Александрос, – мы не станем изгонять Анну из нашей семьи, но никогда не забудем, что вы возмутительным образом обманули нас. Мы узнали, что в вашей семье даже не один, а двое прокаженных. Если бы наш племянник Маноли женился на вашей дочери, это было бы полной катастрофой – к счастью, этого удалось избежать. Гиоргис, мы будем рады, если отныне вы станете обходить этот дом стороной. Анна будет навещать вас в Плаке, но здесь вас больше не ждут.

За все время беседы никто так и не поднял вопрос о судьбе Марии, не высказал слов сочувствия ее отцу. Семейство Вандулакис давало понять, что все это их больше не интересует, и даже добросердечная Элефтерия молчала, не желая словами в защиту Петракисов вызывать гнев мужа. Гиоргис понял, что говорить больше не о чем, и в последний раз вышел из дома своей дочери. На обратном пути в Плаку его грудь разрывали сдерживаемые рыдания: его семья распалась окончательно. У него больше не было ни жены, ни дочерей.

Глава шестнадцатая

Приехав домой, Гиоргис увидел, что Марии помогает Фотини. Когда он вошел, они прервали разговор и дружно посмотрели на него. Девушки без слов поняли, что встреча с Вандулакисами прошла неудачно: Гиоргис выглядел еще более бледным и удрученным, чем можно было ожидать.

– Да неужто в них совсем нет жалости? – вскричала Мария, вскочив и бросившись к отцу.

– Мария, не надо их осуждать. Им есть что терять.

– Да, но что они тебе сказали?

– Они сказали, что сожалеют о том, что брак не состоится.

В каком-то смысле Гиоргис говорил правду – но лишь небольшую ее часть. Зачем было сообщать Марии, что Вандулакисы больше не хотят его видеть или что они решили оставить Анну в семье, но ее отца больше не считают родственником? Гиоргис понимал, как много значит доброе имя, и если Александрос Вандулакис считал, что семейство Петракис способно запятнать имя Вандулакисов, что оставалось делать?

Даже эти простые слова Гиоргиса немного утешили Марию. Последние несколько дней прошли как во сне – как будто все это происходило не с ней, а с кем-то еще. Гиоргис описал реакцию Маноли на известие о ее болезни, и она сразу поняла то, о чем он умолчал: Маноли огорчился, но не слишком.

Гиоргис вышел, оставив девушек готовить вещи Марии к отъезду. Впрочем, все было почти готово. Несколько недель назад Мария начала собирать свое приданое, и коробки с ее личными вещами стояли в углу комнаты. Девушка заранее решила, что не станет брать ничего из того, что может понадобиться самому Гиоргису, но подозревала, что в жилище Маноли не хватает многих вещей из тех, которые делают помещение домом. Поэтому в ящиках лежало немало хозяйственных принадлежностей: тарелки, деревянные ложки, весы, ножницы, утюг…

Теперь надо было решить, что оставить в коробках, а что – дома. Марии казалось нечестным забирать в колонию для больных лепрой то, что люди подарили ей перед свадьбой с мужчиной, живущим в доме посреди оливковой рощи… Да и какой смысл брать на Спиналонгу ночные рубашки и шелковое белье, входившее в ее приданое? Когда Мария перебирала эти вещи, а также собственноручно вышитые покрывала и наволочки, ей казалось, что они принадлежат к другому миру. На красивую вышивку капали горючие слезы. Так вот каков итог долгих лет, проведенных с иглой в руках, и волнующих последних месяцев? Как же жестоко с ней обошлась судьба!

– Лучше забери все это с собой, – сказала Фотини, обнимая подругу. – Кто сказал, что на Спиналонге нельзя иметь изящные вещи?

– Наверное, ты права. С ними моя жизнь будет более терпимой, – ответила Мария, возвращая вещи в коробку. – Как ты думаешь, что еще мне взять с собой? – спросила она с таким видом, словно всего лишь готовилась к долгому увлекательному путешествию.

– Отец будет навещать тебя несколько раз в неделю, так что мы всегда сможем переправить тебе все нужное. Может, стоит взять с собой травы? Вряд ли они растут на острове, а ведь там наверняка найдутся люди, которым пригодятся твои снадобья.

Весь день они обсуждали, что еще Марии может понадобиться на острове, – в основном для того, чтобы отвлечься от мыслей о случившейся катастрофе. До наступления темноты Фотини поддерживала внешне непринужденную беседу. Весь день подруги не выходили из дома Петракисов, но настал вечер, и Фотини пора было возвращаться. Ей надо было заниматься таверной, кроме того, отец и дочь наверняка хотели побыть наедине.

– До свидания, – сказала Фотини. – Я не прощаюсь: обещаю, что раз в неделю буду навещать тебя.

– Ты о чем? – недоумевающе посмотрела на подругу Мария. У нее даже мелькнула мысль, что Фотини тоже заболела лепрой.

«Да нет, не может быть», – сказала она себе.

– Я буду иногда приезжать на остров с твоим отцом, – деловито сообщила Фотини.

– А как же ребенок?

– Ребенок должен родиться только в декабре, а потом с ним будет сидеть Стефанос.

– Если ты и впрямь станешь приезжать ко мне, я буду очень рада! – в порыве воодушевления воскликнула Мария. Она знала, что многие обитатели Спиналонги по пять и более лет не видели своих близких. В этом смысле ей будет легче – она сможет регулярно видеть отца и лучшую подругу.

– Вот и хорошо, – бодро проговорила Фотини. – Увидимся.

Обнимать подругу она не стала: надо было подумать о себе и еще не родившемся ребенке. Даже Фотини неспособна была забыть о том, что лепра может передаться и при легком прикосновении.

Фотини ушла, и Мария впервые за несколько дней осталась одна. Следующие пару часов она провела, перечитывая письма матери. Читая их, девушка время от времени переводила взгляд на море и Спиналонгу. Остров уже дожидался ее, и вскоре она должна была получить исчерпывающие ответы на вопрос, что такое лепрозорий. Ждать осталось совсем недолго.

Ее мысли прервал резкий стук в дверь. Мария никого не ждала, да и кто мог стучать так громко?

Это был Маноли.

– Мария, – задыхаясь, произнес он, – я просто хотел попрощаться. Мне очень жаль, что все закончилось вот так.

Он не протянул ей руки и не обнял ее. Не то чтобы Мария ожидала чего-нибудь подобного, но ей хотелось бы услышать в голосе жениха больше скорби. Его поведение лишь подтвердило то, что Мария и без того подозревала: довольно скоро Маноли найдет себе новый предмет любви. На сердце девушки стало еще тяжелее, и даже если бы она попыталась что-то сказать, то не смогла бы выдавить из себя ничего, кроме слез.

– Прощай, Мария, – пробормотал Маноли. – Прощай.

Спустя несколько секунд дверь за ним захлопнулась, и тишина с новой силой навалилась на Марию.

Гиоргиса все еще не было. Последний для Марии день в нормальном мире он провел в обычных заботах: чинил сети, чистил лодку, возил доктора Лапакиса… О том, что произошло с Марией, он сообщил доктору по пути со Спиналонги, причем сообщил таким непринужденным тоном, что Лапакис сначала ему не поверил.

– Завтра я везу на Спиналонгу дочь, – проговорил Гиоргис и, помолчав, добавил: – Как пациентку.

Мария довольно часто сопровождала отца в поездках на остров, поэтому Лапакис отозвался не сразу, и последние слова повисли в воздухе.

– Мы побывали у доктора Кирициса, – продолжал Гиоргис. – Он сказал, что написал вам письмо.

– О чем? – уже внимательнее переспросил доктор.

– О том, что у моей дочери лепра.

Его слова поразили доктора Лапакиса в самое сердце, хоть он и попытался скрыть это.

– У вашей дочери лепра? У Марии? О боже… А я сначала и не понял…

Гиоргис кивнул и сосредоточился на управлении лодкой.

Лапакис вышел на берег. Он тысячу раз встречал красавицу Марию, и ему стало очень грустно. Надо было сказать что-нибудь.

– Обещаю, что на Спиналонге ее ждет самый лучший возможный уход, – произнес он. – Вы один из немногих людей, которые знают, что на самом деле представляет собой это место. Там не настолько плохо, как считают многие, но мне все равно очень жаль, что так случилось.

– Спасибо вам, – сказал Гиоргис, привязывая лодку. – Увидимся завтра. Возможно, я немного опоздаю. Я обещал Марии отвезти ее пораньше, но кто знает, сколько времени нам понадобится?

Пожилой рыбак казался удивительно спокойным, как будто обсуждал самые обыденные вопросы. Лапакис знал, что многие люди именно так ведут себя в первые пять дней после тяжкой утраты, – а в том, что Гиоргис воспринял весть о болезни Марии как утрату, сомневаться не приходилось.

Мария приготовила отцу и себе ужин, и они сели за обеденный стол напротив друг друга. В этот вечер была важна не еда, а сам ритуал приема пищи, тем более что ни у Гиоргиса, ни у Марии не было аппетита. Это был их последний ужин вместе. Говорили они в основном о малозначащих вещах, таких как приготовления Марии к жизни на острове, но обсудили и более важные вопросы – например, Мария сообщила отцу, что Савина предложила ему раз в неделю ужинать вместе с ними. Если бы кому-то пришло в голову подслушивать их, этот человек решил бы, что Мария просто переселяется в другой дом.

Этот день так сильно утомил отца и дочь, что уже в девять часов они легли спать.

В половине седьмого коробки с вещами Марии стояли на берегу. Затем Гиоргис погрузил их в лодку и вернулся в дом за Марией. Его воспоминания об отъезде Элени все еще были очень яркими – как будто этот отъезд произошел лишь вчера. В тот майский день ослепительное солнце проливало лучи на жителей деревни и школьников, которые пришли проститься с Элени, сегодня же деревня молчала. Мария должна была исчезнуть незаметно для всех.

По узким улочкам Плаки пронесся прохладный осенний ветер, и Мария поежилась. Ей казалось, что ее тело и мысли онемели, но боль от этого не исчезла. Последние несколько десятков метров до пристани она опиралась на руку отца и со стороны, наверное, напоминала дряхлую развалину, которой каждый шаг дается с большим трудом. Однако ее боль не была физической: у нее по-прежнему было крепкое тело молодой женщины, которая всю жизнь провела на чистом воздухе Крита, кожа – свежей, а карие глаза – такими же яркими, как у любой другой девушки острова.

Маленькая моторная лодка, сильно проседая под грузом коробок и тюков, стояла на приколе под берегом. Гиоргис спустился и, одной рукой взявшись за руль, протянул вторую дочери. Когда Мария уселась на свое место, отец заботливо укутал ее плечи одеялом. Теперь единственным признаком того, что она была не просто еще одним бесформенным тюком, служили длинные пряди темных волос, трепещущие на ветру. Не говоря ни слова, Гиоргис осторожно отвязал лодку, и она отошла от берега. Он проделывал этот путь каждый день, но нынешняя поездка отличалась от обычных челночных плаваний Гиоргиса с товарами для колонистов: началось короткое путешествие Марии навстречу новой жизни на Спиналонге. Путешествие в один конец.

Глава семнадцатая

Мария хотела бы, чтобы время замерло, но оно летело даже быстрее обычного. Через несколько минут отец должен был высадить ее и выгрузить ящики с тем, что осталось у нее от прежней жизни, на пустынный берег, на который без устали накатывали волны. Ей хотелось усилием воли застопорить мотор лодки, однако пролив между Плакой и Спиналонгой был пересечен ими в мгновение ока, и пути назад не было. Ей хотелось припасть к груди отца, умоляя не бросать ее на острове… Но слез у девушки больше не было. С того дня как она обнаружила у себя на ноге подозрительные пятна, Мария столько раз плакала на плече у Фотини, а также по ночам, лежа в постели и поливая подушку слезами, что теперь ее глаза были сухими, как критские скалы жарким летом.

Гиоргис выгрузил ящики, и некоторое время они были одни: старый рыбак решил, что не уедет, пока кто-нибудь не выйдет встретить его дочь. Он был знаком с ритуалом встречи новоприбывших ничуть не хуже, чем сами островитяне, и знал, что вскоре на пристань должен прийти кто-то из колонистов.

– Мария, держись, – тихо сказал он дочери. – Завтра я приеду опять. Если сможешь, выйди сюда, хорошо?

Гиоргис сжал руки Марии в своих. В последнее время он практически забыл об осторожности – особенно с дочерью. К черту лепру! Возможно, для них было бы лучше, если бы он тоже переселился на остров, к Марии. Оставалась только одна сложность: без него некому было доставлять товары на Спиналонгу. Колонистам пришлось бы искать человека, который согласится это делать, – иначе на остров снова заглянет нужда.

– Конечно же, я приду, если это не запрещено, – ответила Мария.

– Я уверен, что никто не станет тебе ничего запрещать. Смотри, – сказал Гиоргис, указывая на человека, выходившего из длинного туннеля под стеной крепости. – Это Никос Пападимитриу, главный человек на острове. Вчера я написал ему, что сегодня привезу тебя. При всех затруднениях обращайся к нему.

– Добро пожаловать на Спиналонгу, – обратился Пападимитриу к Марии.

Девушку поразило то, насколько непринужденно прозвучал его голос, и на мгновение она забыла о своих переживаниях.

– Вчера ваш отец прислал мне записку, в которой сообщил о предстоящем прибытии. Я позабочусь о том, чтобы вещи были перенесены в ваш новый дом. Пойдемте?

Пападимитриу жестом пригласил Марию следовать за ним в туннель. Лишь несколько недель назад Мария смотрела в кинотеатре Агиос Николаос голливудский фильм, в одной из сцен которого героиню подвезли к величественному отелю на лимузине и она по красному ковру прошла в здание, оставив свой багаж на попечение портье. Девушка попыталась представить, что с ней происходит то же самое.

– Одну секунду, – торопливо проговорила она. – Можно мне встречать отца каждый раз, когда он привозит сюда доктора Лапакиса?

– Конечно же! – воскликнул Пападимитриу. – Я знаю, что вы не попытаетесь сбежать отсюда. Одно время мы запрещали островитянам выходить навстречу лодке, поскольку было отмечено несколько попыток покинуть остров, но в последние годы люди больше не хотят расставаться с ним.

Гиоргису было не по душе, что его расставание с Марией получилось настолько сухим.

– Я знаю, местные обитатели будут добры к тебе, – как можно более уверенно произнес он. – Можешь быть спокойна.

Кому-то из них надо было отвернуться первому, и Гиоргис хотел, чтобы это сделала дочь. Он всегда жалел, что так торопливо отплыл от острова четырнадцать лет назад, когда сюда переезжала Элени. Его горе было столь велико, что тогда он сел в лодку, так и не произнеся слов прощания, но сегодня ему надо было для блага дочери проявить большее присутствие духа. Благодаря поездкам, которые он совершал сюда несколько раз в неделю на протяжении двух последних десятилетий, Гиоргис знал о жизни на острове практически все. И хотя первое время он относился к этим поездкам лишь как к монотонной и одновременно опасной работе, печальные события в семье сделали его отношение к острову более личным и эмоциональным. Поэтому он следил за жизнью на острове внимательнее, чем кто-либо на всем Крите.

С тысяча девятьсот сорокового года, когда ушел в отставку Петрос Контомарис, Никос Пападимитриу оставался бессменным президентом колонии. Таким образом, он занимал эту должность даже дольше, чем его предшественник. Его достижения в этой роли были несомненными, и жизнь на Спиналонге все улучшалась, поэтому никого не удивляло, что каждую весну колонисты почти единогласно избирали его на очередной срок. Мария вспомнила день, когда ее отец перевез афинян на Спиналонгу. Тот полный внутреннего драматизма день особняком стоял на фоне спокойных предвоенных лет, и девушка помнила его так же хорошо, как если бы все произошло неделю назад. В письмах мать много рассказывала о красивом темноволосом мужчине и о том, чего он достиг на посту президента колонии. Волосы Пападимитриу уже успели поседеть, но у него были все те же подкрученные усы, которые так подробно описывала Элени.

Мария следом за Пападимитриу вошла в туннель. Мужчина двигался медленно, опираясь на трость. После поворота они увидели в конце туннеля свет. То, что открылось взгляду Марии за стеной, удивило ее не меньше, чем в свое время других новоприбывших. Несмотря на то что письма матери изобиловали яркими описаниями, это не подготовило ее в полной мере к зрелищу, которое предстало перед ней. Длинная улица, окруженная двумя рядами магазинов со свежеокрашенными ставнями, дома с цветущей в горшках поздней геранью, кое-где поистине величественные здания с резными балконами… И хотя было еще рано, один человек уже успел выйти на работу – пекарь. В воздухе витал аромат свежеиспеченного хлеба и кондитерских изделий.

– Госпожа Петракис, прежде чем я покажу ваш новый дом, позвольте познакомить вас с моей женой, – сказал Пападимитриу. – Она приготовила вам завтрак.

Они свернули в переулок, который вывел их в мощеный дворик, со всех сторон окруженный домами. Пападимитриу открыл дверь одного из домов и, пригнув голову, вошел. Эти дома были построены еще турками, и, чтобы попасть внутрь, людям высокого роста приходилось наклоняться.

Внутри царил порядок, и обстановка была довольно яркой. К главному залу примыкала кухня, а на второй этаж вела лестница. Через дверь кухни Мария даже успела заметить ванную комнату и туалет.

– Познакомьтесь с моей женой. Катерина, это Мария.

Женщины обменялись рукопожатием. Вопреки рассказам матери Мария ожидала, что Спиналонга будет населена хромающими калеками, так что ее удивила элегантная красота женщины. Катерина была моложе мужа – по всей видимости, ей было под пятьдесят. Ее волосы еще не тронула седина, а кожа на лице была бледной и почти гладкой.

Стол был накрыт вышитой скатертью, на которой стояли расписные фарфоровые приборы. Когда все расселись, Катерина взяла изящный серебряный кофейник и налила в чашки ароматный черный кофе.

– Здание по соседству некоторое время назад опустело, – сообщил Пападимитриу. – Вы можете поселиться либо в нем, либо в одной из квартир большого дома на холме.

– Я бы хотела жить в отдельном доме, – сказала Мария. – Если вы не против, конечно.

На столе стояла тарелка со свежей выпечкой, и Мария охотно съела одно печенье. За последние дни она ела очень мало, и аппетит давал о себе знать, но сейчас ей хотелось больше разузнать о колонии.

– Вы помните мою мать, Элени Петракис? – спросила она.

– Конечно же, помним! Она была прекрасным человеком и отличным учителем, – ответила Катерина. – Здесь все ее любили. Вернее, почти все.

– Значит, были люди, которым она не нравилась? – поинтересовалась Мария.

Катерина Пападимитриу помолчала.

– Одна женщина, которая работала учительницей до приезда вашей матери, считала ее личным врагом, – сообщила она. – Эта женщина живет в доме вверх по улице. Кое-кто даже считает, что ей не дает умереть обида на то, что ее тогда уволили. Ее зовут Кристина Крусталакис, и советую держать с ней ухо востро: рано или поздно она узнает, что вы дочь Элени.

– Катерина, сначала надо заняться более важными вещами, – вмешался Пападимитриу, обеспокоенный тем, что их гостья может расстроиться. – Мы устраиваем для всех новоприбывших небольшую ознакомительную экскурсию по острову. Моя жена все покажет вам, а после обеда вас будет ждать доктор Лапакис. Он всегда проводит начальный осмотр новичков.

Пападимитриу встал. Было уже почти восемь часов утра, и президенту острова пора было приступать к своим повседневным обязанностям.

– Госпожа Петракис, я уверен, вскоре у нас будет возможность пообщаться еще, – сказал он. – А пока что оставляю вас в надежных руках Катерины.

– До свидания. И спасибо за теплую встречу, – ответила Мария.

– Давайте допьем кофе, знакомство с островом может немного подождать, – бодро произнесла Катерина, когда Пападимитриу вышел из дому. – Я не знаю, что вам известно о Спиналонге, – вероятно, вы знаете об острове больше, чем многие другие, – но это не такое уж плохое место. Единственная сложность заключается в том, что вы вынуждены всю жизнь видеть одних и тех же людей. Я лично полжизни прожила в Афинах, поэтому мне было непросто приспособиться к здешней жизни.

– А я провела всю свою жизнь в Плаке, – ответила Мария, – так что привыкла всегда видеть одних и тех же людей. И давно вы здесь?

– Я приплыла сюда на том же катере, что и Никос, четырнадцать лет назад. Нас было четыре женщины и девятнадцать мужчин. Из четырех женщин в живых осталось две, а из мужчин – пятнадцать.

Когда они вышли из дома. Мария поплотнее завернулась в шаль. Они оказались на главной улице, и Мария увидела, что за прошедший час та стала совсем другой. Теперь здесь было полно людей, которые отправились куда-то по делам, – кто пешком, кто на муле или на осле с тележкой. У всех был деловой вид. Кое-кто из встречных рассматривал Марию с плохо сдерживаемым любопытством, многие мужчины приподнимали шляпы – как жена президента Катерина явно пользовалась здесь уважением.

Все магазины уже успели открыться. Катерина принялась рассказывать Марии об их владельцах. Было маловероятно, что девушка сможет усвоить такое количество информации, но Катерина явно наслаждалась знанием всех тонкостей местных взаимоотношений. Здесь был свой пантополейон, магазин, в котором продавалось все, что могло понадобиться в домашнем хозяйстве, – от веников до керосиновых ламп. Самые необходимые товары были выставлены в большой витрине. А витрина продуктового магазина ломилась от банок с оливковым маслом. Они также прошли мимо ремонтного павильончика, магазина, торгующего раки, и булочной с выставленными в ряд золотистыми буханками хлеба и стопками грубых критских сухарей паксисмития, которые неизменно привлекали прохожих видом и ароматом. Но самым важным из торговых заведений – по крайней мере, для местных мужчин – был бар, в котором заправлял молодой, но известный на острове Герасимо Мандакис. В баре уже было несколько посетителей: они пили кофе и курили, сбивая пепел в большие пепельницы.

Когда они приближались к церкви, Катерина обратила внимание Марии на одноэтажное здание, в котором располагалась школа. Сквозь окна можно было увидеть сидящих рядами детей, которым молодой человек серьезного вида что-то рассказывал.

– А кто учитель? – поинтересовалась Мария. – Получается, та женщина не вернулась в школу после смерти моей матери?

Катерина рассмеялась:

– Ее там никто не ждал! Дети все как один выступили против ее возвращения – и так же поступило большинство взрослых. Некоторое время учителем был один из афинян, но потом он умер. Впрочем, ваша мать успела подготовить другого учителя, и вот пришла его очередь. Когда он начинал преподавать, то был еще очень молод. Дети обожают его и слушают, раскрыв рты.

– И как его зовут?

– Димитрий Лимониас.

– Димитрий Лимониас? Я помню его. Он из нашей деревни и переехал на остров в одно время с моей матерью. Нам сказали, что это от него она заразилась лепрой. А он все еще живет здесь, мало того, неплохо выглядит!

Как это иногда наблюдалось у больных лепрой, развитие болезни в организме Димитрия словно замерло, и теперь он руководил школой. При мысли о том, как несправедлива была судьба к Элени, Марии снова взгрустнулось.

Они не стали заходить в школу и прерывать урок: Катерина решила, что у Марии будут еще возможность поговорить с Димитрием.

– По-моему, здесь довольно много детей, – заметила Мария. – Откуда они? Их родители тоже живут на острове?

– У большинства здешних детей нет родителей. Почти все они заболели лепрой и попали сюда. Люди, которых судьба заносит на Спиналонгу, стараются не заводить детей. Если рождается ребенок, его сразу забирают у родителей и отправляют на Крит – как раз недавно у нас произошел такой случай. Грустно, правда?

– Просто ужасно, – согласилась Мария. – Но кто смотрит за детьми, которые оказываются здесь?

– В основном их усыновляют колонисты. У нас с Никосом также несколько лет жил один мальчик, но когда он достаточно повзрослел, то поселился отдельно. Некоторые дети живут в чем-то вроде детского дома, но не думайте, они ни в чем не нуждаются.

Мария с Катериной продолжали идти вверх по главной улице. Впереди они увидели возвышавшееся над поселком огромное здание больницы – похоже, самое большое на острове.

– После полудня я отведу вас туда, – сказала Катерина.

– Это здание видно из Плаки, – заметила Мария. – Но вблизи оно кажется просто громадным.

– Недавно к нему пристроили еще один корпус, так что оно стало еще больше, чем было.

Постепенно они дошли до северного, практически ненаселенного края острова. В небе над их головами парили орлы. С северо-востока на Спиналонгу непрестанно дул сильный ветер, а далеко внизу о скалы бились неумолчные волны, вздымая в воздух столб брызг. Море показалось Марии намного более бурным, чем в проливе, отделявшем Плаку от Спиналонги. В нескольких сотнях миль к северу от этого места начиналась континентальная Греция, а между ними в море лежали сотни мелких островов – но с той точки, где стояли женщины, можно было видеть только воду, небо и хищных птиц. Мария, как и многие побывавшие в этом месте до нее, задумалась, что будет, если броситься с обрыва вниз. Долетит ли она до моря или разобьется об острые скалы?

С неба посыпалась морось, тропинка стала скользкой.

– Ладно, давайте возвращаться, – сказала Катерина. – Наверное, ваши вещи уже привезли. Я покажу ваше новое жилище, а если захотите, то и помогу разобрать ящики.

Когда они спускались вниз по тропинке, Мария обратила внимание на несколько десятков ухоженных участков земли, на которых обитатели острова всем стихиям вопреки выращивали овощи. Склоны холма были изрезаны ровными рядами лука, чеснока, картофеля и моркови. «Как, должно быть, непросто вырастить все это на почти голых камнях», – подумала Мария. Каждый огородик был наглядным доказательством того, что жизнь на острове не так уж и плоха.

Они прошли мимо крошечной часовенки, смотревшей на бескрайнее море, и подошли к огороженному стенами кладбищу.

– Здесь похоронена и ваша мать, – сказала Катерина. – На этом кладбище заканчивается жизненный путь всех, кто попадает на Спиналонгу.

Уже сказав это, женщина подумала, что услышанное может произвести на Марию гнетущее впечатление, но девушка сдерживала свои чувства. Казалось, сейчас по горной тропке идет не Мария, кто-то другой, – а настоящая Мария далеко-далеко отсюда.

Могилы были безымянными – по той простой причине, что в каждой из них лежало больше десяти человек. Смертей на острове было слишком много, чтобы предоставлять кому-то роскошь отдельной могилы. В отличие от большинства виденных Марией кладбищ, расположенных возле церкви – видимо, для того чтобы постоянно напоминать посетителям, что и они когда-то перейдут в мир иной, – это было скрыто от посторонних глаз стенами и располагалось достаточно далеко от поселка. Никому на Спиналонге не надо было напоминать о том, что человек смертен: все островитяне и без того знали, что их дни на этой земле сочтены.

На обратном пути женщины прошли мимо дома, который, несомненно, был самым величественным из всех, что Мария видела на острове. Девушка приостановилась, рассматривая большой балкон и входную дверь под портиком. Катерина также остановилась.

– Официально это здание является резиденцией главы колонии, но когда Никос занял эту должность, то не захотел выселять прежнего президента и его жену, так что они остались там, где прожили больше десяти лет. Петрос Контомарис умер много лет назад, но Элпида все еще живет здесь.

Мария сразу вспомнила это имя: Элпида Контомарис была лучшей подругой ее матери. Ее в очередной раз неприятно поразило то, что многие из нынешних обитателей Спиналонги прожили с проказой намного дольше, чем Элени.

– Она хороший человек, – заметила Катерина.

– Я знаю, – кивнула Мария.

– Откуда?

– Мать часто упоминала Элпиду в своих письмах: они были подругами.

– А вы знали, что Элпида и ее покойный муж после смерти вашей матери усыновили Димитрия?

– Нет, не знала. После того как она умерла, у меня не было желания и необходимости интересоваться последними месяцами ее жизни здесь.

Долгое время после смерти Элени Марию втайне раздражало, что отец постоянно плавает на остров: она хотела бы напрочь забыть о том, что Спиналонга существует. Неудивительно, что сейчас ее охватило раскаяние.

Почти из всех точек их маршрута была хорошо видна Плака, и Мария знала, что ей надо научиться не смотреть в ту сторону. Какой прок наблюдать за жизнью по ту сторону пролива? Отныне все, что происходит за полосой воды, не имеет к ней ни малейшего отношения, и чем быстрее она смирится с этой мыслью, тем лучше.

Они подошли к окруженной домами маленькой площади, с которой началась экскурсия. Катерина подвела Марию к входной двери ржавого цвета и достала из кармана ключ. С первого взгляда дом показался девушке чересчур мрачным, но Катерина щелкнула выключателем, и помещение несколько оживилось. В воздухе ощущалась сырость – как и во всех домах, в которых какое-то время никто не жил. Его хозяин последние месяцы жизни провел в больнице, постепенно угасая, но на острове не раз отмечались случаи чудесного восстановления здоровья даже на самых поздних стадиях лепры, поэтому, пока человек был жив, его дом обычно никто не занимал.

Обстановка в комнате была весьма скудной: темный стол, два стула и бетонный «диван» с плотным матрасом. Кроме мебели, в доме практически не осталось следов предыдущего обитателя, разве что стеклянная ваза с запыленными искусственными цветами и пустая сушка для посуды на стене. Даже пастушьи хижины высоко в горах Крита казались Марии более гостеприимными.

– Я помогу вам распаковать вещи, – не допускающим возражения тоном заявила Катерина.

Мария решила, что она ни за что не выдаст своего отношения к этому полутемному склепу, но сделать это можно было лишь в случае, если она останется одна. Надо было проявить твердость.

(Продолжение)

Rado Laukar OÜ Solutions